Дневник палаты № 403.
Саня сидел в кресле, укутавшись в больничное одеяло и поёживаясь – его знобило с утра. В его пронзительных глазах застыла едва заметная тревога – через два дня его выпишут из больницы, и ему придётся вернуться домой, в пустую «двушку» на окраине города. Его взрослый сын переехал в другой город, жена ушла от него, и Сане, перенесшему ампутацию обеих ступней, будет нужно привыкать к жизни одинокого инвалида. Он ничего не говорил вслух, но в его светлых глазах я отчётливо читал растерянность и даже страх перед этой пока непонятной жизнью калеки и уже почти старика.
Он попал сюда в бессознательном состоянии: его избили на улице, переломав половину рёбер, а ступни он отморозил, валяясь в беспамятстве в одном из последних весенних сугробов. Саня был одет в грязно – белую больничную одежду; его собственную, пришедшую в негодность, сожгли. Санитарки и медсёстры почему-то считали его бомжем, а я говорил одной из них: «Человек при часах, усах, и золотых зубах – какой он бомж?». Он и правда носил всегда аккуратно подстриженные усы пшеничного цвета, был гладко выбрит, а выправкой напоминал отставного военного. Невысокого роста, поджарый и светловолосый, с прямым аккуратным носом и голубыми глазами, был он действительно и при часах, и при усах, и при золотых зубах, но персонал таких отделений изначально считает всех поступающих пациентов наркоманами, бомжами и алкоголиками, лишь позже немного разбираясь, кто есть кто. Да и в палате нашей, которую я с первого же дня окрестил «отстойником», контингент был самый пёстрый.
Стоял самый конец мая, стремительно наступающее лето звуками и запахами рвалось в открытые окна, а мы играли в карты в грязной вонючей палате, и пили дежурный вечерний чай. Третьим игроком был дядя Вася: высокий, тугой на одно ухо мужик в затасканном спортивном костюме с лампасами, с большой копной чёрных волос, и такой же большой седой бородой. Ему прооперировали одну ногу, впереди была операция на второй, но больше всего его сейчас беспокоило то, что своё грядущее шестидесятилетие ему придётся встречать в больнице, в обнимку с костылями и без водки.
День первый.
Прибыв в больницу в назначенное время и пройдя регистрацию, я похромал на поиски палаты № 403. Палата оказалась бывшей операционной: замурованное в стене окно, свисающие с потолка остатки осветительного оборудования и стены, облицованные в прошлом веке кафельной плиткой советского производства. Эта палата была самой большой в отделении, а при входе находился маленький тамбур с двумя умывальниками – когда-то здесь мыли руки хирурги перед операциями. Мне представился хирург: как он, тщательно вымыв руки, вытягивает их вперёд, а операционная сестра надевает на него халат. Так в кино показывают. Одна из шести коек свободна, и я, бросая на неё увесистую сумку, представился здешним обитателям.
– Саня, – он привстал с кровати и с интересом уставился на меня, а мне резанули глаза забинтованные культи его ступней.
– Василий, – хрипло и приглушённо раздался с другой кровати голос дяди Васи, а я, взглянув на его окладистую бороду и густую шевелюру, подумал: «Ни хрена себе, какой Будулай».
На третьей койке лежало маленькое тело древнего, иссохшего седого старика; на четвёртой что-то шевелилось под грязным одеялом, так и не показавшись наружу; пятая, окружённая сильным беспорядком, была пуста. Увидев меня, старик немного пошевелился на кровати, пытаясь поздороваться остатками бескровных губ и снова замер, уставившись в потолок. Грязное одеяло, решив остаться инкогнито, так и не раскрылось. Моя койка стояла посередине между Василием и Саней, напротив высокого полукруглого окна. На подоконнике, прямо передо мной, стоял телевизор. Переодевшись, я отправился рапортовать заведующей отделением о своём прибытии.
– Ваши анализы позволяют оперироваться завтра же. Отдыхайте, готовьтесь и не волнуйтесь. Андрей Владимирович соберёт вашу кость, – заведующая ободрительно улыбнулась, и, давая понять, что аудиенция окончена, подытожила, – а я завтра к вам зайду.
Я вернулся в палату и снова переоделся: во мне шевелилось неясное беспокойство, а сидящий внутри бес алкоголизма твердил: «До завтра никто не придёт, заняться нечем, а в палате воняет так, что сам дьявол не разберёт, чем из какого угла пахнет – иди и поправь здоровье». Посетив ближайший супермаркет, я укрылся среди уже позеленевших деревьев маленького сквера, наслаждаясь отступающим страхом и пением майских птиц. Вернувшись в палату и отключив телефон, я уснул, убаюканный Саниными вопросами: «А ты не боишься, что заметят?», «А тебя вечером добавить не потянет?» и «Тебе же завтра на операцию?!!».
После ужина все мои дневные действия повторились в абсолютной точности – супермаркет, укрытие между деревьев и возвращение в отделение в приподнятом расположении духа. Врачи и дневной персонал давно разошлись по домам, и я болтался по отделению, разглядывая местных обитателей и цепляясь к дежурившей санитарке Ирине. Обладая лексическим запасом четырёх пьяных сапожников, она красочно дискутировала с загадочным владельцем грязного одеяла, который, выспавшись за день, показался на свет божий. Он развернул кипучую деятельность – стрелял сигареты, просил чаю и вафлей, мастерил из пластиковой бутылки тару под мочу. Посетив курилку и перетряхнув урны, он привез в палату горсть окурков. Выпотрошив свой улов, он набил табаком маленький полиэтиленовый пакет и, засунув свой «кисет» в тумбочку, успокоенный, вновь забрался под одеяло. Это был маленький, тщедушный человек неопределённого возраста, в грязной рваной одежде и с чёрными от грязи руками. Ног ниже коленей у него не было. Я несколько раз спрашивал его имя, но в ответ он только бессвязно матерился.
Дядя Вася, увидев, как тот в очередной раз мочится в свою тару, разразился гневной тирадой:
– Ты всех достал, какого хера ты за собой не выносишь? Я тебе на голову всё это вылью! – почти кричал дядя Вася, щедро разбавляя свою речь забористым матом и возмущённо стуча костылём по полу.
Затем, немного успокоившись, он обратился ко мне:
– Не давай ты больше сигарет этой гниде, ездит же в туалет, а вылить за собой лень!
Вскипел чайник, и я, наливая чай, краем глаза увидел, как маленький бомж искоса наблюдает за мной.
– Тебе чаю налить? – спросил я, и почти мгновенно пустая кружка оказалась передо мной.
Он подъехал немного сбоку и держал её в вытянутой руке, сохраняя максимальную дистанцию до дяди Васи, опасаясь, как бы тот не дотянулся до него своим костылём.
– Зачем ему чай? Пусть мочу свою пьёт, смотри, сколько накопил, – дядя Вася был неумолим и крайне враждебно настроен по отношению к безымянному бомжу, – гнида!
Саня поддержал дядю Васю – видимо, они уже изрядно устали от него.
Остаток вечера мы проболтали с разговорчивым Саней, а тугой на ухо дядя Вася лишь изредка вклинивался в разговор. Наступила ночь, и мы начали укладываться спать.
-Серёга сбежал, похоже, – Саня кивнул в сторону окружённой беспорядком койки, – у него ерунда совсем, и так хотели домой отправлять.
– А с этим что? – кивнул я на старика.
– Его завтра родственники домой заберут, нечего ему здесь делать, не жилец, – ответил Саня, – всё, давай спать, у тебя завтра тяжёлый день.
– Да… – протянул я, представив, как завтра, похмельного, меня повезут на операцию, – спокойной ночи.
Под утро я проснулся и отправился в курилку, но дверь на пожарную лестницу была заперта. Я уже лежал в этой больнице и поэтому понял – за закрытой дверью до утра простоит каталка с покойником.
День второй.
В операционной было прохладно и немного страшно, и я, елозя босыми ногами по холодному кафелю, робко спросил у операционной сестры:
– Что делать?
– Раздевайтесь, кладите одежду на стул, проходите и ложитесь на стол, – заученным надоевшим текстом произнесла она.
– И трусы снимать?
– Трусы не надо, – пошутила сестра и посмотрела на меня, как на полного идиота, а я подумал: «Бедро же вскрывать будут, какие трусы…», и обозвал себя тем же словом, которое прочитал в глазах сестры.
Прикрываясь принесённой с собой простынёй, я забрался на операционный стол, а молодой высокий анестезиолог заставил меня подтянуть голову к коленям, дабы как следует разглядеть мой позвоночник. Затем, ткнув в него несколько раз пальцами, сказал сестре: «Игла такая-то», и через несколько мгновений воткнул эту самую иглу куда-то между моих позвонков. У меня мгновенно отнялась левая нога, я тревожно задёргался и доложил доктору, что что-то идёт не так. Он осторожно пошевелил иглой внутри позвоночника, и после моих слов, что всё пришло в норму, начал медленно вводить препарат. Закончив с уколом, анестезиолог уложил меня на бок и начал колдовать с какой-то штангой, висевшей над моей головой. Появились хирург с ассистентом, и уже втроём они начали ворочать моё немеющее ниже пояса тело: сдавили с двух сторон большими мягкими тисками, а правую руку привязали к той самой штанге над головой. Заметив, что меня начала бить крупная дрожь, анестезиолог быстро спросил:
– Что с вами?
– Всё нормально, замёрз просто – холодно тут у вас, – ответил я, стараясь придать голосу немного бодрости.
– Сёйчас простынями накроем – согреетесь, – он накрыл меня двумя простынями, и, убедившись, что ниже пояса моё тело чувствительно не более чем спиленное бревно, сказал, – всё.
Они ковырялись в моём бедре, обмениваясь короткими привычными фразами, а я, лежа на боку и уставившись в стену, пытался представить, что там происходит: ниже пояса не чувствовалось даже малейших прикосновений.
Вдруг хирург, обращаясь к анестезиологу, сказал:
– Ну, гноя, слава Богу, нет, а то пришлось бы вам отсасывать, Владимир Сергеевич.
Обе операционные сестры, стоящие где-то сбоку, шмыгнули носами, а анестезиолог сказал:
– Вы, Андрей Владимирович, так больше при мне не выражайтесь.
«Они ещё шутить успевают»,- подумал я, а вслух сказал:
– Весело тут у вас.
Врачи ничего не ответили, закончили операцию, и, разжав державшие меня тиски, бесшумно покинули помещение.
Сёстры начали перекладывать меня на каталку, доставленную незнакомой санитаркой, и я увидел перед собой красивые серо-голубые глаза на смуглом лице:
– Я в палате тебя перекладывать не буду – ножками, сам! – сказала она, толкая каталку с моим послеоперационным телом в палату.
В красивых глазах была странная злость, и, недоумевая, чем я мог их разозлить и почему мне нужно «ножками», я бормотал:
– Как ножками, я же их не чувствую…
Поняв, что перегнула со строгостью, санитарка сменила гнев на милость, и переложила меня на место постоянной дислокации при помощи Сани и дяди Васи.
В это время принесли обед, и я, неожиданно для самого себя, съел всё до последней крошки.
Приехал Игорь, и с усмешкой наблюдая за мной, сказал:
– Это операция из тебя столько сил вытянула, завтра колбасы привезу, пиши, чего ещё нужно.
Игорь живёт этажом ниже, он большой и грузный, с окладистой седой бородой, хотя ещё совсем не старый. У него огромный живот, и куртку на этом животе он застёгивает только в самые лютые морозы. Когда я говорю ему, что неплохо бы этот живот уменьшить, Игорь неизменно отвечает: «Хорошего человека должно быть много». Он любит водку, спиннинг и «AC/DC», а я люблю его за то, что в свой полтинник он пофигист почище многих молодых. Взяв длинный список продуктов, Игорь ушёл, а я неподвижно уставился в стоявший передо мной телевизор. Из правой ягодицы торчала трубка, а из неё медленно сочилась кровь в привязанную к ноге пластиковую гофрированную ёмкость.
– Это что у меня на ноге? – спросил я Саню, поправляющего мне подушку.
– Это дренаж,- ответил он,- будет несколько дней на тебе висеть.
– А как я штаны надену?
– А никак,- ухмыльнулся Саня и завалился на свою койку, – отдыхай.
Через пару часов наркоз начал ослабевать, и нога, казалось, взорвётся от нестерпимой боли. Пришедшая сестра вколола двойную дозу обезболивающего, но толку от него оказалось мало. Весь день я пролежал в позе оловянного солдатика, вытянув руки по швам и не в силах даже пошевелиться. Ночью дядя Вася открыл окно, вышел из палаты, и стоя в проёме двери, махнул мне рукой:
– Кури.
Жадно выкурив несколько сигарет подряд, я почувствовал, что у меня кружится голова и пробормотал:
– Всё, спасибо…
Ночь прошла за созерцанием звёзд и потухших окон многоэтажек.
День третий.
Продолжаю лежать в позе оловянного солдатика. Воду не пью, только изредка прошу у Сани глоток, чтобы смочить горло: мочиться в утку как-то неудобно, да и повернуться на бок я не могу.
После завтрака пришла заведующая отделением:
– Ну, всё у вас прошло хорошо, – посмотрев на моё измятое одуревшее лицо и красные глаза, спросила, – вы не спали совсем? Вам, разве, «Промедол» не назначили?
– Видимо, нет,- я вяло пожал плечами, с тупым безразличием вглядываясь в её изумлённое лицо.
-Я сейчас распоряжусь: поставят в обед, можете спать до ужина, затем ещё раз на ночь.
– Спасибо,- пробормотал я и заведующая ушла.
Ни в обед, ни вечером обещанного «Промедола» я так и не дождался, довольствуясь обычными обезболивающими, и продолжал лежать в позе солдатика, смотря телевизор и изредка прося глоток воды. Лишь перед сном я робко спросил у зашедшей сестры:
– А где мой «Промедол»?
– У меня в назначениях нет,- ответила она, ударив иглой мне в ногу.
– Мне заведующая утром сказала, что два раза будет! – в это время в моём голосе, наверное, послышалось что-то вроде отчаяния.
– Нет у меня в назначениях,- тем же безразличным тоном повторила она и вышла из палаты.
Ночью долго смотрели телевизор, курили в открытое окно, переговаривались негромко, затем снова звёзды и окна. Под утро немного поспал.
День четвёртый.
Странное это ощущение – просыпаться утром от удара иглой в разрываемую болью ногу, но есть один несомненный плюс – просыпаешься мгновенно, и спать больше не хочется.
Саня спросил коротко:
– Спал?
– Немного, – ответил я и незамедлительно покрыл матом персонал за отсутствие « Промедола».
– Они его, наверное, налево толкают. Сегодня суббота, заведующей нет и жаловаться некому, – Саня посмотрел на мою пустую тару, – терпишь всё ещё?
Я кивнул и спросил:
– После завтрака поможете на коляску залезть?
– Конечно.
В палате нас осталось четверо – Серёга так и не вернулся, и санитарка убрала за ним кровать, старика увезли умирать домой родственники. После завтрака мы с Саней и дядей Васей отправились в курилку. В курилке дым стоял коромыслом, и я начал знакомство с местными обитателями.
Молодой невысокий парень Лёшка что-то оживлённо рассказывал девушке Юле: бледной, с черными, как уголь волосами, и такими же чёрными глазами. Оба они были с забинтованными ступнями и на костылях. У Лёшки был дефект речи, тараторил он очень быстро, и с непривычки я почти ничего не понял из его увлекательного рассказа. За ними, пряча в самых уголках глаз едва уловимую усмешку, наблюдал рослый и крепкий мужчина с аппаратом Илизарова на правом голеностопе. Возле него тоже стояли костыли.
Лёшка, продолжая тараторить, и, видимо, рассказывая о драке, неожиданно произвёл здоровой ногой удар в воздух.
– Ты маши аккуратнее, а то и вторую ногу сломаешь, – усмехнулся я.
– У меня не перелом, у меня флегмоны! – затарахтел Лёшка уже в мою сторону.
– Это что? – спросил я.
Воспользовавшись моей наивностью, хитрый и не в меру энергичный Лёшка быстро навешал мне лапши на уши:
– Купил я кроссовки новые, проходил несколько дней, чувствую – что-то не то! Носок снимаю – ступня в крови! Достаю стельку – под ней стекло мелкое! Фотку показать, как мне ступню разрезали?
– Ну, покажи, – без особой охоты согласился я, недоумевая, как под Лёшкиной стелькой могло оказаться стекло.
Он достал телефон и ткнул мне в лицо фотографией, на которой была запечатлена ступня, разрезанная во всю длину. Мужчина с аппаратом Илизарова усмехнулся, потушил окурок, и, встав на костыли, покинул курилку. Дверь, не успев закрыться, распахнулась обеими створками, и на площадку вкатился наш маленький безногий бомж. Он с большим трудом перекатился через порог, изо всех сил крутя колёса коляски своими тощими руками, и жестами попросил у меня мой окурок. Я дал ему сигарету, и в сопровождении дяди Васи и Сани, укатился обратно в палату.
После обеда приехал Игорь и поставил на мою тумбочку пакет с едой:
– Отходишь помаленьку?
Мы поговорили немного, и Игорь ушел – вразвалку и покачиваясь. Как матрос, недавно сошедший на берег.
Принесённый Игорем пакет сделал наш ужин шикарным, и мы лениво валялись на кроватях, негромко переговариваясь. Я снова пытался узнать имя нашего бомжа, но в ответ получал только новые порции мата.
– Ах ты сука, а я ещё тебя кормлю и сигареты даю, – я искренне возмутился такой вопиющей неблагодарностью с его стороны и добавил, – если завтра свои пробирки не вынесешь, будем принимать меры.
В ответ на мои угрозы он снова длинно и путано выругался и спрятался под одеяло. За четыре дня, проведённых здесь, ничего, кроме мата, от него не было слышно, а когда приходила сестра с уколами (а это было трижды в день), его нелитературные речи удлинялись и ужесточались в несколько раз.
Вечером дядя Вася, вернувшись из туалета, сообщил:
– Лестница закрыта, ещё один.
Перед сном я выпросил у сестры снотворного и впервые за эти дни выспался, как белый человек.
День пятый.
Нога продолжает сильно ныть, но боли уже меньше, и я самостоятельно, хотя и с огромным трудом, перебираюсь с койки на коляску и обратно. На завтрак принесли какой-то дряни, и я отдал свою порцию нашему бомжу, которого, за неимением других вариантов, начал величать Елистратом.
Услышав это, Саня спросил меня с удивлением:
– Елистрат? Его так зовут? – Саня впервые услышал это имя, выплывшее откуда-то из глубин моего сознания.
– Нет, конечно, – засмеялся я, – как-то же надо его называть!
– Ну, ты даёшь, – Саня от души захохотал, – придумал же – Елистрат!
Глухой на одно ухо дядя Вася изо всех сил прислушивался к нашему веселью, а расслышав, присоединился к нам негромким, хриплым смехом. Сам свежеиспечённый Елистрат смотрел на меня со злостью и шевелил губами, что-то шепча в мой адрес.
Увидев его недоброе лицо, я не удержался:
– Ты, Елистратушка, почему всё ещё свои банки не вынес? Выноси всю эту дрянь, ты начинаешь надоедать! Скоро я встану – в коридор переедешь!
В глазах бедного Елистрата злость разбавилась страхом, и впервые за эти дни он произнёс связное и логичное предложение:
– А, у нас блатные завелись! (Здесь сплошной мат), завтра заведующая придет, посмотрим (снова сплошной мат), кто (мат) в коридоре (мат) ночевать (мат) будет! Я (мат) завтра (мат) всё (мат) ей (мат) про тебя (мат) расскажу (мат, мат, мат)!
Закончив с угрозами, он зарылся с головой в одеяло, а Саня, плюнув в его сторону, сказал:
– Не разговаривай с ним, пойдём лучше курить.
После обеда я решил, что мне достаточно спать на окровавленной, рваной простыне, и, обратившись за помощью к персоналу, познакомился с обладательницей красивых глаз, вывозившей меня из операционной. Дина осмотрела моё лежбище и удивлённо качнула головой, а через несколько минут мы вместе застилали мою постель чистым бельём. Она была высокой и стройной, со смуглой кожей и тонким греческим носом с горбинкой.
Позже приехали Лена с сыном. Я был очень рад видеть сына и улыбался во весь рот, а он недоумённо смотрел на меня, не понимая, чему я так радуюсь. Заросший, измятый, в инвалидном кресле, в одних трусах, с торчащей из задницы трубкой и банкой на ноге, наполовину заполненной кровью – чему тут радоваться? Но в эти минуты это всё было для меня лишь мешающей мелочью, а он, поняв, что я в порядке, обнял, и, гладя по плечу, сказал:
– Папа, выздоравливай быстрее!
Вечером снова выпросил снотворного. Выспался.
День шестой.
Завтракал больничной едой. В понедельник еда здесь очень похожа на еду – проверяет лично главный врач. Умываясь утром, обнаружил странную синюю грязь во весь живот. Долго пытался оттереть, пока увидевший эту картину Саня не захохотал:
– Это у тебя от уколов синяк!
На перевязке впервые увидел свой послеоперационный шрам. Он показался мне огромным и бугристым, так как ещё был стянут нитками, а сестра, делавшая перевязку, сказала:
– Шрам как шрам, нитки снимем – выровняется.
После обеда осторожно встал на ноги, и, навалившись всем телом на подлокотники коляски, медленно побрёл в курилку, толкая коляску перед собой.
– Ты бы не делал этого, рано ещё, – Саня и дядя Вася искренне пытались отговорить меня от этой затеи.
Сил хватило до самой курилки, обратно – на колёсах. Вернувшись в палату, я без сил завалился на кровать.
Мы смотрели дневные новости, когда наш Елистрат неосторожно задел свою коляску, и она откатилась от его кровати дальше обычного.
– Помогите… не достать… – бормотал он без особой надежды в голосе.
Елистрат, усевшись на краю кровати, безуспешно тянулся к коляске, взывая к нашему человеколюбию. Сейчас в его речах не было ни злобы, ни угроз, ни намёка на нецензурные выражения. Так продолжалось несколько минут. Наконец он, поняв, что помощи не будет, выдал привычную порцию мата; затем, насколько хватило сил, оттолкнулся слабыми руками от кровати и прыгнул в сторону своей коляски. Задетая им, она откатилась в противоположный угол палаты, а несчастный Елистрат, гремя костями, упал на пол. Мы обернулись, а он, продолжая неистово материться, пополз за коляской, пересекая палату по диагонали. Швы на его обрубках вскрылись и, передвигаясь через палату с искажённым от боли лицом, он оставлял за собой двойной кровавый след.
Мне стало жаль его, но помочь я не мог; Саня и Вася мстительно смотрели на него, не двигаясь с места. Больше в тот день мы не слышали и не видели его. Кажется, смертельно устав, он проспал весь вечер и всю ночь. За сутки два покойника. Понедельник – день тяжёлый.
День седьмой.
Оправившись от вчерашнего происшествия, Елистрат продолжает бесчинствовать – кроет матом персонал и коллекционирует пластиковую тару различных форм и размеров, заполняя её содержимым своего мочевого пузыря. Вчера он всё-таки пожаловался на меня заведующей, но она, извещённая о его безобразном поведении, деликатно послала его лесом. Сегодня он очень осторожен в высказываниях в адрес соседей по палате, а я в течение получаса читал ему нотации о правильном поведении в социуме. Вся моя лекция сводилась к одному тезису – веди себя с окружающими как человек, и окружающие начнут относиться к тебе так же. Прислушавшись, наконец, к моим словам, Елистрат депортировал свою коллекцию. Я наградил его куском мыла, парой сигарет и чем-то к чаю, а он пообещал вести себя прилично и умываться по утрам.
Сегодня из дренажной дыры начала сочиться прозрачная лимфа – шов затянулся. Дренаж сняли, и я с огромным облегчением и удовольствием натянул штаны.
Приехала мама, привезла пирожков с капустой, послушала мои рассказы о местном пребывании, и уехала за внуком, чтоб увезти его в деревню – начались летние каникулы. Вечером они позвонили – добрались хорошо. Позже, в тишине наступившей ночи, я услышал звук открывавшегося лифта и дребезжание каталки – на лестницу везли очередного покойника.
День восьмой.
Сплю хорошо, нога не беспокоит. Ходить продолжаю, опираясь на коляску. Елистрат, как и обещал, умылся утром и показал мне вымытые руки. Воодушевлённый наступившим порядком и спокойствием в палате, я наградил его чаем, печеньем и сигаретами. Он тоже доволен. После обеда приезжали два Игоря, ближе к вечеру – Димка. Полдня общения с друзьями – день получился неплохим.
После ужина, в переполненной курилке, чернявая болтушка Юля, кивнув на Елистрата, спросила у меня:
– Почему ты его так называешь? Прикол у тебя такой?
– Он не говорит, как его зовут, – ответил я.
Юля наклонилась к нашему бомжу, и спросила ласковым, располагающим к доверию голосом:
– Как тебя зовут?
– Миша, – неожиданно для всех ответил он, закашлялся, и, потупив очи, поправил, – Михаил.
Я с нескрываемым интересом присматривался к нему: лицо его вдруг приобрело невиданное ранее выражение – грустное и задумчивое.
– А сколько тебе лет, Миша, – продолжала Юля, почувствовав, что шлюз открылся, – ты помнишь?
– Пятьдесят пять, – напрягая память, Миша – Елистрат наморщил лоб и помотал головой, – пятьдесят четыре.
– В каком году ты родился? – сделала Юля ещё одну попытку, максимально наполняя бархатом свой голос, но шлюз закрылся, и мы заговорили о чём-то другом.
Поздно вечером, полусидя на кровати и смотря неподвижным взглядом на гаснувшие за окном огни высоток, Саня рассказывал мне:
– Мы же с Катькой почти десять лет в Казахстане прожили, до сих пор жалею, что вернулись. Ты бывал в Казахстане?
– Нет, – ответил я, – что там интересного?
– У-у-у… – многозначительно протянул он, и в его голосе зазвенели оставшиеся где-то любовь и тоска, – там так красиво! Ты не представляешь себе, как там красиво! Там одни тюльпановые поля чего стоят! Представляешь, целые поля, до самого горизонта, края не видно! А бывает, поле тюльпанов, а за ним горы, а на горах снег! Ты побывай обязательно, не пожалеешь…
Я попытался представить бескрайнее поле тюльпанов, но не смог, а Саня с жаром продолжал:
– А праздники! Знаешь, какие там праздники! Национальная одежда очень красивая, бои кулачные, соколиная охота! Там люди умеют широко гулять, с размахом. А пьют, по сравнению с нами, гораздо меньше. Они веселятся на праздниках, а не бухают!
Я хотел заступиться за русских, и сказать, чтоб он не обобщал, но не смог вставить ни слова.
– А еда! На праздниках столы ломятся! Бешбармак, манты, казы! Ну, плов, конечно, как без него!
Застывшим взглядом он смотрел в окно, но видел там не дома и верхушки тополей, а бесконечные поля красных цветов, заснеженные вершины гор, казахов в расшитых национальных одеждах, встающих на дыбы коней, дымящийся бешбармак, и наверняка ещё много чего, не сказанного вслух.
– Чем ты там занимался? – спросил я, и он вернулся в палату.
– Плотничал, я плотник по профессии, всю жизнь с деревом, только в середине девяностых, когда работы совсем не стало, железом стал заниматься.
– Железом?
– Железом. Мы тогда с братом железо стали в металлолом сдавать. Собирали по городу, затем в пригороде начали. Времена очень тяжёлые были – кругом разруха, работы нет, а жить как-то надо, есть всегда хочется. Сначала по-мелочи занимались, затем купили «Уазик» старенький, автоген, и стали по области ездить. Крупного бесхозного железа много везде было, свинарники, колхозы разорившиеся и прочее. Так и жили, выживали, если точнее. Ну а потом, когда и железо везде закончилось, вахтой нашёл работу, в Ханты-Мансийском округе. Это уже в начале нулевых было, жить спокойней стало, работа начала появляться.
– Там тоже плотничал?
– Плотничал, – он кивнул головой, и, обрывая краткую хронологию своей прошлой жизни, спросил, – а последние годы знаешь, чем стал зарабатывать?
– Чем? – заинтересовался я его вопросом – его голос изменился и стал немного загадочным.
– В он-лайн покер стал играть! Знаешь, что это?
– Слышал. Ты достаточно выигрываешь, чтоб только этим жить?
Саня долго рассказывал мне о начале и продолжении своей покерной карьеры, но увидев в моём взгляде недоверие относительно этой затеи, взял ручку и стал писать, продолжая говорить:
– Здесь адреса сайтов, а это мой логин, напишешь мне, я тебе подсказывать буду. Времени свободного сейчас у тебя много будет, так что попробуй: начнешь с самых маленьких ставок, а дальше видно будет, – и добавил, – у тебя получится.
Он сложил вчетверо бумагу, и со словами «Здесь мой домашний адрес, приезжай в любое время, хочешь – ночуй, хочешь – живи» – вручил её мне. Впоследствии меня неоднократно посещала мысль навестить Саню, но я боялся увидеть спившегося старика в инвалидном кресле, а тот клочок бумаги сохранился до сих пор – я не выбрасываю его.
День девятый.
Боли становится всё меньше, аппетит всё лучше. За окном переменчивое уральское лето стремительно тянет к солнцу траву и листья деревьев. Разговаривая по телефону, я подолгу стою у окна в коридоре и взглядом прогуливаюсь по асфальтированным дорожкам у центрального входа больницы.
Кто-то из пациентов вручил Мише сто рублей, и хромая девушка Ника из соседней палаты принесла ему пачку сигарет. Больше он не роется в урнах, а днем, взяв выброшенный в мусор журнал, залез под кровать и выгреб оттуда кучку мусора. Затем Миша проделал похожие манипуляции со своей тумбочкой, аккуратно разложив имеющиеся у него вещи, после чего собрал мусор в пакет и поспешил уведомить меня о проделанной работе.
Сегодня в наш отстойник перевели Валеру – пожилого мужчину в клетчатой рубашке, «трениках» с огромными пузырями на коленях, и на костылях. Его давно прооперировали и даже выписали, но покидать это замечательное отделение он не желал. Километрах в ста от города у него был дом, но дом был пуст – Валера жил один. Крохотная пенсия и пустой деревенский дом – в больнице было сытней и уютней. Он твердил пытавшейся отправить его восвояси заведующей об отсутствии денег на проезд и сломанный телефон, а она, не найдя никаких других возможностей отправить его домой, вызвала сотрудников социальной службы. Через два дня за ним приедут, и практически силой стащат с нагретой кровати.
Вечером, в гудящей курилке, Юля снова попыталась разговорить Мишу:
– Миша, ты помнишь своё отчество?
– Анатольевич, пятьдесят четыре года мне, – произведя в первый раз впечатление по-настоящему адекватного человека, он продолжил, – из Тюмени я.
– Так ты Михаил Анатольевич! Из Тюмени? А здесь как оказался? – Юля начала торопливо задавать вопросы, пока Михаил Анатольевич не передумал разговаривать, – можешь рассказать?
– Не помню точно… В Тюмени цыган заставлял на них работать, милостыню просить на перекрёстках, я отказался, – Миша говорил сбивчиво и еле слышно, и курилка смолкла, прислушиваясь к его рассказу, – нет, сказал я, не буду, а он говорит: «Ну, ладно, давай водки выпьем». Я говорю: «Давай». Очнулся уже в вашем городе – документов нет, вокруг снова цыгане, только уже другие. Продал он меня…
Поняв, что закрытия шлюза не предвидится, мы, не задавая больше вопросов, курили и слушали его рассказ, прерываемый частыми длинными паузами и вздохами.
– В Тюмени в Свято – Троицком монастыре долго жил, не пил, молился, за цветами ухаживал…ну, и вообще…работал там…
Бормотание Михаила Анатольевича стало тише, и Юля снова заторопилась:
– А потом, потом что?
Он не ответил, немного помолчал и снова заговорил чуть слышно:
– Когда ещё совсем маленький был, помню, отец учил, как водку пить надо: посадил меня за стол, сам напротив сел: две бутылки поставил, открыл и…
– Что и? – меня заинтересовали такие методы воспитания, и курилка снова смолкла.
– Из двух бутылок сразу, одновременно пить начал, – он в очередной раз вздохнул, – смотри, говорит, сынок, как надо, и запоминай…
– Ничего удивительного, – тихо сказал я Юле.
– А родные у тебя есть? Кто-то есть живой? – торопила Юля.
– Сестра где-то здесь живёт, в вашем городе, не знаю точно, да и зачем я ей…
Бомж окончательно замолчал, устав от разговоров и воспоминаний, а я медленно похромал в палату с противным тяжёлым чувством на сердце, представляя, как взрослый мужик, усадив перед собой маленького мальчика, засовывает в рот две бутылки водки и пьёт.
Вечер закончился тихо и спокойно. Проснувшись ночью, курю в палате. Не потому что идти больно – неохота. Наглею.
День десятый.
Хорошее утро. За окном яркое солнце и щебетание птиц, а на душе необъяснимое ожидание чего–то хорошего. Становится всё скучнее, угасающая боль почти не беспокоит, и я брожу по коридору без коляски, палки и костылей.
После обеда позвонила мама:
– Дядя Саша умер, рак головного мозга.
Я не верю тому, что слышу. Не укладывается в голове. Дядя Саша был старшим братом моего отчима, жил в ХМАО, и на протяжении последних двадцати лет почти всё лето проводил у нас – все длинные «северные» отпуска. Высокий и сильный, он прятал в летней кухне бутылку водки, чтоб я, если захочу, мог в любое время принять на грудь. Больше всего он любил собирать грибы: « У нас на севере грибы водянистые очень, безвкусные почти», – часто говорил он. По ночам он часто уезжал по своим понятным делам: «Ещё лет десять, и выйду в тираж» – сказал он мне однажды.
Я долго стоял у окна в коридоре, пытаясь осознать услышанное, когда раздался звонок:
– Я не приеду к тебе, не жди. Жена забрала машину и уехала вместе с дочерью к родителям, меня даже в известность не поставила. Я водки взял: сижу, пью.
Сегодня выходной, и вчера мы договорились с Димкой, что он свозит меня в парикмахерскую и супермаркет. Что за день.
К вечеру погода начала хмуриться и заморосил дождь, но я всё-таки решаюсь на отчаянный шаг – пойду в магазин пешком. Отпросившись у врача, выхожу на улицу – это моя первая прогулка после операции, и я надеюсь немного отвлечься от поступивших сегодня печальных новостей. Дойдя до перекрёстка, я понимаю, что мой «отчаянный шаг» на самом деле беспросветная глупость – усилившийся ветер принес сильный дождь, а на протяжении всего квартала асфальт с тротуара оказался снят. Перетаскивая прооперированную ногу через кучи щебня, проклиная этот день и самого себя за излишнюю самонадеянность, я добираюсь до супермаркета. Набив до отказа пакет, возвращаюсь обратно и без сил падаю на койку. Нога пытается отделиться от тела, и утешение, что в тумбочке теперь лежат сыр и копчёная колбаса, оказывается слабым.
Поздно вечером, когда голоса и шаги в коридоре уже смолкли, в нашем отстойнике произошло неожиданное пополнение – молодой невысокий парень с голубыми глазами и светлыми волосами. Он зашёл, опираясь на палку, а на плече у него была небольшая спортивная сумка.
– Стас, – представился он и бросил сумку на кровать исчезнувшего Серёги.
Мы познакомились, и Стас, видя наше недоумение по поводу его позднего прибытия, сразу начал рассказывать:
– Я через приёмник сюда попал, просто так брать не хотели. Мне знакомый врач посоветовал вызвать «скорую» – через приёмник обязаны положить.
– А почему тебя брать не хотели? – Саня, Вася и я развернулись к нему, наблюдая, как он разбирает сумку.
– Я уже лежал здесь, накосячил маленько… – он сделал паузу, пытаясь подобрать слова для описания своего косяка, но, видимо, не смог, и продолжил, – пришлось в обход идти.
Движения его были суетливыми, говорил он быстро и прерывисто, напомнив мне манеру поведения наркомана Лёшки, так умело навешавшего мне на уши лапши про стекло в кроссовках, и я спросил:
– Так тебя оперировали или что? У тебя с ногами что-то?
– Флегмоны у меня, вот, смотри, – он приподнял обе штанины – от щиколоток до колен его ноги были покрыты красными влажными корками, из которых проступал гной, смешивающийся с кровью.
– Это как у Лёшки – наркомана было, помнишь такого? – обратился я к Сане, – у него тоже ноги гнили, только ступни.
– Не, я в ноги не колюсь, – неожиданно быстро сдал себя с потрохами Стас, – хотите пирожных?
Отказываться от пирожных мы не стали, а Стас, быстро выпив с нами чаю, стал обзванивать друзей с просьбой приехать к нему в больницу. «Вмазаться надо» – подумал я и не ошибся. Через час он ненадолго исчез и вскоре вернулся в палату другим человеком – умиротворённым и расположенным к длительным, неспешным беседам. Обрабатывая гниющие ноги каким-то препаратом, Стас не проронил ни слова, только морщился от боли и чуть слышно шипел. Захватив коляску Михаила Анатольевича, он катался туда-сюда – то болтал по телефону в коридоре, то уезжал в курилку, где я застал его разговаривающим с санитаркой Ириной. Болтали они как старые знакомые, и когда он уехал, я спросил у Ирины:
– Кто он такой?
– Он уже лежал здесь, друзья – наркоманы пришли толпой, орали тут, и вроде что-то у кого-то спёрли – я точно не знаю, не моя смена была, можно у Дины спросить.
Я пожелал Ирине спокойного ночного дежурства и отправился спать, а вскоре услышал звук распахнувшихся дверей лифта и её негромкий голос – вместе с медсестрой Асей они катили мимо нашей палаты очередную каталку с покойником.
День одиннадцатый.
Скучный день, ничего не происходит. Завтра выписывают Саню, он собран и встревожен, ему страшно и он не находит себе места. Его знакомый, дежуривший в отделении возле умирающего отца, принёс запасную одежду – отец умер. Сане достались джинсы, свитер и куртка, ещё одни джинсы я уговорил примерить дядю Васю – оказались в самый раз и он доволен. Михаилу Анатольевичу достался яркий жёлтый свитер, и сейчас он похож на маленького солнечного цыплёнка.
После ужина, придя в курилку, я услышал, как Дина рассказывала одной пациентке, что её отец живёт в США и владеет сетью ресторанов быстрого питания. «Явно не бедный дядька» – подумал я, но спрашивать, почему дочь такого отца работает в России санитаркой, конечно же, не стал.
Поздно вечером неугомонный Стас снова уходил встречать посетителей – на первом этаже пожарной лестницы есть балкон и при желании можно выходить и заходить в любое время суток. Он вернулся с пакетом в руках и спросил меня:
– Пиво будешь?
Я отказался – алкоголь вымывает так необходимый сейчас кальций, кроме того, мне ещё колют антибиотики.
День двенадцатый.
Курс антибиотиков закончен, и утром, когда пришла медсестра, я отказался и от обезболивающего. Перевернулся на другой бок и уснул снова. Принесли завтрак – повторил то же самое. К чёрту, буду спать, пока не надоест.
Саня собирается домой, его голубые глаза стали словно стеклянными и сосредоточенно – бездумно скользят по окружающим его предметам и людям. После обеда, когда оформят документы на выписку, он оденется, возьмёт протянутую пачку сигарет, крепко пожмёт мою руку, и, сдерживая слёзы, быстро застучит костылями в сторону лифта, сопровождаемый медсестрой. Я, развернувшись, также быстро захромаю в противоположную сторону. Страшно за него.
Сняли половину швов, и я спрашиваю у медсестры:
– Почему только половину?
– Завтра остатки уберу, на всякий случай…
Я вспомнил о вопросе, который собирался задать уже несколько дней:
– А с остеомиелитом можно в бане париться?
– Нет, – безжалостно и безапелляционно ответила сестра, – перегревать кости нельзя, переохлаждать тоже!
– Жаль, – протянул я, – а как же сейчас организм очищать?
– В церковь ходи!
Позже встретил в коридоре Андрея Владимировича и насел на него с расспросами. Он сказал, что если я чувствую себя хорошо, выпишет через день. Отлично. За окнами всё пышнее расцветает лето, и находиться в стенах больницы всё тяжелее.
У Стаса закончился препарат, в котором он полоскал свои гнилые ноги, и он просит меня осторожно спросить у медсестры:
– Попроси, пожалуйста, мне не даст точно, может, тебе даст…
– Тебе зачем? – медсестра с подозрением уставилась на меня, прекрасно зная, что сепсиса у меня нет, – не Коняеву, случаем, надо?
– Ему.
– Ничего я ему не дам, пусть сам покупает!
«Хорошо он, видимо, здесь накосячил» – думал я, продолжая хромать в курилку. В курилке сидел на стуле незнакомый мужчина, растительностью на лице напомнивший мне Льва Троцкого. Он затягивался, держа второй рукой себя за горло, чем привлёк моё пристальное внимание, а когда убрал руку от горла, на том месте, где обычно бывает кадык, я увидел дыру. Дыра была большая, через неё беспрепятственно мог пройти, к примеру, толстый маркер.
– Зачем вы курите? – попытался я влезть не в своё дело, но он только отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи.
Зашла девушка, имени которой я не знал. Она поступила два или три дня назад с таким огромным раздутым животом, как будто вынашивала как минимум тройню. Ей сделали дыру между рёбер, и несколько дней она ходила с большой прозрачной ёмкостью в руках, в которую через трубку вытекал гной из её живота. Сегодня живот стал заметно меньше, а ёмкость с гноем она наконец догадалась спрятать в непрозрачный бытовой пакет. «Сообразила всё-таки», – подумал я: каждый раз, когда я видел её прежде, меня начинало подташнивать, а в голове сами собой возникали длинные и витиеватые нецензурные выражения.
Приехал Женька – высокий, заросший щетиной парень, вчера перенесший вторую операцию: у него случилась закупорка сосуда где-то в бедре, и левая нога была в два раза толще правой. Он рассказал, что операцию ему делали поздно вечером, а на ночь оставили почему-то в операционной, где по ночам холодно, как в склепе. Я рассказал ему, как вчера вечером встретил человека, который шёл из другого крыла здания и был похож на пьяное привидение. Человек был в накинутой на плечи простыне, ничего не соображал и тыкался носом во все двери подряд в поисках туалета. Увидев меня, человек обратился ко мне за помощью, а я направил его к двери с надписью «Комната младшего мед. персонала». Отойдя на безопасное расстояние, чтобы меня не обожгло справедливым гневом того самого персонала, я наблюдал, как привидение пытается оторвать дверную ручку и пинает ногами в дверь, но безуспешно – «Комната младшего мед. персонала» оказалась пуста. Шутка не удалась.
Вернувшись в палату, я обнаружил там заведующую отделением и одного из хирургов – они стояли возле кровати, на которой раньше обитал умирающий старик, а позже Валера. На кровати лежало нечто, напоминающее скорее труп, нежели человека – парень лет тридцати, обросший и страшный, с кожей серо-зелёного цвета и выпученными дикими глазами.
– Ну что, Виталик, сейчас здесь полежишь, будь готов потерпеть. Будут ломки, всё-таки две недели на «Морфине», теперь только «Промедол». Денька два или три плохо будет, терпи, – говорила ему заведующая, затем, обращаясь ко всем нам, добавила, – смотрите за ним.
Врачи ушли, а серо-зелёный Виталик заплетающимся языком поведал нам, что поступил сюда с гниющими внутренностями, во время операции впал в кому и угодил в реанимацию, где его две недели подряд шпиговали отличной наркотой. Он с трудом мог даже сесть на кровати, настолько был обессилен, а когда попытался налить воды в стеклянный стакан, то выронил его из непослушных рук, засыпав осколками всю палату. Его помощником и собеседником стал Стас – они оказались жителями одного района, и после недолгого разговора у них нашлось множество общих знакомых, объединённых схожими взглядами на жизнь.
Когда за окном окончательно стемнело, дядя Вася, повернувшись к стене, захрапел, а Стас, как обычно, удалился на вечернее иглоукалывание, раздалось глухое бормотание Виталика:
– Макс, Макс, Макс!
– Что случилось? – раздражённо спросил я, занятый просмотром ночных новостей, – что надо?
– Там, за окном, кто стоит? – Виталик тяжело дышал, и в его тихом голосе чувствовался страх, граничащий с ужасом.
– Нет там никого, успокойся!
– Макс, там стоит кто-то, смотри! – продолжал он.
Я обернулся: его выпученные дикие глаза стали ещё больше, а оттопыренным указательным пальцем на вытянутой дрожащей руке он указывал на окно.
– Да нет там никого, спи, глюки у тебя, мы на четвёртом этаже.
– Макс, прогони его, мне страшно! – он, казалось, совсем не понимал, что ему говорят: возился на койке, тяжело дышал и кашлял.
В это время вернулся Стас и принялся успокаивать соратника, оставив меня спокойно досматривать новости, а когда они закончились и я начал выбирать наиболее удобную для сна позу, голос Виталика раздался снова:
– А-а-а! Помогите! Они ползают по мне! А-а-а!
Он крутился на койке, ударяясь головой о стену и спинку кровати, отчаянно стряхивая с себя руками что-то невидимое.
– Кто по тебе ползает? Ты уснул вроде, чего опять? – я начал злиться, предчувствуя возможность бессонной ночи.
– Червяки! Червяки! Жёлтые пластиковые червяки! Они на мне! А-а-а! Червяки! Он начал задыхаться от быстрого бормотания, а я оборвал этот бред:
– Червяки? Пластиковые и жёлтые? Почему именно жёлтые? И почему пластиковые?
Он, не понимая моих издёвок, продолжал возбуждённо бормотать про червяков, но уставший голос становился всё тише, и вновь зашедший в палату Стас утихомирил его окончательно.
Ночью Виталик разбудил нас просьбой свозить его в туалет, и не найдя поддержки, попытался самостоятельно забраться на коляску, но упал и долго лежал в темноте на холодном полу, шёпотом прося Стаса помочь ему.
День тринадцатый.
Утром на кровати дяди Васи я увидел безбородого мужчину, улыбающегося мне во весь рот – ночью дядя Вася распрощался со своей огромной бородой и сейчас сиял, как медный грош, довольный произведённым на меня впечатлением.
– Дядя Вася! Да ты помолодел лет на десять! Как минимум!
Он погладил себя ладонью по гладко выбритой щеке:
– Всё, надоело! Вообще-то я бороды и не носил никогда, я же здесь уже почти три месяца, вот и отрастил.
К Виталику приехал брат, и, сняв с него штаны, долго вытирал влажными салфетками его промежность – мыл. Зрелище противное и я удалился из палаты в надежде зацепиться с кем-нибудь языками на интересную тему. В коридоре Дина, вплотную придвинувшись к Юле, что-то быстро рассказывала, а увидев меня, спросила у неё:
– Ты в курсе, что сегодня вечером бухаем?
Я приблизился вплотную к ним с твёрдым намерением не пропустить это интересное мероприятие, и спросил:
– Что за повод?
– Тебя завтра выписывают! – засмеялась Дина, и удалилась по своим делам.
Мы с Юлей ушли в курилку, а когда возвращались обратно, в коридоре возникло оживление – возле одной из палат толпились пациенты и медсёстры, а Дина с напряжённым лицом быстро катила каталку навстречу нам. Она закатила каталку в палату, и вместе с грузной пожилой медсестрой они переложили с кровати на каталку закрытое простынёй тело.
– Ну чего уставились, быстро разошлись все! – медсестра жестами приказала столпившимся зрителям разойтись, – нечего здесь смотреть, не цирк!
Люди начали неторопливо разбредаться, а медсестра и санитарка быстро прокатили каталку по коридору и скрылись на пожарной лестнице.
– Кто это был? – спросил я у Юли, зная о её постоянной всеохватывающей осведомлённости.
– Наркоманка, – грустно ответила она и спросила, – вчера вечером вой стоял в коридоре, помнишь?
– Помню, и что?
– Её вчера привезли, позвоночник почти полностью сгнил, усыпили кое-как… тридцать лет всего ей было…
– Тридцать лет… – повторил эхом я, – а почему в реанимацию не увезли?
– Не знаю, – Юля удручённо пожала плечами, – ну, ладно, я пошла…
Без Сани, моего обычного собеседника, стало совсем скучно, я пытаюсь разгадывать сканворды, но скоро это надоедает, и я бросаю журнал. На посту, среди вороха различной книжной дребедени неожиданно обнаруживается томик Гоголя и до ужина я занят чтением.
После ужина курилка оказалась пуста, и Юля спросила меня:
– Тебя точно завтра выписывают?
– Завтра. А тебя?
– Неизвестно пока. Помнишь, я говорила тебе, что мне ногу случайно повредили? – она быстро подняла глаза и опустила снова, – десять лет героинового стажа, потом «Крокодил»…
Я немного помолчал, переваривая, затем спросил:
– Этот «Крокодил» совсем жуткая химия? Здесь поэтому все гниют?
– Да! Но я с этим всё! – она покачала головой, – голеностоп уже никогда больше работать не будет… – еще раз быстро подняв на меня глаза, она повторила, – теперь точно всё.
Удивлённый, я молчал, затем, не придумав ничего лучшего, спросил:
– Из чего его варят?
– «Крокодил»? Бензин, сера, – Юля назвала ещё что-то, но и этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в очередной ступор.
– Бензин, сера – вы это всё потом по вене пускаете?
– Ну да, – она пожала плечами, – рецепт такой.
Обычно весёлая и болтливая Юля, выпустив свою тайну наружу, стала сейчас сникшей и подавленной. Я начал нести разнообразную чушь, пытаясь отвлечь её от своих мыслей, и зацепил излюбленной женской темой – перемыванием костей.
Юля долго рассказывала мне смешные и не очень истории из жизни отделения, а подошедшее время вечерних новостей позволило мне удалиться в палату.
День четырнадцатый.
Всё. Сегодня на свободу. Перед обедом сняли остатки швов, документы будут готовы через пару часов, и я кружу по отделению, не находя себе места.
– Ты чего нервохаешь? – спрашивает в курилке Юля, – хотя понятно…
После обеда бреду по пыльной, заставленной автомобилями улице и прижимаюсь лицом к стеклу одно из них – на заднем сиденье сидит сын и крутит в руках новомодную игрушку – спиннер.
Сильно написано. Кратко и сильно. Спасибо.
Очень интересный рассказ.
Мне, конечно, много раз приходилось лежать в больницах за свою жизнь, к сожалению, но таких тяжелых отделений не попадалось, конечно (хоть кроме разнообразия странных пациентов и пренебрежительного отношения персонала, всё остальное до боли знакомо). Но человек ко всему привыкает, конечно. И к этому.
Рассказ понравился. В него веришь, так как он очень реалистичный. В нём передана эта бытовая жуть, которой проникаешься с первых строк. Прибытие в больницу, описание соседей, само оптимистичное настроение главного героя – сразу же подкупают. Персонажи получились крайне живыми и интересными. Больше всех, конечно же, цепляет Михаил (Елистрат) с его непростой, с детства переломанной судьбой. В начале он вызывает лёгкое омерзение, но на протяжении рассказа, постепенно, когда начинается его преображение – к нему проникаешься. Несчастный Саша, которому в больнице лучше и комфортнее, чем дома, вызывает искреннее сожаление и симпатию. Грустно, конечно, что главный герой его так и не навестил, но, возможно, в будущем это произойдет? Врачи, хоть и присутствуют в тексте совсем чуть-чуть, но тоже запоминаются своим живым поведением и знакомыми манерами. Про медсестёр и говорить нечего. Честно говоря, было лёгкое ожидание какой-то мимолетной романтики с Диной, но учитывая общий реализм, конечно, понятно, что это весьма маловероятный поворот. Наркоманы описаны здорово. Их действительно узнаешь по манере речи и вечному беспокойству, но как персонажи вызывают скорее жалость и непонимание.
Из личного – вздрогнул, когда прочитал, что из больницы можно выходить. Последний раз лежал в больнице, начисто переработанной под «ковидников», так там даже из палаты выходить нельзя было (как, собственно, и курить), поэтому повеяло духом безвирусного прошлого.
Повторюсь, что рассказ – отличный. Да, это скорее такой очерк о пребывании в больнице, но он цепляет и читать его очень интересно.
Желаю вам вдохновения и более счастливых поводов для создания новых произведений. Спасибо за искреннюю и живую историю!