Search
Generic filters
11/05/2022
148
0
0

 

Часть первая

Глава 1. Теперь живи

На залитом солнцем первом этаже двухуровневого коттеджа пахнет мокрым деревом и телом молодой женщины. Светлые волосы Агафьи собраны на затылке белой лентой. Босая, в легкой юбке из прозрачной ткани, завязанной на поясе, она выжимает красную тряпку в новое пластиковое ведро, бросает на пол, садится рядом и одной рукой старательно натирает некрашеные доски.

– Влажная уборка – гармония в доме. Пусть все будет чистым. Сейчас пол, потом – по поверхностям… но тряпочка должна быть другая. А где другая?

Агафья вытерла лоб тыльной стороной ладони, шмыгнула носом и встряхнула тряпку. В расправленном виде та превратилась в красную юбку, которую Агафья по ошибке бросила в чемодан, когда уезжала. Большую часть повседневной одежды с собой не взяла. Собиралась начать новую жизнь. «Да и к чему это все? Перед кем наряжаться? Перед мужем? Да. Но Бориса сильнее всего возбуждает женщина в своем естестве: полностью голая. Потому, от городских шмоток можно с легкостью и удовольствием отказаться», – так рассудила Агуша, пакуя вещи в красногорской квартире. Одна только красная зараза каким-то чудом все же проникла в чемодан, а вместе с тем и в новую жизнь. Здесь, на окраине Анжеро-судженска, тридцатилетняя Агафья, исполнившись аскетической гордости, определила юбку в половые тряпки и почти каждый день намывала ей полы в комнатах, которые им с мужем предоставили на время командировки – строительства небольшого храма по заказу Мариинской епархии.

Длинными икеевскими ножницами женщина отхватила неровный кусок ткани с подола юбки, бросила в кухонную мойку и вернулась к занятию.

– Кажется, настоящие женщины моют полы так, – намочила юбку в ведре, плюхнула на пол, наклонилась, едва согнув ноги в коленях, и попятилась задом, размазывая воду. – Теперь все правильно. Теперь на своем месте. Теперь живи. Теперь живем. Муж вернется – все чисто. Накормим. Очаг. Семейный очаг. А ты хранительница.

Пройдя так три метра, Агафья уперлась попой в деревянную спинку кровати. Бросила тряпку, запрыгнула на постель и встала коленями на подушку. Сложила руки в молитве перед иконой Богородицы с младенцем и стала читать с экрана телефона, едва шевеля деликатно заправленными гиалуроновй кислотой губами.

 

Богоро́дице Де́во, ра́дуйся, Благода́тная Мари́е, Госпо́дь с Тобо́ю, благослове́нна Ты́ в жена́х, и благослове́н пло́д чре́ва Твоего́, я́ко Спа́са родила́ еси́ ду́ш на́ших.

 

Экран погас, Агафья остановилась, чтобы активировать его, но мокрым пальцем не смогла включить телефон. Тогда зажмурила глаза, сглотнула слюну и прошептала:

– Дорогой, Бог, дорогая дева Мария. И Вселенная. Простите меня на за все, что… Простите меня за все. За все, что я сделала неправильно. Спасибо за силы, которые у меня есть сейчас, чтобы все изменить. Спасибо за каждый день моей бестолковой жизни. Спасибо за каждый день моей жизни. Я очень счастлива. Я очень стараюсь. Теперь все будет хорошо. И все уже хорошо. Спасибо. Господи. Господи, береги, пожалуйста, моих родных и близких: маму, мужа, нашего будущего ребенка. Пожалуйста, пусть он появится. Помоги мне, пожалуйста. Дай мне знак, что я все делаю правильно. Что я все делаю правильно. Что все это не зря. Не напрасно… было.

Агуша хихикнула, но опомнилась и приняла серьезный вид, будто никто и не заметил ее секундного легкомыслия.

– Господи, освободи разум мой и очисть сердце мое. Аминь.

Спрыгнула с кровати, опрокинув ногой ведро. Вода разлилась по полу.

– Вот я ласточка. – Агафья улыбается весеннему солнцу в форточке, включает на телефоне музыку и собирает красной юбкой воду.

Клавиши пианино пульсируют под черными пальцами Нины Симон, а вместе с ними на мокром полу, подпевая в мокрую тряпку как в микрофон, танцует Агуша.

 

Oh, sinnerman, where you gonna run to?

Sinnerman where you gonna run to?

Where you gonna run to?

All on that day…

Глава 2. Выплюнь и похорони

Темное небо давит на головы прохожим, ослабленным весенним авитаминозом.

Март и апрель в этом году ничем не отличались от зимних месяцев. Тепло пришло в конце мая. Температура внезапно и безучастно повысилась до десяти градусов. Тучи сутками висели над городом, но дождей не было. Пыльные еще с осени дома и деревья врастали в землю под тяжестью собственного веса. Такие же пыльные и выцветшие люди молча, усилием ослабленной воли, пробирались сквозь пространство навстречу времени. Никто не успел обновить гардероб по сезону. Одетые в зимнее – расстегнули куртки и пальто, но все равно вспотели под тяжелой одеждой. Те немногие, кто надел, пропитавшуюся духом шифоньера, летнюю ветровку или кофту, ощущали дискомфорт, будто оказались на улице голыми. Серые лица проплывают в непривычно теплом воздухе друг мимо друга и прячутся от случайно задержавшегося на них взгляда, такого же усталого и раздраженного, как их собственный.

Улица Дурова заполнена пустыми полицейскими автобусами, автозаками, отрядами Росгвардии и мужчинами, которые, готовясь к намазу, раскладывают коврики у мечети. Звучит азан. В воздухе стоит затхлый запах восточных специй и пота. Юноша с длинными каштановыми волосами и слабыми, почти женственными, чертами лица идет по узкому тротуару. Руки в карманах камуфляжного бомбера, ноги плотно сдавлены джинсами и ботинками Dr. Martens, спину тянет рюкзак. Из рюкзака торчит металлический прут, обмотанный бинтом. Тяжелыми глазами юноша всматривается в купола мечети и стекла автозаков. Ни те, ни другие не отражают свет солнца, которого не видно на небе уже несколько недель.

В Москве Антон путался во времени суток постоянно. Каждый день был похож на затянувшийся вечер. Светать начинало рано, но день будто не наступал до поздней ночи. Сумерки никак не могли разродиться ясным днем.

– Что в природе, то и в народе, – на ходу проворчала женщина с тряпичной продуктовой тележкой, которой юноша случайно преградил путь, из-за чего женщине пришлось выйти на проезжую часть.

Антон хотел извиниться, но не успел. Кто-то коснулся его плеча рукой.

– Прощу прощения. Можно, к вам обратиться? – спросил мужчина средних лет и, не дождавшись ответа, продолжил. – Кошелек и телефон оставил в метро, нужно до дома добраться. Одолжи рублей триста?

«Он будто напрашивается, – подумал Антон. – Если бы такой вопрос задал я, мне бы обязательно ответили в рифму. Возможно, ему и правда не хватает на проезд».

Вид у мужчины растерянный: черная ветровка, под ней серый шерстяной свитер, в руке расстегнутая борсетка.

– Я сегодня на телефон все верну, оставь номер, – обещает незнакомец. – Ситуация такая, понимаешь, самому неудобно…

Антон достает тысячу и молча протягивает на ладони.

– Я все верну, оставь номер, – мужчина почесал нос, розовый от лопнувших капилляров.

«Врет, как дышит», – решил Антон.

Не сводя глаз с лица собеседника, медленно сжимает купюру в кулаке.

– От-со-си у трак-то-риста, – по слогам произносит юноша и идет дальше.

– Петух, – слышит Антон за спиной и ускоряет шаг.

 

Эскалоп или бефстроганов? Выбор – то, что дается Антону с большим трудом.

«Барашек что попало есть не станет, барашек капризный, – Тамара всегда советовала при прочих равных выбирать баранину. – Корова траву щиплет, но надо понимать, какую и где, тут все от места зависит и от хозяина. А свиноте все одно, она, где жрет, там и срет. Там же и спит годами. Есть, конечно, те, кто свиней в чистоте содержат, но откуда знать, что это за свинья и кто ее хозяин. В общем, баран капризный, свинья – тупая. Вот и вся логика. Так что знай: баранина, говядина, а если совсем с голоду помирать, то свинья».

Антон берет тарелку с люля-кебаб, нюхает и ставит на место. Люля сильно пахнет зирой и старой кухонной тряпкой Тамары. Картофель пюре, салат из капусты и томатный сок уже стоят на подносе, остается определиться с мясом. Выбирает тефтели на пару из кролика со сметаной.

В полдень столы в “Братьях Караваевых” заняты. Антон увидел одинокую девушку с чашкой чая и пустым блюдцем со следами шоколадного пирожного. Сел напротив и поставил рюкзак себе на колени. Девушка казалась привлекательной, но рассмотреть ее как следует юноша не смог: пялиться в упор на красивую женщину было неловко.

«Шея и запястья – вот, что выдает возраст женщины, – опять вспомнил слова Тамары. – Лицо можно натянуть, губы накачать, глаза накрасить. А руки и шея всегда покажут, сколько бабе лет».

Длинными пальцами с черным лаком на ногтях девушка взяла чашку и поднесла ко рту. Шею украшал кулон с котенком, что прятал нос в пушистом хвосте. Кожа на шее выглядела не так, как у сверстниц Антона, потому решил, что девушка, хоть и молода, но все же старше его самого.

Взгляды встретились над краем чашки. Доброе, будто бы заведомо понимающее, выражение светлых глаз смутило Антона. Он сглотнул слюну и по-деловому переключился на свое блюдо.

«В общепите начинать нужно с горячего, – очередной совет Тамары. – Иначе остынет, никто не подогреет».

Антон вилкой размял тефтели и смешал фарш с картошкой. Попробовал горячее, запил томатным соком. Боковым зрением ощутил на себе внимательный взгляд соседки по столику. Достал из рюкзака телефон. В гугле написал «Забой кроликов». Закинул в рот сразу несколько вилок фарша со сметаной и стал читать:

 

Процесс забоя кролика – процедура малоприятная. От кроликовода требуется провести её так, чтобы принести минимум страданий животному.

Набор инструментов:

Палка-убивалка. Используйте кусок черенка от старой лопаты длиной 40-60 см…

Палка-распорка. Длина 30 см, края заострены, точно посередине круговая канавка. 

Не пугая кролика вытащить его из клетки. Левой рукой крепко взять за задние лапы и поднять… Нанести точный и сильный удар над ушами в затылок. Если нет опыта, силу и точность удара тренируйте на абрикосовых косточках или орехах. Правильный удар приходится на продолговатый мозг и приводит к мгновенной смерти. Ударить всегда лучше сильнее, чем слабее. Вид агонизирующего и кричащего зверька настроения не добавляет. Если удар пришелся на правильное место, через десять – двадцать секунд особь недвижима.

 

– Двадцать секунд. – прошептал Антон, глядя в тарелку, и вернулся к чтению.

 

Большинство кроликов, которых выращивают на убой, всю жизнь проводят в решетчатых клетках. Их лапы не предназначены природой для того, чтобы стоять на решетке, потому все животные страдают подошвенным дерматитом. Болезнь проявляется в виде участков облысений на подошвах задних конечностей зверька, язвах и нагноениях. Животное испытывает сильные болевые ощущения при передвижении… 

 

Антон поднимает глаза, смотрит по сторонам. Взгляд не фокусируется. Пытается проглотить фарш со сметаной и картошкой. Пища лежит во рту комом. В горле сухо. Мясо сырое. Привкус тухлятины.

– Выплюнь и похорони, – услышал голос девушки совсем рядом с собой.

Девушка встает из-за стола и уходит.

Антон ощущает рвотный позыв, но сдерживается. Резко встает, идет между столиков в туалет. Втягивает носом воздух. Запах, готовящийся еды, на кухне столовой усиливает тошноту. Старается не думать ни о чем конкретном.

 

Выплюнь и похорони.

 

Прошибает пот. Дверь в уборную закрыта.

Возвращается к столику, берет рюкзак, бежит на выход.

Новый рвотный позыв юноша сдержать не в состоянии. Успевает плотно сжать губы. Щеки раздуваются.

Еще пять шагов – новый позыв.

Дрожащими руками раскрывает рюкзак. Вырывает еду внутрь.

Глава 3. Здравствуйте, дамы!

– Где мы сегодня были, расскажи.

– В магазине?

– Да. А расскажи, что ты мне говорила про рыбку.

– Ну нас обманывают в магазине.

– Почему?

– Рыба продается живая. Ее ловят в аквариуме живую, а потом взвешивают. А дома она уже мёртвая.

– Ну и что?

– Что?

– Почему нас обманывают? Мы же для еды покупаем рыбу. В чем обман?

– Ну мама… Потому что, когда мы несем рыбку домой, ее маленькая рыбья душа улетает.

– Куда улетает?

– А взвешивали рыбу вместе с душой, значит заплатили мы за рыбу вместе с душой.

– А куда душа рыбки улетает? На небо?

– В речку.

Женский вздох за кадром.

– Вот такие мысли у Нюры в шесть лет.

Девочка звонко засмеялась и убежала.

 

Экран телефона погас. Светловолосый мужчина с прозрачными глазами убрал телефон во внутренний карман рабочей спецовки. Набрал в легкие воздуха, будто собрался что-то сказать, но выдохнул и снова достал телефон.

В строительном вагончике душно, но сыро и холодно. Напротив единственного приоткрытого окна на табуретке стоит маленький телевизор и DVD проигрыватель. В углу – однокамерный холодильник, чайник, электрическая плитка и не распакованная пачка сухого горючего. Сковорода тщательно вычищена кусками белого хлеба, несколько зерен риса застыли на дне в холодном жире с хлебными крошками. Основную часть пространства занимают две двухъярусные кровати с панцирной сеткой. На одной из верхних – накрывшись спецовкой, дремлет пожилой мужчина. Еще трое: худой парень с рыжей бородой, молодой таджик с редкой щетиной на лице и блондин с телефоном сидят на нижней койке и смотрят видео с девочкой.

– Это прошлым летом жена прислала, – пояснил светловолосый. – Дочка, наверное, уже в школу ходит.

Молодой таджик провел ладонью по своему смуглому лицу.

– Душу можно купить, в магазине?

Мужчина с телефоном молча включил запись еще раз.

– Только рыбную, человечью – нельзя, – ответил третий парень с рыжей бородой. – Димитрия спроси.

С верхний койки свесилась седая голова пожилого мужчины и сонно пробубнила:

– Знаете, что говорит слепой, когда заходит на рыбный рынок?

– Что? – спросил рыжебородый.

– Здравствуйте дамы!

Никто не засмеялся. Таджик вопросительно посмотрел на блондина, тот беззвучно повторял слова за девочкой в телефоне. Рыжий понимающе кивнул седому, и продолжил, прерванную анекдотом, мысль:

– Рыба – символ Христа! Рыбу не трожь.

– Значит, Христ – рыба? – Не унимался таджик.

– Почему?

– Ты говоришь, рыба – Христа. Значит рыба?

– Какой тупой, – нарочито восхитился рыжий. – Иди пожри нормально. Там сосиски твои.

Таджик со скрипом встал с койки и достал из куртки сморщенную упаковку майонеза.

Дверь в бытовку открылась, на пороге появился мужчина средних лет с влажными глазами и опущенными вниз уголками рта. Вид у него был озабоченный, но бодрый. Пальцами он мял связку ключей. Из нагрудного кармана кожаной куртки торчал блокнот и шариковая ручка.

– Приятного аппетита, господа гастарбайтеры, – почти театрально взмахнув рукой, сказал мужчина.

– Спасибо, – искренне ответил таджик.

– Садитесь с нами кушать, – добавил рыжий.

– У меня для вас новости. Завтра открытие стройки. Попы приедут, Полуэктов приедет, начальство из Анжерки. Будут ленточку резать. Весь хлам нужно отнести туда, за вагоны. Внутри котлована поставить временный алтарь. Постелить красную дорожку. Все сегодня. Чисто, чтоб все было, никаких бычков, чтоб все сияло. Вечером приду, чтобы удивляло меня все, как все чисто.

– А поляну накроют? – нахально, но заискивающе спросил рыжий, как бы демонстрируя свою непосредственность в общении с руководством.

– Поляну накроют там… на той стороне. Вы здесь будете. Вам мясо привезут. Мангал соорудите.

– А водчелы? – рыжий набирал обороты.

– Может и водчелы, – начальник прошел вглубь бытовки к кровати, на которой остались рыжий и блондин с телефоном. – Макс, пошли со мной, – указал на блондина.

– Мне жена должна позвонить, – сказал блондин и, как бы в подтверждение слов, повернул телефон экраном к начальнику.

Мужчина грустно покачал головой и перевел взгляд на седого на верхней полке.

– Степаныч, после обеда сразу алтарь поставьте, материал знаешь где. И как бригадир отряди мне человека. На улице жду.

– Я пойду, – таджик спешно запихал в рот сосиску с майонезом, взял куртку и вышел вместе с начальником из барака, оставив дверь открытой. Поток весеннего воздуха влетел в помещение.

 

На улице в ста метрах от двух четырёхместных бытовок рабочих вырыт небольшой котлован с арматурой под будущий фундамент. Рядом с бараками стоят биотуалет, экскаватор и деревянный сарай. В полукилометре – асфальтированная дорога, за которой виднеется лес и небольшой коттеджный поселок. Остальное пространство занимает пустырь, изуродованный гусеницами экскаватора. С противоположной стороны пустырь заканчивался оврагом, в котором течет мелкая река.

– Отсюда народ пойдет, и здесь встанет. Вот этой херни тут быть не должно, – начальник указал на тачку для бетона. – Уносим все в сарай, что не войдет, туда за бытовки.

Молодой таджик идет следом, собирая в пакет пустые банки и смятые пачки сигарет.

– А это здесь откуда? – начальник указал пальцем на пачку презервативов. Пачка была в пленке, не распакована.

Рабочий наклонился, чтобы поднять, но брезговал касаться рукой, потому сел на корточки и надел перчатку на правую руку, а левой закрыл глаза от солнца.

– Наверное из деревни принесли, – предположил таджик.

Надпись «Vizit» светилась на фоне серого мужского костюма с белой рубашкой и ярким малиновым галстуком.

– Что такое «визит»? – спросил он начальника, но ответа не услышал.

В воздухе запахло молоком и малиной.

Таджик поднял голову и увидел женщину с длинными белыми волосами. Ее прозрачная кожа пропускала сквозь себя свет, делая его матовым и мягким. На контрастном освещении рабочий не мог разглядеть лицо девушки, но понял, что она молода и красива, в каком-то естественном, изначальном смысле. Порыв ветра вдохнул жизнь в ее платье, поверх которого накинута черная косая куртка с длинными ремнями.

– Пойдем, – сказала девушка.

– Куда? – спросил таджик, но не услышал своих слов.

– Сейчас, Агуша, – отозвался начальник. Голос его прозвучал нежно, почти по-детски, но уже на следующей фразе уверенные обертона вернулись.

– В общем, надо все прибрать. Приду вечером, чтобы все красиво. Понимаешь? Тебя как зовут?

– Умиджон, – тихо сказал таджик.

– Меня помнишь, как зовут?

– Борис Николаевич.

– Хорошо. Остальные пускай алтарь ставят, а ты за мусор отвечаешь. Борис Николаевич через три часа вернется, – иронично, подчеркнуто высокомерно сказал Борис и взял женщину за руку.

Вместе они медленно пошли в сторону дороги. Умиджон сел на землю и несколько минут смотрел вслед.

 

– Мясо лучше сделать на решетке, – говорил парень с рыжей бородой, размахивая руками.

– Рыжий, ты у нас повар что ли? – перебил его Степаныч, свесив ноги с верхней койки. – Может тебе в Адскую кухню пойти?

– Не, я не кулинар. Но шашлы сделаю лучше повара. Вообще любой мужик должен уметь готовить мясо. Мясо и огонь – это мужское. Женщина мясо не чувствует. Не понимает. Баба пускай салаты строгает. Макс, вот ты мясо готовишь?

– Я? – отозвался блондин.

– Ты.

– Я рыбу обычно делаю. Жена – мясо.

В барак вместе с солнечным светом и свежим воздухом вошел Умиджон, вернулся в свой угол и вытащил из упаковки сосиску. Его одухотворенное смуглое лицо улыбалось в окно, которое распахнулось от сквозняка полностью.

– Свинину мариновать будешь. Умеешь? – кинул ему Рыжий.

– Я – нет.

– А что так? – Рыжий заинтересованно сделал широкий шаг в сторону коллеги.

– Свинину нельзя. Харам, – ответил Умиджон.

– Йоп твою мать. Ты ж муслим, – Рыжий взял табуретку и подсел к таджику. – А ты знаешь, что сейчас ешь?

– Знаю. Там нет мяса, мне сказали. Это соя.

– Правильно, соя. И нормального мяса нет. А вот кожа всякая, там… сиськи, письки есть. Всех подряд: коров, быков, куриц, крыс, но в основном – свиней. Так что, не капризничай, Саня. Мариновать завтра будешь ты.

– Я Умиджон.

– А по-нашему как?

– Умиджон.

– Значит будешь Саня. Поздравляю с крещением.

Рыжий выхватил из рук Умиджона сосиску и стал размахивать у его лица.

– Во имя отца, и сына и свинаго писюна.

В бараке раздался громкий хохот бригадира.

Глава 4. Французский насморк

Смотровая площадка Воробьевых гор усеяна туристическими группами китайцев. Слушая гидов, туристы делают несколько фотографий Москва-Сити, прогуливаются между двух клумб Аллеи Ученых, фотографируют высотку МГУ и возвращаются в автобус, который увезет их на Киевский причал.

Если смотреть сверху, черные точки хаотично движутся по площади, как муравьи по бетонной плите. Все кроме одной – темно-красной. Это вишневая кепка, скрывающая густые седые волосы пожилого мужчины. Облокотившись на ограждение, сквозь затемненные прямоугольные очки он бесстыдно разглядывает суетливых туристов. «Любопытно, как они видят сталинскую высотку сквозь свои щели – думает шестидесятичетырехлетний Герман Петрович Парамонов. – Наверное изучают новые земли, которые собираются заполнить собой в ближайшее десятилетие».

 

До семи лет отчество Германа было Семенович, но после развода мать не захотела, чтобы в паспорте сына осталось имя ее неверного супружника. В качестве нового отчества выбрала имя его деда (своего отца) – Петр. Герой Великой Отечественной потерял ногу в битве при Варшаве и умер в военном госпитале, не дожив семь месяцев до победы. «Пускай будет отчество героя войны, а не героя любовника» – так рассудила мать Германа.

Отец Германа Семен Парамонов был человеком обаятельным и крайне открытым. Эти качества не помогали ему подниматься по карьерной лестнице, но располагали к себе коллег и начальство, что положительно сказывалось на благосостоянии семьи. Дефицитные продукты, хорошее место в очереди на установку телефона, путевки в санаторий и Артек – все это было, не то, чтобы в свободном доступе, но время от времени перепадало Парамоновым.

Из Кисловодска, куда в одиночестве ездил поправить здоровье, Семен привез фарфоровый сервиз, бутылку коньяка, чурчхелу и триппер, или, как сказала его жена, «французский насморк», будто от этого зараза стала менее заразной, и менее постыдной.

Неверный муж почти убедил свою жену в нецелесообразности развода, но письмо от женщины из Саратова, в котором та ностальгировала по курортному роману и признавалась Семену в любви, решило судьбу главы семейства и отчества Германа.

Логично было бы сменить Герману фамилию, а не отчество, но мать была человеком хоть и экспрессивным, но здравомыслящим. Фамилия Парамонов еще могла послужить матери одиночке и ее сыну. К тому же месть в виде лишения отчества представлялась ей более изощренной. Фамилия общая, а отчество другое – достойная сатисфакция за супружескую измену. Так имя Семена и сам Семен навсегда исчезли из жизней Германа с матерью.

Развод в те годы был явлением редким, но Антонина Парамонова обладала исключительной волей советской женщины. Пережив голод Великой Отечественной на попечении тетки в Коврове, перебралась в Москву, вышла замуж и устроилась воспитательницей в детский сад. Летом подрабатывала пионервожатым в Артеке, куда устроилась благодаря старым связям бывшего мужа, взяв с собой меленького сына.

Однажды во время отдыха в Артеке пионеры пытались научить октябренка Германа курить папиросы, но тот отказался. Случилась драка, из которой Герман вышел побежденным и слегка побитым. Шел товарищеский суд, на котором начальство лагеря выясняло обстоятельства произошедшего инцидента. Антонина вбежала в актовый зал посреди процесса, сняла с ноги тапок и отходила им по мордасам главного обвиняемого.

Антонина удачно продвинулась в карьере благодаря партийно-хозяйственной работе. Результатом стала комната в коммуналке на Мосфильмовской улице. Позднее появилась возможность получить отдельное жилье в Орехово, но мать наотрез отказывалась съезжать из комнаты, и оказалась права: в девяностые им с сыном удалось выкупить и приватизировать остальную часть квартиры. Таким образом комната в коммуналке превратилась в настоящее московское родовое гнездо.

Антонина готовила еду не очень вкусную, но всегда сытную: пшенный суп со свининой, картофельные котлеты, пироги со щавелем. Каждому блюду она давала свое название, что придавало ее брутальной кулинарии изысканный флер. Салат «Московский», борщ «Киевский», пирог «Победа» и т.п… Особым блюдом на каждом празднике были пельмени «Парамоновские». Лепились они всем семейством (сначала из трех, а потом из двух человек) в огромном количестве впрок. Для этого снималась с петель межкомнатная дверь и посыпалась мукой. Пельмени выкладывались прямо на нее, а уже потом замораживались на балконе. Столовались не только Парамоновы, но соседи и друзья семьи. Один из пельменей всегда был «счастливый». Попадался он, конечно, маленькому Герману.

Герман окончил первый мед, занялся фармацевтикой, женился и родил двух дочерей – все они вместе с Антониной жили на Мосфильмовской. Герман открыл небольшую сеть аптек эконом класса и купил младшей дочери отдельную квартиру на Юго-Западной, но та продолжала жить с родителями и бабушкой Тоней. Старшая – к тому моменту уже съехала к будущему мужу в Ново-переделкино.

Жена Германа Ольга любила свою семью, но была несчастлива под постоянным давлением свекрови. Курила по две пачки Stewardess в день и злоупотребляла жирной пищей. В 2009-м ей диагностировали рак легких. Ольга приняла известие стоически, но сильно удивилась, когда в тот же день, свекровь привела к ней в палату дочерей, чтобы те простились с матерью. Больная прожила еще шесть лет, за которые младшая дочь первый раз вышла замуж и покинула дом. Антонина пережила невестку на пять лет.

После похорон матери, Герман равнодушно, а потому не очень выгодно, продал бизнес и вышел на пенсию. Проживая седьмой десяток в четырехкомнатной квартире в полном одиночестве, он готовился встретить шестидесятипятилетие.

 

Публичное одиночество Германа нарушил звонок шестого iPhone, который он вынул из джинсовой жилетки и, глядя на него поверх очков, ткнул пальцем в экран.

– Пап, привет. Ты где?

– На улице.

– Все купил? Ты на машине?

– Пешком. Решил прогуляться. На обратном пути куплю.

– В руках потащишь?

– Два раза схожу.

– Я тебе на день рождения еще тележку подарю. Такую тканевую, для продуктов. Будешь с ней в магазин ходить, если ездить не хочешь.

– Слушай, Света. Не покупай мне тележку. А если увидишь меня с тележкой, то немедленно убей, ибо это буду не я.

Тишина в ответ.

– Или я Ленку попрошу.

Герман тихо засмеялся сквозь плотно сжатые губы.

– Ну и шуточки у тебя, папа.

– Да перестань. Пельмени накручу, остальное все Лена привезет с Олегом.

– Накрутишь, говоришь?

Герман предусмотрительно отодвинул телефон подальше от уха.

Выдержав паузу, Света продолжила:

– Родители Влада придут. Давай в этот раз без сюрпризов.

– Давай, Света, давай.

Герман отключает телефон, кладет в карман жилетки и уходит вдоль ограды в сторону Мосфильмовской улицы.

Глава 5. Плывите, пупсики, плывите

Агафья или, как назвала ее мама при рождении, Марина лежала на белой в красный горох простыне совершенно голая и рассматривала узор на потолке нового жилища. Под бедра положила скомканное одеяло так, чтобы живот и попа оказались выше головы. Руками обняла подушку, а ноги задрала вверх и прислонила к стене, на которой висела икона Богоматери с младенцем.

Борис сидел на краю кровати с сигаретой в зубах и натягивал джинсы на свое голое тело.

– Поцелуй меня теперь, – мягко пропела Агафья.

Борис застегнул кожаный ремень на поясе, обошел кровать и вытащил сигарету из влажного рта. Рукой, в которой держал сигарету, наклонил ноги Агуши к голове и поцеловал в вагину.

– Плывите, пупсики, плывите, – погладил ноги женщины и отошел к открытой форточке. Агафья осталась в той же позе, с коленями возле шеи.

– Дай полотенце, – опять нараспев сказала Агафья, любуясь свежим педикюром.

– Не надо, пусть лучше так.

– Простудится, чихать будет.

– Кто?

– Моя маленькая женщина Агуша, – шире раздвинула ноги, поднесла сжатую в кулак руку к промежности и резко растопырила пальцы. – А-а-пчхи! Вот так.

Борис молча курил в форточку, но ветер возвращал дым обратно в комнату. Лучи вечернего солнца отчетливо проявлялись в дыму сигареты, вокруг тощего силуэта мужчины.

– Я думаю, надо волосы отрастить. Буду интимные прически делать, или просто hair free. Бодипозитивно, – Агуша провела тремя пальцами по лобку.

– Как хочешь, мне все равно. В смысле, мне все нравится.

– Это не для нравится. Это мама сказала, так шансов больше.

– Чего больше?

– Шансов забеременеть. Все в тепле.

– Обожаю твою маму, – выдохнул Борис.

– У вас это взаимно, – подтвердила Агуша.

 

Борис впервые встретился с будущей тещей в тот же день, что и с будущей женой. Она была одета во все черное, на ногах – фиолетовые тапочки на каблуке с пушистым помпоном.

«Совсем не похожа на Марину», – подумал тогда Борис (для него, как и для всех, Агафья была Мариной). Черные прямые волосы, густые брови и светлые глаза, что смотрят если не в душу, то в солнечное сплетение, сначала напугали, а потом успокоили Бориса.

Женщина протянула руку, но растерянный молодой человек не знал, пожать ее или поцеловать. Отпустил волосы Марины, которую в тот момент тошнило джин-тоником на клумбу с фиалками, и обеими руками обнял ладонь матери.

– У вас сейчас девушка упадет, – указала свободной рукой в сторону дочери.

Борис разжал ладони и вернулся к Марине.

Окончив, девушка достала из поясной сумки жвачку и положила в рот. Запахло мятой, спиртом и можжевельником. Борис вытер ей рот салфеткой и передал вручил матери.

– Интересный мальчик, – оценила Бориса женщина в пушистых тапочках, когда помогала дочери подняться на четвертый этаж. Даром, что Борису было тридцать шесть, а Марине –двадцать девять.

 

В однокомнатной квартире-студии на первом этаже коттеджа, в которую переехали Борис и Агафья на время строительства, была маленькая кухня, шкаф, холодильник, барная стойка на два места и двуспальная кровать. Постельное белье, икону и магнитики на холодильник Агафья привезла с собой. Все остальное, включая посуду, было предоставлено Мариинской епархией.

Агафья встала с постели, молча улыбнулась Борису, приклеила ежедневку к полупрозрачным трусикам и натянула на бедра.

– А мужчине нужно держать все в прохладе.

– Что все?

Агуша подошла к окну, протяжно зевнула и потянулась. Обнаженная грудь поднялась, наполнившись воздухом. Обычно Агафья сутулилась, за что часто упрекала себя в разговорах с Борисом.

– Яички надо проветривать тебе. Тогда малыши будут активнее.

– Я уже месяц трусов не ношу, – Борис потушил сигарету в рюмку с водой.

Агафья смотрела на его мокрые губы так, будто слышала то, что он не сказал.

– Все у нас получится, – Агуша обняла Бориса сзади, положив руки на голый торс. – Здесь воздух свежий, здесь весна, благодать. Дело ты такое богоугодное делаешь. Это же не ради денег, а ради малыша все. Так что иначе и быть не может. Ты сделаешь все, что в твоих силах, все остальное сделает Бог. Ты знаешь об этом, Боря?

– Имя какое-то – Боря. Как у поросенка, – Борис закрыл форточку. Агуша почесала его за ухом и три раза хрюкнула.

– Боря, Боря хороший.

– Может мне тоже имя сменить? – Борис взял руку Агуши и поцеловал. – Покреститься?

– Ты же крещеный, – улыбаясь шепнула Агафья.

– Тогда просто взять новое имя.

– Мне нравится быть женой Бориса. У тебя прекрасное имя. Красивое православное – Борис. Борис и Глеб.

– Но ты же вот как-то сменила.

– Я родилась рыбкой, и я жила в море. Потом моя чешуя отвалилась, я вышла на берег, и все стали называть меня Агушей.

В окне появилась фигура человека в черной рясе с крупным серебряным крестом на груди и кожаной куртке.

Глава 6. Вино – от Бога, курение – от индейцев

Отец Димитрий – высокий священник сорока двух лет с небольшим, по меркам представителей его сословия, животом и мелкими чертами раздобревшего лица, сидел на высоком барном стуле напротив Бориса. Вокруг в том же белом платье, в котором два часа назад выходила на улицу, суетилась Агафья, выставляя на стойку квашеную капусту, соленые грузди, сметану и мясную нарезку. Бутылка Белуги и две граненые рюмки стыли на столе. Движения женщины были медленными и неуверенными, хотя, вне всяких сомнений, Агафья старалась угодить мужчинам.

– Хозяюшка, – протянул священник, глядя на спину женщины. – Но помощница ей пригодится.

– Я над этим работаю, – сказал Борис, не моргая. – С Божьей помощью все получится. Я это знаю. Получится же?

– Посмотри завтра, чтобы твои у себя сидели по бытовкам, когда гости приедут. По крайней мере во время официальной части.

– Конечно, – не получив ответа на свой вопрос, подтвердил Борис.

– А то матушки нервничают.

– Да, я понимаю. Но других сейчас не найти, – оправдательным тоном начал Борис. – С этими-то не все просто: один нелегал…

Отец Димитрий не дал собеседнику продолжить. Поднял рюмку и, со свойственной священникам доброй иронией, пробасил:

– Можно. Вино – от Бога.

Мужчины чокнулись и выпили.

Димитрий насадил на вилку идеальный по форме груздь, макнул в сметану и закусил. Борис достал из кармана пачку сигарет с белым фильтром.

– А курение – от индейцев, – по-отечески улыбаясь сметанными губами сказал священник.

Борис вернул сигарету в пачку, смял пластинку карбоната, сунул в рот и наполнил рюмки.

Отец Димитрий огляделся в поисках салфетки и, не найдя, вытер губы тыльной стороной ладони. Глубоко вздохнул.

– В 2002-м на строительстве основного храма, в Анжерке таджиков еще не было. Но был один мусульманин. Решил он на стройке… покакать, не к столу будет сказано. Прямо там, в строящемся храме. Сделал он свое гнусное дело, а потом на нем же и поскользнулся. И промеж лестниц полетел вниз. Упал на кучу кирпича и чудом остался жив. При том, что храм семьдесят метров высотой. После этого он сразу пришел, раскаялся и благодарил Господа за то, что Бог его спас. Храм этот стоит, процветает, люди в нем молятся и все слава Богу.

Борис молча поднял рюмку, отец Димитрий поддержал. Оба выпили и закусили капустой. Священник продолжил:

– В России исторически так сложилось, что православные помогают в строительстве мечетей, а мусульмане — в строительстве храмов и синагог. Если православный просит за работу немыслимые деньги, он хочет наживы. Чем его труд больше угоден Господу, чем труд мусульманина? А пожертвования нужно расходовать с умом, на благо прихожан, а не набивать карманы стяжателей. Не важно православные они или мусульмане.

Отец Димитрий приступил к мясу.

– Я тебе доверяю, Борис. Если ты выбрал этого человека, значит на то у тебя были причины. Мы сохраняем единство в многообразии, всегда помогаем друг другу. Думаю, это большая ценность для нашей страны. Главное — бережно ее сохранить и передать будущим поколениям.

Слова священника прекрасно подошли в качестве тоста, и третья – отправилась в рот. Борис встал из-за стола, отошел к форточке.

– Но завтра пусть все-таки подождет в подсобке, – накалывая на вилку гриб, добавил отец Димитрий. – Хотя бы во время молебна. Не будем народ провоцировать.

Никотин заполнил легкие Бориса, растворился в крови вместе со спиртом и успокоил нервы.

– Главное, чтобы все благополучно. Я управляющее лицо. Любое нарушение техники безопасности – штраф. А если несчастный случай, могу и присесть, – сказал Борис и глубоко вдохнул дым. – Так, что надо еще сортир поставить, чтобы «гнусные дела» справляли там, а не на стройке. И пускай без чудесных воскрешений. Простите, отец Димитрий.

– Батюшка, варенья хотите? – спросила Агафья, закончив на кухне.

Священник с улыбкой посмотрел на узкую стойку и развел руками.

– Тогда я вас оставлю. Если чего-то захочется, все в холодильнике, попросите Бориса, Агафья погладила мужа по спине, и ушла в ванную.

Глава 7. Каре на ножке

Анна с тремя пакетами из Пятерочки в руках остановилась у подвального окна кирпичной пятиэтажки. Из окошка на свет вылезли трое серых котят и один рыжий.

– Сейчас я вам, – развернула газету с двумя сырыми мойвами и положила на землю перед окном.

Котята, попискивая, обнюхали подношение и вгрызлись мелкими зубками в рыбные тушки. Один только рыжий никак не мог подступиться к еде. Анна взяла его на руки.

– Ну иди сюда. Раз ты такой скромный, – посадила на свободное место и погладила по спинке. – Вот, кушай. Это вам от Нюры.

Анна вошла в подъезд, внутри из-за пасмурной погоды свет горел сутками. Поднимаясь на свой этаж, остановилась дважды: между первым и вторым этажом, где по привычке заглянула в почтовый ящик с номером 78, и на площадке между третьим и четвертым, там поставила сумки на пол и постояла пол минуты, чтобы отдышаться. На пятом этаже Анне встретилась соседка, с которой она приветливо, но безучастно поздоровалась.

– Нюра, я дома, – крикнула Анна, выглядывая из прихожей.

На коврике перед дверью стояли две пары чистой детской обуви: резиновые сапожки розового цвета и белые летние сандалии с красными застежками в форме сердца. Анна сняла обувь, пальто и черный берет. Улыбнулась себе в отражении дверцы шкафа узкими обветренными губами и поправила волосы.

– Я тебе пироженко принесла. Бисквитное, заварным кремом, – по пути из прихожей на кухню сказала Анна. – Только ты сильно не обольщайся, оно маленькое.

На кухне женщина начала разбирать пакеты с продуктами. Первым достала то самое пирожное: светлый бисквит со сливочным кремом, сверху украшенный двумя розовыми цветами с желтым центом и зеленым лепестком. Десерт был упакован в прозрачный одноразовый контейнер, в котором обычно продаются сладости в супермаркетах.

– После ужина съешь, хорошо? – Анна поставила пирожное в пустой холодильник.

За ним на полки отправились 10 яиц первого сорта, пластиковая баночка сметаны 10% жирности, трехлитровая банка ассорти маринованных огурцов и помидоров, кетчуп, две бутылки молока жирностью 3,2%, вареная колбаса и две консервы скумбрии.

– На ужин сегодня рыбку поджарю, как ты любишь.

Закрыв холодильник, Анна включила свет и продолжила раскладывать покупки. Достала килограммовый пакет грязного картофеля, 5 пачек макарон и, купленную на вес, замороженную спинку минтая.

– Пусть лучше такая, – одобрив собственный выбор, негромко произнесла женщина и поставила рыбу в мойку под поток холодный воды.

– В школе все хорошо у тебя? С математикой как? Математика – царица наук. Будешь хорошо знать математику, все остальное пойдет легко. Ты главное не отвлекайся ни на что. Мальчики к тебе не пристают там? Мальчишки – они развиваются медленнее девочек, ты не обижайся на них. Они так внимание к себе привлекают. Заигрывают, – Анна разложила продукты по кухонным шкафам.

– Бегают, дразнятся, за косички дергают. Хочешь я тебе завтра косу заплету? Красивую. У тебя волосики хорошие, коса толстая получится, как у меня в школьные годы, – достала муку, рассыпала по столу, добавила соли, белого и черного перца.

– Вообще давай я лучше тебя постригу. Каре сделаем. На ножке. Как у Жульет Бинош. Или в парикмахерскую сходим. Вместе. Мне тоже что-нибудь новое нужно. Сегодня зарплата пришла, я за квартиру заплатила, еды купила, отложила немного, – Анна сунула руки под поток холодной воды, которой размораживала рыбу.

– Котят твоих покормила, – вытерла руки о висящее на стене клетчатое полотенце. – Так смешно, у них хвостики, как елки. Совсем еще малыши.

Вышла из кухни и свернула в комнату дочери.

Рыба в целлофановом пакете оттаивала от льда, постепенно уменьшаясь в объеме. На окно пятого этажа села синица, вопросительно заглянула в комнату, но не дождавшись крошек, которые Анна обыкновенно выбрасывала в форточку, улетела.

На цыпочках, стараясь шагать как можно тише, женщина закрыла дверь в комнату Нюры и ушла к себе.

 

В квартире Анны и ее дочери идеальный порядок, каждая вещь хранится на своем месте и возвращается обратно сразу после использования. Комната Анны обставлена деревянной мебелью девяностых годов. В углу на тумбочке – небольшая плазма, стены оклеены белыми обоями с мелким коричневым орнаментом. У стены – фортепиано, заставленное вазочками, статуэтками и фотографиями шестилетней девочки. Пыль под ними, как и во всей квартире, вытирается ежедневно. Единственное, что выдает присутствие человека, – диван с мятой простыней и подушкой в белой наволочке. Плюшевый плед, закрывающий простынь, усыпан хлебными крошками.

Анна сняла с себя уличные штаны и кофту. Оставшись в голубой пижаме, с изображением щенков разных пород, залезла под покрывало включила телевизор без звука и запустила видео на телефоне.

 

– Где мы сегодня были, расскажи.

– В магазине?

– Да. А расскажи, что ты мне говорила про рыбку.

– Ну нас обманывают в магазине.

– Почему?

 

Анна смотрит в экран и смеется вместе с дочкой.

Звонок в дверь. Анна жмет паузу, переводит телефон в беззвучный режим и замирает. Второй звонок. Анна скидывает с себя покрывало, крошки разлетаются по комнате. Бесшумно ступая по полу в серых шерстяных носках, подходит к входной двери, смотрит в глазок. На лестничной клетке – пожилая женщина. Анна затаила дыхание. Женщина снаружи отпускает кнопку звонка и смотрит в глазок с обратной стороны. Инстинктивно Анна отпрянула от двери. Женщина стоит еще полторы минуты, но больше не звонит. Анна вновь прильнула к глазку. Женщина разворачивается и спускается по лестнице. Анна дождалась, когда в подъезде хлопнет входная дверь, чтобы так же осторожно, вернуться на кухню, где рыба в пакете полностью оттаяла и плавает в воде.

– Нюра! – всплеснула руками Анна. – Я же тебе сто раз говорила, что рыбу нужно размораживать не под водой, а в холодильнике. Если рыбу размораживать быстро, в ней размножаются микробы.

Глава 8. Кукусь

В тесноте ванной комнаты, где помещались раковина, унитаз и душевая кабина, все, включая пол, было заставлено бесчисленными женскими тюбиками, баночками, спреями, ватными палочками и тампонами.

Агуша скинула с себя платье, трусики и повернулась к большому, напольному зеркалу. Глядя на себя с прищуром, стиснула руками ляжки, воображая, как могли выглядеть ноги, будь она на несколько килограммов стройнее. Затем встала в профиль, надула живот и погладила его испачканными сметаной ладонями.

Вода толстыми струйками потекла по телу женщины, оставляя пузырьки воздуха на волосках вдоль позвоночника и на пояснице. Агуша взяла белую мочалку для геля, встряхнула и зажала коленями. В памяти всплыли пушистые тапочки мамы, которые та носила не только дома, но и на улице, если позволяла погода и соответствовало настроение.

Два года назад в таких тапках мама встретила ее утром пьяненькой у подъезда дома. Агуша (тогда еще Марина) немного перебрала с подругами и решила переночевать у родителей. Домой ее на такси привез парень, который встретился в баре. Флегматичный, молчаливый мужчина, шутил мало, танцевать под живой cover-band отказывался, потому особого впечатления не произвел. Сначала смотрел в упор из-за барной стойки, но, стоило Марине встретиться с ним взглядом, прятал влажные глаза в бокале Guinness. Марина сама подошла к стойке, чтобы заказать джина с тоником для себя и подруг. Парень предложил записать коктейли на свой счет. Марина согласилась, машинально осыпав мужчину хмельными блестками своих голубых глаз и из вежливости пригласила за столик. Мужчина назвался Борисом.

Большую часть времени Борис молчал, смущаясь принимал пьяные комплименты подруг Марины и ходил к бару за выпивкой для всей компании. Женщины пили джин-тоник, мужчина – Гиннесс, после каждой второй опрокидывал шот Егермейстера с апельсином и корицей. Неловко накачавшись пивом, Борис все же рассказал, что занимается строительством и покупает квартиру в Красногорске.

–  Ну все – кандидат в мужья, – рассмеялась подруга на ухо Марине так, что услышали все. –  Свой бизнес, квартира. Смотри какой хороший.

Все ждали, что Борис подыграет, но он только покраснел и улыбнулся.

­– Глаза красивые, – ответила Марина на улыбку Бориса, глядя на него с хмельной поволокой.

Женская дружба временно победила женскую конкуренцию, и подруги вместо того, чтобы флиртовать с единственным мужчиной в компании, стали презентовать Марину как лучшую на свете женщину.

– Борис, а вы знаете, что у нее есть Каннский лев? И не один.

– Она гений рекламы. Знаешь, что это такое слоган?

– Помнишь, вот это: «Мама точно знает…»? Это Марина придумала. Ну не только это.

– Она и книгу пишет. И сценарии к сериалам.

– Она все может продать. Даже то, что тебе не нужно. Что не нужно станет нужным, а потом ты сам захочешь купить. Вот что тебе продать? Она продаст.

Марина провела пальцем по окружности пустого бокала.

– Все понял, – Борис поднялся со стула и пошел к стойке за новой порцией выпивки.

 

К четырем утра рассвело, женщины перешли грань очаровательного подпития. В наполовину опустевшем баре это стало особенно заметно: смеялись, широко раскрыв рты и шатаясь ходили в туалет парами. Борис на их фоне выглядел неприлично трезвым, а потому вызывал раздражение. Подруги перестали флиртовать с Борисом и начали обсуждать других мужчин, в том числе кандидатов на роль бойфренда Марины. Борис к тому моменту успел свыкнуться с мыслью, что очаровал всех в компании, потому не смог скрыть своего разочарования. Пытался встретиться взглядом с Мариной, но она была полностью поглощена беседой. Борис ждал, когда кончится джин-тоник, чтобы галантно принести новый, но Марина сказала, что ей уже хватит. Это окончательно расстроило мужчину. Одна из подруг заметила грусть Бориса.

– Тебе нужно подавить в себе кукуся, – сказала она, положив ладонь Борису на лицо. – И все получится.

– Кукуся? – уточнил Борис и раздраженно мотнул головой.

– Кукусика. Ты же не кукусь? А смотришь, как кукусь. Не будь кукусем. И все будет окей.

Борис вернулся за стойку, но уходить не спешил.

Между столами под утренний chill-out в одиночестве танцует Марина. Ее красная юбка шуршит, как подарочная упаковка на детском празднике.

В четверть секунды Бориса накрывает счастьем, слабым и беспомощным, как объятья трехлетнего ребенка. Все, что происходило с ним последние двадцать лет не имеет значения. Вместе со счастьем приходит тревога. Ощущение уязвимости, одиночества и неизбежной потери. «Все лучшее уже было. Или будет, но не со мной, – пронеслось в голове. – Кто-то перевел железнодорожную стрелку. Пункт назначения изменился. Никто не знает, куда придет поезд, но точно не туда, куда отправлялся».

Борис был трезв, но пить совсем не хотелось. Через силу опрокинул шот текилы и закрыл счет. Когда женщины стали искать в сумочках телефоны, чтобы вызвать такси, предложил Марине подбросить ее до дома и заказал комфорт плюс.

В пробке на Большой Дмитровке Марину стошнило дважды, за что Борис накинул водителю тысячу. Опасаясь, настойчивости Бориса, Марина решила поехать к Маме. Хотела соврать, что дома ее ждет ревнивый супруг, но не стала.

 

«Значит что-то почувствовала, значит не хотела его оттолкнуть, – решила Агуша, выпуская струйку воды изо рта. – Значит уже тогда поняла, что это Он. Или это Всевышний направил меня по верному пути, – такое объяснение больше соответствовало нынешним настроениям Агафьи. – Впрочем, одно другому не мешает, ведь все наши действия, все наши поступки управляются Им. Провидение не приходит из ниоткуда. Не куст же, горящий, должен был сказать мне, что Борис – это судьба. Не белый голубь – нагадить ему на нос, выделив тем самым из толпы. А мои собственные действия, желания и поступки, порой совсем нелогичные, порой спонтанные, опасные, но такие точные и в конечном счете праведные. Именно они приведут меня… нас к счастью».

Уверенности размышлениям Агафьи предавал факт, что однажды Борис уже сыграл решающую роль в ее судьбе. Это была вторая встреча с будущим мужем.

 

Через неделю после вечеринки в баре ведущий копирайтер рекламного агентства Марина Лисицына (ныне Агафья Журавлева) праздновала окончание проекта с коллегами в офисе BBDO. Начав в пять вечера с виски и пиццы, большая часть креаклов разъехалась в семь. Кто по домам, кто продолжать веселье в компании близких друзей.

Так собиралась поступить и Марина, но ее не отпускали тяжело переживающая измену мужа коллега Наташа и полторы бутылки белого вина, которые удачно обнаружились в офисном баре под макетом L`oreal. Наташа лила пьяные слезы и курила IQOS прямо в open space. Марина сочла своим долгом во что бы то ни стало поднять подруге настроение и самооценку. Было решено ехать в Маяк. Потом был Мумий Тролль, Пропаганда и что-то еще. Что именно еще и куда пропала Наташа, Марина не может вспомнить до сих пор.

В три после полуночи Борису пришло сообщение с геолокацией от девушки, которую он проводил до подъезда мамы в прошлую пятницу, и с которой всю неделю переписывался в WhatsApp: в офисе, на объекте, в столовой и в постели, желая друг другу сладких снов и доброго утра. Флирта в этих сообщениях не было. Не комильфо было заигрывать с женщиной, волосы которой держал, когда ее тошнило на клумбу. Плюс ко всему Борис боялся, что, после инцидента, автоматически оказался определен Мариной во френдзону, но старался игнорировать этот страх.

Меж тем опасения его не были напрасны. Марина как раз не думала о Боре как о сексуальном партнёре. Но интерес его был для Марины чем-то новым, а потому приятным. На фоне обычных балагуров (как они сами себя называли) Марины Борис действительно распознавался как самец надежный. Как тот, на кого можно положиться. Его внимание было именно таким, какое Марина, как она считала, заслуживает. Она женщина, которая может себе это позволить. Она позволяет.

Борис пытался наслаждался ощущением наполненности своей жизни: хоть с Мариной они больше не пересекались, чувствовал, что дома его ждут, а на работе поддерживают. Каждый день. Каждый, кроме сегодняшнего.

Сегодня Марина перестала отвечать на сообщения около десяти вечера. Борис позвонил один раз – ему не ответили. Больше звонить не стал. Боялся показаться кукусем. Постоянно проверяя телефон, три часа пил с друзьями в пабе, вернулся домой уставший и раздраженный. Выпил стакан воды, упал в постель и лежал с закрытыми глазами, пока не услышал звук сообщения. Лениво, без особенной спешки, но с ежесекундно разрастающейся надеждой, полез под подушку за телефоном.

 

На экране сообщение от Марины: точка на карте.

 

Следом за геолокацией пришло:

Забери меня

 

И еще:

пожалуйста

 

Борис выключил экран, полежал пол минуты, написал:

Ты где? Скажи точно

 

Ответа не последовало. Отметка о прочтении получателем сообщения не появилась.

 

Борис встал с постели, оделся, выпил текилы и вызвал такси до, указанной в сообщении, точки.

 

Теплая ночь. Центр пятничной Москвы заполнен пьяными группами людей, переходящими от бара к бару, по пути собирая впечатления от столичной жизни. Борис обходит несколько веранд Столешникова переулка. Стучится в дверь четырехэтажного здания глубоко во дворах, что ближе всего к точке в сообщении Марины. Открывает крупный бритоголовый мужчина с мягкими чертами лица. Вопросительно осматривает Бориса с головы до ног. Борис понимает, что должен начать первым.

– Можно войти?

– Вы к кому?

– Жену ищу. Блондинка. Марина.

– Не знаю таких. Подожди.

Охранник закрывает дверь. Борис остается среди мусорных контейнеров с пустыми коробками, вынесенными из окрестных заведений.

Из открытого окна жилой квартиры выпрыгивает черный кот. Оценив Бориса взглядом святящихся желтых глаз, понимает, что опасности нет и спокойно идет вдоль фасада здания.

Дверь снова открывается. Охранник жестом показывает – входи.

Борис спускается по лестнице в подвал, проходит несколько пустых комнат с кальянами, плазмами, игровыми приставками, миниатюрными барами и диванами. На одном из таких диванов лежит Марина. Глаза закрыты. Ногти царапают обивку из белой кожи. В комнате трое мужчин. Всем около тридцати. Короткие стрижки, аккуратные бородки и влажные, немного опухшие глаза. Тихо звучит lounge. Густой запах гашиша.

– Я за ней, – указав на Марину, подчеркнуто бодро произнес Борис.

– Жена твоя? – отзывается один из мужчин, сворачивающий самокрутку.

– Жена моя.

– А чего она без кольца, – мужчина осмотрел Бориса с головы до ног. – И ты без кольца.

– А мы в ссоре.

– В ссоре, так помиритесь.

Борис убирает прядь с лица женщины, гладит по щеке.

– Марина, пойдем. Поехали домой.

Мужчина с сигаретой в зубах идет за барную стойку, преграждая Борису выход из комнаты.

– Выпей с нами, – наливает водку в три стакана для виски. – Видишь, не в состоянии она.

 

Борис привез Марину в свою съемную квартиру на Проспекте Вернадского в семь утра. Уложил в постель в одежде, снял туфли и долго смотрел, как она спит, сжимая слабыми пальцами простынь его холостяцкой постели. Комнату заполнил запах парфюма, женского пота и алкоголя. Борис распахнул окно третьего этажа. Шумела газонокосилка. Мужчина вдохнул запах свежей травы и раннего московского утра выходного дня.

 

«Вот не напилась бы тогда, не встретила бы Бориса. Не ощутила бы его силы, его таланта. Проморгала бы счастье – думала Агафья в потоке горячей воды. – Не все поступки разумны, не все поступки правильны, но все они будут оправданы, если есть цель. И цель твоя праведна».

Эту логику жизни Агуша в первую очередь планировала объяснить всем своим детям, о которых грезила последние два года.

Подобные мысли и воспоминания часто посещали Агафью именно в душе. Женщина связывала это с тем, что по гороскопу она дева – знак земли, а вода, орошая землю, превращает ее в плодородную почву.

Несмотря на то, что по гороскопу Борис – рыбы (водный знак), заставить почву Агафьи приносить плоды у него не получалось.

Агуша бросила курить, перестала пить кофе, алкоголь, регулярно принимала фолиевую кислоту, сдавала анализы, сексом занималась исключительно в позе березки и консультировалась у специалистов. Психологическое бесплодие – таков был единственный более-менее внятный диагноз. Женщина решила, что это последствия той странной болезни, которой переболела еще в начале дружбы с Борей.

 

Проснувшись у Бориса после вечеринки с Наташей, Марина мучилась похмельем. Тошнило, ломило кости, а запах свежей травы напоминал тухлую рыбу на старой бабкиной сковородке. Организм не принимал ни кофе, ни чай, ни крепкий бульон, ни даже холодное шампанское с клубникой, которые Борис подготовил специально для гостьи. Порядочность и подчеркнутая доброжелательность хозяина дома и «спасителя» только усугубляли тяжелое состояние Марины. Чувство вины и стыда вынудили вызвать такси и поехать домой, но и дома лучше не стало. Следующий день провалялась в постели. На сообщения Бориса не отвечала. В понедельник взяла отгул, а во вторник – больничный. Руководство без лишних вопросов отправило лучшего копирайтера в оплачиваемый отпуск.

Далее были анализы, капельницы, консультации с врачами и покупка непонятных медикаментов, которые не давали эффекта. «Что-то аутоиммунное» – услышала Марина фразу из «Доктора Хауса» от своего лечащего врача. По всем показателями это был какой-то из гепатитов, но в количественном содержании не достаточном для такого тяжелого самочувствия. Все силы и деньги, что они вместе с мамой тратили на здоровье, растворялись внутри Марины бесследно.

То, что Борис перестал писать, Марина не заметила. Визиты подруг больше утомляли, чем поддерживали, а забота матери, граничащая с паникой, только усугубляла стресс.

Так с каждым днем Марина теряла ощущение жизни, пока не осознала себя, стоя на коленях посреди больничной палаты в Крылатском. Кому молилась и о чем, она не понимала, но чувствовала, что вся ее жизнь изменилась. Логика прошлых поступков прояснилась, а будущее показалось, хоть и неопределенным, но уже не пугающим.

Написала Борису и заснула сладким сном обнимая чистое больничное одеяло.

На следующий день в приемные часы в палате Марины появился Борис. Беспокойный, участливый, с букетом пионов и ананасом. Марина встретила его виноватым взглядом, грызя маникюр, который специально сделала накануне. С того дня Борис навещал ее каждый день. Привозил цветы, фрукты, грецкие орехи и спелые авокадо.

Перейдя на дневной стационар и гомеопатию, Марина сразу переехала в квартиру своего будущего мужа. Первый секс случился в первый день после выписки. Все прошло, как позже определила для себя Марина, на высшем уровне, хотя и без привычной для них обоих страсти – в носках, на разобранном диване перед включенным телевизором с Netflix.

Гомеопатия, поддержка Бориса, регулярные посещения местного храма и беседы с настоятелем дали свои положительные результаты. Всё вместе, или что-то одно, Марину не волновало, но анализы и самочувствие улучшились заметно.

Борис открылся Марине как человек обстоятельный, но страстный. Страсть его выражалась в работе и серьезном философском обосновании смысла своего труда.

«Дом – это дом. В доме можно жить. Сарай – это сарай, его можно использовать. И жить в нем можно тоже. В любом случае он будет стоять. И чем дольше, тем лучше. Моя работа никогда не будет бесполезной. Если сделана хорошо – так рассуждал. – В масштабах вечности между таджиками со стройки и Гауди нет разницы. Все мы строим дома, создаем ландшафт, реальность, в которой живут люди».

Каждый день на работе Борис проводил в борьбе за свои принципы. Основательно и самоотверженно. При необходимости легко давал взятки, но выполнял заказы на пределе и за пределами возможного качества. Если субподрядчик завышал цену, отказывался от услуг и нанимал другого, пусть и за большую цену. Часто нес убытки, но заканчивал все, что начинал. Главное – результат. Неосознанно Борис строил не только здания, но и собственную репутацию уникального специалиста.

Особенно Марину восхищало то, что с заказчиками и подчиненными он был категоричным, жестким и даже грубым, но дома всегда – нежным и обходительным. В глазах Марины – это был настоящий рок-н-ролл. Только воплощался он не в треках на apple music, а в дворцах из кирпича и железобетона. Был осязаем.

Как любая рок звезда Борис, по мнению Марины, нуждался во вдохновении, в музе. Этой музой она и решила стать, посвятив себя созданию домашнего уюта и мотивации своего альфа-самца. Собственная работа в маркетинге показалась Марине плевком в вечность. В офис она не вернулась. Первое время брала заказы на фрилансе, но надолго ее не хватило. Всю страсть, которую раньше сублимировала в слоганы и сценарии, отдала ему – Борису. Ему и их будущей семье.

Тогда же Марина приняла православие и сменила имя на Агафью, стерев тем самым, как она считала, личную историю.

Предложение Борис сделал в постели. Агуша кончила первой лежа на животе. Борис почувствовал, как трясутся ее ноги и дрожат ягодицы. Остановился, убрал мокрые волосы с лица женщины и, тяжело дыша, произнес: «Выходи за меня». Не открывая глаз, Агуша сглотнула слюну и согласилась. Борис развернул невесту под собой и поцеловал в уголок раскрытого рта. Второй раз они кончили почти одновременно.

Свадьба прошла на Корфу, куда были приглашены только близкие родственники и друзья. Православие и Ионическое море – то, что ответило эстетическим запросам всех участников церемонии и гостей.

Вернулись новобрачные в ипотечную однушку в Красногорске, которую мама Агафьи Журавлевой украсила цветами, и нашпиговала холодильник просекко.

Борис открыл собственную строительную фирму. Первый заказ для него нашла Агуша: строительство храма Мариинской Епархии недалеко от Анжеро-Судженска, куда они и переехали минимум на год. Борис собрал бригаду из восьми разнорабочих, которых расселил в двух четырехместных бытовках. Сам вместе с женой занял этаж с отдельным крыльцом в коттедже недалеко от места стройки.

 

Умиротворенная мыслями о том, как быстро меняется жизнь, и о будущем потомстве, Агафья вышла из душевой кабины в клубе горячего пара, от которого сразу запотело зеркало и единственное окно, закрытое белой занавеской из неплотной ткани. Машинально, по городской привычке девушки, жившей на седьмом этаже, распахнула занавески, протерла стекло на уровне лица и зажмурившись улыбнулась, уходившему за горизонт, солнцу. Все, казалось ей, идет так, как должно. Это был один из тех моментов жизни, в которые, как говорила ее мама, ни убавить, ни прибавить.

Открыв глаза, Агуша увидела рабочего со стройки мужа, которого встретила два часа назад у котлована. Он стоял неподвижно, глядя в глаза, будто не замечая ее порозовевшего от горячей воды тела. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

– Туда, – показала Агуша пальцем в сторону крыльца.

Умиджон неуверенно кивнул и пошел в указанном направлении.

Глава 9. Закон Ниды

Когда Агафья вошла в комнату, Борис курил в форточку и стряхивал пепел в рюмку с торчащими из нее окурками.

– С легким паром? – вопросительно произнес Борис, заметив влажные волосы Агафьи.

Священника в квартире не было. На столе стояла пустая рюмка, четверть бутылки водки и грязная посуда.

– Спасибо, – ответила Агуша. – Но женщине нужна ванна.

– Я думал, ты всегда принимаешь душ?

– Только во время месячных.

– А знаешь, что раньше женщин с менструацией в храм не пускали?

– Почему? – мяукнула Агуша.

– Потому, что в это время женщина нечиста.

Агафья взяла сигарету изо рта мужа в свои губы, затянулась и выпустила дым в форточку.

– Обслюнявил, – с улыбкой глядя на мокрый фильтр, сказала Агуша. – Не пускали, значит так было надо. Молиться можно ведь не только в храме.

Борис забрал у жены сигарету.

– А еще во время месячных женщина не имела права прикасаться к мужу. Спали они на разных кроватях. Мужик даже из рук женщины ничего не брал. Это называется «Закон Ниды». Не знала?

Агафья громко рассмеялась и хрюкнула. Она постоянно хрюкала, если начинала смеяться неожиданно, чем бессовестно пользовался Борис и смешил ее постоянно всякими глупостями. Он любил все физиологические причуды жены без исключения.

– Тебе же нравилось? – спросила Агуша, основательно просмеявишись.

– Что нравилось?

– Во время месячных. Там такое мягенькое все.

– Это потому, что я волчара! – Борис вгрызся зубами в женскую шею. Агуша издала сдавленный стон и засмеялась снова.

– А где тот парень?

– Какой?

– Со стройки. Я думала, он к тебе пришел.

– Ты о чем сейчас говоришь?

Агафья изменилась в лице, будто подумала о чем-то другом, отстранила Бориса и пошла собирать со стола посуду.

– Вам, наверное, не хватило. Почему еще не достал?

Борис привык к таким переменам настроения жены. Потушил сигарету в рюмку, снял с вешалки куртку и вышел на улицу.

Глава 10. Серый

«Серый» – так называли жители Даниловского района небольшой крытый рынок: одноэтажное строение появилось в середине девяностых глубоко во дворах Шаболовки. Сначала в нем продавали китайские вещи с логотипами Abibas и Puna, следующие несколько лет здание пустовало, а затем малую его часть занял непривлекательный продуктовый магазин, в котором местные брезговали покупать что-либо, кроме хлеба, сигарет и жвачки. Вторую жизнь Серый обрел в 2015-м, когда в нем сделали ремонт и открыли отдельные прилавки с разными видами продуктов. Появилась бакалея, рыбный, молочка, Белорусская лавка, кондитерский, овощной, разливное пиво, полка с орехами и сухофруктами и фермерский уголок со свежим мясом и заморозкой.

 

В очереди стоят высокая женщина средних лет, молодой отец с коляской, пожилой хорошо одетый мужчина и учительница русского языка на пенсии. Пенсионерку зовут Ядвига. Ядвига Ивановна Кабустьянская. Эклектика в сочетании имени и фамилии нисколько не смущала мать Ядвиги, которая переехала в Советский Союз из Польши после войны. Она была убеждена, что у дочери должно быть только польское имя.

Будучи вдовой, Ядвига Ивановна носила фамилию своего мужа с гордостью, как трофей, ибо считала, что «Кабустьянская» прекрасно гармонирует с ее редким именем. Детей у Ядвиги не было. Специально о том, чтобы родить ребенка супруги не думали, но и не предохранялись. Спустя три года после свадьбы оба поняли, что родительство им не грозит, и, как могли, сконцентрировались на своих собственных жизнях. Ядвига брала столько нагрузки в школе, сколько могла, а вечерами проверяла стопки тетрадей. Отсутствие собственных чад прекрасно компенсировало общение с учениками. Супруг Ядвиги, и без того друживший с алкоголем, запил еще крепче: в будни – на работе, в выходные – на рыбалке, пока не скончался от второго инсульта. Оставшись одна, Ядвига работала до тех пор, пока с почестями ее не отправили на заслуженный отдых. Никаких особенно теплых отношений с учениками она не сохранила. Раз в год на день учителя кто-то из коллег приносил ей домой хризантемы, коробку конфет и бутылку полусладкого, в остальном Ядвига тихо жила в одиночестве на третьем этаже кирпичного дома на Шаболовке. Читала книги, смотрела телевизор, отдыхала во дворе у старого фонтана, иногда гуляла вокруг Серафимовской церкви и радовала себя свежими продуктами с местного рынка.

 

Молодой отец (его пропустили без очереди) купил филе куриной грудки без кожи и котлеты из индейки, высокая женщина – говяжью вырезку, а мужчина пробормотал что-то в пол голоса, наклонившись через прилавок.

Из того, что сказал мужчина, Ядвига смогла разобрать всего одно слово, но оно заставило ее испытать внезапное волнение. Слово было «собака».

Ядвига вобрала в себя столько воздуха, сколько смогла и почувствовала, как голова ее закружилась. Запахи свежего хлеба, рыбы, восточных сладостей, живого пива, моющего средства и холодного жира женщина ощутила не только носом, но и внутренними органами.

«Кости. Кости для собаки» – выдохнула Ядвига, и улыбнулась собственным мыслям.

Продавщица заговорщически стиснула губы, кивнула и выложила брикет заморозки. Сквозь вакуумную упаковку виднелось что-то темное, совсем не похожее на кости.

«Собачатина, – подумала Ядвига и двумя руками вцепилась в ремень своей сумочки. – Неужели, так просто».

Сначала перед глазами возник образ овчарки с грязной шерстью, которая спала в переходе рядом с попрошайкой, затем белый щенок ретривера на руках у девочки из соседнего двора, трое корги на поводке профессиональной заводчицы и, наконец, собственный пес: рыжий спаниель, который погиб на даче от удушья, когда проглотил шершня.

– Выбрали?

Ядвига вернулась в реальность.

– Что?

– Что-то выбрали? – дружески повторила продавщица.

– Нет, спасибо, – заикаясь ответила пенсионерка. – Мне не надо.

 

***

Глава 11. Зачем вы это сделали?

Утром на дороге между коттеджным поселком и пустырём с котлованом будущего храма останавливались машины и микроавтоавтобусы. Из одного – выпрыгнули юноши спортивного вида и развернули красный транспарант, на котором золотыми буквами было выведено: «Ваше Святейшество, молодежь Анжеро-судженска приветствует Вас!». Из другого – высыпались школьники с цветами и белыми воздушными шарами в форме голубей. Остальные автобусы разродились уже разновозрастной публикой, состоявшей в основном из пенсионеров, иногда с внуками. Из автомобилей выходили серьезные бородатые мужчины в кожаных куртках. Пока пинали колесо своей машины и включали сигнализацию, их под руки брали женщины в длинных юбках и платках. Вслед за ними на высоких каблуках бежали девушки в кружевных косынках и солнечных очках, которые отстали, пока делали селфи у машины. Из серого микроавтобуса с табличкой «Губернаторский» вышло восемь мужчин в недорогих костюмах и ветровках. Развернули флаги Российской федерации и Кемеровской области.

Белая масса с цветами, шариками, транспарантами и триколорами текла по пустырю в сторону котлована, где был установлен временный алтарь, стойка с микрофоном и две колонки.

Агафья в белом палантине уже стояла вместе с Борисом возле ямы с арматурой и разглядывала надпись на подготовленном закладном камне.

 

Во имя Отца и Сына и Святого Духа, основася храм сей в честь и во имя введения во храм Пресвятой Богородицы при Патриархе Московском и всея Руси Кирилле епископом Анжеро-судженским Димитрием, в лето от Рождества Христова 2021 месяца мая 15 дня.

 

Когда машины перестали подъезжать, а народ сосредоточился у красно-белой ленты, что огораживала котлован, на дороге появился отец Димитрий в сопровождении иеромонахов, матушек и представителей администрации. Среди них был давний знакомый Агафьи, глава сибирского транспортного холдинга Геннадий Полуэктов. Агуша виделась с ним однажды, на презентации брендбука его компании. Коллеги сказали, что сорокапятилетний президент холдинга положил на нее глаз, но тогда Марина этого не заметила. Однако «полезную связь» все же использовала, когда постаралась, чтобы заказ на строительство храма в западной Сибири отдали малоизвестной фирме Бориса.

Полуэктов узнал Агафью в толпе. Агуша встала на цыпочки и помахала рукой. Мужчина улыбнулся и кивнул в ответ. Отец Димитрий под аплодисменты поднялся на помост по красной дорожке. Агафья отвела Бориса за ограждение так, чтобы оказаться как можно ближе к оратору. Между оградительной лентой и алтарем суетилась фотограф – женщина тридцати лет в синем платке и круглых очках. Борис осторожно закурил сигарету, пряча руку за спину после каждой затяжки. Отец Димитрий сам включил микрофон на стойке и постучал указательным пальцем по защитной решетке.

 

Всех вас сердечно приветствую и выражаю радость в связи с тем, что здесь сегодня будет осуществлена долголетняя мечта моя – заложить основание храма здесь на земле сибирской…

 

Перед Агафьей и Борисом протиснулась пожилая женщина с внуком, который держал в руках белый воздушный шар в форме голубя и туго сжимал пухлые губки алым бантиком. Ребенок не выдавал своей скуки и сосредоточенно наблюдал за происходящим. Подул легкий ветер, и гелиевая горлица оказалась перед лицом Бориса. Борис подчеркнуто возмущенно развел руками. Агуша хихикнула в плечо мужа и стукнула рукой по шарику. Мальчик обернулся на Бориса и нахмурил брови.

– Он какой-то идеальный. Как, с картинки, – сказал Борис.

Агафья наклонилась, чтобы рассмотреть малыша, но тот отвернулся, а в ее лицо прилетел вернувшийся шар.

Голос отца Димитрия звучал из динамиков:

 

Чем динамичнее развивается жизнь, чем стремительнее развиваются научные и технические достижения…

 

Розовощекий херувим начал трясти ногой. Бабушка забеспокоилась.

– Писать? Захотел в туалетик?

– Нет, – деловито ответил внук.

– Хочешь конфетку?

Женщина достала из сумки леденец, развернула наполовину и выдавила в мокрый рот внука. Малыш успокоился и стал ритмично чмокать алыми губками.

– Хочешь такого? – потянув Бориса к себе, шепнула ему на ухо Агуша.

– Я дочку хочу. Девочку нужно любить и баловать, а для сына – быть примером.

– Ты прекрасный пример для нашего сына, – Агуша нежно взяла губами мочку уха Бориса.

Шарик снова прилетел в лицо мужчины, Агуша засмеялась и хрюкнула.

 

Чем большую роль в жизни людей играют машины, автоматы и прочие бездушные системы, тем важнее для человека укреплять свой дух, чтобы никогда не стать рабом внешних обстоятельств, сохранить Богом данную свободу, а вместе с этой свободой и подлинное человеческое измерение своей жизни. Пусть Господь благословит строителей, жертвователей, всех тех, кто трудится для созидания этого Божьего храма.

 

Агафья крепко сжала плечо Бориса, и тот с усилием выпрямил спину.

– Ну как? – в полголоса спросила бабушка внука.

– Вкусненько, – ответил ангелоподобный малыш, продолжая еще громче причмокивать бантиками своих маленьких губ.

Борис затянулся сигаретой.

 

Также я хотел бы выразить сердечную благодарность Анжеро-судженским городским властям: мэру, заместителю мэра, строителям и проектировщикам… Но особая благодарность инициатору возведения храма Геннадию Полуэктову и жителям этого микрорайона, которые на слушании выразили свое твердое желание иметь здесь храм.

 

Громкий хлопок. Отец Димитрий прервался. Охрана нервно глядела по сторонам. Фотограф инстинктивно вжала голову в плечи. Мальчик подпрыгнул на месте и, выпучив глаза, замер. Бабушка, открыв рот, еще растерянно, но уже агрессивно уставилась на Бориса. Борис как ни в чем ни бывало смотрел на отца Димитрия. Епископ продолжил.

 

Дорогие отцы, братья и сестры. Мы сегодня совершили славное деяние. Заложили здесь в Анжеро-судженске храм. Церковь введения во храм пресвятой Богородицы.

 

– Зачем вы это сделали? – возмутилась женщина.

Борис по-прежнему смотрел на Димитрия, игнорируя вопрос.

– Вы взрослый мужчина. Посмотрите, – развернула мальчика лицом к Борису.

Губы малыша задрожали, маленький рот раскрылся, на языке заблестел оранжевый леденец, по пухлым щекам потекли слезы. Пупс крепко сжимал в кулачке белую тонкую ленту, на которой болтался ошметок резины.

– Что случилось? – спросила Бориса высокая худая женщина, что стояла рядом.

– Вы испортили ребенку праздник, – по нарастающей причитала бабушка, игнорируя окружающих.

Агафья отпустила руку супруга и вошла в гущу толпы. Борис перестал улыбаться и молча смотрел на оратора, будто все вокруг его не касалось.

Из котлована показалась голова кошки. Грязное худое животное карабкалось по стенкам ямы то и дело срываясь вниз. «Как же кошка может быть такой неуклюжей, – подумал Борис. – Девять жизней, и все такие несуразные».

Место Агафьи поочередно занимали сочувствующие малышу и бодрой бабульке женщины. Все они выясняли у «пострадавших» причину расстройства, а затем отчитывали Бориса за то, что он курит вблизи детей и утешали карапуза до тех пор, пока тот не заходился в очередном приступе горького плача. Борис бросил сигарету на землю и вмял окурок в землю носком ботинка.

Кошка, выбравшись на поверхность, в растерянности металась от одного человека к другому. Сначала кинулась к в сторону охранника, он прогнал кошку, топнув ногой. Фотограф села на корточки, чтобы заснять животное, но кошка в обход толпы прихожан убежала в сторону оврага.

 

Агафья подошла к группе подростков, один из которых держал такой же белый шар.

– Как вас зовут? – Обратилась Агуша к подростку.

– Николай, – радушно отозвался парень.

– У меня сын шарик лопнул нечаянно и очень расстроился. Можно мне купить у вас?

– С чего вы решили, что я шарами баржу? – засмеялся подросток. – Я вам так отдам.

Мимо пробежала кошка. Парень протянул женщине шарик и поднял кошку на руки. Кошка вырывалась, но не царапалась.

– У нее лишай, – сказал юноша с транспарантом.

Кошка оттолкнулась задними лапами от живота подростка, оставив грязный след на белой рубахе, и бросилась в сторону бытовок рабочих.

– Она беременна, – прошептала Агафья и протянула мятую сотенную купюру. – Вот возьмите.

– Я же сказал, что не баржу шарами, – парню явно нравилась его шутка.

Агуша, не упуская кошку из виду, сжала в руке сотню и пошла следом.

 

Выражение нашей надежды на то, что Русь будет хранить всегда веру православную, в которой ее спасение…

 

Дверь строительного вагончика открылась, наружу вышел Умиджон с эмалированной кружкой, поднял голову к небу и провел ладонью по лицу от лба до подбородка. Между его ног в бытовку проскользнула кошка. Умиджон вытряхнул чайную заварку и зашел обратно, закрыв за собой дверь.

Глава 12. Что там у тебя?

– Смотри, какое чучело.

– Чучело-мяучело.

– Сейчас нассыт, сейчас нассыт.

– Да ничего она не нассыт, смотри какая.

– У нее по любому блохи. Она блохастая.

– Значит будут у тебя еще и блохи. А то клопам одиноко у тебя в кровати.

Рыжий схватил кошку под передние лапы и на вытянутых руках сунул в лицо сонному Максу.

– Ты чего делаешь? – Макс вскочил и сразу полез под подушку за телефоном.

– Надо ее покормить, – сказал Умиджон, вытирая кружку краем покрывала, на котором сидел.

Дверь медленно отворилась, спертый воздух строительной бытовки смешался с запахом весеннего утра. На пороге стояла Агафья с белым воздушным шаром в руке.

– Почему не проветриваете? – спросила. – Откройте окно, пускай дует.

– Здравствуйте, дамы. – Рыжий, крепко сжал кошачьи лапы. – Вас уже двое.

Мужчины в комнате взбодрились: кто лежал – сел, кто сидел – встал. Бригадир Степаныч слез с верхней койки и пристроился на кровать напротив Рыжего и Макса.

– Ты с чего взял, что это кошка? – спросил Бригадир.

– Сейчас узнаем, – Рыжий уложил животное между своих ног на спину. – Макс, держи. Лапы держи.

Макс спрятал телефон и взял кошку за запястья. Рыжий дунул кошке в промежность. Напуганное животное издало жалобный скрип.

– Ну что там у тебя? Покажи, – приговаривал Рыжий.

– Отпусти ее, – крикнула Агафья.

Рыжий не отреагировал, и потянул задние лапы зверька в разные стороны.

– Покажи киску, киска!

Умиджон молча забрал кошку из рук Рыжего. Кошка, извиваясь всем телом, вырвалась и залезла под кровать Умиджона. Агуша привязала шарик к алюминиевой спинке кровати. Сказала:

– Кошечка это. По лицу же видно, – встала на колени и заглянула вниз. – А ты живодер.

Рыжий сконфузился во второй раз. Первый был, когда таджик проявил неожиданную решительность. Однако обстановка и положение Агафьи как жены начальника не позволяли утешить уязвленное самолюбие грубым ответом.

– У кошек не лицо, а морда, – сказал, ощупывая глазами бедра, стоявшей на четвереньках женщины.

Умиджон открыл крышку металлического ведра. Внутри мариновалось мясо. Запах уксуса, лука и свежей свинины заполнил помещение.

– На, держи, – бросил кусок под кровать.

– Значит мариновать свинину ему Аллах запрещает, а кошку кормить – нет? – сказал Рыжий Умиджону, ожидая реакции Агафьи.

Кошка с дрожью обнюхала кусок и жадно вцепилась мелкими зубами в мясо.

– Пророк Мухаммед отрезал часть своего халата, когда не хотел разбудить кошку, которая на нем спала, – ответил Умиджон.

– У вас в ауле все такие грамотные, или ты один?

– Она беременная, – Агуша наполовину залезла под кровать и погладила кошку по голове. Трясущиеся животное замерло с куском в зубах, и еле слышно зарычало. – Ей надо деток кормить в животе.

– Возьмете себе котенка с Борис Николаечем? – вежливо спросил Степаныч. Агуша промолчала. Не ответила.

– Пусть вон Рыжий возьмет – пробубнил Макс. – Раз он так к кошкам неравнодушен.

– Не, я больше по собакам. Была у меня собачка. Красивая. Рыженькая. Как в рекламе Chappi. Помнишь? – ткнул Макса локтем под ребро. – Ты помнишь рекламу старую?

– Ирландский сеттер, – подсказала Агафья.

– Точно, сеттер, – успокоился Рыжий. – Добрая была. Слишком добрая. Не для города собака. Охотничья. Отец подарил на день рожденья, сказал: «Вот теперь у тебя есть сестренка. Будешь о ней заботиться, воспитывать».

– Воспитал? – поинтересовался Степаныч.

– Ну как мог воспитать охотничью собаку десятилетний ребенок? Она хулиганить стала, на людей бросаться. Ну не со злостью, а так… поиграть. Дрессировке не поддавалась. Все прыгала на всех, говно ела. Потом ее это… отдали.

– Кому? – Агафья вылезла из-под кровати, задрала платье и отряхнула колени.

– В деревню куда-то. Охотнику. Так отец сказал. А может усыпили просто. Или охотник ее и застрелил… Сестренку мою. Я не знаю, не интересовался.

– Все собаки говно жрут, – резюмировал бригадир.

Умиджон полез в ведро за второй порцией мяса.

– Собака животное нечистое. Джины и шайтан могут превратиться в собаку. Собака домой не пускает ангелов. Собаку дома держать нельзя, – Умиджон кинул кошке второй кусок, сам сел рядом на корточки рядом с Агафьей.

– А ты чего тут свои порядки устанавливаешь, Саня? – Рыжий пнул Умиджона коленом в плечо. – Поезжай к себе в аул, и там порядок наведи. Обоссанные, обосранные все, а собака им грязная.

– Я люблю собак! У меня есть собака. Но дома собаку – нельзя. Харам. На улице можно. Дома нельзя.

Степаныч растянулся на кровати Макса:

– Был я в Таджикистане, там полно собак. И детей полно. Собаки по улицам бегают, а дети сопли на окна мажут.

– Сын у меня в школу ходит, а не сопли, – спокойно возразил Умиджон. – Я им деньги каждый месяц отправляю. Потом сюда привезу. Тут учиться будут.

– Этого еще не хватало, – Рыжий снова пнул Умиджона коленом. – Бабу свою тоже сюда привезешь, или как?

– И жену, – подтвердил Умиджон.

– Пусть лучше своих везут, чем на беленьких прыгают, – прокашлял Степаныч. – Дети степей, блин.

Умиджон взял с кровати свёрнутый в рулон коврик и пошел к выходу.

– Санек, а ты куда собрался? – преградил ему путь Рыжий.

– Азан, – ответил таджик.

– Тебе же сказали, тут сидеть пока там… молебен.

– Мне тоже молиться нужно.

– Молись здесь, мы отвернемся, – Рыжий громко рассмеялся. – А мы пойдем посмотрим, что там твориться. Макс, пошли.

– Мне жена сейчас будет звонить, – блондин листал фото в телефоне.

– А вы как? Или хотите у нас остаться? – подчеркнуто вежливо обратился Рыжий к Агафье.

Агуша наклонилась, чтобы попрощаться с кошкой, но оглянувшись на Рыжего, поправила платье и почти шепотом сказала:

– Пока, кошка.

Глава 13. Хорошо жить в луже

Антон сидит в последнем ряду кресел современного московского трамвая, запрокинув голову. На коленях держит рюкзак с испачканными рвотой вещами. Металлический прут с белым бинтом по-прежнему торчит из рюкзака. В вагон входят люди, прикладывают проходки к терминалам, усаживаются ближе к окнам. Все в полупустом трамвае кажется Антону слишком человечным, а потому неинтересным.

 

Вот, если бы трамвай сошел с рельсов и поехал по тротуару. Прямо во двор жилого дома. В тихий московский жилой двор, где когда-то старики курили Беломорканал и играли в домино, а теперь… А что там происходит теперь? Таджики играют в нарды? Молодые мамы с колясками курят iQOS? Есть ли там вообще кто-нибудь? Любопытно было бы увидеть все это из окна трамвая. Трамвая, который без рельсов протиснется между двумя домами и разрежет пополам своими острыми колесами все, что попадется ему на пути, как слоеный пирог. Большой неповоротливый таракан из металла вползет в чужой мир: туда, где его появления никто и никогда не воображал себе ни в мечтах, ни в кошмарах. Газон с молодой светло-зеленой травой, гнилые прошлогодние листья, собачье дерьмо, землю, глину, камни, водопроводные трубы, кости птиц, собак, людей…

 

Антон поперхнулся слюной и очнулся от полудремы. «Остановка Улица Кржижановского» – услышал голос из динамиков. Двери открылись, Антон выпрыгнул из трамвая с рюкзаком в руках. Осмотрелся. Людей на улице не было. Выпил воды и положил в рот мятную жвачку. Вкус гнилого мяса до сих пор ощущался, а голову терзали мысли об изуродованных клетками кроличьих лапах.

С тяжелыми мыслями в голове и неприятным привкусом во рту юноша прошелся по пустой улице вдоль трамвайной линии примерно сто метров, пересек пустую дорогу на красный свет, нырнул во двор, но и там не встретил ни души.

 

Майские выходные. Каникулы, наверное, уже начались. Москвичи разъехались по дачам, студенты – по домам. Остались только они: не «уважаемые москвичи» и не «гости столицы». Это время тех, кто не дома и не в гостях. А они по улицам не гуляют. Они сидят в квартирах коренных москвичей по четыре человека на десять квадратных метров. Москвичи заработали на таунхаус на юго-западе и сдали свои затхлые родовые гнезда через Циан. Или умерли в одиночестве на, пропитанных старческой мочой, простынях, где-то на Цветном бульваре, на Чистых прудах… или в Чертаново. Но не здесь. Здесь что-то другое. Здесь я. В дырявых ботинках на сухом асфальте иду и стараюсь не согнуться под тяжелым небом.

 

Юноша бродил дворами около часа пока не увидел девочку. На вид ей было шесть лет. Голубой джинсовый сарафан, серые колготки, грязный платок и резиновые сапожки. Из-под сарафана торчит зеленая юбка, сам сарафан надет задом наперед: пуговки на груди, а кармашки на попе. Ребенок стоит на старой деревянной табуретке рядом с мусорным контейнером.

Антон подходит ближе и видит, как из бака девочке кто-то подает пакеты, коробки и строительный мусор. Девочка аккуратно складывает предметы в центр широкой лужи перед клумбой.

«Наверное здесь прошел дождь» – подумал Антон, глядя на мокрые розовые сапожки.

Из бака вылезает молодая женщина в черной куртке на белый топ и синих обтягивающих джинсах. Одежда чистая, будто и не побывала среди отходов.

«Это она, – проносится в голове. – Та самая. Из столовки на Проспекте Мира».

Женщина улыбается Антону так, будто ждала его появления.

Сейчас Антон позволяет себе рассмотреть ее как следует. Черные прямые волосы, острый нос, тонкие красные губы и белая, не отмеченная ни одной родинкой или веснушкой, кожа. Единственный элемент стихии на лице – упавшая с века черная ресница. Женщина собирает волосы в хвост и идет на помощь девочке в сарафане. Ребенок уже возится в центре лужи с добытым из мусорки материалом.

Антон заглянул в контейнер, но не увидел ни мусорных пакетов, ни досок. Помойка пустая и чистая. Вытащил из кармана рюкзака бутылку с водой, допил и бросил в бак.

– Вот, никто не живет в луже, – звонко сказала девочка в сарафане. – А мы живем.

Антон остался у контейнера наблюдать за работой двух совершенно не похожих друг на друга женщин. Вместе они сложили доски шалашиком, разобрали коробки, накрыли листами картона крышу и обтянули пленкой. Внутрь девочка затащила пакеты и сломанные игрушки из помойки. То, что не пригодилось, старшая подруга отнесла назад в контейнер.

– Хорошо жить в луже! – осмотрев сооружение, утвердительно сказала девочка.

Знакомая Антона еще раз заглянула в мусорный бак, достала оттуда старый брелок – голову петушка на цепочке, и положила игрушку на крышу шалаша. Голова не удержалась и упала.

Антон зашел в лужу. Отражение солнца в грязной воде на миг ослепило его. Закрыл глаза ладонью. Голова закружилась. Все в груди начало дрожать. Тошнота подступила к горлу. Антон вобрал в себя воздух и задержал дыхание. Вынул из-за спины металлический прут. Проткнул пленку, картон, закрепил на крыше шалаша между досок. Двумя широкими шагами вышел на сухой асфальт и выдохнул. Небо снова стало пасмурным и тяжелым. Тошнота отступила.

Женщина одобрила взглядом поступок Антона и прицепила к арматуре голову петушка на цепочку. Затем вышла на противоположную сторону лужи, вытерла руки о карманы джинсов и кивнула в сторону улицы.

– Пойдем.

Антон посмотрел на девочку, которая улыбалась однообразно серому небу и пластиковой голове петушка.

– А как она? – Антон указал на ребенка.

– Она сама, – ответила брюнетка и пошла по дороге вдоль пятиэтажки.

Глава 14. Так сказал бы граф Юсупов

Шестидесятипятилетие Герман Петрович Парамонов праздновал в своей трехкомнатной квартире на Мосфильмовской улице в кругу семьи. На праздник были приглашены десять человек: шестеро взрослых и четверо детей.

 

Лена – старшая дочь Германа

Олег – муж Лены

Светлана – младшая дочь Германа

Влад – муж Светланы (младше на 8 лет)

Мать Влада

Отец Влада

Сын Лены и Олега. 6 лет

Сын Лены и Олега. 5 лет

Дочь Лены и Олега. 3 года

Дочь Светланы от первого брака. 11 лет

 

Незримо на празднике присутствовали еще два человека: покойная мать Германа Антонина, что с серьезным видом наблюдала за происходящим с фотографии в черной ленте, и сын Светы и Влада – на седьмом месяце жизни в утробе Светланы.

 

Квартира вдовца обставлена дорогой бордовой мебелью брежневской эпохи. Высокий сервант с темными стеклянными дверцами, за которыми можно разглядеть чайный сервиз из богемского стекла зелёного цвета, комод с зеркалом и кожаный темно-коричневый диван. Стены оклеены зелеными обоями в узкую золотую полоску. Рядом с зеркалом висят грузинский рог для вина и икона Святых Царственных Страстотерпцев с изображением семьи Николая Второго. С трехметрового потолка свисает ажурная люстра, которая считалась антикварной, а потому была главным украшением дома.

Гости расположились за большим овальным столом покрытым белой, видавшей виды, скатертью. Скатерть – единственное, что выдавало отсутствие в доме на Мосфильмовской женской руки. Стол был накрыт в соответствии с нормами: салаты «Оливье» и «Мимоза», сельдь с луком, мясная нарезка говяжий шейки, карбонада и буженины, свежие овощи, разносолы, холодец, черный и белый хлеб. Также в отдельных розетках стояли горчица, хрен и сметана. Напитки – беленькая и красное (водка и домашнее вино), плюс апельсиновый сок и клюквенный морс для детей и беременной Светы. Из достаточно традиционного, для людей, родившихся в СССР, застолья выделялись четыре банки нефильтрованного безалкогольного пива, предназначавшиеся непьющему Владу.

Часть гостей сидела на диване, часть – на мягких стульях с высокими спинками. Для детей из кухни были принесены табуреты. Во главе стола спиной к окну сидел Герман. Напротив – Влад с беременной Светланой. Лена с мужем, дети и родители Влада расселись по бокам, кто на стульях, кто на диване.

Все гости были преисполнены уважения и любви к имениннику. Кто-то благодарен за счастливое детство, кто-то за помощь, кто-то за совет, а кто-то еще только искал его расположения, чтобы в будущем ощутить ту самую, ничем не замутненную, любовь и благодарность.

Влад изо всех сил старался обеспечить комфорт своей беременной жене: подкладывал салаты в тарелку, поправлял подушку под поясницей, открывал и закрывал форточку, непременно извиняясь перед присутствующими за неудобство. Родители Влада молча жевали зимний салат и благоговейно улыбались, попеременно глядя то на своего сына, то на живот его беременной супруги, то на хозяина дома. Старшая девочка Светы сидела, уткнувшись в iPad. Дети Лены давно сползли с табуреток под стол, где играли в одним им понятную игру, хватая взрослых за ноги, и громко смеясь.

Неловко постучав вилкой по пивной банке, Влад со скрипом встает со стула, выпрямляется во весь рост, набирает в легкие воздуха так, что его грудная клетка неестественно выгибается вперед. Лена вытаскивает детей из-под стола и усаживает на табуретки.

– В этот, пусть не солнечный, но от того не менее праздничный, день я хочу поздравить нашего почти юбиляра, – начинает Влад, – Герман Александрович, вы знаете, как дорога мне Светлана. Знаете, как она поддерживает меня во всех моих начинаниях, как ухаживает за мной, как любит нашего будущего ребенка. Она ответственный человек. Она волшебница. Она идеальная мать и жена. И я знаю, что она не была бы такой, если бы не вы: человек, который воспитал ее. В этом доме, – Влад очерчивает в воздухе круг пивной банкой и смотрит на люстру. – В своем родовом гнезде вы воспитали прекрасную женщину, которая в свою очередь воспитает прекрасного мужчину.

Лена хихикнула, но тут же придала лицу серьезное выражение.

– Нашего будущего сына, – пояснил Влад и продолжил. – Поэтому от всего своего сердца, хочу пожелать вам здоровья, долголетия и успешного продолжения рода.

Финальную часть тоста Влад усиливает тем, что неуклюже наклоняется и целует Свету в живот.

Мужчины чокаются рюмками, женщины – бокалами, дети – кружечками, Влад – алюминиевой пивной банкой, приговаривая «Дзинь!»

 

Гости с удовольствием закусывали, нахваливая каждое блюдо.

– Герман Петрович, не представляю, как вы все это приготовили, – смущенно сказала мать Влада.

– Папа сам ничего не готовит, – ответила Лена, допивая бокал красного, – это я все принесла. Кроме пельменей. Пельмени папа готовит…

– Знаменитые Парамоновские пельмени! – перебил Лену Влад и погрозил пальцем матери.

Олег залился широким смехом, а вместе с ним Лена. Дети повыскакивали из-под стола, осмотрелись и рассмеялись тоже, изо всех сил стараясь перекричать Олега. Света равнодушно жевала селедку с луком, родители Влада недоумевая смотрели по сторонам, Влад с улыбкой доброго неодобрения – на Германа. Лена вытерла слезы, отхлебнула из кружки сына и сказала:

– Пуговица. В счастливом – была пуговица.

– У Парамоновых есть традиция – в один из пельменей класть что-то особенное, – разъяснил ситуацию своим родителям Влад. – Капусту, острый перец, одуванчики. А в прошлый раз Герман положил в фарш пуговицу от пальто. И Олег сломал зуб.

Теперь подражая Олегу, уже рассмеялся Влад, но смех его звучал в тишине.

Одиннадцатилетняя дочь Лены негромко извиняется перед мамой и выходит из-за стола. Герман, наполняет рюмку водкой, улыбается Владу – Дзинь! Выпивает и выходит в коридор.

 

– Как думаешь, где она? – спросила девочка, глядя на старое фото в комнате Германа. – Баба Тоня».

– Здесь.

– Крипово.

– Да нет, нормально. Одному страшнее.

– А если уйти?

– Куда?

– Из дома.

– Без разницы, – Герман тяжело опустился на кровать, накрытую светло-серым кружевным покрывалом. – Вот вы уехали, и что?

– Это что? – девочка указала на раскрытую на письменном столе книгу.

– Это мой друг написал.

– Он писатель?

– Нет, семейный психолог.

Герман взял книгу в руки. На темно-красной обложке – Владимир Смирнов. Рассказы и пьесы.

– Это, когда мы с ним в мединституте учились, он писал. Так на потеху.

– Я погадаю?

Внучка взяла книгу из рук деда, устроилась за столом, потянулась к лампе, зажгла свет и на несколько секунд зажмурила глаза.

Настенные часы с римскими цифрами громко отсчитали восемь секунд тишины. Девочка открыла книгу где-то посередине и начала читать вслух:

 

Граф Юсупов

 

Драма в трех действиях

 

Лица:

Граф Юсупов – дворянин, хороший стрелок.

Гости – разношерстная публика, мечтают о покровительстве графа.

Тарелка супа – тарелка супа.

 

Действие первое

Гость 1: «Я хотел бы скушать супа», – так сказал бы граф Юсупов.

Гость 2: «Я бы съел тарелку супа», – так сказал бы граф Юсупов.

Гость 3: «Я бы взял тарелку супа», – так сказал бы граф Юсупов.

Гость 1: «Скоро придёт граф, он точно захочет тарелку супа».

Гость 3: «Я бы взял тарелку супа», – так сказал бы граф Юсупов.

Гость 4: Идиоты! Какая разница, как скажет граф? Главное, он захочет супа!

Входит граф.

 

Действие второе

Граф Юсупов: Вы все уроды. Я застрелю всех вас. (Достаёт Маузер и расстреливает всех своих гостей).

 

Действие третье

Граф Юсупов ест суп.

 

Занавес

 

Девочка закрыла книгу и положила на стол.

– Погадала? – спросил ее Герман.

 

В главной комнате стоял приторный аромат советского застолья. Хозяин вошел с большой фарфоровой кастрюлей пельменей под одобрительный возглас Влада, который, казалось, был самым пьяным от своего безалкогольного пива. Следом вошла Лена с чистыми тарелками, собрала грязные и унесла на кухню.

– Николай Второй был живодером, – наклонившись над столом, продолжил вещать Влад. – Вы знали? А его канонизировали.

Герман поставил кастрюлю в центр и внимательно осмотрел стол.

– Герман Петрович, вы как к нему относитесь? – Влад указал на икону Николая Второго. – Он не просто охотился на диких зверей, он убивал ради удовольствия. Лис, ворон, белок, разорял гнезда. Кошек убивал. Представляете, кошек. Сдирал с них кожу. Вы знали об этом? Знали? Это не для того, чтобы народ накормить, а ради забавы. Садист. Живодер. А его на икону.

Влад попытался поймать взгляд Германа, но тот взял со стола длинное блюдо с луком из-под селедки и ушел на кухню за масленкой и столовыми приборами.

 

На обратном пути Германа остановил отец Влада – седой низкорослый мужчина в голубой рубашке и клетчатой шерстяной жилетке.

– Герман Петрович, вы меня тысячу раз извините, я хотел спросить… про препарат.

Герман смотрел на мужчину так, будто в глаза его дул холодный ветер.

– Для мамы. Лекарство, – напомнил отец Влада.

– Да, все привезли, – ответил, наконец Герман.

– Да что вы? Уже? Спасибо. Спасибо вам огромное, – мужчина суетился вокруг, пытаясь пожать руку, в которой Герман держал масленку. – Понимайте, это для матери. Она…

– Пойдемте, масло тает.

– Да, масло, конечно. А сколько я вам должен?

 

Гости по очереди накладывали крупные глянцевые от сливочного масла домашние пельмени, макали в хреновину, мазали горчицей, посыпали черным перцем, свежим рубленным укропом и поливали сметаной. Влад хотел выдавить в кастрюлю кетчуп, который принес с собой, потому что в доме Парамоновых кетчуп не держали, но Лена вовремя его остановила. Тогда Влад с характерным звуком забрызгал пельмени только в своей тарелке. Звучали тосты, велись беседы, расстегивались ремни на поясах мужчин и поправлялись штаны бегающим по квартире потненьким деткам. Мать Влада предложила Герману общаться на «ты», отец Влада неслышно рыгнул пельменной отрыжкой, на что никто не обратил внимания. Олег рассказал два несмешных анекдота. Лена очистила пельмени от теста для своих детей, потому как те отказывались есть скользкую пельменью шкуру. Светлана съела больше всех и захотела чаю. Только девочка Светы от первого брака молча сидела у полной тарелки и наблюдала за родственниками.

 

Влад поправляет волосы на затылке, где уже просвечивает близкая лысина и собирает на себе внимание гостей.

– Дзинь, дзинь, дзинь, – дублирует голосом звук от стука вилкой по алюминиевой банке. – Есть еще один повод поднять бокалы. Герман Петрович, вы знаете, как сильно вы дороги всем нам. Светлане, Лене, Олегу и всем вашим внукам. Но сегодня я… вернее мы, мы со Светланой. Приняли очень важное решение.

Влад делает паузу.

Тишины не наступает.

Родители Влада болтают с Леной, Олег громко жует малосольный огурец, дети ссорятся под столом. Влад, удовлетворившись вниманием остальных гостей, продолжает.

– Мы решили назвать нашего первенца в честь его деда!

Теперь все реагируют на новость должным, в понимании Влада, образом. Воодушевленный оратор широко улыбается каждому гостю по очереди.

– Герман Владиславович Гринько! Звучит? Скажите, звучит!  – Влад пытается придать словам особую твердость, но выглядит жеманно. – И за это. Я решил. Впервые за год… Выпить! Не просто этого безалкогольного пива. А выпить по-настоящему.

Олег одобряет решение Влада жестом и наливает водку в чистую рюмку.

– За Германа Гринько! – кричит Влад. Выпивает.

Закусывать не спешил, подождал пока водка опустится в желудок, и только потом спокойно сел на стул. Гости закусили, дети залезли обратно под стол. Влад поддел вилкой самый большой пельмень, макнул в свой кетчуп и положил в рот целиком. Фурор, который рассчитывал произвести Влад тем, что назвал сына в честь деда, а главное тем, что выпил водки, не состоялся. Застольная беседа продолжилась там, где пять минут назад прервалась тостом.

Вилка в руке Влада мелко трясется, глаза упираются в Германа. Гости замирают, детский смех прекращается. Мама Влада плотно прижимает руку к своему животу. Рот Влада открывается наполовину. Над столом разносится сдавленный хрип.

– Плюй! Плюй! – в панике мать Влада вскакивает со стула и стучит сына по спине.

Влад мычит. Ворочает языком. В тарелку падают кровавые куски мятого пельменя и осколок зеленого стекла. Стонет. Кашляет. Краснеет. Из глаз брызжут слезы. Влад лезет пальцами в рот, словно ребенок.

– Не трогай! Не трогай там ничего, – причитает мать.

Достает изо рта окровавленный осколок зуба. Бежит в ванную. Мать срывается следом.

 

В комнате стало по-настоящему тихо. Герман безучастно смотрел на уплетающую пельмени внучку.

– Пап, ну нахуя? – сказала Светлана, тяжело вздохнула и налила себе чай.

Глава 15. Теплая водка и потные бабы

Во второй половине дня рабочие свернули красную дорожку, разобрали помост и временный алтарь. Продукты для «пролетарского» корпоратива еще с утра закинул Борис, а за водкой предстояло сходить в единственный в поселке магазин. С хозяином договорились, что тот выделит на нужды строителей храма шесть бутылок «Пять озер», а остальное, на собственное усмотрение, работяги доберут за свой счет.

Продуктовый находился в четырех километрах от стройки. После обеда Степаныч отрядил в поход двух человек. Ими оказались Рыжий и его молчаливый коллега Аркаша. В задачу им было поставлено принести водку и купить на собранные деньги пива в крупной таре. Скинулись все, кроме непьющего Умиджона, за что правоверный мусульманин претерпел немало словесных издевательств.

Нужно было найти остановку, дождаться автобуса, затариться в магазине и вернуться с провиантом на радость бригаде, которая к тому моменту планировала закончить работу и подготовиться к «банкету». Обратный от магазина путь Рыжий и Аркаша решили проделать пешком, или как сказал Рыжий, в собственном бульоне, а на, сэкономленные на проезде, деньги купить в дорогу по бутылочке Жигулевского.

Аркадий – двадцативосьмилетний мужчина среднего роста, носил пивной живот, сиськи и пренебрегал гигиеной. В условиях, в которых жила и работала бригада, не принято акцентировать внимание на запахе тел, но игнорировать миазмы Аркадия, было непросто. Дело не в том, что потел он больше остальных, но пот его был настолько едким и липучим, что обволакивал стены любого помещения, в котором появлялся его источник. На открытом воздухе дело обстояло лучше, но, если кому приходилось оставаться вблизи Аркадия долгое время, запах впитывался в стенки носа. Таким образом каждый, кто работал с ним вплотную, носил Аркадия в себе до конца дня, а утром и выхаркивал кисло-сладкой мокротой. К счастью для Рыжего, Умиджона, Степаныча и Макса жил Аркадий в другой бытовке, потому контактировать с ним приходилось только во время работы.

Несмотря на то, что особенность Аркаши была очевидна всем, обсуждать это в его присутствии не решались. Не из чувства такта и не из приличия, но из непонятной то ли мужской то ли пролетарской солидарности. Терпели, отворачивались, принюхивались – мирились все. Но не Рыжий:

– Ладно, Аркадий, я так больше не могу.

– Что?

– Ты в штаны наложил? Признавайся.

Аркадий улыбался мокрыми щеками, и бодро шагал рядом с товарищем по пыльной обочине. По вискам обоих текли струйки пота. На спинах висели рюкзаки, набитые водкой. В каждой руке несли по пакету с двушками «Охоты» и «Bagbier».

– Ты бы в больничку обратился. У тебя обмен веществ нарушен.

– Да, мне говорили. Но нет. Жарко просто сегодня, устал.

– Уговорил, Аркадий. Отдохнем. И по пивке.

– По пивке?

– По бутылочке. Освежимся.

Мужчины свернули с дороги, пошли между дачных вперемешку с деревенскими домов и огородов. За оградой дачники собирали качели, подметали веранды, высаживали помидоры, раздавали подзатыльники детям, поливали из шланга машины, топили бани и насаживали мясо на шампуры. Лаяли деревенские собаки, и трещали приёмники песнями радио «Дача», «Милицейская волна» и «Кузбасс ФМ». Шлягер Bad Boys Blue эхом разносился по переулку сразу из двух радиоприемников.

 

Walk in the rain

Trying to wash away the pain.

You went away.

I made you cry so many days.

Where two broken hearts gone to?

How can broken hearts find their way back home?

When nobody cares about you, and you’re feeling blue.

 

– У нас так не говорили: «по пивке», – сказал Аркадий.

– У вас это у кого?

– Я в Крыму рос. Каждое лето с тетей.

– Крым. Знаю, был. Теплая водка и потные бабы.

Аркаша несуразно залился смехом восхищения и неловкости.

– Вообще нас уже ждут, – размазал пот по лицу пухлой ладонью.

– Им пока есть, чем заняться. А нам надо отдохнуть, – оправдал свои намерения Рыжий. – Через час будем на месте. Как раз. Нам надо к реке выйти. Там посидим, и по берегу пойдем к нашим.

Рыжий воспарял духом и пританцовывая пошел быстрее. Аркадий заметил смешные движения приятеля и смущенно заулыбался мокрыми щеками. Рыжий вошел в раж, подпрыгнул на месте, бросил пакеты и пустился в пляс подражая танцору диско.

 

Come back and stay, don’t keep me waiting.

Baby…

Come back and stay, don’t say “goodbye”.

Don’t let my love die.

Come back and stay and try again.

Don’t walk away for I’m still your man.

Where are you now? Where did you go?

 

Заборы кончились, начался высокий кустарник, за которым, судя по глине под ногами, запаху тины и шуму воды, текла река.

Пробравшись через ветви по узкой тропинке, мужчины вышли на бетонные плиты, что лежали одна на другой. Впереди виднелся каменный берег и мелкая речка. Прохладный воздух за минуту высушил мокрое тело Аркаши и пообещал приключения.

– Смотри, как в Крыму. Да, же? – довольно произнес Рыжий.

– Да, – ответил Аркадий и споткнулся о крупный камень. – Твою мать!

– Мать не трожь!

Рыжий забрал у товарища пакеты. Аркадий хромая продолжил путь к реке.

Щурясь от солнечных бликов в воде, мужчины спустились по крутому берегу и увидели двух женщин. Обе они лежали ничком на пляжных полотенцах, которые продают на курортах, открыв белые в родинках спины весеннему солнцу. Купальники были расстегнуты, а рядом стояла початая бутылка «Зеленой марки», лимон, бутерброды, курица гриль и пачка «Virginia Slims».

– Я ж говорю, как в Крыму, – сказал Рыжий, и пошел в сторону женщин, не дожидаясь хромающего друга.

 

Спустя полтора часа Рыжий с Аркадием сидели в компании двух заметно старших по возрасту дам. Стаканов было два – исключительно под водку, потому пиво пили из горла передавая друг другу бутылки.

– Знаете, что в порнографии третий по популярности запрос – это MILF? – артистично жестикулировал Рыжий.

– Что это значит?

– Это значит женщина в возрасте.

– Как я, – дама в оранжевом парео надела соломенную шляпу и по верх темных очков нарочито томно посмотрела на Рыжего.

– У вас дети есть? – в лоб спросил Рыжий.

– Есть, – в унисон ответили дамы.

– Это не важно. MILF – это женщина в том возрасте, в котором она потенциально может иметь ребенка, способного оценить ее сексуальность. Не понятно?

– В возрасте потенциально… Что?  – переключила на себя внимание вторая – в красном купальнике.

– Смотрели «Американский пирог»? Вот там была мама Стифлера.

Женщины посмотрели друг на друга и, широко разинув рты, рассмеялись.

– Вот он смотрит на портрет мамы Стифлера и говорит: «Такую маму я бы трахнул». Дословно: «Mother I Like to Fuck». Аббревиатура – MILF.

– Значит мы с тобой милфы, – сквозь смех выдавила женщина и подняла руками тяжелую грудь.

Аркадий искренне улыбался, запивая вспотевший бутерброд с любительской колбасой, из которой выпучивается подогретый солнцем жирок, теплым пивом.

– Не могу понять, ты рыжий или блондинистый? – оценивающе спросила женщина в красном.

– Я Константин.

– Это мы знаем, – кивнула вторая. – Волосы белые, а щетина вроде рыжая.

– Ты еще муди мои не видела, – мгновенно парировал Константин.

Две пары пьяных глаз женщин округлились. Возникала пауза, предвещающая либо конфликт, что-то еще, чего не мог знать никто из участников событий. Рыжий развел руками. Женщины смотрели на него одновременно оскорбленным и восхищенным взглядом. Аркадий взорвался хохотом. Изо рта и открытой бутылки выплеснулось пиво, окатив Рыжего с головы до ног.

– Твою ж… бабушку! Аркаша! – кричит Рыжий, отлепляя мокрую ткань футболки от груди.

Групповой ржач следует за инцидентом. Всеочищающее свинство мгновенно снимает напряжение. Рыжий идет к реке, чтобы умыться, сквозь смех проклиная Аркашу.

 

Стало прохладно. Солнце приблизилось к горизонту. Ветер уже не доставлял прежнего удовольствия. Острые тени плит и камней выросли и почернели. Женщины накинули кофты на плечи. Рыжий лежал на мягких ляжках порядком захмелевшей чаровницы в оранжевом парео.

– Хорошо. Как будто в Турции на пляже – мечтательно сказала женщина, перебирая пальцами влажные волосы нового знакомого. – Да, же?

– Не а, – возразил Константин. – Я бы хотел туда, где тиной не воняет. Где пахнет салатами, свежими огурцами, шампанским и духами из Летуаля. И баба такая – блондинка. В белой блузке. С тигром. А тигр такой блестящий, в стразах. Прямо на груди у нее тигр. Она танцует, а тигр на меня смотрит. И праздник. И елка с гирляндой.

Женщина вопросительно посмотрела на Рыжего поверх тяжелой груди.

– Да, это немного, но это немало, – ответил на немой вопрос Константин.

– Он всегда такой разговорчивый? – спросила женщина Аркадия, который жирным ртом терзал куриную ножку.

– Я до четырёх лет вообще не разговаривал, – ответил за него Константин, глядя на уходящее солнце.

– Мама рассказала?

– Нет, мама о моем детстве вообще не говорила. Я сам помню.

– Серьезно?

– Серьезно. Я все помню. Я мальчик с феноменальной памятью. Помню, момент своего рождения.

– Да ладно, – женщины разродились усталым смехом второй волны.

Рыжий поднял голову, сел и открыл новую бутылку водки.

– Это больно и непонятно. Сейчас сложно объяснить. Мне это снится в кошмарах. Такая как бы пульсация. Долго. И материя такая, вещество. Такого нет у нас. Сравнить не с чем. А потом все меняется. Вообще все. В общем, там четыре этапа.

Женщины смотрели на него, как на уличного фокусника, но молчали, боясь отвлечь от мысли. Рыжий продолжил:

– Раньше все время снилось, теперь почти не снится.

– И что помнишь, как вот пошел? Как сказал «мама»? – женщина сняла очки.

– Он до пяти дет не говорил, – подсказала вторая.

– Не до пяти, а до четырех. Тем более, должен помнить, – осадила ее подруга.

– И это помню. Только сказал я не «мама», а «папа».

Константин поднял стаканчик и проглотил водку. Поддержал его только Аркаша, женщины ждали продолжения.

– Почему «папа»? – подруга в оранжевом оттянула парео и почесала подмышкой.

Константин поднял с земли плоский камень и запустил по воде.

 

– В этот день мамы дома не было. У них на работе праздник был. Корпоратив, как мы сейчас говорим. Вечер, поздно. Мы в КГТ-шке жили. Восемнадцать квадратов. Отец весь день лодку строгал. Он вообще рукастый был. Всю мебель в квартире сам сделал. Трудовиком в школе работал. Говорят. А мать – фельдшером. В той же школе. Так они и познакомились. Мать правда потом уволилась и в поликлинику работать пошла. В процедурный. Он старше мамы был. На восемь лет. Бухал, говорят, страшно. А в день моего рождения зашился.

Константин осушил стакан, и налил новый.

– В тот раз выстрогал мне лодочку. В ванной играть. А потом электричество отключили. Темно стало. Отец разжег сухое горючее и сосиску мне на ужин сварил в ковшике. А потом сидел в темноте. Молча. Он вообще со мной никогда не разговаривал, только мама. А мамы не было. Так и сидели молча в темноте. А потом я заснул. На диване.

Проснулся, уже когда она пришла. Под утро. Пьяная. Это я сейчас понимаю, что пьяная. Тогда – просто пришла. Хорошо было. Улыбку свою блядскую в рукав прячет. А рукав красный весь. В портвейне. Идет в комнату, падает на диван ко мне. Говорит: «сыночек мой, сыночек». А от самой разит перегаром. Язык заплетается.

Тут отец принес мне кашу. Манную. В том же ковшике сварил, что и сосиску вечером. Усадил за стол, дал ложку. Я сижу, каша горячая, на ложку дую, жду, пока остынет. Слышу мать кричит, кашляет. Смотрю, отец на ней сидит сверху. И ножом, которым мне лодочку строгал, лицо ей режет. Щеку. Левую щеку от уха до шеи. Вот так – крест на крест. Мать руками машет. Так беспорядочно. А он ей рот зажал ладонью и держит. Мать затряслась и обмякла. Отец тогда взял подушку, вцепился в нее двумя руками и на меня смотрит. А я губами только шевелю как рыба с ложкой каши в руке. Отец посмотрел на меня и воткнул нож в подушку. Разодрал ее всю. Перья по комнате клочками раскидал.

Потом подходит ко мне сзади. Я замер. Он взял меня вот так за затылок и макнул мордой в кашу. Каша горячая, глаза залепила. Я башку поднимаю. Плачу. Без звука. Как всегда. Каша с глаз отваливается, смотрю мать лежит в той же позе. Спит. Лицо в перьях. Пух красный от крови.

Так я и сидел, не знаю сколько. Каша уже холодная. Писать захотел. Вылез из-за стола. Захожу в туалет, а отец висит на проводе от лампы. Язык синий вывалил и глаза на меня пучит. Тут я обоссался в штаны и как заору: «Папаааааааа!»

 

Константин опрокинул прозрачный стакан, и допил слюни Аркадия из пивной двушки.

– Бедный мальчик, – произнесла вслух женщина в оранжевом парео.

– Нихуя, – беззвучно отрыгнул в закрытый рот Рыжий. – Мальчик бедный потому, что водку жрет под Анжеркой и сиськи тут с вами мнет, а мог бы…

– А что мог бы? – перебила вторая. – Что мог бы? Трахать Ангелину Джоли?

Рыжий отобрал у женщины бутылку, крепко закрутил крышку.

– А вообще я создан для роскоши и любви, – спрятал бутылку в пакет.  – Пошли, хватит жрать.

Аркадий положил бутерброд с колбасой на целлофан и натянул рюкзак на плечи.

Глава 16. Say No More

– Хочу каре. На ножке. Как у Жюльет Бинош. – сидя в кресле, Анна показала в телефоне кадр из фильма «Три цвета. Синий». – Я на нее похожа. Мне так хорошо будет?

Худая высокая женщина согнулась вопросительным знаком над головой Анны, небрежно вытянула прядь черных волос.

– Вам надо капсулу сделать. И окрашивание. Потом уже стрижку. Будем?

– Будем. А постричь так получится? – Анна сжала розовый рюкзак Нюры.

– Постричь – не проблема. У вас кожа плохая, волосы выпадают.

– Все же не выпадут? – попыталась пошутить Анна.

– Пойдёмте голову помоем. Хотя нет, давайте сначала седину закрасим.

– Это я лучше сама. Дома.

– Можно и дома, если хотите. Я вам краску посоветую. Можете у нас купить.

Анна положила рюкзачок под стол и встала с кресла. Большеглазая блондинка с распущенными, покрашенными в балаяж, волосами проводила Анну к раковине для головы.

– Не горячо?

– В самый раз, – улыбаясь тонкими губами ответила Анна и закрыла глаза под светом хрустальной люстры. – Я к вам дочку приведу. Как из школы вернется. Сегодня последний учебный день.

Под теплой водой Анна медленно погружается в полудрему.

«Радио 7 на семи холмах. Музыка на все времена» – вкрадчивый мужской голос из радиоприёмника сменяется еще более мягкими звуками музыки. Парикмахерша, вторя Рэю Чарльзу, негромко напевает:

 

Say no more

I think you’ll never understand

I have refused the same demand

All my life 

 

Анна увидела, как за окном ее квартиры на пятом этаже падают крупные капли дождя. Сквозь пасмурное небо в районе шпиля МГУ проглядывает желтое летнее солнце. Теплый ливень заканчивается так же внезапно, как начался.

– Аня, мы пошли. Проводи нас, – слышит голос своей матери.

 

Say no more

In my book there can be no blame

When you pretend I have no shame

You’re half right

 

Девочка в зеленом сарафане и розовых сапожках стоит рядом со своей бабушкой. Обе виновато улыбаются.

 

All along

You kept trying to pin me down

Turn me into your house clown

If I don’t fit the bill

All the same

I loved you then

I love you still

 

В дверном глазке Анна видит, как две искаженные оптикой фигуры, движутся вниз по лестнице и растворяются в солнечном свете.

 

Want to know the truth?

I caught a nasty bug

And when it got a hold of me

I could not shake it free

 

A lasting blue note

Has been haunting me

It’s like an old mistress

Forever chasing me…

 

Тишина в комнате дочки. Анна подбирает с пола одежду, аккуратно сворачивает и складывает на стуле. Белая кофта с сердечками. Красные шерстяные колготки. Майка с изображением двух плывущих в разные стороны рыбок. Розовая прозрачная сумочка, набитая вырезками из журналов. Школьный розовый рюкзак Hello Kitty лежит на не заправленной кровати.

 

But say no more

I may not be an easy man

But the way you played your hand

I couldn’t stand

It’s too bad

There is much more we could have done

But now those days are dead and gone

Nothing lasts

 

Голос Рэя Чарльза утонул в звуке фена. Анна открыла глаза. В зеркале на нее глубокими карими глазами смотрела Жюльет Бинош – красивая женщина с гладкой кожей.

 

All along

You made me feel this useless guilt

Can you look back on what we built?

I wonder what you saw in me

Tell me, was it real?

Was it love?

You tell me…

And though you think of it

As the cause of my fall

Never mind, I’m blessed, I’m here, at all

 

И вновь голос Рэя утонул в жужжании фена.

Жюльет Бинош по-прежнему смотрит на Анну из отражения. На ней такая же черная парикмахерская накидка и такой же белый бумажный воротничок. Единственное, что отличает отражение и Анну – волосы: в отражении они неподвижны, а рядом не крутится парикмахерша. Женщина в зеркале абсолютно одна.

Анна вскочила с кресла, сдирая с шеи парикмахерский пеньюар. Все, кто был в салоне, замерли вопросительно наблюдая за невротичными движениями женщины. Включила душ в раковине и мокрыми руками разгладила волосы. Бросилась к выходу. Споткнулась. Упала, разбив колено в кровь. Села на пол. Осмотрелась. Две парикмахерши и единственная посетительница смотрели на нее, как на опасную юродивую. Анна неуклюже поднялась на ноги и убежала.

Через секунду вернулась, схватила из-под стола рюкзак, извинилась и хромая, вышла на улицу.

 

Темное небо медленно вдавливало в землю кирпичные дома. Анна бежала изо всех сил, но двигалась медленно, будто пробиралась сквозь густую мутную воду. Нога с разбитым коленом то и дело утопала в асфальте. Навстречу шли одинокие люди, мимо проносились автомобили.

Анна снова увидела, как два года назад бежит вдоль улицы очень легко, в глаза ей сквозь влажный воздух светит солнце, дорога чистая и мокрая. В руке, так же, как и сейчас, – розовей рюкзак Нюры. Машина скорой помощи с головой окатывает Анну дождевой водой из лужи. Где-то впереди, оттуда, куда уехала скорая, кричит ее мать.

 

Want to know the truth?

I caught a nasty bug

And when it got a hold of me

I could not shake it free

 

A lasting blue note

Has been haunting me

It’s like an old mistress

Forever chasing me…

 

Сколько бежала, или пыталась бежать, Анна не понимала, пока перед ней не выросла железная ограда школьного двора. Анна остановилась, бросила рюкзак на землю и повисла на прутьях, запрокинув голову к небу.

 

And though you think of it

As the cause of my fall

Never mind, I’m blessed, I’m here, at all.

Глава 17. Все равно привезут

Ночью Ядвига Кабустьянская заснуть не смогла. Душа ее была не на месте. Причина тому – сцена в «Сером» магазине.

 

Мы же не корейцы. Мы цивилизованные люди. А это – собака. Это – друг человека. Живое существо. Оно понимает команды. Оно верное. Оно любит. Оно скучает. Оно, как лошадь.

 

Чтобы не спугнуть сон, Ядвига старалась не двигаться в постели, только напряженно шевелила сухими губами.

 

Конину я ела. Конскую колбасу ела. Ела. Ну и что? Что хорошего в том, что татары не едят свинину? Это просто традиции. Это предрассудки. Это глупость. Я не была в Татарстане. Говорят, там красиво. А что там может быть красивого? В Улан-Баторе была. Нечего там смотреть. Дети там сопли на окна мажут, и ничего больше. А в Казани, наверное, есть, что посмотреть. Но я там не была. Нигде я не была. Не загорала никогда. Только мерзла. Можно было в Анапу поехать, а не пылесос покупать. Или дачу купить, сейчас бы внуков там нянчила, цветы поливала. А внуков у меня нет. И детей у меня нет. Детей не хотела, а внуков хочется. Сейчас бы щавель с грядки рвали кислый. Дети кислое любят. Лягушек в пруду ловили бы. А французы лягушек едят, корейцы – собак. А конина на вкус ничем не отличается от говядины. В колбасе. Или я не помню. Что толку, что пробовала, если не помню. Надо купить конской колбасы. Колбасу достать несложно. И собаку, как оказалось, несложно. Вот она. В «Сером». Я столько в жизни не попробовала. И уже не попробую. Ничего больше не попробую.

 

Ядвига села в кровати и заплакала, вытирая белое лицо ночной сорочкой без рукавов. Мысли терзали женщину до рассвета, пока окно Овертона внутри сознания Ядвиги Ивановны Кабустьянской не распахнулось настежь.

 

Продавцы с сонными лицами вдыхали дым первых сигарет на крыльце «Серого» магазина. Та, что обычно стояла за мясом, извиняясь показала половину выкуренной сигареты Ядвиге. Ядвига понимающе кивнула и прошла внутрь. Покупателей еще не было. Остановилась у рыбного отдела.

Рыбой Ядвига брезговала всю жизнь. Рыба костлявая, рыба вонючая, рыба жирная, рыба мягкая по краям. Муж Ядвиги Данил Кабустьянский был страстным рыбаком. Воскресными вечерами довольный и пьяный возвращался домой, доставал за хвост из пакета самую крупную рыбину, показывал жене и шмякал о клеенку кухонного стола. Рыбья кровь и чешуя разлеталась по стенам, рыбак заваливался в постель. Ядвига потрошила тушку, варила уху, а остальное замораживала. Потом отмывала кухню. Потом кормила мужа. Потом мыла посуду. Потом – квартиру: столы, краны, дверные ручки. Все, чего касались руки супруга. Меняла постельное белье.

Ядвига не любила рыбу. И мужа не любила тоже.

А еще не любила белое вино. Зато любила красное. С мясом. Красное сухое. К людям, что причмокивали сладенькой Кадаркой, относилась высокомерно.

– Так, что выбрали? – материализовавшись из рыбного духа спросила продавщица. – Доброе утро.

Ядвига подняла глаза, отрицательно качнула головой, хотела уйти, но ткнула пальцем в севанскую форель.

– Выпотрошить?

Пустой желудок Ядвиги вздрогнул.

– Не надо, – сказала Ядвига и натужно улыбнулась.

Рыбу бросили в зеленую маечку и протянули через прилавок Ядвиге.

 

– Мне сказали, что у вас можно купить… – почти шёпотом выдавила Ядвига в мясном отделе. – …собаку.

 

Ну и что. Куплю и посмотрю. Есть не буду. Можно же просто купить. Может я не себе. Может у меня муж кореец. Такое бывает. Ну уж нет. Лучше для себя. Или просто спросить. Может я не буду покупать. Может я на будущее. Для корейцев… Господи, какой бред. Сейчас куплю и никогда сюда не вернусь. Почему она там так долго? Нужно уйти.

 

Продавщица перевернула пакеты с заморозкой в большом холодильнике, но вернулась с пустыми руками.

– Сегодня нет. Если хотите я на завтра обязательно закажу, привезут, – так же заговорщически сказала продавщица, наклонившись через прилавок.

– Спасибо, не надо. Я просто спросить.

– Все равно привезут, – деликатно улыбнулась продавщица. – Спросите завтра, все будет.

Ядвига вышла из здания под пасмурное небо. Выходной день. Воздух густой, теплый и свежий. Нужно пройтись.

Пустой желудок беспокоил женщину, но думать о завтраке было неприятно. Купила пломбир в вафельном стаканчике. Села на лавку во дворе возле маленького фонтана. Развернула мороженое, откусила большой кусок снизу, и держала во рту пока не растаял. Потом еще кусок. И еще. Сладко.

Фонтан стоит сухим уже не первый год. Ядвига не может вспомнить видела ли его работающим вообще. Голый некрасивый фонтан. Без воды. Фонтан это, или бесполезная уродливая скульптура, в любом случае – центр двора. Вокруг собираются старушки, играют дети, проводятся собрания жильцов. Возле него на лавочке дремлет пожилая женщина с рыбой в зеленом пакете и улыбкой на испачканных мороженым губах.

Глава 18. Просекко и медовуха

Агафья сидит на садовой качели и болтает ногами в воздухе. В доме отца Димитрия горит свет, в окне движутся силуэты людей в рясах, слышится говор и смех. Мошки и мотыльки роем вьются вокруг фонаря у крыльца коттеджа. Воздух сам собой очистился от всего лишнего так, что можно различить тонкие ароматы, незаметные днем. Пахнет небом, травой и сиренью. Чем объяснить такое явление природы, Агафья не знала, но обратила на это внимание еще ребенком.

Как-то раз в день рождения своей матери, когда все гости уже разошлись, она вышла на балкон четвертого этажа городской квартиры и глубоко вдохнула аромат цветов, от клумбы перед подъездом. Из-за угла доносился смех, покидавших праздник, гостей, над головой сумеречное, но еще светлое небо.

«Неужели под этим самым небом мне предстоит пережить прекрасные приключения: встретить любовь, заняться любовью, разлюбить, или быть разлюбленной, страдать, а потом встретить новую. И еще, и еще, пока не пойму, что всю жизнь, всю свою долгую и прекрасную жизнь под этим небом я ждала только ее. Ту любовь, в сравнении с которой, остальные любови покажутся и не любовями вовсе – так размышляла десятилетняя Марина, облокотившись, еще по-девичьи пухлыми руками, на перила балкона. – Когда-то моя собственная квартира будет наполнена друзьями и подругами. Такими же веселыми, интересными, модными, как у мамы. Только еще интереснее, веселее и моднее. И они также будут пошатываясь расходиться по домам. Но один из гостей, обязательно самый красивый и высокий, останется на ночь. Или это будет день рождения моей лучшей подруги, и тогда мы уйдем с праздника вместе. А еще лучше это будет на море. На черном море. А еще лучше на Кипре. В том самом лобби отеля, где мама встретила своего второго мужа. Мы будем целоваться и пить коктейли. Именно коктейли, а не водку, от которой тела мужчин и женщин пахнут одинаково. А потом пойдем на берег. Главное, что все, что случится, случится под этим небом. Все будет по-другому, а небо останется прежним. Будущее существует уже сейчас. Оно там – наверху».

С этими мыслями десятилетняя Марина чувствовала сладкое томление и тревогу.

 

Сейчас, сидя на дачной трехместной качели, то же волнение ощущала тридцатилетняя Агафья.

Женщина подняла голову, глубоко вдохнула ночной воздух, закрыла глаза и растянулась на мягком сиденье.

– А ты чего здесь? – порядком захмелевший Борис стоял у ее головы и прикуривал сигарету.

– Садись сюда, я положу голову тебе на колени. Будешь меня гладить.

Борис помог Агуше подняться и грохнулся на подушки. Агуша аккуратно положила голову ему на джинсы. Молча сидели минуту, пока пепел с сигареты Бориса не упал на белые волосы жены.

–  Ничего. Пусть, – поймала руку Бориса Агуша. – Потом отряхну.

–  Пойдем к нам. Тебя там все заждались, – Борис все же отряхнул волосы Агуши.

–  Кто?

–  Все.

–  Все – это никто.

Борис затянулся, закрыл глаза, но через секунду открыл и тряхнул головой. Свет фонаря обрамлял голову Бориса, словно сияющий нимб.

– Ты идеален, – едва слышно сказала Агуша.

– Идеален знаешь кто?

– Кто?

– Вуди Аллен. А я…

Агафья не засмеялась и не хрюкнула, как ожидал Борис, а не дав ему закончить, спросила:

– А что за парень у тебя там работает?

– У меня кто только не работает.

– Какой-то… дебил.

– Дебилов у меня тоже много. Дай еще информации. Макс что ли?

– Может и Макс.

– Ну нет, Макс нормальный. Тормозной немного. А работник хороший, его только пинать надо. И деньги в руки не давать.

– Напьется?

– В автоматы спустит. В онлайн-казино. Он изначально айтишник. На игру подсел, деньги стал деньги занимать и не возвращать. Чуть квартиру не продал. Жена вовремя узнала, рассчиталась. Уж не знаю, как. Кредит, наверное, взяла. А Макса выгнала. Со всех работ его уволили. Он на стройку пришел, тут ему проще – компьютеров нет, интернет в телефоне не подключает. Все жене звонит, а жена не трубку не берет. Я его из Москвы привез. Странный он, конечно, но не дебил, это точно.

– Ладно, не важно. Тот такой… с бородой.

– Рыжей?

– Рыжей.

– А да. Это местный. Костя. Я его особо не знаю. Но сварщик вроде хороший. У меня часть из Москвы, часть здесь нашел. Что называется «набрал по объявлению». Не знаю, посмотрим. А что такое? – Борис постарался сделать голос серьезным, но получилось неубедительно.

– Я там шарик оставила, – с сожалением сказала Агуша.

– Где?

– Ну у них. Где они живут там.

– Зачем ты туда ходила? – в голосе появились ноты раздражения.

– Кошка. Там кошка с котятами.

Борис выкинул сигарету и погладил рукой живот Агуши.

– Вот смотри, – Агафья вложила в руку мужа бумажную полоску.

Борис достал из пачки новую сигарету, но не прикурил.

– Что это значит?

– Это значит – отрицательный. Опять.

– А не рано ты? Пописала.

– Может и рано. А может поздно.

– Тогда завтра еще пописай.

– Тестов не осталось.

– Я еще привезу.

– Привези. И корм привези для кошек.

– Зачем тебе корм? – Засмеялся Борис? – Уже гастрономические капризы пошли?

– Я же говорю, у них там кошка живет. Беременная.

– Ты ее кормить будешь?

– Привези корм, – Агуша погладила Бориса по шее холодной ладонью. – И тесты привези. Несколько. У меня уже привычка. Писать на полоски. Скоро просто так не смогу.

 

Борис вспомнил, как однажды, в самом начале их совместной жизни на съемной квартире Марина на спор написала ему на спину. Это была домашняя вечеринка с друзьями Бориса. На подъеме чувств он пил много, но совсем не пьянел, пока не лег на диван и не вырубился прямо посреди праздника. Все были уже достаточно пьяными, чтобы играть в «Правду или желание». Тепло приятно растеклось по спине Бориса от чего ему приснился сон, будто его заворачивает в лаваш знакомый таджик в подземном переходе. Проснулся под смех друзей и самой Марины. Любой бы на его месте разозлился, но Борис был счастлив. Безумие Марины бескомпромиссно влюбляло его в нее с каждым подобным поступком.

 

– Почему ты смеешься? – с улыбкой спросила Агафья.

– Пойдем выпьем с клириками? – сменил тему Борис.

– Я не буду. А что там у них?

– Водка, вино, медовуха.

– Медовуха?

– Да. Привезли от куда-то. С Алтая.

– Я скучаю только по просекко.

– Выпей медовухи.

– Я не пью. Рано. Вот родится малыш, выпью.

– Ты кормить будешь, куда тебе тогда пить. Лучше сейчас выпей.

– Нет. Я потому и не пью, чтобы все правильно было.

– Тест же отрицательный?

– Я знала, ты не поймешь.

 

***

Глава 19. Чудо – дело рукотворное

Мебель из девяностых. Зеленая ваза. Фигурка Будды. Декоративный бочонок с коньяком. Музыкальный центр Sony Stereo Pluse. Музыка. Люди. Елка с игрушками и гирляндой. Рядом с елкой в белой блузке танцует Агуша. На блузке – морда тигра в блестящих пайетках. Пайетки переливаются разными цветами – праздничный винегрет из водки, шампанского, парфюма, сигарет, хвои и женского пота.

 

Обстановка по кайфу. Мы с тобою танцуем…

 

Тигр лежит у ног. Ласкается. Трется мордой о штаны человека. Валяется на спине. Это не тигр. Это тигрица. Это кошка. Так ведет себя самка, когда ей нужен самец. Валяется. Валяется. Гордое, независимое, опасное животное превращается в пульсирующий сгусток болезненного желания: извивается, роняет жидкую слюну. Хвост задран, зад торчит кверху, лапы сводит судорога, из груди рвутся хрюкающие звуки – мяуканье вперемешку с рычанием и стоном. Это похоть. Кем владеет похоть, не помнит о достоинстве. Животное желание. Природная необходимость самки быть оплодотворенной. Кормить грудью. Продолжиться. Это выше всех условностей, сильнее любых чувств, важнее морали. Первобытное желание. Базовые настройки. Такими они созданы – эти кошки. Такими они остаются – эти женщины. Так было нужно. Так и нужно. Это сейчас. Это Божественный замысел. Чудо природы.

 

Чудо – дело рукотворное.

 

Коснуться тигрицы. Погладить кошку. Приласкать. Почесать спину. Сейчас она открыта. Сейчас беззащитна. Она нуждается. Я нужен ей. Как сильно я ей нужен.

Я твой. Твой навсегда. С тобой. Я никогда тебя не предам.

Мы в другой реальности. Мы в новом мире. Здесь можно все. Теперь можно все. Мы хотим это все. И мы все это можем. Мы готовы.

 

Обстановка по кайфу. Мы с тобою танцуем

В этом клубе диджей ставит музыку только для нас…

 

Морда разрывается рыком. Тигр вгрызается в руку. Боль. Смех. Это смеется Рыжий. Громко, гнусно. Морда тигра в крови. Из вены струится густая вишневая.

 

Чудо – дело рукотворное.

 

Борис открыл глаза и глотнул густой воздух комнаты.

 

Страх трогает сердце узловатыми пальцами. Щупает. Страшно. Как же страшно.

 

Обстановка по кайфу. Мы с тобою танцуем…

 

Что это? Что за музыка?

Надо заснуть. Надо спать.

Пожалуйста, не надо.

Спать. Еще поспать.

Пахнет спиртом. Мерзко. Боже, как мерзко. Спирт в носу. В носу спирт.

Надо спать.

Не спится.

Светло. Который час? Очень рано. Можно еще спать. Скоро все пройдет.

Страшно. Теперь уже точно страшно. Очень страшно.

Где она?

 

Борис оторвал голову от подушки и развернулся в постели.

 

Где Агуша? Где моя жена?

Вода шумит.

Она здесь. В душе. Все нормально. Все хорошо. Все хорошо?

Где телефон? Потом.

Я что-то сделал. Я что-то натворил.

Все хорошо. Мы дома. Где телефон?

Надо спать.

 

Обстановка по кайфу. Мы с тобою танцуем…

 

Я очень виноват. Я так виноват. Что я натворил? Боже. Нужно спать.

Не болит. Ничего не болит. А должно болеть. Хотя бы голова. Ничего не болит. И не тошнит. И пить не хочется.

Душа отлипает от тела. Наверх – к потолку.

Холодно.

Жарко.

Что-то вытягивает душу, как магнит. Как пылесос.

 

– А вот это больно, – прохрипел Борис.

 

Тихо. Сейчас жена выйдет из душа, все увидит. Голое синее развороченное тело, из которого вынули душу. Не мужчина – гадость. Свиная шкура. Нельзя, чтобы она видела. Не сейчас.

Когда сдохну, все так и будет. А я точно сдохну. Когда-нибудь обязательно. Как мама. Кто меня найдет? Кто меня увидит? Как стыдно. Что я наделал?

 

Борис накрыл голову одеялом и стал трясти правой ногой. Хотел стонать. Сдерживался. Старался напитать себя сном, но едва отключившись, вздрагивал, будто через плоть его проходил заряд электричества. Запах спирта вызывал остаточные воспоминания. Фразы из песни звучали в голове петлей. Сознание хаотично возвращалось в сцены минувшей ночи. Это не было сном, но и не было явью.

 

В доме отца Димитрия душно. Люди в рясах.

– Медовуха. Почти, как просекко. Только лучше, – Борис наливает светлую жидкость в кружку, протягивает жене.

Агуша улыбается, зажав ладони между коленей.

– Я не буду, ты же знаешь.

 

Что я натворил? Господи. Господи, накрой меня ладонью. Пожалей.

 

Жена священника сидит над Агушей. Увещевает:

– Очень важно, чтобы женщина научилась правильно себя вести в семье. Мужчина он более рационален. Женщина – более эмоциональна. Если женщина всегда расстроенная, если женщина плачет, возмущается. Мужчина он пытается ей объяснить на своем языке, что давай по-другому как-то общаться. Давай без вот этих эмоций, давай без вот этих истерик. А потом мужчина просто отходит в сторону. Он уже не становится главой семьи. Он просто уходит от этой истерики…

– Как? – Агуша мнет пальцами ладони между колен.

– Просто помоги мужчине почувствовать себя главой семьи. Как? Я еще раз повторяю. С ним надо советоваться. Не упрекать его. Не пилить его. Не унижать его. А с ним надо советоваться. Надо спрашивать у него, как ты считаешь? Надо будет обязательно, понимаешь, и детей ориентировать на то, как папа скажет.

Агуша вбирает в легкие застольный чад, но матушка продолжает:

– Я понимаю, что это очень сложно. Потому, что это надо делать вот, как только семья у вас создалась. Мы женщины – очень эмоциональны. Нам все время хочется, чтобы это вот быстро все произошло. Но, если мама не воспитала мальчика как главу семьи, значит это должна сделать его жена. Но не на уровне воспитательницы, а на уровне помощницы. Роль помощницы, а не учительницы.

– У нас еще нет детей, – давит из себя Агуша.

Матушка отвернулась, сжала губы задумалась. Одобрительно кивнула в ответ своим мыслям.

– Я знаю, о чем ты хочешь меня спросить.

– Знаете?

– Церковь не может игнорировать достижения научного прогресса. Церковь не против искусственного оплодотворения как такового. Но ЭКО бывает разным. Во-первых, не должно появляться «избыточных эмбрионов». Уничтожение или заморозка «лишних» эмбрионов – это убийство. Ведь жизнь начинается в момент зачатия, а не в момент непосредственного появления на свет, не в момент родов. Во-вторых, не должны использоваться донорские мужские клетки. Это уже супружеская измена. Понимаешь?

– Понимаю, – кивает Агуша и смотрит в глаза Борису.

 

– А деньги? Где мне взять деньги? Боже, как глупо, как стыдно, – прошептал Борис в подушку.

 

– Деньги – это деньги. А ты ждешь чуда, – как всегда деликатно, но уверенно говорит отец Димитрий. – Ты смотрел «Брюс Всемогущий»? Кино глупое. Но там есть одна правильная мысль: хочешь чуда – будь им. Нельзя верить в чудо и не верить в добро. Мы все творение Господа. У нас есть право выбора. Ты сам решаешь кому служить: Богу или страстям своим. Чудо – дело рукотворное.

 

Чудо – дело рукотворное.

 

Тело пульсирует. Разрастается до размеров комнаты, и сминается обратно. Все быстрее и быстрее, чаще и чаще. Как страшно. Невыносимо страшно. Господи, прости меня. Господи. Обними. Пожалуйста.

Наша вселенная не статична. Она увеличивается и уменьшается. Неужели? Неужели так? Как тошнотворно быть здесь. Господи, прости.

 

Темно. Пустырь. Свет фонарика на телефоне. Борис бежит. Где-то далеко звучит музыка и смеются рабочие.

 

Обстановка по кайфу. Мы с тобою танцуем…

 

Нужно найти телефон.

 

Борис встал с кровати полностью голый. На полу валяются штаны, куртка и белая рубашка, вся в черных и зеленых пятнах. Вода все шумит в ванной.

 

Агуша скоро выйдет. Нужно привести себя в порядок.

Голова кружится.

Телефон. В штанах.

Телефона нет. Значит в куртке. Нет. Куда его дел? Нужно себе позвонить.

Рубашка. Рубашка порвана.

 

Борис сел на кровать, обернув голову руками. Мысль доставляет физическую боль. Не в голове, но в груди, в легких, в солнечном сплетении.

 

Ну да, да. Конечно. Конечно, порвана. Это нормально. Мало ли. Упал.

 

– Пьянь, – вырвалось из горла.

 

Ни звука. Ни звука. Это стыдно. Боже, как стыдно.

Нужно спать.

 

Борис снова встал, повесил куртку на вешалку, убрал джинсы в шкаф, закинул порванную рубаху под кровать, лег в постель.

 

Так лучше. Так определенно лучше. Все нормально. Она выйдет, я сплю. Все хорошо.

 

Обстановка по кайфу. Мы с тобою танцуем…

 

На деревянной табуретке стоит портативная колонка, рядом горит костер. На остывающем мангале доходят несколько шампуров с шашлыками. За импровизированным на досках столом работяги пьют водку с пивом из пластиковых коричневых бутылок. Борис пьет с ними. На земле спит Аркадий. Макс показывает Борису видео дочки в телефоне.

– Так сам позвони, может случилось что? – говорит Борис Максу.

– Я звонил, она не берет. Больше не звоню.

– В WhatsApp Напиши.

– У меня тариф без интернета.

– Бери ситуацию в свои руки, – Борис протягивает Максу свой телефон. – Чудо – дело рукотворное.

У костра Агуша и Умиджон. Агуша жарит на ветке кусок белого хлеба, улыбается, смеется.

– А почему трое? Почему, не пятеро? – спрашивает Агуша Умиджона.

– Первого долго ждали, не получалось никак. Жена не могла забеременеть. Я все молился, чтобы был сын. Молился. Сложно рожала.

– Но все хорошо же?

– Ой, – Умиджон смеется и машет руками перед лицом. – Теперь с женой, как ляжем, так ребенок. Потому еще двое. Вот сюда привезу, можно еще.

Рыжий разливает водку по стаканам, промахиваясь и проливая на стол.

– Мое тело – это храм, – поднимает стакан над столом. – Храм водки и мяса!

Все громко смеются, кроме Макса.

– Теперь думаю, что что-то случилось. Надо позвонить, – Макс отходит от стола и растворяется в темноте. Звук открывающейся двери строительной бытовки. Появляется беременная кошка.

– Брысь, – топает ногой Рыжий.

Аркадий просыпается и засыпает вновь. Кошка бежит к костру. Агуша кормит ее шашлыком.

– Тебе, наверное, можно несколько жен?

– Что ты, мне бы одну прокормить, – смеется Умиджон. – Я одну люблю, двоих любить сложно.

Возвращается Макс.

– Жена ответила.

– Хорошо, – Борис обнимает Макса. – Что говорит?

– Мне нужно уехать, – отвечает Макс.

– Счастливый ты человек, Умиджон, – мечтательно произносит Агуша.

– Да, счастливый, – соглашается Умиджон.

– Значит деньги ей отправляешь?

– Все отправляю. Мне тут зачем? Еда есть, кровать есть.

– А почему не в Москву поехал?

– Зачем в Москву?

– Там, наверное, работы больше для тебя?

– А что работа? Работа тут есть. Вот вы тоже из Москвы уехали.

– Я не навсегда. На время, – возражает Агафья. – Перезагрузится. Мужа поддержать. Да и знаешь, мальчики болтают хуже девчонок.

– Не знаю. Это как?

Рыжий, шатаясь, наполняет два стакана водкой, берет в руки, идет к костру.

– Умиджон, ты со своей женой, как познакомился? – спрашивает Агуша.

– Это он у себя Умиджон, а здесь – Саня, – Рыжий протягивает стакан. – Давайте выпьем, под шашлычок.

– Спасибо, не надо, – смеется Агафья. – Мы трезвенники.

Рыжий пинает коленом таджика. Обхватив сзади за шею, пытается влить водку ему в рот.

– Давай, Аллах не видит, темно же. Давай, за Будду, за Шиву…

Умиджон встает и уходит, вытирая губы рукавом спецовки. Рыжий занимает его место рядом с Агушей.

– Куда ты, Саня? Я же шучу, – кричит в след Умиджону, переключается на Агафью. – Давайте тогда с вами выпьем?

Агуша молча берет стакан.

 

Обстановка по кайфу. Мы с тобою танцуем.

В этом клубе диджей ставит музыку только для нас…

 

Сзади подходит Борис и забирает у жены водку.

– Жене моей не наливай.

Агуша гладит мужа по ноге.

– Да ничего. Я подержу, – успокаивает Бориса Агуша.

– Твоей? – Рыжий разворачивается к Борису. – Что это значит «моей»? Ты ей хозяин что ли? Султан? Она сама не может решить, пить ей или не пить?

Борис выливает водку на голову Рыжему. Лицо его расплывается в гримасе. По губам стекает спирт. Прямым ударом Борис бьет Рыжего в нос. Тот падает на спину, сбивая ногами шашлыки. Кошка убегает в темноту.

 

Бориса ошпарило ледяным паром. Беззвучно простонал и посмотрел на красные костяшки пальцев правой руки.

 

Я подрался с Рыжим. Я подрался с Рыжим. Вот говно.

Тишина. Вода в ванной не шумит. Она скоро выйдет. Лучше встать. Я все пойму по ее лицу. Мы поссорились? Мы поссорились. Ущербный, что ты наделал? Сейчас она все мне скажет. Скорее. Боже, скорей бы она уже вышла. Почему она не выходит? В каком настроении? Что скажет? Зачем она так? Зачем так со мной. Что делает там так долго? Неужели непонятно?

Это она виновата. Это она виновата во всем. Что она натворила? Что со мной сделала?

Нужно восстановить все в деталях.

Сначала мы пошли к Димитрию. Там пил с клириками. Баня. Точно, собрались организовать назавтра баню. Агуша говорила про ЭКО с матушкой. Я затеял про деньги. Бывает. Потом, видимо, к работягам. Черт меня дернул. «Mi torno diablo esta… как у Борзова. Так, нужно сосредоточиться. Зачем-то пошли к котловану. Ладно. Пошли да пошли. Почему-то я злой. Что-то случилось между. Не помню. Так. Зову всех в баню. Наверное, затем и пошел к работягам – обрадовать новостью про баню. Девочка с рыбой. Агуша с водкой. Она пила? Не может быть. Пью с Рыжим. Пью с Максом. Тигр в стразах. Пью со Степанычем. Конфликт с Рыжим. Видимо я подрался. Боже, позор. Ладно. Это ладно. Это ладно. Нихера не ладно. Нужно это как-то замять. Куда шел в темноте? Куда я шел в темноте? Что это? Воспоминания, или воспоминания воспоминаний?

 

Дверь в ванну открылась, Агафья с мокрой грудью, в белом полотенце на бедрах вошла центр комнаты. «Никогда не думал, что ее шаги могут быть такими тяжелыми» – Борис закрыл глаза. Движения женщины уверенные и грубые. Включила чайник и, подчеркнуто неряшливо, стала составлять посуду в мойку. Борис почувствовал, что его дыхание абсолютно глухое, беззвучное: «Наверное мне больше не нужен воздух, чтобы дышать».

 

– В баню сегодня идешь? – услышал Борис голос жены.

 

Как она поняла, что я проснулся?

 

– Конечно, – с натужной бодростью ответил Борис и сел в постели, обняв руками колени. – Ты давно встала?

Агуша молча продолжала шуметь кухонной утварью. Борис снова лег.

 

Что-то не так. Все не так. Все не так. Я что-то натворил. Я подрался. Стыдно.

 

– Ты помнишь, что вчера было? – громко спросила Агуша.

– А что вчера было?

– Так ты помнишь, или не помнишь?

– Помню, как сидели у Димитрия, как с работягами шашлык ели.

Агуша выключила воду и тяжело шагая подошла к кровати. По пояс обнажённая женщина смотрела сверху, будто пытаясь что-то понять по лицу мужа. Кисти рук – навесу, с пальцев капает вода.

– Что? – голос Бориса был неестественно веселым.

– Ты избил Умиджона.

Глава 20. … и меня ударил

– И меня ударил, – не меняя позу и выражение лица, произнесла Агафья.

Борис почувствовал воздух глазами. Глаза высохли. Не моргал. Забыл как. Вспышка ярости изуродовала лицо. Хотел упасть на спину и отвернуться, сил не было. Тупой беспомощный гнев отнял последнюю волю.

Бледные ноги, плечи и мятые волосы Бориса, ссутулившись рассматривала Агафья. Вытерла мокрые руки о бедра. Мягкая кожа женщины свернулась складками на границе с махровым полотенцем. Куда-то туда: на живот своей жены и внутрь него уткнулся взглядом Борис.

Так, замерев в неестественных позах: он – на постели, она – над ним, Борис и Агафья провели утро. По крайней мере, так показалось Борису. Клаустрофобу не важно, сколько времени он находится в закрытом лифте. Человеку с боязнью высоты не важно, как скоро его снимут с крыши. Ужас внушает сам факт существования высоты. Прикосновение к ней. Ощущение того, что это есть, и сейчас он это чувствует: знает, но не может осознать, объяснить себе. Парализующий страх расщепляет сознание на атомы, возвращает разум в хаос, в котором он когда-то зародился.

Агафья стояла над мужем не больше минуты. Хотела понять, что он чувствует. Не сумев разглядеть на лице Бориса ни одной эмоции, решила расшевелить его вопросом:

– Ты не помнишь?

Сухие губы Бориса сжались в белую полоску, глаза заблестели.

– Почему ты не смотришь на меня? – продолжала Агафья.

Борис поднял глаза на жену и сразу отвел в сторону. На барной стойке – грязные вилки, нож и сковородка для яичницы. К стулу привязан белый гелиевый шарик. Смотреть на жену и вправду было страшно. «Красивая молодая женщина. Так не к месту красивая, когда внутри меня столько скотского, – способность мыслить постепенно возвращалась к Борису. – Если посмотрю на нее, то обязательно сделаю больно, испачкаю взглядом, замараю».

– Не помню, – ответил Борис и не узнал свой голос.

Лег на кровать и свернулся эмбрионом. Действие потребовало усилий, но энергия постепенно накапливалась в теле, потому, закрыв глаза, сразу добавил:

– Расскажи мне.

Агуша улыбнулась. Неярко, с сочувствием. И Борис обязательно заметил бы эту улыбку и почувствовал облегчение, если б открыл глаза на секунду раньше. Теперь он видит спину жены, как она снимает с бедер полотенце, бросает на барный стул. Шарик колышется в потоке воздуха. Агуша обирает приборы со стойки и несет в мойку.

Солнце бестактно вошло в дом через открытое окно.

«Лучше бы тучи» – подумал Борис, но не спрятался под одеяло, а продолжал смотреть, как обнаженная Агуша вытирает ложки своим полотенцем и укладывает в выдвижной ящик.

– У отца Димитрия все прошло нормально, но ты уже пьяненький был, когда мы с тобой во дворе на качели качались, – Агафья вернулась к постели и села у изголовья Бориса. – Как во дворе разговаривали помнишь?

– Конечно, – тихо, но твёрдо ответил Борис.

– Ты о чем-то говорил с мужчинами, пил водку. Потом медовуху.

– Это было лишним.

– Я с Татьяной разговаривала. Матушкой.

– Да, про ЭКО. Это помню.

– Ты начал кричать, что у нас нет денег на ЭКО.

– Правда кричать? – голос вернулся к Борису. – Я не кричал, я же помню.

– Ну хорошо, не кричал, громко возмущался, – согласилась Агуша.

– Позорище, – Борис скривил рот и зажмурился.

– Димитрий тебя успокоил. Потом вы стали стройку обсуждать. Про инвесторов, про деньги от прихожан и все такое… Мол, надо чтобы видели прихожане, что строительство идет. Там очень душно было, я на улицу вышла. Пошла к котловану.

– Зачем? – спросил Борис.

– Я там шарик оставила.

– Какой шарик?

– Посмотреть, что там с кошкой.

– С кошкой?

– Ну да, там же кошка. Я тебе говорила. Боюсь, ее там обижают. Умиджон о ней заботится, она у него под кроватью спит.

– Ты откуда знаешь?

– Он мне сам вчера сказал. Мы с ним говорили. Потом ты пришел. Позвонил и пришел. Недовольный.

«Значит вот, куда я шел с фонариком,» – картина минувшей ночи четче проявилась в памяти.

– Я упал по дороге. Не сильно, – признался Борис. – Рубашка грязная.

– Нет, упал ты позже, когда меня искал, – Агуша смотрела на Бориса с прищуром блестящих глаз. Ямочки на щеках подчеркивала тень в косых лучах солнца.

«Искристая внешность, – вспомнил слова своей тещи Борис. – Зачем я их искал? Ну пошли куда-то, значит было нужно. Ревновал? Придурок. Нашел к кому ревновать».

– Этого совсем не помню, – сказал Борис уже вслух. – Помню, как в баню всех звал и как с Рыжим подрался. Позорище.

– Да, но это не страшно. Вы синие были оба. Так… повозились что-то, потом сами успокоились и пошли водку пить.

– Блин. Дичь какая. А помнишь, из-за чего? – вопрос был с подвохом.

Агуша медленно раскачивалась, сидя рядом с мужем.

– Он мне водку предлагал, ты взбесился.

– Ты же не пила?

– Нет, конечно. Год не пью, а с рабочими бы выпила? – Агуша тихо засмеялась. –Ты больной?

Смех жены успокоил Бориса. Он обнял Агушу за попу и положил голову на колени.

– Я тебя домой звала, но ты все не хотел уходить, бухал с Рыжим, Максом и бригадиром вашим. Баню обсуждали.

Агуша запустила пальцы в волосы Бориса и добавила:

– После драки второе дыхание открылось.

– Надо было идти, – уже совсем спокойно сказал Борис. – Прости.

– Я в бытовку зашла. Там Умиджон лежал с кошкой.

– Зачем ты туда ходишь вообще?

– Так. Ты меня сейчас воспитывать решил?

Агуша отдернула руки от головы мужа.

– Нет. Прости.

Выдержав минутную пузу, Агафья погладила мокрую шею Бориса и продолжила.

– Зашла в бытовку, взяла шарик, Умиджон предложил меня проводить.

– А почему меня не спросили?

– Я сказала тебе. Ты согласился. Потом долго давал инструкции Умиджону: повторял, чтоб все нормально было, что я – самое дорогое, что у тебя есть, чтобы он меня доставил в целости и сохранности, иначе пиздец. Рыжий тебя подзадоривал, стал цепляться к Умиджону. Я его увела поскорее от вас.

– И что дальше?

– Мы разговаривали, дошли до дома.

– О чем с ним разговаривать? – перебил Борис.

– Обо всем. Он, по крайней мере, единственный трезвый был. И единственный, кто меня напоить не пытался.

Агуша изображала раздражение, но явно переигрывала.

– Все извини, – подыграл ей Борис.

– Я ему предложила поесть.

– Правильно, – скривил душой Борис.

– Я ему яичницу сделала, он поел. Тебя все не было. Мы пошли на речку. Там ты нас догнал.

– Я звонил, – оживился Борис свежим воспоминанием. – Я тебе звонил.

– Телефон дома оставила.

– Специально?

Агуша встала с постели и равнодушно ответила:

– Не специально.

Открыла шкаф и достала белье.

– Просто забыла? – попытался исправить ситуацию Борис.

– Просто забыла.

– Я же без упрека, я уточняю.

Агуша надела белые трусики и майку.

– Ты прибежал от куда-то сзади. Совсем пьяный, совсем безумный. Схватил меня за руки и стоишь. Я говорю, ты чего? А ты молча смотришь на меня, как ненормальный. Я говорю, пойдем с ними погуляем. Ты что-то невнятное мне отвечаешь, со злостью такой. Руки сжал мне до боли. Я просила отпустить, а ты еще сильнее меня к себе тянешь. Тут Умиджон тебя стал успокаивать. А ты его ударил. Он споткнулся, упал. Ты на него сверху набросился и стал по лицу бить. Я тебя попыталась тащить, ты мене – пощечину.

– Боже, – Борис зарылся лицом в подушку, но сразу вскочил и в один шаг оказался рядом с женой. – Покажи.

– Вот, – Агуша показала на левую щеку.

Очевидных следов не было, но Борису показалось, что щека опухла.

– Болит? – прошептал.

– Вроде не болит, – равнодушно ответила Агуша. – Я всю ночь лед прикладывала.

– Прости меня. Прости, – искренне каялся Борис. – Это нельзя оправдать ничем. Я понимаю. Но мне очень стыдно. Это капец. Я урод.

Агуша легла в кровать. Борис сел рядом.

– Я совсем этого не помню. Это не я. Я не мог намеренно тебя ударить. Не мог. Я не помню, но я знаю свои мысли. Я понимаю, почему перекрылся на таджика. Понимаю, почему – на Рыжего. Но тебя ударить не мог. По крайней мере специально. Никогда. В любом состоянии. Я разозлился, хотел тебя оттолкнуть, чтобы не мешала. Задел неудачно. Я же в говно был, я же ничего не соображал? Такое могло быть?

Агуша молча смотрела на Борю.

– Могло?

Агуша не отреагировала.

– Или я что, вот прям так твердо встал и ударил? Я не знаю, как я мог такое сделать. Не знаю. Это не я. Блин. Я не верю. Что я за человек. А? Ну зачем?

Агуша отвернулась от мужа и тихо сказала:

– Не знаю. Может и не намеренно. Но больно.

– Блин, прости. Прости. – Борис лег на кровать, взял ладонь Агуши и прижил к своему лбу. Жена не сопротивлялась. – Нас кто-то видел?

– Нет.

– Надо перед таджиком извиниться.

– Наверное надо. А еще ты шарик лопнул.

– Зачем?

– Почему ты все время меня спрашиваешь? Я не знаю. Сигаретой.

– Подожди.

Борис ощутил прилив адреналина, и задыхаясь возмутился:

– Тут я ни при чем. Я не трогал этот шарик. Я же не идиот. Это утром. Я тогда трезвый был. Я точно помню. Не трогал.

– А почему он лопнул? – Агуша подняла голову на Бориса.

– Откуда мне знать? Почему шарики лопаются? Просто лопнул и все.

– А почему ты не сказал?

– Что не сказал? Кому не сказал? Ты ушла, там такое началось… Им бесполезно что-то объяснять. И зачем?

– Как зачем? Чтобы оправдаться?

– Оправдаться?

С открытым ртом Борис замер и уставился на жену. Агуша увидела в его взгляде щенячий испуг.

– Прости меня. Прости меня Боря.

Обняла голову Бориса и стала целовать лицо.

– Ты чего? За что? Ты меня прости.

Борис повалился на спину вместе с женой.

– Это все из-за меня. Из-за меня, – лепетала Агуша между поцелуями.

– Ты что такое говоришь? – Борису не хватало воздуха. – Слушай. Я так хочу ребенка

– Я тоже.

Агуша лежала на Борисе, крепко обняв ногами.

– Давай ЭКО. Давай. Я найду денег. Придумаю. Сейчас стройка в разгаре будет. Я придумаю. Димитрий благословение даст. Там же можно?

– Можно. Все можно. Если по любви, можно.

 

Агуша терлась маткой о головку члена мужа, пока тот не кончил. Потом оба заснули. Ненадолго.

Глава 21. Это не ловушка

У дверей вагона метро старого образца стоит высокий мужчина в черной куртке, волосы торчат, в ушах плеер. Позади него на сиденье спит бомж. От в проходе катается пустая стеклянная бутылка. Газета «Вечерняя Москва» прилипла к полу, уголки страниц шелестят в потоках теплого воздуха с характерным запахом московской подземки. Антон сидит рядом со спутницей слегка раскачиваясь вместе с вагоном.

– Знаешь, мне иногда кажется, что можно попасть в такую ловушку. Вот я еду в метро, кажется долго. Очень долго. Но все-таки еду. А что, если я не помню какую-то часть своего пути? Помню, как спустился, как сел, поезд тронулся, а дальше помню только то, что еду, – слова Антона тонут в грохоте пустого поезда. – Сколько мы уже едем от Ленинского проспекта?

– Минуты три, – ответила девушка в черном.

– Минуты три, – повторил Антон. – А если мы помним только последние три минуты, а на самом деле едем уже час. Или два. Или день. Ничего же не меняется вокруг. А время забываем сразу. Помним только последние минуты. Начало и конец, вернее не конец, а три минуты до настоящего момента. Кажется, что недавно был Ленинский проспект, а он был, например, вчера. И мы едем, качаемся, устаем, маемся, но уверены, что скоро будет следующая станция, двери откроются и мы выйдем. Но через три минуты нам также будет казаться, что вот-вот будет остановка. Вот-вот. Вот-вот. И она обязательно будет. Через три минуты. И так всегда – через три минуты. Пока не умрем. От голода или скуки. И до последнего будем думать, что скоро наша станция. Такая ловушка. Ловушка сознания.

– А люди?

– Что люди?

– Остальные люди в поезде тоже в этой ловушке?

– Знаешь, а если не все люди – люди? Если они боты? Как в игре. Есть персонажи, которые ходят, разговаривают, что-то делают, как-то на тебя реагируют, но за них никто не играет. Никто за ними не стоит. Для твоей миссии в принципе все равно, игрок это или бот, но… Они как бы без души.

– Не у всех есть душа. Это совершенно точно. Но ты не можешь знать, у кого она есть.

– У тебя есть? – Антон впервые посмотрел на девушку, с тех пор как встретил ее во второй раз. «Такие светлые глаза и такие черные волосы. Как это странно».

– Меня зовут Марта. Я болгарка. Болгарские женщины открытые, дружелюбные и веселые. Я как раз такая.

Поезд замедляет ход. Остановка.

 

«Станция Шаболовская» – произнёс вкрадчивый мужской голос.

За окнами вагона Антон увидел белые станы с симметричными бойницами, похожими на кротовьи норы. Пассажиров, желающих сесть в вагон, не оказалось. Двери вагона остались закрытыми. Мужчина с плеером бормочет проклятья. Антон крепко сжимает рюкзак. Мужчина с размаху бьет кулаком в дверь. Двери вагона разъезжаются в стороны. Мужчина выходит.

– На Кузнецком мосту пересядем, – тихо говорит Марта, но Антон слышит каждое слово. – Это не ловушка.

 

Таганская площадь. Мужчина и женщина переходят проезжую часть. Женщина значительно старше, крепко сжимает плечо спутника обеими руками. Мужчина, задрав голову, вытягивает руки скрюченными пальцами вперед. Глаза за толстыми линзами очков в роговой оправе наполнены страхом, в то время как взгляд женщины спокоен и сосредоточен на каком-то воображаемом предмете на другой стороне улицы. Вместе они наощупь пробираются сквозь густой воздух.

– Как думаешь, это его мать? – спросил Антон Марту.

– Это его любовь.

– Сына к матери?

– Без разницы. Изначально это одно. Остальное потом, условности.

– Любовь к жене, к матери, к дочери, к кошке, к конфетам – одно?

Марта подняла глаза к небу выискивая просвет между тяжелыми облаками.

– Сколько тебе лет? – спросила на выдохе.

– Двадцать.

– Человек на всю жизнь остается в том возрасте, в котором его перестали любить.

Антон обернулся, убедиться, что странная пара сумела перейти улицу, но никого не увидел.

– Сколько тебе лет? – повторила Марта.

– Двадцать.

– Значит тебя еще любят.

– Я не знаю. Только чувствую, будто кто-то плачет по мне. Но не знаю, кто.

– Тамара?

Антон замедлил шаг, но не остановился.

– Кто? – переспросил.

Марта продолжала идти в прежнем темпе, потому ушла два метра вперед. Антон подтянул рюкзак и ускорился.

– Плачет так… с грустью. Может даже со светлой грустью. Будто прощает меня.

– Оплакивает?

– В каком смысле?

– Я говорю, может не плачет, а оплакивает?

 

Антон чувствовал, как слабеет. Переставлять мокрые ноги в тяжелых ботинках становилось труднее.

«Колледж сферы услуг №3» – прочитал на кирпичном здании с белым крыльцом.

– Любопытно, что заставляет человека выбрать для себя карьеру в «сфере услуг»? Что должно щелкнуть в мозгу, чтобы захотелось пойти в «сферу услуг»? Именно захотелось, а не пришлось.

– А ты кем хотел стать?

– Много кем. Когда маленький был – пожарным. Героем. Фантазировал, как спасаю красавицу. Выношу на руках девушку с белыми волосами. Дом в пламени, вода хлещет из брандспойтов, а я такой с девушкой на руках, весь в саже. Иду, а она меня обнимает за шею.

– Это сфера услуг.

– В каком смысле?

– Все люди кого-то обслуживают. Кто-то лечит, кто-то учит, охраняет, кормит, воспитывает, а кто-то спасает, – Марта замедлила шаг, чтобы Антон успевал за ней. – И каждый кому-то нужен очень.

 

Блондинка с вишневой сыпью на щеках яростно вырывает траву под суровым взглядом пожилой женщины с могильного камня. Руками в белых рабочих перчатках укладывает сорняки в черный пакет для мусора. Из-за невысокой ограды Антон и Марта внимательно наблюдают за суетой и покоем двух женщин.

Женщина, почувствовав на себе взгляд, решила заговорить первой. Выпрямила спину и спросила:

– Знаете, зачем свекровям нужны снохи?

– Чтобы ухаживать за могилами? – уверенно предположила Марта.

– Правильно, чтобы было, кому следить за их могилками. Больше не за чем.

Женщина завязала пакет и ушла.

Оставшись наедине со старушкой, Антон, не выдержал взгляда с фотографии и потянул Марту за рукав куртки.

– Пойдем дальше.

Марта подмигнула старушке и пошла вслед за Антоном.

 

Антон и Марта гуляли между мраморных памятников Калитниковского кладбища еще час. Антон останавливался у каждой плиты и каждого креста, чтобы вслух прочитать имя и годы жизни покойного. Марта стояла за спиной молча, иногда положив руку на плечо, негромко повторяла за Антоном имена и даты.

– «Милые дети, здесь ваша мать. Я к вам не вернуся, а вас буду ждать» – вслух прочитал Антон стихи на могильном камне и повернулся лицом к Марте.

Девушка смотрела на него своими светлыми глазами так, будто видела в нем то, о чем Антон даже не подозревал.

– Умиротворение, – сказала, наконец, Марта. – Да?

– Нет. Никакого умиротворения. Угнетает меня все это.

– Это смотря как относиться. Успокойся.

– Не могу. Кажется, будто что-то должно случиться. Тревога.

– Это уже случилось, – все тем же спокойным тоном сказала Марта. – Где-то, но не здесь. И не сейчас. Здесь – тоже, но не в это время.

Помолчав с полминуты, Антон спросил:

– Где похоронить кролика? Здесь?

– Не думаю.

– А где?

– За оградой. Он же некрещеный.

Марта сжала губы, чтобы не рассмеяться вслух. Антон отвернулся и пошел по главной алее к воротам кладбища.

 

Мимо церкви через детскую площадку вышли к Калитниковскому пруду. Четверо подвыпивших мужчин, жарили шашлыки возле беседки. Каждый проводил Марту взглядом, но заговорить не осмелился ни один.

– Ты правда хочешь тефтели здесь закопать? – спросила Марта.

– Не знаю – признался Антон. – Я же слышал, как ты…

– Не воспринимай буквально, – перебила Марта. – Я же говорю, я баба озорная. Веселая. Болгарка.

В пруду, как и в луже, где Марта с девочкой соорудили «дом», отражалось небо, почти такое же темное, как вода. У небольшого пирса пришвартована лодка, контрой еще никто не пользовался в этом году. Маленькие взъерошенные утята догоняли своих мамочек, когда те ныряли в воду, оставив на поверхности розовые перепончатые лапы. Марта достала кусок батона и швырнула крошку подальше от берега. Через две скамейки пожилой мужчина сделал тоже самое: отщипнул со дна вафельного стаканчика тесто и бросил уткам. Мужчина кусал пломбир крупными кусками и подолгу держал во рту улыбаясь утятам.

– Ты видела, как старики едят мороженое? – спросил Антон. – Совсем не так, как дети.

– Старики знают цену жизни, потому и смакуют, – ответила Марта и бросила крошку поближе к птенцам. – А дети…

Марта снова бросила хлеб утятам, но селезень их опередил.

– А почему утки не делятся хлебом со своими детьми?

– Знаешь, я однажды была в Монголии. Там случилось наводнение. Забегая вперед, скажу, что никто не погиб, но история не про это. Мы подплыли на лодке к одной семье. Монгол, жена его и трое детей в холодной воде плавают. Взрослые еще в норме, а вот дети уже хлебают. Мужик первым делом бабу свою под жопу в лодку толкает. Мы ему – дети, давай детей сначала, потом жену. А он так весело нам отвечает – хухан есть, чичик будет.

Марта откусила хрустящую корку батона с другого конца, повторила:

– Хухан есть, чичик будет.

Антон отщипнул крошку от хлеба Марты и бросил в селезня. Попал в голову. Крошка отскочила. Утенок схватил ее клювом и смешно побежал по воде, пока братья не отобрали.

– Кролики никогда не стоят на земле. А их лапки не приспособлены к тому, чтобы жить в клетке, ходить по решетке. Им больно. Всю жизнь больно, – Антон отряхнул руки. – Понимаешь? Это все равно, что трахнуть природу.

– В природе все трахаются, секс и есть природа. Так появляется жизнь, по крайней мере так задумано.

– В таком случае, разводить кроликов в клетке – это не секс, это содомия природы. Кролик рождается в клетке, страдает, а потом умирает. Но не от боли в лапах, а от удара молотком по носу. Знаешь, как убивают кроликов? Палкой по затылку, или молотком по носу. А, если на мех, то спицей в мозг. Через ноздрю. Представляешь? Представляешь судороги кролика, надетого мозгом на железную спицу?

Марта кинула в воду последний кусок хлеба. Четыре утки и селезень наперегонки рванули за кормом.

– Ты устал.

– Я не знаю, куда идти. Совсем.

– Пойдем ко мне.

 

Дом, в который привела Марта Антона – двенадцатиэтажный кирпичный монолит. Вокруг стоят такие же дома разной этажности и рабочая техника: башенные краны, экскаваторы, погрузчики. Территория вокруг домов обнесена строительной решеткой. Внутри алюминиевые строительные бытовки. Рыжая охотничья собака увлеченно копает глину в центре двора.

– Стройка. Дом еще не сдан в эксплуатацию. Электричество есть, но лифт не работает, – предупредила Марта. – Подниматься будем пешком.

– Какой этаж?

– Узнаем.

Пахнет мокрой штукатуркой и монтажной пеной. Двери квартир обтянуты толстой пленкой. Свежие, слегка посыпанные строительной пылью, ступеньки одна за другой плывут под ногами Антона. Марта идет выше на этаж или два. Шарканье ботинок Dr. Martens эхом сливается с шагами Марты.

Усталость Антона достигла предела. Каждый этаж кажется последним, но следом взгляду открывается новый, неотличимый от предыдущего, лестничный пролет. Эхо шагов в пустом подъезде превращается в единый массивный шорох, гул, напоминающий хриплое дыхание. Вздохи и стоны людей, плотной очередью поднимаются по нескончаемой лестнице. Страдающая человеческая масса. Настолько однородная, что отдельные особи не видимы даже друг другу.

– Почему ты не можешь сказать, на какой этаж мы поднимаемся? – голос Антона тонет в пространстве.

Тело не чувствует. Сплошная усталость. Усталость, равномерно растянутая по лестнице, по этажам безжизненного дома. Где я?  Внизу или наверху? В конце пути, или в начале. Везде.

– Это не ловушка, – слышит Антон голос Марты.

Тело сжимается до привычных размеров. Глухой хлопок, будто под толстым одеялом лопнул шарик. Взгляд обретает резкость. Марта стоит в свете лампы дневного освещения. Пленка на двери порвана в районе замочной скважины.

– Внутри тоже ремонт, – сказала Марта, поворачивая ключ на третий оборот. – Можешь не разуваться.

Антон пытается снять мокрые ботинки. Рюкзак падает на пол. Что-то стеклянное разбилось внутри, но Антон не реагирует, развязывает шнурки, с трудом вынимает горячие разбухшие ноги, снимает носики и входит в комнату.

В квартире темно. В окне видна ровная цепочка горящих окон подъезда в доме напротив. В остальных окнах сет не горит. Антон осторожно шагает в сторону окна, вытянув руки вперед, пока не ударяется коленями о железную перекладину кровати.

 

Во сне Антон повторил свой путь на этаж Марты бесчисленное количество раз.

Глава 22. Яйцелов и гератомики

Борис сидел за стойкой напротив Агафьи, ел крепкий куриный бульон. Такой же, каким в свое время сам пытался привести в чувства Марину после пятничной ночи. Агуша смотрела на него, положив голову на скрещенные руки, и по-матерински улыбалась. Между ними стояла перечница и тамблер для виски, из которого Борис мелкими глотками как лекарство отпивал водку.

– Куплю ему все игрушки, какие были у меня в детстве, – отрывая кусок от теплого лаваша, сказал Борис. – Бархан обязательно, Гератомики. А лучше те, которых у меня не было. Яйцелова куплю.

– Яйцелова, – не прекращая улыбаться, повторила Агуша.

– Яйцелова. Помнишь? В детстве. Маленькая электронная игра. Был Хоккей, Веселый повар, Гоночки и Яйцелов.

– У нас было разное детство. Восемь лет – это серьезно. Ты старше. Умнее. Я и Гератомиков не помню.

– Восемь лет – не большая разница.

– Сейчас не большая. А в детстве очень большая. И сейчас большая. У тебя в каком возрасте был Яйцелов?

– У меня не было Яйцелова, – с тоской выдавил Борис. – В третьем. В третьем классе у меня не было Яйцелова.

Борис отпил из рюмки и закусил ложкой горячего бульона с перцем.

– Это сколько лет? – уточнила Агуша.

Борис оставил ложку в чашке с бульоном и, глядя в потолок, начал поочередно загибать пальцы.

– Девять.

– Мне тогда один год был. Понимаешь разницу?

– То, что я на восемь лет дольше тебя здесь топчусь, не значит, что я больше понял про жизнь.

– Не значит. Но ты знаешь, что такое Гератомики. И Яйцелов. А я – нет.

– Ячейки мой памяти забиты всякой херней.

Борис допил остатки бульона, опрокинув чашку, и обмяк на стуле.

– Что-то мне опять поплохело.

– Такое бывает. Это даже хорошо. Поспи еще.

Агуша собрала посуду и поставила в мойку.

Борис поплелся в постель.

– А ты?

– А что я?

– Поспишь со мной?

Борис залез на кровать и лег звездой не укрываясь.

– Я не пойду в баню. Останусь здесь. С тобой.

– ЭКО можно сделать в Кемерово, – неожиданно вставила Агуша.

Борис задержал дыхание.

– Стоит это совсем не так много, как мы думали. В принципе… – Агуша залезла под одеяло рядом с Борисом. – В принципе это реалистично.

Борис обнял жену и уткнулся в шею с закрытыми глазами.

– Да. давай, конечно. Я же сам предложил.

– Нужно совсем немного накопить.

– Я заработаю.

– Только не воруй.

– Ты меня сейчас обидела, – Борис предал словам столько веса, сколько смог собрать внутри себя. И это подействовало.

– Извини. Извини, я глупость сморозила. Неудачно пошутила.

– Я могу что-то сделать быстрее, что–то дешевле. Договориться с подрядчиком. Я знаю, как это делается. Я соберу.

– Откаты?

– Типа того. Но нет. Не откаты. Проблема только в том, что Полуэктов внимательно следит за своими переводами. А то, что проходит через Димитрия, через Димитрия и проходит. На сколько я знаю, есть еще пожертвования, но это ты понимаешь… Я бы не стал эти деньги… Тем более все они тоже через Димитрия.

– Ты знаешь, что такое именные кирпичи?

– Зато я знаю, что такое Гератомики, – Борис стянул одеяло и поцеловал жену в живот.

Агуша взяла телефон, нашла что-то в поисковике и прочитала:

– Каждый кирпичик храма – это глас чьей-то души, прославляющей Бога. В стенах храма … на кирпичах будут начертаны имена жертвователей. В той молитве, которая возносится на службе за строителей и благоукрасителей святого храма сего, будет поминаться и тот человек, имя которого нанесено на именном кирпиче. Можно заложить кирпич не только за себя, но и за своих родственников, не только за здравие, но и о упокоении.

Агафья выключила экран и спрятала телефон под подушку. Борис резко поднял голову.

– Нужно найти мой телефон.

– В общем прихожане могут заказывать камни со своими именами, из которым строятся стены храма. Это как свечку поставить. Только навсегда.

– Предлагаешь открыть бизнес? – Борис попытался засмеяться. Не получилось. Зато рассмеялась Агуша.

– Думаю, отцу Димитрию эта идея понравится: собранные трудами многих людей кирпичи, образующие стены храма сложатся в стройный хор, возносящий хвалу Господу, и будут увенчаны крестом.

– Не пойму, это сарказм? – теперь уже сквозь искреннюю улыбку сказал Борис в подмышку жене.

– Это благое дело. И средств больше на строительство. Вот и все.

– Так уж и больше? Думаешь, люди будут заказывать эти камни?

– Конечно. Это совсем недорого. Нужен только повод. Событие.

– Они хотели храм. Храм строится. Это не событие?

– Люди хотят храм. Но главным инициатором строительства был Полуэктов. Люди уверены, что он даст денег.

– Он и даст. И дает, – засыпая, промямлил Борис.

– Вот именно. Зачем им жертвовать деньги?

– Чтобы грехи отмолить. Ты же сказала, дело благое.

– Все верно. Вот здесь и нужны камни. Понимаешь? – Агуша взяла руками голову мужа и заглянула в сонные глаза. – Пожертвования тонут в деньгах Полуэктова. Их не видно. Это в чай по чайной ложке. А кирпичи – это материальное. Это стена. Ее потрогать можно.

Отпустила Бориса голову Бориса. Он упал на подушку, но глаза уже не закрывал.

– Еще нужен повод. CTA. Призыв к действию. Вот, если бы мы восстанавливали старую церковь, которую снесли во время Великой Отечественной. Или там… Место какое-то святое. Нужно историю изучить.

– Ты говоришь как верующий или как маркетолог? – попытался пошутить Борис.

– Я верующий маркетолог, – нашлась Агуша. – И я помню Тетрис.

– В любом случае, рассчитываю, что родим мы традиционным способом. В смысле зачать сможем сами. У меня хорошее предчувствие после сегодняшнего секса. А у тебя?

– Да. И у меня. – вскользь подтвердила. – Но чудо дело рукотворное?

Сонная улыбка сошла с лица Бориса.

– Нужно найти телефон.

– Его Умиджон забрал.

– Зачем?

– Ты его уронил, когда ему по морде дал. Потом он подобрал. Наверное, сейчас у него.

– Какой хороший человек, – Борис закрыл лицо руками. – Надо с ним поговорить.

– Шарик отнеси ему.

– Что?

– Шарик. Он ему нравится.

Глава 23. Только я такой

– Доброе утро, Борис Николаевич, – в словах бригадира Борис почувствовал усмешку (был первый час дня), но решил не заострять на этом внимание. – Что у нас сегодня?

– Сегодня у нас баня, – ответил Борис.

– Отлично, Аркашу помоем, – сказал Рыжий и в приветствии протянул руку ладонью вниз.

Борис насторожился. В любой другой день он воспринял бы это нормально, или проигнорировал, но сегодня жест подчиненного показался ему фамильярным. Субординация была нарушена попойкой. Закон «Что происходит в Вегасе, остается в Вегасе» соблюдается на корпоративах в BBDO, но не имеет силы на стройке.

Борис сжал холодную руку Рыжего и развернул тыльной стороной ладони к земле. Вокруг на раскладных стульях и табуретках сидели рабочие с чайными кружками. Водянистые глаза блестели на солнце. Для Бориса стало очевидно, что в кружках отнюдь не чай, а остатки вчерашней водки, или пива. Или пива с водкой. Ерш был любимым утренним напитком большинства разнорабочих.

– Разберите там, что осталось в котловане. Там срач. И арматура везде торчит.

Степаныч кивнул и скрутил сигарету.

– Это вчера надо было сделать, – добавил Борис и понял, что напрасно заговорил о вчерашнем дне в любом контексте. – Знаете, где отец Димитрий живет? От него пять домов ближе к реке. Куда деревенские коров гоняют. Придете в пять. Димитрий договорился, будет баня. Не бухайте, с завтрашнего дня начинаем пахать, как полагается. С восьми.

Бригадир глубоко затянулся, подошел вплотную к Борису и вполголоса произнес:

– Макс утром собрал вещи и уехал. Сказал, ты в курсе.

Новость застала Бориса врасплох, но выдать свое удивление, было все равно, что расписаться в потере контроля над производством. Еще во времена прорабской юности Борис хорошо усвоил: единственное, что работает безотказно – агрессия, и только. В сложной ситуации, коих он, конечно, избегал, лучшего всего как следует наехать на работяг. Агрессия всегда принимается «этими людьми» за силу, а наглость за уверенность.

Борис перешел на повышенные тона неосознанно, рефлекторно. Просто позволил забралу упасть на глаза, отпустил контроль над эмоциями, а позднее и вовсе вошел в своеобразный кураж: кричал, матерился, но внутри себя был счастлив.

– Я дохуя добрый? Добрый, что ли? На курорт сюда приехали? Баня, шашлыки?

Вчера было сказано разобрать алтарь, блять. Вы пошли жрать, нахуй. А кто на объекте? Хуй, говно и муравей?

Рыжий понимающе гоготнул, но Борис осадил его взглядом.

– Не хотите работать, пиздуйте нахуй.

Кто сидел в бараке, выйти не рискнул. Кто – на улице, встали вокруг Бориса на расстоянии двух – трех метров. Никто не решался подойти ближе, чтобы не выдать запах перегара. Кроме Рыжего и Степаныча.

– Макс уехал. Да, блять, уехал, – не унимался Борис. – Макс в конце месяца хуй получит без соли. Я лучше еще пять таджиков привезу, чем с вами тут нянчиться.

Рыжий закурил.

– Вам прораб нужен? Я буду прорабом. Если ваш бригадир нихуя вас собрать не может, давайте я буду пиздюлей раздавать. Нахуй мне это надо только? У нас, блять, объект небольшой, нахуя мне здесь восемь человек на постоянку? Завтра другие приедут, послезавтра третьи. Я с пятью таджиками разнорабочими все сделаю. Сам нахуй. И сам заработаю. Хуля тут сидеть, чаи гонять. Пиздуйте работать. Тут пионерский лагерь?

– Сегодня выходной, так-то, – сказал Рыжий, но обратился не к Борису, а к бригадиру.

– Выходной, блять? А хуля вчера нихуя не сделали? Шары залили с утра и сидят тут на солнышке.

Запал не отпускал Бориса, но нужно было закругляться.

– Значит так: банкет окончен. Сегодня в баню. Все грехи свои смываем.

Никто не воспринял это как шутку, но рабочие почувствовали, что сила давления уменьшается. В глазах появилась какая-то благодарность, что с удовольствием отметил Борис.

– Завтра все въебывают от забора и до заката. Увижу кого с бодуна, похуярит на остановку. В собственном бульоне. Без денег на проезд. Все понятно?

Рабочие понимающе кивали головами.

– Заебался пиздюлей за вас получать.

«Это было лишим», – подумал Борис, но оправдываться было поздно.

– Где Умиджон?

– Кто? – Степаныч отвернулся и стряхнул табак с языка.

– Хуй в пальто! – Борис улыбнулся. – Таджик ваш.

 

Дверь в бытовку была открыта. Когда вошел Борис, Умиджон лежал на койке и гладил кошку, сыто дремавшую на его животе.

– Здравствуйте, – таджик аккуратно просунул ладони под тело животного.

– Да лежи спокойно, – махнул Борис. Голос его по инерции звучал с вызовом. – Я на секунду.

Умиджон все же переложил кошку, встал с постели и протянул Борису его телефон. Борис хотел поблагодарить, но просто осекся. Попытался включить телефон, заряд на нуле.

– Как себя чувствуешь? – Борис сел на кровать напротив.

– Хорошо.

На лице Умиджона не было ни ссадин, ни синяков.

– Сегодня баня, – после долгой паузы сказал Борис.

– Борис Николаевич, я в баню не пойду?

Борис издал два натужных смешка.

– Религия не позволяет?

– Позволяет. Но не так.

– Не как? – Борис встал с кровати.

– Борис Николаевич, я не пойду в баню, – спокойно повторил Умиджон.

– Дело хозяйское, – радуясь, что таджика не заботят события минувшей ночи, поставил точку в разговоре Борис. Вышел на воздух, но вернулся через пол минуты.

– Умиджон, скажи, а у вас там все такие?

Умиджон все так же стоял возле кровати.

– Какие?

– Просвещенные, правоверные… Не знаю, как это сказать. Намаз соблюдают.

Умиджон расплылся в улыбке, но глаза его остались серьезными.

– Нет, не все. Только я такой.

Борис ждал продолжения, но его не последовало.

Глава 24. Со-бака

Второй поход Ядвиги за собачатиной оказался успешным. Все произошло естественно, без стресса и форс-мажоров. Продавщица, увидев Ядвигу в числе первых посетителей, метнулась к холодильнику и выложила брикет заморозки на прилавок. Ядвига спешно сгребла покупку в сумку.

Характерный звук терминала.

Скрежет выползающего чека.

Продавщица одобрительно кивает.

– Хорошего дня, – в спину уходящей Ядвиге.

 

Втянув ноздрями запах воскресного утра, Ядвига вспомнила, как однажды с подругами сбежала с уроков. Какие это были уроки, в каком классе, в каком году Ядвига не помнила, не знала. Как звали подруг и сколько их было – тоже. Даже не знала было это с ней, или с кем-то другим. Знала только счастье. Настоящее, маленькое, злое, наивное. Глупое и безответственное счастье бежать навстречу солнцу, глотая по пути пыльный весенний ветер.

Не помня себя, Ядвига поднялась в квартиру, бросила мясо на стол. Вполне обыкновенное мороженное мясо.

– Говядина! – крикнула Ядвига, и виновато осмотрелась вокруг.

 

Конечно, говядина. Я ведь и не просила собачатину. С чего бы мне продали собаку? Разве продавщица помнила наш разговор? Сколько у нее таких, как я? Дала как обычно. Это говядина. Точно говядина. Какая-то импортная говядина. Или оленина. Австралийская.

Да и что это за бред. Собачатина в Сером. С чего вдруг? Собак продают на диких корейских рынках. Там висят опаленные туши бедных животных. Потом их рубят, бросают в кипящее масло. Босые корейцы ковыряются в плошках палочками. Все это там – в Азии. У нас собака – это собака. Собака – питомец, а не еда. Питомец. Собака понимает 150 слов. А то и 300. А кошка… кошка еще больше. А это – говядина. Говядина или свинина. Или оленина.

 

Ядвига светится счастьем ярче, чем на улице. Ядвига знает, что на столе у нее медленно размораживается мясо собаки.

 

Мясо оттаяло не до конца, потому резать его удобно. Нож легко входит в плоть поперек волокон. Кубики по два сантиметра толщиной заливает смесью уксуса, черного перца, соли и чеснока. Накрывает миску тарелкой с алой розочкой и ставит в холодильник.

В комнате Ядвига уютно устроилась в кресле под торшером. Надела очки. Развернула газету. По привычке, когда старый телевизор «Горизонт» показывал три канала, Ядвига обводила время выхода интересных программ синей шариковой ручкой. В мире животных, Клуб кинопутешественников, Очевидное – невероятное… Сейчас в этом не было смысла, но некоторые программы также были обведены или подчеркнуты.

Включила телевизор. На канале Animal Planet шла «Удивительный мир животных». «Испытывают ли собаки чувство вины, когда безобразничают» – задавался вопросом ведущий. Выключила. Легла на диван и долго лежала с закрытыми глазами.

Кубики мяса в холодильнике пропитались маринадом и разбухли. Ядвига почистила картошку, разрезала каждую пополам, поставила на огонь в чугунной кастрюле. Мясо выложила на сухую раскалённую сковороду. В течение десяти минут мясной сок и маринад, выделявшийся при жарке, сливала обратно в миску.

«Мясо должно испытывать жажду, чтобы как следует напитаться маринадом – думала Ядвига, глотая слюну. – Тогда оно станет мягким и сочным».

Добавила томатную пасту, лавровый лист, сушеный укроп и немного воды. Когда мясо перестало выделять влагу и зажарилось до золотистой корочки, убавила огонь до минимума, влила в сковороду приготовленный соус и накрыла крышкой. Вытяжку не включила.

Через час Ядвига сидела на кухне перед блюдом, похожим на бефстроганов с картофельным пюре. Буднично отрезав большой кусок столичного хлеба, женщина подцепила вилкой кусок мяса, немного картошки, выдохнула и отправила в рот.

Мгновение спустя Ядвига вываливала тарелку в унитаз. Следом отправилось и все, что было на сковороде. Лицо опухло, а по щекам текли слезы. Ядвига никогда не выбрасывала продукты. Кислому молоку, просроченным колбасам и всему остальному находилось применение на кухне Ядвиги Кабустьянской. Но сейчас ей хотелось избавиться от всего как можно скорее.

Вкус мяса Ядвига почувствовать не успела. Рвотный позыв был таким неожиданным и мощным, что вывернул пустой желудок прямо в тарелку. Слезы брызнули из глаз не то от отвращения, ни то от обиды и злости на весь мир и свою жизнь.

– Не жили богато, не надо начинать, – сама не зная почему, прошептала Ядвига.

Тщательно вымыла посуду содой и открыла окно, чтобы проветрить кухню. Кастрюлю с горячей картошкой оставила на плите. Легла на диван и забылась сном.

 

Когда Ядвига проснулась, на улице уже стемнело. Не чувствовала ничего кроме жажды и легкого жжения пустого желудка.

В серванте стояла бутылка Киндзмараули, которую на день учителя подарили бывшие ученики, и хрустальные фужеры с резьбой. Ядвига машинально, как сомнамбула, налила вино в бокал и пошла на кухню. Закрыла окно и открыла холодильник. От оставшегося мяса отрезала три куска и без масла бросила на раскалённую сковородку. Сделала два глотка Киндзмараули. Сладкий вкус вина разбудил рецепторы. Дым от мяса заполнил часть малогабаритной кухни, потому пришлось снова пришлось распахнуть окно.

Тушить мясо Ядвига не стала. Подцепила вилкой кусок прямо со сковороды, подула, положила в рот и запила вином. Мясо оказалось жестким, но вкусным.

«Самая обычная говядина. Стоило ли так переживать», – упрекнула себя Ядвига, и залпом допила бокал.

В открытое окно с улицы влетел детский смех.

«Значит еще не поздно. – рассудила Ядвига. – Так пасмурно, что и не поймешь, сколько времени». Положила в рот второй кусок, наполнила бокал, подошла к окну и вдохнула запах вечернего города.

– Когда уже этот фонтан заработает. Может, этим летом включат, – сказала, обращаясь к молодым мамам во дворе, но они, конечно, ее не слышали.

 

Ярко светит солнце. Скульптура девушки с кувшином купается в центре фонтана. Рыжий пес резвился вокруг, пытается поймать пастью непослушные струйки воды. Двенадцатилетняя Ядвига сидит на лавочке с чугунными ножками. Смеется в голос, сжимая в руке кожаный поводок. Радостный спаниель бежит навстречу, уши летают вокруг рыжей морды, шерсть блестит на солнце. Ядвига обнимает морду пса и целует в большой кирзовый нос. «Собааака. Собааааака» – растягивает слова девочка. – Моя собаааааака».

 

– Собака, – шепчет пенсионерка Ядвига. – Вот же он, вот где он – смысл слова «собака». Между первым и вторым слогом. Между «со» и «ба». Со-бааака».

Все диссертации и научные статьи по филологии, которые написала, защитила, издала Ядвига, кажутся пустыми и никчемными в сравнении с открытием. Со-бака.

 

Девочка Ядвига смеется. Щекотно. Минуту назад она намазала пятки сметаной и задрала в кресле ноги. Пес стоит на задних лапах и остервенело слизывает сметану с пяток девушки.

– Со-бааака, – смеется маленькая Ядвига.

 

Невозможно объяснить, невозможно понять, сложно даже почувствовать. Можно только умозреть. Можно знать. Родиться с этим знанием, но не осознавать полностью, а потом осознать. Полностью. Объяснить себе. И чтобы осознать сейчас, нужно всю жизнь писать диссертации, годами учить детей, лежать под нелюбимым мужем, готовить рыбу, протирать дверные ручки, купить пылесос вместо путевки в Анапу, мерзнуть в Москве и …

 

Рыжий пес с визгом запрыгивает на веранду дачного домика, падает на пол, трясется в конвульсиях. Ядвига в истерике раскрывает ему пасть, во рту чисто. Мать Ядвиги бежит в дом за супрастином. Пес скулит, лапы дрожат. Ядвиг гладит его живот, слезы падают на рыжую шерсть.

– Он проглотил шершня, – слышит голос матери.

Собака больше не скулит, только натужное сипение и хрип выходят из пасти животного. Горсть таблеток так и остается на языке.

– Глотай, пожалуйста, глотай, – умоляет девочка, и пальцами массирует горло.

Тело становится мягким, пасть замирает в оскале.

– Собаааака… Моя собааака, – стонет девочка.

 

Ядвига вернулась к плите с остывающей сковородкой, взяла кусок мяса руками и пальцами прижала к языку.

– Со-баааака…

Глава 25. Кореец купил колбасу

В баню пошли семеро. Макс уехал рано утром, не попрощавшись ни с кем. На стройке, кроме Умиджона, остался Аркадий, который, мучась похмельем, был не в состоянии перемещаться дальше котлована. Его тошнило в постели, (блевал, свесив голову в ведро), на улице и в биотуалете. Коллеги, конечно, расстроились, что гигиена, а в данном случае санитарная обработка, минует Аркадия, но предвкушение предстоящих радостей омовения и возлияния вытеснило заботу о товарище.

Пиво взяли с собой все также в пластиковых двушках. Остатки праздника были выпиты еще с утра, за свежими зашли по пути в баню. Без фанатизма – постановил бригадир, чьи распоряжения были категоричными не часто, но, когда были, исполнялись беспрекословно.

 

Рыжий вышел из парилки, взял в предбаннике пластиковый пол-литровый стакан разливного и шагнул на улицу, где на цоколе вдоль стены бани в трусах и простынях сидели остальные. Красный распаренный член свисал между ног. Рыжий потянулся, выпил половину стакана, громко вздохнул и закурил.

– Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера, – сказал и сделал еще два глотка.

Удовольствие, с которым Рыжий расхаживал возле бани раскачивая тяжелым челом, было очевидно всем, но никто не допускал мысли прокомментировать его поведение.

Следом вышел Степаныч, вытер руки о полотенце на бедрах, скрутил сигарету и прикурил у Рыжего.

– Слушайте анекдот, – сказал бригадир и устроился у фасада. – Кореец купил на рынке колбасу, принес домой, но есть не стал. Кинул в морозильник… к хуям собачьим.

После секундной паузы засмеялся Рыжий, потом остальные.

– Сейчас бы за шмыгами, – со знанием дела произнес Константин.

– За кем? – уточнил Степаныч.

– Мы вчера с Аркашей с двумя познакомились у речки. Мамашки такие. Дачницы. Сиськи большие. Жопа у одной такая толстая. Туда б ебнуть, – с ударением на «у» сказал Рыжий, сжал губы уточкой и подмигнул в сторону огорода.

– В город уехали, наверное, – отозвался кто-то из предбанника.

– Надо с местными познакомиться, – мечтательно протянул Рыжий. – А то тут у нас одни матушки.

Степаныч заглянул в глаза Рыжему.

– Прям одни только?

– И жена Бориса, – аккуратно добавил Рыжий. – Хорошая.

Допил стакан и пошел в предбанник за новым.

– Хер и щелка движутся в вакууме навстречу друг другу, – Рыжий для наглядности изобразил полет двух предметов руками. – Могут встретиться, а могут – нет. Могут мимо пролететь. И никак на это повлиять нельзя, хоть маши крыльями, хоть дуй. Вакуум, понимаете? Там как движется, так и движется. Ничего не сделать. Так я себе это представляю.

Степаныч вошел в предбанник и налил себе пива из двушки.

– Ты не волнуйся об этом, Константин, – вполголоса ответил. – Борис Николаевич все устроит. Я с ним не первый день работаю. – Да, же? – крикнул на улицу?

– Да, же, – отозвался кто-то, будто понял, о чем речь.

– А тебе чего о таких вещах думать? – спросил бригадира Константин. – Ты ж женат.

– У меня жена молодая. Я, знаешь, вечером вставлю и с утра только выну. Молодой так не сможет. – Серьезность своего заявления бригадир сгладил улыбкой.

– Может крепыша? – заговорщически толкнул плечом бригадира Рыжий.

– Магазин закрыт.

Рыжий вытащил из мешка бутылку «Пять озер».

– Обижаешь, начальник.

Степаныч поднял голову к потолку и улыбнулся сквозь плотно сжатые губы.

– Вчерашняя что ли?

– Ну да. Специально заныкал, – как ни в чем не бывало сознался Константин.

– Спрячь. Потом на речку сходим. Комаров покормим, – Бригадир снял полотенце и вошел в парилку.

В бане высокий мужчина с покатыми плечами и пивным животом щедро одаривал веником спину другого, лежащего на полке.

– Следующий, – крикнул через плечо мужчина.

Кряхтя и вздыхая, Степаныч влез на полок.

Глава 26. Please, come back to me in Casablanca

Вкус спирта, который Борис по-прежнему ощущал в носу, пробудил воспоминания о первом в жизни стакане водки. Это был конец девяностых, пионерлагерь «Солнечный», точнее оздоровительно-профилактический лагерь «Солнечный». Пионерских лагерей, как и пионеров, к тому моменту уже не существовало. На территории было четыре жилых корпуса, здание администрации, столовая, общественные сортиры, душевая и клуб, где днем работали кружки, а вечером проводилась дискотека. Спортивная зона: небольшое футбольное поле и столы для настольного тенниса. На другой стороне «Солнечного» стояли три деревянных домика – санаторий. Туда на реабилитацию после тяжелой операции привозили детей вместе с родителями. Рядом с санаторием располагался, отдельный, обнесенный железной сеткой корпус. В него на лето заселяли детдомовцев. В общественной жизни лагеря участия они не принимали. Изредка детей строем приводили на концерты и культурно-досуговые дневные мероприятия лагеря, которые Борис не посещал. Общался только с ровесниками в своем первом отряде и вожатыми, чье общество, как он считал, больше соответствовало уровню его развития.

Почти все летние друзья и некоторые подруги Бориса уже выпивали. Делали это тайком от вожатых, перед главным и единственным развлечением – дискотекой. Борис не пил. К тринадцати годам в его жизни установилось неприятие алкоголя. Не настолько сильное, чтобы не общаться с пьяными друзьями, но достаточно прочное, чтобы не пить самому. Пример пьянства старшего поколения семьи: мамы и ее отца, еще внушал тринадцатилетнему Борису презрение к, залитым водкой, глазам и запаху свежего алкоголя. Это была та черта, переступить которую он не только не мог, но и не хотел. В лагере был не изгоем, но аутсайдером, как позднее определил себя сам. Буллингу не подвергался, но и «своим в доску» высокомерного отстраненного мальчика никто считать не хотел. Не только потому, что Борис не выпивал с остальными, но и не принимал участия в унизительных розыгрышах других мальчишек. Аскетической гордости по этому поводу Борис не скрывал. Гулял один по территории лагеря в образе байронического героя, если с кем и общался, то с девушками-вожатыми, которые хоть и симпатизировали Борису, но как мужчину, по понятным причинам, не воспринимали.

За неделю до конца сезона Борис принял решение уехать из лагеря досрочно. Сейчас это кажется обычным желанием, но тогда это был по-настоящему странный поступок. Не такой, как смена пола, но близкий к тому. Оставить веселье, свободу и вернуться в городскую квартиру посреди лета – поступок безумца или забитого ребенка, коим Борис конечно не был.

Перед отъездом оставалась одна дискотека. На этом своем личном «выпускном» Борис решил опуститься на дно, чтобы от него оттолкнуться – выпить водки. Скинул пять тысяч рублей в общую сумму (в среднем скидывались по две), что не вызвало ликования, но было воспринято будущими собутыльниками как странность. За водкой бегали в деревенский ларек. Пили за территорией, в лесу под первые звуки евродэнса, доносившиеся из лагеря. Бориса предупредили, что первый раз водка заходит, как молоко, но он все равно удивлялся как собирались с духом друзья, чтобы опрокинуть пятьдесят граммов из граненого, унесенного из столовой, стакана и как сильно морщились и закусывали апельсиновыми шкурками после. Свои пятьдесят граммов Борис действительно выпил, ничего не почувствовав. Не почувствовал ничего и после того, как повторил это дважды. Только на дискотеке ощутил некоторую бодрость, кураж и едва ли не восторженное принятие действительности.

Как правило дискотеки проводились в клубе, но в тот день аппаратуру вынесли на открытую площадку на небольшом возвышении с оградой. Обычно Борис не танцевал, ждал медляка, чтобы пригласить девушку, или белого танца, чтобы девушка пригласила его. Когда зазвучали первые ноты Casablanca, танцпол опустел на семьдесят процентов. Большинство рассредоточились вдоль ограды, и лишь некоторые слиплись в пары. Многие подтянули с окраины девчонок и также обняли их за талии, а самые смелые чуть ниже.

Жмурясь от фонарей и светомузыки, Борис обошел периметр и, не встретив ни одного страждущего танца взгляда девушки, направился к выходу. Его остановила девочка в черном бархатном платье. Раньше Борис ее не встречал. Девочка была высокой, с короткой стрижкой и достаточно симпатичной. Приглашения обычно происходили невербально. Случай с девушкой в платье не стал исключением. Она отошла от ограды и, закусив нижнюю губу, протянула дрожащую ладонь.

 

I fell in love with you watching Casablanca.

Back road the drive in shaw in the flickerin’ light.

Pop corns and cokes beneath the stars.

Became Champagne and caviar.

Makin’ love on a long hot summer night.

 

Борис придвинул к себе тощее тело и положил ладони на бархатную ткань. Левую руку – на талию, правую чуть выше, на спину. Девушка опустила голову ему на плечо и крепко прижалась.

 

Ooh, a kiss is still a kiss in Casablanca.

A kiss is not a kiss without your side.

Please come back to me in Casablanca.

I love you more and more each day as time goes by.

 

Четыре минуты танца прошли без происшествий. Борис был одновременно возбужден и расслаблен. Движения девушки – осторожными, но уверенными. Когда Джессика Джей (как выяснилось позже, Дора Карафильо), нежно вытягивала последние строчки на затухающей музыке, девушка отпустила Бориса и шепнула на ухо:

– Спасибо.

От этого «спасибо» пространство, в котором находился Борис, искривилось. Свет фонарей стал материальным, Борис ощутил его телом: густую теплую субстанцию, сквозь которую во что бы то ни стало, нужно было пробраться, чтобы прийти в себя. В этом топленом молоке света потерялась, или попросту растворилась его партнёрша. Отыскать ее Борис не пытался. Впечатлений от вечера было достаточно.

 

I love you more and more each day as time goes by.

 

«Спасибо». Рассказать об этом кому-то сейчас, не поймут. Спасибо. Что такого? Вежливая и скромная девушка. Но тогда, в возрасте двенадцати, тринадцати лет на почти деревенской дискотеке «спасибо» было чем-то совершенно инородным, неожиданным и в общем-то неуместным. Как бархатное черное платье с белыми кружевами.

 

I love you more and more each day as time goes by.

I love you more and more each day as time goes by.

 

На утро Борис не чувствовал похмелья как такового, но грустил по оставившей его энергии и гармонии. У главных ворот лагеря сидел на сумке с вещами и ждал приезда отца, который должен был забрать его домой. Вчерашнюю девушку, идущую в отряде детдомовцев за забором, Борис узнал не сразу. На ней была растянутая грязная майка, короткие черные волосы торчали в разные стороны. Худые локти в синяках и некрасивые мальчишеские коленки, которые вчера скрывало платье, мерзли в мокром утреннем воздухе. Глаза девочки и Бориса встретились на секунду. Девочка остановилась. В спину ее толкнул рыжий парень, что шел следом. Борис отвернулся.

 

Ooh, a kiss is still a kiss in Casablanca.

A kiss is not a kiss without your side.

Please come back to me in Casablanca.

I love you more and more each day as time goes by.

 

Сейчас, в постели с женой, Борису впервые захотелось поделиться этим воспоминаем. Агуша смотрела в телефон и сосредоточенно шевелила губами.

– Что там такое интересное, – спросил Борис, чтобы привлечь внимание.

– Про именные камни читаю, – ответила Агуша, перевернулась на живот и спрятала телефон под подушку.

Борис убрал волосы с лица жены и поцеловал в щеку.

– Я бы хотела быть жгучей Брюнеткой, – в подушку сказала Агафья.

О своем желании рассказать о танце с детдомовской девочкой, Борис мгновенно забыл.

– Брюнеткой? – осторожно провел кончиками пальцев по талии жены. Спина и попа Агафьи покрылись гусиной кожей. – Пришлось бы делать эпиляцию каждый день.

– Почему? – Агафья искренне удивилась.

– Восточные женщины все волосатые.

– Неправда, – разгорячилась Агуша. – И почему обязательно восточной?

– А какой? – Борис, едва касаясь, гладил спину жены. Светлые, едва заметные волоски распушились. – Я представил тебя жгучей армянкой.

– Болгаркой, – отрезала Агафья. – Я бы хотела родиться Болгаркой.

– Неожиданно.

– Болгарские женщины красивые и веселые. Мне этого не хватает.

– Всего тебе хватает, не переживай, – Борис сдвинул одеяло и укусил жену за задницу.

Агуша вскрикнула от укуса, а следом вскрикнула еще раз. Круглое, отечное, раздувшееся ужасом лицо Аркаши прижалось к оконному стеклу дома с внешней стороны.

Глава 27. Мама точно знает

Желтые лучи вечернего солнца режут темную пыль квартиры Парамоновых. Все так, как в реальности, только зеркало закрыто белой простыней из Артека. В дверном проеме комнаты Германа, куда не достает свет, стоит Антонина. Дряблыми руками она обнимает свой огромный живот.

– Мама, ты беременна? – спрашивает Герман.

– Тобой, – спокойно отвечает Антонина. Шрам на ее бледном лице светится розовым. Она молода. Молода и красива.

– Я уже родился. И живу.

– И лежишь рядом с дедом Петей.

– Я живу! – Герман садится в кровати.

– И живешь, – Антонина делает шаг вглубь комнаты. Темный воздух сгущается в углах и медленно ползет по стенам. – Конечно живешь.

Герман встает с постели и делает шаг навстречу матери. Полосы света тянутся ей навстречу.

Мать улыбается сыну. Шрам сочится кровью.

– Чтобы ты жил, нужно родить. Я рожаю.

– Но я уже живу. У меня дочери. И внуки.

– Ты помнишь, как родился?

– Нет.

– Ты живешь. Значит ты родился. Значит нужно тебя родить. Всех нужно родить.

– Света уже родила. И Лена уже родила.

– И похоронила. Там же. С дедушкой Петей.

Стемнело. Но не так, как вечером или ночью. Это была не темнота, не отсутствие света, а настоящая тьма – активная густая субстанция вытеснила солнце в окно.

Фигура женщины в центре комнаты. Вплотную к Герману. Ужас в глазах мужчины. Антонина крепко сжимает его руку и тянет к себе. Герман всматривается в беззубый рот. Что она говорит? Не слышно. Она поет:

– Мама точно знает, по любви так не бывает.

Из груди Германа рвется хрип.

– Мама точно знает, по любви так не бывает.

Большим животом Антонина прижимается к сыну. Герман чувствует, как внутри шевелится что-то до невозможности родное. Он чувствует любовь к этому существу. Любовь и жалость. Такую, которую нельзя испытать к постороннему человеку, только к самому себе, если суметь взглянуть на себя со стороны, чего не бывает в реальной жизни.

– Беги! – кричит Антонина. Глаза ее становятся добрыми и безумными, как тогда в Артеке, когда она увидела сына всего в ссадинах стоящем посреди актового зала. – Беги, сынок.

Герман выдирает запястье из гнилых пальцев матери. Падает на спину, сбивая с прикроватной тумбочки рюмку из зеленого хрусталя. Крупные осколки разлетаются по полу. Мать наклоняет голову на бок.

– Столько пыли. А я и не вижу.

Герман собирает все силы, чтобы выдавить из себя хоть какой-то звук.

Кричит.

Просыпается.

 

В ванной Герман умылся холодной водой и тщательно вытер лицо полотенцем. Запах кислого старческого пота впитался в махровую ткань. Зашел в кладовку и вернулся через минуту с инструментами. Снял деревянную дверь в свою комнату с петель, положил на пол и посыпал мукой.

Глава 28. Нюра!

Вцепившись руками в металлические прутья школьной ограды, Анна наблюдает, как школьники с выправленными из брюк рубашками бегут к машинам. У ног ее стоит розовый рюкзачок.

– Нюра. Где же Нюра. Как ты там? – еле заметно шевелит губами Анна. – Нужно было купить телефон. Не как у подружек. Обычный, с кнопками. Просто звонить. Ну и что, с того, что у остальных дорогие телефоны? Солнца не видят. У тебя – весь мир: рисование, зверюшки. А если подружки хвастаются, то не от ума же. Ты так ей и сказала. Нюрочка. Умница. Где ты, доча? Подросла бы, обязательно купила…

Пикнула автомобильная сигнализация. Анна замолчала на полуслове. Женщина в деловом костюме усадила мальчика на заднее сиденье ASX и пристегнула ремнем безопасности. Анна помахала рукой, но женщина не заметила.

Серые тучи все ниже спускались к земле. Волосы Анны высохли и торчали в разные стороны. Анна достала зеркальце, улыбнулась и, как смогла, причесалась руками. Ветра не было совсем. Анне показалось, что, если она будет стоять на месте, то выдышит весь воздух вокруг себя и задохнется.

Опустила голову, взяла рюкзак и так пошла вдоль ограды.

 

Учеников в здании школы было немного, всех разобрали родители. Оставшиеся получали наставления от учителей, а потом с тетрадками, растянутыми портфелями и планшетами подмышкой бежали по коридору на выход.

Мальчик восьми лет с модной не по возрасту стрижкой с разбегу врезался Анне в живот головой, обнял за бедра и съехал на пол. От неожиданности Анна вскрикнула и тут же широко улыбнулась тонкими губами, раскрыв руки в объятья. Мальчик, не глядя собрал, разлетевшиеся по полу, тетрадки в рюкзак и побежал дальше. Анна проводила его взглядом и увидела, как молодая учительница младших классов, за руку выводит из класса двух первоклашек.

– Инга Сергеевна – крикнула, помахала рукой и прихрамывая ринулась навстречу.

Учительница помахала в ответ, но на лице появились недоумение и тревога. Что-то негромко сказала ученикам, и подтолкнула в сторону входной двери. Дети, о чем-то перешептываясь, пошли на выход. Учительница расправила юбку и глубоко вдохнула.

 

С рюкзаком в руке Анна шла вдоль трамвайной линии по пустой улице. С тех пор, как вышла из здания школы, не встретила ни одного человека. Мыслей в голове не было. Пустым, ничего не выражающим, взглядом жевала текстуру асфальта под ногами. Легкий ветер дул в лицо.

Незаметно для себя Анна оказалась возле цокольного окна своего дома. Остановилась. Тяжело дыша, облокотилась на стену и закрыла обветренный рот рукой. На старой газете «Вечерняя Москва» разноцветные мясные мухи облепили протухшую мойву. Анна съехала спиной по стене на землю и обняла рюкзак.

Любые попытки запустить мыслительный процесс упирались во что-то мягкое и однородное. Эта субстанция надвигалась на сознание женщины все плотнее прижимая ее тело к стене дома. Анна не стала сопротивляться, закрыла глаза и задержала дыхание. Грудь обожгло холодом. Волна ужаса пополам с восторгом захлестнула пространство. Анна почувствовала, как рассыпается на атомы, растворяется в свете и мраке каждого мгновения прожитой жизни. Жизни прошлой и жизни будущей. Жизни своей и жизни своей дочери Нюры. Жизни ее матери Анны, и ее матери Анны и ее матери Агаты. Анна оказалась в каждом фрагменте времени одновременно, или время соединилось во что-то однородное, что-то полностью осязаемое.

Слева позади Анны стоит ее мать, за ней – ее мать, следом – ее. Каждую зовут Анна или Агата. Так принято в этом роду. Ладони женщин лежат на левом плече этой, “настоящей” Анны”. На правом плече ладони мужчин, имена которых Анна не знает, которых Анна никогда не видела, и ничего не знала о них, но сейчас она ощущает тесную связь с каждым. Любовь этих мужчин Анна чувствовала всегда, но никогда не отдавала в этом отчет. Рядом стоит муж Анны Максим, из глаз его сыплются искры. «Не смотри на сварку, глаза испортишь,» – слышит Анна голос своего мужа. Он слеп и, как и Анна, не понимает, что с ним происходит. Впереди – никого. Только субстанция, не имеющая цвета, не имеющая текстуры. Но это живое. Это настоящее. Местами субстанция уплотняется до осязаемости. Как комочки в жидкой манной каше. Темные сгустки материи. Дыры, напоминающие поры в коже огромного чистого, всепонимающего существа. Пульсируя, они уменьшаются и увеличиваются. Анна ощущает дискомфорт, будто ее обнаженную достают из теплой ванны посреди Красной площади. Хочется плакать и спать. Плакать и спать. Сейчас это было бы лучшим утешением, лучшей наградой. Но черные поры, становясь все более материальными, не дают ей заснуть, потерять сознание, раствориться во времени окончательно.

Анна находится во всех мгновениях жизни своего рода одновременно. Одновременно чувствует любовь и обиду, смеется и плачет от счастья, страха и боли, которые разрывают ее на бесчисленное множество частиц, но пульсирующие поры неведомого существа сразу возвращают ее в границы собственного сознания и тела.

 

Мокрый кирзовый нос собаки коснулся щеки Анны. Анна открыла глаза, по щекам ее текли слезы. Ирландский сеттер лизнул правый глаз женщины, потом левый.

– Откуда ты такой здесь? – Анна вытерла лицо тыльной стороной ладони. – Где твой хозяин?

– Это моя сестренка, – услышала детский голос. – Мы с ней гуляем.

Рядом стояла белокурая девочка в розовых сапожках и голубом комбинезоне, надетом задом наперед.

– Нюра, – протянула Анна. – Нюра!

Глава 29. Найди меня, я твоя хлебная крошка

С металлическим скрипом Антон сел в кровати. Который час? Поздний вечер или раннее утро? Пасмурно и тихо. Размял затекшие во сне плечи. На лице отпечаталась сетка кровати. Вдохнул тяжелый воздух строительной пыли. Осмотрелся. Серые стены, лампочка на заляпанном краской проводе свисает с белого потолка. Вид из окна – верхние этажи дома напротив и башенный кран на фоне темного неба. Встал на ноги. Острая боль в ступнях ощущалась глухой болью в животе. Арматурная сетка и кабель для обогрева протянуты по всей поверхности пола.

Осторожно переставляя ноги, стараясь наступать носками в просветы между прутьями, вышел в коридор. Марты нигде не было, но замшевые женские сапоги стояли у входа.

«Значит где-то здесь» – подумал Антон и продолжил исследовать квартиру.

Кислый запах строительного клея витал в воздухе. На кухне едва слышно жужжал новый холодильник. Две икеевские табуретки стояли посередине, на одной лежала разделочная доска и длинный поварской нож.

– Марта, – позвал Антон.

За стеной взвизгнула и замолчала дрель. Или это было этажом выше. Или ниже. Сложно определить, откуда идет звук в пустом здании.

– Я здесь! – отозвалась Марта. – Найди меня! Я хлебная крошка, упавшая с тоста на мятую простынь. Найди меня, я твоя!

 

Марта лежала в сухой акриловой ванне. Голое тело накрыто одеялом, голова на подушке, в руках раскрытая книга. Из этой книги, решил Антон, Марта зачитала строки про хлебную крошку.

– Я твою кровать занял. Прости, – извинился Антон.

– Это не моя. В спальне – еще одна, нормальная, но мне удобно здесь. Долго жила без ванны. Женщине нужна ванна.

– Понятно, – без намека на удивление сказал Антон.

– А ты на таджикской заснул. У меня тут двое рабочих жили. Но пропали. Отделку так и не закончили. Ты голодный?

Антон подумал о еде и ощутил жжение в желудке.

– Не знаю, но съесть что-то нужно.

– Я приготовлю ужин.

«Ужин, – подумал Антон, но ничего не сказал. – Значит все-таки вечер».

– Туалет есть еще один, в конце коридора. Гостевой.

Антон шагнул из ванной и запнулся о женские сапоги.

– А где мои ботинки? – крикнул через плечо, но вопрос утонул в звуке соседской дрели.

 

Марта достала из холодильника контейнеры со свежими овощами и палку сырокопченой колбасы. Поварским ножом на разделочной доске нарезала колбасу.

– Кажется, я не смогу больше есть мясо, – осторожно, чтобы не обидеть Марту, сказал Антон.

Слова Антона смутили девушку. Марта заметила мелкую дрожь в руках Антона и отекшие босые ноги.

– Мясо кроликов? – уточнила.

– Мясо вообще.

– Тогда просто салат, – Марта нырнула в холодильник.

Листья пекинской капусты и помидоры целиком бросила в миску, сбрызнула соком лимона и оливковым маслом.

– Есть еще банка тунца. Будешь?

Грохот дрели. Антон оперся о стену и опустил голову. Он был на грани обморока. Марта подошла вплотную в Антону, положила руки на плечи, как это делают девочки во время медленного танца, и прижалась губами ко лбу. Марта была на пол головы выше, потому вставать на цыпочки ей не пришлось.

– Ты весь горишь. У тебя температура.

Антон коснулся лба кончиками пальцев, но ничего не почувствовал.

– Буду за тобой ухаживать, – чмокнула Антона в макушку и погладила по голове. – Сейчас куриный бульон приготовлю.

– Только не это, – отозвался Антон через силу.

Взял пластиковую миску и положил в рот лист капусты. Марта устроилась на табуретке напротив, сложила руки домиком и стала наблюдать, как Антон жует овощи. Ел он медленно, тщательно пережевывая каждый кусок. Марта отломила батон и протянула Антону.

– Капуста, после того как ее срезали, еще две недели думает, что живая.

Дрель стихла. Угрюмая серьезность заполнила комнату. Антон встал и поплелся к «своей» постели, наступая на сетку из арматуры красными больными ногами.

Глава 30. Харам

Воздушный шар в форме горлицы привязан к краю койки. Белые крылья, еще полные гелия, тянутся к потолку душной бытовки. Белая нить, точно такая, какую утром прошлого дня сжимал розовощекий мальчик, была натянута, как струна, теперь ослабла и свисала петлей возле металлических реек спинки кровати. Спустя сутки после своего рождения птица ослабла, но вектор движения остался прежним. В постели лежит Умиджон с перевязанной красным бинтом левой ногой. Глаза его закрыты. На табуретке стоит бутылка Hennessy V.S.O.P. 0,7л. Рядом – недопитый пластиковый стакан. Второй – в руках Бориса, который сидит на полу перед постелью и, медленно качая головой, смотрит на спящего таджика. Что-то щенячье видеться Борису в лице Умиджона.

Спит. Спит и вздрагивает. Будто бежит куда-то. Или от кого-то убегает.

В свободной руке Борис держит телефон. В трубке гудки.

 

Два часа назад дома у Бориса, Аркадий не смог ничего внятно объяснить. Краснел, потел и пил, предложенную Агафьей, воду. Борис не стал дожидаться, пока Аркадий придет в себя, схватил куртку и побежал на объект. Там в котловане застал лежащего на спине Умиджона. Из дыры в левом ботинке сочилась кровь, смешанная с грязью.

Когда бригада уходила в баню, Степаныч поручил таджику проверить качество выполненных задач. Спускаясь в котлован, Умиджон споткнулся и полетел вниз, перебирая ногами по склону, рассчитывал приземлиться на дно на ноги. Металлический прут, торчащий из бетона, проткнул подошву, ступню и вышел из верхней стороны ботинка. Истошным воплем таджик разбудил заснувшего в сортире Аркашу. Вместо того, чтобы спилить прут болгаркой, Аркадий взял ногу Умиджона под колено и резким движением снял с арматуры. Умиджон застонал, трижды пригнул на одной ноге и упал на землю. Из раны хлынула кровь. Не понимая, что делать таджику, Аркадий побежал за помощью.

Борис сразу отправил Аркашу за аптечкой и бутылкой воды. Аптечку Аркадий не нашел, а про воду забыл, потому вернулся ни с чем. Борис взял все необходимое в одной из бытовок, вымыл руки в заблеванном биотуалете и вернулся к пострадавшему. Умиджон издал сдавленный стон только, когда снимали ботинок. Борис промыл рану, обработал перекисью водорода и закрепил свернутые бинты с двух сторон. Вдвоем с Аркадием они перенесли Умиджона в постель.

Борис вышел на улицу и стал наматывать круги вокруг котлована. Похмельные страхи, которые во второй половине дня почти перестали терзать Бориса, вернулись с утроенной силой. Мозг парализовал страх. Схватившись за голову, Борис доставал из кармана куртки телефон, пытался дозвониться Агафье, набирал и стирал 103, убирал телефон обратно. А еще он молился. Молился или просто часто дышал, сложив в молитве руки.

Спустя десять минут дыхание Бориса стало ровным, а способность мыслить вернулась сознанию. Захотелось все рассказать жене. Опять позвонил. Агуша не взяла трубку. Позвонил еще – безрезультатно.

 

В конце концов цена потери не так велика. Закроют стройку. Осудят. Осудят, но не посадят. Не посадят же? Не посадят. Таджик – нелегал. Штраф. Раскидаюсь. Еще один кредит. Главное, мы вместе.

 

Борис снова набрал жене.

 

ЭКО. ЭКО сейчас не важно. Не до ЭКО. И вообще не до ребенка, даже, если без ЭКО. Как ей об этом сказать? Хорошо. Это вариант. Нормальный вариант. Нужно еще. Подождать до завтра. Если рана не загноится, скорую можно не вызывать. Отлежится. Работяги. Работяги в бане. Про травму знаю только я и Умиджон. И Аркадий. Отлежится. Заживет. Рана большая. Но не кишки же ему проткнуло. Сейчас нужно сделать все, что можно сделать сейчас. Потом будет поздно.

 

Борис вспомнил про случай, о котором рассказывал отец Димитрий.

 

Гастарбайтер поскользнулся на своем дерьме, и выжил. И раскаялся. И воцерковился. И все приняли это за чудо. Жалко, что он не по своей вине ногу проткнул. А по моей. Нарушение техники безопасности. Сука. Что делать. Димитрий поймет. Димитрий не дурак. Огласка никому не нужна. Вот бы таджик принял православие. А рана к утру затянулась сама. Это будет чудо. Нужно чудо.

 

Борис посмотрел вслед уходящему солнцу и, что было сил, побежал.

 

– Мне опять снился этот сон, – Агуша была чем-то возбуждена.

– Ты спала днем? – вытирая пот со лба спросил Борис.

– Построишь мне свечную лавку?

Борис взял жену за руки.

– Послушай, у нас проблемы.

– Я все придумала. Вернее, я все поняла. Я буду продавать именные камни. Ты будешь строить храм, а я продавать камни. Мы соберем на ЭКО. И деньги в строительство вложим. Сами потом пожертвуем, еще больше. Это будет наш храм. Храм внутри нас. Мне матушка сказала: вы строите храм, храм должен быть внутри вас. Внутри меня, понимаешь, о чем это? Это о нем, о нашем ребенке. Мы должны построить свой храм. Храм для себя и храм для всех. К этому все шло. К этому все шло с самого начала. Я не буду стоять в стороне. Я не буду женой строителя, женой архитектора. Я сама буду строить храм. Свой храм. И помогать тебе.

Борис пытался заговорить, но Агафья не давала вставить ему слова.

– Построй мне свечную лавку. Прямо там, на объекте. Люди пойдут. Люди придут. Я буду рядом с тобой. Мне так лучше. Так нам лучше. Понимаешь? Я все придумала.

Борис отпустил руки жены и крепко обнял. Агуша восторженно запищала. Борис ослабил объятья, но жена не хотела опускать руки, все сильнее прижимала его к себе.

– Агафья, послушай.

Жена не реагировала. Борис подождал с пол минуты и с силой отстранился. Агуша обиженно посмотрела ему в глаза.

– Я сейчас должен уйти. Это срочно. Потом вернусь, и мы обо всем поговорим. Хорошо?

Агуша по-девичьи надула губки.

– Лучше ложись спать, а утром все обсудим. Ладно? Ты только дождись.

– Ты думаешь, я куда-то уйду?

– Просто побудь с этими мыслями, хорошо? Завтра все прояснится. Все будет хорошо. Хорошо?

– Хорошо, – сказала Агуша и прыгнула в постель с телефоном.

Борис взял из шкафа бутылку коньяка, пачку наличных – из дорожного чемодана. Вышел на улицу, сел в машину и завел мотор. Отъезжая от дома увидел Агушу в зеркале заднего вида. Она стояла на крыльце с белым шариком в руке. Борис, остановился и вышел из машины. Агуша протянула шарик и тихо сказала:

– Если тебе придется стрелять, я буду подавать патроны.

 

Умиджон уже проснулся, и, увидев Бориса, попытался встать. Борис остановил его жестом, привязал шарик к спинке кровати, сел рядом, и начал снимать повязку. Тампоны полностью пропитались кровью.

– Сейчас бинты поменяем.

Умиджон сжал зубы и уставился на белую горлицу. На лице выступил пот. Черные волосы прилипли ко лбу.

– Это тебе передали, – Борис указал на шарик. – Знаешь, кто?

Умиджон молчал.

– Спасибо, что подобрал телефон, – сказал Борис, осторожно убирая красный тампон.

– Нельзя, чтобы женщина так себя вела, – морщась от боли, вместо «пожалуйста» ответил Умиджон.

– Ты о чем?

– Нельзя, чтобы женщина такое говорила мужу.

– А что она говорила?

Борис намеренно сделал Умиджону больно, сжав ступню. Умиджон стиснул зубы и застонал.

– Тише, тише, тише, – прошептал Борис. – Ты-то как с женой сам?

– Меня жена любит. Уважает. У нас семья. Дети, – часто дыша, ответил таджик.

– Счастливый ты человек, Умиджон.

– Да. Счастливый, – Умиджон постарался улыбнуться.

Борис достал коньяк, снял крышку и сделал большой глоток.

– А сейчас тебе нужно выпить.

– Я не могу. Харам.

– Это медицина, Умиджон. Дезинфекция. Если не выпьешь, будет заражение крови.

Врачебные навыки произвели на таджика сильное впечатление. Он был искренне благодарен Борису, потому безоговорочно доверял.

Борис поднес ко рту Умиджона горлышко бутылки.

– Аллах простит. Простит. Солнце село. Аллах не видит, – приговаривал Борис.

Умиджон не собирался пить, но сил сопротивляться у него не было. Большая часть пролилась на постель. Закашлялся, и выпучив глаза стал судорожно глотать воздух.

– Тише, тише, тише, – прошептал Борис и еще раз глотнул из бутылки сам. – Ты как? Полегче?

Умиджон зарычал. Борис придвинул табуретку к кровати.

– Сейчас послушай меня внимательно, – вытер лицо Умиджона от пота и коньяка свежим бинтом.

– Ситуация такая. Ты получил травму на рабочем месте. Так?

Умиджон молчал.

– Ты работаешь в России без разрешения. Ты нелегал. Так?

Умиджон молчал.

– Если об этом узнают, будет следующее: стройку закроют по меньшей мере на пару месяцев, меня посадят и оштрафуют, лишат строительной лицензии. Я поеду в Москву, а тебя отправят домой.

Умиджон слушал Бориса очень внимательно. Дыхание участилось.

– Без денег, – добил Борис. – В Россию ты больше не вернешься. Никогда. Тебя не пустят. Таков закон.

Борис достал два стакана, наполнил коньяком каждый на треть.

– Выпей.

Таджик отрицательно мотнул шеей.

– Это нельзя обсуждать. Иначе заражение крови. Поедешь домой без денег и без правой ноги.

На этот раз Умиджон выпил, почти не пролив коньяк на подушку.

– Я никому не скажу, – задыхаясь, наконец, заговорил Умиджон. – Я буду работать. Я же сам наступил. Я никому не скажу. Никто не видел.

– Нет, не сможешь, – перебил Борис. – Рана очень серьезная. Работать ты точно не сможешь. И ходить в ближайшие дни тоже.

– Смогу, – Умиджон попытался встать.

Борис остановил его, дав в руку стакан с коньяком. Умиджон выпил и опустил голову на подушку.

– Есть вариант, как сделать так, чтобы стройку не закрыли, а ты остался в России.

Мокрая губа таджика отвисла, глаза блестели от выступивших слез.

– Кроме того ты сможешь перевести жену и детей в Россию уже сейчас.

– Как? – спросил Умиджон и не узнал свой голос. – Как?

– Я смогу заплатить тебе вперед. За всю работу. Хочешь?

– Да, – кивнул Умиджон.

– Выпьем.

Борис налил себе и таджику. На этот раз Умиджон выпил сам.

– Иногда на стройке храмов творятся чудеса.

– Чудеса?

– Да, чудеса, Умиджон. Настоящие чудеса.

Борис разлил коньяк по стаканам.

– Ты знаешь, что такое стигматы?

– Нет.

– Стигматы – это чудо. Когда Христа распяли, руки и ноги его прибили гвоздями к кресту. С тех пор у некоторых верующих на руках и ногах появляются раны, какие были у Христа. Понимаешь?

Умиджон старался сфокусироваться на Борисе, но голова кружилась.

– Твоя рана – это стигмата. Это чудо. Понимаешь?

– Чудо, – простонал Умиджон.

– Но стигмата не бывает одна. Понимаешь? Одна стигмата – это не чудо. Стигматы должны быть на обеих ногах и на обеих руках. Тогда это чудо.

– Харам, – почти крикнул Умиджон, и упал на подушку.

– Уехать в свой аул без денег – это харам, а это, – Борис сжал ступню. – А это чудо.

– Что я скажу?

– А ничего не скажи. Возьми обет молчания.

– Харам.

– Умиджон, я тебя сейчас серьезно спрошу. У вас в ауле все такие?

– Нет. В Таджикистане никто не соблюдает, – язык заплетался. – Там нищета, работы нет, дети сопли мажут. Сын учиться должен, а не работать. А он работает. Я деньги отправляю, чтобы в школу пошел.

– А сейчас вернешься, что сыну скажешь? Перевези его сюда. Сюда. И жену привези. Россия большая.

– Я привезу.

– Сейчас привези. Сколько тебе нужно?

Умиджон молчал.

– Пей, – приказал Борис.

Умиджон выпил. Сел в кровати. Борис закурил.

– Мы с женой тоже сына ждем. Но у нас не получается. Если сейчас стройку закроют, наш сын так и не родится.

Умиджон лег на кровать и закрыл лицо руками. Белая горлица парила в сигаретном дыму. Тело Умиджона содрогалась от беззвучного пьяного плача.

– Помоги нам, Умиджон. Помоги Агафье. Помоги моему сыну. Помоги своему сыну и своей жене.

 

Борис достает телефон из кармана, выбирает в контактах имя своей жены.

Руки Умиджона лежат вдоль тела. Умиджон спит.

В трубке гудки.

Спит и вздрагивает во сне.

Гудки.

Как щенок, которому снится, что он гонится за кем-то, или от кого-то убегает.

Механический женский голос: «Абонент не отвечает». Короткие гудки. Тишина.

 

Через минуту Борис отрежет резиновый провод от удлинителя на катушке. Затянет его на запястье Умиджона, и привяжет руку к металлической спинке кровати. Тоже самое проделает со второй рукой и обеими ногами. Проснется Умиджон только, когда ладонь его насквозь проткнет жало плоской отвертки. Крик разнесется по пустырю. Но его никто не услышит. Рабочие будут напиваться на берегу реки. Еще перепуганный, но уже счастливый Аркадий с пачкой купюр в рюкзаке, будет подъезжать к автовокзалу Анжеро-Судженска.

– Не надо, пожалуйста, харам, – из последних сил выдавит Умиджон, перед тем как Борис приставит отвертку к левой руке и ударит молотком по рукоятке. Умиджон закричит. Слабее, но более жалобно. Как ребенок, который жалуется маме на разбитую коленку.

– Тише, тише, тише, – будет шептать Борис. – Ты же согласился, скоро жена приедет, скоро детки приедут. Будут здесь гулять. А мы будем храм строить. Внутри себя, и для людей. Мы будем храм.

– Все? – безвольно спросит Умиджон, но Борис не ответит.

 

В левую ногу отвертка войдет только наполовину, разодрав кожу вокруг. Криков таджика Борис не услышит. Порвется шнур, которым привязана правая рука Умиджона к кровати. Борис упрется коленом в ключицу мученика и затянет новый узел. Сопротивляться Умиджон не станет. В глазах его будет страх и покорность.

– Тише, пожалуйста, тише, – прошепчет Борис.

Разобьет об пол старую табуретку и уйдет.

В барак вбежит беременная кошка и прыгнет на грудь Умиджона. Белая горлица опустится рядом с его головой.

Борис вернется спустя пять минут с длинным гвоздем в руке. Кошка зашипит. «Прости» – ответит ей Борис мокрыми губами, и за шкирку вышвырнет ее за дверь.  Кошка успеет рассечь Борису запястье, но он этого не заметит. Возьмет сидушку табуретки, просунет между спинкой кровати и ступней Умиджона. Это будет последним, моментом дня, который сможет вспомнить Умиджон. И тем, что будет помнить Борис до конца жизни.

Глава 31. Человека бьется сердце. Человека хочет жить

Взгляд Умиджона обретает резкость. Горлица в руках женщины с белыми волосами. Той самой, которую три дня назад Умиджон встретил на пустыре возле стройки. Женщина пахнет теплым молоком и малиной.

– Человека бьется сердце. Человека хочет жить, – говорит Агуша, умиротворенно глядя в глаза Умиджона.

 

***

Конец первой части

Автор публикации

не в сети 2 года

VKurdyakov

0
Комментарии: 0Публикации: 1Регистрация: 04-12-2021

Другие публикации этого автора:

Похожие записи:

Комментарии

Оставьте ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля