Search
Generic filters
31/07/2020
20
0
0

НЕНАПИСАННЫЙ ДНЕВНИК
ПРОЛОГ
Лес был общий, значит – ничей. Лес тянулся то шире, то уже на много километров. Среди сосен уже было много берез. Буйно разрастались боярышник, калина, акация.

Сюда давно не ходили за грибами. Забредали порой мужики, выпить на природе, где не зудели жены, не довлели каждодневные заботы. В теплые вечера подростки устраивали полутайные свидания. Но все это было не главное. В руках, на тележках, на мотоциклах, легковых автомобилях, на грузовиках и прицепах таскали и возили в лес хлам и мусор – бутылки и банки, старые стиральные машины и сломанные холодильники, полиэтиленовые пакеты и проч., и проч. В овражке, в зарослях дикой малины лежал неведомо, как сюда попавший древний фрезерный станок. Кто, как и зачем приволок в лес две тонны стали, оставалось тайной, но тайной неинтересной.

Местные выросли рядом с лесом, привыкли к нему, как к старому скучному родственнику. В глубине души его немного презирали за хлам, который сами же таскали туда, за привычность, за то, что он не может дать им сдачи за негодяйство. Что жизнь их есть жизнь негодяев, понимали, наверное, все. Лес презирали за то, что в нем было и чего не было, за, что хотели бы иметь, видеть в нем, а что это именно – сами не знали.

Участок появился в лесу в конце мая – начале июня. Местные сперва не обратили внимания на него внимания.

Участок был километра полтора на два, почти прямоугольной формы, если посмотреть с высоты птичьего полета. Но с высоты птичьего полета смотреть было некому. Только вертолетчики пожарной службы, регулярно облетавшие район, видели, как выглядит участок сверху, да космонавты еще, хотя едва ли те смотрели – им тоже было неинтересно.

До города отсюда – километров шестьдесят. До поселка и станции железной дороги – километра два с половиной.

Вокруг участка – стена из железобетонных плит на высоком фундаменте. До верхнего края плит от земли – четыре метра. Над плитами на металлических рогульках – спираль колючей проволоки.

Местные не знали, сколько стоила такая стена, но всем было понятно, что стоила она денег немереных, в поселке никогда невиданных. Почти месяц гудели в лесу машины, экскаватор копал траншею под фундамент, три или четыре КАМАЗа отвозили грунт внутрь периметра траншеи и где-то там его высыпали. Потом экскаватор уехал, на грузовике привезли бетономешалки, много раз подвозили цемент, песок и кирпичи. У будки-времянки покуривал молчаливый сторож, и лежали две здоровых собаки. Появилась бригада незнакомых мужиков. Одетые в одинаковые комбинезоны, неразговорчивые и непьющие, они быстренько сложили из кирпичей и бетонных блоков широкий фундамент и подняли над землей метра полтора кладки из красного кирпича. Много раз привозили бетонные блоки, красный кирпич и плиты, автокран расставлял их на фундамент, сварщики варили крепежи, ставили железные ворота.

Стена вызвала неприятное удивление. Кто-то у кого-то узнал абсолютно точно: за стеной будет совершенно секретный объект, опять что-то чудят военные. Когда участковый подтвердил, что строительство секретное, но законное, люди разочарованно замолчали.

Как-то местные обратили внимание, что из ворот несколько дней подряд выезжают грузовики, груженные мусором. Некоторые даже узнавали свои бывшие предметы, но большей частью хлам и мразь, доверху наполнявшие кузова грузовиков, были не опознаваемы. Почти две недели шли машины: груженые с участка и пустые – обратно за бетонную стену.

Настал день, когда местные не услышали гула двигателей и не увидели ничего. Все исчезло, кроме стены: сторож, собаки, каменщики, сварщики, разнорабочие, строительная и дорожная техника. Все исчезло. Тихо стало в лесу.

Целую неделю ничего не происходило на участке, но потом опять появились люди, проезжали на автобусе через ворота, ворота закрывались, и что творилось внутри, никто не знал. Опять приезжали КАМАЗы, автокран. Возили кирпич, лес, много всего, что возят на стройку. В глубине за стеной, слышались разные звуки, те, что обычно бывают на стройках. Только голосов почти не было слышно. Потом несколько раз приезжали фургоны. Через полтора месяца на участке настала тишина. Была вторая половина сентября.

ТИШИНА
Пока доехал до железнодорожного переезда на станции, почти стемнело. Минут пять тряски по поселку, потом еще минут десять по условной дороге, словно по полю неведомой битвы. В свете фар вспыхивали на дороге и за обочиной, будто чьи-то доспехи, неизвестные пластиковые и металлические обломки, хрустело и чавкало под колесами. Машина внезапно ныряла вниз, грязная вода окатывала ее до крыши, потом резко принимала вверх, протектор выбрасывал назад струи мокрой земли или глины, или чего-то еще. Я не поклонник такого драйва, никогда им не был. И еще я не очень добрый, но машину жаль буквально по-человечески. Ей, сделанной далеко от этих суровых мест, в страшном сне бы не снилось так маяться. Легче и правильнее везти в салоне и багажнике положенные семьсот-восемьсот килограмм аккуратно упакованных грузов по нормальному асфальту, чем влачить вот так сто кило непутевого хозяина да тридцать-сорок килограмм какой-то ерунды. Очередная рытвина под зеркальцем скромной лесной лужи. Подвеска заскрипела-застонала, двигатель взвыл, а я чуть не откусил язык. Слова, которые выкрикнул тогда, мама с папой бы не одобрили. Мне и самому эти слова не нравятся, хоть и привык. Я вдавил педаль газа: если судьба разбиться, пусть это будет на скорости.

Сосны рванули навстречу. Словно слепые они бежали на меня и не видели, обегали с боков, справа и слева. Свет фар панически метался по стволам. Ладони дворников сгребали со стекла пригоршни грязной воды. Я не понимал, идет ли дождь или это только лужи на дороге, на пародии дороги… Тут и не пахло сказкой, тут была Зона, сталкеровская Зона. Правильно я выбрал место, по себе. Молодец-то я какой…

Между соснами проглянул забор. Темный снизу фундамент, стены светлее, а колючка поверху, словно гирлянда в свете фар. Все как положено – чем выше вверх, тем светлее. И так мерзко во рту от книжного умничанья, но никак иначе – привычка. Метров за пятнадцать до ворот под колесами захрустел гравий. Я остановился, не глуша мотор, вылез, разминаясь от долгой неудобной позы, ежась от сырого холодного ветра, долго возился, пытаясь открыть замок.

За воротами опять помучился с хваленной системой безопасности. Система была хорошей, просто, я еще не успел к ней привыкнуть. Я всегда долго привыкал к новому – вещам, людям, работе.

Близко или далеко дом от ворот, так и не понял – дом выскочил, как из-под земли. Пискнули тормоза, я выключил двигатель и посидел еще несколько секунд. Дождь усиливался, где-то далеко в первый раз громыхнуло. Привычно проверил, закрыты ли в машине окна, вылез, захлопнул дверцу и уже почти нажал на сигнализацию, но вспомнил – тут это не нужно. И пошел под дождем к крыльцу, специально замедляя шаги. Пиджак промок насквозь, холодные струйки бежали под рубашкой, в туфлях хлюпало, брюки висели, как грязная мешковина. А я все медлил, не решался войти в свой предпоследний дом, все оттягивал момент истины: только сейчас станет окончательно ясно, примем мы друг друга или нет.

Пахло свежим деревом, олифой, краской. Пахло свежим жильем, в котором еще не варили еду, не жили, не ссорились, не плакали. Совершенно новый дом.

Я поднялся на три ступени крыльца, сделал пять шагов и коснулся ладонью двери: вот и все. Потом вздохнул, открыл дверь и вошел в темноту.

Я знал дом по планам, сам рисовал их, спорил с архитектором. Пока шла стройка, потом перевозили и расставляли вещи, не приезжал намеренно, хотя сильно тянуло. Эскизы были по каждой комнате: чему где стоять, лежать, висеть… Конечно, все равно, стоило бы приехать. Но вот не приезжал.

Архитектор, которому доверял, давний знакомый, нашел строительную фирму, руководил работами, принимал результат и подписывал счета. И я отрешился от забот о доме полностью, хотя с трудом.

Я закрыл двойную входную дверь и прислонился к ней спиной. Впереди была темнота, сзади – снаружи – усиливались завывания ветра. Вдруг впереди, вспыхнуло голубым: молния. Да, вспомнил я, против входной двери должно быть окно. Правильно. И только успел подумать, над самой головой с треском грохнуло так, что стены задрожали. Настоящая гроза. Счастье.

Пошарил рукой справа. На уровне ладони оказался выключатель, мягко засветились лампы. Из темноты возникла прихожая, не большая и не маленькая: три метра в ширину, три в длину. Слева шли встроенные шкафы. Пол – красноватые и серые квадраты полированного мрамора или чего-то там в шахматном порядке. Немного напоминало аэропорт или дорогой торговый центр. Архитектор был категорически против такого пола, но я настоял.

С наслаждением стянул с себя мокрый пиджак, скинул грязные туфли, мокрые носки, помедлил минутку, почти замерзая, и разделся полностью. Бросил одежду, где упала, и, зябко поджимая пальцы ног, пошел по коридору. Толкнул первую дверь слева, не включая света – угадывалась большая комната. На улице опять сверкнуло, но я и так знал, что здесь должна быть гостиная. Стеллажи с книгами вдоль трех стен, даже под и над окнами, стол, три стула, торшер. У правой стены черный провал камина.

Первая дверь с правой стороны вела в кухню, объединенную со столовой. Да какая столовая! – место, чтобы поесть, и ничего больше. Вторая дверь – в душ и туалет. Стиральная машина, сушилка, гладильная доска. Два водонагревателя накопительного типа по восемьдесят литров каждый, резервуар холодной воды на четыреста литров, подключенный к системе водоснабжения дома – гордость архитектора. Я пытался слабо возражать: излишество, хватило бы и одного пятидесятилитрового, но специалист был неумолим, и я плюнул. Сейчас выключил один из двух водонагревателей, перекрыл подвод и отвод от него. В конце концов, это – моя жизнь. Приедет в гости архитектор, включу специально для него.

Минут десять простоял без света у окна в гостиной, слепо глядя на близкие сосны. Ни о чем не думал. Потом чуть не уснул, пока мылся. Завернувшись для тепла в огромное банное полотенце, прошел на кухню, достал из буфета бутылку коньяка, стакан. Положил все в стандартный пакет из супермаркета. Стопка пакетов на всякий случай лежала на углу разделочного стола. Скидал в пакет несколько яблок и персиков из вазы на столе. Подумал, захватил небольшое колечко копченой колбасы из холодильника.

За гостиной по левой стене коридора был проем без двери – двухмаршевая деревянная лестница на второй этаж. Еще один повод был для споров с архитектором. Двухмаршевая не в тренде! Надо винтовую! Не надо. Деревянная скрипеть будет! Больше восьмидесяти лет не простоит! Прекрасный специалист в своем деле этот архитектор, умнейший человек.

Болван. Как будто мне еще важно быть в тренде. Или собираюсь прожить еще больше восьмидесяти лет… А скрип не мешает. Зато как приятно, идти по широким деревянным ступеням, наступать на деревянную площадку.

На втором этаже одна большая комната. Два ряда несущих столбов-колонн пронзают ее, но расставлены нечасто, и воздуха много. Потолка нет. Внутреннюю часть крыши поверх наисовременнейшего утеплителя обшили строганными шпунтованными досками, покрыли особым составом, пропитали лаком. Вышло неплохо. Запах почти выветрился. А, чтобы я с пьяных глаз не загремел по ступенькам, лестничный проем обнесли массивными перилами: захочешь, не упадешь. Красота.

В изголовье кровати – бра. Щелкнул выключателем, и комната сжалась, ночь за окном придвинулась, будто кто-то большой и темный подошел к окнам и укутал их. На прикроватной тумбочке – пульт от телевизора, в углу комнаты – экран. Не огромный, как настаивал неугомонный Василий, средний, диагональ – метр с небольшим.

Я подошел к окну. Лес в этом месте немного отступил, чаща начиналась метрах в пятидесяти. Когда открыл окно, обдало потоком сырого холодного воздуха, и сразу стал слышен шум ветра и дождя. Гроза уходила на юго-восток. Над лесом вдалеке небо сверкало голубым и розовым. Гром опаздывал и словно тушевался на фоне шума дождя. А дождь брал реванш, расходился сильней. Ветром мотало кусты черемухи под окном, несло листья. Я почувствовал, что вымок, да и вода была не то, что в душе, ледяная небесная вода. Закрыл окно, вытер полотенцем подоконник, прошел к кровати, сел, предвкушая удовольствие или сам себя уговаривая, мол, будет, сейчас будет хорошо! Медленно распечатал коньяк.

Теперь из таких удовольствий будет складываться жизнь. Дождь, гроза, если доживу – первый снег. А, может, даже морозы и – чем черт не шутит! – весенняя капель. Прилетят птицы, черемуха будет мучить, как тридцать лет назад, и я что-то вспомню, а, может, и не вспомню.

Я не спеша налил полный стакан и отпил половину. Удовольствия – ноль. Как и подозревалось, честно говоря. Мерзость, во рту горит. Совсем не такой вкусный этот коньяк, как все говорят друг другу. Да я и сам зачем-то так говорю. Сейчас бы, как в детстве, стакан «Снежка», дурацкого сладкого совкового напитка, от которого когда-то сердце прыгало в груди от радости. Сейчас-то хрен запрыгает от чего-то, хоть что налей, хоть арманьяк за две с половиной тысячи. Вообще, Василий говорил, что настоящее пойло должно стоить от пяти до десяти за литр. Меньше – палево, больше – понты.
Всю жизнь пытался пройти между палевом и понтами. Мои личные Сцилла и Харибда. Получалось ли? Редко. Теперь пью коньяк за две тысячи и уже не думаю, палево это или понты.

Разжевал половинку персика. Почему сорок пять лет назад персики были слаще? Потому что тогда персиков не было. Были на базаре, да только денег тогда у него не было совсем. Родители покупали по большим праздникам.
Дерьмо. С трудом проглотил, но во рту остался вкус гнили. Совершенно необоснованно – персики свежайшие. И уж гораздо полезнее отравы – копченной колбасы. Что с того, что «Краковская»? Оторвал зубами от колясика кусок, прожевал, давясь. Вот это другое дело. Допил коньяк из стакана и сразу налил еще. Зачем, если гадость? А почему нет? Вредно? Не смешите. Уже все полезно. От головы есть аспирин, за руль завтра не сяду.

Завтра я пойду в лес и лягу где-нибудь на полянке, и буду смотреть на облака. Как была фамилия у этого… Да, Болконский! Андрей, конечно. Лежал себе в телеге и смотрел в облака. Тоже с ливером были неполадки. Надо у Василия заказать телегу. Пусть бы стояла неподалеку от дома, а я ходил бы в ней лежать. Хорошо. Укрыться непременно зипуном, непременно. И смотреть на облака. (На траве завтра не полежать – после грозы-то! А, с другой стороны, почему бы и нет?..). Кстати, вместо телеги есть, должен быть какой-то помост, эстрада. Вася обещал. На самом деле, не важно, на чем лежать, важно – у себя. И пить коньяк. И я отпил еще. Потом еще. И откусил колбасы. В голове уже плыло. Я не помнил, обедал ли в этот день. Утром что-то перехватил в гостинице, потом бесконечные встречи, разговоры. Обед потерялся в суматохе. И вот якобы ужин.

Я посмотрел на бутылку: убыло немало. Вот она – гордость: мол, не слабо надираюсь. На самом деле, пить я – слабак. И я решительно закрыл бутылку, доел колбасу. Хлеб забыл на кухне, а идти не хотелось.

И все же встал с кровати, собрал остатки еды и бутылку в пакет. Не торопясь – комната плыла (обедать надо, обедать! чтоб не пить на голодный желудок) – прошел к лестнице, спустился. В кухне выложил все на рабочий стол, еще раз осмотрелся. Без толку, все плывет. Проблеваться и спать, первый вечер на новом месте…

Когда уже собрался лечь, вдруг заметил: что-то изменилось. Я дошел до окна: небо было в тучах, но дождь кончился, и гроза ушла. Ветер заметно ослабел.

Я лег и попытался понять, что не так. Несколько минут напряженно, как только мог в теперешнем положении, думал и вдруг понял: тишина. Ветер, шелест листьев: все это не нарушает тишину вокруг в внутри него. Тишина – все, что будет с ним теперь до конца. И я уснул.

*****
Я работал ни шатко, ни валко. И на сердце с лихвой не грузил. Сначала на одном заводе работал, потом на другом, мимоходом в шарашках и снова на заводах. Порох не выдумывал, не создавал гениальных конструкций. Главным конструктором, директором или министром стать не светило. Денег – от зарплаты до зарплаты. Немного в долг, потом отдаю, и снова, и так далее.

Не выигрывал в лотереях, не ходил в казино. До сих пор не знаю, как богатеют люди честным путем. Уверен: никак. Наследство из Америки или Швейцарии – бред, не верил никогда. Родители были честными людьми и честно умерли в нищете. Меня ждала такая же судьба.

У Гоголя есть повесть о художнике. Прозябал, но вовремя подсуетился и продал душу дьяволу. Не знаю, почему, в те времена душа художника шла на вес золота. А, может, только этого художника? Что в ней такого ценного – до сих пор не знаю. Но разбогател мерзавец, перешел в другой социальный слой. Стал ли счастливее, не знаю. Как-то не понял этого, прочитав раз и два, и три ту повесть. Не дошло. Сам-то Гоголь тоже до конца не был уверен, осчастливил ли он своего героя. Не помню, употребляется ли в той повести это слово, счастье.

Однажды я заметил, что стал получать больше, чем трачу. Сначала немного больше. Потом еще больше. И все больше и больше. Долго не мог взять в толк, что происходит. Взял ли потом в толк? Нет, просто, думать об этом перестал.

Дали должность, которая вовсе мне не соответствовала. То есть я ей. Но я не отказался: без ложной скромности, знал людей, еще больше не соответствовавших, чем я, гораздо больше. Как-то работал. Справлялся или нет? В чем-то – да, в чем-то – нет.

Потом слышал, словно со стороны, как разговариваю с финансистами об акциях. Не об акциях протеста или поддержки – о ценных бумагах. Находил себя в банках: не в тех общих залах, где висят мониторы с очередностью к разным окнам, где платят коммуналку и гасят кредиты. Меня провожали в отдельные комнаты, я открывал счета, делал переводы. Жил, как во сне, но смутно чувствовал, что радоваться особо нечему. Понятно было даже такому тупице, как я: расплата придет обязательно.

Ушел с завода и как во сне купил маленькую фабрику. Не помню, что там делали: крышки для консервирования, металлотрубную мебель – не помню. Еще у меня были акции нескольких заводиков, там что-то собирали, шили, ремонтировали. Заводики сдыхали, я успевал купить другие. Магазинов у меня не было. И скважин нефтяных тоже. Не было заправок – ни бензо, ни газо-, ни пиво-. Чего не было, того не было. Тут не оскоромился, но дело не в порядочности. Просто, случай не выпал. Мы же так: выпадем случай – сподличаем, нет – так нет.

У меня появились помощники в делах. Два юриста представляли, где только можно, нужно и не нужно. Поверенные вели дела, и я точно знал, что знаю не обо всем. Что ж с того? Это – общий гносеологический принцип: чем больше я знаю, тем больше я не знаю. Когда принцип перепрыгнул со страниц учебника по философии в мою жизнь, я напрягался… недолго. Материализация умственных идей дается болезненно. Это же – не кино.

Моих помощников становилось больше. В минуты отрезвления я понимал – подчиненных. Помощников… Не знаю.

Деньги – к деньгам. Тратил не намного больше, чем в инженерские годы, а получал намного – в сотни, а потом в тысячи раз больше. Почему так произошло, что случилось со мной и почему именно со мной? Откуда я знаю? Стараюсь не думать об этом. Принимаю жизнь, как она есть, как данность, как факт, как обстоятельство. Такая глава жизни читается сейчас. Это – неинтересная глава. Тем, кто надеется найти рецепт, как разбогатеть, или хвостик нити, чтобы распутать мои преступления (все состояния нажиты преступным путем!), будут разочарованы. Все на удивленье банально и скучно, непонятно и муторно. Не было денег, потом появились. Как в извещениях писал на изменение чертежей: было, стало… Было: не было денег. Стало: много денег. Вот и сказочке конец.

Не знаю, чем жил раньше, зачем. Некий смысл всегда предполагал. Надеялся, что есть, во всяком случае. Родителей не стало, и сразу не стало даже призрака смысла жить. Пока был нищим, женщины всегда меня избегали. Потом… Потом я стал их сторониться. Нет, монахом не жил, балансировал между стаканом воды и смутными образами, которые всегда только мешают жить. А так, по сути, ничего и не было, если всерьез. Детей не было, домашних животных, рыбок, попугаев, кота – никого и ничего. Со всеобщей компьютеризацией, гаджевизацией и прочей индустриализацией даже тараканы куда-то изошли. Увел их тараканий Моисей искать жилье обетованное без электромагнитных полей. Кстати, интересно. Нынешнее мое пристанище – как оно будет в этом отношении? Как покажется тараканам? Компьютер, правда, есть. Но, если соотнести примерную мощность излучения всех моих гаджетов с объемом жилища, может, выдюжат стойкие соседи из прошлого?.. Я, конечно, буду против. С другой стороны, пожалуй, против них в меньшей степени, чем против людей…

*****
Почему у меня пошло все так, а не иначе? Почему у других иначе? Да как-то так. Пошло и пошло. Может, я бы спился – есть деньги или нет, тут это не мешает и не определяет. Случай не выпал. Наверное, в этом все дело. Не знаю, почему так, а не иначе.

Всегда довольно много читал. С юности запомнилось: миллионеры работают в поте лица, буквально день и ночь. Запомнилось потому, что уже тогда – по молодости лет – не понимал: зачем? Зачем день и ночь? Для чего?! Особенно, миллиардеры. Им-то на кой?! Не потратить, хоть каждый день автомобиль покупай (тоже – зачем?!), хоть не знаю, что покупай. Не понимал. И вот сам стал миллионером. По-дурацки, не стремясь к тому. Я не работал день и ночь, я кое-как, вразвалочку, с ленцой.

Любимая чеховская повесть – «Три года». Как «Адажио» Шнитке, как ХТК: неповторимо. Конечно, это не могло быть написано человеком: только записано. Есть там пассаж о миллионерах – дурацкое занятие, человек мало влияет на создание богатства. Впрочем, может, это я так понял – неправильно. Но у меня-то получилось именно так. Чем более дурацкую жизнь вел, тем больше уважал Чехова.

На пятом десятке стал богатым человеком. Работа ради заработка никогда не интересовала. Интересного дела с некоторых пор не было. Того, что имел – подразумеваю – деньги, не потратить. Если не арестуют, не отберут, хватит до смерти. До смерти…

Это была первая беда. А вторая…

Вторая беда пришла вскоре после первого миллиона. Конечно, долларов, у.е. Сколько у меня сейчас? Это же первый вопрос, который всех обычно интересует, и все стараются скрывать, что их это интересует. Только это. Ты не будешь? Молодец. Не напрягайся зря. Не скажу все равно. Примерно знаю, плюс-минус… А тебя не касается. Кому надо, кому положено, кому можно, те знают. Ты не тот и не та.

Верь, не верь, осточертело все. Я и раньше был не в восторге от своего существования, но сейчас намного хуже, все огадилось, омерзело. Нужно было что-то менять. Не страну – этого я не хотел. Среду обитания. Наверное. Помнил, помнил, что «менять невозможно по собственной воле среду обитания». Но то было чужое частное мнение. А у меня собственные мнения бывали редко, еще реже я с ними соглашался – как в старом анекдоте.

Есть такое выражение – география счастья. И еще – география веры. Ты замечал, как много людей, которые искренне верят, окажись они сей момент не здесь, а где-то вон там или там, или хотя бы – во-о-он там, они бы точно стали счастливее? Ты удивишься, как много таких людей. Дураков не сеют, не жнут.

То же самое с верой. Тут, где я живу, я не могу стать совершенным духом, душой, сердцем. Жил бы я возле-около какого-нибудь монастыря, святого места, вот там бы я развернулся. Там бы я сразу стал просветленным, Сиддхартха Гаутама рядом бы не валялся. А так – понятное дело – куда уж мне! Живу-то где? Вот и вся причина.

Бред все, полный бред. Не будет этого! Не будет!! Не стану я счастливее оттого, что окажусь вдруг и навсегда на берегу моря. Или в горах. Ну, почему я должен верить, что там-то меня и настигнет счастье?! С чего бы?!! Исчезнет начинающийся геморрой, пройдет катаракта. Я стану добрее, мозоли не будут меня мучить. Слава Богу, храпа моего никто не слышит. Милосердный устроил так, что храпящий не слышит свой собственный храп, а слушать меня некому.

Мир мне не нравится, мир смердит, мир, к тому же, неисправим. А я еще сохраняю толику здравого смысла, достаточную для понимания: мне не дано исправить этот мир. Ни в каком количестве, ни даже в масштабах одного человека, ни даже в масштабах меня самого.

Себе я не нравлюсь и давно. И это – тоже данность, и с этим как-то нужно жить.
Большая первая беда?
Большая.
И это еще – только первая. А есть еще вторая.

*****
С какого-то момента каждый человек все вопросы своей жизни постепенно сводит к единственному: за что именно мне именно это? Итог суеты статистического большинства, математическое ожидание и паническая боязнь всех и каждого – онкология, по-народному – рак. Каждый надеется сдохнуть, во-первых, попозже, а, во-вторых, здоровым. Никогда и никто не признается даже на пороге, что ему уже пора. Каждый ноет: как же так?! Еще рано! Вам-то нет, вам-то всем в самый раз. Это мне, мне рано! Мне!!!

В самый раз тебе, в самый раз. В гости к Богу не бывает опозданий. Родинки в неожиданных местах, потливость или наоборот сухость кожи, головокружения, странные боли, тянущие, непонятные. Равнодушие к тому, что еще вчера бесило или возбуждало. Тэдеум вите, как начало. Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, как конец.

И страх, страх идти к врачу. К плохому смысла нет, к хорошему – смелости. Пойти, чтоб услышать, когда догадываешься, подтвердить анализами, когда знаешь. И ты оттягиваешь, твердишь, что ты бы рад, да просто времени нет, что сильно занят, что то и другое, и пятое, и десятое, и надо тебе как раз в этот момент быть там-то и там-то, а тебе, на самом деле просто страшно. Так страшно, как никогда не бывало. Как не боялся когда-то тюрьмы, как не страшился быть опущенным там. Страшно до смерти. Все готов отдать. Да, Господи, пусть бы сделали со мной, что захотят, лишь бы жить. У параши спать, говно жрать, но жить, каждый день. Еще день. И еще.

Ты не так? Не буду спорить. Я – так. Успел устроить дела, чтобы колесики крутились пусть не по-прежнему, но достаточно для нормальной жизни. Устраниться, обеспечить страховку. Не упасть, а только устраниться, отстраниться. И горжусь. Когда болей нет. Когда их нет, мне дела до вас нет, до вас до всех, оптом и в розницу. Когда есть, тем более.

******
На полотнищах ворот – таблички «Посторонним вход запрещен» и «Режимный объект». Ворота всегда закрыты. Ездит ли кто, нет, трудно сказать. Сквозь гравий подъездной дороги пробилась трава. Над воротами – видеокамеры с антивандальной защитой.
Стену просто-запросто не перемахнешь: и высоко, и колючая проволока поверху. Да и черт его знает, кто и что там, за стеной.
Впрочем, тишина.

******
Ты твердишь одно и тоже, но что значит «нужно жить»? Ничего не значит. «Есть еще надежда на веревку»? Это уже не ты, я понимаю. Нет надежды, нет. Особенно на веревку. Потому что… Нет. Нет и все. «Страшна не смерть, всего страшнее боль». Помню и это. Забыл очень многое и из того, что помню, желал бы помнить не все. Однако, вот.

Теоретически, частью головы, знаю, что путь есть. Он – в стороне от ВИП-залов банков и аэропортов. Он не зависит от типа карточки – золотая, платиновая. От названия банка тоже не зависит, от того, в какой стране банк. Он вне этого и прекрасен этим. Да, ты так и говоришь, я помню… частью головы.

Люблю размышлять об этом пути. И есть даже три или четыре человека – нет, пожалуй, не больше двух, с которыми я мог бы об этом потрепаться. Но один из них – гомик. Да, вот так! Мой старый, старый знакомый, поверенный в делах сердечных еще со школьной скамьи. Нет, тут вы ошиблись: я – не голубой. Мы были товарищами до того, как он выбрал свой путь, а я – свой. Хотя, быть может, это пути выбрали нас, а мы… не возразили.

Надеюсь, он счастливее меня. Может, даже удовольствие получает. В конце концов, что подставляю я, какое место в организме, чтобы жить день за днем?.. Не знаю. С ним понятнее. Возможно, он выбрал свою платежную систему не без сарказма, общаясь с внешним миром через задницу. Он там видит всех и все и посылает всех туда, пусть даже и в свою собственную. Какая, в сущности, разница, говна везде хватает. В общем-то, только оно и есть везде.

Мы не встречаемся уже давно. Много лет поддерживал с ним отношения. Мне дела не было, с кем он спит или не спит – с мужчиной или с женщиной. Меня это не касалось тогда, не касается и сейчас. И вдруг я оборвал. Без поводов, без причин. И он, понятно, оскорблен этим и приписывает разрыв… не знаю, чему. Самое смешное, что именно мне немного жаль. Но вернуться в общению не хочу. Почему? Не знаю. Точка.

Был еще один, тоже старый товарищ. С ним тоже можно было бы поговорить о евангелии, но он уехал далеко. А расстояния смертельны. Отношения между людьми всегда строятся на прошлом, нам всегда нужны воспоминания. Может быть, только предчувствие и мечты о семейной жизни, отношения в период, предшествующий ей – может, только они опираются на будущее? Но, может быть, именно в этом причина того, что часто браки рушатся. Или, по крайней мере, не сбываются мечты?

Для отношений людям нужно прошлое. А прошлое – дело темное. Память подводит, быт заедает, «довлеет дневи злоба его». Еще как довлеет.

Сейчас я один. Даже собаки нет. А то как здорово было бы, такое книжное, хемингуэевское (как я себе это представляю): старик и лес. Старик поближе к огоньку, а пес поближе к старику. Чушь.

Плохо, что меня не огорчает эта ситуация. Или хорошо? Евангелие не ближе и не дальше. Оно всегда будет источником света, но оно – не фонарик, в руки не взять. Я должен совместить его со своим существованием. Не могу, скорее, не хочу. И как изменить себя… С какой стати? Все эти сопли – не в Евангелии, понятное дело, между людьми, с придыханием, с намеком на некое сообщество, на кружок посвященных. Не знаю, меня все это раздражает ужасно. Говорю же тебе: рад был бы потрепаться на эти темы со старыми знакомыми. Двадцать лет назад. И все. С тобой об этом не хочу. И прощения не прошу. И отвали со своей торжественной, печальной физиономией.

Жизненный опыт, опыт познания себя, опыт поступков или мыслей – рюкзак, который висит на лямках памяти. Благостное забывание. Расстаться с прошлым можно только так.

Да, да: миллионер думает о миллионе, миллиардер – о Боге. Или о душе – в разных редакциях. Миллиарда у меня нет. Наверное. И, наверное, уже не будет. Скорее всего. И дело вовсе не в том, что надо «больше работать». Что я понял твердо, количество денег не всегда зависит от того, как и сколько я работаю. Я думал о Боге давно. Но и это не является заслугой или достижением. Меньше думаю сейчас. Запиши в минус. Что еще могу сказать?

****
Кстати, кстати, вот-вот-вот! Насчет работы и денег: будешь смеяться, если сможешь увидеть в этом смешное. Я вчера хохотал до слез. Позвонил Роман, мой финансист. Тот еще жучок, из молодых, да ранних. Умен собака, не отнимешь. Он неплохо с меня имеет и то, о чем я знаю, и то, о чем, как он думает, я не знаю. Не в этом суть. Меня он устраивает, дела ведет неплохо, мои дела, а это – главное.

Так вот, в конце лета был небольшой обвалец. Где-где… Чтобы понял ты, для простоты, скажем: на биржах. В детали не вхожу, для тебя это – китайская грамота. Я потерял тогда прилично, миллионов двести. Рублей, рублей, не охай. Ну, и денег тоже потерял немало. Они, маленькие эти, зашебуршились: думали, разгоню половину к такой-то матери. У меня же не собес, милосердия или там филантропии не найдешь днем с огнем. Да ты знаешь меня. Во-о-от. Зашебуршились. Экономисты-юристы-финансисты… Тли. Знаешь, муравьи – труженики, а паразитов разводят. Помню с детства еще, натащат на смородину тли, она листья жрет смородиновые, а муравьи – ее. Кровь у нее сладкая. И все думаю с тех, пор: ну, явно же паразиты, тли, глисты, черт их… Зачем развожу?.. Я-то типа муравей. Труженник… Нда. Короче, не хочу про них. Скоты… мелкие. Я-то про кризисы, мизесы…

Я спокойно к таким вещам – потери там и все прочее. Нажито махом, прожито прахом. Я, наоборот, против течения. Чтоб ты смутно понял: упали акции, допустим, на сто рублей при цене, допустим, десять тысяч. Немного? А у меня, к примеру, пять-шесть миллионов этих акций. Да не важно, какого предприятия! При чем здесь это? Зачем тебе? Это – детали. Роман аж пальцами хрустит, продавайте, говорит, остатнее. Пусть убыток, но небольшой. А я, ему назло, прикупи, говорю, миллиона на три и не сепети, не суетись под клиентом.

Он таких речей не любит, в Гарварде учился или в Оксфорде. Черт его разберет. Я тоже не люблю, но на место надо ставить. Короче, вложил в августе почти восемьдесят миллионов в разные дела… падучие. Смотрю, некоторые шустрые на столах приборку делают. Для кого-то – порядок, для меня – знак, лыжи мажут на сторону. А как Роман? Нормально. Даром, что из Гарварда. Сидит в бумагах, сердится. Я тех, порядочных, убрал. Компенсацию, все, как положено, и идите лесом.

Уже тут жил, наверное, третью неделю. Роман звонит: выиграли вы, говорит, шеф, сорвали банк. Втрое обернулось все. И старое вернул и новое наварил. Я специально в город съездил, сходили мы с ним вдвоем в ресторацию. Напоил мальчугана и премию выписал. За что? За верность. Больше ни за что никогда никого не награждай. Все – дерьмо, кроме этого. Прости за плохой французский… Говоришь, не мой стиль? Наверное, нет. А где он, мой?..

Вот так живу, много ли я работал, заработал ли эти миллионы? Нет, конечно. По-дурацки все идет. Кому-то щи пусты, кому-то жемчуг мелкий. Когда тут о Боге думать. Спроси, зачем мне сейчас эти акции? Мне того, что есть, не проесть. Не знаю, зачем. Уже не надо, а так… по инерции. Заработал, и радости нет.

Жизнь засасывает меня. Казалось бы, сейчас полное равнодушие ко всем и ко всему – да, да! искреннее, клянусь! Хотя, зачем… Веришь ты мне, нет, не все ли равно? Особенно сейчас. Равнодушие к статусу, к очередному миллиону. Последние лет десять… Я становился богаче, но не лез в первые ряды. Это – лучшая страховка. Мне хватало. Мне почти всегда хватало. Хорошо это было или плохо? Что теперь говорить…

Ты думаешь, пока в городе жил, иначе было?.. Дела важные, да? Важными делами занимались другие. Чем занимался я, когда стал богатым? Точно знаю, чем не занимался. Не строил церквей, не давал на это денег. Принципиально. Никаких. Не давал денег партиям и сам никуда не выдвигался. Филантропия, благотворительность – синонимы? До сих пор не знаю. Не занимался. Не считаю филантропией софинансирование нескольких школ и библиотек. Звучит солидно, но, по правде, уходили на это крохи. Не зря уходили, не в пустую: мои юристы нашли лазейку – чем больше я платил учителям и библиотекарям, тем меньше отдавал налогов. Выгодная штука, если понимаешь, что делаешь. Тли-то для этого и нужны, мне в навозе копаться, зерно жемчужное искать, скучно уже, скучно.

Смешно. Уверен, что многие, весьма многие из тех библиотекарей и учителей, кто знал о моих доплатах, кляли меня, на чем свет стоит. Что презирали, это точно. Владелец заводов, газет, пароходов… Кстати, пароходов не было. Предложение было, купить, по случаю какое-то старое корыто. Я не умею плавать, боюсь воды. С моим невезением плыть мне на том корыте до первого глубокого места. А много ли мне надо? Полтора метра хватит, запаникую, нахлебаюсь воды… Короче, не купил. А газету? Да ладно тебе, я, конечно, не подарок, но не настолько же…

Что еще? Съездил раза три, нет – четыре – по монастырям. Не по знаменитым, нет. По северу Сибири, там есть невеликие общины, довольно скудные во всех отношениях. Потом уехал за Урал. Не впечатлило. Пожил гостем там, там, там. Все ждал: откликнется, отзовется… Нет, ничего.

Вот и все из поисков важного. Акции что ли важным считать? Они нужны, но… Туалетная бумага тоже нужна, но мы с тобой ее сильно важной не считаем.

Что еще было в жизни? Была квартира от родителей. Старый дом, старый фонд. Мне хватало с избытком. Жить бы да жить.

Но вот надоело. Все надоело. Дома ведь строят многие. Большие, маленькие, резиденции, усадьбы, коттеджи. Кто во что горазд, на что денег хватает. Прямо мода пошла. Домостроители. Один, два, сколько денег есть. Я тоже всегда хотел дом. Пока работал, понимал, что хотение несбыточное. Потом, разбогатев, отвлекался на ерунду.

Много лет назад подарили мне книгу Харуки Мураками «Охота на овец». Я прочитал из вежливости. Прошло пару лет. Прочитал еще раз. Потом еще и еще. Всю серию: сколько там, уж не помню – три или четыре книги. Захватило, не говори.

Старый дом среди старых толстых берез. Одиночество. И потом повеситься в гараже. Забыл главное: повеситься, став овцой, человеком-овцой, или стать им до того и потом уж повеситься?.. Не помню.

Ха-ха-ха. И еще раз: ха. А то я раньше не был овцой? То бараном, то овцой. Всю жизнь.

*****
Метрах в ста от дома – небольшой помост, настил из досок, приподнятый над землей. Никакого навеса сверху, просто нестроганные доски на высоте тридцати сантиметров.

****
Помню, в первое утро проснулся поздно, было уже часов девять. Не помню, когда так просыпался. За окнами пели птицы, а я почему-то заплакал. Лежал и ревел, как маленький, подушка намокла. Все оплакал, и детство, и родительские руки, всегда ласковые, всегда бережные, все невозвратимое, все ушедшее куда-то, куда мне едва ли попасть.

Пели птицы, а я не знал, как их зовут. Кукушку, конечно, узнал. Прилетела и кашляла, как только она умеет. Я помню с детства этот кашель перед «ку-ку». Сколько книг читал, нигде не встречал, не помню, описания такого кашля. Но именно так в моем детстве куковали кукушки.

Не слышал их, наверное, полжизни. Кто мешал? Да никто не мешал. Не в этом дело. Кто мешал… Какая разница? Пусть – никто, пусть – я сам. Я же не обвиняю никого сейчас.

Я встал, прикрыл пледом постель, умылся. Еще раз медленно прошел по дому. Это было странное ощущение. Немножко страшно заворачивать за угол, заходить в комнату. Просто, мы еще не привыкли друг к другу.

Вышел на крыльцо. Вчера в темноте не разглядывал, как следует, а стоило посмотреть.

Крыльцо оказалось просторное, метра полтора в ширину и метров шесть в длину. Стоит там стол, ночью не заметил. Простой деревянный стол, сколоченный из обычных досок. Никакого ДСП, никакого МДФ. Стоят два плетеных кресла, обычные, не ротанг, не качалки. Тоже не заметил сразу. Вообще это не крыльцо – веранда. Крыша выступает над ступеньками, прикрывает от дождя. Толстые столбы и перила между ними. Не помню, как называется точно, мельтешит в памяти слово «балясины» – к месту ли? Черт его знает…

Я сел в ближнее кресло и минут двадцать тупо пялился на лес. Ты не любишь таких слов, я тоже. Было свежо, пожалуй, стоило накинуть что-нибудь, но так хорошо мне давно уже не было. Одиночество. И всплыла в памяти прочитанная где-то фраза: «Одиночество – горькое лекарство от суеты».

И началась моя новая жизнь. Доживание, как говорил лет двести назад мой старший коллега.

****
Ты спрашиваешь, как я провожу день. Просыпаюсь не позже половины восьмого и немножко лежу, закутавшись в одеяло. Отопление еще не включаю. В гостиной есть камин, но это – внизу, да и лучше спать на английский манер. Прохладно, но хорошо.

Выхожу из дома часов в девять с подушкой и клетчатым пледом, с корзинкой в другой руке. В корзинке – книжка, бутылка вина или бренди, несколько яблок, хлеб, небольшой нож.

Часами лежу, глядя в небо между соснами. Кричат сороки, дятел повадился постукивать неподалеку, летит лист с берез. Когда меня тянет на философию, задаюсь дурацкими вопросами. Например, хорошо ли, что, вот, дятел или же скверно это? Говорит ли это о том, что птицы оценили тишину и чистоту, или, наоборот, дятел ищет деревья с изъяном, порченные. То есть все на свете одинаково и все одинаковые. Людям тоже нужны плоды с гнильцой. Все кругом с гнильцой, не исключая меня самого.

Иногда от этих мыслей просыпается боль. Я напрасно пытаюсь найти такое положение, при котором она бы утихла, и долго в отчаянии ворочаюсь, матерюсь тихонько, хоть вроде стесняться было некого, кроме Бога. Ну, а Бог, наверное, слышал все равно – шепотом ли, в голос ли.

Иногда боли нет. Становится отчего-то весело, и я тяну из горлышка, закусываю яблоками и хлебом и кидаю потом корки и огрызки в хвою.

Порой прибегает белка. Только у белок и некоторых женщин есть такая явная смесь повышенной озабоченности с фактическим ничегонеделанием. Белка носится по стволам сосен, обегает настил, хватает хлеб и яблоки, притворяется страшно напуганной.

****
В последних числах сентября несколько дней подряд шел дождь. Нормальный осенний холодный дождь. Я не выходил из дома, стоял у окон и даже свет зажигал изредка. Иногда сидел на веранде, тут было хорошо, сухо. Хорошо смотреть на дождь. Дождь, гроза, снег – смотришь и них и как будто растворяешься во всем этом. Хорошо.

Мобильный телефон я куда-то закинул. Надо бы найти на всякий случай, правда, скорее всего, он давно разрядился. Электронная почта засыпала меня письмами, которые я чаще всего не открывал. Смотрел, от кого, смотрел первую неполную строчку письма и равнодушно отворачивался.

Наконец, настало утро без дождя. Я вышел на мокрую траву и побрел куда-то, загребая листья и хвою носками мокасин. Незаметно дошел до настила. Вероятно, рефлекс уже сформировался. Посмотрел критически. Сегодня лежать сыро.

Часа полтора я бродил по лесу, все надеясь на что-то, ожидая чего-то, словно пытался встретиться с кем-то… Бог весть, с кем. Может быть, с детством, с туманом в сосновых посадках, с запахом грибов, с предчувствием теплого дома и горячего чая за родительским столом. Ни лимона, ни меда к тому чаю, да и сам чай – только по названию. Краснодарский чай. «Дороги России, – говорил папа, намекая на траву, что косят вдоль дорог.

То ли дело в моей жизни сейчас: лимон, зеленый чай. Или черный, но тоже «Гринфилд». А, захочу, «Ахмад». И коньячок. Или красное вино, гвоздика, корица, черт в ступе, мед – глинтвейн, как пил когда-то, в другой жизни, в гостинице на испытательном полигоне.

Нет уже ничего. И грибами не пахнет. Я давно не чувствует запаха грибов – только тление. И не поймешь, вокруг ли, от меня ли самого. Тление. Медленное горение. Очень медленное.

На доски настила, уже слегка потемневшие, нанесло листьев. Хлопотливые муравьи бегали взад и вперед, залазили с земли по стойкам, пробегали через настил, спускались. Безмозглые, не понимают, что проще, легче и разумнее пробежать под настилом или, в конце концов, вокруг. Разве я иначе прожил всю жизнь: карабкался, чтобы иметь, в конце концов, возможность выбрать место умирать?..

Я повернул к дому. Так трудно стало, словно не гулял налегке по осеннему лесу, а таскал на горбу мешок картошки. Спина заболела, тянуло икры ног и в бедрах. По лицу, по щекам текли струйки пота, а, может, это были слезы, или дождь снова пошел… Не знаю.

Я машинально разулся и разделся в прихожей, вымыл руки горячей водой, но чувствовал, что замерз и никак не согреется. В доме стояла странная нежилая, стылая тишина. Натянул вязаную куртку – много лет назад похожая была у папы, серая, свободная, на пуговицах. Я не скрывал нисколько от самого себя, что купил эту именно из-за ее сходства.

Я немного закатал рукава, сходил в подвал, принес ведерко угля, бутылку бензина. Я могу позволить себе жить по своим правилам. Растопил в гостиной камин, еще раз вымыл руки, подтащил поближе к камину кресло со столиком. Бутылка «Лепанто», бокал. Клетчатый – «шотландский» – плед.

Ведь грезил когда-то о такой жизни, и вот получил. Все может сбыться из того, что можно купить. Вот и сбылось. Наверное, это и есть доступное счастье. Радуйся. Знать бы заранее.

Огонь в камине горит почти бесшумно, только иногда там шипит что-то, будто угли злятся. Я выпил залпом почти полный бокал, второй, опять встал, отбросив плед на кресло. Пошатывало, но – главное! – боли не было. А все остальное не важно. В подвале было все, в том числе дрова для камина, специально в нужный размер напиленные и наколотые. Приволок, сколько смог утащить, и положил поверх углей два здоровенных полена. Опять вымыл руки, прихватил в кухне вторую бутылку, пакетик инжира и снова съежился в кресле под пледом, пытаясь избавиться от неестественного холода.

Но теперь дело пошло веселее, дрова затрещали в камине. Я налил еще бокал и выпил уже медленно, покачивая и смакуя напиток. Водка для форс-мажора, для несчастных случаев, для поминок. Немало выпито, но как-то все не к радости. Оно и сейчас не смеется, не шутится. Пить сейчас лучше бренди, милый испанский бренди, пить и радоваться, что на мой век хватит. Снова встал. Ходил, ходил, нашел все же телефон, сам себе удивляясь, включил, подцепил зарядный шнур. Удивительно, но экран засветился. Какие-то жалкие проценты, но пошло.

Пропущенные вызовы… Василий… Лена… Лена?!! С ума сойти! Она-то зачем?.. Маруся… Трижды. Юрист…. Это может быть важно.

Счастье. Нужно только верить, что это оно. И я задремал в кресле.

*****
Злой или нет? Было несколько случаев в жизни, когда явственно обнаруживалось – злой. Было, хоть и меньше, несколько случаев, когда проявлял себя скорее, как добрый. Что перевешивает? Не знаю. Есть ли, может ли быть равнодействующая? Едва ли. Что думают обо мне, как? Да плохо, как еще думать о миллионере, кровососе, эксплуататоре, воре и пр., пр., пр…Те шустрые, помнишь, которые стали тихой сапой искать место в августе, они уж точно от меня не в восторге.

Доволен ли я собой? Доволен. Все могло быть хуже. Могло быть больше обиженных, несчастных из-за меня. Могли быть брошенные жены и дети. Могли быть… Даже не знаю, что придумать еще. Хуже могло быть. Это точно.

Могло ли быть лучше? Да, вполне. Я мог остановиться. Не пойти в другую сторону, нет. Просто, остановиться. Остаться на том – первом – заводе. Нищенствовать, ждать, пока сократят. Писать и печатать потихоньку статьи в полудохлые журналы. Пить водку вместо «Лепанто», снова закурить. На «More» уже не хватало бы, покупал бы «Родопи» или «Астру», или что там теперь есть. Ну, и что? Да ничего. Отсутствие греха – не присутствие добродетели.

Не обобрал бы я, обобрали бы другие, еще кто-то, менее рефлексирующий. Этим утешаются все. На любой ступени материального развития. Это один мой знакомый – жив ли еще? – как-то выдал: работаю, мол, над собственным материальным развитием.

Все имело значение, когда чувствовал себя в некой точке бифуркации, когда, стоило захотеть, и смог бы изменить свою жизнь. Бифуркация кончилась, прошла. Изменять уже нечего, и желания уже нет, хотения.

*****
Первые заморозки всегда приходят неожиданно. В этих местах уже в августе прохладно. Я не включал отопление, закутывался в одеяло и пледы, надевал тренировочный костюм. В сентябре снова растеплило. Женское лето, как говорил когда-то Андрей Ефимыч. Где он теперь, помнит ли меня…

В октябре летел с берез последний лист. Небо стало прозрачным, и, будь чуть больше сентиментальным, наверное, подумал бы, можно увидеть Бога – такое небо. Конечно, Бог был не в небе. То есть и в небе тоже, но и в этих березах, соснах, траве. Красных листьях земляники. Короче, во всем. И, может быть, даже немного во мне.

Болей не было уже почти три недели. Я удивлялся и молился, как только мог. Но молитва перемежалась воспоминаниями, чертыханьем по поводу и без. Был ли прок от такой молитвы, я не знаю.

Постепенно холодало.
Двадцать восьмого октября проснулся от странного света за окном. Вылез из под груды одеял, прошлепал босиком по холодному полу к окну, уже догадываясь, что увижу.
Роща под окном белым бела. Толстый иней на траве, на ветках деревьев. И тихо, очень тихо, ни одной птицы. Словно все разом удивились. Улететь не могли же все разом. И я долго стою у окна. Это красиво, романтично и… глупо – ноги замерзли.

Я осязаемо, явно, не знаю, как еще сказать, чувствую, что умру именно здесь и скоро. И эта мысль впервые оставляет меня спокойным.

*****
Я, не спеша, заправил постель, спустился вниз, умылся. Оделся потеплее и вышел в рощу. Солнце успело подняться над соснами. Только самые высокие из них еще пытались загородиться ветвями, как пальцами, но солнце светило между них так, что иголок не было видно. Очень странно спуститься с крыльца и идти без дороги. То есть знать, что тут, буквально вот тут, проходит дорожка, но она не расчищена – некому, а тебе то лень, то сил нет. И вот идешь без дороги в буквальном и в переносном смысле, загребаешь носками то тонкий пока еще слой снега, то хвою. Куда идешь? Я дожил до того возраста, когда путь начинает измеряться временем, а не расстоянием, компас теряет смысл, и цель не в том, чтобы придти куда-то.

Не торопясь дошел до искусственного холма на поляне в центре участка. Тут еще не был. Когда копали под фундаменты, сюда свозили грунт. Бог весть, что будет здесь, когда я умру. Забавно было бы лежать в этом холме, словно безвестный хан или фараон. Забавно сейчас думать об этом, а потом, пожалуй, будет все равно. Думалка сгниет. Вытечет гноем мозг, не самый развитый, в сравнении с мозгами некоторых моими знакомыми. Пользовался им, как мог. Как хотел. Теперь уже не завидую.

Холм получился высокий. Не знаю, сколько точно метров, но примерно как двухэтажный дом. За три-четыре месяца земля уплотнилась, успела вырасти трава. Я поднялся на холм и перевел дыхание. Сейчас верхушка была почти без снега. Ветер, слабенький внизу, тут казался свежим. Пахло поздней осенью, прощанием, концом. Я поймал себя на том, что только вот так – один на один с самим собой – могу подумать и сказать вслух: пахло концом. Сказать в изначальном, неопошленном смысле. Как говорилось в моем детстве. Концом осени, года, жизни, а вовсе не половым членом, как неизбежно поняли бы люди сегодняшнего дня. Какое счастье, быть от них далеко. Вся моя свобода невеликая…

Не знаю, кто придумал. Наверное, Василий, архитектор, кому еще дело есть?.. На вершине устроена лавочка простая: две доски вертикально – ножки, одна толстая горизонтально – сиденье. Мне нравится слово «сиденье», и шерсть на холке дыбом встает от «сидушки». Сиденье, только сиденье, пока я жив. Хоть сколько это будет, неделя, месяц, полгода. Год – вряд ли.

Василий, Василий… голова, два уха. Сиденье догадался поставить, а лестницу провести?

Я посидел на скамейке минут пятнадцать. Странно было здесь: словно на кладбище у родителей. Так же вот дуло всегда, холодно и бесприютно. Единственное место, где они и – в то же время – бесприютность. Всегда же, всегда было наоборот, не совмещались эти понятия.

Появились птицы. Сороки вездесущие (или вороны?), штуки четыре-пять каркали душераздирающе. У них, читал, полые кости. Когда давление атмосферное падает, у них – боли. Надо же, у них тоже – боли. И орут они как раз от боли. Чаще всего. Но порой орут от своего естества, как люди матерятся. Матерился Евгений Сергеевич Мохначев на моем первом заводе. Сквернословил, как песню пел. Не мог иначе. Федорыч матерился без конца. Естество у них такое. А я? Я тоже часто, хоть и сожалел об этом. Если и получалась птица, только – попугай. Лаялся на чужом языке, еще гордился собой.

Подлетела синица. Метрах в трех попрыгала. А меня, как на грех, подать ей нечего. Только птицам подавать стоит – неспроста про них, про всех сказано: птицы Божии. А людям не надо, про людей не сказано. Только про одного: Елисей, мол, Божий человек. А птицы – все. Даже горластые сороки с воронами.

Где-то справа, на уровне сердца, началась, проснулась еще тихая боль. Словно кошка когтистую лапу протянула выше к челюсти и, как крюком взяла – сильно и остро и сразу с двух сторон. Дернула и отпустила, но не до конца. А справа потягивалась и просыпалась – боль. И потянуло вниз и влево, и словно поленом в основание спины. Ох, ты!.. Я с трудом выдохнул, пытаясь вспомнить знакомое с юности, но в голове вертелась только одна строчка: «Поленом по лицу – голосованьем». Кто это, откуда? Галич. Но тут полено врезало на уровне пояса. Я рухнул на колени и локти. Перекатился на бок и сунул руку в карман куртки: пусто. Всегда таскал с собой пузырек с обезболивающим. И вот забыл. А до дома недалеко, если вприпрыжку, метров восемьсот. Мне бы раньше, еще лет пять назад, только в радость пройти.

Я медленно-медленно попытался встать, цепляясь за скамейку. Потом аккуратно, как фарфоровый, спустился с холма и побрел, стараясь дышать ровно и медленно. Ровно и медленно. Главное, не думать о когтистой лапе и полене. Лапа терзала все острее, а полено только замахнулось, но я не знал, куда оно ударит в следующий раз. Мне было важно просто идти и думать о другом. Главное, думать о чем-то другом. Представлять себя… кем-нибудь. Алексеем Мересьевым. То есть – Маресьевым. Алексеем. Елисеем. Божьим человеком…

****
Я очнулся после обеда. Оказалось, что не дошел до дома всего ничего. Доковылял до «эстрады» и так удачно упал – прямо на доски. Поцарапался и все, а мог бы отморозить что-нибудь. Боль утихла, уснула кошка. Я кое-как встал, тело затекло от неудобной позы – все же больше трех часов провалялся. Болело не там, где всегда – только там, где ушиб, когда упал. Хорошо-то как. И я дошел до дома, разделся и принял душ. Потом пошел на кухню, сел в кресло и просто сидел, смотрел в окно, прихлебывал какое-то пойло из первой бутылки, заедал сыром. А, когда настал вечер, и в кухне стемнело, убрал в холодильник продукты, сходил в туалет и пошел наверх. Еще один день. Наверное, он в радость должен был быть. Как все дни. У всех нормальных людей.

ЛЕНА
Утром снега в лесу уже не было. Ночью растеплило. Может, где-то и сохранились белые островки, да только я не видел. Далеко от дома не отходил, прислушивался к себе. Так прожил несколько дней – непонятное переходное время между осенью и зимой. Почти постоянно дул холодный ветер, я топил камин, читал «Фрегат «Палладу», смотрел электронную почту. Ничего сколько-нибудь важного не было.

В четверг опять позвонила Лена. Я сидел в гостиной-библиотеке, наслаждался отсутствием боли, прихлебывал «Лепанто», то смотрел в окно, то читал, и как раз дошел до места, где Гончаров с офицерами фрегата любовались аккуратной головкой мисс в отеле в Южной Африке. Отрываться на разговор не хотелось, но нужно же притворяться джентльменом хоть изредка. Я ведь ей так и не перезвонил тогда.

– Алло.
– Привет, – настороженно сказала трубка.
– Привет, – ответил я как можно радостней. Лена относилась к тем, кто кое-что знал обо мне, знал, например, что я не совсем здоров. Было интересно, к какой группировке она примыкает: к тем ли, кто считает дни до поминального обеда в мою честь или к тем, кто беспокоится, жив ли я и как жив. Ну, что, скажи на милость, мне в этом интересного?!
– Это – я, узнал? – сказала трубка.
– Леночка, я еще не в маразме, – ответил я, – у меня твой номер высветился. Очень рад тебя слышать. Как ты?
– Нормально. – Она вздохнула, но я перебил:
– Как на работе?
– Неплохо, я хотела…
– А дома?
– Да все нормально. Ты…
– Подожди, я хотел еще спросить. – Я задумался. – Личная жизнь Лены меня не беспокоила. Одно время мы как-то сближались, но так и не сблизились. К моей роли олигарха она явного интереса не проявляла и этим выделялась из когорты незамужних и неудачно замужних. Или считающих себя неудачно замужними. В общем, не теряющих надежду. Такие вещи я чувствовать научился. Были особы, которые стремились ко мне, так сказать, пристыковаться. Я слушал советы искушенных юристов, многочисленных друзей. Все они, как видно, считали меня конченным идиотом, недееспособным дауном. Чем еще объяснить их причитания и нелепые попытки оберегать меня, направлять и предохранять меня. Я вел себя грубо, но мне прощали: богатым ведь все прощают. Конечно, настоящего прощения быть не могло, мне просто откладывали дату платежа. Ну, вот, на радость друзьям, дата приближается. Мелочь, а приятно. За прошлое не стыдно, тем более, у меня есть оправдание: ходячие презервативы надоели мне смертельно, до оскомины.

Кстати, спасибо тебе большое: ты никогда меня не предохранял.

Если ты еще не знаешь, у богатого человека, обычно, очень много друзей. Другой вопрос, что друзья эти – примерно, как в Одноклассниках или Фейсбуке. Там у нормальных-то людей, не олигархов, по нескольку сот «друзей».

Слово «олигарх» читай, пожалуйста, как я пишу – в кавычках. Что такое олигарх? Русско-древнегреческий словарь тащить не надо. Олигарх в понятиях российского народа – очень богатая сволочь с соответствующим менталитетом. Какой у меня был менталитет? Надеюсь, не совсем сволочной. Что касается богатства – не бедный, но и не Абрамович. До Чубайса далеко, до Прохорова. Короче, в первую десятку не вошел. В первую сотню, наверное, тоже. В первой тысяче – пожалуй.

Тоже неплохо, скажешь. Неплохо. Только от второй беды спасенья нет ни в первой сотне, ни в первой тысяче.

В трубке было тихо. Я понятия не имел, о чем станет спрашивать Ленка. Может быть, окажись это вопросы о моем здоровье, это могло бы быть мне приятно. Не знаю. Но какой-то бесенок подталкивал меня перебить ее, своротить с первоначальной цели разговора (ведь, черт ее знает, зачем она позвонила!).

– Слушай, – искусственно бодро сказал я, – можно я тебе неприличный вопрос задам?
– Задавай, – подозрительно отозвалась трубка.
– Ты же не на громкой связи?
– И даже не записываю разговор, – ехидно сказала трубка.
– Хорошо. – Я откашлялся. – Ты сейчас одна?
– В комнате?
– Смешно, – согласился я. – В жизни.
– Ну, – задумалась трубка.
– Короче, – сказал я и продолжил неожиданно для самого себя, видимо, лекарства все-таки действуют на мозги, – приезжай ко мне, а? Хочешь, я позвоню, тебя подвезут от подъезда до крыльца?

Я не знал, прервался разговор, или Лена размышляет над моими словами. Я включил громкую связь, положил телефон на сервировочный столик, и плеснул еще «Лепанто»
Трубка молчала, и я молчал, пытаясь представить, к чему приведет неожиданный поворот в разговоре. Сделав три-четыре глотка, я выключил громкую связь и снова прижал трубку к уху.

– Зачем? – спросила Лена, наконец.
– Не знаю, – честно ответил я. – На меня посмотришь, как я устроился. Поживешь на природе, воздухом подышишь. Чего ты там в городе? Возьми на работе без содержания сколько-нибудь. Сколько захочешь.
– Я сорок пять лет в городе, – сказала Лена. – Устраиваешься ты всегда неплохо. Ты меня содержать хочешь?
Я пропустил колкости мимо ушей.
– Так что?
– Что «что»?
– Что ты решишь? Приедешь?

– Пожить на природе? – уточнила Лена. Я устал от разговора. Отвык, наверное, разговаривать подолгу. Лучший способ закончить самый вежливый разговор – начать говорить правду. Люди обычно ее не выдерживают.
– Ухаживать за мной не надо, – сказал я, стараясь говорить мягко, – горшки таскать, простыни менять. Не требуется пока. Я тебя зову в гости, а не в сиделки, не в няньки, не в содержанки.

– А ты один? – неожиданно спросила трубка. И уточнила:
– В жизни.
– Один, – честно ответил я.
– Я перезвоню, – сказала она и отключилась.

Я поднялся и, пораздумав, пошел в подвал за дровами для камина. С некоторых пор мне интересно, как буду выпутываться, если внезапно грохнусь в подвале или на лестнице, как недавно в лесу? Грохнусь так, что сломаю себе, например, ногу или шею. Или шейку бедра. Телефон, думая обо всем этом, оставляю наверху. Сейчас вот – в гостиной. Такой я противоречивый и непонятный. Полежу суток четверо-пятеро. Помру, наверное, не от гангрены, от обезвоживания. Сколько человеку не прожить без воды – четверо суток?

Обошлось и в этот раз. Принес за два раза десяток здоровых поленьев. В подвале было еще куба четыре сухого соснового и березового швырка. На зиму, пожалуй, хватит. А, может быть, и скорее всего – на всю жизнь.

Помыл руки на кухне и поставил на плиту кастрюльку. Я люблю кашу. Не знаю, как другие олигархи. С детства люблю кашу – пшенную, перловую, гречневую. Рис не так. Шашлык-машлык, свинина в ананасах, лангусты – через силу при необходимости.

Кстати, интересно мне и тебе тоже может быть интересно на будущее – не зарекайся! – я ем колбасу. Колбасу! При моих-то делах. Тут только два объяснения вижу: либо скоро музыке играть, а мне ее не слышать, либо случай мой уникальный. Первое не радует, чего уж там скрывать. Второе должно ласкать гордость, но почему-то не ласкает. Стараюсь не думать.

Сварил кукурузу. Не початок, треть кружки крупы. Универсальная штука, если времени мало. Остальные лучше замачивать, а кукуруза варится быстро. Потер кусок сыра туда, поперчил, масла сливочного. Очень красиво выглядело. Перемешал, втянул ароматный пар и… вывалил все в ведро. Заодно и самого чуть не вывернуло. Пропадает аппетит в последнее время. То ли к добру, то ли нет. Фигура, безусловно, улучшится, лишние жировые отложения уйдут.

Заварил зеленый чай с жасмином. Зеленый чай, я слышал, выходит из моды. Не в Китае, конечно, и не в Средней Азии. Где-то там, где рождается мода. Я, как услышал, уже не помню, от кого, купил солидный запас. Люблю идти против, когда это недорого стоит. Взял лимон из вазы. Поставил все на сервировочный столик и вернулся вместе с ним к креслу и «Фрегату «Палладе».

Еще примерно через час зазвонил телефон. Ленка.
– Я доеду одна. Это не обсуждается. Скажи адрес.
– Станция «Повалиха». Это в сторону Новосибирска, по старой ветке…
– Знаю, – прервала она. – Где на станции?
– Надо пройти к лесу через станцию. Железнодорожные пути не переходи. Вышла из электрички и шуруй по улице до леса. Потом вдоль дороги минут двадцать. Увидишь стену и подъезд к воротам. Позвони по телефону, я встречу. Позвони от станции. Я приду к вокзалу, чтоб тебе не заплутать.
– Поняла, – коротко сказала Ленка после паузы, видимо, записывала. – Завтра до обеда. – И отключилась. Это было в ее стиле, я просто подзабыл.

Я отложил томик Гончарова, заварил еще чаю и сидел, глядя на горящие дрова в камине. Красота все-таки.

Ленка со своей непостижимой логикой, с совершенно непредсказуемыми поступками когда-то меня привлекала, потом раздражала, потом настораживала. А что сейчас? А ничего сейчас. Забавно, пожалуй, и ничего больше. Сколько она думала – часа полтора. Что при этом чувствовала? Способна ли в принципе думать? Думала. Надо же. Вот зачем ей все это приключение? Сам черт не разберет.

Я попытался вспомнить то, что знал о Лене. Решительная бизнес-вумен. Даже слишком решительная. Никакая, конечно, не «бизнес». Образование… По-моему, политехнический институт, что-то с математикой. Увлекло однобоко. Хотелось считать только деньги. Не то, чтобы жадная. Но понимала, что нужно пробиваться.

Так странно: вот я никогда не стремился «пробиваться». Не умел и не знал, куда. И как это вообще делают. И вот, оказывается, я куда-то пробился… в глазах многих. По крайней мере, обрел некие деньги, которые, во всяком случае, ей не снились, не мнились. А она… На обочине. Какое-то риэлтерское агентство, где она – не хозяйка и не риэлтор, а так – пришей-пристебай: тексты какие-то пишет и так – на посылках. Ну, какие могут быть тексты в риэлтерском агентстве?.. Девочка-припевочка. В сорок пять это – трагедия. И вовсе не оптимистическая. Что-то там было в рекламе. «У меня рекламный бизнес»: мы столкнулись на какой-то вечеринке, где оба были приглашены непонятно почему.

Ах, какой был старт!.. Ну, не старт, газование перед стартом. Как выли моторы, как пульсировал дым за выхлопной трубой!.. Дело прошлое, и вспоминать смешно, но как бледно выглядел я на ее фоне. Не то, что сейчас – ты это хочешь сказать? Ты прав, конечно.

Вумен… У нее была неплохая фигура, все, как говорят, при ней, и грудь, и попа. Руки, правда, крупноваты. Не женские руки. И вкуса не много: любила вызывающий какой-то багровый маникюр. Еще больше подчеркивала этим размер кистей, пальцев. И кожа грубовата на руках. Такие бы лапы мужику-хирургу. Но вот так Милосердный распорядился. Сидеть бы за компом всю жизнь, щелкать клавишами, не высовываться, не строить из себя ни «бизнес-», ни «вумен». Глядишь, улыбнулась бы судьба…

Красивые черты лица. Были… Светлые волосы в стиле Мериллин Монро. Глаза… Не помню цвет. Все забивало какое-то отчаянное выражение. Ее сначала всегда становилось жалко, хотела она этого, стремилась ли, или это так, само собой?..

Она искала родезийцев, всю жизнь искала родезийцев. Это у Агаты Кристи одна экспансивная девушка искала родезийцев, суровых, брутальных, способных повалить противника одним ударом кулака. Читала Ленка тот роман или нет – интересно.

Первый родезиец был мастер какого-то спорта из печально известной в девяностых группы компаний. Браток с улицы. Бывшмй До меня доходили неясные слухи, что она влюбилась в него. Не как положено – шутя, легко, без надрыва. Она втюрилась трагически, как вообще все привыкла делать. Есть в ней эта истерическая нотка. Кармен сибирского разлива. Впрочем, почему – Кармен? Она – блондинка, «спелым колосом вьются волосы». Сейчас, наверное, уже седым колосом. Сорок пять, только в песне баба – ягодка опять.

Первый родезиец дал ей должность начальника отдела на подыхающем заводе, спал с ней, пока не соскучился, а потом исчез вместе со всей верхушкой печально известной группы компаний. То ли в розыск его объявили, то ли свои начали искать за что-то. Она пыталась делать вид, что все нормально. Родила сына, быстренько нашла какую-то ерунду вместо прежней работы – новые власти на заводе ликвидировали придуманный отдел вместе с Ленкой.

Мне кажется, она связалась с ним не из-за должности. Она довольно бескорыстная дура. Может быть, вовсе бескорыстная. Все дело в тяге к родезийцам. Если ты понимаешь, о чем я.

В Ленке были, а, может, и сейчас есть привлекательные черты. Не только физические. Она, как и большинство из нас, имеет хорошие душевные качества. Вероятно. Какая корявая фраза! Написал, прочитал и, как старик Ромуальдыч в «Золотом теленке», заколдобился. Я часто говорю тебе о понимании. Повторюсь: ты понимаешь, о чем я.

В период первого родезийца мы почти не общались. В то время я работал на заводе, был рядовым среди низших, а Ленка рычала моторами на старте. Она успела закончить заочный финансовый. Говорю же, тянуло ее в высшие сферы. Всю жизнь прожила вниз головой, вот и путала всегда низ с верхом. Пару раз я встречал ее. Она нравилась мне физически, но я понимал, что шансов у меня нет. Никогда в жизни я не был родезийцем. И шансов стать им у меня не было.

Потом – провал. Не видел, не слышал. Информация была очень отрывочная: воспитывает сына, он, как положено, малышам, болеет. Сын болеет, мать стареет. Ее мать. Ну, и она тоже, естественно. Что она делала в смысле работы, где подвизалась? Вроде в налоговой то ли инспекции, то ли полиции. Бред, в общем. И вроде бы вверх пошла, но что-то переклинило, смайнали ее, как на флоте говорят. Мы не виделись и не слышались.

Через несколько лет она встретила свою вторую судьбу.
Второй родезиец оказался двумя разрядами ниже. Бывший афганец, бригадир в неведомой шарашке. Чего они там делали, что за бригада была – понятия не имею. Акелла опять промахнулась: бригадир оказался женат и с ребенком. Какое-то время он разрывался на два дома, но, в конце концов, выбрал свою настоящую семью.

Что было дальше, опять же – деталей не знаю. Дела мои тогда пошли вверх. С завода я ушел. Увлекся так называемым бизнесом, хотя до сей поры понятия не имею, что это такое и как его вести. Я не следил за Леной пристально, собирал информацию, по привычке, от случая к случаю.

Поделюсь с тобой секретом силы. Не только моей, но в том числе. На свете есть только одна сила и это – сила информации. И – очень важно! – картотеки. Верь мне. Или не верь: все равно. Бумажные карточки и никаких электронных баз данных, никаких паролей, никакой новомодной чепухи, если ты не хочешь прогореть. Моя картотека хранилась в моей квартире, а сейчас она стоит на втором этаже этого дома. Ленке там отведено половина ящика. Это – много, хотя, как я уже говорил тебе, специально досье на нее я не собирал.

Ты спрашиваешь, почему не взял ее в дело? Однажды взял. На один хилый заводик, мануфактурку, требовался верный человек с математическим умом. Я не знал, кто именно мне нужен, но вспомнил о Ленке и позвонил ей. Мы мило поболтали, она охотно приняла предложение. Это было время ее жизни между первым и вторым родезийцами, по крайней мере, о которых знал я. Сын рос-подрастал под присмотром бабушки, и Ленка рванула помогать мне налаживать дела мануфактурки.

Кончилось все очень плохо, но характерно для нее. Она завела странные отношения с рабочими – типа профсоюзная мать Тереза, стала больше интересоваться их нуждами и условиями труда, чем выработками. Самое смешное, что никакой она не борец за права трудящихся. А зачем тогда так себя ведет? Так в этом-то все и дело. Просто дура. Такое часто бывает.

Я честно и мягко попытался направить ее на нужный путь, она клятвенно обещала, но все шло как-то боком. Я помнил, что она училась математике и компьютерам, и однажды попробовал сделать ее главной над АСУП этой мануфактурки. Конечно, никакой АСУП там не пахло, фактически это была должность системного администратора, но Ленка отказалась. По ее словам, она все позабыла. Я решительно не знал, куда пристроить старую знакомую. Проблема была в том, что мне никуда не хотелось ее пристраивать. Хорошо, что мануфактурка подыхала, мне была неинтересна, и я, как крепостник, продал ее вместе со всеми работниками, включая Ленку.

С тех пор мы общались очень редко, но все же общались. Следила ли он за мной? Не знаю. В каком-то смысле, вероятно, следила. Узнала, что я заболел. Пыталась писать мне трогательные емэйлы под Новый год, Рождество и просто так. Для чего? Не знаю!! Ты намекаешь, она пыталась привлечь к себе внимание? А я – бесчувственное животное. Возможно.

И вот я позвал ее сюда. Зачем? Не знаю. Пока живу здесь, не вспоминал о ней вовсе и видеть не хотел. Еще не поздно все отменить. Или еще лучше – не ответить на следующий звонок. Потрезвонит, подождет перед воротами и уедет И больше никогда (сладкое слово!) не вторгнется в мою жизнь.

Я и не заметил, как стемнело. Тут вообще темнеет раньше, чем в городе – лес. Я потушил в гостиной свет и пошел готовиться ко сну. Вот и день прошел. Кто знает, будет ли еще? Кто знает, может, это последний спокойный день моей жизни. Или – вообще – последний день?

*****
Спал неплохо. Ты удивишься, сплю я здесь нисколько не лучше, чем в городе. Это только кажется заядлым горожанам, что на природе, в лесу жить, спать, есть и прочее человек будет лучше. Мне тоже так казалось, пока жил в городе. Оказалось, что и в этом ошибался. Я просыпаюсь раза по три, если все хорошо. Пучу глаза в потолок, иногда сижу в кресле у окна, смотрю на небо над соснами.

С утра болей опять не было. Я позавтракал полстаканом «Лепанто», заел поджаренным ломтиком хлеба. Такое сочетание хорошо убирает привкус медной ложки во рту. Через раз вспоминаю при такой диете «Дневник сельского священника». Сложись судьба иначе, может быть… но нет, едва ли.

Критически осмотрел дом. Кое-что запихнул в стиральную машину, включил ее. Протер кое-где пыль, навел порядок на кухне. Повесил свежее полотенце в душе. Хотел было вымыть пол, но раздумал. Лучше было сходить в душ – последнее время стоило пошевелиться и уже мокрый. Раньше тоже потел, но не так. Ну, что ж, закономерно. Есть стрела амура, есть стрела времени, а есть онкологическая стрела. Примерно, как есть венский стул, а есть электрический. Почти все то же, но нюансы имеют место быть. Главное, что движение в один конец.

Что характерно, как говорил герой известного фильма, что характерно, телефон я таскал с собой. Даже в душ притащил. Но зазвонил он, когда я уже вытирался.

– Привет, – бодро-весело поздоровался я, увидев знакомый номер, – рад тебя слышать.
– Я у ворот, – хмуро отвечала Ленка, – откроешь?
– Уже иду, – заторопился я.

Конечно, ей пришлось подождать. Я – не электровеник: пока оделся потеплее (я же после душа!), пока дошел до ворот.

Когда открыл, она притоптывала сапожками.

– Замерзла?
– Не важно.
Я пропустил ее в приоткрытую створку ворот и, пока закрывал и запирал, всей кожей головы, плечами, спиной чувствовал ее взгляд. Словно свидание Ивана Ильича с родственником жены. Уже не вспомнить, как его звали. Кстати, отметил мысленно, что приехала она одна, без сына. С другой стороны, я же и приглашал ее одну. С третьей стороны, я, конечно, бесчувственный самец и подлец, но и она не обронила ни полсловечка, мол, а, если сыночку подышать кислородом. Нда-а-а, сволочи мы все поганые, как говорил один знакомый.

Надо соблюдать сценарий, подумал я. Да и беседу поддерживать о чем-то надо же.

– Что, изменился?
– Давно не видела тебя, не знаю. Похудел немного, но выглядишь неплохо. Как живется за колючей проволокой? Готовишься?
– Смешно.
Мы затопали по хвое, запорошившей дорожку, к дому. В октябре воздух – чудо, прозрачный, холодный. Даже с колодезной водой не сравнишь – чище, свежее, сладостнее. Из-за его прозрачности было видно дом за соснами. Я смотрел словно впервые, словно на чужое.

Дом был очень неплох, мне приятно лишний раз убедиться в этом. Не большой и не маленький, без выпендрежа. Солидный дом для солидного человека. Дом, где нужно просто жить, спокойно, размеренно, встречать рассветы и закаты, смотреть на дождь и снег. Низкие свесы крыши доходили почти до середины первого этажа. Сразу из-под крыши виднелись окна. Что-то фламандское в нем было. Хотя, что я понимаю во фламандском?

Лена молча шагала рядом. У нее была небольшая сумочка в руках и рюкзак за плечами. Куртка-пуховик выше колен, сапоги или ботинки на среднем каблуке, черные брюки. Вязанная серая шапка. Волосы она явно красила – выглядела светлее, чем мне помнилось.

– А я? – внезапно спросила она.
– Что – ты? – сбился я с шага от неожиданности.
– Я изменилась? Ты меня так рассматриваешь.
– Не знаю, – промямлил я, – наверное, немного. Не виделись сколько…

Мы дошли до дома, и я подумал, стали ли мы ближе или дальше за это путь, всего-то несколько сот метров. Или ничего не изменилось, а чего бы я хотел? Я и сам не знал.

Она остановилась, не доходя метров пятнадцать.
– Симпатичный коттедж, – сказала она. – Дорого обошелся?
Не люблю таких вопросов, потому что не понимаю сразу контекст, в котором их задают. То ли здесь некий сарказм, то ли сочувствие, то ли попытка похвалы. Я не понимаю этого и сержусь. Ссориться, не зайдя в дом, нелепо. В доме, кстати, тоже ума немного – ссориться. Поэтому я промолчал, надеясь, что ненужный вопрос растает в воздухе, но Лена повторила:
– Миллиона в два-два с половиной?
– Не считал, – отозвался я нехотя. – Хватило, и слава Богу. Заходи.
Она непонятно хмыкнула, бросив на меня странный взгляд, нарочито долго обстукивала и обтирала сапоги о железную скобку у входа и, наконец, поднялась на крыльцо.
– Ну, показывай, владелец заводов, газет, пароходов.
Я постарался подавить нарастающее раздражение и, пройдя на шаг вперед нее, отворил дверь:
– Заходи.

Мы вошли в прихожую, сменили уличную обувь на домашние меховые туфли. У меня пять-шесть пар безразмерных симпатичных туфель с опушкой – специально для гостей. Есть поизящней для дам (которые ко мне не ездят), есть погрубее – для джентльменов (они тоже не ездят). Вся эта обувка лежит в специальном отсеке в прихожей. Я заблаговременно выбрал для Лены пару с голубым песцовым мехом. Вроде бы блондинкам идет голубой цвет. Или красный? Черт их разберет.

– Говоришь, один, а тапочки женские, – отметила она, и я согласно кивнул, не отвечая. Пусть будет микроинтрига. Но она, поразмыслив, добавила, – нет, вижу, что один. Тапочки неношеные. Неужели для меня хранил? Не поверю. – И я опять кивнул.

– Хочешь, спрашивай, хочешь сама открывай все подряд, смотри, везде заглядывай, мне твой интерес только приятен будет, – вежливо сказал я. – Ты с дороги, прости, если руки помыть нужно, покажу.
– В смысле, уборная? – уточнила она, и я согласился:
– И в этом смысле тоже.

Минут за пятнадцать мы обошли весь дом, включая спальню. Только что в подвал не спускались. Лена молчала с непроницаемым лицом, я пытался что-то блекотать, уставая от нелепой и ненужной мне роли гостеприимного хозяина.

Когда вернулись в кухню, она присела у стола, а я достал пару фужеров, бутылку шампанского.
– Ты знаешь, я не готовил обед, – честно сказал я, – кое-что есть, можно соорудить на скорую руку. А пока давай выпьем.
Она молча разглядывала меня, и я чувствовал, что краснею. Я отвернулся, пошарил в буфете, поставил на стол тарелку с сухим печеньем, шоколадку, достал из холодильника сыр.
– Пока так.
Она молчала. Я открыл вино, хлопка не вышло, видимо, было слишком холодное. Я налил два фужера, подал один ей.
– Спасибо, что приехала. Я рад тебя видеть.
– Ты знаешь, я тоже, – неожиданно сказала она. – Я тоже рада. Ты изменился, стал проще. Прошлый раз ты мне сильно не понравился, такой важный, такой деловой. Тебе надо был давно уехать куда-нибудь в глушь.
– Тогда ты бы приехала? – улыбнулся я.
– Не знаю, – пожала плечами Лена, – может быть. Ты же не звал.
– Стоило?
– Не знаю, – повторила она. – Это нужно спрашивать у тебя. Тебе это было не нужно, пока…
– Пока я был здоров, – закончил я за нее.
– Может быть. Что тебе говорят?
– Мне? – я удивился почти натурально. – Кто?
– Давай лучше выпьем, – она подняла фужер. И мы выпили.

Беда со старыми знакомствами, а пуще того – со старыми знакомыми. Мы не видимся, не общаемся годами, но внутри беспрестанно идет внутренняя работа: неведомая, неуправляемая программа выстраивает образы наших знакомых, моделирует их поступки и отношения к нам. Мы привыкаем к этим фантомам, верим в их реальность и, когда сталкиваемся с реальными прототипами, не только разочаровываемся, но и обижаемся на них. Обижаемся искренне, обоснованно. Нам горько, что знакомые не соответствуют нашим ожиданиям, да что там ожиданиям – требованиям. Коснись дело кого-то другого, мы охотно согласимся, что никто, в общем-то, не подписывался соответствовать чьим-то невысказанным требованиям или образам. Но, когда это касается нас самих, голос разума умолкает.

Зачем, спрашиваешь ты, я пригласил старую взбаломошную знакомую – ты же помнишь ее? – на неопределенную роль на неопределенный срок. Чего хотел я от нее – новостей, общения, секса? Зачем позволял крутить хвостом, демонстрировать что-то, в чем не нуждался? Не знаю. Что думала, чего хотела эта самая знакомая? Для чего она согласилась приехать, вырваться из своей жизни? Тоже не знаю. Ты меня не понимаешь. Это ничего. Я и сам не понимаю.

Мы допили бутылку шампанского, разговор постепенно замирал. Про сына я не спрашивал, и она не говорила.
– Пойду переоденусь, – сказала Лена, – где можно оставить вещи?
Я встал в тупик потому, что – будешь смеяться – я не думал, где именно она будет жить, точнее – спать. Я не планировал тащить ее в койку: что будет, то будет, а не будет, так и ладно. Я не имел матримониальных планов, не собирался… Ничего я не планировал и никуда не собирался.
Я молчал, пытаясь собраться с мыслями, а она, похоже, забавлялась ситуацией.
– Хочешь, можно в гостиной, – промямлил я, и она с усмешкой повторила, как эхо: «В гостиной». Лена вышла и минут через двадцать вернулась. На ней были голубые свободные джинсы и клетчатая рубашка с закатанными рукавами. Волосы Лена оставляла свободными: она всегда стриглась довольно коротко.

Пока ждал ее, сидел у окна, смотрел на холодный лес. Меня всегда, с детства, успокаивал вид леса. Лучшие пейзажи для меня – лес или роща. Ни пальмы, ни горы, ни море, просто, лес – смешанный, сосновый, березовый. Душа моя, если она еще есть, если еще жива (интересно, что умирает вначале, какое место в организме), чувствует облегчение только около леса. Я мог построить этот дом, где угодно. Давний знакомый построил коттедж в Италии. Ему там и так легче. Мне легче здесь.

Было ни грустно, ни весело. Было никак. Я прислушивался к себе, пытаясь одновременно понять, есть ли боль, как чувствует себя ОНА, как будут развиваться отношения с Леной, что будет сегодня ночью, и будет ли вообще.

Я часто думаю о НЕЙ. Когда мне впервые назвали ее размер – 3 сантиметра – я был оскорблен и напуган. Есть что-то насильственное, даже сексуально насильственное, в том, что в твоем организме присутствует посторонний предмет. Нежеланный предмет. Живущий своей жизнью. Словно кто-то овладел тобой, вставил в тебя нечто, словно член, и теперь тебе жить с этим.

Я перепробовал многое: радио, химию. Я всячески уворачивался от ножа и доигрался: когда все же решился, оказалось – поздно. Какая ОНА теперь? Три месяца назад была 4 сантиметра. Растет, наверное. Сдавливает окружающие органы. Странно, что еще так редко и нерегулярно боли. Ну, что ж, значит, накроет потом.

Есть многие, я точно знаю, кто и теперь считает меня счастливцем.

Мозг, наверное, еще не задет или задет не настолько, чтобы не понимать простых вещей. Например, я понимаю, что, просиди вот так, хоть до весны, ничего не решу. Как я могу решить, если не знаю сам, чего хочу: видеть ее или не видеть, спать с ней или не спать. Как я могу решить, если не знаю, что будет со мной через пять минут – скрутит меня, как недавно в лесу, или я протяну до весны. Слягу и буду гадить под себя, орать и выть, как Иван Ильич («не хочу-у-у-у!» и в конце только «у-у-у!») или однажды тихо и мирно просто не проснусь – откажет мотор ночью и привет. А ты знаешь о себе? Нет.

Я, наверное, задумался и прослушал начало, и Лена потрясла меня за плечо рукой:
– Ты спишь, что ли? Але, гараж.
Она любит такие вульгарные выражения, Бог весть, где набралась их. Не иначе, у родезийцев. Я извинился и попросил повторить.
– Я насчет обеда, – заявила Ленка, – давай что-нибудь придумаем, и пока будет вариться-жариться, погуляем, если ты в силах.
– В силах, – согласился я, и мы обсудили, что будем есть. Через несколько минут в микроволновке размораживалось мясо. Ленка прошла по кладовым и принесла в корзинке банки с консервированной стручковой фасолью, репу, морковь, еще какие-то овощи, которые выбрала на свой вкус.

– А ты неплохо устроился, – похвалила она меня. – Вот это мне в тебе всегда нравилось, любишь пожить со вкусом.
– Спасибо, – отозвался я, ожидая продолжения. Но продолжения не последовало. Лена помыла, почистила, порезала овощи. Растопила в жаровне кусочек свиного сала. Пока она играла в повариху, я поднялся на второй этаж, переоделся к прогулке и еще раз осмотрелся.

Никак, ни в каком варианте тут не просматривалось место для женщины. Тем более для Ленки. Даже в варианте без сына.

Тем больше вероятность, что она тут и угнездится. Черт ее знает, в каком варианте.

Я переоделся для долгой прогулки, проверил лекарство в кармане и спустился в кухню. Разрумяненная и немного вспотевшая от суеты Ленка расставляла тарелки и вилки.
– Похозяйничала тут у тебя, – сказала она, и я махнул рукой, давай, мол, хозяйничай.
– А ты чего так оделся-то?
– Так мы вроде гулять собирались.
– Да? Я и забыла. Ну, ладно. Жаркое с зайцем в красном вине будет через сорок пять минут, успеем.
– С зайцем?! – поразился я. – Откуда заяц?
– Из лесу, вестимо. Не будь занудой. У тебя там кусок мяса лежал. Считай, что – заяц.
– Ладно, – уступил я, – заяц, так заяц. А ты в чем пойдешь? Так – холодно.
Она оглядела себя критически:
– Штаны переодену и нормально.

Мы спустились с крыльца.
– У тебя поместье-то большое? – спросила Ленка.
– Да нет.
– Вот, – она торжествующе подняла указательный палец, – вот в этом ты весь.
– В чем?
– И да, и нет одновременно. Вот поэтому ты и один живешь. Какая баба потерпит? Надо четким быть.
– Да?
– Да! Сколько гектар?
– Да черт его знает. Я не понимаю в гектарах, – я виновато пожал плечами.- Примерно полтора километра на два.
– Класс! – восхитилась Ленка. – И никого народу?
– Вот мы с тобой.
– Класс, – повторила она.

Дошли до «эстрады». Ленка, конечно, поинтересовалась, что это такое. Я попытался объяснить, но она слушала и сомнительно крутила носом. Явно не поверила. Что уж она там себе напридумывала, не знаю.

Постепенно пришли к холму. Мне тут неуютно после прошлого раза. Ленка взбежала наверх, уселась на скамью. Пришлось и мне потихоньку взбираться. Я сел так, чтобы смотреть в противоположную сторону. Надеюсь, моего тяжелого дыхания было не слышно.

За что я был ей искренно благодарен, хотя, с другой стороны, меня это удивляло и даже чуть-чуть обижало, Ленка никак не проявляла жалости или хотя бы сочувствия. Наоборот. Понесли же ее черти на этот холм. Василий еще… негодяй… не догадался лестницу соорудить.

Минут через пять я отдышался. Она рассматривала окружающий лес, словно это были не сосны и березы, а, по крайней мере, кокосовые пальмы. Словно в жизни она не видела ничего подобного, разве, что в интернете.
– Слушай, – сказала она погодя, – тут шикарно. Мне нравится.
– Спасибо, мне тоже, – отозвался я.
– Ты меня пригласил на сколько?
Я помолчал, потом медленно сказал:
– На сколько захочешь.
– То есть, четко не скажешь?
– Скажу. Поживи со мной, пожалуйста. Так четко?
– Вполне.
Она перебросила ногу через скамейку и села верхом, так, что смотрела на меня сбоку.
– Ты зачем меня позвал? Почему?
– Не знаю.
– А, если б я не позвонила? Сидел бы сейчас один. Так?
– Так, – сказал я после продолжительной паузы. Она была права. Я не вспоминал о ней регулярно, это она вспомнила обо мне. Я позвал ее неизвестно для чего, от скуки, и она прибежала.

Я поднялся.
– Что ты хочешь услышать? Что все эти годы я тайно любил тебя? Что ждал чего-то, боялся позвонить? Ты этого хочешь? Мне это сказать? Что вчера молния попала в молнию: ты позвонила за десять секунд до того, как я потянулся к трубке, звонить тебе?
– Не кричи.
– Я не кричу. – Я снова сел. – Ты можешь уехать, в любой момент. Ворота открываются одной кнопкой на столбе. Ты видела. Ты ничего мне не должна. И я тебе тоже.
– Знаю.
– Я позвал тебя спонтанно. И не жалею. Я хочу тебя видеть. Чего хочешь ты?
– Пойдем, – сказала Ленка, – ветер поднимается, мне холодно.

И она спустилась с холма, не сбежала, а именно спустилась и пошла по тропинке обратно, не ожидая меня. Я постоял секунд двадцать и тоже спустился и пошел вслед за ней. А что еще мне оставалось?

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ
Ленка с аппетитом ела свое рагу с зайцем. Я больше наблюдал. Пил минеральную воду, пытался проглотить тост. Потом перешли к кофе. Я принес бутылку ликера. Люблю «Барензигель», причем любой, любого аромата. Василий надо мной смеется, но для меня «Барензигель» – напоминание о девяностых. Я был тогда бедным никем и понятия не имел, что когда-то стану никем богатым. Сейчас, по общему правилу, мне нравится то время: я был моложе, Лена была моложе. Василий – не знаю. По-моему, он сразу родился пятидесятилетним, с седой скандинавской бородой, кривым носом и лохматыми бровями. Ему бы не Василием зваться, Менделем или Шмулем, но вот решили родители, что Василию легче будет прожить.

Кофе пили в библиотеке, она же – гостиная. Я прикатил туда сервировочный столик на колесиках. Кофейный сервиз у меня простой, белый без завитушек и финтифлюшек, без позолоты и всякой чепухи. Хотя сделали его далеко от этих мест, так и хочется назвать не фарфоровым, а фаянсовым. Что-то есть у него общее с писсуаром. Наверное, так же наш рот похож на анус. Из подобного сервиза, помню, пил кофе, когда в первый раз в жизни оказался в Германии. Тыщу лет назад.

Эти воспоминания и размышления Ленка выслушивает в молчании. Она разглядывает книги на полках. Библиотека у меня старая, в основном еще – родительская. Я привез сюда все, что можно было взять в руки: книги, диски, пластинки, фотографии. Специалисты все расставили по полкам без меня, как положено, как в хорошей библиотеке. От меня нужны были только общие указания: техника – по этой стороне, поэзия – по этой, художественная литература – здесь.

Люблю крепкий, в меру сладкий, кофе. Такой, чтобы тукнуло в затылок и слегка загудело в голове. Люблю добавить горячее молоко или сливки. Сейчас у меня ни того, ни того, но есть сгущенка. И мы щедро кладем в черный ароматный кофе сгущенку. Я различаю по пузатым рюмочкам зеленый «Барензигель». Жизнь прекрасна, что ни говорите.

– Кофе сон прогоняет, – между прочим замечает Лена, не глядя на меня.
– Да? – удивляюсь я, – Никогда такого не слышал.

Мы говорим о ерунде. Типичный светский разговор. Мы все обычно ведем себя так, чтобы не говорить о важном: о жизни и смерти, о сыне, о нас, о будущем и о том, что его – будущего – у нас нет.

Наконец, она встала, потянулась своим крупным телом, заложив руки за голову. Бьюсь об заклад, специально так тянулась передо мной, чтобы груди натянули рубашку впереди, и сама рубашка поднялась над джинсами, показав живот. Соблазнение, вечная затея мужчин и женщин.

Она смотрела на меня сверху вниз, усмехаясь и понимая силу своего тела. Бизнес-вумен… Бред. Самка.
– Ну, что, день был длинный. В душ и баиньки?
– Тебе постель нужно, – я поднялся, – пойдем, покажу где.
– Я уже видела, – нагло сказала Ленка, и ее улыбка как никогда напомнила оскал. Ну, что ж, все логично. Я же не в сиделки ее звал, скорее в лежалки. И этот пошлый и тупой сарказм еще ухудшил настроение. Что она чувствовала, чего хотела? Сейчас, по прошествии всех этих дней, у меня так же нет ответа, как и тогда.

– В душ, так в душ, – сказал я, чувствуя, что краснею. Покатил столик на кухню, а она пошла передо мной, раскачивая бедрами и расстегивая на ходу рубашку. Я помнил ее другой. Та самая виртуальная модель, что создается и живет в каждом из нас, была другая. Помнишь «Формулу любви»? Материализация чувственных идей… Белоснежная ангельская статуя преобразуется в черномазую бесовку. Мы всегда получаем сполна, просто поздно понимаем, чего хотели на самом деле и у кого просили, у кого надо было просить. Но фарш обратно не прокрутить, и мы давимся блевотиной, которую заказали и сотворили сами.

*****
Я проснулся от боли. В комнате было сумеречно, но не темно. На левой половине кровати посапывала Ленка, я выполз, стараясь не разбудить ее. На кухне выпил таблетки, кое-как доковылял до гостиной и рухнул в кресло. Пол качался подо мной, и перед глазами, как титры в кинофильме, бежали разноцветные полосы на темном фоне. Я почти не видел, как шел.

Под правым нижним ребром что-то распухало, давило на желудок или что там было еще. Мне было страшно, что вот чуть и это нечто проломит ребра, а как тогда жить? Мелькнуло давно забытое – пневмоторакс. Да и кожа, кожа-то лопнет. Хорош я буду с вылезшими кишками. Странно, что даже сейчас меня это заботило чуть ли не больше, чем все остальное. Руки тряслись, я ничего не мог сделать, остановить это тремор, увидеть обстановку вокруг. Кое-как я пощупал свой живот, там, где особенно пульсировало и давило. Там не было ничего. Мне казалось, там мяч для регби выпирает, а там – ничего. Только трясущаяся ладонь и мокрый от пота живот. И дыхание в глотке, и темнота. Мне казалось, что вот-вот и все устаканится, я отдышусь, и все наладится. Вроде бы все стабилизируется, и тут полено ударило сразу сзади на уровне пояса и спереди – в грудь и живот. Я потерял сознание.

Когда очнулся, было совсем светло. Я лежал на полу, точнее на свернутом вчетверо пледе, головой на подушке, укрытый одеялом. Хмурая Ленка сидела в кресле передо мной. Я попытался улыбнуться:
– С добрым утром, страна. – Язык не слушался, и губы были, как после анестезии. Но Ленка поняла.
– Доброе, – отозвалась она. – И часто ты так?
– Просыпаюсь на полу?
– И это тоже. Ты мне шутки юмора сейчас не устраивай, юморист.
– Это кто сейчас со мной говорит – жена или теща?
– Точно не теща. Встать сможешь?
Я медленно, с ее помощью, смог подняться с пола.
– Молодец. Сейчас как?
– Нормально.
– Болит? Кружится?
– Все нормально. Подожди, посидим минутку.

Мы присели в кресла. Я прислушивался к себе, но боли не было. Когтистая лапа спряталась и не высовывалась. Все, как всегда.
– Кофейку? – спросил я.
– Давай, я завтрак приготовлю. Что ты обычно ешь?
– Обычно ничего. Тебе нужно поесть. И поговорить нам нужно потом.
– Давай сейчас. – Ленка выглядела, как образцовая… не знаю, кто. Жена? Язык не поворачивается. Медсестра? Да ну, даже не смешно. Образец чего-то. То есть кого-то.
– Нет, – решительно сказал я. – Раз ты такая молодец, вари, пожалуйста, кофе покрепче. В холодильнике есть сгущенка, в шкафу – «Лепанто» («Тебе нельзя!»). Не спорь со мной.

Я поднялся, уже намного увереннее. Аккуратно нагнулся, забрал с пола одеяло и подушку, Ленка прихватила плед, и мы промаршировали на второй этаж. Она поправила постель, покрутилась у зеркала. Мне было ясно, что она хочет поговорить о ночи – вечере и начале ночи, о том, что было до моего приступа, до того, как она уснула. Короче, о сексе. Мне об этом говорить не хотелось.

Сделав вид, что ничего не замечаю, я переоделся в дневную одежду, набросил джемпер и пошел вниз.
– Ничего не хочешь мне сказать? – бросила Ленка, наклонившись над перилами. Я стоял уже на площадке между первым и вторым этажами.
– Да, вроде, нет. А! Кстати, может, отопление включить? Как ты, не замерзла ночью?
– Отопление? – переспросила Ленка, и что-то промелькнуло на ее лице.- Нет, отопление не нужно, спасибо.
И мы спустились вниз.

Она, конечно, сделала вид, что не умеет пользоваться кофеваркой, не знает, где что лежит. Со вчерашнего дня она перепробовала несколько ролей, от долгожданной гости до хозяйки дома, прошла роль любовницы, медсестры, теперь, судя по всему, вживалась в роль брошенной жены. Я не писал сценарий, не руководил съемками, я был в массовке, то исчезающий, то возникающий в свете юпитеров.

*****
Ты как-то спрашивал, что я пью и ем обычно. Еда – да мы, кажется, обсуждали с тобой. Каши, супы, все, что не свойственно олигархам. Печеную картошку. Макароны по-флотски. Сельдь под шубой. Винегрет. Яичницу любил. Все, что ели мы с тобой двадцать пять лет назад. В этом году мой рацион сузился. Я еще закусываю колбасой, но на селедку смотреть противно. Макароны напоминают мне червей. Вермичелло – помнишь? Ем, короче. Какаю, значит, кушаю – как в анекдоте.

Пью? Да вот «Лепанто» пью. Нравится. Коньяк все меньше. Водку перестал. От вина всегда была изжога, но иногда употребляю. В сентябре пил белое, приятно. Причем – Василию не говори, засмеет – пил какую-то бурдомагу таманского разлива. И знаешь, хорошо! Так легко шло. А цена (Василию не говори!) что-то… сто с чем-то за литр. Рублей! Пиво? Пиво бросил еще лет десять назад. Ну, что еще… Соки пью. Чай зеленый опять же. Минеральную воду – хоть с газом, хоть без, но с трудом. Не люблю и все тут.

Кофе пью. Привык. Люблю с молоком, сладкое и в меру горячее. Кстати, о сладком. Торт «Наполеон» люблю. Такой, как пекли родители, уже не поесть. Все, что было с ними, связано, ушло безвозвратно. «Наполеон» покупаю, когда бываю в городе, на вес. Последний раз ел недели три назад. Шоколад иногда. Зефир.

Помнишь, когда-то я любил готовить. Строил из себя этакого Смока Беллью. Хотя ничем не был на него похож в остальном. Как говорили раньше: Якутия Саха напоминает Францию, по размерам. С подтекстом, что больше ничем не напоминает. Я даже передачи смотрел кулинарные. Любил готовить. Да и сейчас, в общем-то, кухня, как место и процесс, меня радует. Еда уже не так радует. Это как с детьми: не столько результат приятен, как процесс. Ты морщишься, прости. Опустился немного в деревне, измельчал. Ну, так ведь я же Александр Сергеевич. И эта, которая рядом сидит, не Арина Родионовна. Да я не про девушку с косой… Вообще, не про девушку…

*****
Она опять что-то говорить, а я опять задумался. О, Боже мой…

– Прости, я задумался, – честно сознаюсь я.
– Я заметила и почти привыкла, – холодно отвечает она. – Я спросила тебя, как ты думаешь быть дальше?
Я догадываюсь, о чем она, но, естественно, делаю вид, что глупее, чем есть на самом деле:
– У меня такой план, – важно говорю я, стараясь выглядеть просто и солидно, как подобает олигарху, – давай смотаемся в Новоалтайск, двадцать минут дороги, а, хочешь, в Барнаул, и купим тебе зимнее снаряжение. Ты в этих сексуальных джинсах и ковбойках тут не протянешь.
– А ты так уверен, что я собралась протягивать?
Ленка не была бы Ленкой, не задай она этот вопрос. Я поддерживаю игру, делая удивленный и обиженный вид:
– А ты собралась уезжать? А Новый год?
– Я куплю тебе календарь, – отвечает она. Примерно такой голос должна иметь железная труба, пролежавшая всю полярную ночь на снегу. Промороженный насквозь, мерзкий, скрипучий голос. Я втайне удивлен и рад, но только с одной стороны. А, с другой стороны, мне жаль будет, если она уедет. Да и ночь была, признаться хороша. Пока лапа не проснулась. Я даже резину не надевал. И она не возразила. А чего мне бояться, с другой, с третьей стороны? Алименты платить уже не успею.

– Зачем мне календарь, Леночка? – невинно спрашиваю я.
– Чтобы знал, какое число. До Нового года еще два месяца. А у меня семья, если ты забыл.
– Семь я, – задумчиво повторяю я. – Действительно, забыл.
– У меня сын и мама, – уточняет Ленка, и температура трубы понижается еще градусов на пятьдесят.

Просто, чудо, что я смог вспомнить, как зовут сына. Лет… много… не вспоминал.
– Как Данил? – спрашиваю, прихлебывая вкуснейший кофе. Все-таки я молодец, отлично варю. Кофеварка, всего лишь железный конь. Надо соблюсти пропорции, разлить не раньше и не позже, дать выдержку.

Она удивлена моей памятью. И тут я ошарашиваю ее еще раз:
– А Лидия Гавриловна?
– Молодец, – отвечает она безучастно. Труба не то, чтобы нагрелась. Ее откатили в сторону от магистрали. Старая, ржавая труба. Никому не нужная. Даже в металлолом.

– У меня великолепные планы, – говорю я и напоминаю сам себе героя Дениса Хоппера в «Точке кипения». – Мы покупаем снаряжение тебе. Потом твоей семье. Ты живешь тут, сколько выдержишь, потом мы привозим из города твою семью и все вместе встречаем Новый год.
Она водит ложечкой по дну чашки и молчит.

Проходит не меньше пяти минут. Я успеваю выпить свой кофе. Боли нет, и я блаженствую. Я смотрю в окно, лес никогда не надоедает мне. В любую погоду он прекрасен.
– Я не знаю, зачем я приехала, – говорит Ленка. Великолепная актриса пропала. В сорок пять начинать новую жизнь уже поздно, а так никаких бы денег не жалко было. Но – поздно, не возьмут ее уже никуда. – Тебе – забава, – продолжает она. – Или нет?
Нам нужно встретиться глазами, губами, руками. Мне полагается начать разубеждать и… раздевать ее. Тем более, под ковбойкой ничего нет – ясно проступают соски. Мне бы… Но я сижу, глядя на ее ключицы. Она еще очень даже ничего. Родезийцы были скоты, ничего они не поняли.
– Ты ошибаешься на мой счет, – говорю я. Такие фразы выручают в трудные минуты. Им можно дать продолжение, а можно и так оставить. Они намечают некое пространство маневра для обоих. Что-то вроде «пропускаю» в карточной игре.
– В самом деле? – спрашивает она, не поднимая глаз. А я, напротив, смотрю в ее лицо и вижу блеск влаги в глазах. Какая актриса! Полузнакомка юная в постели из племени джинсового бродяг. Как хорошо, что все это было в моей жизни – Визбор, встречи, расставания. Ленка, в конце концов. В самом конце.

– Короче, друг мой, – говорю я решительным тоном, – пяти минут на сборы хватит? Пописать, умыться и вперед и с песней. Поехали шопингом заниматься.
Она как-то вяло и нехотя уходит в гостиную, а, может, в туалет. Я мою чашки, ложки. Василий вписал в кухню посудомоечную машину. Не люблю. Так приятно пополоскаться в горячей воде. Ленка вчера тарелки запихала в посудомойку. Она – часть матрицы, Елена Владимировна. Полагает, что правила жизни именно таковы и, по фарисейски, соблюдает то, что считает правилами. Родезийцы – как раз побочный эффект таких ее взглядов.

За полчаса мы добрались до Новоалтайска, а дальше я не знал, куда ехать. Не ориентируюсь я в нем почти никак. Ну, все же добрались до какого-то супермаркета. Все они одинаковые. Купили какое-то шмотье. Я предложил ей проведать семью. В конце концов (сам испугался своих слов), забрать их в лес прямо сейчас, чем развеселил Ленку.

– Сразу видно, ты стараешься хорошо выглядеть, – определила она. – Только забыл, что сын у меня в школе учится, завтра начинаются каникулы.
– Ничего я не забыл, – раздосадовано ответил я и пошел в наступление, я как раз про это и говорю: пусть каникулы проживет в лесу.
– Классно, – согласилась она, спать в гостиной будет?
– А чем плохо с книгами рядом? Включим отопление.
– А мама? Вот то-то и оно. Привык ты слишком жить один, и никто тебе на самом деле не нужен. И я – первая. Она погладила меня по щеке. – За предложение спасибо, оценила.

И мы поехали обратно, ко мне. Сын остался с бабушкой, там, по крайней мере, все было понятно.
Мы вернулись на участок. Выгрузили покупки. Помылись с дороги. Дальше не пишу, догадывайся сам.
Так прошло еще дней пять. Мы вставали часам к девяти, завтракали, бродили по лесу. Болей не было, я не падал, не терял сознание. Мне словно тоже даны были каникулы, и я пользовался ими в свое удовольствие. Мы не выезжали с участка – смысла не было. Лена орудовала на кухне, даже хлеб пыталась печь. Мы не считали часов и удивлялись тому, как рано темнеет.

Ты спрашиваешь, разве это не счастье? Нет, – отвечаю я тебе. Это – не счастье. Вот так – раздельно. И несчастьем (слитно) не назовешь. Это было время перед грозой.

Тебе приходилось ожидать грозу за городом, не в квартире, а в каком-нибудь старом дачном доме или даже вне его? Когда небо темнеет так, что ветви берез – сами-то темные обычно – выделяются на фоне этого неба белыми венами? Их листья трепещут в ожидании судьбы, которой они не знают. Сколько их останется висеть после грозы, сколько унесет ветром, втопчет, вмажет в жидкую грязь? Они не знают. А ветер уже слышится, где-то погромыхивает. Это – шаги судьбы. Никто не знает заранее, переживет ли он грозу. Никто.

Но есть исключения. Я был таким исключением. Я умел наблюдать за собой, умел замечать – знаки на теле, изменения вкуса и запаха, изменение снов.
Я сохранял способность удивляться. Например, Ленке. У меня не было внешних язв, это так. Но я был поражен, отмечен внутренне. Она достаточно читала, чтобы знать о паразитарной природе рака. И она не брезговала мной. Это удивляло меня. Удивляет даже сейчас.

Через пять дней она сказала, что должна уехать. Она так оборвала фразу, что я понял, что должен спросить, насколько, когда вернется (если вернется)? Но я не спросил, и она оскорбилась.

Она не способна была понять меня. Я не виню ее в этом, я и сам не всегда был способен понять себя. Я хотел, чтобы она чувствовала себя свободной. И еще мне хотелось прожить свою жизнь, свою личную жизнь, а не жизнь кого-то, пусть даже этот кто-то – герои книг Хэмингуэя.

Я не знал, вернется ли она. Она отказалась от помощи и уехала сама. Я напился в тот вечер и допоздна смотрел фильмы с Дэниэлем Крейгом.
Болей не было.

ЗИМА
В середине ноября лег снег. Он сыпал сутки напролет, я не выходил из дома, и постепенно дом растворился в лесу и в снегу, стал частью леса. Снег намело на веранду. Его выпало столько, что две первые ступеньки скрылись под ним, и до уровня пола осталось сантиметров пять. Мы с домом оглохли под этим снежным одеялом.

Каждый день я топил камин в гостиной. Отопление включил не на полную мощность, в доме было прохладно. Для спальни – в самый раз, в кухне никогда не замерзнешь, а в уборной прохлада уместна, нечего там задерживаться.

Я топил камин и думал обо всем: о себе, о Ленке, о прошлом. Я думал о том, что ко всем, кто это хочет, рано или поздно приходит покой. Пришел покой и к этому лесу. Сестры и братья моих сосен, берез, моей боярки, калины, что там еще, все они, растущие вне участка, до сих пор маются, словно в коммунальной квартире, словно в вечной общаге, в зале ожидания вокзала. А у меня – мои – обрели покой и чистоту. Мой лес спит под снеговым покровом, укрытый до весны. Его не потревожит чужая музыка, не оскорбит мусор и хлам. Дымок из трубы моего дома едва заметен пожарникам. К моим воротам замело дорогу. Улицу кое-как чистят, дорогу мимо леса проходит трактор, а отрезок к моим воротам девственно чист. Что думают местные? Плевать.

Пару раз звонил Василий, грозился, что приедет на Рождество. Лена не звонила, и я ей не звонил.

Приступ случился только раз, но я был начеку, и лекарство в кармане. Еще я заметил за собой, что стал меньше пить алкоголь. Мне стало хватать одной бутылки «Лепанто» в день, потом однажды и допивал вчерашнюю весь следующий день, и вот настал момент, когда утром я не открыл очередную бутылку. Я кофе, зеленый чай. Мое теперешнее состояние активного умирания официальные идиоты назвали бы здоровым образом жизни. Меня развлекла эта мысль.

Третьего декабря резко похолодало. Я проснулся среди ночи, стуча зубами. Пришлось добавить отопления. Еще раз мысленно поблагодарил Василия за умный проект дома. Деньги еще не все в этой жизни. Я знаю много примеров среди бывших знакомых, когда за большие деньги они получали чепуху. Была половина четвертого. Я с трудом удержался от соблазна позвонить Васе и сказать спасибо. Позвонил в семь утра и, конечно, разбудил. Я, оказывается, действительно, перестал смотреть за днями недели: была суббота.

Зеркала убрал. Оставил в прихожей, а в душе, в коридоре, в спальне – снял. Мне неприятен мой вид.

Девятнадцатого декабря она все же позвонила.
Дежурные и бесполые «привет», «как дела», «что делаешь». Я не отказал в удовольствии поинтересоваться, как семья.
Нормально, – ответила Лена. Один-один. Никчемный вопрос, пустой ответ.
– Где справляешь Новый год? – спросил я, что называется, в лоб.
И получил ответно по лбу: «У тебя».
Ты, может быть, сталкивался: иногда не ограничиваются тем, что плюют в лицо. Некоторым требуется размазать.
– Ты не беспокойся, – медовым голосом сказала Ленка, – семья будет в городе. Я одна приеду. Можно?
– Почему нет? Одевайся потеплее.
– А я думала, наоборот, что-нибудь легкое, пляжное. Или ты предпочитаешь с кружавчиками?
Я помолчал, а потом спросил полуутвердительно:
– А, может, не приезжать? Смотри, у меня с развлечениями не очень. С сыном побудешь, с матерью.
Пауза была совсем небольшой.
– А я все-таки приеду, – сказала она, – тридцатого к вечеру или тридцать первого до обеда. Жди. Елку наряжать будем. Елка с тебя, игрушки с меня.

*****
Как ты справляешь Новый год? В кругу семьи, наверное. Ты никогда не был сторонником клубов, вечеринок. Ты не ездил в Куршавель или Домбай. Когда мы работали вместе, это было дежурной шуткой. Инженер в девяностые не сочетался с Куршавелем. Не знаю, как сейчас. Водишь детей в цирк или на елку. Варишь холодец. Неизменный «Оливье», сельдь под шубой. Петарды и ракеты в ночном небе.

Мы мало меняемся с годами. Какими прожили первые двадцать пять-тридцать лет, таким и уйдем. Или все же меняемся, становимся кем-то и перестаем кем-то быть?.. Меня в последнее время волнуют эти вопросы. Приедет Василий, а я его не узнаю. И он меня. То есть, конечно, узнаем внешне (даже при том, что я сильно изменился), но внутренне мы окажемся чужими. Может случиться и наоборот, но едва ли. Почему? По теории вероятности. Представь естество каждого из нас, как линию в пространстве. Этих линий – миллиарды. И все скрещиваются – не в биологическом смысле, в геометрическом. Десятки или сотни, ну, пусть, тысячи пересекаются с нашими линиями, но ни одна не совпадает. Как бы мы все не менялись, вероятность совпадения не увеличивается. Никакое вариационное исчисление не поможет подобрать близкую каждому из нас чужую судьбу. Если бы было иначе, не было бы неудачных браков, дружб да и просто знакомств. Мы бы общались только со «своими» людьми.

Последние года три я встречал первое января один. Уезжал из офиса тридцать первого декабря и возвращался третьего января. Я не монах, но эти дни и ночи проводил один. После ее звонка перезвонил Василию и сказал, что принять его на Рождество не смогу.
– Старик, – заорал он – у нас такие отношения и мы так долго знаем друг друга, что я позволяю ему этот нелепый стиль общения, – старик, хватит играть в анахорета! Встряхнись!
– Я буду не один, – ответил я, и он, устыдившись, умолк. Или от неожиданности, не знаю. Я поздравил его, позвонил Роману, некоторым подчиненным, юристам, бухгалтеру. Обязательные жесты внимания – подарки, переводы, слова. На словах все были счастливы и желали того же мне. Хотя несколько раз мне казалось, что я слышал удивление в голосе: неужели еще жив.

Жив? Наверное, жив.
Я провел ревизию запасов, позвонил, и на следующий день привезли то, чего недоставало. Это было единственное нарушение лесной тишины, но ночью снова шел снег, и к утру следы от машин замело. Словно и не было ничего и никого.

*****
Двадцать второго был приступ. В этот раз сознание я не терял. А жаль. Через три бесконечных часа лапа отпустила, но еще часа полтора я провел на полу – не мог встать. Наконец, мокрый от пота, охрипший от криков, я дотащился в душ, стащил все с себя и сунул в стиральную машину, помылся сидя и кое-как доплелся до гостиной. Теперь тут стояла симпатичная кушетка: привезли по моему заказу. Интерьер немного изменился, сместились цветовые акценты, как сказал Василий. Только к вечеру я оклемался настолько, что смог медленно пройти по дому с палкой. Да-да, мне привезли роскошную трость, профессорскую, как в незабвенной «Повести о настоящем человеке».

Два дня прошло на ура, но двадцать пятого приступ повторился. Мне, естественно, не понравилось это. Само по себе – ничего хорошего, но изменившаяся частота говорила о том, что ситуация меняется. Линия моей судьбы рисует печальный иероглиф, который в переводе означает, очевидно, «конец фильма». Титры покажут, кто приедет на похороны. Нда…

Первоначально я был воспитан на книгах, и что бы не случилось в жизни, ищу аналогию в прочитанном. Нашел и теперь: проснувшийся вулкан на таинственном острове Жюля Верна. Жаль только, лодку строить бесполезно: не уплыть. И никто не спасет.

Как ни говори, годы в так называемом бизнесе развивают так называемое стратегическое мышление, если к нему, конечно, есть задатки. У меня, пожалуй, что-то есть. Себя хвалить неловко, но лучше быть честным, чем скромным. Да и наплевать мне на то, что обо мне подумают. Уже несколько лет наплевать.

Короче говоря, привезли мне солидный запас трамадола. Что значит солидный? Значит, хватит, чтобы прекратить приступ, и, если припрет, совсем все прекратить. Я теперь во всеоружии. И это сильно успокаивает. Трамадол ретард. Будь благословен твой разработчик!

Больше до ее приезда приступов не было. Я спрятал палку, чтобы легко можно было достать и, в то же время, не бросалась в глаза. Потренировался улыбаться. В общем, был готов к приему.

С двадцать седьмого до двадцать девятого почти все время шел снег. Утром тридцатого, я потихоньку прошел к воротам и слегка расчистил с одной стороны, чтобы можно было открыть завтра. Много чистить и не пришлось: мудрый Василий все продумал заранее – в одной створке ворот была калитка, расположенная на некоторой высоте над землей. Можно было бы и вовсе не чистить, но я для блезиру пару раз взмахнул лопатой.

Открыл калитку, отдышался и какое-то время смотрел на внешний мир. Где-то натужно буксовала машина, из поселка при станции доносилась музыка. Как хорошо, что всего этого не слышно у дома. Я закрыл калитку, включил систему безопасности и поплелся обратно.

Я шел и думал, хочу ли я, чтобы приезжала Ленка или нет. И не мог разобраться в себе. Из ответа на вопрос логично вытекали последующие поступки. Например, я мог зарядить сотовый телефон. А мог – выключить его. Это было самое простое.

Так ничего и не решив, я долго сидел в гостиной, смотрел на елку на подставке. Елка была высокая, под самый потолок и пахла одуряющее, детством, счастьем, обещанием чего-то, что обязательно случится.
Я смотрел на молчавший телефон: она могла поехать на электричке по новой ветке и пройти два с чем-то километра через лес. Расписание новой ветки я не знал. Могла поехать на электричке по старой ветке, тогда она появится только вечером уже в темноте. Могла поехать на маршрутке и появиться в любой момент. Могла взять такси. То же самое. Мне оставалось сидеть и ждать – если она решится поехать.

Все время прислушивался к себе – это становится привычкой. Но все было тихо. Я тепло оделся, положил в карман дубленки сотовый телефон и вышел на улицу.

Глаза ломило от брильянтового блеска ледяных кристаллов на снегу. Где-то щебетали синицы, пролетели снегири. Впервые за… не знаю, сколько лет… я видел снегирей! Я бы их и не узнал, если бы не красные грудки. На снегу чуть проступали мои вчерашние следы, их замело совсем немного. Я пошел по ним к воротам, медленно, стараясь глубоко вдыхать холодный воздух. Снег под валенками (я хожу в валенках! Представляешь?!) скрипел, было градусов пятнадцать, не меньше. Стучал дятел на сосне. Это был мир из сказки, из детства, чистый, ничем не изгаженный, без людей.

Время от времени я поглядывал на часы. Это бессмысленно. Я открыл калитку. Никого не было.

*****
Она не приехала ни в этот день, ни в следующий.

Я не связываю свой приступ тридцать первого декабря с ее неприездом. У болезни есть своя внутренняя логика, и мне приятно думать, что никакие ленки сейчас уже не влияют на течение моей жизни. Я не терял сознание, все длилось недолго. Приступ застал меня в гостиной. Когда я очнулся, то некоторое время не мог сообразить, где я. Книги, знакомые с детства переплеты, лица родителей на фотографиях на стенах, сосновый пейзаж в окне… Я представлял себе рай именно так. Мыслей не было никаких, кроме одной, что Ежи Лец был, очевидно, прав: рай хорош, но туда везут на катафалке.

Мне не было страшно или грустно. Мне было никак. Это состояние мне знакомо. Я попытался встать. Не сразу, но это удалось. Я был грязен, одежда промокла от пота. Первым чувством после окончания приступа была паника – я забыл, где сотовый телефон, а Ленка могла позвонить. Я судорожно шарил руками и, наконец, нашел его под креслом, буквально в полуметре от меня. Пропущенных звонков не было.

Мне потребовалось время, чтобы вспомнить более насущные вещи: где кухня, как туда пройти, где лежит трамадол. В карманах не было ничего.

Когда я добрался на кухню, то совершенно обессиленный рухнул в кресло у окна и сидел там не меньше получаса. В ушах стоял беспрестанный свист и гул, словно бесконечная электричка проносилась в голове. Перед глазами плыло. Но постепенно все наладилось.

Я смотрел на обстановку своего дома. Еще вчера он был источником моей радости, моего покоя. Мне было странно, что меня могло волновать то, как должна выглядеть кухня, комнаты, что должно стоять там или тут. Сейчас меня это вообще не интересовало.

Я смотрел на тушку зайца в тазу. Жаль, что на участке не водятся волки или лисы. Он слишком мал для этого. Было бы приятно отдать им ее.

Но жизнь такая, какая есть. Я уже не успею научиться благодарить за нее. Я, знаешь, устал. Смертельно устал. Все время ждать чего-то. Даже здесь, в лесу, за шестьдесят километров от города, все равно ждать. Это чертовски утомительно. Ждать приступов, не зная всякий раз, какой из них последний, ждать, когда отнимутся ноги и придется умирать в дерьме. Ждать, ждать, ждать. И еще. Я всю жизнь чего-то боялся. Страхов становилось все больше, и каждый из них – все сильнее. Я пытался отделаться от них и в результате боюсь еще больше. Теперь боюсь не успеть. Ждать и бояться – в этом вся жизнь. Надоело.

Я смог налить себе «Лепанто», достал две коробочки трамадола, выдавил на стол таблетки, сгреб их в кучку. На деревянной столешнице они смотрелись как-то странно и сиротливо. Я подумал и добавил к кучке таблетки из еще одной коробочки. Так выглядело более надежно.

Ты, наверное, осудишь. Воздержись. Кривая твоей судьбы слишком не совпадает с моей. Молись, чтоб никогда не совпала. Прости. На всякий случай, не прощаюсь.

Автор публикации

не в сети 3 года

Свещинский

1
Комментарии: 9Публикации: 3Регистрация: 30-07-2020

Другие публикации этого автора:

Похожие записи:

Комментарии

Оставьте ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля