Search
Generic filters

АЛЕКСЕЙ ЧЕРЕПАНОВ, рассказ “Перед боем”

ЛИТЕРАТУРА, ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС, ПРЕМИЯ, ПРОЗА, РАБОТЫ АВТОРОВ
06/04/2020
16
2
0

Рассказ участвует в литературном конкурсе премии «Независимое Искусство — 2019».

      Июльское солнце пригревало взъерошенную от снарядов землю. Горячую тишину наполнял неутомимый стрекот кузнечиков. Стояла невыносимая духота. Не было ни ветра, ни даже малого дуновения его.

      Солдаты, измученные июльской жарой, прятались в окопах. Только здесь, в недрах сырой земли, прохладный воздух казался единственным спасением от палящего солнца. Бойцы штрафного батальона кучковались небольшими группами. Весело травили анекдоты и солдатские байки, рассматривали фотокарточки родных и близких, писали письма. Кто-то просто пытался провалиться в сон хоть на минутку. Но были и такие, которые молча наслаждались минутами блаженной тишины в столь суровое и жестокое время…     

      –  Э-эх… – тяжело выдохнул Яковлев Митрий Петрович – седовласый, сухой старичок с жилистыми руками. Он, кряхтя себе под нос, медленно поднялся с места и, сморщившись, потянулся. Старые, усталые косточки хрустнули в потрёпанном временем теле. Прислонив винтовку к стенке окопа, он принялся руками тщательно массировать затёкшие колени.

      –  Чо, дядь Мить, старость не в радость? – весело осадил Акулин – лет тридцати приземистый, бритый наголо, со шрамом на левой скуле и с вечно детской ухмылочкой на круглом лице. Он сидел на ржавом ведре рядом с Яковлевым, ловко перебирая кривыми пальцами потёртую колоду карт.

      Старик Яковлев, не обращая внимания на боевого товарища, ещё раз потянулся и медленно опустился на дно окопа. Он взял винтовку, и ласково поглаживая деревянный приклад, аккуратно уложил её на коленях. Вскинув голову и устремив задумчивый взгляд в голубое бездонное небо, старик непонятно чему улыбнувшись, снова тяжело вздохнул.

      –  Чо вздыхаешь, дядь Мить? – ткнул его в плечо Акулин.

      Яковлев, стянув с седовласой головы пилотку, искоса глянул на него, а затем на колоду карт, которую Акулин продолжал ловко перебирать руками.

      –  Ты хоть когда-нибудь расстаешься со своими картами?

      –  Да ты чо, дядь Мить?! – весело выпалил тот. – Никогда. Карты для меня это как для тебя нательный крестик. Только он у тебя на шее болтается…

      –  Он не болтается, – прошипел старик.

      –  Базара нет. Оговорился. Так вот значит… у тебя он на шее, а у меня они… – он демонстративно покрутил колодой карт и, сунув их в нагрудный карман гимнастерки, постучал по нему ладонью: – они у меня всегда здесь, у сердца.

      –  Чушь несусветная, – хмыкнул недовольно старик. – Как можно сравнивать распятие Христа с колодой карт: веру в Бога, с искушением дьявола.

      –  На войне кто во что горазд верить, – встрял в разговор Егоров – худой, высокий парень лет двадцати пяти, с ввалившимися щеками и с большими иссиня-зелёными глазами. Стоя поодаль и уткнувшись плечом в бруствер, он напряженно сворачивал цигарку. Его фраза сорвалась с уст как бы между делом.  

      –  Скорей бы уж в атаку, – тихо и даже как-то задумчиво выдохнул старик после небольшого молчания.

                                                                                                                                                                             2

      –  Ну ты загнул, дядь Мить, – изумился Акулин. – Тебе чего, помереть не терпится? Я вот, к примеру, свою встречу с костлявой не тороплю.

      –  Ты-то, может, и не торопишь… – снова ввязался в разговор Егоров. – Да только она ведь не спросит.

      –  А мне до фени! Это она вас не спросит, – Акулин натянуто улыбнулся, оглядывая боевых товарищей. – А я, между прочим, фартовый по жизни.

      –  Какой ты? – хихикнул Егоров.

      –  Зря смеёшься.

      –  Вот то, что ты баламут и болтун несусветный, так это точно, – констатировал старик Яковлев, брезгливо посмотрев на Акулина.

      –  Это мне и без вас известно. Можете ржать, как сивые мерины… А я вам скажу одно: фартовый я!

      –  С чего такая уверенность?

      –  Да с того! – огрызнулся Акулин. – Я, можно сказать, в рубашке родился. Вот, к примеру, случай один был… Решили мы, значит, с корешами кассу брать в одном небольшом магазинчике. Не успели мы туда войти, как бац… краснопёрые повсюду с валынами… Короче, началась канитель, совсем не детская. Кореша давай шмалять… Мусора тоже зажгли маслины… В общем не успел я опомниться, гляжу, а вокруг жмурики одни. Короче, пустили всех моих подельничков в расход. Жалко, конечно, хорошие пацаны были…

      –  Ну и к чему ты это всё нам рассказываешь?

      –  А к тому, дядь Мить, что меня ни одна маслина не задела. Все мимо прошли. И, значит, это что?..

      –  Это значит, что дуракам везет, – усмехнулся Егоров, раскуривая цигарку.

      –  Сам ты дурак, – огрызнулся тот. – Меня смерть сторонится.

      –  Это сегодня сторонится, – убежденно саданул Егоров. – А завтра и по твою грешную душонку заявится и спросит с тебя сполна.

      –  Пусть попробует. У меня на неё свой оскал имеется.

      –  А я её не боюсь, – задумчиво, чуть ли ни полушепотом выдохнул старик. – Я, можно сказать, жду её как освобождения.

      –  Освобождения от чего? – поинтересовался Акулин.  

      –  Мне шестьдесят два года уже, – продолжил грустно старик, поглаживая пятернёй седую голову, – Пожил я своё сполна. Всякую жизнь повидал. И хорошую, и плохую… И кусала она меня, точно пёс остервенелый… Да и обласкан я ей вдоволь был… Как и многие на этой земле счастья с горем пополам хапнул… С ржаной коркой хлеба вкусил. Всякая она была… жизнь эта… И осадок от неё до сих пор вот здесь… – Яковлев кулаком застучал по груди. – Здесь… внутри… душу наизнанку пытается вывернуть. Всё, что дала жизнь эта, всё в одно мгновение отняла. Всё, кроме одного: веру в Бога… не сломила жизнь эта проклятая.

      Акулин с Егоровым заворожено глядели на старика. Слушали внимательно, курили.

      –  Жену я в тридцать втором схоронил. Один тогда остался с двумя сыновьями. Тяжело было. До безумства жить не хотелось. Ведь мы с ней почитай двадцать пять лет душа в душу… Думал всё – не пережить утраты. А посмотрел в эти детские глаза и понял, что жить мне теперь только для них… – он внезапно замолчал, зажмурился. Морщинистые руки крепко сжали винтовку. По щекам побежали, пропитанные болью и горем, слёзы. Тяжело вздохнув, старик стиснул зубы от злости и с яростью в голосе продолжил: – А год назад… и их не стало. Обоих. Год прошёл, а похоронки до сих пор здесь у меня, в нагрудном кармане, под самым сердцем, – он принялся

утирать слёзы, но всё было тщетно. Крупные капли накопленной боли не унимались, стекая по

                                                                                                                                                                               3

щекам. Душа мучительно заныла. Внутри всё полыхало пламенем. – Старший Сашка с техникой любил возиться. Двигатель мог за день разобрать и обратно собрать. Золотые руки. Никогда я его не видел мрачным. Постоянно улыбался. Улыбка у него была какая-то… детская что ли… А волосы чёрные как смоль… Сгорел заживо в танке под Смоленском. Хоронить даже нечего было. А младший Иван… во всём районе лучше его наездника не сыскать было. На фестивалях первые места брал. Коней шибко любил… А кудри у него какие были! Мягкие… Рыжие точно огонь. Это они ему от матери достались… В госпитале скончался от тяжёлых ранений. Я его, когда увидел, даже… и не признал. Лицо до ужаса обезображено… Волосы… волосы, как опалённые спички, покрытые пеплом и запёкшейся кровью… Оба сына. Две кровинки мои…

      Он склонил серебристую голову и, схватившись рукой за грудь, крепко зажмурился. Внезапная острая боль кольнула обветшалое годами сердце. Винтовка затряслась и медленно упала на землю.

      –  Дядь Мить, ты чего? – Егоров склонился над стариком. – Ты в порядке, дядь Мить?

      –  Не надо, – тяжело дыша, пролепетал он и, приподняв голову, натянуто улыбнулся. – Всё хорошо. Просто сердце что-то… От духоты наверно…

      –  Может воды? – спросил Егоров и, не спеша опустился на землю, напротив старика, уткнувшись спиной о стенку окопа.

      –  Сейчас бы сто грамм наркомовских, – кряхтя выпалил старик, поднимая с земли винтовку и снова бережно уложив её на своих коленях, тихонько добавил: – Они добротней воды будут.

      –  Ну, это само собой. Так кто ж их нам за так выдаст? – хмыкнул Егоров, затушив бычок.

      –  Ничего, дядь Мить, прорвёмся. Спирта ныне – каюк, зато табачок знатный имеется, – Акулин протянул старику окурок. – Затянись, авось полегчает. Душу как говорится, отведёшь.

      Яковлев, взяв окурок, задумчиво помусолил его в руках. Синенький дымок пробивался, огибая потёртые пальцы, и медленно тоненькой струйкой тянулся вверх, растворяясь в полуденной духоте. Его глаза немного оживились, а на потрескавшихся губах полыхнула улыбка.

      –  Ты чо, дядь Мить? Курить разучился? – подстегнул Акулин.

      –  Не любила это дело Настасья, жена моя, – выпалил с нарочитым вздохом старик и, утерев вспотевшие губы, затянулся папироской. – Бранила меня шибко за это… А я выходил на веранду… Вот как сейчас помню: в правом углу в полу пятая дощечка сверху… Там у меня всегда кисет лежал и газетные листы. Табачок один в один вот точно такой же добротный был. Сосед Колька Рычков мне постоянно подкидывал. У него этого самосада всегда с лихвой было. Собственный-то не водился. Настасья эту дрянь на корню пресекала… И вот, я помню, уходил в сад, скручивал там цигарку и просто наслаждался вкусом отборного табачка, – он, послюнив пальцы, затушил окурок и, помолчав несколько секунд, сказал с сожалением: – А ведь сколь раз я ей обещал бросить… а так и не смог.

      Яковлев снова медленно сникал и, погружаясь в себя, мучительно блёк на глазах своих товарищей.   

      –  Дядь Мить, ты в норме? – Акулин тронул старика за плечо. – Опять сердце?

      –  Давай я санитара позову, – Егоров встал, встревожено глядя на Яковлева. – Не стоит с этим шутить.

      –  Не нужно, – несколько охрипшим голосом остановил его старик. – Всё обойдётся. Спасибо тебе, сынок. От души спасибо.

      –  Да ни к чему это, дядь Мить, – хмыкнул Егоров, отмахиваясь. – Что мы: нехристи что ли. Всё-таки вместе воюем. Одно добротное дело творим.

                                                                                                                                                                               4

      –  Красиво лепишь, Егоров, – саданул Акулин.

      –  Да ну тебя! Арестантская ты душонка.

      –  А ты душу мою не тронь. Не по зубам тебе душа моя каторжанская.

      –  Да больно она мне нужна, – отмахнулся Егоров и сел на пустой ящик из-под снарядов. – Без толку с тобой разговаривать. Урка, одним словом.

      –  Вот и не разговаривай, – съязвил Акулин и обратился к Яковлеву. – Слушай, дядь Мить, мне вот один вопрос покоя не даёт: как это тебя в штрафники угораздило? Со мной всё понятно. С Егоровым вон тоже…

      –  А чего это тебе на счёт меня понятно? – Егоров обиженно напрягся. – Чо тебе конкретно понятно?

      –  Да ты не быкуй!

      –  Любопытно? – улыбнулся старик, бросив взгляд на Акулина. – Боюсь, моя история скучней твоей-то будет. Да и не столь это важно. А важно совсем другое… Важно не потерять и не растратить сути своей. Оставаться, как говорится, человеком. А где ты находишься в действующей армии или в штрафбате, или вообще в тылу – не главное. Главное, что цель у нас с вами одна – гнать в шею проклятого врага с Родины нашей. Вместе – мы сила. Одно бравое дело творим, – он, склонив голову, зачерпнул рукой горсть сырой земли и немного помолчав, добавил: – Земля эта наша. И пусть мы все разные. С разной верой в душе, с разным мыслями… Кто-то верит в бога, кто в чёрта, кто в силу оружия… Это не столь важно. Вера с граммом свинца на каждого своя. А вот Родина у нас с вами… Родина у нас одна и цель посему тоже одна…

      –  Моя цель не сдохнуть здесь, – беззаботно брякнул Акулин.

      –  Кто о чём, а вшивый о бане, – сделал вывод Егоров, снисходительно посмотрев на боевого товарища. – Всё за шкуру свою бережешься? Лучше послушай, что тебе человек говорит.

      –  А я разве не слушаю? – изумился Акулин и вновь обратился к старику. – Ты не обижайся, дядь Мить. Ты всё по теме базаришь. Даже не представляю, откуда в тебе такое красноречие. Тебе, дядь Мить, как минимум, батальоном надо командовать. Ты до войны, часом, не председателем горбатился?

      –  Нет, – сухо выдохнул старик. – Учительствовал я.

      –  Ничего себе, какие подробности. В жизни бы не подумал. А я даже пятилетку не закончил. Всё по вокзалам да по поездам шнырял… Так и полжизни псу под хвост. Но я на судьбу зла не держу. Хоть и сволочь она, но всё-таки улыбается мне изредка сквозь зубы, проклятая. Не раз меня от смерти отводила. Да и ещё сколь раз отведёт.

      Старик Яковлев задумчиво вздохнул, провёл рукой по небритой щеке и, откинув голову, смиренно заговорил:

      –  Умереть не страшно, жить намного страшней. Потому что жизнь – это и есть страх. Ты живёшь и боишься потерять кого-нибудь из своих родных и близких. И меня это стороной не обошло. Я и сейчас боюсь. Но только теперь я жизни боюсь. Боюсь аж до хруста в висках, – он крепко зажмурился, тряхнул головой. В груди снова кольнуло. Он сжал зубы от злости и, немного отдышавшись, сказал: – Один я остался, как волосинка на лысине. И дурно мне от этого. И страшит меня это одиночество пуще пули вражеской. Честно вам хочу сказать ребятки – боюсь. Боюсь дожить до победы. Ведь что меня ждёт после? Медали, реабилитация или лагеря? Нет, гораздо хуже – одиночество. День за днём, день за днём… Пока либо с ума не сойдёшь, либо руки на себе не наложишь. Ведь это одиночество будет душу рвать, наизнанку выворачивать, душить медленно, с наслаждением… По мне уж лучше здесь в бою умереть, чем там… одиноким, никому не нужным стариком. А жизнь моя… ещё год назад оборвалась, когда я

                                                                                                                                                                               5

этими собственными руками могилы копал своим сыновьям. Не они, мальчишки безусые, а я должен… понимаете, я должен там лежать и гнить костьми. А вышло всё… – он не успел

договорить, как резкая острая боль огнём полыхнула в груди. Старик, болезненно морщась, снова схватился за сердце и, обмякнув, медленно повалился на сидевшего рядом Акулина.

      –  Дядь Мить, что с тобой? – Егоров встревожено подскочил с места и, вынув трофейную фляжку, дрожащими руками стал откручивать алюминиевую крышечку, ни на секунду не сводя своего испуганного взгляда с Яковлева. – Держись, дядь Мить…

      –  Что-то нехорошо мне… – с тяжелым хрипом выдохнул старик. – Сердце…

      –  Тише, тише, дядь Мить, – затарахтел Акулин и, аккуратно приподняв ему голову, положил её себе на колени. – Молчи, ничего не говори. Береги силы, они тебе ещё понадобятся, чтоб фашиста гасить.

      –  В горле… всё пересохло…

      –  Сейчас, дядь Мить. Потерпи малёха… – с дрожью в голосе пролепетал Акулин и, стиснув зубы от злости, выдернул из рук Егорова фляжку, громко гаркнул: – Чего ты возишься как фраер залетный! Пулей дуй за лепилой.

      Егоров нервно заметался, растерянно моргая иссиня-зелёными глазами. Слова Акулина, будто молнией прошибли его с головы до ног. Он в ту же секунду схватил винтовку и рванул по окопу, в сторону блиндажа.

      Акулин, осторожно приподняв голову старика, поднёс к его пересохшим губам металлическое горлышко алюминиевой фляжки. Он глотал холодную с илистым вкусом воду мелкими судорожно укороченными глотками, а по бледным щекам бежали крохотные помутневшие ручейки.

      –  Держись, дядь Мить. Мы ещё с тобой повоюем, – успокаивая старика, произнес Акулин. – Ты только держись.

      Внезапно раздался суровый, но до боли знакомый надтреснутый голос комбата. Одна его фраза мгновенно качнула тишину и эхом покатилась по округе, бесследно растворяясь в высоте: «Батальон, приготовиться к бою!» В ту же секунду по окопам загремели каски, затворы, ящики с боеприпасами. Солдаты стояли в полный рост, каждый на своей боевой позиции, нервно сжимая вспотевшими руками оружие. Ждали следующей команды.

      Старик Яковлев болезненно улыбнулся:

      –  Чуть-чуть пораньше бы…

      –  Тише, дядь Мить. Ещё повоюешь, какие твои годы.

      –  Не придётся… – с подчеркнутым сожалением вымолвил старик, и, с трудом подняв тяжелые веки, заглянул с такой отцовской добротой в осунувшиеся глаза Акулина, тихо спросил: – Слушай… а как твое настоящее имя?

      Глядя пристально на болезненно-бледное лицо старика, Акулин почувствовал, как холодок коснулся его взмокших рук, а подступивший комок душевной боли спазмом сдавил горло и эти, с хитрецой глаза, мгновенно налились слезами. Он не хотел, чтобы старик увидел, что и у него – каторжанина по жизни, где-то в самых потаённых уголках души имеются человеческие чувства. Акулин, плотно сжав губы, нахмурился, скрывая за безразличной суровостью, мужские слёзы, и ещё немного помолчав, смущенно бросил взгляд в сторону и с дрожащими нотками в голосе прошептал: 

      –  Лёха…

      –  Алексей… хорошее имя… – на лице старика полыхнула крошечная улыбка, но моментально стёрлась от острой колющей боли в области сердца. Он жадно ртом хватал пропитанный зноем воздух, а пальцы – будто острые ножи впивались в землю, и медленно

                                                                                                                                                                               6

скрипя ногтями о крохотные песчинки, неистово сжимались в кулаки, стараясь, хоть ещё на

некоторое время удержаться всем своим естеством в этом мире. Он был готов к смерти и ждал её как освобождения, но не представлял себе, что это будет именно так: лёжа в окопе, на руках бывшего каторжанина, а ныне боевого товарища. Яковлев мечтал умереть в бою, а всё получилось совсем иначе. Не пуля смерти пронзила его сердце, а острая тупая боль суровой реальности.

      Никогда ещё не было Акулину так тяжело и горько на душе, как сейчас, глядя в бледное потускневшее лицо старика. Он видел, как, лёжа на его руках, тот корчится от острой изнуряющей боли. Акулин несмело провёл рукой по седым волосам старика и, как бы, пытаясь успокоить и ослабить эти муки, стал медленно, с дрожью в голосе вторить, не обращая внимания на подступающие слёзы:

      –  Держись, дядь Мить, держись… Мы с тобой ещё повоюем. Слышишь?.. До самого Берлина эту мразь фашистскую гнать будем. Только не умирай, дядь Мить.  

      Акулин, крепко сжав зубы, бросил свой заплаканный взгляд вдаль убегающей траншее и, сплюнув, сдавлено выругался:

      – Где же этот Егоров, чёрт его дери!

      Внезапно старик, вытянув руку, вцепился мёртвой хваткой в пыльную гимнастёрку Акулина и, подтянув его к себе как можно ближе, тихо, с небольшими паузами между слов, стал шептать:

      –  Алексей… пообещай мне…

      –  Что, дядь Мить? – Акулин ощущал горячее и трепетное дыхание старика всем своим лицом.

      –  Обещай мне, что никогда… эта немецкая сволочь не будет топтать нашу землю… – осевшим голосом молвил старик. – Ты неплохой человек… и я Христом Богом тебя прошу… оставь воровские замашки… Живи по совести… И проживи эту жизнь так, чтоб тебе стыдно не было. Проживи её за моих сыновей… Ты всё пройдёшь… ты фартовый… Обещай мне… – ему было трудно говорить, он хрипел тяжело вздыхая, а когда сухость во рту мучительно щекотала горло, отворачивал голову в сторону и, судорожно морщась, откашливался. 

      –  Я обещаю… – процедил Акулин.

      И снова надтреснутый голос комбата на высокой ноте привычно прокричал: «Вперед! В атаку! За Родину! Впе-рёд!..» Солдаты с дикими возгласами принялись выпрыгивать из окопов. 

      Тишину буквально в клочья разорвали людские крики, бешеные стрекотания автоматов и пулемётов, свист пуль и, сводящий с ума, стонущий звук вражеской артиллерии. Всё в округе в одно мгновение загрохотало, содрогаясь в судорожных припадках войны. С низким нарастающим воем летели мины, впиваясь в недра земли и взбудоражив её, рвали на куски, разбрасывая дёрн по округе. С замирающим визгом неслись осколки, достигая своей цели, легко пронзая человеческие тела и заливая горячей алой кровью сотрясающую землю. Безоблачное, некогда ясное небо, заволокло едкой пылью, пепельным дымом и жёлтыми всполохами разрывов.    

      Акулин почувствовал усталыми руками, как тело Яковлева напряглось, дрогнула и внезапно отяжелело. Пули яростно рвали бруствер, и мелкий песок ручейком стекал на бледное лицо старика, засыпая открытые, но уже мёртвые глаза. Акулин прижал бездыханное тело старика к себе и, коснувшись дрожащими губами холодного морщинистого лба, со злостью в голосе выпалил:

      –  Я обещаю, дядь Мить… Я тебе обещаю…        

Автор публикации

не в сети 2 года

Redaktor

278,4
Комментарии: 11Публикации: 732Регистрация: 03-03-2020

Другие публикации этого автора:

Комментарии

2 комментария

  1. Молодец, Алексей Черепанов! Тронуло до мурашек. Вот на таких рассказах нужно воспитывать наше новое поколение.

    0
  2. Жаргон – не из того времени. И несколько раз употребляется неправильно. Это раз. Штрафбаты… Уже даже не смешно. Стоило бы почитать из кого они формировались и как. Это два. Сам то рассказ неплохой, но много моментов не то что спорных, а в корне не верных.

    0

Добавить комментарий для Евгений Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля