Дневник палаты № 403.

Дневник палаты № 403.

Саня сидел в  кресле, укутавшись в больничное одеяло и поёживаясь – его знобило с утра. В его пронзительных  глазах застыла едва заметная тревога – через два дня его выпишут из больницы, и ему придётся вернуться домой, в пустую «двушку» на окраине города. Его взрослый сын переехал в другой город, жена ушла от него, и Сане, перенесшему ампутацию обеих ступней, будет нужно привыкать к жизни одинокого инвалида. Он ничего не говорил вслух, но в его светлых глазах я отчётливо читал растерянность и даже страх перед этой пока непонятной жизнью калеки и уже почти старика.

Он попал сюда в бессознательном состоянии: его избили на улице, переломав половину рёбер, а ступни он отморозил, валяясь в беспамятстве в одном из последних весенних сугробов. Саня был одет в грязно – белую больничную одежду; его собственную, пришедшую в негодность, сожгли. Санитарки и медсёстры почему-то считали его бомжем, а я говорил одной из них: «Человек при часах, усах, и золотых зубах – какой он бомж?». Он и правда носил всегда аккуратно подстриженные усы пшеничного цвета, был гладко выбрит, а выправкой напоминал отставного военного. Невысокого роста, поджарый и светловолосый, с прямым аккуратным носом и голубыми глазами, был он действительно и при часах, и при усах, и при золотых зубах, но персонал таких отделений изначально считает всех поступающих пациентов  наркоманами, бомжами и алкоголиками, лишь позже немного разбираясь, кто есть кто.  Да и в палате нашей, которую я с первого же дня окрестил «отстойником», контингент был самый пёстрый.

Стоял самый конец мая, стремительно наступающее лето звуками и запахами рвалось в открытые окна, а мы  играли в карты в грязной вонючей палате, и пили дежурный вечерний чай. Третьим игроком был  дядя Вася: высокий, тугой на одно ухо мужик в затасканном спортивном костюме с лампасами, с большой копной чёрных волос, и такой же большой седой бородой. Ему прооперировали одну ногу, впереди была операция на второй, но больше всего его сейчас беспокоило то, что своё грядущее шестидесятилетие ему придётся встречать в больнице, в обнимку с костылями и без водки.

День первый.

Прибыв в больницу  в назначенное время и пройдя регистрацию, я похромал на поиски палаты № 403. Палата оказалась бывшей операционной:  замурованное в стене окно, свисающие с потолка остатки осветительного оборудования и стены, облицованные в прошлом веке кафельной плиткой советского производства.  Эта палата была самой большой в отделении, а при входе находился маленький тамбур с двумя умывальниками – когда-то здесь мыли руки хирурги перед операциями. Мне представился хирург: как он, тщательно вымыв руки, вытягивает их вперёд, а операционная сестра надевает на него халат. Так в кино показывают.  Одна из шести коек свободна, и я, бросая на неё увесистую сумку, представился здешним обитателям.

– Саня, – он привстал с кровати и с интересом уставился на меня, а мне резанули глаза забинтованные культи его ступней.

– Василий, – хрипло и приглушённо раздался с другой кровати голос дяди Васи, а я, взглянув на его окладистую бороду и густую шевелюру, подумал: «Ни хрена себе, какой Будулай».

На третьей койке лежало маленькое тело древнего, иссохшего седого старика; на четвёртой что-то шевелилось под грязным одеялом, так и не показавшись наружу; пятая, окружённая сильным беспорядком, была пуста.   Увидев меня, старик немного пошевелился на кровати, пытаясь поздороваться остатками бескровных губ и снова замер, уставившись в потолок. Грязное одеяло, решив остаться инкогнито, так и не раскрылось. Моя койка стояла посередине между Василием и Саней, напротив высокого полукруглого окна.  На подоконнике, прямо передо мной, стоял телевизор. Переодевшись, я отправился рапортовать заведующей отделением о своём прибытии.

– Ваши анализы позволяют оперироваться завтра же.  Отдыхайте, готовьтесь и не волнуйтесь.  Андрей Владимирович соберёт вашу кость, – заведующая ободрительно улыбнулась, и, давая понять, что аудиенция окончена, подытожила, – а я завтра к вам зайду.

Я вернулся в палату и снова переоделся: во мне шевелилось неясное беспокойство, а сидящий внутри бес алкоголизма твердил: «До завтра никто не придёт, заняться нечем, а в палате воняет так, что сам дьявол не разберёт, чем из какого угла пахнет – иди и поправь здоровье». Посетив ближайший супермаркет, я укрылся среди уже позеленевших деревьев маленького сквера, наслаждаясь отступающим страхом и пением майских птиц. Вернувшись в палату и отключив телефон, я уснул, убаюканный Саниными вопросами: «А ты не боишься, что заметят?», «А тебя вечером добавить не потянет?» и «Тебе же завтра на операцию?!!».

После ужина все мои дневные действия повторились в абсолютной точности – супермаркет, укрытие между деревьев и возвращение в отделение в приподнятом расположении духа. Врачи и дневной персонал давно разошлись по домам, и я болтался по отделению, разглядывая местных обитателей и цепляясь к дежурившей санитарке Ирине. Обладая лексическим запасом четырёх пьяных сапожников, она красочно дискутировала с загадочным владельцем грязного одеяла, который, выспавшись за день, показался на свет божий. Он развернул кипучую деятельность – стрелял  сигареты, просил чаю и вафлей, мастерил из пластиковой бутылки тару под мочу.  Посетив курилку и перетряхнув урны, он привез в палату горсть окурков. Выпотрошив свой улов, он набил табаком  маленький полиэтиленовый пакет и, засунув свой «кисет» в тумбочку, успокоенный, вновь забрался под одеяло. Это был маленький, тщедушный человек неопределённого возраста, в грязной рваной одежде и с чёрными от грязи руками. Ног ниже коленей у него не было. Я несколько раз спрашивал его имя, но в ответ он только бессвязно матерился.

Дядя Вася, увидев, как тот в очередной раз мочится в свою тару, разразился гневной тирадой:

– Ты всех достал, какого хера ты за собой не выносишь? Я тебе на голову  всё это вылью! – почти кричал дядя Вася, щедро разбавляя свою речь забористым матом и возмущённо стуча костылём по полу.

Затем, немного успокоившись, он обратился ко мне:

– Не давай ты больше сигарет этой гниде, ездит же в туалет, а вылить за собой лень!

Вскипел чайник, и я, наливая чай, краем глаза увидел, как маленький бомж искоса наблюдает за мной.

– Тебе чаю налить? – спросил я, и почти мгновенно пустая кружка оказалась передо мной.

Он подъехал немного сбоку и держал её в вытянутой руке, сохраняя максимальную дистанцию до дяди Васи, опасаясь, как бы тот не дотянулся до него своим костылём.

– Зачем ему чай? Пусть мочу свою пьёт, смотри, сколько накопил, – дядя Вася был неумолим и крайне враждебно настроен по отношению к безымянному бомжу, – гнида!

Саня поддержал дядю Васю – видимо, они уже изрядно устали от него.

Остаток вечера мы проболтали с разговорчивым Саней, а тугой на ухо дядя Вася лишь изредка вклинивался в разговор. Наступила ночь, и мы начали укладываться спать.

-Серёга сбежал, похоже, – Саня кивнул в сторону окружённой беспорядком койки, – у него ерунда совсем, и так хотели домой отправлять.

– А с этим что? – кивнул я на старика.

– Его завтра родственники домой заберут, нечего ему здесь делать, не жилец, – ответил Саня, – всё, давай спать, у тебя завтра тяжёлый день.

– Да… – протянул я, представив, как завтра, похмельного, меня повезут на операцию, – спокойной ночи.

Под утро я проснулся и отправился в курилку, но дверь на пожарную лестницу  была заперта. Я уже лежал в этой больнице и поэтому понял – за закрытой дверью до утра простоит каталка с покойником.

День второй.

В операционной было прохладно и немного страшно, и я, елозя босыми ногами по холодному кафелю, робко спросил у операционной сестры:

– Что делать?

– Раздевайтесь, кладите одежду на стул, проходите и ложитесь на стол, – заученным надоевшим текстом произнесла она.

– И трусы снимать?

– Трусы не надо, – пошутила сестра и посмотрела на меня, как на полного идиота, а я подумал: «Бедро же вскрывать будут, какие трусы…», и обозвал себя тем же словом, которое прочитал в глазах сестры.

Прикрываясь принесённой с собой простынёй, я забрался на операционный стол, а молодой высокий анестезиолог заставил меня подтянуть голову к коленям, дабы как следует разглядеть мой позвоночник. Затем, ткнув в него несколько раз пальцами, сказал сестре: «Игла такая-то», и через несколько мгновений воткнул эту самую иглу куда-то между моих позвонков. У меня мгновенно отнялась левая нога, я тревожно задёргался и доложил доктору, что что-то идёт не так. Он осторожно пошевелил иглой внутри позвоночника, и после моих слов, что всё пришло в норму, начал медленно вводить препарат. Закончив с уколом, анестезиолог уложил меня на бок и начал колдовать с какой-то штангой, висевшей над моей головой. Появились хирург с ассистентом, и уже втроём они начали ворочать моё немеющее ниже пояса тело: сдавили с двух сторон большими мягкими тисками, а правую руку привязали к той самой штанге над головой. Заметив, что меня начала бить крупная дрожь, анестезиолог быстро спросил:

– Что с вами?

– Всё нормально, замёрз просто – холодно тут у вас, – ответил я, стараясь придать голосу немного бодрости.

– Сёйчас простынями накроем – согреетесь, – он накрыл меня двумя простынями, и, убедившись, что ниже пояса моё тело чувствительно не более чем спиленное бревно, сказал, – всё.

Они ковырялись в моём бедре, обмениваясь короткими привычными фразами, а я, лежа на боку и уставившись в стену, пытался представить, что там происходит: ниже пояса не чувствовалось даже малейших прикосновений.

Вдруг хирург, обращаясь к анестезиологу, сказал:

– Ну, гноя, слава Богу, нет, а то пришлось бы вам отсасывать, Владимир Сергеевич.

Обе операционные сестры, стоящие где-то сбоку, шмыгнули носами, а анестезиолог сказал:

– Вы, Андрей Владимирович, так больше при мне не выражайтесь.

«Они ещё шутить успевают»,- подумал я, а вслух сказал:

– Весело тут у вас.

Врачи ничего не ответили, закончили  операцию, и, разжав державшие меня тиски, бесшумно покинули помещение.

Сёстры начали  перекладывать меня на каталку, доставленную незнакомой санитаркой, и я увидел перед собой красивые серо-голубые глаза на смуглом лице:

– Я в палате тебя перекладывать не буду – ножками, сам! – сказала она, толкая каталку с моим послеоперационным телом в палату.

В красивых глазах была странная злость, и, недоумевая, чем я мог их разозлить и почему мне нужно «ножками», я бормотал:

– Как ножками, я же их не чувствую…

Поняв, что перегнула со строгостью, санитарка сменила гнев на милость, и  переложила меня на место постоянной дислокации при помощи Сани и дяди Васи.

В это время принесли обед, и я, неожиданно для самого себя, съел всё до последней крошки.

Приехал  Игорь, и с усмешкой наблюдая за мной, сказал:

– Это операция из тебя столько сил вытянула, завтра колбасы привезу, пиши, чего ещё нужно.

Игорь живёт этажом ниже, он большой и грузный, с окладистой седой бородой, хотя ещё совсем не старый. У него огромный живот, и куртку на этом животе он застёгивает только в самые лютые морозы. Когда я говорю ему, что неплохо бы этот живот уменьшить, Игорь неизменно отвечает: «Хорошего человека должно быть много». Он любит водку, спиннинг и «AC/DC», а я люблю его за то, что в свой полтинник он пофигист почище многих молодых. Взяв длинный список продуктов, Игорь ушёл, а я  неподвижно уставился в стоявший передо мной телевизор. Из правой ягодицы торчала трубка, а из неё медленно сочилась кровь в привязанную к ноге пластиковую гофрированную ёмкость.

– Это что  у меня на ноге? – спросил я Саню, поправляющего мне подушку.

– Это дренаж,- ответил он,- будет несколько дней на тебе висеть.

– А как я штаны надену?

– А никак,- ухмыльнулся Саня и завалился на свою койку, – отдыхай.

Через пару часов наркоз начал ослабевать, и нога, казалось, взорвётся от нестерпимой боли. Пришедшая сестра вколола двойную дозу обезболивающего, но толку от него оказалось мало. Весь день я пролежал в позе оловянного солдатика, вытянув руки по швам и не в силах даже пошевелиться. Ночью дядя Вася  открыл окно, вышел из палаты, и стоя в проёме двери, махнул мне рукой:

– Кури.

Жадно выкурив несколько сигарет подряд, я почувствовал, что у меня кружится голова и пробормотал:

– Всё, спасибо…

Ночь прошла за созерцанием звёзд и потухших окон многоэтажек.

День третий.

Продолжаю лежать в позе оловянного солдатика. Воду не пью, только изредка прошу у Сани глоток, чтобы смочить горло: мочиться в утку как-то неудобно, да и повернуться на бок я не могу.

После завтрака пришла заведующая отделением:

– Ну, всё у вас прошло хорошо, – посмотрев на моё измятое одуревшее лицо и красные глаза, спросила, – вы не спали совсем? Вам, разве, «Промедол» не назначили?

– Видимо, нет,- я вяло пожал плечами, с тупым безразличием вглядываясь в её изумлённое лицо.

-Я сейчас распоряжусь: поставят в обед, можете спать до ужина, затем ещё раз на ночь.

– Спасибо,- пробормотал я и заведующая ушла.

Ни в обед, ни вечером обещанного «Промедола» я так и не дождался, довольствуясь обычными обезболивающими, и продолжал лежать в позе  солдатика, смотря телевизор и изредка прося глоток воды. Лишь перед сном я робко спросил у зашедшей сестры:

– А где мой «Промедол»?

– У меня в назначениях нет,- ответила она, ударив иглой мне в ногу.

– Мне заведующая утром  сказала, что два раза будет! – в это время в моём голосе, наверное, послышалось что-то вроде отчаяния.

– Нет у меня в назначениях,- тем же безразличным тоном повторила она и вышла из палаты.

Ночью долго смотрели телевизор, курили в открытое окно, переговаривались негромко, затем снова звёзды и окна. Под утро немного поспал.

День четвёртый.

Странное это ощущение – просыпаться  утром от удара иглой в разрываемую болью ногу, но есть один несомненный плюс – просыпаешься мгновенно, и спать больше не хочется.

Саня спросил коротко:

– Спал?

– Немного, – ответил я и незамедлительно покрыл матом персонал за отсутствие « Промедола».

– Они его, наверное, налево толкают. Сегодня суббота, заведующей нет и жаловаться некому, – Саня посмотрел на мою пустую тару, –  терпишь всё ещё?

Я кивнул и спросил:

– После завтрака поможете на коляску залезть?

– Конечно.

В палате нас осталось четверо – Серёга так и не вернулся, и санитарка  убрала за ним кровать, старика увезли умирать домой родственники. После завтрака мы с Саней и дядей Васей отправились в курилку. В курилке дым стоял коромыслом, и я начал знакомство с местными обитателями.

Молодой невысокий парень Лёшка  что-то оживлённо рассказывал девушке Юле: бледной, с черными, как уголь волосами, и такими же чёрными глазами. Оба они были с забинтованными ступнями и на костылях.  У Лёшки был  дефект речи, тараторил он очень быстро, и с непривычки я почти ничего не понял из его увлекательного рассказа. За ними, пряча в самых уголках глаз едва уловимую усмешку, наблюдал рослый и крепкий мужчина с аппаратом Илизарова на правом голеностопе. Возле него тоже стояли костыли.

Лёшка, продолжая тараторить, и, видимо, рассказывая о драке, неожиданно произвёл здоровой ногой удар в воздух.

– Ты маши аккуратнее, а то и вторую ногу сломаешь, – усмехнулся я.

– У меня не перелом, у меня флегмоны! – затарахтел Лёшка уже в мою сторону.

– Это что? – спросил я.

Воспользовавшись моей наивностью, хитрый и не в меру энергичный Лёшка быстро навешал мне лапши на уши:

– Купил я кроссовки новые, проходил несколько дней, чувствую – что-то не то! Носок снимаю – ступня в крови! Достаю стельку – под ней стекло мелкое! Фотку показать, как мне ступню разрезали?

– Ну, покажи, – без особой охоты согласился я, недоумевая, как под Лёшкиной стелькой могло оказаться стекло.

Он достал телефон и ткнул мне в лицо фотографией, на которой была запечатлена ступня, разрезанная во всю длину.  Мужчина с аппаратом Илизарова усмехнулся, потушил окурок, и, встав на костыли, покинул курилку. Дверь,  не успев закрыться, распахнулась обеими створками, и на площадку вкатился наш маленький безногий бомж. Он с большим трудом перекатился через порог, изо всех сил крутя колёса коляски своими тощими руками, и жестами попросил у меня мой окурок. Я дал ему сигарету, и в сопровождении дяди Васи и Сани, укатился обратно в палату.

После обеда приехал Игорь и поставил на мою тумбочку пакет с едой:

– Отходишь помаленьку?

Мы поговорили немного, и Игорь ушел – вразвалку и покачиваясь. Как матрос, недавно сошедший на берег.

Принесённый Игорем пакет сделал наш ужин шикарным, и мы лениво валялись на кроватях, негромко переговариваясь. Я снова пытался узнать имя нашего бомжа, но в ответ получал только новые порции мата.

– Ах ты сука, а я ещё тебя кормлю и сигареты даю, – я искренне возмутился такой вопиющей неблагодарностью с его стороны и добавил, – если завтра свои пробирки не вынесешь, будем принимать меры.

В ответ на мои угрозы он снова длинно и путано выругался и спрятался под одеяло. За четыре дня, проведённых здесь, ничего, кроме мата, от него не было слышно, а когда приходила сестра с уколами (а это было трижды в день), его нелитературные речи удлинялись и ужесточались в несколько раз.

Вечером дядя Вася, вернувшись из туалета, сообщил:

– Лестница закрыта, ещё один.

Перед сном я выпросил у сестры снотворного и впервые за эти дни выспался, как белый человек.

День пятый.

Нога продолжает сильно ныть, но боли уже  меньше, и я самостоятельно, хотя и с огромным трудом, перебираюсь с койки на коляску и обратно. На завтрак принесли какой-то дряни, и я отдал свою порцию нашему бомжу, которого, за неимением других вариантов, начал величать Елистратом.

Услышав это, Саня спросил меня с удивлением:

–  Елистрат? Его так зовут? – Саня впервые услышал это имя, выплывшее откуда-то из глубин моего сознания.

– Нет, конечно, – засмеялся я, –  как-то же надо его называть!

– Ну, ты даёшь, – Саня от души захохотал, – придумал же – Елистрат!

Глухой на одно ухо дядя Вася изо всех сил прислушивался к нашему веселью, а расслышав, присоединился к нам негромким, хриплым смехом.  Сам свежеиспечённый Елистрат смотрел на меня со злостью и шевелил губами, что-то шепча в мой адрес.

Увидев его недоброе лицо, я не удержался:

– Ты, Елистратушка, почему всё ещё свои банки не вынес? Выноси всю эту дрянь, ты начинаешь надоедать! Скоро я встану – в коридор переедешь!

В глазах бедного Елистрата злость разбавилась страхом, и впервые за эти дни он произнёс связное и логичное предложение:

– А, у нас блатные завелись! (Здесь сплошной мат), завтра заведующая придет, посмотрим (снова сплошной мат), кто (мат) в коридоре (мат) ночевать (мат) будет! Я (мат) завтра (мат) всё (мат) ей (мат) про тебя (мат) расскажу (мат, мат, мат)!

Закончив с угрозами, он зарылся с головой в одеяло, а Саня, плюнув в его сторону, сказал:

– Не разговаривай с ним, пойдём лучше курить.

После обеда я решил, что мне достаточно спать на окровавленной, рваной простыне, и, обратившись за помощью к персоналу, познакомился с обладательницей красивых глаз, вывозившей меня из операционной. Дина осмотрела моё лежбище и удивлённо качнула головой, а через несколько минут мы вместе застилали мою постель чистым бельём. Она была высокой и стройной, со смуглой кожей и тонким греческим носом с горбинкой.

Позже  приехали Лена с сыном. Я был очень рад видеть сына и улыбался во весь рот, а он недоумённо смотрел на меня, не понимая, чему я так радуюсь. Заросший, измятый, в инвалидном кресле, в одних трусах, с торчащей из задницы трубкой и банкой на ноге, наполовину заполненной кровью – чему тут радоваться?  Но в эти минуты это всё было для меня лишь мешающей мелочью, а он, поняв, что я в порядке,  обнял, и, гладя по плечу, сказал:

– Папа, выздоравливай быстрее!

Вечером снова выпросил снотворного. Выспался.

День шестой.

Завтракал больничной едой. В понедельник еда здесь очень похожа на еду – проверяет лично главный врач. Умываясь утром, обнаружил странную синюю грязь во весь живот. Долго пытался оттереть, пока увидевший эту картину Саня не захохотал:

– Это у тебя от уколов синяк!

На перевязке впервые увидел свой послеоперационный шрам. Он показался мне огромным и бугристым, так как ещё был стянут нитками, а сестра, делавшая перевязку, сказала:

– Шрам как шрам, нитки снимем – выровняется.

После обеда осторожно встал на ноги, и, навалившись всем телом на подлокотники коляски, медленно побрёл в курилку, толкая коляску перед собой.

– Ты бы не делал этого, рано ещё, – Саня и дядя Вася искренне пытались отговорить меня от этой затеи.

Сил хватило до самой курилки, обратно – на колёсах. Вернувшись в палату, я без сил завалился на кровать.

Мы смотрели дневные новости, когда наш Елистрат неосторожно задел свою коляску, и она откатилась от его кровати дальше обычного.

– Помогите… не достать… – бормотал он без особой надежды в голосе.

Елистрат, усевшись на краю кровати, безуспешно тянулся к коляске, взывая к нашему человеколюбию. Сейчас в его речах не было ни злобы, ни угроз, ни намёка на нецензурные выражения. Так продолжалось несколько минут.  Наконец он, поняв, что помощи не будет, выдал привычную порцию мата; затем,  насколько хватило сил, оттолкнулся слабыми руками от кровати и прыгнул в сторону своей коляски. Задетая им, она откатилась в противоположный угол палаты, а несчастный Елистрат, гремя костями, упал на пол. Мы обернулись, а он, продолжая неистово материться, пополз за коляской, пересекая палату по диагонали. Швы на его обрубках вскрылись и, передвигаясь через палату с искажённым от боли лицом, он оставлял за собой двойной кровавый след.

Мне стало жаль его, но помочь я не мог; Саня и Вася мстительно смотрели на него, не двигаясь с места. Больше в тот день мы не слышали и не видели его. Кажется, смертельно устав, он  проспал весь вечер и всю ночь. За сутки два покойника. Понедельник – день тяжёлый.

День седьмой.

Оправившись от вчерашнего происшествия, Елистрат продолжает бесчинствовать – кроет матом персонал и коллекционирует пластиковую тару различных форм и размеров, заполняя её содержимым своего мочевого пузыря. Вчера он всё-таки пожаловался на меня заведующей, но она, извещённая о его безобразном поведении, деликатно послала его лесом. Сегодня он очень осторожен в высказываниях в адрес соседей по палате, а я в течение получаса читал ему нотации о правильном поведении в социуме. Вся моя лекция сводилась к одному тезису – веди себя с окружающими как человек, и окружающие начнут относиться к тебе так же. Прислушавшись, наконец, к моим словам, Елистрат депортировал свою коллекцию. Я наградил его куском мыла, парой сигарет и чем-то к чаю, а он пообещал вести себя прилично и умываться по утрам.

Сегодня из дренажной дыры начала сочиться прозрачная лимфа – шов затянулся. Дренаж сняли, и я с огромным облегчением и удовольствием натянул штаны.

Приехала мама, привезла пирожков с капустой, послушала мои рассказы о местном пребывании, и уехала за внуком, чтоб увезти его в деревню – начались летние каникулы. Вечером они позвонили – добрались хорошо.   Позже, в тишине наступившей ночи, я услышал звук открывавшегося лифта и дребезжание каталки – на лестницу везли очередного покойника.

День восьмой.

Сплю хорошо, нога не беспокоит. Ходить продолжаю, опираясь на коляску. Елистрат, как и обещал, умылся утром и показал мне вымытые руки. Воодушевлённый наступившим порядком и спокойствием в палате, я наградил его чаем, печеньем и сигаретами. Он тоже доволен. После обеда приезжали два Игоря, ближе к вечеру – Димка. Полдня общения с друзьями – день получился неплохим.

После ужина, в переполненной курилке, чернявая болтушка Юля, кивнув на Елистрата, спросила у меня:

– Почему ты его так называешь? Прикол у тебя такой?

– Он не говорит, как его зовут, – ответил я.

Юля наклонилась к нашему бомжу, и спросила ласковым, располагающим к доверию голосом:

– Как тебя зовут?

– Миша, – неожиданно для всех ответил он, закашлялся, и, потупив очи, поправил, – Михаил.

Я с нескрываемым интересом присматривался к нему: лицо его вдруг приобрело невиданное  ранее выражение – грустное и задумчивое.

– А сколько тебе лет, Миша, – продолжала Юля, почувствовав, что шлюз открылся, – ты помнишь?

– Пятьдесят пять,  – напрягая память, Миша – Елистрат наморщил лоб и помотал головой, – пятьдесят четыре.

– В каком году ты родился? –  сделала Юля ещё одну попытку, максимально наполняя бархатом свой голос, но шлюз  закрылся, и мы заговорили о чём-то другом.

Поздно вечером, полусидя на кровати и смотря неподвижным взглядом на гаснувшие за окном огни высоток, Саня рассказывал мне:

– Мы же с Катькой почти десять лет в Казахстане прожили, до сих пор жалею, что вернулись. Ты бывал в Казахстане?

– Нет, – ответил я, – что там интересного?

– У-у-у… – многозначительно протянул он, и в его голосе зазвенели оставшиеся где-то любовь и тоска, – там так красиво! Ты не представляешь себе, как там красиво! Там одни тюльпановые поля чего стоят! Представляешь, целые поля, до самого горизонта, края не видно! А бывает, поле тюльпанов, а за ним горы, а на горах снег! Ты побывай обязательно, не пожалеешь…

Я попытался представить бескрайнее поле тюльпанов, но не смог, а Саня с жаром продолжал:

– А праздники! Знаешь, какие там праздники! Национальная одежда очень красивая, бои кулачные, соколиная охота! Там люди умеют широко гулять, с размахом.  А пьют, по сравнению с нами, гораздо меньше. Они веселятся на праздниках, а не бухают!

Я хотел заступиться за русских, и сказать, чтоб он не обобщал, но не смог вставить ни слова.

– А еда! На праздниках столы ломятся! Бешбармак, манты, казы! Ну, плов, конечно, как без него!

Застывшим взглядом он смотрел в окно, но видел там не дома и верхушки тополей, а бесконечные поля красных цветов, заснеженные вершины гор, казахов в расшитых национальных одеждах, встающих на дыбы коней, дымящийся бешбармак, и наверняка ещё много чего, не сказанного вслух.

– Чем ты там занимался? – спросил я, и он вернулся в палату.

– Плотничал, я плотник по профессии, всю жизнь с деревом, только в середине девяностых, когда работы совсем не стало, железом стал заниматься.

– Железом?

– Железом. Мы тогда с братом железо стали в металлолом сдавать. Собирали по городу, затем в пригороде начали. Времена очень тяжёлые были – кругом разруха, работы нет, а жить как-то надо, есть всегда хочется. Сначала по-мелочи занимались, затем купили «Уазик» старенький, автоген, и стали по области ездить. Крупного бесхозного железа много везде было, свинарники, колхозы разорившиеся и прочее. Так и жили, выживали, если точнее. Ну а потом, когда и железо везде закончилось, вахтой нашёл работу, в Ханты-Мансийском округе. Это уже в начале нулевых было, жить спокойней стало, работа начала появляться.

– Там тоже плотничал?

– Плотничал, – он кивнул головой, и, обрывая краткую хронологию своей прошлой жизни, спросил, – а последние годы знаешь, чем стал зарабатывать?

– Чем? – заинтересовался я его вопросом – его голос изменился и стал немного загадочным.

– В он-лайн покер стал играть! Знаешь, что это?

– Слышал. Ты достаточно выигрываешь, чтоб только этим жить?

Саня долго рассказывал мне о начале и продолжении своей покерной карьеры, но увидев в моём взгляде недоверие относительно этой затеи, взял ручку и стал писать, продолжая говорить:

– Здесь адреса сайтов, а это мой логин, напишешь мне, я тебе подсказывать буду. Времени свободного сейчас у тебя много будет, так что попробуй: начнешь с самых маленьких ставок, а дальше видно будет, – и добавил, – у тебя получится.

Он сложил вчетверо бумагу, и  со словами «Здесь мой домашний адрес, приезжай в любое время, хочешь – ночуй, хочешь – живи» – вручил её мне. Впоследствии меня неоднократно посещала мысль навестить Саню, но я боялся увидеть спившегося  старика в инвалидном кресле, а тот клочок бумаги сохранился до сих пор – я не выбрасываю его.

День девятый.

Боли становится всё меньше, аппетит всё лучше. За окном переменчивое уральское лето стремительно тянет к солнцу траву и листья деревьев. Разговаривая по телефону, я подолгу стою у  окна в коридоре и взглядом прогуливаюсь по асфальтированным дорожкам у центрального входа больницы.

Кто-то из пациентов вручил Мише сто рублей, и хромая девушка Ника из соседней палаты принесла ему пачку сигарет. Больше он не роется в урнах, а днем, взяв выброшенный в мусор журнал, залез под кровать и выгреб оттуда кучку мусора. Затем Миша проделал похожие манипуляции со своей тумбочкой, аккуратно разложив имеющиеся у него вещи, после чего собрал мусор в пакет и поспешил уведомить меня о проделанной работе.

Сегодня в наш отстойник перевели Валеру – пожилого мужчину в клетчатой рубашке, «трениках» с огромными пузырями на коленях, и на костылях.  Его давно прооперировали и даже выписали, но покидать это замечательное отделение  он не желал. Километрах в ста от города у него был дом, но дом был пуст – Валера жил один. Крохотная пенсия и пустой деревенский дом – в больнице было сытней и уютней. Он твердил пытавшейся отправить его восвояси заведующей об отсутствии денег на проезд и сломанный телефон, а она, не найдя никаких других возможностей отправить его домой, вызвала сотрудников социальной службы. Через два дня за ним приедут, и практически силой стащат с нагретой кровати.

Вечером, в гудящей курилке, Юля снова попыталась разговорить Мишу:

– Миша, ты помнишь своё отчество?

– Анатольевич, пятьдесят четыре года мне, – произведя в первый раз впечатление по-настоящему адекватного человека, он продолжил, – из Тюмени я.

– Так ты Михаил Анатольевич! Из Тюмени? А здесь как оказался? – Юля начала торопливо задавать вопросы, пока Михаил Анатольевич не передумал разговаривать, – можешь рассказать?

– Не помню точно…  В Тюмени цыган заставлял на них работать, милостыню просить на перекрёстках, я отказался, – Миша говорил сбивчиво и еле слышно, и курилка смолкла, прислушиваясь к его рассказу, – нет, сказал я, не буду, а он говорит: «Ну, ладно, давай водки выпьем». Я говорю: «Давай».  Очнулся уже в вашем городе – документов нет, вокруг снова цыгане, только уже другие. Продал он меня…

Поняв, что закрытия шлюза  не предвидится, мы, не задавая больше вопросов, курили и слушали его рассказ, прерываемый частыми длинными паузами и вздохами.

– В Тюмени в Свято – Троицком монастыре долго жил, не пил, молился, за цветами ухаживал…ну, и вообще…работал там…

Бормотание Михаила Анатольевича стало тише, и Юля снова заторопилась:

– А потом, потом что?

Он не ответил, немного помолчал и снова заговорил чуть слышно:

– Когда ещё совсем маленький был, помню, отец учил, как водку пить надо: посадил меня за стол, сам напротив сел: две бутылки поставил, открыл и…

– Что и? – меня заинтересовали такие методы воспитания, и курилка снова смолкла.

– Из двух бутылок сразу, одновременно пить начал, – он в очередной раз вздохнул, – смотри, говорит, сынок, как надо, и запоминай…

– Ничего удивительного, – тихо сказал я Юле.

– А родные у тебя есть? Кто-то есть живой? – торопила Юля.

– Сестра где-то здесь живёт, в вашем городе, не знаю точно, да и зачем я ей…

Бомж окончательно замолчал, устав от разговоров и воспоминаний, а я медленно похромал в палату с противным тяжёлым чувством на сердце, представляя, как взрослый мужик, усадив перед собой маленького мальчика, засовывает в рот две бутылки водки и пьёт.

Вечер закончился тихо и спокойно. Проснувшись ночью, курю в палате. Не потому что идти больно – неохота. Наглею.

День десятый.

Хорошее утро. За окном яркое солнце и щебетание птиц, а на душе необъяснимое ожидание чего–то хорошего. Становится всё скучнее,  угасающая боль почти не беспокоит, и я брожу по коридору без коляски, палки и костылей.

После обеда позвонила мама:

– Дядя Саша умер, рак головного мозга.

Я не верю тому, что слышу. Не укладывается в голове.  Дядя Саша был старшим братом моего отчима, жил в ХМАО, и на протяжении последних двадцати лет почти всё лето проводил у нас – все длинные «северные» отпуска. Высокий и сильный, он прятал в летней кухне бутылку водки, чтоб я, если захочу, мог в любое время принять на грудь.  Больше всего он любил собирать грибы: « У нас на севере грибы водянистые очень, безвкусные почти», – часто говорил он. По ночам  он часто уезжал по своим понятным делам:  «Ещё лет десять, и выйду в тираж» – сказал он мне однажды.

Я долго стоял у окна в коридоре, пытаясь осознать услышанное, когда раздался звонок:

– Я не приеду к тебе, не жди.  Жена забрала машину и уехала вместе с дочерью к родителям, меня даже в известность не поставила. Я водки взял: сижу, пью.

Сегодня выходной, и вчера мы договорились с Димкой, что он свозит меня в парикмахерскую и супермаркет. Что за день.

К вечеру погода начала хмуриться и заморосил дождь, но я всё-таки решаюсь на отчаянный шаг – пойду в магазин пешком. Отпросившись у врача, выхожу на улицу – это моя первая прогулка после операции, и я надеюсь немного отвлечься от поступивших сегодня печальных новостей.  Дойдя до перекрёстка, я понимаю, что мой «отчаянный шаг» на самом деле беспросветная глупость  – усилившийся ветер принес сильный дождь, а на протяжении всего квартала асфальт с тротуара оказался снят. Перетаскивая прооперированную ногу через кучи щебня, проклиная этот день и самого себя за излишнюю самонадеянность, я добираюсь до супермаркета. Набив до отказа пакет, возвращаюсь обратно и без сил падаю на койку.  Нога пытается отделиться от тела, и утешение, что в тумбочке теперь лежат сыр и копчёная колбаса, оказывается слабым.

Поздно вечером, когда голоса и шаги в коридоре уже смолкли, в нашем отстойнике произошло неожиданное пополнение – молодой невысокий парень с голубыми глазами и светлыми волосами. Он зашёл, опираясь на палку, а на плече у него была небольшая спортивная сумка.

– Стас, – представился он и бросил сумку на кровать исчезнувшего  Серёги.

Мы познакомились, и Стас, видя наше недоумение по поводу его позднего прибытия, сразу начал рассказывать:

– Я через приёмник сюда попал, просто так брать не хотели. Мне знакомый врач посоветовал вызвать «скорую» –  через приёмник обязаны положить.

– А почему тебя брать не хотели? – Саня, Вася и я развернулись к нему, наблюдая, как он разбирает сумку.

– Я уже лежал здесь, накосячил маленько… – он сделал паузу, пытаясь подобрать слова для описания своего косяка, но, видимо, не смог, и продолжил, – пришлось в обход идти.

Движения его были суетливыми, говорил он быстро и прерывисто, напомнив мне манеру поведения наркомана Лёшки, так умело навешавшего мне на уши лапши про стекло в кроссовках, и я спросил:

– Так тебя оперировали или что? У тебя с ногами что-то?

– Флегмоны у меня, вот, смотри, – он приподнял обе штанины – от щиколоток до колен его ноги были покрыты красными влажными корками, из которых  проступал гной, смешивающийся с кровью.

– Это как у Лёшки – наркомана было, помнишь такого? – обратился я к Сане, – у него тоже ноги гнили, только ступни.

– Не, я в ноги не колюсь, – неожиданно быстро сдал себя с потрохами Стас, – хотите пирожных?

Отказываться от пирожных мы не стали, а Стас, быстро выпив с нами чаю, стал обзванивать друзей с просьбой приехать к нему в больницу. «Вмазаться надо» – подумал я и не ошибся. Через час он  ненадолго исчез и вскоре вернулся в палату другим человеком – умиротворённым и расположенным к длительным, неспешным беседам. Обрабатывая гниющие ноги каким-то препаратом, Стас не проронил ни слова, только морщился от боли и чуть слышно шипел. Захватив коляску Михаила Анатольевича, он  катался туда-сюда – то болтал по телефону в коридоре, то уезжал в курилку, где я застал его разговаривающим с санитаркой Ириной.  Болтали они как старые знакомые, и когда он уехал, я спросил у Ирины:

– Кто он такой?

– Он уже лежал здесь, друзья – наркоманы пришли толпой, орали тут, и вроде что-то у кого-то спёрли – я точно не знаю, не моя смена была, можно у Дины спросить.

Я пожелал Ирине спокойного ночного дежурства и отправился спать, а вскоре услышал звук распахнувшихся дверей лифта и её негромкий голос – вместе с медсестрой Асей они катили мимо нашей палаты очередную каталку с покойником.

День одиннадцатый.

Скучный день, ничего не происходит. Завтра выписывают Саню, он собран и встревожен, ему страшно и он не находит себе места. Его знакомый, дежуривший в отделении возле умирающего отца, принёс запасную одежду – отец умер. Сане достались джинсы, свитер и куртка, ещё одни джинсы я уговорил примерить дядю Васю – оказались в самый раз и он доволен. Михаилу Анатольевичу достался яркий жёлтый свитер, и сейчас он похож на маленького солнечного цыплёнка.

После ужина, придя в курилку, я услышал, как Дина рассказывала одной пациентке, что её отец живёт в США и владеет сетью ресторанов быстрого питания. «Явно не бедный дядька» – подумал я, но спрашивать, почему дочь такого отца работает в России санитаркой, конечно же, не стал.

Поздно вечером неугомонный Стас снова уходил встречать посетителей – на первом этаже пожарной лестницы есть балкон и при желании можно выходить и заходить в любое время суток. Он вернулся с пакетом в руках и спросил меня:

– Пиво будешь?

Я отказался – алкоголь вымывает так необходимый сейчас кальций, кроме того, мне ещё колют антибиотики.

День двенадцатый.

Курс антибиотиков закончен, и утром, когда пришла медсестра, я отказался и от обезболивающего. Перевернулся на другой бок и уснул снова. Принесли завтрак – повторил  то же самое. К чёрту, буду спать, пока не надоест.

Саня собирается домой, его голубые глаза стали словно стеклянными и сосредоточенно – бездумно скользят по окружающим его предметам и людям. После обеда, когда оформят документы на выписку, он оденется, возьмёт протянутую пачку сигарет, крепко пожмёт мою руку, и, сдерживая слёзы, быстро застучит костылями в сторону лифта, сопровождаемый медсестрой. Я, развернувшись, также быстро захромаю в противоположную сторону. Страшно за него.

Сняли половину швов, и я спрашиваю у медсестры:

– Почему только половину?

– Завтра остатки уберу, на всякий случай…

Я вспомнил о вопросе, который собирался задать уже несколько дней:

– А с остеомиелитом можно в бане париться?

– Нет, – безжалостно и безапелляционно ответила сестра, – перегревать кости нельзя, переохлаждать тоже!

– Жаль, – протянул я, – а как же сейчас организм очищать?

– В церковь ходи!

Позже встретил в коридоре Андрея Владимировича и насел на него с расспросами. Он сказал, что если я чувствую себя хорошо, выпишет через день. Отлично. За окнами всё пышнее расцветает лето, и находиться в стенах больницы всё тяжелее.

У Стаса закончился препарат, в котором он полоскал свои гнилые ноги, и он просит меня осторожно спросить у медсестры:

– Попроси, пожалуйста, мне не даст точно, может, тебе даст…

– Тебе зачем? – медсестра с подозрением уставилась на меня, прекрасно зная, что сепсиса у меня нет, – не Коняеву, случаем, надо?

– Ему.

– Ничего я ему не дам, пусть сам покупает!

«Хорошо он, видимо, здесь накосячил» – думал я, продолжая хромать в курилку. В курилке сидел на стуле незнакомый мужчина, растительностью на лице напомнивший мне Льва Троцкого. Он затягивался, держа второй рукой себя за горло, чем привлёк моё пристальное внимание, а когда убрал руку от горла, на том месте, где обычно бывает кадык, я увидел дыру. Дыра была большая, через неё беспрепятственно мог пройти, к примеру, толстый маркер.

– Зачем вы курите? – попытался я влезть не в своё дело, но он только отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи.

Зашла девушка, имени которой я не знал. Она поступила два или три дня назад с таким огромным раздутым животом, как будто вынашивала как минимум тройню. Ей сделали дыру между рёбер, и несколько дней она ходила с большой прозрачной ёмкостью в руках, в которую через трубку вытекал гной из её живота. Сегодня живот стал заметно меньше, а ёмкость с гноем она наконец догадалась спрятать в непрозрачный бытовой пакет. «Сообразила всё-таки», – подумал я: каждый раз, когда я видел её прежде, меня начинало подташнивать, а в голове сами собой возникали длинные и витиеватые нецензурные выражения.

Приехал Женька – высокий, заросший щетиной парень, вчера перенесший вторую операцию: у него случилась закупорка сосуда где-то в бедре, и левая нога была в два раза толще правой. Он рассказал, что операцию ему делали поздно вечером, а на ночь оставили почему-то в операционной, где по ночам холодно, как в склепе. Я рассказал ему, как вчера вечером встретил человека, который шёл из другого крыла здания и был похож на пьяное привидение. Человек был в накинутой на плечи простыне, ничего не соображал и тыкался носом во все двери подряд в поисках туалета. Увидев меня, человек обратился ко мне за помощью, а я направил его к двери с надписью «Комната младшего мед. персонала». Отойдя на безопасное расстояние, чтобы меня не обожгло справедливым гневом того самого персонала, я наблюдал, как привидение пытается оторвать дверную ручку и пинает ногами в дверь, но безуспешно – «Комната младшего мед. персонала» оказалась пуста. Шутка не удалась.

Вернувшись в палату, я обнаружил там заведующую отделением и одного из хирургов – они стояли возле кровати, на которой раньше обитал умирающий старик, а позже Валера. На кровати лежало нечто, напоминающее скорее труп, нежели человека – парень лет тридцати, обросший и страшный, с кожей серо-зелёного цвета и выпученными дикими глазами.

– Ну что, Виталик, сейчас здесь полежишь, будь готов потерпеть. Будут ломки, всё-таки две недели на «Морфине»,  теперь только «Промедол». Денька два или три плохо будет, терпи, – говорила ему заведующая, затем, обращаясь ко всем нам, добавила, – смотрите за ним.

Врачи ушли, а серо-зелёный Виталик заплетающимся языком поведал нам, что поступил сюда с гниющими внутренностями, во время операции впал в кому и угодил в реанимацию, где его две недели подряд шпиговали отличной наркотой. Он с трудом мог даже сесть на кровати, настолько был обессилен, а когда попытался налить воды в стеклянный стакан, то выронил его из непослушных  рук, засыпав осколками всю палату. Его помощником и собеседником стал Стас – они оказались жителями одного района, и после недолгого разговора у них нашлось множество общих знакомых, объединённых схожими взглядами на жизнь.

Когда за окном окончательно стемнело, дядя Вася, повернувшись к стене, захрапел, а Стас, как обычно, удалился на вечернее иглоукалывание, раздалось  глухое бормотание Виталика:

– Макс, Макс, Макс!

– Что случилось? – раздражённо спросил я, занятый просмотром ночных новостей, – что надо?

– Там, за окном, кто стоит? – Виталик тяжело дышал, и в его тихом голосе чувствовался страх, граничащий с ужасом.

– Нет там никого, успокойся!

– Макс, там стоит кто-то, смотри! – продолжал он.

Я обернулся: его выпученные дикие глаза стали ещё больше, а оттопыренным указательным пальцем на вытянутой дрожащей руке он указывал на окно.

– Да нет там никого, спи, глюки у тебя, мы на четвёртом этаже.

– Макс, прогони его, мне страшно! – он, казалось, совсем не понимал, что ему говорят: возился на койке, тяжело дышал и кашлял.

В это время вернулся Стас и принялся успокаивать соратника, оставив меня спокойно досматривать новости, а когда они закончились и я начал выбирать наиболее удобную для сна позу, голос Виталика раздался снова:

– А-а-а! Помогите! Они ползают по мне! А-а-а!

Он крутился на койке, ударяясь головой о стену и спинку кровати, отчаянно стряхивая с себя руками что-то невидимое.

– Кто по тебе ползает? Ты уснул вроде, чего опять? – я начал злиться, предчувствуя возможность бессонной ночи.

– Червяки! Червяки! Жёлтые пластиковые червяки! Они на мне! А-а-а! Червяки!                                                                                                                               Он начал задыхаться от быстрого бормотания, а я оборвал этот бред:

– Червяки? Пластиковые и жёлтые? Почему именно жёлтые? И почему пластиковые?

Он, не понимая моих издёвок, продолжал возбуждённо бормотать про червяков, но уставший голос становился всё тише, и вновь зашедший в палату Стас утихомирил его окончательно.

Ночью Виталик разбудил нас просьбой свозить его в туалет, и не найдя поддержки, попытался самостоятельно забраться на коляску, но упал и долго лежал в темноте на холодном полу, шёпотом прося Стаса помочь ему.

День тринадцатый.

Утром на кровати дяди Васи я увидел безбородого мужчину, улыбающегося мне во весь рот – ночью дядя Вася распрощался со своей огромной бородой и сейчас сиял, как медный грош, довольный произведённым на меня впечатлением.

– Дядя Вася! Да ты помолодел лет на десять! Как минимум!

Он погладил себя ладонью по гладко выбритой щеке:

– Всё, надоело! Вообще-то я бороды и не носил никогда, я же здесь уже почти три месяца, вот и отрастил.

К Виталику приехал брат, и, сняв с него штаны, долго вытирал влажными салфетками его промежность – мыл. Зрелище противное и я удалился из палаты в надежде зацепиться с кем-нибудь языками на интересную тему. В коридоре Дина, вплотную придвинувшись к Юле, что-то быстро рассказывала, а увидев меня, спросила у неё:

– Ты в курсе, что сегодня вечером бухаем?

Я приблизился вплотную к ним с твёрдым намерением не пропустить это интересное мероприятие, и спросил:

– Что за повод?

– Тебя завтра выписывают! – засмеялась Дина, и удалилась по своим делам.

Мы с Юлей ушли в курилку, а когда возвращались обратно, в коридоре возникло  оживление – возле одной из палат толпились пациенты и медсёстры, а Дина с напряжённым лицом быстро катила каталку навстречу нам. Она закатила каталку в палату, и вместе с грузной пожилой медсестрой они переложили с кровати на каталку закрытое простынёй тело.

– Ну чего уставились,  быстро разошлись все! – медсестра жестами приказала столпившимся зрителям разойтись, – нечего здесь смотреть, не цирк!

Люди начали неторопливо разбредаться, а медсестра и санитарка быстро прокатили каталку  по коридору и скрылись на пожарной лестнице.

– Кто это был? – спросил я у Юли, зная о её постоянной всеохватывающей осведомлённости.

– Наркоманка, – грустно ответила она и спросила, – вчера вечером вой стоял в коридоре, помнишь?

– Помню, и что?

– Её вчера привезли, позвоночник почти полностью сгнил, усыпили кое-как… тридцать лет всего ей было…

– Тридцать лет… – повторил эхом я, – а почему в реанимацию не увезли?

– Не знаю, – Юля удручённо пожала плечами, – ну, ладно, я пошла…

Без Сани, моего обычного собеседника, стало совсем скучно, я пытаюсь разгадывать сканворды, но скоро это надоедает, и я бросаю журнал. На посту, среди вороха различной книжной дребедени неожиданно обнаруживается томик Гоголя и до ужина я занят чтением.

После ужина курилка оказалась пуста, и Юля спросила меня:

– Тебя точно завтра выписывают?

– Завтра. А тебя?

– Неизвестно пока.  Помнишь, я говорила тебе, что мне ногу случайно повредили? – она быстро подняла глаза и опустила снова, – десять лет героинового стажа, потом «Крокодил»…

Я немного помолчал, переваривая, затем спросил:

– Этот «Крокодил» совсем жуткая химия? Здесь поэтому все гниют?

– Да! Но я с этим всё! – она покачала головой, –  голеностоп уже никогда больше работать не будет… – еще раз быстро подняв на меня глаза, она повторила, – теперь точно всё.

Удивлённый, я молчал, затем, не придумав ничего лучшего, спросил:

– Из чего его варят?

– «Крокодил»? Бензин, сера, – Юля назвала ещё что-то, но и этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в очередной ступор.

– Бензин, сера – вы это всё потом по вене пускаете?

– Ну да, – она пожала плечами, – рецепт такой.

Обычно весёлая и болтливая Юля, выпустив свою тайну наружу, стала сейчас сникшей и подавленной. Я начал нести разнообразную чушь, пытаясь отвлечь её от своих мыслей, и зацепил излюбленной женской темой – перемыванием костей.

Юля долго рассказывала мне смешные и не очень истории из жизни отделения, а подошедшее время вечерних новостей позволило мне удалиться в палату.

День четырнадцатый.

Всё. Сегодня на свободу. Перед обедом сняли остатки швов, документы будут готовы через пару часов, и я кружу по отделению, не находя себе места.

– Ты чего нервохаешь? – спрашивает в курилке Юля, – хотя понятно…

После обеда бреду по пыльной, заставленной автомобилями улице и  прижимаюсь лицом к стеклу одно из них  – на заднем сиденье сидит сын и крутит в руках новомодную игрушку – спиннер.

Автор публикации

не в сети 2 года

Gotzman

2

Комментарии: 0Публикации: 2Регистрация: 26-07-2020

Другие публикации этого автора: