Search
Generic filters

Башня спящих голосов
А в этой башне истинное волшебство,
И та, что с глазами речной воды,
А я жду беды, но прежде всего
Это что-то из моего сердца.

Екатерина Гопенко «Истинное волшебство»

Глава 1
Там

«Мирианна!» — огласил неизвестный. Рванный серебристый плащ скрывал его лицо. Я видела только руки необычайно тонкие, точно вытесанные из гладкого голубого камня, из бирюзы.
«Заходи, — звучало из сумрака, — Проходи».
За спиной неизвестного отворилась дверь, полукруглый провал в никуда. Дохнуло травами: ромашкой и маминой мятой, летом её собирали, в две руки рвали.
«Заходи», — повторилось, но шепотом, из темноты принеслось вместе с запахом, и дверь такая круглая, ладная.
«Мы ждём тебе, светлая!» — молвилось неразличимо, тот, что звал, уж готов отступить. И всё же я сделала шаг, я закрыла глаза и вошла.

В тишине, что заглушит века,
Что укроет, что спрячет пока,
Будет в сердце тревога алеть,
Тишина — серебрёная клеть.

Мне её ненавидеть, хранить,
Пусть порвётся последняя нить,
Пусть забудут, избудут мой лик.
Не оброненный, сломленный крик.

Шепчут шорохи — вздохи да пыль,
Обращая безумие в быль,
Обращая несчастия в зов:
«Вот тебе новый дом, новый кров!

Заходи и оставь позади,
Всё, что мнётся, стенает в груди,
Всё, должно оставить во тьмах»
Внемлю, шорох! Безмолвия страх.

Пусть погаснут в узоре теней,
В беспокойстве непрожитых дней,
Моя боль, этот голос немой.
Не живой. Не живой. Не живой…

В Башне было не так, ну совсем, не так как должно быть в башне: слишком холодно, слишком ветрено, очень много закрытых дверей. В Башне не было потолка. Я смотрела под ноги, мозаика на полу извивалась тугими волнами.
Кто назвал меня чужим именем? Кто привёл? А стена за спиной белая-белая, и неизвестный тут у двери с обломанным клинком на поясе. Всё не так, всё неправильно. Но поздно, Аринка, иди.
В центре зала стояла арфа, огромная крылатая арфа, опутанная серебряной паутиной, молчаливая, но прекрасная. Я неспешно приблизилась к ней. Я в Башне, мне некуда торопиться. Трону арфу — польётся музыка. Я когда-то училась играть. Нужно только коснуться этих тонких серебряных струн. Пусть громадную Башню обнимет звук. Мне запоздало подумалось, что и шагов здесь не слышно почти. Ни вздохов, ни шорохов. Даже в пустых домах не бывает так. Я потрогала струны, легонько кончиками пальцев. Холодные и тугие. Я задела арфу кружевным воланом, арфа испуганно вздрогнула, звук вышел глухим и фальшивым. Я попыталась завернуть рукав, нежная ткань не слушалась, кружева падали. Платье жило само по себе. Я трудом переступала, цепляя пятками на подол. Сколько помню себя, никогда не носила таких роскошеств: платье туго-претуго шнуровалось на груди, тонкие ленточки, светлый корсет, васильковые пышные юбки. Одно интересно — как из такого потом вылезать?
Устав мается с рукавами, я вернулась к арфе. Арфа будто качнулась поддалась в мою сторону.
«Здравствуй, милая, — прошептала, точно разрешения спрашивая, — не подскажешь, кто меня звал?».
Это я, наверное, себе выдумала, не может арфа тяжеленая, большущая, да она выше моей головы, качнуться не с того ни с сего да тихонечко сдвинуться в мою сторону. Я играла когда-то на другой, та поменьше была. Проведу подушечками пальцев раз другой, плохой звук выходит. Всё паутина: вблизи невидима, наощупь не поймать, точно из света соткана. Я на три шага отойду — вижу, вся арфа серебряным свечением опутана, вернусь — нет как не было.
— Как ты сюда попала? — прогремело тревогой.
У говорившего не было тела, один голос, повисший в воздухе. Как такому отвечать?
— Не знаю. Я просто вошла.
— Вошла? — заворочалось скрежетом. — В Башню? — взвыл невидимый. — Кто тебя пропустил, окаянная? Кто дозволил ступить в святые владения господина нашего всемогущего? Отвечай?
Знать ещё бы самой.
— Неизвестный.
«Страж», — подумалось запоздало.
— Привратник, — тихо-тихо заключил голос. Пение арфы сделалось рваным, будто бы струны сами гневались то ли на стража, то ли на меня.
Из угла шмыгнула тень. Тонкий юноша в плаще. Неизвестный? Нет, не вижу. А за ним паутиной серебристые нити.
— Кто вы? — прошептала я сбито.
Незнакомец прямой, что струна, убегал от меня широкими циркульными шагами. Арфа затихала.
«Кто вы, постойте!»
Он не слушал. Я кинулась следом. И тени не видно, но светятся нити, можно идти по ним.
«Пожалуйста, подождите! Я просто хочу…»
Не слышит. Не зачем продолжать.
Я подхватила серебряную нить, она растаяла от моего касанья. Что это? Разве… Коридор сужался. Как найду обратную дорогу? В коридоре темнело, стены вились, изгибались. Нет, не Башня — лабиринт. Он замер. Наконец-то! Видимо, перепутал повороты — две двери и обе закрыты.
— Прошу вас! Помогите мне!
Незнакомец обернулся. Что с ним?.. Что с его лицом? Оплывший воск, а руки — надтреснутый мрамор.
— Моё дело — тишина. — Не голос, скрежет. — Я стерегу молчанье Башни. — Тихий-тихий, совсем не тот. — Я приношу серебряные нити, я заплетаю проклятую арфу. Кто ты такая, что возомнила себя способной закончить нашу ночь?
Он говорил монотонно, сливая фразы в один затянувшийся выдох. Не живой собеседник — машина, сбившийся охранный протокол. Он смотрел на меня, сжимая клубок светящейся пряжи. Не тот голос, не он говорил возле арфы.
Но я знаю, как отвечать — надо соврать:
— Я Мирианна.
— Ты Мирианна, — согласился мраморный, подхватил нити и в стену ушёл.
В Башне не было времени: не было вечера, незаконченных дел, утро не наступало, не ложилась большим покрывалом ночь. В Башне были окна, зеркала и двери, холодные, мутные, закрытые. Я скиталась по коридорам, дёргала ручки, тянула щеколды, стряхивала толстую пыль с зеркал. Пыль оседала мохнатыми хлопьями, пылинками заполняла тишину. Башня пустовала. В Башне пахло чаем, я этот чай никогда недопивала. Оставался в кружке и пах несчастный целый день. Мне его мама заваривала, заливала кипятком пахучие травы: ромашку, мяту, иван-чай; капала мёда тягучего, липкого с маленькой ложкой из тяжёлой золотистой банки. Чай стоял на столике, окруженный тетрадями, исписанными мятыми листами, не заточенными карандашами. Мне не хотелось пить. Саднило горло, очередная ОРВИ. Мама смотрела, нет, не с укором, она боялась, подвинула стул к кровати, поставила блюдце, на блюдце чашку, поправила съехавший плед. Он такой шоколадный, мохнатый, прижимал меня к кровати, и не было бремени тяжелей. А в коридоре спорили знакомые, тревожные, домашние, злые голоса, всё решить не могли, кого ругать? Кого винить? Мама не хотела быть с ними, не желала по сотому кругу выслушивать, почему, почему не права. Будто она виновата, что заболела, что проводила недели в больнице. Будто я виновата, взяла и простыла посреди болезни, учебного года, выпускного класса. Чай остывал.
Я помню эту чёртову квадратную комнату, с голубыми обоями в трещинку. Комнату без двери, с дырой и порогом, стенка, мол, тонкая, перегородка, на обоях, на соплях зиждется. Нет, не удержится, дверь не удержится. А я заперта, и выть хочется. Выть. Прямо в эту стену, пусть треснет, проклятая, грохнется на родительский диван. Стол, лампа, кровать. Скатанный ковёр, привален к шкафу, не вымытый светлый пол и обои на потолке топорщатся, мы их сами клеили в прошлом году, придавали люстрой, пенопластовыми галтелями. Так сойдёт.
В Башне потолков не было, сколько не всматривайся, только тьма, чёрная заунывная бесконечность. Я ещё помнила, где вошла, я без труда отыщу дверь. Скажу неизвестному, что ошибся, и вернусь в свою комнату к недосчитанной курсовой, к ноутбуку, заклеенному цветными бестолковыми стикерами; к чёрной расстроенной гитаре с каподастром вместо шляпки. Сверну вот за тем поворотом, обойду странный мраморный зал, постучусь в белую дверь и допью тот нетронутый чай.
Мы шли вдвоём. Парк спал, непричесанный то ли зимний, то ли осенний: кучки грязного за бордюрами, голые деревья, всё коричнево серое, застывшее, схваченное легкое изморозью, волосы под шапкой, чёлка лезет в глаза.
«Ты же знаешь, это… бывает», — говорит папа Женя. Он устал, у него перерыв, у меня билет на электричку в две стороны. Электричка через час.
«Знаю».
Будто кому-то легче от моего знания.
Дома тепло, бабушка топит. В парке промозгло и сыро, ботинки промокли, на правом сломался замок.
«Ты сдала?»
«Сдала», — отвечаю. В зачётку не ставили, у нас теперь электронные. Молчим. Небо на западе проясняется. Из-под непроглядного серого появляется бирюза. Странно даже, прогноз обещал дождь, а оно вот как распогодилось. Дождь подошёл б лучше.
«Скажешь бабушке? Или мне сказать?»
Что ты папа, я взрослая. Я киваю, скажу мол, скажу.
Мы подходим к воротам, охранник устало хмуриться, поправляет рацию. Не хочу домой. В новой куртке холодно. На всё воля господа. Не пойду домой. На прощание папа Женя обнимает меня, прислоняя куртку к куртке, он шепчет, что я умница, всё делаю правильно, хорошо держусь. Я б поспорила, но выйдет хлопотно. Он отходит, становится под светофор. Красный, красный. Мигают человечки. Красный, красный. Восемнадцать секунд. Девятнадцать мне кажется. С днём рождения. Красный, красный. Погас. Папа Женя спешит, ему ещё надо купить себе кофе. Мне ещё надо… но я не хочу.
Я вернулась, я шла аккуратно и быстро, я вышла всё к той же белой двери. Вот она полукруглая, окована светлым металлом — серебром, а может оловом.
«Эй, вы слышите? Вы звали меня? Если звали, прошу ответьте!»
Бессмысленно.
«Я уйду. Уйду, слышите?» — можно было этого и не говорить, всё одно в пустоту кричать. Пустота научена лишь молчать.
Открывайся, дверь. Коль нет здесь никого, то…
Я проснулась февральским утром сырым и колючим. В такое время непросто поверить, что скоро весна. Я вышла куда-то, закутавшись в куртку, запутавшись в юбках. Я всё в Башне, здесь слышится арфа. Здесь шорохи, тени ведут хоровод.
— Что тебе снилось, девочка, в этот тревожный год?
— Мама.
— А где она твоя мама?
— Не здесь.
— А где ты, девочка?
— В Башне. А кто вы?
— Голос.
— Почему я не вижу?
— Некого видеть.
— Почему вы говорите со мной?
— Ты нам поможешь. Ты Мирианна!
— Мирианна. Мирианна. Мирианна! — загомонило эхом со всех сторон.
— Наши голоса украл бог. Он запер нас. Он ненавидит нас.
— Светлоокая! — нараспев загудели бесплотные. — Светлоокая.
— Помоги нам. Только ты можешь свергнуть бога! Одной тебе под силу освободить нас!
— Мирианна! — обезумело эхо. — Он усыпил нас, Мирианна. Он не имел на это право!
— Помоги!
Я зажала уши руками, не в силах терпеть этот гул. Нужно как-то выйти, сбежать отсюда. Бог… голоса…
— Там на вершине Башни! Там…
Чёртова дверь.
— Там…
Не открывается.
— Мирианна!
Тут же должна быть, обязательно должна быть другая. Должна быть. Эхо шумело, звало меня, что-то дикое грохотало в глубине коридора.

В тяжелом каменном безвременье
В потоке разноцветных дней
Мне голос был, он звал из темени
Искал он помощи моей.

Кружили образы бесплотные,
Неся дремоту и печаль.
Вот тень моя из страхов соткана.
И мне не жаль, нет, мне не жаль!

Моей тоски и глупой памяти,
Что не устанет повторять.
Коль не забыть, оставлю запертой.
Нет сил прощать, нет сил прощать…

Чужие думы да желания
Наряды лжи и немоты.
Я не хочу опять как правильно,
Но всюду белые цветы

Коврами стелются душистыми.
Я не желаю вспоминать.
Я ухожу, и взглядом пристальным
Никто не будет провожать.

Камни стелись, бежали во тьму коридоры, они будто бы, будто вырастали за крохотный миг до того, как я успевала шагнуть. Папа Женя остался в парке. Я не приехала домой. Я Башне спящих голосов.
Глава 2
Птичья комната

Зачем кричать, когда никто не слышит
О чём мы говорим…
Мне кажется, что мы давно не живы –
Зажглись и потихоньку догорим.

Люмен (Lumen) «Гореть»

Единственное чистое окно на первом этаже выходило в стену. Обрамленное светло-серыми гардинами оно смотрело на меня с издёвкой — доступное, открытое, как раз под мой рост. Остальные окна мутные, томительно холодные, не открывались, за ними могла быть улица, выход, только я ничего не видела. Ничего. И неизвестный больше не показывался. Позвал да забыл, оставил одну в пустующей, безумной Башне. Мне не было страшно. Нет-нет. Разве можно пугаться этих длинных коридоров без ламп и потолка? Единственное чистое окно выходило на стену, но вдруг у той стены есть дверь. Я не боялась, я злилась, как никогда не гневалась. Звали меня? В Башню привели и что? Дальше что?
Я пнула чертово окно, залезла на подоконник и спрыгнула на пол. Точно в клетку попала: комната узкая, потолка не видать, стены уходят в сплошную темень, стены камень — грубый нетёсаный, серый сырой, в стенах углубления меньше окна, в которое я влезла. Пахнёт гадко. Чем — не пойму.
«Кто-нибудь? — шепчу охрипшая, в горле булькает, язык тяжёлый, не ворочается. — Здравствуйте?».
Моё неловкое «здравствуйте» тонет в каменной темноте. От стен веет холодом. Ни окна, не светильника. Я вижу туфли, расшитый мелким бисером подол. Платье, точно колокол, тянет к полу.
«Вы… звали меня? Эй? Здравствуйте».
Подхожу к стене, кругом обхожу — зальчик без углов, без двери, без выхода. То, окошко, через которое я вылезла, словно камнем заросло, само собой затянулось, нет его как не было. Что за ерунда?
«Эй?!»
Чёртова Башня! Чёртова комната! Чтоб тебя!
«Выпусти-выпусти-выпусти! Слышишь треклятая, на кой я тебе понадобилась?» — я стукнула с досады кулаком по стене, а потом ещё раз и ещё, и ещё. Била и била, ни звука не слышала, склизкие стены крадут голоса.
«Выпусти!» — кожу саднило, ободрала костяшки. — Выпусти».
Никто меня не звал, и встречи со мной не искал. Так с чего мне печалиться? Я уселась на пол, благо платье длинное. Юбки смялись, чувствую, давит на живот корсет.
Если мне поспать? Хоть немножко, может станет легче? Станет, может быть? Ночью наш маленький город тоже не живым, кажется, люди по домам прячутся, закрывают двери, исчезают автобусы, не дойти-не доехать, не выйти из комнаты. А потом будильник и трамвай, и пары, и я что-то делаю, и почти важна.
Я закрою глаза и представлю, как раньше, я не здесь, мне тепло и легко. Камни станут мягкими, платье будет свитером, окна-двери вырастут, я вернусь.
Я полулежала, укутавшись в неудобное платье, время текло вязкое рядышком. Я ещё не знала, что Башне нет ночи, что снов тут не должно. Мне снилось небо голубое-голубое, и мне кажется, оно так близко, и на небе том луна белая дневная дымчатая. Приходи помечтать со мной. Приходи, ну пожалуйста. Я хочу слушать музыку и птиц, видеть луну эту тонкую и облака. Да только в Башне не было ночи, в Башне лишь тишина, громогласное эхо по пустым коридорам рыщет, трогает двери, что закрыты всегда. Не найти мне ответа и не выйти из Башни. Не отыщется небо никогда-никогда. Слышу, пегие крылья бьются — стены тревожат, и зовут и тревожат, и тревожат меня.
Нет спасенья, простите! Я всего лишь девчонка, я не ангел бесплотный, я пришла наугад. Это ветер и зори, не прожитые вёсны, это небо, что плачет, что не ищет меня.
Слышу, крылья трепещут. Слышу, рушатся стены. Слышу, плачут-щебечут за решёткой скворцы:
«Расскажи, кто такая. Расскажи, что случилось. Мы поможем, поможем! Помоги! Помоги».

Не гулять тебе, светлая,
По моим небесам
Брезжит буря рассветная,
Растрепалась коса.

Не любить тебе, светлая,
И не ведать любви.
Тяжела безответная
На истоке зари.

Как нежны твои помыслы
И как тихи слова.
Не снести твоей гордости,
Тяжела голова.

Кружит страшное, тешится,
Зазывает во мрак.
Точно вечность безбрежная,
Твой излюбленный враг.

Не горюй, моя милая,
Белых звёзд не проси,
Не о том ведь молила ты,
Так с улыбкой носи

Своё платье шелковое,
Свой испуганный взор!
Вьётся пыль за подолами,
Смутный чертит узор.

Потанцуй же неистово
В свете бледной свечи,
Смотрят тени и призраки,
Ты молчи им, молчи.

Уходи беспечальная
В мир безумства и лжи
Видишь? Башня зеркальная —
Вот тебе, сторожи!

Март. Во дворе снежно и холодно. У крыльца стоит бабушка в медицинской маске и варежках, держит папку с бумажками — в пенсионный ходила, там ещё работают, приёмные часы урезали, в коридорах кварцевые лампы, дуют в воздух фиолетовым светом. Не знаю, как такое работает. Бабушка смотрит на меня, губы сжаты тонкие красные, помада выходит за контур, тени синие, старые, пахнут плохо. Я хотела как-то им попробовать, не стала, отбросила. Помада мамина, её цвет. Бабушка вещи забрала: косметичку и украшения, только кольца мне оставила. Мамины пальцы тонкие, мамины кольца звонкие серебряные не по вкусу, не по размеру ей.
«Что вас не закрыли ещё?»
«Не закрыли, — качаю головой. — Нам лабораторные делать с оборудованием. Преподаватели хотят нас видеть».
Бабушка смотрит зорко и зло, будто я виновата в нерасторопности девок из пенсионного и в том, что автобус подорожал. Голубые глаза под голубыми тенями, под белыми линялыми кудрями. Куртка её полнит и старит. Ей нет шестидесяти. Она красивая, там под курткой, под помадой, когда дома, не злится когда, с папой красивая, с тетушкой Любой, не со мной.
«В дом иди», — говорит бабушка.
Папа спросит у неё: как дела. Она не ответит, на меня махнет, дура мол, справку с места учёбы одну взяла, три надо было, мусорщикам надо было. «Что смотришь?» — скажет, отправит борщ в ковшике греть. Микроволновку в доме не жалуют, она микроволнами всех облучает, людям жить не даёт, из нутра своего пластикового за нами следит.
Бабушка идёт в дом, стучит, слушает, как собака тявкает, как папа по коврам тапками шаркает. На крыше крыльца сидит ворона: крылья черная, грудь серая. Сидит да на нас с бабушкой посматривает.
Не взяла справку, поругаться с кем надо не смогла, не отстояла своё право остаться в городской квартире, мамины вещи не забрала. Я гляжу на птицу, мне стыдно, мне жарко и горько, мне тесно в пуховике, в теле этом нескладном, трусливом. Как ребёнок нелепая, как ребёнок безвольная, бесправная, безголосая. Ворона каркает, скрипит, что ржавая труба. Дверь открывается, папа выглядывает. Бабушка бурчит, я за ней след в след, нога в ногу, прохожу и замираю.
Не дом.
Башня. Птичья комната. Из клетки, вытесанной прямо в стене, на меня глядит ворона: крылья чёрные, спинка серая, длинный клюв прутья ковыряет. Я боюсь, я ногтями обломанными стучу по стене. Холодный камень, воняет сыростью, а полу то ли плесень, то ли мох. Боже, светится! Тонкая полоса сантиметров пять, точно лента диодная. Птицы каркают, стрекочут, щебечут. Добрая сотня птиц. Бьёт крылами о камень. Птицы. Птицы. Мне жутко. Ни окна, ни двери — не сбежать.
«Ты чего молчишь? — Влада улыбается, подливает мне джина в стакан, сверху спрайт. Выпью — гадко на языке. — Есть парень, Аринка? Трахалась уже?»
Я мотаю головой. Нет. На всё нет. Не было. Нет. И не будет.
Пью.
На стене гирлянда — спираль серебряных лампочек. Смотрю, не моргая, до рези, до контрастных всполохов, цветных пятнышек. Пью. Джин пахнет ёлкой и спиртом, та же водка, только с можжевельником. Мерзкая водка. Спрайт сладкий, водка жжётся.
Влада перестала хохотать. Она пьяная, совсем пьяная: лицо красное, оттягивает ворот свитера. Мне нравятся её губы такие пухлые и багряные, помада съелась да не вся. Каштановые волосы, пухлые розовые руки, такие мягкие в узорах полустёртой хны. Я слишком пьяная, чтобы думать. Я очень пьяная, я боюсь выкинуть что-то этадкое, молчу. Я ничего-ничегошеньки больше не буду говорить.
«Налить ещё?» — Владин сосед откупоривает вторую бутылку. Я подставляю ему стакан.
«Как не было? Ты ж красивая, — она морщится. Мои слова ей не нравятся, они вписываются в её систему мира. — Ты красивая, — повторяет, но ничего не меняется. Я прежняя не целованная сижу рядышком со стаканом не вкусного бухла. — А чё так?»
Пожимаю плечами. Мне жарко в толстовке, мне жарко спьяну и жарко от стыда. Лучше бы соврала.
Влада стягивает свитер, ругается, её длинные серьги путаются в пряже. Под свитером у неё футболка с хохлатой синей птицей. Мне нравится Влада, её футболка, её странный шаманский стиль: большие серьги, чёрные-чёрные стрелки, пёстрые свитера, странные платья, её волосы пахнущие травами. Влада смотрит на меня, все в комнате на меня уставились:
«Чё так? Чё действительно?»
«Чё?»
«Она ещё маленькая», — объясняет Владин друг.
Маленькая, хорошая, отличница. Я киваю, я допиваю.
«Уже поздно. Мне пора», — лепечу, меня не слышат. Повторяю и ухожу. В коридоре мои ботинки завалены парой чужих сапог, из них воняет. Пихаю в сторону, сажусь на корточки, стекаю по стене. Мне сладко и страшно, мне весело. Но хохотать громче-громкого громовым грохотом хохотать-хохотать-хохотать нельзя. Я застёгиваю ботинки, роняю куртку, надеваю куртку и выхожу.
Хохлатая синяя птица наклонила голову, смотрит-удивляется, глянцевые бусинки-глазки блестят.
Я трогаю прутья — сплошные. У клеток нет дверей. В Башни нет дверей.
В храме людно. Свечи плавятся, капает воск. Бабушка бормочет — молится. Мы с папой за её спиной. Папа Женя мнётся, переступает с ноги на ногу, ему жарко, он не любит церквей.
«Верить надо», — говорит бабушка. Они ссорятся на выходе. Вокруг нас люди, людей столько, столько машин, до нашей идти минут десять, огромная пробка. Сегодня праздник, все тянуться к монастырю, едут на автобусах, берут такси, пробка такая, что полуторачасового подкаста мне хватает только на половину дороги. Звенят колокола, воют собаки, сотни-тысячи-тьма собачья. Люди пихаются, люди в шубах, громоздкие вонючие меха. Пахнет ладаном, потом, спиртом — духами дешёвыми, одеколоном Люди идут, целое море. Бабушка пихается, прорезает нам путь. Мне уже всё равно, полное ровное безразличие, мне душно. Если б мы жили в веке шестнадцатом, я бы стлала ведьмой и не ходила бы по церквям.
«Верить надо. Вы не верите», — бабушка ворчит. По её мнению, это мы с папой Женей виноваты в том, что молитвы не срабатывают, что мама… На иве сидя воробушки круглые пёстрые, сидят-нахохлились. Им маленьким холодно. Под деревом крошки. До машины ещё далеко. Меня толкают, я падаю, долго-долго-долго падаю, толкаю кого-то. Ругаются.
«Ебёна мать» — возмущаются.
Бабушка возмущается в ответ, хватает меня за руку, дергает, что сорняк из грядки и тащит, тащит, пихает в машину:
«Верить надо».
Я молчу.
В клетке сидят воробушки, маленькие нахохлившиеся. Вижу подле клетки золотой рычажок.
У реки холодно, у реки солнечно. Золотые листики падают с берёз, вода под ними будто светится. Все искрится светом осенним налито. В реке утки-мандаринки тянут шеи в нашу сторону. Мы с мамой прикупили им батон. Я где-то слышала, что уток нельзя кормить свежим хлебом, вредно им. Но мне пятнадцать, а у мамы выходной. Мы не знаем, мы крошим хлебушек, утки крякают. Мне купили кулон — зелёный гладкий камешек, я повесила его на шею. Я потеряла его через месяц. Утки крякают, мама крошит им батон.
Я тяну за рычажок, и прутья со крипом поднимаются, они въезжают куда-то вверх вглубь стены. Воробушки смотрят на прутья, не верят своей свободе, с удивлением поглядывают. Я медленно отхожу. Вот один ближе-ближе подбирается, постоял и вспорхнул. У ворониной клетке механизм сбоку упрятан, прикрыт выступающим камнем. Я жму, жму ещё, поднатужившись. Сойку тоже освобожу! Я иду от клетки к клетке, глажу стены, щупаю камни, приседаю, встаю на носки. Что за дикость? Кто их запер? Птицы курлычут, птицы щебечут, хлопают крыльями. Ещё одна клеть. Последняя? Там гугуша — лесной голубь, такой на даче у нас жил: перышки точно кофе со сливками, тонкая шея, в яблоне прячется. Горлица-горлинка-гугуша. Мама его гугушей звала, потому что гоготал. Мама.
Сзади дверь. Голубь смотрит, просит-просит. Там в больнице на окошке сидел такой же. Они прилетали, они мешали. Мама… Сзади дверь. Дверь. Я толкаю. Голубь смотрит. Дверь заела. Там в больнице… Я пинаю. Там зимою… Гули-гули… Я шагаю в коридор. За мной птицы. Стая. Стая.
Моя тень чернеет и растёт, всё крупнее и крупнее. У неё, у тени крылья. У неё у злобной когти и острючий длинный клюв.

Тени-тени — не открыла.
Тени-тени — позабыла
Да закрыла на засов.

Пляшут, девочка, виденья
Не найти тебе прощенья,
Ты обманщица, сестра.

Крылья-крылья — пахнет стужей,
Был любимый, стал не нужен.
Крылья-крылья — убегай.

Дремлют страхи за порогом,
Дремлют-дремлют, ты не трогай.
Ты беги, что хватит духа,
Коль позволим — убежишь!

Глава 3
Велеты-волоты

Я неслась по коридору, подобрав треклятые юбки, на пути моём вырастали колонны, падали пыльные гобелены. Я наступала на тряпки, на доски, ноги скользили. Я бежала в полумраке, прижимая к груди заветный камешек, тонкий зеленоватый свет вырывался из-под скрещенных пальцев недостаточно яркий, чтобы осветить коридор, едва различимый, хрупко преломленный. Только бы шорохи нас не учуяли. Только бы. Только бы! Камешек грелся в ладонях. Коридоры не заканчивались. Путаный лабиринт, нутро змеиное. Господи! Не бывают же башни такими огромными. Слышался рокот, точно вода на камни падала, точно грохотало по дороге огромное, железное, многотонное, точно в стены бились тысячи озлобленных молотов. «Беги, — кричали мысли, — Беги, Аринка!». Жуткая птичья комната всё ещё клокотала во мне, отзывалась тревогой, холодом.
Я что-то сделала, что-то не правильное. Беги. Камешек тёпленький мелко подрагивал, точно сердце. Тук. Туки-туки. Тук. Два желтых глаза в беспокойном сумраке. Я свернула, я едва не упала.
Если бы я знала хоть какой-нибудь заговор, молитву, заклинание…
Пришла. Посреди коридора стоял шкаф, большой такой метра два в высоту, да и вширь не меньше, едва-едва влез, только что стены не царапает. Ну и что мне теперь в шкаф лезть? Сначала в окно, теперь вот так? Но коридор этой махиной явно не заканчивался: с левой стены на меня поглядывала обветшалая фреска грязно-зелёная в свете камешка. На фреске вокруг дуба-великана выплясывали человечки с непропорционально длинными руками, половина дуба пряталась за шкафом. А люди те, кажутся движутся. Движутся тени, бьются крылья ближе и ближе. Либо в шкаф — спрятаться, закрыться; либо…
Ох! Я отшагнула в сторону, хотела вздохнуть, а дышать больно, и спину точно иней схватил. Тень, бесплотная дымчатая мерзость, ударила меня в спину. От неё темно и холодно, а вокруг дым расползается, вязкий, сырой, как мокрая паутина. Что за гадость-то? Тварь вторая кинулась, эту я уже видела, пригнулась да не выстояла, тихо пискнула, завалилась плечом на шкаф. Я слышала, как падало что-то внутри шкафа, как стеклянным звоном, глухим грохотом наполняя коридор. Тени вились, стрекотали вот-вот кинуться.
Я забилась узкую щель между шкафом и стеной. Закрою глаза и всё закончится? Не закончится.
«Прочь пошли! Прочь!»
Я ползла, обдирая юбки и локти, не видя куда. Мне бы спрятаться, мне бы выйти, выбраться. Шкаф закончился. Кряхтя и охая, я поднялась. Дёрнула платье, юбка застряла, юбка порвалась. Впереди темнел тупик. Это всё, да? Меня съедят призрачные птицы? Ради этого ты звал, неизвестный? Ради этого!
Камешек светил тускло, будто от страха моего выгорел.
Там дверь впереди? Я сделала шаг и чуть снова не рухнула. Что эта тень со мной сделала? Магия? Я такой магии не хочу. Тени бесновались за шкафом, не догадались ещё проклятые в щель протечь. Медленно-медленно, держась за стену, я удалась от них. Дышать стало проще, но спина и ободранные ноги саднили, а в голове гремел птичий стрёкот.
В конце коридора действительно оказалась дверь: полукруглая арка из белого мрамора расколота посередине. За такой дверью ложен быть тронный зал, колоны высокие потолки и неизвестный, который всё объяснит. За дверью узкий чулан сверху донизу забит разломанными ящичками, коробками, деревяшками, а в углу стол, а на столе шкатулки, а вокруг щепки, стружки, пыль. Воздух в чулане спёртый, пахнет дурно гнилью и сыростью.
Зачем мне дышать, если дышать больно? Зачем говорить, коль никто не услышит, не сядет на стул, не сложит ладони, не будет медленно, медленно качать головой. Не посмотрит. Аринка, опомнись. Нет дела, девочка, им до тебя. Шкатулка открылась, щелкнула створка. Внутри у шкатулки зелёненький мох. Послушай, Аринка, послушай, как тихо.
Я сунула руку, прикрыла глаза. Змеиные корни, ромашки и камни — стою на поляне, кругом тишина.
Шкатулка пропала, а Башня осталась. Как без неё? Стоит треклятая, верха не видно, своды в облака упираются. А я ведь и не видела её снаружи. Другой представляла. Но вот она: стены круглые, большими каменными блоками выложена, камень старый порос мхом и диким виноградом красно-бурым по осени. Разве осень сейчас? И Башня изнутри больше была, шире уж точно. Сколько я по коридорам плутала? И окошек внизу не было, и двери этой заколоченной. Неизвестный меня в другую привел.
— Ты кто? — проскрипел голосок. Я испуганно охнула. Нет, не тени. Теней здесь нет. На даже платье другое, простое
У подножья холма там, где заканчивалась моя поляна и начиналась роща, как бы выступая из общего массива возвышался раскидистый дуб. Листья его совершенно жёлтые, точно светились изнутри. За дубом кто-то прятался, кто-то невысокий и босой.
— Мирианна, — я научилась врать.
— Вот и хорошо. — Мне на встречу вышел низкорослый мохнатый коротышка в сером кафтанчике. Он будто вышагнул прямо из дуба, и листья стали просто жёлтыми. Тело коротышки, все покрытое короткой шерстью, переливалось серо-голубым, по меху расходились волны точь-в-точь как по озерной глади. — У тебя есть колбаски? — И глаза у него тоже голубые-голубые.
— Колбаски? — я растерянно ощупала юбку. — У меня даже карманов нет.
— Ты в путешествии? — как не в чём не бывало поинтересовался голубоглазый, наклоняя голову в сторону.
— Можно и так сказать.
— Дела, дела, дела, — затараторил человечек, переминаясь с ноги на ногу. Что его так взволновало? Отсутствие колбасок? Где интересно я должна была их взять? Уместных чудищ одолжить? — В следующий раз, когда будешь собираться в путешествие, бери мешок холщовый, одеяло, свитер, шапку, полголовки сыра, хлеба каравай и копченные колбаски.
— Я мясо не ем.
— Я ем, — объяснил человечек. Есть что-то милое в его наглости. — Так нету?
— Нет.
— Тогда туда пойдём, — он меня за руку и, не дожидаясь согласия, повёл к ручью. — Праздник посмотрим. Сегодня третий звёздный дождь. Надо танцевать.
— Я не умею.
— Думаешь они умеют? Вот дедушка мой — да, умелец был, а эти! — он тяжело вздохнул. Поднялся ветер, затрепетали травинки, вздыбились мои надоедливые юбки. — Ха! — хмыкнул голубоглазый человечек. — Я ветровой, слуга велетов. Пра-праправнук, — добавил он с небывалой гордостью, аж нос задрал.
— А-а, — я закивала. — Ветровой.
Кто такие велеты некрасиво, наверно, спрашивать. Мы шли да шли, а ручей не приближался. Мне казалось, что он ближе. Я точно слышала его ещё у дуба на полянке и даже видела серебряный блеск сквозь траву. Чудно у них тут, но всё лучше, чем в Башне.
— Что притихла? Хочешь бурю покажу?
— Нет, спасибо. Буря — это слишком.
Бурю я не выдержу. На той стороне луга, расцветив небо фиолетово-алым, опускалось солнце, не круглое, но сдвоенное — пара слепяще ярких звёзд.
— А ты можешь мне про бога рассказать?
Человечек-ветровой нахмурился.
— Что про него рассказывать? Нечего. — Отвернулся, шаркнул ногой, а потом тихо-тихо шепнул: — Он был великим, господин мой, — ветровой развёл руками, приосанился и замер. — Чуешь, как поёт ручей? — Я ничего не слышала и не чуяла. Ручей как ручей. — Это он сделал.
— И горы? — и небо, и города, оставленные, забытые — пыль, пустота.
Будто кто-то другой за меня говорил.
— Его, его! А что не сам, то слуги подсобили. Слушай меня, Мирианна. Юна твоя душа, не помнит, — голос его шелестел, что жухлые листья. — Не сама земля родилась. Велеты-волоты горы строили, великаны огромные. Лежат теперь в своей же земле, корнями обросли. Прогневался на них наш бог, мол силушки много, а ума мало. Отобрал медные молоты и в дрёму вечную погрузил. Спит теперь наша земля, некому строить, ухаживать некому. Не смотри так, светлая, не гневайся.
Не гневайся. Молчи.
— И что теперь? Как вы без него жить будете?
Голубоглазый шумно вздохнул, качнулись листья тонкого боярышника.
— Как сейчас живем, так и будем. Погуляй да иди своей дорогой, светлая. Нечем тебе нам помочь.
— Но…
— Поклонись старому дубу и ступай. И колбасок в следующий раз взять не забудь. — Не было злости в его словах, не было жалости, только грусть одна и смирение.
Журчит его ручей! Бежит холодный, чистый. Слышу. Только тихо так, точно баюкает.
— Я запуталась. Я… Ты не говори некому, пожалуйста. — Ветровой оживился, где гарантия, что он не проболтается? Можно ли ему доверять? Но с другой стороны, что ещё со мной станется? — Я не совсем не отсюда. — Совсем не отсюда. — Мой дом далеко, он другой. Там… там солнце другое. Там люди все как я. — Голубоглазый нахмурился. — Не все, но… Там не так…
— Ты не там.
— Знаю. Я то помню, то забываю.
— Что ты не там? Это ж просто — оглядись и поймёшь!
— Не это, — я покачала головой, наземь упала ещё одна шпилька. Не держатся кудри. — Я забываю, — как бы то лучше сказать? — себя прежнюю. Как жила, как… я н ношу таких платьев. — Это-то в общем-то ещё терпимое, простое, хоть и длинное и корсет не так жмёт. Оно чем-то на кафтан голубоглазого похоже, та же ткань: серое сукно, расшитое дубовыми листьями. — Я запуталась.
Вдруг настоящая я это выдумка. Ведь той меня почти не было, в этом мире так уж точно.
— Это видно, — понуро кивнул ветровой. — Сколько ты здесь? Ходишь-ходишь, а дороги всё нет. Не дело, Мирианна. Тебе к свету надо, на самую вершину.
Он поднял голову, я тоже задрала.
— Той горы?
Гора парила в облаках: леса и снежники, а на верху самом-самом недосягаемом острые каменные зубья небо царапают.
— Неа, — крякнул мой дивный знакомец. — Скажешь тоже ещё. Как ты дойдёшь туда? Не смеши меня, светлая. В Башню тебе надо.
— Не хочу туда.
— Ишь какая! Я тоже много чего не хочу, — ветровой комично нахмурился, на его мохнатом лице брови казались. Но кто ж нас будет спрашивать, — хохотнул в рукав, будто кашлянул. — По-другому не выберешься. Он всё исковеркал. Встреться с ним. Авось и выйдет чего. И колбасок, колбасок не забудь.
— Колбасок, — повторила я растерянно, не то хотела сказать. Он закивал. — Встречусь.
Во что же я впуталась?
Человечек выпустил мою руку, как раз вовремя тропинка сузилась, так что и одну здесь непросто пройти. Он шагал впереди чуть подпрыгивал, ловко взбирался на крупные, поросшие жухлой травой и рыжим лишайником валуны, ни одна колючая ветка его не затронула, ни один репей не прицепился на кафтан. Ветровой все шагал да шагал, легонько подпрыгивал, и, казалось, камни сами поворачивают к нему шершавые бока. Я же то и дело оскальзывалась, то в грязь наступлю, то завалюсь в ручей. Платье вымокло, покрылось снизу бурыми да зелёными пятнами, вроде и травы тут нет, а я испачкалась.
«Поспеши, поспеши, Мирианна, — подгонял ветровой. — Ночь зреет, вон какая заря! Станешь копаться, ни по что не поспеем».
Я спешила как могла, но человеку, да и ещё в такое платье разодетому ни почто не поспеть за ветром. Ручей всё вился, и кругом стояло столько дубов, что считать устанешь, а мы всё шли и шли. Темнело. Густая красная заря быстро сменилась сизо-серыми сумерками. Ветровой то и дело оборачивался, чтобы поторопить меня, он волновался, он раздражался, подпрыгивал на месте, поднимал воздух облачка пыли, ручей шёл рябью он успел вырасти в неглубокую речушку. Ветровой настороженно огляделся. Где-то неподалёку слышалась музыка дикая, ломанная, вся состоящая из каменного перестука, из шелеста и хлопков, из долгих гортанных звуков, воя ветра и стона сухих ветвей. Она точно была прародительницей, давнем предком привычных мне мелодий. В ней чудилось что-то лесное, но не звериное. Она то рассыпалась неясным шумом, то вновь срасталась. Ветровой мчался, боле оглядываясь на меня.
«А теперь танцевать!» — выдохнул ветровой, поднимая клубы пыли.
Ночь ещё наступила, мы пришли в самый краешек сумерек и всё равно опоздали.
Возле толстого дуба выплясывали дивные голубоглазые создания. Мой провожатый лихо встроился в хоровод. Я осталась стоять рядом. Их маленькие серые тела выгибались просто немыслимым образом, так могут гнуться ивовые веточки, травинки на ветру. Существа кружились, крепко сжимая лапки, топали, хохотали.
Ветви дуба покачивались в акт их движением. К шуму, созданному человечками, добавилось мерное шуршание. Созданьица топотали, хлопали, дерево — трясло ветками, всё это и служило им музыкой, воздух наполнялся диким колотым ритмом и дуб оживал.
— Кто ты? — юркий голубоглазый выскочил из хоровода. — Назовись!
— Вихрь, — отвечали ему.
— Зачем ты здесь? — подбоченись, выходил второй.
— Я пришёл рощу будить, дрёму разбить.
— Будить! — вторили созданьица.
— Разбить, — подплясывали.
— Будить! — принялись топать ещё громче.

Ой, до рассвета не видеть чудес —
Рощу заполнила тьма.
Спит в звёздном кружеве буковый лес
Близиться, братья, зима.

Дни всё короче да гуще туман,
Клевер увял луговой.
Дрёма ползет, опадает бурьян.
Встань, братец, рядом со мной!

Горы могучие помнят лета,
Полные добрых чудес.
Знаю вернутся, вернутся когда
С дрёмою справится лес.

Хэй! Напевай! Чары снимай!
Крошится звёздная пыль!
Хэй, напевай! Кончится, знай!
Сами соткём свою быль!

Звёзды здесь были огромные, со спелое яблоко величиной, складывались в совсем не знакомые мне созвездия, и спутница-луна у них белела другая: какой-то неправильной изломанной формы, точно помятая с боков.
Первую звезду я проглядела, но услышала, как громко засвистели вихри. Проглядела бы и вторую: несколько мгновений и яркий шлейф погас. Они вспыхивали яркие и тут же гасли. Вихри ликовали. Дуб вытягивал скрюченные ветви, топотал под землёй. Но пляска закончился, закончился и звездопад, первый из всех мною виденных, и дерево вновь онемело. Вихри потерянно глядели на небо, притихшие маленькие. После шума и топота тишина повисла тяжёлая.
— А ты кто, девочка? — маленький вихрь дёрнул меня за подол.
— Я… — я не успела ответить.
— Волосы какие красивые! — охнул второй. — Жаль не золотые. Подаришь прядь?
— И мне!
— И мне!
— Девичий локон из тьмы выведет. Поможешь, а?
— Мне бы самой отсюда выбраться.
— Так поможем! — захлопали хором. — Подсобим!
— Прядку дай?
— Тише-тише, — шикнул человечек. В руке посох, кафтан серый. Ветровой? Нет, не он. Да и голос другой, шерсть бирюзой отливает, — Темень вон какая собралась! Не зачем так шуметь, лихо звать.
Толпа притихла.
— Далеко лихо, не учует нас, — покачал головой человечек, тот, что локон первым спросил.
— За хребтами бродит, — подсказал другой.
— До хребтов рукой подать, — пожурил их который с посохом. — Мы и без того лихо растревожили.
— Пляска важна!
— Важна!
— Важна!
Загомонили созданьица.
— Важна, — согласился тот, что с посохом. — А теперь расходится пора. Проводи башенную, — он ткнул своей палкой куда-то в толпу. Созданьица расступились, не хотелось им, видимо, меня провожать. Они переглядывались, пихались, указывая друг на друга:
— Тебя выбрали.
— Нет, тебя.
— Тебя!
И наконец ко мне вышел совсем низенький вихрь, меньше метра ростом.
— Ты Мирианна? — спросил он зачем-то.
— Я, — врать так врать.
— Тогда идём. До опушки провожу, а дальше сама. Там до Башни близко, не заблудишься. Но нам в Башню нельзя. Он запретил.
— Ваш господин… — так называл его ветровой. — Давно вы его не видели?
— С алой мори не показывался. Мы-то вихри помним его, наш век долог, а другие и лик его позабыли. Спроси у дуба, как владыку нашего звать, не ответит ведь ничего. Спят деревья, травы дремлют, прорастают весне, ибо велено, умирают по осени спящими. Мы их будем на равноденствие, хороводы водим как встарь. С каждой стужей труднее и трудней дрёму сбрасывать. Раньше на половину года песни хватало, теперь если час прободрствуют считай повезло. Дед говорит, это морь виновна, а я думаю он дрему наколдовал. Кто ж ещё? Он велетов в камень обратил. Он! Ты слушай меня, светлоокая.
— Светлоокая?
— Светлоокая, — подхватили голоса.
Сколько ещё вихрей и ветерков в рощи прячется, по следам моим идёт?
— Ты спасешь нас, Мирианна. Ты справишься.
— Справишься, — подхватили ветра. Знать бы ещё с чем справляться.
— Вот и пришли. Рощу пройдёшь и будет Башня. Недалеко тут, — взмахнул рукой вихрь, указывая направление.
— Спасибо.
Вихрь поклонился, но уходить не спешил. Ждёт чего? Впрочем, мне им нечем помочь и обнадёжить нечем, не люблю давать пустых обещаний. Да и не Мирианна я, не светлоокая. Надо ли мне к Башне идти? Там ведь тени, демоны крылатые, узкая комнатка полная изломанных ларчиков. Неужели каждый ларчик — это мир?
Он, наверно, долго экспериментировал, пробовал, ошибался, забраковывал. Владыка, господин, башенный бог.
Небо медленно затягивали тучи, не видать диковинных созвездий и луны их не видать. Я бы осталась здесь, но чувствую, не рады ветровые моему обществу, да и воздух с каждым часом каким-то тугим делается, тяжело, как на высокогорье дышать, точно гонит меня неведомая сила назад. В рощу я вошла, когда лунный свет совсем блеклым стал, а ведь светлая ночь была. Деревья здесь росли на почтительном расстоянии друг от друга, даже ветвями почти не касались, а кроны у них широкие. Тихо тут, только листья шуршат, и в подлеске то ли мышь, то ли птица ночная копошится. Я вынула камешек, как хорошо, что он попал ко мне. Я шагала широко, старалась не сворачивать, но чем глубже я уходила, тем темнее становилось вокруг, и тем силнее мне казалось, что эта дорога неправильная. Я спускаюсь в овраг, а Башня стояла на холме. С поляны до старого дуба мы с ветровым шли не очень-то и долго, шли вдоль ручья. Вихрь обманул меня?
Ночной туман стелился непривычно синий, бело-синий, точно подсвеченный изнутри. Плотный и мягкий, как паутинка, как ковыль. Можно ли им таким дышать? Я задирала голову, я стоял по плече в тумане. Вдруг это капельки другой воды? Вдруг они ядовиты? Мир-то другой и воздух тоже. Мне вообще-то дико повезло, что я не оказалась в каком-нибудь тихом месте с атмосферой из чистого азота и с давлением как на Венере. Туман двигался, он уходил от меня. Он полз по меж деревьев туда, где виделся просвет. Я шла туда же. Я совсем запуталась, забыла, куда меня шкатулка выкинула, вдоль которого ручья с ветром шли. Помню, дуб там был, а рядом холм, а на холме башня. Но сколько, боже, здесь дубов! А холмов сколько! Листья тихонько шуршали. Я шла медленно-медленно, даже камушек из кармана не вынула, чтобы светом своим он тихое сияние не заглушил. Я почему-то совсем не боялась, даже лихо далёкое меня не тревожило, я знала — выйду, лес выведет.
У тумана были глаза, две жёлтые луны, неприкаянный взор. Я поздно поняла, куда иду. Нет там никого просвета, это дух туманный светится, огромный выше крон, бредёт по тропам, не видит выхода. Я должна испугаться в этом тёмном лесу, в иномирье ходят призраки, но я смотрю на туман и не чувствую страха.
Это волот тот самый, о котором говорил ветровой, то самое лихо, которого боялись вихри. Они специально заманили меня. Призрачный волот заметил меня, я слишком долго смотрела, я узнала его. Он зарычал, и земля дрогнула: подскочили шишки, застонали сучья, завихрилась палая листва. Я успела ухватиться за сосновый ствол. Меня трясло и качало, на плечо упала ветка, в глаза летела пыль. Он хотел быть увиденным, ох, хотел. Могучий каменный великан без тела, без рук и молота. «Землю строили, — говорил ветровой, — в дрёму вечную погрузил».
— Ты потерялся, да?

Я умер
Господин сказал: оставьте
и я упал в траву
трава мягка
свет пахнет клевером
льётся светло-серебряный
сквозь пелену весенних туч.

Господин сказал: поздно
я не спорил
когда так пахнет клевером
спорить не получается.
я сжался в камень
хотел стать маленьким
лежать на дорогах и слушать путников,
хотел не быть найденным
чтобы живых кругом не было
но
ирисами запахло небо
и я понял — время есть.
Оно пьет дожди
что долгими годами барабанили,
вытёсывали гроты в моей каменной спине.

Господин наказал не вставать,
не вставать
не вставай даже когда страшно
когда силы лежать неживым закончатся
спи, что может проще?
я так и делал
а корни клевера прорастали во мне
а корни ирисов заплетали шрамы
дожди поили мои луга
и в гротах поселились ласточки,

Как спать, мой господин,
как не дышать, когда ты жизнь?
но господин приказал быть каменным,
а знаю — придет госпожа

— Я провожу тебя? — Дух волота повернулся в мою сторону, и лес затих в безмолвном ожидании. —Провожу, хорошо?
Он протянул мне трехпалую ладонь. Моя скользнула сквозь. Я чувствовала тугой ветер, я представила силу, что воздвигала когда-то горы, развивала реки да озёра, сажала маленькие дубки, а может желуди. Мы взялись за руки и пошли. Волот тёк по чаще, не касаясь земли. Я все не приноровившаяся к платью, подметала подолом листву, а ему это нравилось. Нравились листья, ночной лес, моя ладонь, мои растрёпанные волосы. За нами летело облачко жухлых листьев, сухих веточек. Лес менялся, редели деревья. Мы с велетом вышли к скале. Он прогремел что-то незвучное. Ветер сделался сильней, он подхватил меня, он закружил меня и вынес на вершину скалы. Там за лесом занимался рассвет. Тонкие сизые тени скользили по щербатым камням.
— Мы пришли?
Велет молчал, я более не чувствовала его касание. Ветер стих. Рассыпалось облачко жухлой листвы. Это он, спящий под моими ногами, за ним лес, на нём вереск и жухлый чабрец. Не великан, но гора. Душе некуда возвращаться.
— Ты свободен. Тебе не зачем больше скитаться, ты можешь уйти.
Велет молчал. Я не знаю, слышал ли он вообще мой голос, понимал ли мои слова. Я обещала провести и провела. Сам воздух сделался холодней и прозрачней. Почти утро, почти…
— Прощай, — прошептала я, и с лёгким сердцем, стала спускаться туда, где за лесом возвышалась Башня.
Я знаю, придёт весна и он проснётся, но не горой, растревожив луга и рощи, он будет кем-то другим, кем-то живым, с теплым сердцем да мягкой шестью. Я видела это так отчётливо: большого белого зверя на сильных пружинящих лапах, что на мгновенье почувствовала его дыханье. Велет спал.
За Башней поднималось солнце. Тут непроглядная темень, а там уже утро. Мне нужно вернуться, я и так задержалась.
Мимо заколоченной двери обойти, красный листья в косу вплести, посмотреть последний раз на поляну, попрощаться с вихрями, попрощаться с волотом, сколько их здесь бродит спящих, потерянных? Да, я понятия не имею как попасть обратно. Я обошла Башню кругом, обошла ещё раз, обошла третий.
«Башня-Башня, повернись ко мне передом!»
Башня не двинулась, но за виноградом, кажется есть вторая дверь. Я аккуратно раздвинула красные лозы так чтобы не повредить, но за виноградом пряталась не дверь, а зеркало, грязное, в капельках росы. Я смахнула капельки, вытерла краем юбки стекло. Что ты здесь делаешь зеркало? Почему я так похожа на себя школьницу? Почему вместо луга отражается моя старая комната?
Я видела девочку в идиотской розовой майке с дешёвым рисунком, в заношенных джинсах, в зелёных кедах. У девочки в зеркале были длинные косы. Девочка их отрезала. Стало лучше, лучше. Но жалко, вот чёрт. Девочка выкинула майку, бельё с китайского сайта. Девочка стала мной. Но не красивой. Все та же девочка, все те же косы. Почему я не могла их просто расплести?
Девочка опустила голову, я опустила тоже.
В моей комнате пахло сыростью, по углам роились тени.
«Не найти тебе выхода».
«Не найти тебе света».
«Мирианна!» — шипели бесплотные.
Стола, придвинутого к двери, не было. Пропали деревяшки, сломанные ларчики. лоскуты, которыми я перевязывала ручки. Я огляделась: сама комната стала другой, стала чище и выше, только света как не было так не появилось, один мой камушек. Стол встал обратно, дверь раскрылась. На стенах, уходящих в сплошную темень, такую чёрную, что хоть вот-вот увидеть там звезду, на узких каменных выступах-балкончиках сидели птичьи тени, сидели смирно.
«Ух, проклятые!»
Я вернулась к столу. Вот моя шкатулка с левого края, а вот ещё три. Кто-то даже вытер с них пыль. Не уж то тени? Да не поверю. Вторую шкатулку неведомый мастер украсил сухими веточками лимониума с нераспустившимися нежно-сиреневыми цветами. Я подцепила крышку, не поддалась. Я подняла шкатулку, покрутила. На вес — совсем лёгкая, наощупь — холодная, точно я погрузила пальцы в снег. Под шкатулкой лежал сложенный вдвое листок. Я опустила шкатулку, подняла камешек. Слова были странные, но буквы, буквы к моему удивлению вполне понятные, обычные русские буквы. Ведомая любопытством, я быстро-быстро зачитала незнакомые слова, замочек щёлкнул, но не открылся, я повторила медленней, нараспев.

Глава 4
Теникрылые

Белый день. Снежинки падают хлопьями. Морозно, но не холодно. Самый правильный светлый январь. В этом мире нет январей, их ещё просто не выдумали. Но я пришла, и январь настал. Я чувствовала, как морозное время сдвинулось. Из окошка подуло холодом, снежный вихрь ворвался в комнату, разлохматил тишину, приукрасил пыльный стол россыпью белого инея. На столе стояли рамка и часы, гребень старомодный рядом. Расчеши мне пряди, заплети мне косы. Маленькое сердце хочет танцевать. Шкатулка играла. «Музыкальная», — подумалось мне запоздало. Где-то я слышала эту мелодию, но думать о том не хотелось, моя память истончилась да выцвела, как застиранная простыня. Не хочу! и мне всё равно, как правильно, а как нет. Я слишком долго была хорошей умненькой девочкой, косы утром заплетала. Лежи-лежи, гребень, не тронутым, не зачем тебя трогать, нечего заплетать. Из маленького окованного серебряным кружевом зеркальца на меня поглядывала короткостриженая девочка: светлые кудри отливают розовым, как облака перед закатом. Я потянулась заправить прядь за ухо, пальцы запутались в нагромождении кос. Башня одевала меня по-своему, Башня говорила: забудь. Я и тебя забуду, Башня. Я найду способ сбежать и сбегу.
Холодно тут, холодно. Я поёжилась, потерла ладонь о ладонь. Это был крошечный мир, не оформившийся: только комнатка, да поля за круглым окном.
— Кто ты?
Я обернулась на голос. Позади кровать с высоким балдахином, а ней сидела девочка, маленькая красивая девочка лет двенадцати, светлокожая в платье из белого кружева, с длинной чёрной косой, на кончике косы серебряный колокольчик, на голове диадема — две заиндевелые веточки лимониума. Девочка тихонько теребила оборки на юбке:
— Как ты попала сюда?
— Она Мирианна, — послышалось низкое рычание.
Я пискнула. По обе стороны от кровати стояли мохнатые чудища с телами полярных медведей, мордами моржей, в серых кителях с широкими эполетами. Как я сразу их не заметила?
— Мирианна, — закивало второе чудовище.
— Правда, что ли? — восхитилась девочка. — Я София! Королевна. — Она протянула мне ручку белую, что этот снег.
— Мирианна, — повторила я комкано. Какое длинное имя они выдумали! Мне почему-то сделалось стыдно перед девочкой. Я сжала её ладошку, тёплую-тёплую. Чудища слаженно закивали. — Ты… ты живешь здесь?
— Это мой дворец.
Не знаю можно ли задавать такие вопросы королевнам, но:
— Тут всего одна комната?
— Пока что одна, — согласилась девочка, — но скоро придут они и будет дворец. Они придут. Он обещал.
Чудища вновь закивали, одобрительно заурчали. Я ничего не поняла. И если он это скорее всего тот самый хозяин Башни, то кто такие они? Велеты-волоты? Тени?
— А давно вы ждёте?
— Давно! — воскликнула принцесса. — Одну целую вечность и ещё половинку!
— А…
— Нет-нет! Сами мы строить не можем. Садись ко мне, я расскажу тебе сказку о принцессе, о королевне, что спит в высокой башне. Только ты никому о ней не говори. Не говори, хорошо?
— Хорошо. Я не скажу, честно не скажу.
— А зря, — улыбнулась девочка-королевна, противореча сама себе, — хорошая сказка. Людям бы стоило её знать. Ну ладно, сядь ближе!
Я поёрзала на простынях. Мои юбки цеплялись за резные элементы кровати. Какое же здесь всё не удобное.
— В далеком-далеком краю жила…
Что-то треснуло, что-то щелкнуло. В комнате потемнело, точно за окном мгновенно настала ночь. Девочка вцепилась в мою юбку, стражи-чудища бросились к нам. Вновь затрещало, кровать закачалась.
— Беги, Мирианна, — рыкнуло чудище.
— В Башне беда! — закончило второе.
— Не уходи, — тихонько шепнула мне королевна, — Она уйдёт? — куда громче обратилась к стражам.
— Башня! — рыкнули чудища хором, непонятно кому отвечая.
Стены трещали, готовы вот-вот рассыпаться
— Всегда так! Кто бы не пришёл! Кто бы! Потому что не сделали… Он! Иди, — вдруг совершенно спокойно произнесла королевна. Раздался страшный треск и на мгновение в комнате стало светло, это было похоже на грозу, только без дождя. — Иди, — она всё ещё мяла ткань моей юбки. — Тебе нельзя быть со мной.
— Я хочу остаться.
Комнату снова тряхнуло. Королевна еле слышно хныкала. Королевна покачала головой. И я встала. Половицы шатались, я будто шла по мосту, но реки внизу не было, ничего кругом не было. День белый стал сумраком. Шкатулка захлопнулась.
Я снова в Башне, там, где и была.
«Здравствуйте, треклятые тени. Это вы всё испортили?»
Они выстроились полукругом призрачные, неживые, тонкие, что туман с утра, полные неясной тревоги безумные зыбкие. Тени смотрели на меня, глаза их мерцали янтарной глубиной.
«Вы хотите навредить мне?»
Ох ну да, так они ответили! Тени безмолвно наблюдали.
«Он вас послал?» — я ткнула пальцем в темноту, будто этот великий башенный бог там под полотком парит. Тени всполошились, то ли вопрос мой им не понравился, то ли жест. В Башне что-то засвистело, загромыхало.
«Н-нет!» — взвыло из темноты.
Возможно, мне показалось, но из каменной стены вышел некто высокий и рогатый. Я подняла камешек, его без того слабый свет сделался ещё тусклее, ещё чуть-чуть и вовсе погаснет. У стены никого не было.
«Мирианна?» — раздался знакомый голос. Тени затрепетали.
«Эй! Вы здесь? Где вы?» — я выскочила в коридор. За время моего отсутствия Башня заметно преобразилась: в коридорах стало светлее: кто-то зажёг круглые лампы на стенах, да и шкафа уже не было, а вот фреска осталась: старый дуб и маленькие вихри, а с другой стороны — мой знакомец-волот с каменным молотком.
Неизвестный не откликнулся. Неужели он только причудился мне? В этом длинном коридоре мои шаги разлетались долгим эхом и точно двоились. Я замерла, вслушиваясь в башенные шорохи. Нет, зов не повторился. Но что там, кто-то движется мне навстречу?
«Эй!— я бросилась вперёд. Коридоры ветвились, шаги стихали. Я свернула не туда? — Вы звали меня? Постойте!»
Нет-нет. Я не могла ошибиться, я шла на звук. Я… будто была здесь. Этот запах, треклятые травы! Брошенные, иссохшие в пыль, грязь на полках кухонного шкафчика. Ромашка и мята… У поворота стояло чудище, двухметровое уродище в короне из сухостоя. На его сгорбленных плечах висела мантия, вся изодранная, точно тряпка половая. Оно не видело меня, высматривалось в другой коридор. Я сняла туфли, знаю эти туфли будут слишком громко стучать, подхватила юбку, оголяя колени, и стала тихо-тихо отступать. Вдруг не заметит?
Мне же должно в конце-то концов повезти? Повернув раз три, а может и все четыре, я перестала осторожничать, и побежала что есть сил к заветной комнате. Пусть там и поселились тени, но сейчас они кажутся вполне безобидными, сидят себе и сидят, точно большие голуби. А если вернуться назад, то можно попробовать поискать снова, вдруг неизвестный всё ещё ждет меня? Мы просто разминулись. Коридор с фреской я нашла без труда, будто домой возвращаюсь. Да если честно, со светом в этой части Башни не так и плохо. И шкатулки лежат как лежали, никто их не трогал. Тени, увидев меня, оживились, захлопали крыльями.
«Вы его слышали? Того, кто звал меня?»
Тени закивали: слышали, мол слышали, только дела нам до этого нет. Они устроились на балкончиках точь-в-точь огромные птицы, их зыбкие дымчатые крылья опускались до пола. Тени молчаливо покачивались из стороны в сторону, они будто бы слышали какую-то музыку: замедлялись, прикрывая круглые блестящие глаза, сам воздух в комнате, казалось, в этот миг становился тягучим и плотным, затем отмирали, приподнимали крылья, вытягивали пасти в безмолвном вое, и мне становилось волнительно и зыбко. Не рожденные звуки плескались в тёмной комнате. Почти — ноты. Восьмые? Шестнадцатые? В памяти выстроились пустые полосочки незаполненной нотной тетради. Пам! пам-папам-пам. Тени раскачивались, посматривали на меня своими громадными жёлтыми огоньками. Тени пели, пели, но боялись. Ещё чуть-чуть и я услышу, ещё немножко, я ведь вижу. Пам! Пам, па-пам-пам.

У королевы нет имён,
Солнечная королева!
Носит бесстыжая светлый лён,
Что деревенская дева.

Ходит в молчании целые дни,
Небо грозой расшивает,
В перстни запрятала дым да огни,
Души мальчишечьи мает.

У королевы нет дворца,
Свиты, служанок и псарни.
Красный шиповник взамен венца.
Шарф голубой и странный:

Тонкая лента бурливых рек,
Слышишь, ворчит упрямо?
У королевы в причёске снег
И травы с лесной поляны.

Голой танцуют в тени дубов,
Песни поёт тоскливо.
У королевы нет рабов.
Как же она счастлива!

«Не такие вы и жуткие. Да поёте хорошо» — я бесстрашно подошла к стене, привстала на носочки. Тень наклонилась ко мне, просто птица огромная дымчатая птица без лица. Она вытянул шею. Лицо у неё скорее всего было, но тёмные-вихри всполохи менялись так быстро, что я не могла разобрать его очертания.
«Тише-тише, — сама себя не верю, я притронулась к тени. Пальцы словно пытались пощупать ветер. — Не пугайте меня больше, хорошо?».
Она урчала совсем не по-птичьи, ластилась к мои пальцам.
Кажется, договорились.
«Подскажите, как открыть?» — я подняла шкатулку. Тени отпрянули. Не собираются они мне помогать. Последняя шкатулка облеплена ракушками большими перламутровыми, в ней, видно, море должно жить. Шкатулка молчала, не поддавалась сколько бы я не просила, сколько б не пела.
Она смотрелась в зеркало и улыбалась:
— Вот бы эти морщинки стереть, чтобы никто не знал…
— Ты не старая, — обрывала я. Она действительно была совсем не старая, если так прикинуть тридцать девять по человеческим меркам это не много. Больше моего в два раза, да и что с того?
— Нет-нет, — она качала головой. Я замечала бороздки-складочки по лбу и носогубная… — Я не о том. Смотри, как многое они выдают!
Что ты не вечная, что ускользаешь от меня с каждым днём всё дальше и быстрей.
— Мам. Хочешь, у меня тональник есть? — Она не пользовалась. База, консилер, тональник, что дальше?
Он подошёл ко мне и поклонился, на голове соломенный венец. Сияют бусы-ягодки. Вместо рук — когтистые лапы, на каждом когте по кольцу. Свисает лохмотьями болотная ряса. А морда, что камень: всё грани и сколы, и светятся хищным пурпуром глаза.
— Мирианна! — слышу шелест. Тварь молчит.
— Светоносная! — добавляют безликие хором. — Светлоокая!
Отхожу, беспомощно пячусь к шершавой стене. Будто исчезнут, будто отступят. Оставят, уйдут! Кричать некому. Кричать ничего. Шкатулка осталась на столике.
— Моё почтение, — проревело чудовище.
Я забилась в угол между столом и стенкой. Вот и всё моё башенное приключение.
— Отойди от неё, Воль-не-виль. Девочка моя гостья! — раздался третий голос, кто-то большой обхватил меня за плечи. Мигом стало очень душно и темно, точно я нырнула в баню без света. — Не дрожи, светоносная, — прошептали мне затылок. — Это не его этажи, здесь он бесправен. Убирайся, Воль! И передай господину, что время его сочтено! — объявил мой спаситель, всплеснул руками-крыльями, и всю комнату затопила горячая темнота. Кожу пекло, не доставало воздуха. Вот-вот задохнусь, сварюсь заживо, я дернулась, но держал крепче крепкого. Я закашлялась, воздух сделался горьким и сухим. В этом безумии, что не странно, мне почудился голос неизвестного. Просто почудился. Не было здесь его, не было. — Так-то! — прошипел мой спаситель, и я снова смогла дышать.
Я отпрянула, едва не упала, ухватилась за край столешницы, острое дерево да в мягкую ладонь, в слабую. Я кашляла, я ничего, ничего, ничего не видела. Тени курлыкали, хлопали крылья над головой.
— Полно. Он убрался.
— Спасибо, — я с трудом подняла голову, смахнула пряди, налипшие на лоб. Перед мной стояло нечто дымчатое и рогатое, похожее на тень, но больше, материальное, с фигурой человеческой мужской, наверное: широкие плечи, одето то ли в рясу длинную, то в ли плащ с рукавами-крыльями. Не хочу смотреть. Не хочу, пожалуйста. Один уродливей другого. Я уставилась на пол, на собственные ноги. Оно было, стояло рядом, смотрело на меня, трогало. Это в крыльях я задыхалась, сухой, горячий, горький дым. — Кто это был? — А главное, кто вы? Почему я ваша гостья? Господи, можно мне выйти?
— Это кратерный демон Воль-не-виль, — объяснило рогатое, кутаясь в крылья, точно в плащ. — Не приближайся к нему и имени своего не отдавай. Воль крадет человечьи голоса, — прошелестела рогатая тварь. Щелкнул замок, и шкатулка умолкла. Существо с громадными дымчатыми рогами нырнуло в стену и было таково.
— Стой! Постой, пожалуйста! — слышит ли он меня? — Помоги мне!
— Помочь? — раздался совсем другой голос. Тени встревоженно зашелестели крыльями.
— Помоги, — повторила я без особой надежды. Тот второй тоже демон, где гарантия, что его помощь не обернётся вредом?
— А что ты дашь мне взамен?
Из стены проступили рога.
— Что попросишь, то и дам.
— Разве у тебя что-то есть, светлоокая? Тусклый камешек да рваное платье!
— Мирианна, — щебетали тени. — Мирианна.
Ох, помолчали бы!
— Мирианна, — повторил рогатый. — Красавица. Спасительница. Тебе нужна моя помощь? — он вышел полностью, горделивый демон в коконе дымчатых крыл. А за ним ещё трое и новые тени. — Мне лестно. Ох, лестно! Ну, слушай, слушай внимательно, что тебе расскажу. Ты должна, ты обязана, светлоокая! Ты призвана в Башню дабы спасти нас от того, кто живёт наверху.
— Я знаю.
— Как мне выбраться отсюда?
Рогатый усмехнулся: не нужны ему мои вопросы, и я не нужна. Рогатый ждал Мирианну свою светлую, свою храбрую, ни девчонку в потрёпанном платье, ни меня. Стоящий за его плечом рыцарь в полосатой шубе, то ли тигриной, то ли в шкуре своей собственной посмотрел на меня с изумлением, господину своему поклонился и, низко рыча, спросил разрешения:
— Могу ли я, госпожа светлая, слово взять?
Как говорить с тиграми, я не знала, а рогатый молчал.
— Говори.
Существо в тигриной шкуре вышло вперёд стало в метре от меня, я отшатнулась. У существа были длинные жёлтые клыки, а морду его тени укутали. Я не видела глаз, не видела ничего кроме зубов и полосатой шкуры, возможно, когда-то он был огромным котом. Возможно. Боже, как выйти из этой треклятой Башни?
— Не слушай его, — заскрежетал невидимый хор. Вся комната мигом наполнилась грубым, режущим звуком.
— Кариваль! Каривиль, — скандировали тени.
— Безумец, — хрипел спёртый воздух.
— Кариваль, — подрагивало стеклянным звоном оступившееся эхо.
Рогатый молчал.
— Говори, — повторила я, ни в чём уже не уверенная. Я поклялась встретиться с их повелителем, с тем самым существом, что тени звали богом. Я не хотела слушать, я не могла смотреть. — Я слушаю тебя, Кариваль.
Названный безумцем хищно улыбнулся пустоте, тени взвизгнули, и он, наконец, заговорил:
— В самой дальней комнате под башенной крышей, — его голос полнился рычанием. Тени дрожали, — в том малом уголке, где её свод перестаёт быть неприступно чёрным, где в темноте безвременья и страха едва теплеют белые звёзды, живёт воспоминание. В каждой Башни живёт принцесса, ведь так, Мирианна? Моя хорошая, моя прекрасная, моя далёкая, никто не знает о ней. Я прячу её за шёлковыми балдахинами. Я никому о ней не говорю. Это неправильно, совсем неправильно, — безумец Кариваль раскачивался из стороны в сторону, его странная шкура трепетала, а под шкурой ничего не было, только ночь. — Идите туда, Мирианна. На самый верх к белым звёздам. Посмотрите в глаза принцессы, в её чёрные-чёрные очи. Вы поймёте, Мирианна. Там, — закончил демон отрывисто, точно все мысли в голове его рассорились, не могли больше друг друга держать.
— А если он… ну он, бог ваш, будет против?
— Он будет, — обрадовался рогатый, — непременно! Но ты одолеешь его.
— Но…
— Мы починим шкатулки.
— Мы приберём Башни. Тебе же понравилось, как мы здесь всё устроили?
— Да.
— Починим!
— Я… — я не хочу ничего обещать. — я попробую…
— Да будет так, — возвестил рогатый.

Глава 5
Огонёк

Шкатулки больше не открывались, будто спали, будто стали бездушным камнем, безголосым, как городской кирпич. Резные перламутровые крышки потемнели и перестали отзываться на мои прикосновения. Мои двери, мои маленькие миры! Сероватая совиная тень угрюмо высилась в углу. Она ждала, что я сдамся и уйду, шпионила для существа без имени. Я повторяла и просила, пальцами по изгибам проводила. «Ответьте! Ответь мне!».
Шкатулки больше говорили. Быть может, я им что-то расскажу?
Апрель начинался дождём, беспечным вторником, несданным проектом. Мы сняли видео минут на пять, про радугу и интерференцию, по очереди читали с листика Анин текст на английском. Аня опоздала, простыла, стояла с камерой у стенки. Снимали в коридоре, на красных пуфиках. Причудливо отсвечивали окна. Наши тени казались фиолетовыми, длинными, волосы отливали рыжиной. Я тогда сбежала первой, отчитала, перепутав времена. Мне нужно было на награждение. Вдруг грамоту дадут? Плюсик в карму, зачет автоматом. Узкая юбка, белая блуза — терпеть не могу.
В большом зале стояли красные стулья, на стульях сидели серьёзные люди тоже в блузках. Первый ряд, третий. Вот Лёша, а вот столы с бесплатными булками. Я села к Лёше.
«Привет?»
Здесь собрались самые умные, вдохновлённые, да и в принципе хоть что-то делающие люди, те самые, которых не называют торгашами токсичные тётки в разбитых ботинках. Лёша, два странных парня с моего потока, старшекурсники, магистранты и я. Тётка толкалась на сцене, услужливо скалилась в зал. Мне руку она не пожала, пихнула грамоту в пластмассовой рамке. Нас фотографировали. Первый курс, второй… Лёша вышел прямо с рюкзаком, застрял в проходе, толкнул кого-то. Нам раздали стикеры с эмблемой универа, громко поздравили и пригласили к столу. Белая-белая скатерть кем-то заляпана, корзинки с печеньем пусты, рядом толкаются люди, Лёша что-то картавит мне на ухо. Мы ушли раньше, можно было остаться, не знаю зачем. Другие остались.
Домой идти не хотелось. Мы с Лёшей отправились в парк. До парка нужно ехать на автобусе, на зелёном старом, с истекшим эксплуатационным сроком, громоздком чихающем старике. Мы забились предпоследними, прижались к желтому поручню и ехали, ехали, ехали. Рамка от грамоты давила мне в плечо, я не смогла упихнуть её в сумку, молния не желала застегиваться. В куртке было жарко. Автобус провонял бензином. Лёша прокричал остановку. Нас не услышали. Я повторила, автобус чихнул, визгнул и встал, проехав лишние пять метров.
Парк встретил нас огромной лужей, вот что осталось от утреннего дождя. Лёша шагал быстро, говорил тихо, картавил, запинался, то начинал смеяться, то замолкал, порывался ловить уток, хватать меня за плечи, подводя к пруду. Он так шутил. Лёша таскал с собой отвёртку, ноутбук и пластмассовый пистолет, распечатанный на 3d-принтере. Ему было весело. И мне тоже. Тоже… Я ничего не понимала, только кивала, забирала отвертку, обходила уток. Пахло ветром, сырой землей и опилками, густо насыпанными в кадки с маленькими туями. Утки бегали по газонам, по лужам, вытягивали длинные рыжие шеи. Мандаринки.
Год назад не было Мирианны, Башни и неизвестных. Только апрель, рыжие утки, Лёша с отвёрткой, бестолковый конкурс, холодные булки и смотровая площадка академии наук.
Парк закончился, мы прошли его насквозь. Нужно было свернуть и отправиться серой дорогой на поиски другого автобуса. Лёша остановился, сунул отвёртку в рюкзак и спросил:
— Была там?
За парком высился бетонный кирпичик — скучная-прескучная Академия наук. Нас водили туда как бы на практику, показывали советский вздыбившийся линолеум, грохочущие установки и дядек, не имеющих и малейшего понятия о том, что делать с первокурсниками. Но это было после, летом. И я ответила вполне честно:
— Нет.
И Лёша потащил меня через дорогу на смотровую площадку. Вот там-то я точно не была. Дул мёрзлый едва ли апрельский ветер. Мы подошли к краю. Запылённые перила пестрили корявыми белыми именами. «Мирослав+Анна». Ха.
— Смотри!
Город купался в закате, тонул в облаках. Мосты, дома, длинные прямоугольники, далёкие башенки, точки бегущих машин.
— Вчера падали метеориты. Ты видела? — Лёша стоял, привалившись к перилам, растрёпанный белобрысый. Его большой потрёпанный рюкзак смеялся не застёгнутым карманом.
— Нет. — Вчера не было, Лёша! Я живу в Башне среди птиц и теней, а наверху кто-то ходит, бьётся хрусталь, падают лампы, и шкатулки, шкатулки, Лёша, больше не открываются. Может, ты их починишь? Это он всё ломает. Он злой! И тени его, но знаешь, не все. Они поют мне, у них большие бархатные крылья и медные глаза. — Я не смотрела, — я отвернулась. — А ты?
— Я работал.
Небо было ясное и совершенно оранжевое. Мы долго стояли у края площадки, смотрели, как тонкий и нежный струящийся свет обнимал наш маленький город, как смолкали тревоги. Как славно пахло весной! Грамота финалиста? Подумаешь, глупость. Никто не похвалит. Холодные булки. Холодный дом, в котором нет мамы, только папа и бабка. Для них метеориты глупость.
— А здесь было бы видно?
Лёша кивает — было. И дома бы тоже, на крыше. Меня не пустили, не дали ключик от чердака. Разве люди ходят по крышам? Разве смотрят, как падают звёзды? Нет, глупая, нет.
Совиная тень глядела с интересом, дымчатые крылья трепетали, она, словно готовилась к броску, но колебалась. Шкатулка всё такая же тёмная и безучастная точно стала чуточку тяжелей. Видимо, чтобы снова заговорить ей нужно время. Я отодвинула шкатулку. Пусть отдохнёт. Тень нахохлилась, пряча морду в дымчатых перьях. Я шикнула и вышла прочь.
Комната со шкатулками, узкая, что чулан располагалась совсем близко к покоям рогатого, моего друга, освободителя. Неужели я решусь, хоть когда-нибудь, через год, может быть… Я решусь? Поднимусь к башенной крыше и покончу с ним.
В круглом зале лежал туман, мерцали голубые искорки, арка рогатого была занавешена чистой серебряной паутиной. Рогатый спал и из комнат своих ещё не показывался. Я пробежала зал, едва касаясь пола каблучками, свернула наугад, в надежде поскорее выйти в тёплый коридор, но переходы снова поменялись. Временами Башня напоминала мне огромное дерево, качающееся на ветру. Её ветви-коридоры постоянно переплетались: заходили и цеплялись друг за друга. Только простого ветра здесь не хватит, нужна буря, и мне ведомо, кто за ней стоит. Могущественный бог, соткавшие мои маленькие миры, отказавшийся от них, безжалостный владыка, повелитель теникрылых, хозяин Башни — вот с кем предстоит сразиться светлой Мириане. Жаль только я, не она. Всего лишь девочка-тихоня, Аринка, не одержавшая ни одной победы, куда мне тягаться с богами?
Рогатый ждал. Рогатый спал в своей прекрасной шёлковой комнате, и ни одно безумное создание не могло потревожить его царственной дрёмы, даже Воль. «Он не причинит тебе боли, девочка. Ты моя светлая Мириана», — повторял рогатый, и тени кланялись ему. Сколь велико его терпение? Как долго мне позволят просто быть?
Я шла и шла, не сворачивая и не оглядываясь — всё равно без толку, если Башня хочет, чтобы я потерялась, то тут и карта не поможет. Ну, правда, кто её тёмную знает? В застенье ревели заколоченные грозы, вырываясь из-под пола отблесками алых молний, брызгами холодного дождя. Мне уже не было страшно, не было зыбко или тревожно. Я просто шагала, приподнимая пыльные юбки, переступая крутые пороги. Я думала о рыжем солнце, о Лёше и метеоритах, а внутри точно теплился маленький огонёк, искорка того далёкого весеннего заката. По обе стороны коридора за закрытыми железными дверями бесновались тенекрылые, и чем дальше я шла, тем громче становился их отчаянный клёкот.
Я выпустила чёртовых птиц, они сломали шкатулки. Я говорила с Башней, нарушила их драгоценное молчанье, они привели Воль-не-виля с венцом из маминых трав. Но они всего лишь тени, они не могут мне навредить. Не могут же, да? Коридор вильнул и закончился. Я вышла к громадной белой двери, эту дверь точно из снега вылепили, причем из какого-то февральского, подтаявшего и свалявшегося. Вместо ручки торчала ветка. Я потянула, дверь не сдвинулась, я толкнула и снова без толку. Замочной скважины не было, только ветка. Я тронула ветку, что-то скрипнуло, застонало. Дверь пошла волнами, холодными, боже, какая же она холодная! Я что-то сжимала в руке, Лёшину отвёртку, красную крестовую. Я ковырнула под веткой, вбила, ударила, пнула, запуталась в юбках, оступилась и отступила. Отвёртка застряла. Лёшина. Лёшина! Нет, не оставлю. Вытащу!
Я отряхнула неудобные юбки. Я подошла и ухватилась за красную прорезиненную ручку и потянула изо всех сил. Дурацкая дверь! Отвёртка выскочила. Затрещало, заскрежетало куда слышней и громче, и дверь развалилась: осыпалась тяжёлыми комьями, маленькими снежками, она словно ждала, терпеливо, мучительно этого часа, моего толчка. В двери росло дерево, тоненькая рябина, застрявшая ветвями в снегу. Сколько этого снега было? Сантиметров пять в толщину или больше? Снег рухнул на пол безобразным грязно-белым сугробом, укутал деревце, забрался в туфли. Холодный, рыхлый, ух! Он, видимо, подтаял. Я, видимо, толкала и тянула куда сильней, чем мне казалось. Деревце ещё живое, но сильное замёрзшее, потянулось, совсем как кошка, расправило тонкие ветви. Как оно тут выросло без света и земли? Я обогнула деревце, перескочила через рыхлые сугробы и оказалась на лестнице. Башня сама привела меня к ней? Лестница причудливой рыжеватой спиралью уходила во тьму. Светлые деревянные ступеньки смотрелись до смешного обыкновенными, в школьном классе лежал такой паркет. Стены сузились. Мне не хотелось смотреть вверх, там над головой клубилась густая чернота. У лестницы не было перил, лестница скрипела, шаталась и, кажется, не имела конца. Я подняла бестолковые юбки выше всякого приличия и скрепила узлом. По началу я бежала, перемахивая две ступеньки за раз, подхватывая юбки, будто так получиться миновать скрипучее дыхание лестницы, будто я пролечу её всю. Это работало в трехэтажной школе и в старом бабушкином подъезде, но не здесь. Лестница не кончалась, а я устала. Круглые стены, лишенные дверей и окон, ничегошеньки не могли подсказать. Я словно попала в огромную трубу, в нору, где кто-то случайно выставил корявые ступеньки. Такие же вели на смотровую, разбухшее дерево, взамен расшатанного камня. Кажется, в этом году ступеньки переделали, поставили крепкие с гладкими перильцами. Лёша бы рассказал. Я не видела Лёша полгода. В Башни нет времени, в Башни нет потолков. Сколько ещё прождёт рогатый? Сколько будет сдерживать теникрылых? Я шла так медленно, так медленно, как только могла, будто спрашивала разрешения у ступенек. Треклятая Башня. Как же в ней тихо!
Стены менялись, что было камнем, шершавым грязным, вдруг обратилось в чистый зеленоватый малахит. Гладкие панели поблёскивали, робко отзываясь свечению моего медальона. Ступени стали мягче, перестали шататься и тяжко поскрипывать. По краям лестницы торчали жидкие кусты, проросшие прямо из досок. Выше, выше, вдруг и выйду? Вниз-то точно уже нельзя, там рогатый, тени и ужасный демон Воль-Невиль. А ещё там шкатулки, сломанные, трусливо брошенные, мои. Кусты становились выше, совсем как перила, и даже не страшно, и как-то светлей.
Раздался рёв. Лестницу грубо тряхнуло. Я шлёпнулась, ободрав колени и голые локти, вцепилась в дерево и замерла. Я видела, как отрывались первые малахитовые пластины, как летели в тревожную черноту. Рёв повторился ещё раз, ещё. Точно что-то могучее ворочалось, бурчало, рокотало, билось в стены то ли сверху, то ли внизу. Я привстала, и Башню снова тряхнуло. Не пускаешь? А вот хрен тебе!
Хрен. Блёклое, как обтёсанное морем стеклышко, скользнуло слово, и вспомнилось, а когда-то я ругалась хуже, а когда-то не ругалась вообще.
Я карабкалась, стискивая пальцами колючие ветки, пригибалась от каждого шороха, а после осмелела и бросилась верх изо-всех сил, и будет что будет. Треклятая лестница кончилась, оборвалась отвесной стеной. Я треснула по стене, бессильно саданула ладонью, и камень беззвучно разъехался. Коридор.
Я вышла в каминный зал. Незнакомая комната дышла теплом, и пахло в ней дымно, но хорошо — дровами да незнакомой горьковато-пыльной травой. Огонёк, спрятанный в каминной нише, осторожно потрескивал, мерцал, огороженный грубой решеткой, точно запертый за этими тяжёлыми чугунными прутьями. Такой маленький тёмный зал. Только свечи по углам, да два пьяных кресла перед огнём: одно красное, одно серое, а между ними маленький табурет. Это его комната, вот же высится, вот же чёрная тень.
— Тут так холодно, — прошептала я не здороваясь. В горле хрипело. Он не услышит — я убегу. — А ты греешься.
Шевельнулся. Дрогнул крохотный огонёк.
— А почему мне не греться? Это мой дом.
Пламя мерцало нежными оранжевыми искорками, совсем как там.
— Значит, ты это он?
Хозяин Башни, повелевающий временем. Бог.
— Он? — Безмолвные тени, наконец, успокоились, улеглись по краям, перекошенных плинтусов, умостили ножки кресел — красного и его. Тени боялись огня. Света, тепла, оранжевых искорок. — Я это я. Ну а кем ты видишь меня, не знаю.
— Богом, — прошептала я бестолково. — Так говорят.
— Интересно. — Какой славный камин. — Тебя же зовут Мирианной, — имя тянулось музыкой. — светом, что призван мне помешать. — Сбилась музыка. Сбились тени. — Мне стоит бояться тебя? — он усмехнулся.
Я села рядом. В красное.
— Твои прислужники врут. — Света во мне, как в гаснущей лампе. В руке ладно лежала крестовая отвертка, не оружие, только ключ. Какой из миров был настоящим? Лёшин или его? — Меня зовут по-другому.

Глава 6
Вслушайся в меня

Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.

Иосиф Бродский «Натюрморт»

Тенекрылые просили убить его. Тенекрылые шипели и плакали, прятали двери и лестницы. Убери его, Мирианна. Разберись с ним, светлоокая. Разберись. Что тебе стоит? Ты же свет, ты — правда! Ты помнишь, как жить.
В мире не должно быть зла, милая. Мир должен быть тихим, послушным, кротким таким. А у нас тут боги и демоны, тени крылатые. Разве так можно? Можно птиц отпускать, покой нарушать башенный? Чтобы по коридорам носились с песнями, чтобы двери скрипели? Чтобы, чтобы… ш-ш-ш! Слышишь, идёт-шаркает? Венок раскачивается, шуршит солома жухлая. По твою душу. По мою. Воль-не-виль.
Существа с бирюзовыми руками обещали починить шкатулки. Рогатый предлагал мне дверь, только какую именно не сказал.
— Поговорим?
— Поговорим, — согласился башенный бог, подвигаясь в мою сторону.
Я вжалась в кресло. Ноги гудели после лестницы, а сердце стучало быстрее чем бы ему следовало, как у зайчика. Зайчиков только в этой проклятущей Башне не водится.
Всё вышло проще или напротив сложней? Я нашла башенного бога, и он всё ещё не хочет меня убить. Просто смотрит, молча сидит, руки сложил на коленях. При нём ни ножа, ни меча, ни какой-нибудь жуткой демонической штуки, только книга на столике и пустой бокал. Он читал, когда я вошла? Читал, кажется. Почти человек хотя бы с виду.
Знал ли он, что я приду? Знал, наверное, и подготовился. Вдруг это ловушка? Если бы я была тем самым великим башенным богом, я постаралась избавиться от Мирианны. Но ведь я сказала, что я не… Господи… Нет, мой христианский бог меня здесь не услышит, нет прока повторять за бабушкой.
Нужно всё-таки что-то сказать. Нужно. Как с такими говорят? У меня и с людьми плохо получается. Господи. Как бы я не храбрилась, мне страшно, очень-очень, и я понятия не имею что делать. Пришла, а дальше? Вся решимость куда-то выветрилась, да и была ли она?
Я ждала чего-то другого. Я думала, здесь окажется очередное чудовище: демон из рогов и теней. И между тем у него был приятный голос, чуть хриплый, точно заржавевший после долгого молчания, но откашлялся. А копыт не было, да и сам он, кажется, не так уж и ужасен: худой светловолосый юноша на вид не старше меня. Он походил на пыльную фарфоровую куколку: ровные шелковые локоны, белая рубашка с широкими рукавами-воланами, кружевным воротником, круглыми перламутровыми пуговками, короткие штаны да тёмные замшевые туфли пряжкой. Он будто вышел из диснеевского мультика, да заметно обносился пока добирался сюда.
— Ты хозяин Башни?
М-да, но ничего другого всё равно не придумывается.
— А ты светлая Мирианна, — вернул бог. — Пришла разделаться со мной? — Он глумиться? —Долго же добиралась. — Глумиться. — Заплутала на лестницах?
— Да. У тебя тут чёрт ногу сломит.
— Чёрт? Там внизу черти появились? Занятно.
— Вам что всё равно? — Да не верю! Он удовлетворённо кивнул, так кивал мой старый математик, когда до нас наконец доходило что-то очевидное. Неужели ему на столько безразлична судьба Башни, и тех маленьких ветровых, и его собственная? — Вы… — я крутила и мусолила золотую кисточку, так неудачно прицеленную на скатерть.
— Так, когда будешь вершить справедливость?
— А надо?
— Надо, не надо — мне ли решать.
— Ты же… вы ведь бог.
— И что с того?
— То! — издевательство он какое-то, а не бог. — Не собираюсь я у… делать, то чего просил рогатый. По крайней мере пока не пойму, что к чему сама.
— Так значит, — он улыбается. Он издевается! — Разбирайся. Можешь погулять теперь тут. Нижние этажи ты уже видела, посмотри и эти. Мне ли тебе запрещать, светлая избавительца-Мирианна? Мне ли распоряжаться Башней, которую я построил? Нет, не мне?
— Что вам… тебе от меня нужно? Что я вам сделала?
— А я тебе что?
Хороший вопрос.
— Ничего.
— Может на этом и раскланяемся? Нет? Ну ладно. Меч дать?
— Нет.
— У тебя собственный есть? Нет? А как ты тогда станешь волю моих слуг исполнять?
— Я не собираюсь вас убивать… — я начала решительно, но под конец сбилась. Он не смотрел на меня, а если смотрел было б совсем невыносимо. Я просто девочка в длиннющем мятом платье, мне ли такое говорить? Безумные тени, неужели они не видели кто я? Даже если б я хотела, если б послушала их, я бы не смогла одолеть его. И можно ли вообще убить бога?
— Тогда зачем ты сюда пришла?
— Затем. Я… я не знаю. Я хочу выйти из Башни. Помогите мне.
Он опустил голову, точно смутился, светлые локоны закрыли лицо. Он провёл растопыренной ладонью смахиваю волосы прочь. Его грудь беспокойно вздымалась.
— Помогите! — выдавил он хрипло. — Помогите! — Волосы снова упали, он поднял руку да не донёс, что-то ломанное и судорожное было во всех его движениях. — Не помогу!
— Но? Я…
Он поднял голову, он хохотал, беззвучно, безумно хохотал.
— Ты, девочка, ты. А я не помогу!
— Да вы! Ух… — Ладно, тише. Он придурок, безумец, как и все здесь, но мне нужно выйти. — А если я предложу что-нибудь взамен? — Кажется перестал хохотать, волосы поправляет. Может всё-таки нужно было согласиться с демонами? Ох, поздно. — Расскажите, — безнадёжно, — что здесь произошло. Может, я помогу исправить, и тогда тенекрылые оставят нас.
—Тенекрылые, — он прыснул, ну спасибо, что не рассмеялся вслух, будто это хоть сколько-то забавно. — Думаешь они досаждают мне? Ха! Эта мелкая грязь…
— Они страшные!
— И что с того? Мне они не мешают.
Ах, вот так! Ну здорово, ему не мешают и хорошо!
— Давно ли вы бывали внизу?
— Давно.
— А не хотите ли спуститься?
Сейчас скажет: «да, не хочу».
— Не хочу.
Ну, что я говорила!
— Хватит. — Надоел он мне. — Я думала, найду здесь могущественного чародея, — бога, — бога, который… который… А вы, а ты… просто сидишь и картинно страдаешь. В общем, если вам настолько плевать, просто покажете мне выход. Я уйду и больше не буду вам досаждать. Может вам заплатить как-то надо? Да господи! Я не знаю как у вас тут всё устроено! — Молчит? Может думает? Невозможный какой! Может ему взятку надо дать, как Харону, который души перевозит? — У меня правда денег, но есть серьги и камешек зелёный… и если надо… не знаю… могу полы помыть. Или розы перекрасить, — как в «Алисе».
— Эм…
— Я просто хочу выйти из этой чертовой Башни! Помоги мне, выпусти меня! Пожалуйста. Нет? Серьёзно? Я же… — я же не стала враждовать с ним, не стала обманывать, меч не взяла, я просто и честно попросила. Ему трудно что ли? Бог отвернулся. — Ну и чёрт с тобой!
Я медленно встала с кресла, подобрала треклятые юбки и, не оборачиваясь выскочила за дверь, а он пусть и дальше сидит здесь, покуда Башня ему на голову не обвалится. Сама разберусь. Тут и теней нет, и демоны из-за плеча не подглядывают. Можно подумать спокойно, вдруг и выход найдётся.
Верхние коридоры нравились мне значительно больше: во-первых, здесь было не так пыльно и путанно — идёшь и идёшь, а бокам двери, некоторые даже открыты, да они хотя бы есть, ну и во-вторых, свет. Я больше не блуждала в потёмках, я даже камешек доставать не стала. На стенах ровнёхонько через каждые полтора метра висели лампы — металлические лапы держали факелы, только не огонь это и не электричество, кристаллы какие-то, зелёным отливают. Далеко ли отсюда до вершины Башни? Я ведь не знаю, сколько тут всего этажей. В каждом мире его она выглядела по-разному, а на самом деле какая? И беда ещё в том, что не видно здесь сводов-потолков, поднимаю голову, а темень сплошная никакими лампами её не развеять. Я обошла весь этаж и, кажется, обошла его кругом, что не удивительно, Башня, видимо, круглая. Лестниц не было. Та, по которой я сюда добралась, пропала в застенье.
Что ж, если не знаю, куда мне идти, буду исследовать каждую комнату по очереди. Что-нибудь да обнаружиться, а возможно, это выведет из себя башенного бога, и он поможет мне или выгонит. Мне бы, по крайней мере не понравилось, если бы кто-то шастал по моему дому без спроса. Хотя этого мало что тревожит. Ух!
Первая дверь попросту не открылась, вторая пропала: растворилась, точно мираж, стоило мне к ней приблизится, за третьей было ещё три двери, одна за одной они послушно отворялись, что матрёшка, за ними ничего не было — просто ещё одна стена. Башня играла со мной, только что не хихикала. Я дёргала ручки, стучала, пинала, просила, проворачивала оставленные в замочных скважинах ключи. Без толку.
«Слушай, Башня, если я тебе так не нравлюсь, просто выпусти!»
Башня не ответила: всё та же тишина да тусклые шорохи за стенами. Возвращаться к нему не хотелось. Я продолжила свой бестолковый обход.
Если бы здесь были окна, я бы решила, что на улице наступила ночь, окон было, это факелы стали иначе светить. Моя тень удлинилась, шорохи стали громче. Я вынула камушек. Я отчётливо слышала чьи-то шаги позади. Шаги тяжелые, поступь грузная, не похоже, чтобы кукольный мальчик-хозяин башенный так ходил. Запахло сеном. Я дёрнула ручку.
«Мирианна!»
Я вбила Лёшину отвёртку в замочную скважину. Откройся, пожалуйста.
Медленно покачиваясь ко мне, шёл Воль-не-виль. Отвёртка плохо поворачивалась, она застряла. Я, кажется, сделала ещё хуже.
«Мирианна, — повторил демон. — Мирианна!»
Дверь поддалась. Я скоро выдернула отвёртку, оцарапала ладони, проскочила внутрь и рухнула в пустоту. За дверью плескался космос тот самый звёздно-фиолетовый, каким его печатают на блокнотиках и рюкзаках. Я умела плавать, я хорошо плавала, но в воде, а не в этой фиолетовой невесомости. Тут было холодно, юбки разлетались, волосы рассыпались, последние шпильки выпали, я сжимала в одной руке отвёртку, а в другой камешек и гребла, как при брасе «обнимая шар». Голос демона сделался тише и глуше. Я плыла и плыла, камешек подсвечивал юбки, кругом не было вообще ничего. А если это есть выход, то куда я, чёрт побери, вышла?
«Мирианна».
Не вернусь, и не просите!
«Мирианна!»
Я что обратно плыву? Нет-нет. Как бы подтверждая мои опасения, камешек высветил паркет, тот самый, что был в коридоре, а вот и лампы-факелы. Я так долго барахталась в этой фиолетовой мути, чтобы оказаться там же! Проклятая Башня! Муть рассеялась, и я рухнула на пол. Благо, юбки пышные, падать мягко.
«Мирианна», — не унимался демон. Где он, господи? Похоже свернул куда-то. Ну и славно.
Похоже другого выбора у меня нет. Я нехотя толкнула уже знакомую дверь, дверь всё так же легко поддалась. Одно радует, у него тут камин есть. Боже дай мне терпения.
— Вернулась? — башенный бог сидел всё там же, он, похоже, врос в это кресло. И действительно чего вставать, дел же нет? В Башне же всё замечательно! Всего день знакомы, а он раздражает меня даже больше, чем бабушка.
— Да. И уже жалею об этом.
— Что так? — он лениво отложил книгу на столик. За время моего отсутствия он мог бы её и дочитать, я долго гуляла, в стены проваливалась.
— Сам как думаешь? — Или он не думает? — Там демоны твои проклятые шастают. Я чуть… я в небо провалилась и… — Нет ему дел до моих злоключений. — Знаешь что? Если ты не поможешь мне выбраться, я останусь здесь прямо в этой комнате и буду надоедать тебе.
— Заманчиво. С чего ты вообще взяла, что я могу помочь? — Он откинулся на спинку кресла, пряча лицо за подлокотниками. С чего я взяла? А с того!
— Ты бог, это твоя Башня. Ты должен знать, как она устроена.
— Предположим.
Не отпирается? Удивительно!
— А значит, знаешь, как отсюда уйти.
— Не знаю. Всё? Ещё претензии есть?
— Да!
— Белые звёзды! Ну говори.
— Зачем? Ты всё равно не слушаешь.
Я скинула туфли одну за одной и забралась с ногами на кресло. От камина разливалось приятное тепло, и подушки здесь были вполне удобны. У дальней стены за плотной гардиной пряталось окно, только краешек виднеется, в там звёзды, белые.
— Хочешь вина? — вдруг предложил башенный бог тихо-тихо, почти любезно.
— Что-что? А можно какао? — интересно, в Башне такое пьют.
— Можно, — он пододвинулся к столику, взмахнул рукой, недовольно оправил рукав, взмахнул ещё раз, что-то прошептал. Столик подпрыгнул, звякнул бокал, хлопнула, закрываясь, книжка. Столик пропал, чтобы вновь появится с подносом и кубком.
— Спасибо.
— Нужно понять, почему ты здесь.
— А?
— Если ты хочешь выбраться.
— Хочу.
Я отпила. Ножка кубка серебряного, по всей видимости, слишком быстро нагревалась. Красивый, по бокам какие-то синие камешки, а пить неудобно.
— Подумай и ответь, почему ты здесь.
— Хорошо. — Что было вначале? Сумрак и неизвестный. Был голос. — Меня позвали. Позвали и я вошла. Дальше арфа и комнаты, шкатулки, тени, демоны.
— Ты видела арфу?
— Я сыграла.
— На этой развалине ещё можно играть?
Странно, что он не сердится как тот стражник. Не по его приказу, получается, развешивают тишину?
— Можно. — А лицо у него красивое, когда он не хмурится, не так сильно хмурится. Большие глаза, узкий подбородок, мягкие губы. — Я не знаю, почему попала сюда. Кто-то хотел видеть меня, позвал да не пришёл. Я не знаю. — Я натворила там многого на нижних этажах, стоит ли говорить ему?
— Думай, светлоокая. Времени тут предостаточно.
— Они там дома… Мне надо вспомнить? — Он кивнул. Я не хочу вспоминать, боже. Я совсем не хочу! Когда это случается, оно само случается, я… Я не хочу. — А по-другому? — Он не скажет, он и это со скрипом сказал. Он не хочет со мной разговаривать, ему и так хорошо.
«Я же люблю тебя. Я люблю тебя». Она причёсывала мои волосы, заплетала косички. Приличные девочки не ходят растрёпанными. Я очень долго была приличной девочкой, пока не подстриглась в которое каре. Бабушке понравилось, она сказала, я стала выглядеть старше. Я стала выглядеть собой. Бабушка любила меня, но ей хотелось и хочется другую внучку, родную, на неё похожую.
Они сидели там, где пахло мятой. Пожалуйста, не надо. Не надо обсуждать. Я всё слышу. Я знаю. Если человека нет, а вместо него пособие, которое, нужно оформлять в начале каждого семестра, то знаете, всё очень даже понятно. Если справки в пенсионный и из пенсионного сначала по потери, теперь сиротские… Я всё знаю бабушка, хотя тебе не хочется, чтобы я знала, что я не твоя по факту.
Они сидели там, где пахло так безмятежно и потому неправильно, не по-хорошему. Лето было жарким, душным, тяжёлым, обычный август, обычное лето. Нет, на море не хочу. Мне учиться надо, вот курс по английскому купила. С вами не хочу. Хочу одна, чтобы я и морюшко, но не пустите, потому что никогда не пускаете. Не положено. Маленькая. Правда, курс не грузиться, плохой тут интернет, можно я в город? Нельзя? Я сама на автобусе, да, сама.
Они смеялись. Умные не помнят правду, добрые не помнят правду. Злые тоже. Там крыльцо и листья. Не покрашенное — покрытое клеёнкой рванной, драной — драньём.
Ты бог, ты помнишь. Ты сидишь в своей Башне, у тебя миры и шкатулки. У меня только запах мяты, твой рогатый, Кариваль в тигровой шкуре, да к чёрту, к чёрту их. Если у тебя есть ещё и черти, не говори мне. Мне хватит и этих. Мне памяти хватит, мне бабушки хватит, той, которая не моя, той для которой, я не своя. Семнадцать лет мало? По мне так хватит, чтобы Женя стал папой. Но я не стала им, простите. Или всё-таки к чёрту, как думаешь, башенный бог?
А после лета всегда осень, приличный сентябрь, топкие лужи, дожди и трамваи, проезд на рубль дороже, но я студент, мне проездной на месяц. Да, картой. Прикладывается. Сентябрь, семестр, краевые задачи. Не сложно — не нужно. Я хотела в музыку, но кто музыкой зарабатывает? Папа вроде бы, не Женя, другой. Но музыке нужно время, а я решаю краевые задачи про диффузию и тепломассоперенос.
Слушай, башенный бог, я не знаю, где здесь выход. Я бы ушла, честно, ушла. Но не понимаю. У тебя книги о сверхновых и пульсарах, атласы с рунами, мне не прочесть. Потому учусь на какого-то непонятного, сама выбрала, но ошиблась. Слушай, башенный бог, я расскажу…
Я не смогла выдавить из себя ни слова. Так сидела, обнимая ноги через юбку, длинную-длинную юбку.
— Я сбежала.
— Я понял. Отчего?
— Мне было больно, — банальный ответ.
— Не разделённая любовь? — банальный вопрос.
— Я никогда не любила.
Нет, во мне болит не одиночество. Я его пережила, оплакала и отпустила. В одиночестве лёгкость, простота и комфорт. Никто не мучит тебя, не зовёт, не тревожит, не ломает твои планы, не бросает посреди дороги, не забывает забрать после поезда, не срывает походы в кино. Не говорит, мол дерьмо, мне такое не нравиться. Я тоже не говорю. Я сама вызываю такси: «на вокзал, по межгороду». Одиночество — это очень легко: мир прекрасен, он твой и не надо под кого-то подлаживаться, маневрировать вкусами, тасовать планы, терпеть, улыбаться, расстраивать.
— Что же тогда? — Хозяин Башни встал, подошёл к шкафу и вынул два кубка. — Я знал одну девушку, дочку князя. Подержи. — Я аккуратно взяла их: по хрустальному кубку в каждую руку. — Влюбилась княжна та в юношу, — Он снова подошёл к шкафу, сёл на корточки, вытащил нож из ящика, ковырнул дверцу, та поскрипев, отъехала. — Славным был воином, не княжичем, но героем. Да где ж… — Нож выгнулся и отскочил. Хозяин Башни одним лишь чудом успел разжать пальцы. — Зараза.
— Тебе помочь?
— Нет. Нашёл.
Он спешно встал, легким взмахом отряхнул свою безупречную рубашку и выставил на столик пузатую бутыль. Сама по себе бутылка казалась совершенно чёрной, но стоило немного передвинуть её на свет, и непроглядная темень стала переливчато-красной, при том не того привычного винного оттенка, ещё глубже, теплей, как рубин.
— Вино?
Бог-затворник пьёт вино, предоставив свои миры на откуп демонам, м-да.
— Вишнёвое.
— Такое бывает?
Я в Башне с крылатыми тенями, заснеженными дверями, живыми лестницами и прочей нечистью, подумаешь, вино из вишни!
— Наверное… — смутился хозяин. — О чём мы? — Он сел, закинул ногу на ногу. Его руки дрожали. Тонкий нож так и остался валяться забытый и брошенный. — Да… Да. Герой был не богат, но старый князь благословил их союз. — Он ковырнул пробку ногтем, ногти у башенного бога были совсем белые и острые, не крашенные, а будто вырезанные из мрамора. Ковырнул, а потом аккуратно выкрутил. — Пришла война, — продолжил, разливая, — юноша покинул невесту, ушёл вершить ратные подвиги, — названный богом презрительно хмыкнул, провёл пальцем по горлышку. — Он не погиб, но ослеп и не смог вернуться к назначенному времени, на собственную свадьбу не успел. Кто вообще устраивает свадьбы во время войны? — Вино на вкус было сладкое-сладкое и вишней пахло, летом и спиртом. Не так уж сильно я вина люблю. — Не очень, да? Князь Бус передарил. Так вот любимая ждала его триста тридцать три дня, сватались к ней цари и княжичи, вина дарили и золото. Всем отказала красавица Салухат, всё ждала своего Илесбека, смотрела из окон светлицы на вешние пустоши и плакала. Проклял непокорную княжну придворный колдун, у него с женихом одним сговор был. Лишил колдун её голоса, дабы отказывать больше не могла. Молилась Салухат своим богам, просила, чтобы суженый поскорей вернулся, чтобы чары спали. Не отвечали боги. — Вино горчило. Обычное оно, не вкусное, а просто пьяное. — Мчался Илесбек, да не поспел вовремя. Гремела музыка, неслась по степи. Шла Салухат, в белой парче лицо прятала, просила богов о кончине безвременной, ни о чем было больше просить красавице. Услышали её молитву добрые боги и обратили всю свадебную процессию в камень, и князя старого, и колдуна коварного, и подоспевшего Илесбека. Нет больше бескрайней пустоши, стоят на её месте великие горы, берегут князев народ от захватчиков. Смотрят друг на друга каменные Илесбек и Салухат, снега как парча их плечи кутают, а между ними серебряная река из слёз верной красавицы. А о чём сейчас люди печалятся?
— О неправильном выборе, о времени, что впустую, о жизни в никуда. Но это я. Люди печалятся по разным поводам. Я не могу перечислить их все. Кто-то, ты прав, влюбился неудачно. Кто-то потерял.
Кто-то робко постучался в дверь, пропищал: «Г-господин?». Башенный бог встал, поднял бутыль, вернул её в шкаф, посмотрел на меня и ничего не ответил, вышел из комнаты и исчез. Вот и поговорили. Здорово. Я встала, надо бы закрыть дверь, чтобы тени не заползли. Подожду его здесь, может что-нибудь придумаю, или в книгу его загляну.
В коридоре тихонечко постукивало, будто часы-ходики. Тик-туки-тик. Мерцали лампы-факелы.
— Ты Мирианна?
Мать вашу…
— Я.
Так же решили? Так назначили?
Ко мне подошло огромное мохнатое чудище с белыми копытами, в белом фраке. Мохнатость его была оформленная в маленькие ровные косички: косички за ушами, на запястья, перед копытами. Три косички в бороде, и каждая с продолговатой жемчужинкой.
— Очень хорошо,— прорычало мохнатое.
— Здравствуйте.
Да, здравствуйте. Кто вы там опять? Который демон?
— Здравствуйте? — удивилось чудище, — Здравствуйте! — засмеялось. — В баню, шуруй, беспутёвая! Тоже мне светлоокая! Дрянь всю с себя смой да там и оставь. Чтобы к повелителю да в нижних мороках! Чур тебя, девчонка беспутёвая! Чур!
— В б-баню? — не стоило переспрашивать, ну, не стоило. Подхватила бы запылённые юбки и за этим мохнатым проследовала, и всё бы было хорошо. Оно ж на меня сейчас кинется!
— В баню, — не беспрекословно повторило мохнатое. — Выскреби грязь с себя, а после, как выйдешь, омойся холодной водой.
Что? Почему? В банях же и моются, глупость какая-то, странность. Чудовище, кажется, поуспокоилось, вот уже не с гневом на меня смотрит, не как на преступницу, как на ребёнка.
— Баня место грязное. После бани омываться следует, — прорычало мохнатое и вытолкнуло меня во внезапно выросший проход.
Если закрыть глаза на мохнатость и прочее башенное безумие, чудовище не было особо чудовищным, оно чем-то походило на бабушку, мамину маму, крепкую старушёнку из деревни, как-то раз отлупившую меня банным веником. Бывает же?
Выпихнули меня в маленькую жаркую комнату с чёрными закопчёнными стенами. Весь пол этой «бани» порос упругим пахучим вереском, а прямо среди вереска бурлит в луже голубая вода. От воды исходил стойкий сероводородный дух, а дно и стенки лужи были совершенно белыми, каменными, точно источники бабушкины. Мы редко к ней приезжали, особенно после… некогда было, не к кому. На каких-то дурацких каникулах, на последних весенних каникулах, когда к экзаменам готовиться надо было, а не вот это всё, мы с мамой поехали в ту деревню, проведать пустующий домик, посмотреть заросший огород, сходить к озеру.
Озеро живёт в горе, до него два часа идти, недалеко, не трудно. И маме лучше уже. Лучше же? Мы вдвоём смотрели на озеро. Наше теплое голубое озеро бурлило сотней маленьких пузырьков. Светлая гладь подёрнулась мутной белёсой плёнкой. Озеро обмелело. На стенах пещеры сидели голуби, их помёт и перья падали в воду. Как же душно, как тухло пахла вода! Зачем согласилась? Ну, зачем, Мам?
Я долго и неряшливо вылезала из платья: запуталась в рукавах, зацепилась волосами за пуговки; боялась порвать нежное кружево, потянуть не за то. Платье упало глухо как камень, в след за платьем старомодное хлопковое бельё — белая маячка, панталоны, каких я в жизни не носила, какие носят только в башнях, в стародавних снах. Так непривычно идти по вереску, голыми ступнями по пахучим цветам! Так непривычно влезать голой в тёплую каменную ванну! Так непривычно, так легко. Никто ведь не видит, да? Ванна была не глубокая, как раз такая, чтобы лечь и распустить волосы в теплой бурлящей воде. Мне дали странную волосатую мочалку, сделанную, видимо, из растения. Я долго и упорно натиралась ею, сначала опасаясь гнева мохнатого чудища, а потом с наслаждением. Тело отдыхало, тело радовалось мочалке, теплу, запаху вереска, безмятежности. В этом тёмном башенном мире я и забыла, что у меня есть тело. Я забыла, какое оно у меня бледное, какое нежное без одежды, какое хрупкое, излишне тонкое, излишне мягкое, розовое. Как будто и не было его. Но вот же! Вот. Чувствуй, смотри, касайся голыми бёдрами теплого камня, горячей воды, загребая гостями пузырьки, выходи босыми ступнями на вереск.
Мохнатый явился к купальням в компании двух молчаливых пажей в серебристых камзолах, они несли в руках платье и туфельки на бархатной подушке.
«Слуги носят серебро,
чтобы спрятать сталь.
Так давно заведено,
подбери вуаль» — мурлыкал себе под нос мохнатый.
— Переоденься, — рявкнул вслух. Пажи подошли ко мне, протянули ношу. А я только-только застегнула пуговки. — Шевелись. С тобой хотят говорить.
— Вы не могли бы отвернуться?
— Нет.
В дверях мелькнули новые тени. Мохнатый повелел им зайти. Те новые принесли с собой зеркало большое овальное зеркало без рамы, скошенное на одну треть. Пажи остановились, не дойдя десятка шагов до озера, выпустили зеркало, и оно по воздуху поплыло ко мне.
— Стой смирно, — ворчал мохнатый. Я замерла послушным столбом, вся радость от купаний куда сгинула. Пажи расстёгивали пуговки, чужие руки пусть и не человеческие прикасались ко мне. Незнакомые создание смотрели на меня, на меня голую, на пуганную. Я зажмурилась, пусть это закончится, пусть закончится и как можно быстрей.
Новое платье наощупь было мягче. Пажи работали спорно: сняли, надели, расчёсывают волосы.
— А сама не могу?
— Не можешь. Сама красиво не сделаешь, — всё это время он крутил-распутывал клубок каких-то синих цветов. — Не гоже перед ним такой безобразной показываться.
Я безобразная? Безобразная.
— Отойдите.
— Ещё не всё.
— Всё! — Я вывернулась из-под рук прислуги. Пажи послушно отступили в сторону. Мохнатый насупился. — А сам он в чём ходит? А вы? Прочь. Иначе не буду я не с кем видится. И с какой стати ты мне приказываешь?!
— Тебя, непутёвая, хочет видеть… — рассвирепел мохнатый, даже лапами крутил перестал. Он, кажется, переплетал венок из синих вьюнков.
— Плевать! Кто ты такой?
— Видеть сам…
Я отвернулась к зеркалу.
Кособокое зеркало упрямо покачивалось: я повернусь — оно за мной, привстану — вверх лезет, нагнусь — опускается, и всё бы хорошо, да, чёрт! Хочу левое плечо рассмотреть, а оно мне правое показывает.
— Что с ним не так?
— Никак не приноровитесь, — фыркнуло мохнатое. Вроде и не смотрит в мою сторону, а видит. — Оно ж как лучше хочет, а ты, вертлявая! А ну стань ровнехонько и попроси.
— Зеркало попросить?
Шелест стих. Мохнатое недоуменно подняло голову, не расплетённый вьюн рухнул ему на колени.
— Откудова берутся такие бестолковые? — Вьюн был синий, такой красивый, фиолетовые отсветы в серединке. — Как я да тебя?! Ой-ё-ёй, — ворчало мохнатое, потряхивая громадной башкой.
— Можно подумать у вас тут толпами не-бестолковые Мирианны шастают! — Нет- нет. Я начинаю разговаривать как это создание. — Потерпит твой владыка.
— Владыка потерпит?! — взвыл мохнатый. — Не пущу тебе к Воль-не-вилю. Такую к Воль-не-Вилю! У-у-ух! Во-он! Вон.
Да и пожалуйста.
Я выскочила из бани и была такова.

Глава 7
Во что веруют боги?

Здесь не было ночи в привычном мне понимании. Не было вечера, мягко-мягко укрывающего город, заглушающего краски: смотришь — ещё светло и можно выйти побродить по дворам, не много посижу, дорешаю и вот уже темно, в квартиру возвращаются люди. В Башне не было людей. Дрова в камине потрескивали, мне очень-очень хотелось спать. Поначалу я думала, что если постараться, если отыскать просвет, окошко, бойницу там за стенами будет солнце, холмы, болота — без разницы, где бы не стояла Башня, крышей своей она должна, чтоб её! обязана, подпирать небосвод. И вот я отыскала окно, сдёрнула шторы в сторону, ткань трещала, сыпалась пыль, я пододвинула кресло, так чтобы сидеть у камина, но видеть небо, больше ничего оттуда не виделось. То ли Башня так высока, то ли нет там за стенами никакой земли, сплошная темень, а в ней беспрерывно меняющиеся белые искорки то ближе, то дальше, будто танцуют. Но звёзды не могут меняться так быстро, тем более такие далёкие, даже свету быстрому, быстрому нужно время, чтобы добраться сюда, много времени. Скорее сама Башня движется. Правда, плохо мне в это верится.
Здесь не было ночи в привычном мне понимание, ночь наступала тогда, когда этого хотелось хозяину. Поэтому сколько бы я не вглядывалась, заоконная темень не рассеивалась. Мы далеко от дома, от неба, от земных светил.
— Ты так и сидела здесь, всё то время, пока меня не было?
Он вошёл бесшумно, даже дверь не скрипнула.
— Не совсем, — я покачала головой. — Я бане ещё была. — Вся мою укладка — косы не доплетённые растрепалась, юбки помялись, ноги затекли от долгого сидения. —И тут книга есть. Правда, она какая-то странная.
— Это мои заметки, заговоры, чтобы не забыть. В мраморном крыле есть несколько спален, а в зелёном — библиотека.
— Башня не пускает меня.
— Теперь пустит. Ты встретилась с Лунем, — не спросил — бросил безучастно, отобрал свою книгу и на кресло упал.
— С мохнатым?
— Ха. Да. Он за порядком следит.
— Плохо следит.
— Ты ему так только не говори.
Какой он добрый сегодня!
— Я уже. Он назвал меня безобразной.
— Я потолкую с ним. Теперь ты гость.
— Спасибо.
— Да не за что. А теперь можешь прогуляться где-нибудь? Я хотел бы побыть один.
Ах, вот оно что! Он просто вежливо меня выгоняет.
— Там тени, — я помотала головой. — Не пойду.
— Здесь нет теней. Это чистые этажи. Я сам слежу за ними.
— Я видела…
— Тебе показалось.
— Но…
— Я дам тебе свечей, — он не хотя поднялся, подошел к шкафу, открыл верхний ящичек, не глядя, вытащил длинный свёрток, пергамент, обмотанный простой бечёвкой. — Вот возьми. — Я кивнула, он тоже кивнул. В пергаменте пять длинных свечек, пахнут мёдом. — Огонь отпугнёт их.
— Камин… — вот почему здесь так спокойно.
— Камин, — согласился башенный бог. — А теперь иди.
Я ещё немного помешкала. Свечи хорошо, но как их зажечь? Неуверенно подошла к камину, вытянула одну из свёртка и подожгла. Пусть со мной будет частичка этого рыжего пламени, пусть защитит меня.
За дверью меня поджидал низкорослый паж, чем-то похожий на мохнатого. Паж прятал лицо под глубоким капюшон. Разодетый в пёструю мантию, которая явно была ему велика, он походил на растрёпанного попугайчика.
— Хозяин приставил тебя следить за мной? — Паж ничего не ответил, только дёрнулся испуганно, заслышав мои слова. Видимо, так оно и есть. — Ты можешь вывести меня отсюда? — Он помотал головой, капюшон пошёл складками, не упал. — А показать библиотеку? — Второй вопрос ему понравился больше: паж оживлённо закивал. — Отведи меня, хорошо?
Так и не проронив ни слова, паж развернулся, взметнул полы пёстрого балахончика и зашагал куда -то вдаль по коридору. Я поспешила за ним. Мало ли что ещё выкинет Башня, не хотелось потеряться, встретить Рогатого или вновь повиснуть в пустоте. Нет-нет. Мы шли недолго, дважды свернули, проскочили мимо злополучной бани, прошли в арку и по всей видимости очутились в том самом крыле. Паж проскочил вперёд, дёрнул круглую ручку на двери и застыл приглашающе.
— Благодарю.
Первая медовая свеча прогорела примерно на треть, закапала воском моё шикарное платье. Мне бы подсвечник. Паж протянул руку к свече.
Я прижала её к груди. Не отдам, нет-нет.
— Не могу. Она нужна. Я буду аккуратна, обещаю.
Он трагично покачал головой, явно недовольным моим отказом, притопнул ножкой и вдруг пропал. Жаловаться, что ли ушёл? Ну и ладно. Главное он провёл меня. Я затворила дверь и огляделась. Это место могло быть библиотекой. У открытых шкафов, уходящих полками в темноту, валялись книги, ненужные пыльные тома, как на барахолке.
Ладно, не так уж и страшно. Вероятно, он пользуется библиотекой, иначе бы не оставил такой бардак, а значит, значит что-то полезное тут есть. Нужно просто хорошо поискать. Я ходила от шкафа к шкафу, подносила свечу к корешкам. Ни секций, ни указателей. По алфавиту бы их хоть расставил! У большей части книг просто не было названий. На это можно потратить вечность и так ничего не найти. Я села прямо на пол, открыла первую попавшуюся книгу и, кажется, наткнулась на какой-то бестиарий. Свечка медленно капала на пол, уже целая лужа натекла. Я откладывала книги одну за одной. Эта пуста, в той перепутаны страницы. Романы, сборники стихов, атласы и травники. Из всего я выбрала только три книги: сборник стихов, дневник какого-то путешественника, иронично описывающего свои неурядицы и серую книжку с тремя лунами на обложке, в ней очень красивы гравюры, в общем ничего полезного. Под конец мне попался скромный томик в красном переплёте, похожий на бабушкину поваренную книгу с жёлтыми промасленными страницами. Томик был такой же старый и затасканный, но вместо кухонных запахом и жирных пятен он хранил чьи-то тёмные поблёскивающие отпечатки, прожжённые уголки и вздувшиеся от влаги страницы. Худо ему пришлось. Но если так, то возможно я смогу найти в этой книжице что-нибудь полезное. Кто-то дёрнул меня за рукав.
— Подсвечник? Ты принёс мне подсвечник! Спасибо.
Первая свеча почти догорела, я вынула из кармана другую, подплавила нижний край, она идеально встала в подсвечник. Теперь и читать будет проще, и пол не испорчу.
Паж встал у двери.
— А ты можешь принести мне шкатулку?
Он откажется, он точно откажется. Он не пойдёт вниз. Но и сама я туда не спущусь. Паж быстро кивнул и снова пропал. Неужели согласился? Да глупости, сбежал, наверное. Благо, как вернуться к камину я запомнила. Я вернулась к чтению.
«Мелкий ремонт. Столярное. Чтобы открыть закрытое!» — предлагала книга, ну последнее мне подходит. Что там нужно?
«Горсть рябины, сухоцвет,
Капля с неба, пыль с комет.
Шепот в утренних лесах
Да девичья коса.

В тигле малом замешать
Дать лавандой подышать.
Рассказать последний сон,
Серебром приправить звон.

Жать распуститься цветок
И падет любой замок.
Слово верное держи
И без страха ворожи!»

Выглядит безумно, но какой у меня выбор?
Кто-то вновь коснулся моего плеча.
— Ты пришёл?
Паж вежливо поставил шкатулку на стопку моих отложенных книг.
— Спасибо. — Ох, попадет ему из-за меня — Можно тебя ещё кое о чём попросить? — Паж кивнул. — Не подскажешь, где мне раздобыть гость рябины, тигель, сухоцвет и… — остальное звучало уж очень безумно «каплю с неба», «пыль с комет»? Ерунда какая-то. Но если получиться, то и не обидно будет. Надо попробовать. Паж ждал. — И лаванду? Тут есть… не знаю… лаборатория? — Паж кивнул. Отлично! — Отведи меня туда!
Я пристроила подсвечник шкатулку, шкатулку на книги. Надеюсь, не упадет. Паж недоверчиво хмыкнул и выскользнул в коридор.

***

В маленьком тигле расцвёл алый бутон, он рос и рос, распуская новые лепестки, огненный пион не больше монетки. После ягод и слов, книжка советовала досыпать в тигель ещё щепоть железного порошка и позвонить в серебряный колокольчик.
Вот чёрт…
Что я натворила? Пламя выросло в одночасье охватив весь стол. Я отскочила в самый дальний угол. Господи, что ж за… Паж пропал. Огонь всё рос и рос. Трещал проклятый. Я оказалась по другую сторону от двери, я ж не выберусь теперь.
— Что ты наделала?
— Вы!
— Белые звёзды… — он тяжело вздохнул, прикрывая лицо рукавом.
— Оно само. Я не хотела! Я…
Башенный бог бесстрашно шагнул к огню и тот погас, оставив лишь маленькие искорки да чёрную копоть на столе. Тигель прогорел, колокольчик оплавился. Что я наделала?
— Милая, — он протянул эту «милую» насмешливо, мерзко. Мне захотелось уйти. Мне давно хотелось. — Если б во мне было столько силы, сколько есть в тебе, я не сидел бы в этой Башне.
— Сбежал б куда-нибудь, как я сбегаю. — Я стала говорить как он.
— Значит, мы стоим друг друга, — он ухмыльнулся, радуясь моей стыдливой откровенности. — И всё же ты вышла ко мне, хотя могла остаться с Рогатым. Он обещал тебе?…
— Шкатулки починить.
— А что с ними?
— Сломаны. Думаешь, что я тут делаю?
Порошки, книга, ягодки, прожженный стол. Пламя он погасил, но копоть осталась. Хорошо, что я не стала испытывать это горе-заклинание в библиотеке.
— Переводишь мои реактивы.
— Прости. Не думала, что выйдет так. Мог бы и дописать на полях примечание.
— А о чём ты вообще думала?
— Ну-у… Что не получится. Тут же ягоды и порошок какой-то… Ерунда же.
— Ерунда? Звёзды, где ты это вообще вычитала? Это заклинание… У вас есть порох?
— Е-есть.
— Так вот это заклинание делает то, что обычно делает порох.
— Взрыв?
— Да ты сама проницательность, — он провёл рукой, погасли последние искорки.
— Прости.
Бог тяжело вздохнул. Нет, я его не разозлила, я ему просто надоела.
— Запомни, правил немного. — Он ещё раз взмахнул рукой, и стол стал в точности таким же каким был.
— Первое — не называй незнакомцам своего имени.
— Но… — я хотела возразить, я как раз-таки своего имени никому не говорила. Он продолжал:
— Настоящего. Второе — не колдуй где ни попадя, только в лаборатории. Мне Башня всё ещё дорога. Не произноси вслух заклинаний и заговоров, не пой на нижних этажах, тени любят тишину, но ещё больше любят музыку, они заберут её и изуродуют. Они пели тебе?
— Да. Это плохо?
— Мало кому на пользу пойдёт. Но поскольку ты здесь и рассудком не повредилась, считай обошлось.
— Не успокоил.
— Я и не пытался.
— Есть ещё правила? Не говорить имен, во-первых. Во-вторых, не колдовать, не петь, не читать заклинаний. Можешь не беспокоиться, я ничего из этого не умею и делать не собираюсь.
— Не успокоила, — вернул мои слова! — И третье — не мешай мне, пожалуйста.
— Так точно, башенный бог.
— Белые звёзды! Ты сама это придумала или Кариваль подсказал?
— Сама.
— Что ж, четвёртое — называй меня так.

***
Возвращаться в каминную комнату я не осмелилась, не хотелось бы вновь столкнуться с ним. Я безуспешно листала серая книгу, мешала порошки, шептала короткие наговоры. Шкатулка не открывалась. Демоны поработили на славу. Можно попробовать снова то взрывное заклятие, но вместо железа взять…
— Так как же тебя зовут?
Вернулся. Я выронила миску с рябиной. Тени расступились. Он будто бы вышел из паутины, он принёс с собой свет. Мне не страшно, нет.
По столу рассыпались рубиновые ягодки, тёмные-тёмные, горькие-горькие. Такие созревают поздней осенью, и остаются терпкими до первых морозов. Рядом стоял маленький тигель, прокопченный снизу, поцарапанный изнутри, рядом валялись ступка и ножик с белой рукоятью. Я осторожно подняла его. Просто нож, пластинка заточенной стали. Дома в шкафу прятался другой, царапал тонкие запястья. Не страшно, просто бестолково. Кто придумал эту глупость? Не помогает оно.
— Не надо. — Я отвернулась к ягодам. Щепотка соли, три грамма порошка.
Не задавать вопросы, не играть с магией, помнишь?
— Хочешь, я первый скажу? — Я не успела согласиться, всё думала о теникрылых, об ушлых духах, а он наклонился и произнёс: — Арон.
Как похоже… Почти, без малого моё.
— Арон, — повторила я тихонечко. Нет, своё не скажу. Не могу, не могу пока. Страшно мне, тревожно. Не скажу, не ему. Мне бы выйти, мне бы из Башни выбраться.
А он Арон. Вот так. Ягоды совсем рассыпались из-под ножа красными бусинками да по столу, сейчас на пол скатятся. Арон миску откуда-то с пола поднял и к столу подошёл, и ягоды стал в неё собирать.
— Никто тебя здесь не тронет, Мирианна. — Миска встала на стол, маленькая кривая, точно из перламутра вырезанная. Не миска — ракушка. Полная? Полная. Что ж он её на полу хранит? — Здесь всё принадлежит мне, меня слушает. И нет сюда ходу без моего ведома ни живым, ни призракам. И тебя, светлая, я пустил.
— Ты? — что ж голос мой так тих и беспомощен.
— Я, — он улыбнулся одними бледными губами. — Уж больно любопытство замучило: кого ж там рогатые мне на погибель выискали? Сплоховали. Но ты мне нравишься, не-Мирианна. И убивать меня не хочешь, что, кстати говоря, приятно.
— Эм…
— Хочешь совет? Оставь эту рухлядь. Я давно не был, и не думаю, что оно того стоит.
— Почему? Ты не можешь попасть туда?
— Не хочу, — как лениво, как жеманно! — Расскажи мне что-нибудь.
— А ты? — Я посмотрела на нож и на ягоды, такие красные, так похожи на кровь! Запястье левое… Рисунком перекрою. — Твоя очередь.
— Моя? Ты и так всё знаешь. Говорила ж с тенями и слугами. Как я, по их благодушному мнению, хорош? — он отмахнулся, упал на стул и миску с ягодами к себе притянул, вытянул одну и рот положил: — Горькие. Не помогут.
— Но…
— В книжке вычитала, в серой с лунами? — В ней самой, его рукой написанной. Мохнатый приволок. — Оставь, это вздор.
— А надо как? Покажи! Покажи, я всё сделаю.
«Коль не можешь сам», — но этого я не добавила, чтоб не гневался, чтоб не вышел из комнаты, не замкнул меня, не приставил Воль-не-виля стражником.
— Думаешь, я знаю. Смешно. Знал бы, сделал давно. Хватит мучиться, Мирианна, — протянул он играючи. — Да и выкинь ты этот нож, коль боишься.
— Не боюсь.
Вот ведь вздор.
— А с рукой что?
— Ничего. — Я одёрнула длинный бежевый рукав. Нечего ему на мои руки смотреть. Сидит, развалившись на стуле, ягоды перебирает. Скучно ему, видите ли. А сам бледный, со стенкой сливается, та хоть и серая порумяней будет.
— Он тупой. Нож твой. Злишься что ли?
— Нет. — Не злюсь.
— Белые звёзды! — Это он так ругается? — Ну, давай, спрашивай!
— А-а?
— Сама придумай, о чём спрашивать. — Он миску на колени поставил и руки развёл.
— В-верни, а? — Вернул. Три грамма соли, ложка порошка. Что у него спрашивать? Как из Башни выбраться? Почему, почему забросил её огромную, безумную? Почему тени эти…— Мне всегда было интересно, — вот так правильно, за начало сгодиться, — маги в башнях ходят в тапках или в ботинках? — Что я говорю? — С одной стороны они как бы там живут, но с другой, целый день в тапке шаркать? Неудобно же. Может, у них туфли какие специальные?
Но он не маг, и это не фэнтези, и драконов тут не водиться.
— Я в ботинках хожу. Хочешь вина? — он развернулся на каблуках своих замечательных башенных ботинок и элегантно подскочил к шкафчику. Вынул бутыль зелёную и длинную на сей раз.
У него что по всей Башне вино распихано?
— Не хочу. Домой хочу. Ты можешь мне выбраться?
— Ха. Я ведь говорил… — Провёл рукой над горлышком, и пробка выскочила сама. — Знаешь, светлая, просто так в Башню не попадают. Ты ведь думала об этом?
— Думала. Как иначе? Я ведь даже не из твоего мира. У меня там Башен нет, и магии, и боги другие. А если бы я была из твоих, ты бы мне не помог?
— Разве я помогаю? Держи. Это должно быть лучше.
— Спасибо. Это нормально вообще, что мы вот так?…
Боже, что…
— Я не знаю, светлая. Сам запутался. Совсем. Пей давай вино.
— Оно невкусное.
— Ну как хочешь, — он пригубил своё.
— Не сопьёшься, а башенный бог? — Он изогнул губы в улыбке и ничего не сказал. — И всё-таки? Ты бы не выгнал меня, если бы я пришла, — как бы это поточнее сказать? Я теребила кисточку на скатерти, всю измочалила, — пришла оттуда, куда ведут шкатулки, ты бы выгнал меня?
— Нет, — он поставил бокал и повернулся, впервые за вечер прямо посмотрел мне глаза. — Ты думаешь я презираю их? Так тени нашептали? Ну кивни что ли!
— Не знаю. Я не хочу тебя судить.
— Ох, благодарю, — сколько же в нём злобы. Просто невозможный какой-то бог. — Нет, светлая, нет. Я люблю их.
— Правда?
— Правда! Что ты так удивляешься? Знаешь сколько времени я на них потратил, а я, между прочим, ценю свою усилия. Да не смотри так! Шутка. Ну не совсем.
— Ты… ты не бываешь там. Ты говорил, что не спустишься туда больше никогда.
— Не спущусь. Можешь винить меня сколько влезет. Я трус, Мирианна, лже-Мирианна. Трус, но не злодей.
— Я верю. Расскажи мне. Я могу помочь. Могу попробовать.
—- И что ты предлагаешь? Сесть и поговорить о наших горестях? Думаешь выйдет занятно? Мне кажется — нет.
— Но мы и так сидим и разговариваем. Хуже не будет. Я расскажу тебе о Земле. Знаешь, как у нас там все устроено?
— Знаю. Неважно.
Будто у него тут всё важно!
— Там много хорошего. У нас природа красивая, — мало, этого мало. Природу он видел и сам, он создавал её. – Около моего города лес. Большой такой, там ели и берёзы высокие-высокие, к небу тянуться. А по осени лес золотой и прозрачный становится, листики на берёзе жёлтые, точно солнышко светятся, а стволы белые, снизу зелёным мхом укутаны. Там хорошо. А если долго идти, километров десять от станции, все звуки городские пропадут. Там никого, только птицы и белки, и озеро.
—Ты скучаешь?
—Не знаю. Вроде да, а вроде. Тут у тебя спокойно, особенно когда теней нет. И чудеса. Я всегда мечтала о магии. Смотрела Гарри Поттера, ждала своих одиннадцати, но письмо не пришло, потом шестнадцати, чтобы встретиться с сумеречными охотниками, семнадцати, чтобы в Академию вампиров… Я как-то летом попыталась “Академию” перечитать, не поправилась, жалко даже. Прости. Это книги. В моём мире много таких книг, и не таких.
— Я понял.
— Они собирали смерть большими котлами. Они кормили ей огонь, что тот мог двигать их механизмы. Страшные железные машины бурили землю, машины двигали города, убивали за них, дарили им золото. Они меняли жизнь на золото, пока оно не закончилось, тогда они стали делать его сами из смерти. Смерти было много. Она спала под холмами, плескалась озерами, она потихоньку менялась, чтобы после стать жизнью, но не успевала. Они черпали её, гнали по трубам, трубы ржавели, их не меняли, за ними не следили. И трубы порвались. Они бы могли успеть, могли бы, но не стали. Смерть утекла из ржавого металла, она пропитала почву, заполнила реки. Я поднимал бури, я заклинал реки. Но не успел. Мир отвык слушаться моих приказов. Мои великаны уснули и стали горами, я не смог подвинуть тяжелые камни, не смог остановить. Морские животные выходили на берега, они погибали под солнцем, я слал дожди. Моя вода пропиталась смертью. Я проиграл, — закончил бог и отвернулся к стене. — Я бы хотел, чтобы этого никогда не было. Чтобы мои моря оставались чистыми. Ты довольна, светлоокая? Твоя очередь, — он грустно улыбнулся, иначе попросту не умел.
— Я бы хотела, — мы будто проиграли друг другу. В правду, в действие. Хочется молчать, а надо, надо говорить. — Я мечтаю… — Шкатулка в его руках светилась мягко. — Я мечтаю, — вот так по слогам, — о…, — почти собрала предложение, — о весне. — Выдох. Вздох. — У нас просто весны не получилось. Она было, но не совсем. Не с нами. Не было. Мир… В общем, самоизоляция. Нас закрыли. Весна она мимо прошла. Я не ходила по парку, не гуляла вдоль реки, не видела как бутоны на вишнях распускаются. С друзьями не виделась. Я просто потеряла целый год жизни, а до этого ещё один. И универ этот дурацкий… Я перепоступить хочу, и от бабушки с папой Женей съехать. Не могу я там. Не могу.
Ягоды истёрлись в бесполезную кашицу. Я отхлебнула его вина. А она и ничего на вкус, сладкое.
— Я попрошу Луня. Оставь.
— Лунь — это, которой мохнатый?
— Да.
— Они оживут?
— Миры умирают, светлая. — И люди тоже, уходят, когда так нужны, так любимы. И вроде теплое лето, тёплое. Но как же я буду, ну как? Я тоже куда-то села, на него посмотрела. Арон. Такой красивый и неживой. — Их звёзды меркнут, становятся чёрными дырами. Выгорают водород, затем гелий. Теоретически дыры могут дать достаточно света, но сам коллапс живое не выдержит. Вспышки сверхновых убивают маленький мир, метеориты убивают, сами живые убивают. И я ничего не могу сделать.

Нет живым дел —
узрел,
Нет до любви моей.
Стали и стрел,
поспел?
Так набери и бей!

Вот за спиной,
постой!
рвы да снега, поля.
Горькой виной
одной
полна моя земля.

В горькой, сырой пыли
полы плаща висят.
Пуст без любви
стоит
мой первозданный сад

Смерть, точно сон дурной,
в каждую вхожа, в ночь,
вьётся, идёт за мной.
Я умоляю: Прочь!

Нет живым дел,
узрел,
Дел, до души моей.
Сколько беспутных грел!
Да не седлал коней.

Сколько буранам пел…
Сколько печали нёс.
Коли налил – так пей!
Да наколдуй же гроз!

— Арон? — я встала, бросила эту миску, ножик, ягоды. Я обогнула стол, споткнулась обо что-то, запуталась в юбке, но всё же оказалась ближе, чем можно было, чем нужно было, чем он хотел.
— Что-то не так? — он лениво обернулся, скользнув пальцами по гладкой древесине, точно одна лишь дверь полуоткрытая, толстая занимала его внимание.
Всё не так: твоя Башня, твои слуги, твои слова.
— Ты великий чародей, — “бог” нашёптывала память, я повторила, он скривился. Бог, разрушивший собственные миры, покинувший свои творения. Что ты, чёрт побери, натворил? Во что превратил это место? Арон?
Бог молчал, безнадежно, затянуто — жутко. Почему не могу, ничего не могу… Арон. Ты…
— Хватит, — замолкни, замолкни, я знаю.
— Наколдуй мне штаны.
Перестань. Посмотри, умоляю. Он не посмотрел, кивнул и вышел.
Дверь закрывалась долго. Бог шёл быстро, вот его ботинки башенные уже и не стучат, не слышу. Тёмно-то как! Просто встал, дверь закрыл. Зачем мне иди следом? У меня и лампы нет, и камешек я потеряла. Пусть бежит. Оно мне надо?
В коридоре пахло так горько: сухими чёртовыми травами ромашкой белой и маминой мятой, я её одна собирала. А солнце июльское сильно-сильно жарило в заросшем бабушкином огороде. Там и водопровода не было: колодец с насосом, который сломался, который папа металлоломщикам сдал. И тихо там: птицы пели, и ветер пел, мяту качал, дождь зазывал. Больше за мятой не поедим: некогда, далеко. Некому.
Проклятье. Я тихонечко ахнула, к двери прижалась.
— Воль-не-виль…
Подойдёт вот-вот. Огромный, безумный с венцом соломенным. Я зажмурю глаза. Я… я отойду.
— Здравствуй, девочка! — тот самый голос, что звал меня…
— Здравствуй, демон, — прошептала я сбивчиво. Кратерный демон стоит предо мной. Вот он, лохмотья плаща, кафтан под плащом чистый бархатный. Глаза зелёные, человечьи глаза, и голос незлой, неземной, грустный вкрадчивый.
— Господин мой, опять печалиться?
— П-печалиться, — мямлю, к стенке жмусь.
— Эх, — демон шумно выдохнул. Запахло травами пряными-тёплыми. — И на тебе лица нет. Думал, выведу с нижних — лучше станет. Зря. Ты на господина моего не гневайся. Плохо ему, не отпускает прошлого. Эх, — вновь вздохнул Воль-не-виль. — Быть живым непросто. Ты боишься, светлая, и в том нет ничего дурного. Я бы тоже боялся, кабы мог. — Соломенный венец на его голове печально покачивался, вот-вот упадёт.
— Ты демон?
Ты память.
Он улыбнулся:
— И что?

Глава 8
Белые звёзды

— Арон! Арон, стой!
Я искала его, я стучалась, пугала мохнатого. Арон, пожалуйста, остановись. Мы же не поругались, не поссорились. Я просто не смогла рассказать до конца, и ты не смог… Я хотела…
— Я хотел быть полезным. — Он замер в проходе. Светлая-светлая рубашка на фоне плотной черноты. Что он говорит? О чём? — Делать, как правильно. Любить, как положено. Да не смог. Я не смог, светлоокая! — Опять это прозвище! — Не вышел, не вынес. И остался, смотри! Как высока моя Башня, как крепка цитадель, как страшны мои ужасы, как свирепы рогатые, как смелы. Так пойдём же за мной, я тебе кое-что покажу.
Он привел меня в круглую комнату с круглым сводом, овальным столом. На столе лежали карты, звёздные атласы, свитки и выписки. Чёрные-чёрные листы, разукрашенные маленькими белыми точками, расчерченные кругами, тонкими линиями, перемешанные, брошенные пыльные.
— Это?
Тут, наверное, где-нибудь должна быть большая медведица, других созвездий мне не узнать.
— Это звёзды. — Белые пальцы скользнули по атласу, пробуждая листы ото сна: закружились спирали, задрожали тонкие линии, засветились звёздочки-точки. — Мириады горящих солнц. Они греют миры. Жёлтые карлики, красные карлики, белые, пульсары, гиганты. Это твой мир, — указал он на угол карты, повернул, подтолкнул ко мне. Нет, не вижу. Слишком мелко не разобрать. — А вот здесь, — пальцем ткнул в середину листа, — звероликих. Переверни. Видишь, на этой бране тоже. Мир звероликих сдвоенный. Редкость, знаешь ли. Я так не смог. Когда попробовал… не бери в голову.
— Звероликих. Расскажи мне о…
— Не хочу говорить. Не могу, Мирианна, не-Мирианна, — повернулся к двери, да рукав придавило атласом.
— Не о них… — не о провале, — расскажи о пульсарах, о бране. Я… я не знаю что это. — Слышала когда-то, картинки рыжие-фиолетовые видела, такие на блокнотах печатают: тетрадь с котиком, ежедневник с космосом. — Почему тот мир сдвоенный?
Он поморщился: «Сдвоенный-скроенный, какое тебе дело, девочка?». А мне есть, есть мне дело.
— Пульсары — это нейтронные звёзды. Я могу зафиксировать импульс их излучения… Сложно? Через… он повторяется, импульс, через промежутки времени, я никогда раньше этого не объяснял… Промежуток равный их периоду обращения. В смысле звезды вокруг собственной оси. Они крутятся…, — начал он было, но не довел, — просто крутятся. А нейтроны это…
— Знаю! Элементарные незаряженные частицы, из них атомы состоят.
— Где-то так, — кивнул. — Бывают и звёзды нейтронные, они маленькие и сверхмассивные, и крутятся быстро-быстро. По мере уменьшения размера период обращения сокращается — закон сохранения…
— Момента импульса, — довершила я за него. Я этого не знала, не учила, не читала.
— Маленькие звёзды, немногим больше твоей, под конец становятся нейтронными.
— Расскажи ещё? — Не молчи, пожалуйста, не прячься. Я буду слушать, обещаю. Потому что это важно, когда слушают… Вот меня не, и папа не и бабушка. А я выслушаю, говори! — Брана?…
— Брана, — подхватил. — Я не знаю, как объяснить. Вот рука, как поверхность. Там планеты могут крутиться вокруг скрытой массы, что на второй, — он поставил две ладони одну под другой. — А в том мире они оказались друг на дружке. Как-то встали… Странный мир. Звероликие жили вверху, а их люди под ними, но пришел Змий и люди стали свои собственные, свободные…
Большие звёзды смотрели в окна дремлющей Башни. Арон раскладывал карты. Карты сияли жемчугом, златом и бирюзой.
— Это долина уснувших хребтов. В ней спит принцесса Наира. Это озёр грёз, о нём не помнит никто, — он провёл пальцем вдоль по карте, очерчивая бирюзовую впадинку. — Вот тут. Видишь?
Я подняла голову. В комнате зябко, но легко, мы дышали ночной кружевной прохладой, будто из сада воздух летел. Я видела, как пляшет неоновым блеском вышка. Откуда ей взяться в этой Башне? Откуда взяться вышке да среди звёзд? Она стояла на чем-то тёмном, ещё черней и фиолетовей ночного неба.
— Это гора. Иногда, когда земная луна становиться полной, я могу увидеть её. Это твоя луна. Порой она выходит ко мне, поворачивается округлым желтым боком и говорит: смотри. Но я не смотрю. Твой мир, не-Мирианна, для меня закрыт. Я никогда там не был и вряд ли когда-нибудь смогу побывать.
— Моя? Правда? Арон! Я… я могу… вернуться? Пожалуйста, скажи, что могу!
— Можешь, наверно, — пожал плечами, смахнул карты и отодвинулся. — Откуда мне знать.
И снова повисло молчание. Я смутно понимала, что чем-то задела его. Я разглядывала вышку, силясь понять откуда я вообще могла её знать, где видела её такую длинную яркую на самой макушке незнакомой горы.
В комнате пахло мёдом и воском, пахло вереском, налипшим к мокрым ступням, пахло ромашкой и мятой. Мне очень нравилось, как тут пахло. Я подошла к окну, потрогала подушечками пальцем холодное кварцевое стёклышко. Луны не было видно. В небе танцевала троица круглых спутников, ни капельки не похожих на мою земную луну. Я видела, как меняется небо за стенами Башни. За стенами Башни всегда ночь великозвёздная, космическая, эта ночь мало чем напоминала ночь обычную сонную тёмную, мне нравилась Аронова ночь.
— Смотри, Мирианна. Я сам написал эти атласы. Я сам выбирал эти звёзды. Видишь белые цветы у стен? — Он отпустил атлас, высвободил рукав. Изящная рука опустилась. Вижу, Арон — пышные макушки, бархатно-зелёные стебельки, вместо пола трава, как в бане… Странная у тебя Башня, странная. — Туда падала крошка толченых жемчужин. Я писал звёзды жемчугом из реки Калини, рекой из слёз девушки, помнишь, ты слушала? Река Калини бежит и пенится, впадает в море. До моря далеко. Долгий путь проходит Калини. Из бурной истовой, из яростной серебристой она вырастает в широкую и тихую равнинную реку. Спокойная Калини помнит, она помнит, Мирианна! скалистые горы, обрывы и кручи, теснины да искристый лёд с вершин Салухат. В другой реке не найти звёздный жемчуг… В другой не найти!
— Арон?
С ним что-то происходило, что-то не хорошее. И без того бледный, как тот волшебный жемчуг,
— В реке Калини живут рыбы, и эти рыбы добыли мне жемчуг. Это мои звёзды. Я их сам собирал. Каждая — солнце. Солнца греют миры. Скажи, Мирианна, им нужен бог?
Он умирал без веры. Бог, отчаявшийся быть, уставший, одинокий. Прекрасный и перегоревший, не как звезда, но как костёр, в который кинули слишком много, слишком сразу. Ну, вот зачем? Кинули и забыли.
Я подошла к каминной полке, пнула ящик, что не открыть без ножа, и посмотрела выше. Нам не нужно вино, прогорклый дар никчемного князя. Я возьму свечи, вот эти тонкие медовые свечи, я возьму света и разогрею чай.
— Кому нужен бог, в которого никто не верит? Бог без мира? Бестолковый бог?
Мне нужен! Им нужен.
— У тебя есть мир. Целая сотня.
Только шкатулки больше не открываются.
— Сотни! Сотни маленьких миров. Ты бывала там, — не спросил — объявил. — Не ври. Я знаю. Мне донесли, — он отвернулся и книгу рукавом задел. Кому такие рукава нужны? — Понравилось?
Я кивнула. Я не вру.
— Это волшебство! — только мёртвое. Или спящее… Господи! — Они невероятные, — пусть знает. Пусть смотрит в пол. И книгу драгоценную свою не поднимает пусть. — Почему ты там не бываешь?
— Там и без меня хорошо. Кто я на самом деле, как думаешь? — Нет, всё-таки поднял. Ну, молодец. — Ещё один тенекрылый?
— Н-нет.
— Да. Они хотят, чтобы я был злым. Так проще. Они приучили меня. Здесь все злятся. Все ненавидят.
— Т-тенекрылые?
— Ох, если бы! — он горько усмехнулся. — Тенекрылые, странница, всего лишь отблески, дурные отражения. Они ничто. Ненавижу. Я ненавижу их, — он треснул ладонью по столу, запрыгали бусинки. Людей. — Я не умею с ними жить.
Я их боюсь.
— Ты не веришь, Арон? — как всё-таки странно произносить его имя. На стол встали две кругленькие чашки с тонкими белыми ручками, зелёные изнутри, серебряные снаружи. — в себя?…
— Что? В твоём мире так говорят? — Я осторожно кивнула. Неужели высмеет? — В себя… Ха. Я прекрасно знаю, что не могу ничего изменить. — Чай лился светлой золотистой струёй, в чайниковом носике застревали ромашки. — Этого хватает.
Этого всегда хватает для ненависти, для злости тихой и едкой, трясущихся рук. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу себя.
А я учусь любить.
— Выпей. Он вкусный.
— Светом пахнет.
— А как пахнет свет?
— Летом, наверное, — он усмехнулся. — Ромашкой. Если захочешь, могу кое-что показать.
— Страшное?
— Узнаешь. Я спать

***

Я выскользнула из его покоев ближе к вечеру. Тоненький запах медовой свечи выцвел вместе с последними искорками. Я чувствовала его дыхание кожей, так сладостно, так тепло, так ярко и неправильно, что и думать страшно, вспоминать…
Я шла без страха по незнакомым коридорам, здесь не водилось призраков и теней: он не пускал. Арон царствовал на верхних этажах, проводил тут всё своё безвременье. Высшие тенекрылые, рогатые и дикие приносили ему вести, приносили снег и сухие цветы, банки с ветром, деревянные трубы с фиолетовыми молниями, камни, потерянные слова. Слова были самой странной и редкой субстанцией Башни, они походили на фантики, обёртки от чувств и вещей. Арон их ненавидел. Ни в одном рецепте, ни в одном заклятие ничего подобного не значилось. Из всех даров он брал только их. Остальное так пылится в холодной комнате, в той самой, где я не смогла починить шкатулки, где отказалась отдать своё имя. Оно единственное осталось прежним, моим и только, до конца. Я принадлежу Башне, ей одной. Пусть я боролась. Пусть бежала. Но как же быстро сдалась!
Этажи Арона были, пожалуй, самым живым местом Башни, единственным, где можно ходить без страха, можно говорить, сидеть у огня, жечь медовые свечи. Башня слушалась Арона. Он всё ещё был её богом, и тенекрылые повиновались ему. Но этот мир при всей его надежности, при всём спокойствие, увы, походил на розу в банке: красивый, зыбкий. Мне страшно за него.
Я медленно поднималась по незнакомой лесенке, держалась свободной рукой за гладкие перила. Свеча совсем не сладкая, едва ли тёплая, отбрасывала на стены причудливые тени. Резная лесенка извивалась, я видела, куда она ведёт, к маленькой двери, такой низкой, что мне следует пригнуться. Зачем Арону такая дверь? Воск таял, плакал на пальцы горячими каплями. Я поднялась и без стука толкнула низкую дверь. Скрипнули петли, дрогнуло пламя. Комнаты Арон не запирал. Арон закрылся сам.
***
Мама звала её Сонечкой, классика какого-то вспоминала, а я не читала, я списала, содрала по абзацу и получила пять. Я звала её Софой, Софой и только так. Хотя было в ней что-то от этих странных девушек из наших бесконечных эссе: те же кудряшки, как на рисунках, только платье не те, только глаза… Только Софа была гречанкой от кончика носа до тёмных бровей, до странных десертов и свадеб, прогулянных школьных суббот. А эти кудряшки торчали из шапки, из розовой-серой. Мы вместе вязали, пока не бросили, пока не стали готовиться по толстым бело-сине-красным с жуткой надписью «единый государственный…». Она хотела стать доктором, в бога верила и в меня.
В каждой Башне должна быть принцесса, так говорил безумец-Каривиль. Вот и комната в самом дальнем уголке, в ней живёт воспоминание. «Моя хорошая, моя прекрасная. Никто не знает о ней!» — так он говорил? Так нашёптывал? Безумец, зверь!
Не его она.
Нет власти у безумного. Нет силы. Отберу, всю до крупицы. Нет в этой Башне стоклятой, моей Софы. Не отдам. Тусклое воспоминание грустное — оборвавшаяся ниточка, шарик небесно-голубой, гелиевый, ускользнувший раньше время в белые облака. Последний звонок. Неразлучное — разлучили.
Пол в комнате тоскливо поскрипывал. Душно, тревожно, мерзко. Будто бы провалилась обратно к тенекрылым, на нижние этажи, в проклятую птичью комнату. Нет-нет. Пожалуйста. Свечка горела, медленно тлела, это её тени, её и только. Всё хорошо. Я обернулась, огляделась. Просто комнатка — чистая, светлая, кровать с балдахином. Как нежно переливается шелк… Вот красный сундучок у стены. Ковёр белый-белый. А стены! Стены круглые, нет углов и потолков нет. Всё как внизу: безумно, неприглядно, и тени из щелей пробиваются, пробираются, щерят пасти.
«Помнишь Софу? Шапку её серо-розовую?»
«Как поссорились?
«Помнишь?»
Пол дрожал. Я слышала стук. Что-то лезло сюда, по ступеням карабкалось. Нет, власти, нет силы, способной эту дрянь побороть. Скрипит, ползёт, шатается. Я отошла к стене, подальше, дальше от дверки, не закрытой. Войдёт? Вот-вот. Я хотела зажмуриться, закрыться, спрятаться за кроватью, только полог тонок. Всё равно найдут, да и полно прятаться. Это край. Даже Башня кончилась. Мне осталось одно: посмотреть, наконец, и узнать, что таиться во тьме. Вряд ли будет страшней.
Тени встали кольцом, между нами трепещущий круг, скоро кончиться воск, догорит медвяная свеча, и то, что на лестнице явиться в самую дальнюю комнату под башенной крышей. Значит, будет так. Едва теплится крошечный огонёк.
Я подняла голову и увидела, что давно должна была понять: вместо тьмы, привычной опостылевшей в переливах черноты серебрились белые звёзды, танцевали луны полукруглые. У Башни не было крыши, просто не было. Скрипнула дверь. Застонали половицы, качнулся и затух медвяный огонёк. Если это Рогатый, если Воль, если… я не буду кричать, прокляну его, попытаюсь изгнать. Если… Нет.
— Прочь! — раздалось, и в комнате загорелся свет. — Что ты тут… — Арон смотрел не на меня, а вскользь, будто бы сам впервые очутился в этой комнате с небом, Софой…
— Безумный говорил, — мой голос хрипел, я, казалось, молчала целую злосчастную вечность. Но Арон, наконец, поднял взгляд на меня, — что в этой комнате я смогу что-то понять.
— И как? — он не смеялся, — Успешно? — а теперь вот да.
— Отнюдь. Меня едва…
— Ты сама их напустила. Они тени, всего лишь тени, странница.
— Моих страхов.
— И мыслей.
— Не бойся их, — Арон осторожно откинул шёлк и сел на кровать. — Иди сюда.
Я подошла.
— Я учусь.
— Знаю. Безумный хранил мой секрет. Когда-то он знал, что в этой комнате я прячу любовь. Ты видела мать?
— Я вижу её всегда, — в каждой комнате, в каждом страхе, в каждом прекрасном мире чувствую и не могу дотянуться. Все запахи, медвяные свечи и травы, шелк, совсем как платье, её любимое в белый цветок. — Но здесь был кое-кто другой.
Арон кивнул. Возможно, это его любовь мне привиделась. Так было бы верней, так правильно. Мы молчали. Мне не хотелось говорить, не хотелось признаваться ещё и в таком. Здесь в бесконечном звёздном, трепетно лунном уголке хранились воспоминания. Просто воспоминания. Мои или его? Так переплелись, перепутались, что не скажешь, где и чьи. Знал ли Арон Софу? Знала ли её?
— Но я никогда не любила, помнишь?
Он помнил.
— А почему?
В этот год беспрерывного молчания в моем мире было тихо и темно. Так и выросла Башня, цитадель стоклятая, спрятала мир, небо и нас. Вот сиди теперь, думай, что станется, и никому о больном, никому.
— Потому что любить как я неправильно. Она бы…
— А разве есть для этого «правильно»? Ну же, светлая, посмотри на меня.
— Я на звёзды… хорошо? — прошептала я скомкано. — Так давно не видела. Арон?
— Тебе так нравится моё имя, — он улыбался беззлобно. — Может, всё-таки скажешь своё?
Я покачала головой. Не сейчас. Не сейчас. Потом. Я ткнулась носом в его плечо и пробурчала с тоской:
— У Башни нет крыши, потому что она разваливается?
— Нет, — он обнял меня. — Нет. У Башни нет крыши, потому что она бесконечна, она растёт.

Глава 9
Полон пустоты

Целую вечность и ещё половинку я просидела на кровати принцессы, на пустой кровати. Её не было, просто не было. Софа жила своей жизнью, я своей. Она не любила меня так, как мне бы того хотелось, как могла бы полюбить мужчину. Мы были детьми, просто девчонками, подругами. Мы были близки, мне так хотелось влюбиться, а как в неё не влюбиться? Звёзды смотрели сверху огромные. Мириады миров. Неужели не встретить мне ту, с кем пройду эту жизнь? Слишком глупо, романтично и глупо. Я хочу быть любимой. И любить я хочу. Звёзды кружились, менялись созвездия, то двигалась Башня. Я зарылась с ногами в шёлковую постель. Арон ушёл и оставил свечи, чтобы тени не появились, чтобы демонов отпугнуть. Он пообещался проверить нижние коридоры. Зачем я не пошла с ним?
«Не нужно, — шептала Башня, — не стоит. Он должен спуститься один».
«Никому он не должен, — промолчала я, глядя на стены. — Нам не необязательно быть сильными там, где эта сила сломает нас. Слышишь, Башня?». Башня не слушала. И помощи моей он, правда, не просил.
Время текло медленно, я чувствовала, как оно меняет своды, пропитывает камень, наполняет коридоры. Что-то менялось медленно, но заметно. Я закрыла глаза.
Мама, Софа, бабушка… Я пойду дальше, мне есть куда идти. Хотя и страшно, и не понятно. Никто не подскажет, не объяснит. Мой большой позабытый мир всё ещё ждёт меня. Там проспекты, фонари, длинный поезд, холодное море. Мне нужно уехать из дома. Поступить куда-нибудь ещё, может в магистратуру, а может перевестись. Забрать документы и стать кем-то другим. Кем только? Всё той же Аринкой стать. Самой жить, самой решать.
Я проснулась от чьего-то неуклюжего шарканья. Кто-то приходил сюда, но показаться не пожелал, оставил графин с водой на столике и новый наряд на краю кровати. Я выпуталась из простыней. Бесконечные белые звёзды всё также менялись. Сколько в них света, сколько величия!
Я слезла с кровати, кое-как поправила простыни, затянула всё покрывалом. Лучше не стало, но у него тут есть мохнатый, пусть он и прибирает. Благо, сам не заявился. Я развернула одежду и оказалась приятно удивлена. Арон своё обещание сдержал, наколдовал мне штаны. Хотя кто его знает, может это работа мохнатого. Длинные прямые брюки из темно-зелёного атласа были мне несколько великоваты, я затянула ленту-поясок, завязала узлом и бантиком, понадеявшись, что не потеряю. Сверху рубаха, какие носит сам Арон, и мягкие туфли. Подле графина лежал изогнутый деревянный гребень. Ох, если бы этот таинственный гость оставил бы мне ещё и стакан. Я долго вычесывала колтуны, вынимала ненужные шпильки. Свеча догорела, оставив на столике лужицу желтого воска, круженая салфетка приклеилась к дереву. Мохнатый Лунь будет в бешенстве. Но насколько я знаю, видеться с непутёвой Мирианной ему больше не хочется. Спрятав камешек и гребень в карман, я последний раз оглядела комнату, нет, больше мне здесь делать нечего. Ни принцесс, ни демонов, только звёзды.
Вспомню ли я Башню потом?

***

Я отыскала Арона в лаборатории. Не знаю, хочет ли он меня видеть, но я его хочу.
— Привет, — я медленно затворила дверь.
— Поговори со мной.
Комната вращалась, напитанная янтарным светом. Башенный бог лениво перелистывал золоченые листы. Перед ним высилась всё та же чёрная бутыль. Пил он охотнее, куда охотней, чем читал. Тонкие страницы падали одна за одной.
— Что тут случилось?
— Расскажи мне о…
— Почему твои стены вертятся?
— Мои стены устали стоять на одном месте. Сядь, Мириана, выпей и расскажи… — Он был не богом, но ребёнком несчастным и злым.
— Да что тебе рассказать? Про трамваи? Краевые задачи? — Ему плевать. Он слушает только себя. — Я могу рассказать тебе сон.
«Единственный и очень яркий», — но этого я не сказала. Комната вращалась, напитанная янтарным светом. Башенный бог лениво перелистывал золоченые листы. Перед ним высилась всё та же чёрная бутыль. Пил он охотнее, куда охотней, чем читал. Тонкие страницы падали одна за одной.
— Ты видишь сны? — он оживился.
— Один раз…
— Забавно. Я думал, впрочем, в бездну! Да сядь же! Белые звёзды… Я не могу это остановить, — он указал на стены. — Пожалуйста.
— Сны.
— Сны? — он отмахнулся. — Ты погружаешься в Башню.
— Это плохо?
— Это так. — Он был угрюм и бледен. Он пил вино из колотой чашки, грел руки у огня. — Тебе налить?
— Не стоит.
— Ну, хочешь чая, коли вино моё не по вкусу.
— Не нужно.
Тут и так всё время пахнет чаем. Пахнет грустью, потерянным летом…
— Тогда говори, — пожал плечами. Ох, как нелепо! Как безнадежно нелепо.
— В том сне я видела землю. Может, ты скажешь, что это за земля? Я пыталась выйти, я шагала по голому полу, по твоим лакированным доскам, по чёрным, по чёрным, а ноги чувствовали лёд. Он кололся и жёг такой гладкий, беспробудно синий. Этот мир был похож на мой. Только звёзды не те, только ночь, отражённая в вечной воде, в черноте, полнилась льдистой памятью. И луны плясали над головой: большая и чуточку меньше.
— Мирелиум и Лире, — он неохотно отозвался, он на меня не посмотрел.
— Ты был там?
— Был и видел. Нет, светлоокая, этот мир не мой.
— Не называй меня светлоокой. — И не смейся. — Мне казалось, — пожалуйста, только не смейся, а ты и не смеёшься, всё смотришь в пол, будто и он может обратиться в лёд. — Это был край, самый тёмный, самый острый — скол, за ним мир, над ним только небо, и можно ввысь, а можно вниз, но внизу темень. — Башенный бог безучастно разглядывал угли. Слушал ли? Стоит ли мне продолжать? — Во сне я знала, что подо льдом покоится город. — Мне было жутко и одиноко. Город спал, он забыл умереть. Он остался такой один. Случайно остался, но этом никто не знает. Теперь не помнит. И богу это я не скажу. — Я стояла на совершенно чёрном льду и почему-то знала, тот мир имел иные очертанья. Материки его и полюса так переврало, изменило время: там оторвало, тут утопило, что больше не узнать.
— Там не было людей?
— Только я. Это же мой сон.
— Это моя дверь, в которую ты провалилась. Там не должно быть людей.
— Там никого не было.
— Хорошо. О, стены, кажется, устали.
И правда, прекратилось. Янтарное сияние погасло и всё стало ровно так, как и было: тёмная комната, красное пламя.
— А почему именно люди?
— Потому что они там живут, не на полюсе, рядом. Ты не об этом. Ладно, — с собой он говорит куда охотнее. — Потому что ты сама человек, твой разум не готов видеть иные формы. — Скажи это тенекрылым. — Поэтому тебя и заносит к людям. Я что обидел тебя?
— Не знаю. Просто скажи, как мне выйти. Просто, пожалуйста, как?
— Я не презираю людей, Мирианна. — Не слушает или не слышит? — Не-Мирианна, прости. Есть тайны, которые должны оставаться тайнами. Мне велено за этим следить.
—Чего ж тогда не следишь?
Он ухмыльнулся.
— И что там?
— Останки прошлой цивилизации. Умнейший был род, могли бы стать… Они устроили техногенную катастрофу, ядерную войну. Лишённые тел, изувеченные души такие умные, такие бессильные! В мире под двумя лунами их зовут духами, хранителями, богами, им строят храмы, им молятся. Им сказано беречь живых. Они и берегут, как умеют. Бесплотные, вечные… Если знаешь о крае жизни, крае ночи и крае края… Но ты не знаешь.
— Я знаю. — Знаю, башенный бог. Знаю. — За краем края, за краем ночи — всегда весна.
Слушай, дева, о крае жизни,
крае света и крае края
где колени склонив нагая,
ты стоишь, присягнувши тьме,
горьким сумеркам да зиме;
где от звёзд серебристы ночи,
долгий сон, где снега пророчат,
где бураны да над полями,
города в золотом тумане
ждут к полудню хмельной рассвет,
сто напастей да сотня бед
по следам твоим бледным рыщут,
да позёмки вечерне свищут.
И свистят в голых рощах вьюги,
полководцев-буранов слуги.
да шагают из ночи в ночь.
Ты их слышишь, сестра и дочь?
Ты их видишь, идут всё к краю,
исчезают и повторяют?
Всё на запад, смотри, идут.
Полон льдов серебристый пруд.
Помнишь, полон он был журчаньем?
Околдован, стоит в молчанье.
Околдована ты стоишь.
Но послушай, как чудно тишь,
тишина голубых высот,
песню вечности пропоёт.
Вспомни, дева, о крае смерти,
крае ночи и крае края,
где проснешься весной нагая,
где шагнёшь в золотой рассвет….

— Ты обещал показать мне что-то… — стоило ли напоминать?
— Да. Помню. Можешь… можешь немного… Сложи их, пожалуйста. Мне надо… помыться. Я приведу себя в порядок и пойдём.
— Арон?
— Я просто… устал.
Я подошла и неуклюже обхватила его за плечи. Худой, что дверь обнимать. Всё хорошо. Хорошо.

***

Мы спустились вниз, на самый первый этаж, обошли арфу, миновали окно в птичью комнату. По началу мне страшно, страшно, что, вернувшись, мы вновь застрянем в этом кошмаре. Но сломанная лестница оказалась целой, и Башня будто присмирела, перестала путать хода, и коридоры стали другими, ещё не обжитыми, но светлыми. Теней я не видела. Арон шёл первым, шагал широко и бесстрашно, хотелось бы мне сказать, но, видимо, нет. Ему отчаянно не хотелось возвращаться сюда, и между тем он во второй раз покинул свою безопасную лабораторию, чтобы показать мне… Нет, вряд ли. Не для меня. Ему самому хотелось этого. Мне бы хотелось. Он без труда отыскал белую дверь, провел рукой, и белая дверь отворилась. Ни стражей с бирюзовыми руками, ни демонов.
Запахло дождливой свежестью, травой и старыми камнями. Чем такие пахнут? Пылью и временем? Сухостоем, стоячей водой? Эти пахли шафраном, землёй и зелёными стебельками, одуванчиковым соком. Арон вышел первым, огляделся, протянул мне руку. Я взялась и тоже шагнула к камням и небу.
— Как здесь…
Он улыбнулся:
— Моё последнее пристанище. Знаешь ли…
— Ты здесь прячешься?
Он раньше приходил сюда? Выходил из лаборатории? Нет-нет…
Камни пахли не шафраном, а безвременниками, они похожи, только цветы больше, и распускаются безвременники, когда им вздумается: летом, весной, на обочине сентября.
Мы вышли и оказались где-то в горах, в окружении других полуразрушенных башенок, сложенных из толстых коричневых камней. Башенок без окон и дверей. Погребальных. Такие есть в Осетии и в Ингушетии, в них горцы хоронили своих покойников, а рядом жили, брали воду из той же земли, пасли овец, растили капусту и виноград.
— Не отходи далеко.
Не отойду. Держи меня за руку, если хочешь. Я не люблю такие башенки. Я после экскурсии в Ингушетии день провалялась с температурой, не больная, но приболевшая. Может, просто на солнце перегрелась, а может самовнушение. Я не люблю кладбища, дольмены, могильники.
— Давным-давно здесь жили люди, такие вот как ты, смелые, гордые, глупые. Люди пели песни, славили солнце, молились луне. Они строили маленькие домики из красного камня. В красных камнях много железа, а оно как знаешь, прячет от фей.
Ничего такого я не знала, я когда-то сказку о фейри читала, рублей за двести из Ашана, но где Ашан, а где поля с дикими тюльпанами? И два алых солнца, танцующих над ними?
Я себя не сумел простить,
ты себя, к сожаленью, тоже.
Этот мир нелегко любить.
Колкий холод по голой коже,

тонких шрамов немой узор…
не смотри и прошу, не трогай.
Спят хребты невесомых гор
за моим, за твоим порогом.

Им всё сниться небесный край,
белокрылые вихри с юга.
Вишен цвет да пахучий май,
лепестков облетевших вьюга.

Мне всё снятся пурпурный шёлк
то в степях расцвели тюльпаны.
Выдвигается звёздный полк —
ночь сегодня начнётся рано.

Я себя не боюсь прощать,
лишь хочу обрести решенье.
Гнать из сердца, безбожно гнать
терпкий морок, тревоги пенье.

Я не смог, я упал — не встал.
Пахнет грозами синий сумрак.
Отражение двух зеркал:
смотрим, прячемся друг от друга.

Тонких шрамов немой рассказ,
я свои призакрыл, мне страшно,
но пускай в этот рваный час
мы покинем, покинем Башню.

— Ступай тише, светлая. Тут давно никто не ходил. Напугаешь траву.
И он, действительно следуя собственному наказу, шёл легко и бесшумно, мягко-мягко, как ходят коты. Такой красивый в чистом белом плаще, в терракотовом шёлковом жилете на белую рубаху, в белых высоких штанах, точно светился, таким и должен, наверно, быть бог. Волосы, собранные в аккуратный низкий хвост, заколотые латунным цветком, отливали светлым золотом. Я ли здесь светоносная?
— А сейчас здесь кто-нибудь есть?
— Ветер и птицы.
— И феи?
— Феи — выдумка, тем людям нужно было во что-то верить.
— А-а… А почему я… все миры, в которые я подала, ну там люди жили и воздух, — закончила я сбивчиво, сама толком не поняла, что спросила. — Антропный принцип?
— Какой? Не знаю. А с людьми и воздухом просто: шкатулки приводили тебя туда, куда ты была готова прийти. И видела ты там лишь то, что была готова увидеть. Иначе бы твой разум не справился, как с Башней. Ты не видишь, не осознаешь её всю. И я, видимо, выгляжу тоже довольно человечно, ведь так?
— Так. Ты не знаешь, как выглядишь?
— Кем выгляжу для тебя, но догадываюсь. Я ведь красив? По твоим человеческим меркам я должен быть очень красив.
— Ты тощий, бледный и несчастный и на меня похож.
Он усмехнулся.
— Неужели так плохо? Я, между прочим, старался.
— Неплохо. Просто ты какой-то самоуверенный.
— И что? Может мне хочется быть таким?
Хочется…
Он приобнял меня за талию, взмахнул свободной рукой. К нашим потянулся туман, он стекался со всего склона хвостатыми белыми змейками, а когда набрался, стал достаточно плотным и тугим, Арон что-то прошептал, и мы взлетели. Облако поднималось выше и выше. Я старалась не шевелиться и не дышать. Оно такое тонкое, как оно вообще нас держит? А если свалимся?
— Боишься, светлая?
— Да. Ты… Оно удержится? Оно крепкое?
Он же, наверное, знает, что делает, да?
— Ни разу так не пробовал!
— Обнадёживает.
— Вот смотри, там раньше был город! — Я покачала головой. В ушах ревел ветер. — Хочешь чуть ниже полетим? — Облако стало снижаться. — Вон там. Видишь поле, тюльпаны красные, рядом река. Если вглядеться, там остались стены. Фундамент мельницы.
— Так далеко от реки… Там овраг и деревья.
— Река уж ни раз успела сменить русло. Красивый был край.
— Он сейчас красив.
— Не утешай меня, светлая. Я люблю этот мир, но раньше здесь жили. Теперь он полон пустоты.
Так не говорят, Арон. Не говорят.
— А люди?
— Ушли. Им здесь было плохо. Каменистая почва, которую трудно возделывать, холодные зимы, короткое лето. Я предложил им уйти.
— А так можно?
— Не знаю. Я не очень-то хороший бог. Но сам бы, наверное, тоже ушёл. Если плохо, нужно менять.
Нужно. Оставлять людей, которые с которыми плохо; универ, который, не мой — не для меня. Нужно, только страшно, невозможно только.
— Здесь не пусто. Арон? — Арон, послушай. Посмотри на меня. Возьми меня за руку. Не хочешь? Я возьму. — Этот мир прекрасен. Не в пустую. Твой труд не бессмыслен. И мой. И моя жизнь. — Она была, какая была, с ворчливой бабушкой и безучастным папой Женей, с краевыми задачами и Лёшей, который любит то, что делает, и отвёртки свои гордо носит. Нужна мне, чтобы понять, чего я хочу, как хочу. Чтобы выучить вышмат и английский. — Давай тюльпанов наберём?
Чтобы повзрослеть и не боятся. Я уеду в другой город, перепоступлю с потерей курса и кучей перезачётов. Хороший план. Выполним ли?
— И что ты с ними будешь делать?
— Поставлю в вазу, пусть стоят. Мохнатый… Лунь обрадуется.
— Чем он тебе так насолил?
— Давай?
Он кивнул, и тучка стала снижаться, опустилась в траву и рассыпалась клочьями белого тумана, осела капельками на лепестках. Я промочила ноги.
— У тюльпанов такие короткие стебельки.
Первый раз такие вижу, они будто прямо из земли распускаются.
— Это дикие тюльпаны. Осторожней, не поскользнись. Здесь ручей должен быть.
Точно ручей. Башенки отсюда казались недосягаемо далёкими.
— Арон, в каждом мире, в котором я побывала… — Почему стыдно так? Побывала, подглядела то, что видеть не следовало, залезла в чужой дневник. — В каждом была Башня, но другая какая-то.
— Она меняет облик. Я пожелал, чтобы Башня была частью мира, чтобы не отличалась от него. Я сам тоже стараюсь являться таким, чтобы местные меня не боялись. Твои наряды тоже менялись.
— Ты знаешь?
Ворох цветов в моих руках незаметно рос.
— Лунь знает. — Ну, конечно, Лунь знает! Что он не знает? — Достаточно тебе тюльпанов? — Арон тоже собирал, если собрать два наших букет в один, получиться много.
— Да.
— Тогда давай возвращаться, — он поманил меня рукой.
— Давай тебе в причёску заколем? Повернись.
— Выпадет, — проворчал башенный бог, поворачиваясь. Я воткнула тюльпан ему в волосы.
— Получается, чтобы вернуться, нужно… — Облачко под нашими ногами вновь набиралось тумана. — То есть мне нужна башня? — Это просто. Как просто! — В моём мире есть башни. Много. Честно. — Я говорила, а облако поднималось всё выше, быстрое и легкое. Как легко! Как легко! — Тебе бы там понравилось. Эйфелева, Пизанская, Спасская — какая из них подойдёт? Мне бы, правда, поближе к дому. — Как я из Парижа в псевдосредневековом костюме без денег и паспорта добираться буду? — В моем городе есть старая колокольня. Она высокая. Подойдёт?
Поле закончилось, мы медленно и аккуратно приземлись возле тех коричневых башенок. Тёплое облако таяло. Вот и всё — трава под ногами, а не туманный пух.
— Не думаю, — он покачал головой. Арон знал куда идти, а я что-то не запомнила. Так всегда бывает, когда с кем-то путешествует: один ведёт, другой не помнит. Обычно помню я. — Дело не в башнях, Мирианна.
Мирианна.
Почему так колко? Откуда она вообще взялась?
Не Мирианна я. Не светлоокая! Не избавительница. И не хочу от тебя спасать. Я Арина.
— Арина.
Он не услышал — договорил:
— Дело в нас. — В коридоре пахло сыростью и тюльпанами. Мы несли по букету. Не знаю, зачем они нам. — Башня не держит тебя. Ты прячешься в Башне. Если надоело — уходи.

Глава 10
Не там

Башня охотно приняла нас обратно, скрылся за дверью потерянный мир.
— Я тебе так и не рассказала, — мне было хорошо, но тревожно. Будто я наврала, и теперь должна признаться.
— Что именно? — отозвался Арон. Как хорошо ему в таком наряде.
— Правду, наверное… — Или не так, не так. — Я хочу кое-что рассказать. Послушаешь?
— Да, давай только отсюда выйдем.
— Тени?
— Да нет, я просто забыл, где здесь лестница.
Он шёл неспешно вглубь коридору: в одной руке букет, в другой светящийся шар белый-белый, похожий на маленькое солнце, в волосах цветок, позади развевается плащ. Красивый мне достался бог. Я усмехнулась про себя. Он и говорил что-то такое, не врал, не хвалился, просто знал. Вот и мне бы так знать. Я ведь тоже… Ох, как наряжали меня в этой Башне, одевали в чужое, в другое, без выбора, без спроса. Я всё равное красивая, там под платьем. Я… Мы похожи, очень-очень — две ладони пальцы к пальцам приложив.
— Не люблю, когда в Башне темно, — сказал Арон, и я улыбнулась. Не любит, ну-ну. — Ночь красива, но ночь под небом. А в этом полумраке жёлто-чёрном, я будто бы умер и больше ничего не могу изменить, — он выдавил из себя короткий смешок, пряча, пряча откровенность.
Я тоже не люблю говорить, не люблю.
— Я тоже. Дома, — дома, дома, дома. Я могу вернуться домой? — Дома электричество часто отключали. Провода старые, только в том году столбы заменили. Ты знаешь, что такое электричество?
— Знаю, Мирианна. Арина, — поправился, — а как иначе?
— Ты бог.
— Я бог.
Когда маму забрали в больницу, папа Женя, он часто, да почти всё время… очень часто ночевал там. Можно было не ночевать. Или не можно. Или… Я не знаю, как нужно было. Ко мне относились как ребёнку: что ей говорить? Ничего не скажем. Сиди тихо, Аринка, не мешайся. Уроки делай. Делаешь? Какая молодец. Она у нас отличница. Решила куда поступать будешь? Нет? Уехать? А мама? Мама. Экзамены, бело-сине-красные книжки с тестом по русскому, по математики, по обществознанию, по физике, по английскому. Сколько я там экзаменов сдавала? До чёрта. Трёх бы хватило, всем хватает.
Свет выключался. На улице ветер. Осенью часто. Вечером тошно. Фонарик диодный и длинные свечи, дешёвые свечи: капают парафином, таят на блюдце, попробуй после отмой. Я в квартире и кошка. Если шумит что-то — это кошка, кошка. Кошка, Аринка, учи давай. Тени длинные, жирные, всё оплетают. Комната рыже-коричневая. Мерзко. Звоню в электросеть, там ругаются. Папа не отвечает. С Софой поссорились. Кошка на кухне. Кошка. Из комнаты не выхожу, там страшно — коридор стал длинный и чужой, полон шорохов, полон гадости. На столе остывает чай. Мне лень заваривать в заварочнике, и насыпаю травы в чашку, они что сено. Вкусно — безвкусно. За окном воет и воет, корячатся старые деревья, стучатся ветками в стёкла. Рвутся хлипкие провода. Я купила себе фонарь на лоб, как у шахтёра. Дурацкий такой, он через три дня сдох. А потом столбы заменили и маму выписали, и бабушка стала к нам на неделе заезжать.
Но знаешь, какая я потом стала смелая. Больше темноты не боюсь. Не хочу снова жить в этой пакости, но она более не пугает меня. Папа Женя сказал я умница, ему понравился мой дурацкий фонарь, он его даже чинить пробовал, жаль такое не чиниться. А после, кажется, был новый год и подвеска с зеленым камешком, с изумрудом маленьким. У меня другой, я его потеряла. А этот, знаешь, этот, — в руке верчу, пальцами глажу, камешке, камешек, — чем-то на него похож.
— Это свелег, он…
— Просто скажи, что волшебный, потому и светится.
— Так-то да, — Арон улыбается.
— Вот держи. — Отдам? Отдала. — Может тебе понадобиться.
— Благодарю. Мохнатый давно такой хотел.
— Лунь.
— Он на тебя уже не сердится.
— И не показывается. Это чтобы мы не бесили друг друга? Хорошая стратегия.
Мы свернули в какой-то тёмный коридор, очень похожий, на те лабиринты, по которым я блуждала вначале: здесь не было света, здесь копошились шорохи. Нет, Башня не очистится единым взмахом Аронова рукава.
— Не знаю, — мне хочется, думать он улыбался. — Кажется, нам туда. Я проверю, — Арон остановился, точно спрашивая моего разрешения, — что там.
— Мне подождать?
— Да, — Он кивнул. И мне тут же захотелось сбежать, повернуть обратно проверить, не откроется ли белая дверь, не отпустит ли? Надо было забрать у него тюльпаны. Не удобно же.
А если отпустит? Если всё на самом деле вот так вот просто — бери и уходи?
— Я… — надо сказать ему. — Можно… Арон?
— Нет, не сюда.
— Обратно?
— Не понимаю, где я ошибся.
— Она меняется.
— Башня?
— Всё время.
— Давай вернёмся и попробуем снова. Хочешь я понесу твои цветы?
— Да нет, не надо. Я сама. Сама.
Башня не держит меня, я прячусь в Башне. Прячусь. Да ерунда какая-то! Я прячусь в Башне, я не хочу говорить, не хочу вспоминать, не хочу видеть людей, а здесь нет людей никого, никогошеньки, только демоны, да и те не демоны, только бог, да и тот, что я. Башня не держит меня пленницей. Держит? Я держусь.
— Я тебя и не вспомню потом? Потому что этого не было? — не хочу, не хочу выходить.
— Не было? — бог приподнимает бровь. — Тебе так хочется? По мне очень даже было, но если скажешь, мы оба можем сделать вид…
— Не скажу, — мотаю головой и зачем-то добавляю: — Ты же любишь, когда все молчат.
— Не люблю пустого шума, — отвечает бог. — Сходи туда. Или хочешь вместе сходим.
— Куда?
— Туда, куда ты так рвёшься.
— Я не… не рвусь. — Что за глупое слово? — Я просто хочу знать, можно или нет. Я не верю, что всё так просто. Твоя Башня… — Да и что мне там дома делать? Есть что. Но… Куда он так спешит? Коридор ветвится. Промедлила, отстала на шаг и потерялась. — Арон, стой!
Мы слева пришли, значит туда?
— Разве это не красиво?
— Ой.
Я налетела на него, мы столкнулись плечами. Упали тюльпаны.
— Красиво, не так ли? — Он стоял перед фреской, рисунок менялся. Я видела город, мой дом, мой парк. Я видела спящего волота, поросшего белым клевером.
— Безнадёжно. — Я отвернулась. Я обещала себя не отворачиваться. Я опустилась собрать тюльпаны. На фреске птицы целая стая парят над скалами. — но очень красиво.
— Поверни здесь, а пока поищу лестницу.
— Мы потеряемся.
— Мы встретимся здесь. Я подожду, или ты подождёшь.
— Стражник…
— Не бойся.
Арон ушёл вперёд, искать лестницу. Арон сказал бедному стражнику: служи, и тот встал ровно, во весь рост вытянулся, и одежда его стала как новая, и меч сломанный стал целым мечом. Арон сказал арфе: пой, коль хочешь петь, и она запела тихо и ласково. Арон шёл и светом озарялись старые коридоры, и птицами оборачивались крылатые тени, улетали в открытые окна, возвращались в свои миры.
Я медлила, стояла точно статуя в темноте. Вот мне путь, но что-то сложно решиться. Башня столько раз щёлкала меня по носу, заводила в птичью комнату, запирала двери, зазывала демонов, почему же сейчас должно быть по-другому? В мире полном теней я у края хрупкого, рванного, а там внутри, за спиной, за плечом моим тишина. Выходи. Выходи, пожалуйста. А мне не хочется и можется. Ну, выйду, а дальше что? Куда дальше? К папе, к бабушке? К весне.
Я обернулась, но уже Арона не было, не видно даже отсвета его волшебного огня.
Если ты меня отпустишь, Башня, знаешь, я обещаю, больше не буду закрывать глаза, я стану смелее, я уже стала, честно. Вот какая, сама посмотри! К теням выхожу без страха, с богом говорила, демонов обдурила. Честно Башня, я буду, буду жить.
Я тогда не хотела, но это тогда, сейчас проще, честно. Башня, отпусти меня. Я шла медленно. Нужно быстрее. Не нужно. Вот стена. Вот страж в серебристом плаще, на поясе клинок изогнутый. Он поклонился мне. Я тоже слегка наклонила голову.
Что там было? Что было последним? Разговор с папой, билет на электричку да парк, из которого я не хотела уходить. Я отпускаю, я не злюсь. Не на них, не на себя. Нет. За краем ночи всегда весна. Всегда. Я ошиблась и ни раз и ещё раз ошибусь.
Белая дверь открылась, стоило мне только захотеть и тихонько коснуться ладонью. Она открылась. А за дверью мой мир.
— Всё так? — он ждал меня в конце коридора с охапкой тюльпанов…
— Так.
Вот так просто. И мы расстанемся, разойдёмся незнакомцами. Осталось собрать вещи, которых нет, и выйти не попрощавшись. Ты простишь меня, Арон? Нужно только спросить, давно хотела:
— А кто такая Мирианна?
— Ха. Всё думал, когда ты спросишь….
— Как видишь, спросила. Не кривляйся вот так, тебе не идёт.
— Я думал, что похожу на поэта…
— Не очень. Ну, Арон. Просто ответь, кого вы тут ждали? Кто такая твоя светлоокая?
— Ты же всё знаешь? Не рассказали?
— Мне подарили сказку о доброй фее и злобном боге. Я хочу правды.
— Думаешь, у меня она есть?

***

На столе лежали раскрытые звёздные атласы, стояла широкая ваза с тюльпанами, её мохнатый раздобыл. Арон записывал что-то в своей толстой красной тетради.
— Нужно волотов навестить.
— Мне сходить с тобой?
— Не стоит. Там много работы, с которой мне стоит разобраться самому. Я передам, что ты о них спрашивала.
— Лучше не надо.
— Там ты тоже успела что-то натворить?
— Немного. Вихри сами хотели того.
— Вихри, — он усмехнулся. — Расскажи мне что-нибудь. Ты ведь хотела что-то мне рассказать, там я, где потерял лестницу.
— Там. Я поняла… Помнишь, ты спрашивал? — Я проснулась февральским утром, в такое утро легко поверить, что скоро март. Я не хотела жить, так как живу. Я хотела спрятаться. — Мама умерла в прошлом году. Она долго болела. Потом карантин этот дурацкий. Мы перебрались к бабушке, чтобы все вместе. Вроде так проще, но мне оказалось сложней. Я хочу уехать. Хочу попробовать жить сама, чтобы решать сама, чтобы так как мне нужно, может неправильно, но… Я боюсь решится. Я могла бы и раньше, но мне страшно. Что если не справлюсь, если моё «лучше» это детские глупости, и лучше действительно, как они хотят? Я люблю их, Арон, и они меня любит. Точно любят. Но я злюсь. Всё время. — Он слушал, слушал, с раскрытой книгой на коленях, с пером в руке так и замершем. С пера упала капелька. Испортит его красивые записи. — Мне нужно было выдохнуть, остановиться здесь и подождать. Но теперь… Ты был прав: просто так в Башню не попадают.
Он кивнул, и причёска рассыпалась. Тонкий розовый тюльпан выскользнул из пучка. Я подхватила, я протянула. Пальцы к пальцам, он взял цветок.
— Говорил же, не будет держаться, — он сунул тюльпан в нагрудный кармашек. — Так верней.
— Арон, — я должна сказать, собраться и сказать. Нельзя всё время молчать. — Я поняла, как выйти из Башни.
— Я знаю.
— Подожди. Дай закончить, — я у меня и так руки дрожат, и в груди всё дрожит. — Я хочу уйти. Мне пора, мне нужно.
— Знаю. Ты и так задержалась.
— Ты…
— Я буду скучать, светлоокая. Но мы ещё свидимся. Очень скоро свидимся. Вот увидишь, через пару сотен жизней. Ш-ш. Шучу.
— Я так отчаянно искала дверь, а уходить не хотела, хотела спрятаться. Арон, мне было так страшно, не здесь, а там. Я хотела спрятаться, оказаться в тихом месте наедине с собой.
— И Башня пришла к тебе. Всё правильно, Арин. Нам нужны время и тишина, нужно уходить, главное не забываться, как я. Мир ждёт тебя.
— Я тоже буду скучать. Жаль ты не можешь выйти со мной.
— Не могу. Ты из крови, костей и жизни. Я из магии, желаний и дум. Тебе следует быть в вещном мире. Мне же суждено здесь властвовать и творить.
— Арон! — я потянулась к нему и обняла. Мой хороший.
— Тише, тише. Арин? Тебе нужно идти, — говорил он с тоской, отпуская слова в тишину, опуская ладонь в волосы. Нежно-нежно.
— Знаю, — знаю! Мне здесь не место, здесь я исчезну, перестану быть той, кем пришла в эту жизнь. — Мы будем вместе. Будем всегда. Ты здесь, я там.
— Будем. Ты покажешь мне дождь?
— Мой земной?
— Да, — он улыбнулся. Я заглянула ему в глаза.
— Покажу.
Всё что угодно. Всё.
— Говорят, дождь — это знак союза небесного и земного, — он усмехнулся, — любовный знак.
Последний раз я погладила его мягкий кафтан, последний раз позволила поцеловать в макушку, собралась с силами и сказала:
— Я пойду?
Башня бледнела, теряли ясность очертания, стиралась комната и сквозь неё проступали абрисы длинных домов.
Он улыбнулся и кивнул. Мой Арон, несчастный башенный бог.
Я шла по набережной. Шуршали колесами красные велосипеды. Тихо-тихо плескалась река, билась чёрными волнами о бетонный берег. Тонкие бело-серые облака набегали на шпили молчаливой башни. Не моей. У моей Башни нет шпиля, моя Башня говорит со звёздами. Она бесконечна и так высока.
Я шла по бордюру и слушала реку, и слышала, как начинается дождь.

Я небо, я звёзды, я камни,
я свет позабытых времён.
Я страх, нерешимость. Я правда
Клубящийся утренний сон.

Я нежность и шепот, томленье
Я робость и кроткий испуг.
Уйду с твоего позволенья,
оставлю цветения дух.

Я память, я лето и вёсны,
случайность, мечта, торжество.
Нечаянно проклят и создан
Твой враг я, твоё естество.

Не бойся, не бойся дыханья
И плясок крылатых теней
Безлунного мрака порханья
и отсветов рыжих огней.

Найди же со мной примиренье,
Позвавши секреты мои.
Я образ, я сон и виденье
Я Башня из звёздной земли.

КОНЕЦ

24.10.2020

Автор публикации

не в сети 3 года

Евгения Мулева

3
Комментарии: 0Публикации: 1Регистрация: 14-09-2020

Другие публикации этого автора:

Похожие записи:

Комментарии

3 комментария

  1. Рассказ очень впечатляет, сюжет захватывает уже с первых строк. Присутствует некая загадка, которую хочется раскрыть по мере прочтения и узнать чем все закончится. Фантастическое повествование держит в напряжении от начала и до конца. Спасибо автору.

    1

Оставьте ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля