Артур Аршакуни, отрывок из рассказа “Память воды”

Рассказ участвует в литературном конкурсе премии «Независимое Искусство — 2019».

Я не познал, испытав,
конца не увидел, закончив, −
Сделав, не сделал, свершив,
я завершить не сумел.
Ф е о г н и д, “Элегии”.

* * *

Если посмотреть на крошечную эту землю сверху, она напоминает старое одеяло, сшитое бедняком из подобранных где попало лоскутов. Цветных мало; ярких − красных, синих − нет вовсе. Краски здесь как будто стыдятся своей первозданности и стремятся к единому для всех оттенку. Зеленые клочки − виноградники и маслинники, − и белые, и черные − дома и ограды, − выгорели на солнце, потерялись среди наскоро сшитых вместе однотонных кусков. Это − пустыня. И − горы. Кажется, что и камни, и песок устали от своего возраста, забыли о свежести и чистоте. Здесь даже тени − лилово-белесые, словно припорошены вездесущей, вековечной пылью. Пыль! Нищенское одеяло это пропитано пылью; поседевшая земля эта придавлена усталостью и тоской.

На неохватной земле, земле многих морей, равнин и гор, чувства глубже и мысли затаеннее. Можно бы обратиться к Богу, да знать бы, где Он. Верх – это небо или душа твоя? А низ – бочаг потаенный или изнанка души твоей? Э? На такой земле, раскинувшейся привольно вдаль и вширь, если идти хоть день − едва встретишь человека. Крик твой, как шепот, − не слышен никому. Что тогда о Боге? Кто знает. Не то − маленькая земля. Здесь тесно людям, и подавно − чувствам. Боль накладывается на боль, страдание − на страдание. Тогда все − наизнанку, в надрыв. Шепот − яростный, слово − гневное, страдание − исступленное. И снизу вверх − взгляды, и шепот, и стенания − туда, в запыленное, поблекшее, под стать выцветшему одеялу, небо, − один, изводящий душу призыв: когда же, о Господи?

Люди − снизу вверх, один Бог − сверху вниз.

Один.

Тогда не иначе как Он оглядел в несчетно свой первый раз это перелатаное одеяло и высмотрел на нем лоскут помельче, пригляделся и увидел, что это − Бет-Лехем. А спутанный, грязный обрывок войлока рядом, со стежками дорог во все стороны − постоялый двор.

* * *

− Как ты, Мириам?

Молчание.

Всю дорогу молчала и сейчас молчит. Только вздыхает иногда, как лошадь под непосильным грузом, устало и обреченно. Ничего, здесь отдохнет. Хозяин − сын не своей матери! − мог бы дать место для ночлега и получше, чем этот овечий загон. Хотя и ему надо радоваться, вот − караван расположился прямо во дворе, люди ночуют у костра. Одно слово квириниево подняло с мест и бросило в разные стороны весь народ Израилев. Темны мысли римлян; язычникам никогда не понять народа-избранника. А народу-избраннику можно ли понять язычников? Вот только − когда же, о Господи?

− Как ты, Мириам?

Молчание.

Гордая. Только вздыхает.

Подбросить бы веток в очаг. Что за погода!

Взметнувшееся пламя выхватывает из темноты овечьи морды и контур смуглого женского лица.

Плачет?

Молчание.

Погода как погода. Что ты хочешь − зима.

Дробный перестук копытец, испуганное блеяние заглушает очередной вздох. Со двора доносится истошный крик верблюдов из каравана с достойным ответом осла.

Что ж ей не плакать? Женщина.

Иошаат устраивается поудобнее и протягивает озябшие руки к огню.

Ничего…

− Как ты, Мириам?

* * *

Истошный крик верблюдов. Мычание, блеяние и ржание. Шум и гомон многоликой разноязыкой толпы.

Рынок.

Иошаат медленно идет по торговым рядам, коренастый, плотно сбитый, с округлым обветренным лицом, заросшим короткой черной бородой, сдержанный в речах и поступках, и только руки выдают его волнение, потому что он то и дело сжимает и разжимает заскорузлые ладони, привычные к дереву и камню. Ему пятьдесят лет. Много это, мало? Посторонним он кажется стариком, но если верить мудрым людям, которые говорят, что возраст мужчины определяется по его бороде, то она у него иссиня-черная. Он озабочен и серьезен, ибо привело его сюда важное дело, отец праведности, а не праздное любопытство, мать греха.

Остерегайся

Пронзительные крики

менял с их фальшивыми монетами: что тебе чужой талант, имея свою лепту. Остерегайся

торговцев. Заунывная флейта, монотонный ритмичный шошанним и дробный кимвал в руках босоногих

пронырливых мальчишек, подосланных нечестными людьми: их счастье построено на несчастье других. Остерегайся

танцовщиц на помосте.

Танцуют невольницы, выставленные на продажу: подходи, любуйся, выбирай. Мозолистые пятки мелькают на уровне людских голов. Провисший полотняный навес не спасает от солнца. Терпко пахнут

торговцев, навязывающих свой товар: хороший товар

разгоряченные женские тела.

сам себя хвалит.

Иошаат подходит ближе к помосту, туда, где стоит хозяин, чужак из египтян, одного с ним возраста, смуглый, безбородый, в белом синдоне с виссоновым поясом. Взгляд его, неспешный и степенный по восточному обычаю, останавливается на Иошаате и выделяет его из остальных. Звучит гортанная команда, и музыка убыстряется, а в такт ей − и движения невольниц. Еще одна команда обнажает их тела. Зевак у помоста становится заметно больше.

Красивые, однако… Дети уже взрослые, а все равно… Женское тело… Грех, грех!

− Мира и здравия!

Иошаат оборачивается. Это − Ал Аафей, земляк и сосед его, из Назиры, ведет за собой осла за веревку.

− Мира и здравия и тебе, сосед.

− Что вижу я? − удивляется Ал Аафей. − Пристало ли такому почтенному и уважаемому мужу, как Иошаат, из прославленного колена Давидова, лицезреть греховную эту наготу?

Иошаат раздосадован. Ал Аафей известен всем в Назире своим любопытством, более присущим суесловным женщинам, чем степенным мужчинам.

Самого-то тебя что сюда привело, сына не своей матери? Не греховная ли эта нагота?

− Преклонный возраст − возраст мудрости, − продолжает разливаться Ал Аафей, − а мудрость пьет из своих источников наслаждения!

Молчи, сосед, молчи. Говорят не слова, а поступки.

Иошаат отвечает, что

Хотел бы я знать, какие у тебя источники наслаждения.

пришел сюда по другой причине.

Пересчитывать своих овец, свои таланты?

Как известно уважаемому соседу, он, Иошаат, недавно овдовел и остался с четырьмя сыновьями и двумя дочерьми. Детям нужна женская забота и ласка. Да и по хозяйству тяжело управляться одному. В Назире девушек на выданье не так уж много, да и кто из них пойдет за старика? А приводить в дом вдовца вдовую старуху − кто тогда за кем будет ухаживать?

− Да, ты прав, − важно кивает Ал Аафей.

Бедность! Бедность − вот главная причина

того, что Иошаат не смог найти себе жену в Назире.

− Поэтому я и решил найти хозяйку дому моему и мать детям моим здесь, на рынке Иевусовом. Мне не нужна красавица для утех, − были бы руки работящие да характер покладистый.

− Да, и тут ты прав, − снова кивает Ал Аафей.

Красивая и молодая невольница просто не по карману простому древоделу!

Иошаат, подавляя невольную обиду,

Мягко стелешь, сосед!

поворачивается к рабыням и выступает вперед из толпы зевак ближе к помосту. Хозяин неспешно оглядывает его простой хитон мастерового человека и отдает новую команду. Музыка смолкает, вперед выходят рабыни поплоше: в возрасте, слишком толстые или чересчур худые.

− Товар на любой вкус! − лениво растягивая слова, говорит хозяин. − Отрада для мужчины! Все они сведущи в науке неги и наслаждения!

− Нет, нет! − кричит Ал Аафей и подбирается к Иошаату поближе. − Нам не нужна сведущая!

− Так что же нужно и главное − кому из вас? − говорит хозяин.

− Мне, − говорит Иошаат, досадуя на соседа.

Вот ведь привязался! Кому дело, а кому − потеха.

− А, тогда понятно, − хозяин кивает головой, и тонкая, по-восточному едва уловимая ирония его вызывает смех собравшихся. − Тогда вот − совсем несведущие.

На помосте показываются новые рабыни, совсем еще девочки трех-пяти лет. Они поднимают руки вверх и заученно вращаются на месте. Смех усиливается. Иошаат гневно поворачивается, сжимая и разжимая ладони, и раздвигает толпу, чтобы уйти.

Защита бедного − гордость!

− Остановись, почтенный! − голос хозяина лишен лени и иронии; в нем звучит скорее удивление. − Прости, если мои слова обидели тебя. Знай, что обида − не помеха гордости, ибо расположены они в душе на разных уровнях. Есть у меня то, что тебя заинтересует.

− Откуда ты знаешь, что меня заинтересует? − ворчливо спрашивает Иошаат. Он доволен: ему удалось сохранить свое достоинство и не потерять уважения окружающих.

В ответ хозяин, улыбаясь, показывает рукой сначала на свой лоб, затем − на сердце и хлопает в ладони:

− Мириам!

* * *

Истошный крик верблюдов.

Иошаат вздрагивает и приходит в себя, но не от крика верблюдов, − он привык к нему и не замечает его, как и овечьего блеяния и перестука копыт, − а протяжного, полного сдерживаемой муки, стона женщины вслед за ним. Он торопливо подбрасывает хворост в очаг, поднимается. В сполохах пламени обычно смуглое лицо Мириам выглядит пепельно-бледным, и эта пепельная бледность пугает его еще больше.

− Мириам?

− Иди, − говорит она чуть слышно.

Иошаат понимает, что она удаляет его от себя − не дело мужчине находится рядом с женщиной в такую минуту, − но ему необходимо оставить за собой последнее слово, и это слово должно быть словом мужчины − взвешенным и рассудительным. Поэтому он какое-то время переминается с ноги на ногу и лишь потом идет к выходу.

− Пойду, − говорит он, − позову кого-нибудь на помощь.

В ответ, уже выходя, он слышит еще один, уже не сдерживаемый, а какой-то внечеловеческий, стон, и этот стон подгоняет Иошаата в спину, несмотря на ночь и непогоду.

Нескладно все получается. Когда теперь домой попадем? Положим, пока перепись подойдет, устроится и с обрядом обрезания, и с именем. Когда же пройдет срок очищения жены по закону, надо идти в Иевус, в храм, устраивать жертвоприношение − опять по закону. Ни козы, ни барашка он себе позволить не может, а совсем без ничего тоже нельзя! Даже два голубя − расходы. И – тоже по закону!

На полпути он останавливается, внезапно озабоченный новой тревогой.

Ведь если не исполнятся толкования пророчеств и Господь одарит его еще одной дщерью, им придется провести на этом постоялом дворе вдвое больше времени! Опять расходы, о Адонай!

На постоялом дворе никто спросонья не может понять его невразумительных слов, пока, наконец, хозяин не призывает какую-то Шелиму. Шелима оказывается древней старухой, вечной приживалкой, из тех, которые живут в своем углу за кусок хлеба и чашу воды, стараясь никому не попадаться на глаза, с закопченным лицом, морщинистым, как сушеная смоква. Она сразу начинает охать и жаловаться на свои больные руки. Иошаат, расстроенный донельзя, уходит, но живая мумия увязывается за ним.

Различие мужчины и женщины − не в чреслах, а в любопытстве. Ладно. Хоть поможет.

Он провожает ее до овечьего загона, а затем ходит по двору бесцельно, время от времени останавливаясь погреться у догорающего костра. Верблюды уже улеглись, как и люди; у костра остались только двое дозорных. Один из них подзывает Иошаата к ним. Они коротают время в тягучих, как вино, историях, и горчащем, как история, вине. С вечера подошли к костру какие-то люди, с виду пастухи, не видел ли их уважаемый? Сидели тут, молчали, грелись, словно ждали чего-то. Совсем недавно также молча ушли. Странно. Хотя, сейчас зима, непогода − какие могут быть пастбища? Овцы все заперты по своим загонам. У жены уважаемого исполнились предписанные ей сроки? Да предначертает Всевидящий явившемуся в этот мир предназначенную ему стезю и отпустит силы щедрой мерой пройти эту стезю до конца! Второй стражник − глухонемой, но тоже загадочным образом знает все; он цокает языком и невразумительным мычанием выражает Иошаату свое одобрение. Кувшин ходит по кругу, и вино больше не кажется Иошаату отвратительным. Наконец, темноту двора прорезает полоска света от двери овечьего загона, и Иошаат направляется туда. Навстречу ему семенит Шелима. Куда подевался ее возраст! Она довольна своей причастностью к исконно женскому ремеслу − ремеслу продолжения рода человеческого; глаза так и сияют. Морщины сложились в счастливую паутину[1]:

− Первый-то без меня успел, а второго я приняла. Успела! Ох, шустрый! Уж я за свои руки так боялась, но все обошлось, слава Адонаю. Хорошо, пелен хватило. Я все сделала, и перевязала, и обтерла, и спеленала. Тогда, в суматохе, я про руки и думать забыла, а теперь гляжу − не болят! Не болят руки-то!

Иошаат глядит на нее непонимающими, полубезумными глазами.

Что она говорит?

− Мальчики оба, мальчики,

“Первый”, “второй”… Какая все-таки

− черный провал вместо рта у Шелимы, наверное, означает улыбку, −

гнусная кислятина в кувшине

уж такие хорошенькие: темненький и светленький,

у этих стражников, сыновей не своей матери,

и даже родимые пятна у них одинаковые: у одного − на правом плече,

так все внутри и печет.

а у другого − на левом.

Она радуется.

− Молчи, старуха.

Она радуется!

Чему радуется эта глупая старуха? “Мальчики”? “Хорошенькие”? Какие такие хорошенькие мальчики? Да хоть римский легион хорошеньких мальчиков − что они против Одного, но напророченного? Иначе рушатся устои души и тогда самые святые слова − кимвал бряцающий, а самые праведные поступки − прыжки козлищ и овнов. Вера рушится!

И тогда он глядит вверх, в недоступное одноглазое небо, как тысячи раз глядели до него и тысячи раз будут глядеть после него − со страхом и надеждой, с гневом и страданием: доколе, о Господи! Останется ли хоть капля веры после этого в душе? Вразуми же!

Он отодвигает Шелиму и входит в загон.

До чего же отвратительный запах! Или это вино так действует?

В мерцанье углей − слабый овал лица. Чуть ниже − два одинаково белеющих крохотных свертка.

Дальше, куда ни посмотри − овечьи морды. Нет

Беззвучной дрожащей мышью

от них спасения.

Замерзла, старая!

за ним появляется Шелима.

Он подходит ближе и наклоняется.

− Мириам?

* * *

На помосте показывается смуглая рабыня, закутанная в белое покрывало.

− Вот, − говорит торговец, − вот, я решился ее тебе показать.

− А что такое? − любопытный Ал Аафей опять тут как тут.

Ну что тут поделаешь?

− Она дала обет сохранить свое девство до конца жизни.

Толпа зевак наконец получает необходимую ей искру развлечения и стремительно раздувает пламя:

− Ох ты!

− Вот это да!

− Да ну?

− Известное дело: у девиц оно всегда так, до первого мужчины.

− Первые − они же последние, − говорит торговец.

Он поворачивает рабыню спиной к зрителям и сдергивает с нее покрывало. Гул изумления: спина ее исполосована следами бича.

− Видели такое? − спрашивает торговец и снова укрывает рабыню покрывалом. − Так что не советую пробовать ни первым, ни последним. Будет царапаться и кусаться; может и за нож схватиться. Она не боится, понимаете? Она просто готова к этому.

− Негодный товар у тебя! − раздается в толпе.

− Верно! Отдай в полцены!

− Почему негодный?

− А кому нужна ветвь неплодоносящая?

− Это еще не все, − говорит торговец и снова тонкая, едва уловимая ирония слышна в его словах.

− Да? Что же может быть еще? − откровенно развлекается толпа.

− Она считает, что через нее спасется народ Израиля.

− Савеянка[2]?!

− Э?

− Вашей веры, вашей, − говорит торговец, размеренно кивая для убедительности головой, − из самого что ни на есть Хамова племени и Хушева колена.

Иошаат подходит еще ближе к помосту и внимательно смотрит на смуглую рабыню, смотрящую поверх толпы.

Какие глаза!

Он взволнован услышанным.

− Правда ли это, о дщерь Евы?

− Правда, − тихим эхом откликается рабыня, и голос ее внезапно крепнет, словно пламя над сухими ветками: − Я верую в Пасху и опресноки, в субботу и пост, Писание и миропомазание. И еще я верую в Господа нашего, неназываемого, и Слово Его спасительное, которое…

Она закрывает лицо руками и еле слышно заканчивает:

− …уже близко.

Иошаат, помедлив, поворачивается к торговцу и встречает его внимательный и строгий взгляд.

− Я… − начинает он и останавливается в смущении. − Я не трону ее!

Торговец склоняет голову, снова указав на свой лоб и сердце.

− Скажи, сколько ты просишь за нее?

Торговец вместо ответа отзывает Иошаата в сторону, за помост.

− Меня зовут Анх-Каати.

Он делает знак, но Иошаат не понимает его.

Уйти? Не уйти? Какие знаки? Назначай цену, торгуйся… Дело есть дело!

Торговец медлит и с видимым усилием продолжает:

− Дочь она мне.

Иошаат изумлен. Он с трудом подбирает слова:

− Как?! И ты… Ты выставил на продажу среди рабынь собственную дочь?

− Она хочет этого сама. Она хочет пройти через страдания, чтобы обрести спасение для своей души..

− И ты ей это позволил?!

− Я благословил ее.

− Как же ты можешь называться отцом после такого?

− Так же, как мог называться отцом Авраам, приносящий в жертву сына своего, Исаака, движимый одной только верой.

− Верой?

− Так называют высшее знание, − улыбается смуглый Анх-Каати

Иошаат разгневан:

− Что тебе Авраам? Что тебе наши святыни?

− Многое я знаю, − просто отвечает Анх-Каати.

− Какой же ты веры?

− Надо ли тебе знать это, о простой человек? − Анх-Каати снова делает знак, но Иошаат снова не понимает.

Уйти? Странно все это. Знаки непонятные, загадки. Какие, однако, глаза у нее! Нет, он не уйдет. Дело есть дело.

От помоста несутся недовольные крики:

− Что за секреты?

− Мы ждем!

− Объяви нам цену, торговец!

Анх-Каати устало улыбается:

− …И зрелищ. Зрелищ! Зрелищ!

Потом он снова становится серьезным и строгим:

− Иди, и пусть все идет своим чередом превращений!

Он возвращается к толпе, улыбаясь; в нем снова просыпается торговец:

− Красавицы, что у меня здесь, идут не меньше чем за полталанта…

Иошаат молчит, пытаясь осмыслить услышанное.

− Послушайте, что он говорит! − это снова вездесущий Ал Аафей решает помочь безмолвному Иошаату. − Что он говорит? Полталанта! Слыханное ли это дело? Царские наложницы меньше стоят!

− Да, − важно кивает толстяк с масляными губами и заплывшими в щелочки глазами сластолюбца, − красная цена хорошей рабыне − четверть таланта, а то и полмины.

− Так сколько ты просишь за нее? − горячится Ал Аафей, отбросив в сторону мешающую веревку, к которой привязан его осел.

Э, сосед, да ты торговаться не умеешь. Это тебе не с деревяшками возиться.

Будет что моей Фамари рассказать.

− Совсем немного за такую спокойную да работящую − пятнадцать сиклей, − уступает торговец.

− Полцены от половины мины − это двенадцать сиклей да одна дидрахма, − быстро считает практичный Ал Аафей.

− А мне − одни убытки, − подхватывает торговец. − Разорит она меня! Ладно. Шестьдесят драхм.

Иошаат задумывается.

Шестьдесят драхм − деньги немалые. Он год откладывал по драхме в неделю, чтобы накопить денег на невольницу.

− Нет, − говорит он и качает головой.

Надо уйти. Шестьдесят драхм! И зачем он притащился на этот рынок? Только людей смешить.

− Постой, постой, − голос торговца снова звучит с почтительным уважением. − Все равно я разорен и пущен по миру с протянутой рукой… Так и быть. Пятьдесят драхм − и она твоя.

Он незаметно подмигивает Иошаату.

Иошаат снова задумывается.

Пятьдесят драхм… А подмигивать зачем?

Нет, все-таки торговец, сын не своей матери!

Толпа терпеливо ждет развязки: торг − священное правило рынка. Без него невозможна никакая купля, никакая продажа. Торгуясь, продавец и покупатель выражают друг другу взаимное уважение.

Иошаат снова поворачивается к рабыне, долго глядит на нее.

Глаза. Глаза!

− Так как тебя зовут?

− Мириам.

− Мириам?

* * *

− Два младенца, Мириам, − это не один младенец, − говорит Иошаат в сумрачную прель овечьего загона. − Что тебе было дано свыше? Что ты говорила мне? Что мы говорили людям? Что люди находили в Писании? Какие такие два младенца, Мириам?

Молчание.

− Два младенца, Мириам, − это только два младенца, какие бы они хорошенькие ни были. А один младенец, Мириам, − это не один младенец, Мириам, это − Он, обещанный! Ты согласна со мной?

Опять − молчание. Только на этот раз молчание не пугает Иошаата, а воодушевляет.

− Мы оставим одного младенца, Мириам, − говорит Иошаат, − одного, но того, который − Он. Мы будем выбирать и выберем правильно.

− А второго? − спрашивает она еле слышно.

− Второго? − Иошаат

Какая разница? Надо ли

пожимает плечами.

об этом думать?

− Ну… Пристроим куда-нибудь.

Старушечья мумия оживает в углу и подходит поближе.

− Если позволите, − Шелима и тут рада помочь. − Я знаю, да! У одной светловолосой рабыни из каравана, что ночует здесь же, во дворе, недавно родился мертвый младенец. Уж как горюет бедняжка!

− Нет! − неожиданно кричит Мириам.

− Мириам! − строго и внушительно говорит Иошаат и замолкает.

Да и что тут сказать? Что Мириам сама в недавнем прошлом − рабыня, отпущенная Иошаатом при свидетелях на свободу? О таких вещах не говорят вслух. Тем более при посторонних.

− Нет! − еще громче кричит Мириам. − Рабыня? О Адонай, − нет!

Иошаат с досадой смотрит на Шелиму.

Наверное, о некоторых вещах все-таки надо сказать. Тем более при посторонних.

Дверь загона неожиданно скрипит, впуская хозяина постоялого двора вместе с ночным холодом и одним из стражников каравана. Тот ухмыляется и яростно подмигивает Иошаату.

− Что подняло среди ночи почтеннейшего Забтеха? − с легким раздражением в голосе спрашивает Иошаат хозяина постоялого двора.

Порядочные хозяева ночью спят, а не беспокоят постояльцев.

Встревоженный Забтех сообщает, что по постоялому двору его, мирного и законопослушного обывателя, ходят какие-то чужеземцы, странные видом и речами. Они требуют показать им младенца, родившегося именно в эту ночь именно здесь, на именно этом дворе.

− О уважаемый и светлейший в своем роду Забтех! − Иошаат не может сдержать ликования. − Почему же ты не зовешь их сюда? Веди! Веди!

Он царственным жестом обводит овечий загон, очаг и ложе с Мириам.

Как, однако, кровь побежала по жилам от одного сообщения Забтеха! Не одни только неприятности от него, сына не своей матери. Вино стражников, однако, было очень кстати!

Забтех уходит. В Иошаате просыпается кипучая энергия. Он отсылает оставшегося стражника за дополнительным хворостом, старуху Шелиму − за водой для омовения рук и ужином и, наконец, остается наедине с Мириам и младенцами.

− Ну что? − он энергично сжимает и разжимает ладони. − Чужеземцы − чужеземцы! − пришли неизвестно откуда посмотреть на одного, Мириам, − одного! − младенца. Все сбывается, Мириам, все сбывается! Тебе все еще непонятно? Вот, смотри, два пальца: один, два. Все очень просто: один младенец − и ликуй, Израиль, мы помазаны на царство! Два младенца − и овечий загон на всю жизнь. Ну, давай, Мириам, давай! Выбирай!

Она плачет. Когда нужно просто четко и быстро действовать, она плачет. Когда на одной чаше весов − благополучие и счастье Израиля, а на другой − мокрый, уродливый младенец, что тут думать? А она плачет.

Иошаат подходит ближе и властно берет из-под ее рук оба свертка.

− Ну, кого? − ноздри его раздуваются от сдерживаемого нетерпения и даже гнева.

Времени нет! Времени совсем нет, а она плачет.

− Как знаешь, − отвечает она хрипло, одышливо, как если бы два сухих камня потерли друг о друга.

Иошаат нетерпеливо всматривается в свертки.

Все младенцы − на одно лицо, что бы он в них умел разбираться! Надо спешить, вот-вот придут чужеземцы.

Он подносит свертки к очагу.

Один − точно темненький, в Мириам. А второй − странно светлый, непонятно в кого. Чужаком будет, заклюют. Какой из него Спаситель! Темный удивления не вызовет, сразу видно − наш. Свой! За таким и пойдут. Решено!

Он отдает смуглого младенца Мириам. В это время слышны приближающиеся шаги. Иошаат поспешно прячет светлого младенца в дальнем углу, среди овец и новорожденных ягнят.

Успел, о Адонай!

Снова скрипит дверь загона, и входят один за другим чужеземцы. Их трое, они действительно одеты странно для этих мест, и где-нибудь на рынке их приняли бы за бродячих канатоходцев и глотателей огня, но держатся просто и с достоинством. Они встают полукругом, лицами к Мириам с младенцем, и нараспев произносят:

− О-э-а! И-хоу-у[3]!

Потом садятся прямо на землю.

− Сложились и умножились расположения светил небесных… − начинает размеренно старейший из пришельцев и смолкает.

Скрипит дверь загона. Появляется любопытный Забтех под благовидным предлогом, не нужно ли чужеземцам чего. Те, прикладывая руки к головам и сердцам, трясут бородами. Забтех уходит. Наступает молчание. Иошаат устраивается поудобнее.

Теперь он готов слушать и говорить что и сколько угодно − после пережитого во всем теле у него благостная легкость и истома.

− И явили нам знак, сокрытый от посторонних… − продолжает старейший и вновь смолкает.

Скрипит дверь загона. Появляется стражник с вязанкой хвороста, кувшином, несвязным мычанием и яростным подмигиванием. Хворост складывается в углу, загораживая странных пришельцев от Иошаата. Он выступает из-за хвороста, принимает кувшин из рук стражника и садится в круг среди чужеземцев. Стражник уходит. Иошаат предлагает кувшин почтенным гостям. Они снова трясут бородами. Иошаат пьет.

О Адонай, он заслужил глоток вина после этих безумств!

− Явились мы, чтобы засвидетельствовать свершившееся чудо… − старейшина косится на дверь.

Скрипит дверь загона. Появляется мумия Шелима с лепешками и овечьим сыром. Иошаат принимает у нее еду, ломает лепешки, предлагает чужеземцам. Те опять трясут бородами. Иошаат заедает холодное вино острым сыром и черствыми лепешками.

Ему наконец положительно хорошо.

− И вот − мы здесь, − старейшина теперь краток. − Мы видели. Он пришел!

Скрипит дверь загона. Чужеземцы поднимают вверх руки, но это просто поднявшийся некстати ветер. Становится холодно. Иошаат подбрасывает хворосту в очаг. Чужеземцы, переговорив друг с другом, достают из котомок дары и складывают их на свободном от хвороста, еды, питья и людей месте, в дальнем углу. Первый чужеземец демонстрирует старую, гнутую, ржавую чашу для жертвоприношений.

− Из рук, − говорит он и, повторив несколько раз: − Ракша! − с поклоном кладет ее на солому.

− Из земли, − говорит второй так же с поклонами и кладет ветку омелы, сильно помятую и засохшую за время пути.

− Из сердца, − говорит третий и достает странный, с ладонь, крест с кольцом над перекладиной, наверное, чтобы удобно было носить.

Он показывает крест Иошаату.

− Тат! − строго говорит он.

У Иошаата от непонятных действий, непонятных слов, непонятных чужаков все сильнее начинает болеть голова. А может, от усталости. Или от вина, которое действительно оказалось прегадким. Или от всего вместе.

Показавший крест Иошаату чужеземец тем временем присоединяет его к остальным подношениям на охапку соломы и оглядывает своих собратьев. Те склоняют головы, и он нараспев произносит:

Чтим −

Самое славное, превосходящее, наилюбезное, наиразящее,

Наиловчайшее, неуловимое, высшее средь созданий,

Которое пристало Спасителю благому и тем, кто с ним идет,

В жизнь превращая создания без умирания, без увядания и без истления,

Вечноживущую, вечнорастущую и самовластную,

Из мертвых восстанет и явится вживе бессмертный Спаситель

И мир претворит[4].

Чужеземцы поднимаются и начинают собираться. Растроганный непонятными стихами Иошаат уговаривает их остаться. Они снова трясут бородами.

− Не смеем тебя задерживать, о великий муж. У тебя многие заботы, так что не приумножай их заботой о нас. Руа Элохим[5] над тобою! − говорит самый многословный.

− Что же говорить мне, когда меня будут спрашивать о вас? − Иошаат смиренно прижимает руки к груди.

− Отвечай: пастухи мы, − говорит один.

− Или отвечай: цари, − говорит другой.

− Отвечай: учителя, − говорит третий.

− Так не бывает, − недоверчиво качает головой Иошаат.

Дурака из меня делают.

Он досадует.

Первый смеется:

− Скажешь − гиксосы[6]. Если и не поймут, то запомнят!

Иошаат продолжает качать головой.

Мудреное слово. Я не запомню, а не то что люди. Да и надо ли?

− Мы убедились в существовании младенца, который продолжит Великий Круг Превращений, и покидаем вас, − говорит самый многословный, и все трое, обратившись к Мириам с младенцем, снова кланяются и нараспев произносят:

− О-э-а! И-хоу-у!

Скрипит дверь загона. Один за другим чужеземцы скрываются в ночи.

Иошаат переводит дух, но тут же спохватывается.

Второй младенец!

− Шелима! − после общения со странными пришельцами в голосе Иошаата чувствуется некоторая начальственная важность.

Вечная старуха споро показывается из своего угла. Она уже не жалуется на свои болячки, а молча ждет приказаний.

− Эта твоя невольница − ты говорила с ней?

− И-и-и, − смеется Шелима, − с ней не поговоришь, все переживает

− Переживает. Молчит, что ли?

− Немые так не молчат, как она.

− Что же нам делать?

− Я все сделала, как надо, когда еще за лепешками и сыром ходила, − Шелима довольна, что и тут пригодилась. − Я ей показала, − она трясет на руках воображаемого младенца, − а она как вцепится в меня! Насилу вырвалась.

− Ну, так давай же, давай! Уноси! Там он, среди овец.

Шелима находит среди новорожденных ягнят маленький молчаливый белый сверток, настороженно прислушивается к нему, потом не воображаемо, а на самом деле принимается его укачивать, несет к выходу, и снова возвращается туда, где разложены чужеземные дары. Отрывает от ветки омелы крохотный трилистник и суетливо запихивает под складки маленького молчаливого свертка.

− Если все − тому, то этому − хоть листик, − виновато поясняет она и быстро выносит младенца из загона.

Иошаат садится поближе к очагу. Наконец-то все позади, и он может вздохнуть спокойно. Он прикладывается к кувшину, затем долго разжевывает стертыми старческими зубами черствую лепешку.

Все хорошо, все спокойно.

Однако как-то чересчур спокойно!

Он снова прикладывается к кувшину и понимает, что это связано с молчанием женщины, лежащей в углу на охапках соломы. Он уже успел изучить ее молчание и хорошо знает ему цену.

Иошаат поднимается и подходит ближе.

− Мириам?

* * *

Он снова думает, вздыхает, прикидывает и так, и этак, потом решается:

− Согласен.

Иошаат долго отсчитывает деньги, все больше драхмы, ассарии и даже лепты. Потом он их пересчитывает еще раз. Еще дольше они пересчитываются торговцем. Затем они ударяют по рукам, и Иошаат всходит на помост, чтобы увести Мириам.

В это время к помосту с рабынями приближаются трое римских солдат, поблескивая шлемами, с прямоугольными щитами в походном положении за спинами и короткими страшными копьями в руках. Они явно навеселе; идут напролом, и все покорно и даже заученно уступают им дорогу. Толпа зевак редеет на глазах.

Наконец, они натыкаются на помост и с хмельным удивлением обнаруживают на нем обнаженных невольниц. Короткий взрыв солдатского восторга и долгое сосредоточенное созерцание женской наготы.

− Гляди, Виталис!

− Что ему смотреть. Это же не окорок!

Довольное ржанье. Толстяк Виталис с короткой бычьей шеей багровеет. Веселье продолжается.

− Это скорее зрелище для Авла, − важно изрекает Виталис.

− Для Авла? Да он сейчас вспыхнет, как факел, от смущения!

Тот, кого назвали Авлом, смеется, хотя видно, что он действительно покраснел.

Третий солдат, рыжеволосый, заводила компании, заметив Иошаата, лениво изрекает:

− Старик козел облизывает козочек!

Раздается пьяный хохот остальных. Анх-Каати поднимает руки, потом прикрывает рот ладонью.

Помни: Рим вскормлен волчицей!

Он смотрит на римлянина без гнева и досады, как смотрят на явление природы, вроде града или сильного ветра.

− Ты один понял меня, не будь я Вепрь[7]! − так же лениво цедит рыжий солдат.

− Одни любят жизнь в театре, другие − театр в жизни, а третьим не нравится ни то, ни другое, − уклончиво отвечает Анх-Каати.

Солдат с внезапно проснувшимся интересом приглядывается к нему:

− А ты умнее, чем пытаешься показаться.

Потом он замечает смуглую Мириам, уже закутанную в белое покрывало.

− А эта почему в одежде? Эй, умник, открой-ка нам ее!

− Она уже продана, − торопливо произносит Анх-Каати, − по праву…

− О Юпитер Громовержец! − рыжеволосый цедит слова и так же лениво заученным бесконечной муштрой движением руки за голову вытаскивает из ножен хищно блеснувший на солнце короткий меч. − Сколько же можно вдалбливать в башку обрезанной черни, что существует только одно право − право римского солдата!

− Аvе[8]! − кричат хором его приятели.

Он медленно, поигрывая гладием в полусогнутой голой мускулистой руке, поросшей рыжеватыми волосами, нетвердой походкой поднимается на помост, ухмыляется своим приятелям, потом подходит к Иошаату, долго смотрит на него с пьяной сосредоточенностью, затем внезапно отталкивает. Иошаат падает, хватаясь за ушибленный бок:

− О Адонай!

− Эти глаза, − говорит солдат, медленно, хищно, как гепард, скрадывающий дичь, обходя Мириам, − эти глаза − словно угли среди черных головешек в костре… Однако головешки должны гореть, давая нам свет и тепло… А не обжигать. Верно, мой Авл?

Он, подкравшись,

Dixi[9]!

внезапно резко рвет покрывало с Мириам, обнажая ей грудь, но та отшатывается, и в руке у нее остро посверкивает лезвие неизвестно откуда взявшегося кинжала.

Гул изумления снизу. Солдат останавливается в растерянности, забыв про меч в своей руке. Потом растерянно оглядывается на приятелей.

Вдали раздается рев горна и бой барабана. Солдаты, как по команде, − сказывается дисциплина − поворачивают головы.

− Нам пора! − кричат приятели снизу солдату на помосте.

− Заканчивай, Пантера, пойдем!

Солдат по имени Пантера долго смотрит на Мириам желтыми, как у рыси, немигающими глазами, потом резко поворачивается и уходит с помоста. По пути он бешено рубит подвернувшийся под руку кувшин среди выставленных на соседних столах гончарных изделий. Солдаты уходят.

Облегченный гул в поредевшей толпе.

Мириам подходит к Иошаату и помогает ему подняться на ноги. По его лицу видно, что он принял решение. Он берет ее за руку и подводит ее к краю помоста:

− Я, древодел из Назиры Иошаат, из рода Давидова, перед Господом нашим и свидетелями объявляю купленную мною здесь невольницу Мириам вольноотпущенной, а также женой мне, хозяйкой − дому моему и матерью − детям моим.

Толпа расходится, вкусив сполна от пирога сегодняшних событий.

Мириам подходит к отцу. Анх-Каати грустно смотрит на нее:

− Тебе не испить страдания в рабстве, дочь моя, но полны другие чаши его!

Иошаат уже стоит внизу. Ал Аафей, взволнованный и удовлетворенный сегодняшним днем, суетится рядом.

Фамарь моя будет довольна.

− Тебе надо будет засвидетельствовать у равви свои слова, о Иошаат.

− Да, и сделает это равви Саб-Бария, которого знаю я, − отвечает Иошаат, оглядываясь в поисках Мириам…

Устал я.

− Я могу дать своего осла, чтобы увезти твою новую жену.

− Благодарю, добрый сосед, равви Саб-Бария живет недалеко отсюда, у Акры.

Я сам решу, что мне делать со своей женой.

Анх-Каати все еще что-то говорит дочери, и та его внимательно слушает.

О чем можно столько говорить?

Иошаата приятно колет в грудь сладкое, не сравнимое ни с чем чувство собственника − не то чтобы сильно, чтобы дать волю гневу, но достаточно ощутимо, чтобы, отодвинув в сторону Ал Аафея, шагнуть вперед к помосту и спокойным, властным голосом позвать ее:

− Мириам!

* * *

Молчание.

Опять и снова − отвратительное ее молчание.

Она даже не плачет, вот что худо. Она просто лежит, лежит и смотрит в темноту, лежит и смотрит в темноту сухими немигающими глазами.

− Успокойся.

Говори, все время говори, говори, что

У нас есть сын, посланный нам одной только

угодно, только бы не

волей Его. Сын. Сын!

повисало это молчание, выматывающее душу. И овцы, как назло, замолчали. Все время топотали, как римские барабаны, а тут

Единственный такой, ты слышишь?

что-то притихли. Спят, должно быть. Да и то: полночи пролетело в этой свистопляске! Не мешало бы и самому вздремнуть… Говори!

Ничего, Мириам! Выкормим мы его, воспитаем. Вырастет наш сын, и содрогнутся враги его. Вырастет он, и возрадуется народ Израиля. Вырастет он, и воздастся нам за него сторицей. Ты слышишь?

Молчание.

Иошаат чувствует легкий укол обиды − не то чтобы сильной, чтобы дать волю гневу, но ощутимой, чтобы высказаться без посторонних:

− Я выкупил тебя из рабынь и сделал вольноотпущенной. Я объявил тебя женой своей перед Господом нашим, и свидетелями, и раввином Саб-Бариею. Я привел тебя в свой дом и объявил тебя перед своими детьми матерью им и хозяйкой дому. Я уверовал в исполнение в тебе всех пророчеств Писания и убедился в этом еще раз сегодня, встретив этих гис… дис… − как их? − волшебных пастухов. Вот – дары их в подтверждение. И сейчас я, муж твой, говорю тебе: успокойся, все хорошо. Ты слышишь меня, Мириам?

− Да, − тихо отвечает Мириам.

Иошаат доволен.

Он добился-таки своего.

Он возвращается на свое место у очага, к почти догоревшему огню, снова, на этот раз поосновательней, прикладывается к кувшину. Последние блики угасающего огня выхватывают из темноты его крупную голову, бороду, узловатые руки мастерового на коленях. Он сидит, слегка покачиваясь, с тяжелой отрешенностью напевая вполголоса:

Ибо младенец родился нам; Сын дан нам; владычество на раменах Его,

и нарекут имя Ему: Шевет-ханогес, Эл-гибор, Аби-ад, Сар-шалом.

Умножению владычества Его нет предела на престоле Давида и в царстве его,

чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века1.

* * *

− Радуйтесь, ибо младенец родился у нас! Сын нам дан! − на весь дом кричит старый равви Саб-Бария.

В доме равви − радостный переполох. Бедные старики не могут опомниться от постигшего их счастья. И сейчас, принимая Иошаата с Мириам и усаживая их за стол, они с трогательной забывчивостью в третий, пятый и седьмой раз пересказывают им свою историю.

Как-то, давно, Саб-Бария проснулся от ужасного видения во сне, до того напугавшего его, что у бедняги после этого отнялся язык. Человек без языка − это беда. Равви без языка − это беда вдвойне, это горе, ибо язык дает ему кров и хлеб насущный и место среди соплеменников. Бедные супруги не знали, горевать по этому поводу или радоваться тому, что старая Элишева почувствовала себя в тягости!

− Наконец, родился он, долгожданный Иоханнан, − и что ты думаешь, почтенный Иошаат? Речь вернулась ко мне снова!

Верую, о Господи!

− Сын! − гремит Саб-Бария, словно проверяя крепость своего голоса. − Иоханнан!

Иошаат просит хозяина дома узаконить словом равви их брак с Мириам. Саб-Бария благословляет их, Элишева обнимает на радостях Мириам.

− Бедная, ты вся дрожишь! Уж не заболела ли ты? − она заботливо склоняется к Мириам. − О, Адонай, твоя шерстяная накидка промокла насквозь!

− Как она могла промокнуть, если на дворе сухо и нет дождя? − удивляется равви Саб-Бария.

− Ночь холодная. Может быть, роса? − рассуждает задумчиво старая Элишева.

− Ничего, все в порядке, − с досадой говорит Иошаат. − Завтра − домой, в Назиру.

А Саб-Бария начинает в девятый раз рассказывать о своем чуде. Выпитое вино добавляет новые детали. Язык ему отнял не страшный сон, а Ангел Господень, за малодушие и неверие в зачатие собственного сына! Конечно, Ангел − кому же еще быть? Это ли не чудо? А в чуде этом − не Господня ли рука, милующая и карающая всех нас? А рождение Иоханнана − самое большое чудо.

− Чудо! − возглашает Саб-Бария.

Воистину верую!

За столом Мириам вдруг становится дурно. Она бледнеет и зажимает рот рукой. Все взволнованы. Иошаат извиняется перед хозяевами за Мириам, пытаясь сказать о каких-нибудь известных ему женских хворях. Элишева уводит Мириам из-за стола на женскую половину дома. Уводит надолго.

О чем, о Адонай, можно столько говорить?

Наконец, женщины возвращаются. Элишева сияет, как всякая женщина, утолившая свое любопытство сполна. Она садится за стол, но, как истинный знаток настоящей, неподдельной новости, не спешит.

− Где мой Иоханнан?

Иошаат передает ей сына.

У этой ровесницы Евы появились нотки лукавства и даже какой-то игривости! Говори же, не тяни.

Вдоволь наигравшись с Иоханнаном, Элишева, наконец, с улыбкой встречает встревоженный взгляд Иошаата.

− Ну, если хворь твоей Мириам такая же, что была у меня последние десять месяцев1, тогда благословен будешь ты, Иошаат, еще одним сыном!

Иошаат потрясен.

Дева?!

Он растерянно поворачивается к Мириам:

− Как же так! Мириам, ведь ты… Ведь твой отец сказал мне, что ты…

Равви Саб-Бария прерывает очередной свой рассказ о чуде. Любопытные взгляды ощупывают Мириам с разных сторон.

Мириам встает. Лицо ее − каменной бледности, бледности базальта, но Иошаат не знает, что у смуглокожих племен бледность лица соответствует гневу или необычайному волнению.

− Перед Господом нашим Истинносущим, и равви, толкующим нам, простым смертным, премудрости Его, и перед всем Израилем, от Дана до Вирсавии2, клянусь, что сохранила девство свое в целостности, и не порушила его ни впусканием к себе мужчины возлежанием под ним, ни прикосновением мужским к чреву моему, ни взглядом мужским на наготу чрева моего, ни впусканием к себе мужчины возлежанием на нем, ни прикосновением своим к чреслам мужским, ни взглядом своим на нагие чресла мужские. Если же я хоть в чем-то нарушила эту свою клятву, пусть Господь вырвет из народа Израиля двенадцать колен рода отца моего и двенадцать колен рода матери моей и развеет по пескам сорняками злостными.

Мириам садится. Глаза ее закрыты, она дрожит.

Иошаат изумлен и напуган этой вспышкой Мириам.

Надо быть очень… Да нет, − надо быть воистину праведницей, чтобы иметь смелость произнести такую страшную клятву!

− Верю тебе, дочь Израилева! − воодушевленно восклицает Саб-Бария.

− Верю тебе, Мириам! − Иошаат взволнованно оглаживает бороду.

− Никогда мы не слышали о таком, − лукаво улыбается Элишева, − и никогда мы не слышали такой страшной клятвы. Надо верить. Такой клятве надо верить. Но если это так, тогда Господь воистину всемогущ, а милость Его воистину велика, если Он являет нам такое чудо.

− Чудо! Чудо! − подхватывает Саб-Бария.

Снова Ты явил мне Себя!

− И если это правда, − продолжает улыбаться Элишева, − то благословенна будешь ты, оставшись девой, во всех женах Израильских во веки веков!

− Чудо! − трубит захмелевший Саб-Бария.

− Два чуда, − успокоенный Иошаат великодушно оглядывает Мириам и младенца Иоханнана на руках Элишевы.

Словно спохватившись, равви Саб-Бария встает и, указывая на своего сына, объявляет:

− Младенец сей явился нам всем первым чудом, чтобы возвестить о грядущем втором чуде. Осанна тебе, дева!

− Осанна тебе, Мириам, − шепчет растроганный до слез умиления Иошаат.

− Если это правда, − улыбается старая Элишева.

* * *

Мириам, это правда.

Это правда, Мириам.

Она лежит, так и не сменив позу, в углу овечьего загона, по-прежнему глядя в темноту сухими воспаленными глазами.

Это правда, Мириам, что срок твой

и муки родин твоих –

явление Господа в мир

людской, мир плоти, крови и пота.

Это правда, Мириам, что у тебя

нет сердца,

а вместо сердца –

камень из пустыни Синайской.

Это правда, Мириам, что сын твой

обнажит мышцу против врагов и поведет

народ Израиля к спасению и славе.

Это правда, Мириам, что ты –

хуже гиены, хуже ехидны

и хуже крокодила нильского,

потому что те заботятся о своих

детенышах, выношенных и рожденных

по тому образу и подобию,

которые вложил в них Господь,

а ты бросила своего сына.

Это правда, Мириам, что троны

царские предназначены для одного. И слава

человеческая не делится на двоих. И Господь,

который над нами, истинен лишь потому,

что единносущ.

Это правда, Мириам, все страдания, о которых

ты знаешь,

покажутся тебе забавой по сравнению с мукой

расставания навсегда, навсегда,

на веки вечные,

с только что рожденным тобою сыном.

Это − правда?!

Мириам вдруг вскакивает, как от удара бичом.

Тьма истончается, наполняя пространство загона контурами, прозрачными, словно напоминание о тяжести, твердости и протяженности там, во внешнем мире.

У погасшего холодного очага спит Иошаат. Хворост. Кувшин. Остатки ночной трапезы. Дары. Колыхание овец в дальнем углу и там же − звуки, которые издают все новорожденные детеныши, требующие материнских сосцов. И какая страшная, мертвящая тишина снаружи!

Мириам каким-то судорожным рывком бросается вон из загона, останавливается, снова бежит, снова останавливается, слепо озираясь вокруг и ничего не видя в помрачении сердца. Потом выбегает на середину двора и падает обреченно на колени.

Во дворе − следы ног, копыт и остатки кострища, еще теплого.

Поздно.

Это правда.

Караван ушел.

[1] Паук и паутина считались приметами, приносящими счастье и удачу.

[2] Сава – древнее название Абиссинии (теперь – Эфиопия).

[3] Oeaihu (Oeaihwu) – оккультная формула “Шести (гласных) – в одном (слове)”, образующих вместе магическое число 7, символ вечного проявления основополагающего принципа Вселенной.

[4] Авеста. Яшт 19, 9, 89.

[5] Rouah Aelohim (евр.) – букв. “дыхание Бога”, “Божий дух”.

[6] Гиксосы – легендарные кочевники, покорители Египта в доисторическую эпоху; обладатели утерянных ныне знаний.

[7] Имеется в виду вепрь – символ Десятого легиона.

[8] Ave! (лат.) – Да здравствует!

[9] Dixi (лат.) – Я (все) сказал, я закончил.

1 Ис. 9, 6 – 7. Шевет -Ханогес – Чудо-Советник, Эл-Гибор – Бог Крепок, Аби-Ад – Отец Вечности, Сар-Шалом – Властитель Покоя, букв. – Князь Мира Сего (евр.).

1 Имеются в виду лунные месяцы, принятые для времяисчисления в то время.

2Т. е. “весь Израиль”; Дан – крайний северный город Палестины, в Галилее, Вирсавия – крайний южный, в Иудее.