Search
Generic filters
30/12/2020
43
6
5

                                 \\\   АМУСИН   АЛЕКСАНДР   ///   

                                        Аmusin Alecsandr   Россия     

                                   

                                  КАПЛИ ДВУХ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

                                                    (дождь)

                         Эта книга пишется не одним днём, да!

                     И не одним часом! Но день за днём! Час за часом…

                                   

                                                  КАЧЕЛИ

 

  Утро.  Из трамвая выходит  девушка в красном платье и алых туфельках. Идёт медленно, нехотя, закуривает и бросает сигарету на шпалу, долго смотрит на рельсы, снова закуривает и бросает, затем швыряет в рекламный щит пустую пачку. Явно плохое настроение. Возле дома на детской площадке,  раздражённая, садится на качели.

А вокруг никого, только лето смотрит на неё гордыми, пушистыми тополями и тучным вязом под окном с розовыми занавесками. Да ветер у ног, то надменно приподнимет облако пыли с высохшим листком, то печально опустит.  Девушка раскачивается и приговаривает, поднимаясь вверх: «Этот?!» Но, опускаясь к земле, шепчет: «Никогда и ни за что!» Снова к небу и уверенно: «Ему! Ему!» А, снижаясь, уныло добавляет: «Нет! Ни за что! Жизнь свою единственную на этого… Нет!»

   Худенькая женщина выглядывает из-за розовой занавески, резко приподнимает руку, но затем медленно отпускает, глядя в глубину комнаты. Смахнув слезинку с щеки, тихо произносит:

«Вернулась! Опять на мужиков  гадает, а кто ребёночка кормить  будет!? Ему мама нужна! Мама!»

 

                                  СОЛЬ  ДЛЯ  БОГАТЕНЬКИХ

 

  Мужчина с тростью и в белых перчатках стоит у подъезда. Одет старомодно, костюм в некоторых местах тщательно заштопан, но блестящий. Только трость тусклая, потёртая, словно в морщинах с мелкими трещинами. Вместо рукоятки бронзовое тело летящей пантеры, а наконечник в виде лапы с когтями.

Мужчина стоит давно. А рядом цветник, усохший, брошенный. Из всех цветков выжил только бродяга тысячелистник! Поглядывает на прохожих своей снежинковой красотой и удивляется их тёмным теням.  Недалеко останавливается громадный белый автомобиль, выходит  женщина примерно того же возраста, что и мужчина. В одной руке поблёскивают ключи от авто, в другой косынка антрацитового цвета. Одета во всё чёрное, золотистые волосы  тщательно уложены в изысканную прическу с  заколкой, изображающей тёмно-вишнёвую орхидею. Женщина замедляет шаг, смотрит на трость, приглядывается к мужчине, но не останавливается. Подходит к двери подъезда, кладёт руку с косынкой на кнопки домофона, замирает, резко оборачивается и бегом направляется к автомобилю, из которого вышла. Ключи падают возле трости. Мужчина поднимает их, женщина останавливается, протягивает руку, чтобы  взять. Но мужчина протягивает  не ключи, а трость. Она долго смотрит на неё, дрожащими руками берётся за бронзовую пантеру. Гладит её. Затем брезгливо отшвыривает трость. Надменно произносит: «Твоё время вышло. Ты слишком долго её искал. Да, нашёл, но только для себя. Попугать решил,  напрасно. Для закона у тебя нет доказательств. Нет! Впрочем, не будем ссориться, скажи сколько? Называй любую сумму. Ты же знаешь, я теперь стою намного больше, чем он тогда, да и ты теперь! Сколько?»

Мужчина поднимает трость, глядит на часы: «Ни сколько! За все свои миллионы и секунды не купишь. Это твоё время закончилось и то, что  вытворяла, ради чего совершала –  теперь не имеет смысла! Минуты две и тебя тоже не станет…

Лицо женщины бледнеет, она смотрит на перчатки мужчины, на свои руки.

Мужчина приподнимает трость: «Да, как ты его, так и я тебя, чем ты его, тем и я. Плохо порошок спрятала!»

Женщина побледнела ещё больше,  открыла рот, икнула и  с силой прижала обе руки к груди, сквозь пудру лица  выступили крупные капли пота, глаза помутнели, пошатываясь,  она повалилась на руки мужчины. Рукоять трости оказалась перед её глазами. Женщина вскрикнула, приподняла руку, чтобы оттолкнуть, дёрнулась, засипела  и обмякла.

«Скорую, вызовите скорую, похоже,  инфаркт!» – крикнул мужчина проходящим мимо девушке с парнем и опустил тело  возле цветника. Ключи  вложил женщине в руки.

   Машина скорой помощи приехала быстро. Врач, осмотрев женщину, долго изучал руку, точнее застывшие между пальцев светлые кристаллики. Даже через лупу рассматривал. Закрыл  женщине глаза и, глядя то на солнце, то на ключи от  огромного, явно дорогого авто, устало произнёс: «Ты посмотри, что жара с людьми делает! Ещё одна не дошла до дома! А сколько соли на руке? Ни ценят богатенькие диет, ни

ценят! Пятый случай за один месяц! »

 

                                                       О ЧЁМ   ОБЛАКА ПИШУТ 

   На берегу двое! Девочка лет девяти и женщина, явно  её мама, потому что поразительно схожи. У обеих карие с золотистым оттенком глаза, длинные устремлённые к солнцу ресницы, слегка рыжеватые густые волнистые волосы и ладошки летящими  лодочками, с продолговатыми утончёнными пальцами, на подбородках крохотные ямочки, придающие лицам неповторимый шарм. Мама смотрит на волны, печально вздыхает, несколько раз гладит телефон,  лежащий на коленях, поднимает и опускает. Девочка пристально разглядывает  небо, то улыбается, то хмурится, иногда что-то шепчет.

Женщина, взглянув на дочь, не столько ей, сколько себе раздражённо говорит:

– Опять  Солнышку свои сказки рассказывает? И когда только повзрослеет?! Романтик-бантик! Ну, вся копия отца!

Девочка качает головой.

– Мама, если бы не Солнышко, никто бы никогда бы никого не увидел. И ты папу не встретила,  и папа тебя! А значит, и меня бы не было!

Женщина искренне смеётся!

– Тебя послушать, так всю философию переписывать надо! Ну, а сейчас,  что ты в небе познала?

– Облака читаю!

Женщина даже не удивляется отклику дочери, скорее машинально спрашивает.

– Кого читаешь? Где?

– Облака! Мама, облака о многом-многом пишут, просто люди их читать не могут. А жаль! Они о разных тайнах рассказывают, а мы глядим и  не понимаем!

– Мда! Тебя послушать и тучи  абсолютно всезнаистые! А когда папа придёт,  облака  не ведают?

Теперь рассмеялась девочка!

– Ведают! Ведают! Оглянись!

 

ТРИЖДЫ ЗАМУЖЕМ!

   Идёт приём на работу новых сотрудников.   Перед директором  предприятия сидит молоденькая женщина лет двадцати. В руках директора её паспорт в яркой цветастой обложке с потёртыми углами. Он бегло перелистывает страницы и вдруг замирает,  всматриваясь в одну, затем в другую. Изумленное смотрит то на женщину, то на паспорт. Спрашивает,  не скрывая удивления.

–  Вы так молоды, но уже трижды побывали замужем? Здесь не…

Женщина перебивает.

– Никакой ошибки нет! Надо будет, ещё  раз выйду. Да. Печатей  многовато. А муж один. Обратите внимание, я выходила замуж и разводилась только с одним человеком! С одним! Я даже фамилию ни меняла!

Директор снова перечитывает  странички  в паспорте, внимательно  всматривается в женщину!

– Верно, один. Выходили замуж за одного и того же, с ним же и разводились. Странно…  Но почему за одного, трижды? Что других ма…

Женщина снова перебивает директора.

– А я его воспитываю! Мне других не надо! Это сколько же раз нужно выходить замуж,  чтобы других ещё воспитать! А из этого я сделаю того кто мне нужен! Всего лишь третья попытка, а уже неплохо получается! Очень неплохо! Четвёртая, возможно, не понадобится!

 

                                                               ПРЫНЦ НЕДОКОШЕННЫЙ 

Вообще-то по паспорту у «прынца» есть фамилия – Репьёв, но это для государства.  Для односельчан он – Анатолий Васильевич, хороший молодой прораб, грамотный и спокойный. Сероглаз, роста выше среднего, лицо слегка вытянутое, волосы светлые, нос широковат, но не до безобразия.

Однако для собственной «благовредной» суженой, некогда на семейную жизнь «осуждённой», он не более чем «салат из репьёв свинорыльных, пеньков наивных, сучков крапивных или сельдерея рахитного и козла чесночного…» В общем, скотный двор в огороде, а не муж. Бывает, выдаются и более жёсткие эпитеты, но это уже непечатно.

Фантазии его супружницы Виктории Пантелеймоновны хватает, что на степень, что на звания. Иной раз так окрестит – морской флот в ауте. А Толик слушает, да только покряхтывает. Седьмой год покряхтывает. Попробовал как-то после месяца медового возразить, да ещё на тонах, что повыше среднего, – даже выговориться не успел, как оказался на полу с кастрюлей щей на голове. Пока отплёвывался да отфыркивался, – побелел, но не от злости, а от муки и теста, что Виктория на него вывалила вместо второго блюда. Третьего Толик дожидаться не стал, выскочил из дома и в речку, благо лето на жару не скупилось. Поплыл прямо в одежде. А Виктория стояла на берегу и надсаживалась так, что лягушки, потрясённые, притихли. Плавать она не умела, но выражалась – вороньё стаями аплодировало. Несколько раз Толик обижался и сбегал из дома, но не проходило и трёх дней, как возвращался. То детей становилось жалко, то самого тоскою до зубной боли выворачивало. Словно молнии в душе канатом вытягивались, так к жене тянуло, иной раз домой мчался, оврагов не замечая. Не мог без неё. Не мог! Как бы Виктория ни костерила мужа, но это случалось только днём, а едва опускалась ночь, ласковее и желаннее женщины, чем его Вика, по всей округе не было. А слова-то какие в сердце берегла! «Родной, единственный, ненаглядный, желанный…» И не только слова! Хоть ночью, да обретал своё истинное мужское счастье Анатолий. Потому и смирился.

Мать, наблюдая за семейной жизнью сына, только охала да приговаривала:

– Приворожила она тебя, видит Бог, приворожила, змеюка подколодная. Околдовала, ведьмино отродье. И как терпишь?! Чего ради!

А Толик молчал и усмехался, слушая, как в очередной раз его ровняют с огородом. Но сегодня не выдержал, узнав, что он не только «репей замызганный, баклажан зачуханный», но и «прынц недоношенный». Выскочил из дома и так хлопнул дверью, что посуда в серванте испуганно задрожала. Уже на улице погрозил кулаком жене, подглядывающей в окошко из-за штор, и направился к другу Витьке Кузьмину. Тот как раз дрова рубил для бани. Увидев угрюмого Репьёва, всё понял без слов. Не в первый раз Толик у него отсиживался после Викиных «комплиментов». Молча уселись на лавочку, закурили. Первым прервал молчание Кузьмин.

– Слухай сюда, ты растолкуй мне, недотёпе, с чего она на тебя кидается? Хорошая собака и та без повода не лает, а твоя…

– Заначку нашла в старой куртке. Я её в сарай повесил, грязную. Думал, и внимания не обратит, а она выстирать вздумала, вот и вляпался.

– М-да, знаю твою чистюлю, в её сараях чище, чем в конторе. Натурально. Всё равно, слухай сюда, надо твою проучить. Всё, достала. Пора указать, кто в доме хозяин.

– Кулаком, что ли? Уже пробовал, не помогает.

– Зачем кулаком, это аттавизьма – кулаком. Надо по-современному, интеллигентно, по-тихому, но значительно.

– Пятый год  молчу – не помогает.

– Выходит, не так молчишь, как надо, не значимо. Толян! Молчать надо так, чтобы за версту видно было и чуялось!

– Ты что, дров перерубил или на поленьях навернулся? Это какими глазами надо на тишину таращиться, чтобы тебя учуяли, да ещё внушительно?!

– Слухай сюда, а не умничай. Ты Ленку-простынку из Давыдовки знаешь?

– Да кто же её не знает, шалаву давыдовскую.

– Шалава шалавой, а всё бабье при ней. Да и мордашка что надо, и фигурка есть.

– Только совести нет.

– При её позывных этот рудимент излишний. Так вот, сейчас покупаем литру, на меньшее эта стервь не разменивается, и к ней – договариваться.

– О чём? Да если моя узнает, что я у Ленки только у калитки постоял, она не то что домой, на порог не пустит. Три года заставит отмываться.

– Вот и чудненько, вот и гаденько. Знаю я твою чистюху. Ты уйдёшь, а я останусь… для виду. Меня очищать некому! А перед тем как пойти в Давыдовку, Наташке, сеструхе моей, об этом мероприятии намекнём, так сказать. Не забывай, она лучшая подружка Викина. Вот увидишь, не успеем до магазина дойти, а твоя три раза дорогу перебежит!

– И чего дальше? Ну побегает, попылит, толку-то с того…

– Ох, наивняк-ивняк, слухай сюда! Ты, главное, молчи, а всё остальное Вика твоя за тебя сделает. Помиритесь.

– Помиритесь… Бошки она нам с тобой поотрывает и на крыжовнике развесит вместо ягод.

И вообще, почему к Ленке? Что, других шалав мало? Есть кто и за поллитру тебя примет.

– Вот тупень так тупень! Слухай сюда, не про то забота! Нам душу Викину образумить надо! Пусть словами не швыряется! Нам стервь любая – что прореха в заборе. Нам авторитетная нужна, которую наши бабы боятся. Посчитай, скольких мужиков давыдовская простипома с ума сводила? Даже партейные и те сдавались, потому как дело своё бабье Ленка лучше гейшек японских знает. Так сказать, маэстра в койке, понял? И безотказная при хорошем угощении!

Толик улыбнулся, но не словам Кузьмина, а собственным мыслям.

– Витёк, а ты в чём-то прав. О давыдовских ласках и моя наслышана. Пошли! Дразниться – знать дразниться! Только не Ленкой-простынкой, а Любкой Акулиной пугать будем.

Кузмин замер, изумлённый, икнул, глядя на друга.

– Ты серьёзно? Она же окромя Вовки никого не знала,  и знать не хочет.

– Уже год как Володьки нет, в прошлом месяце поминали.

– Да, по-глупому мужик погиб. Полжизни копить на машину, купить наконец-то, три дня радоваться, а на четвёртый… Нет, не приведи Господь такого счастья. И всё же, Толян, нам у Любки делать нечего. К ней многие подкатывали, да без толку. Она давеча даже на участкового Серёньку собаку спустила, когда тот ночью к ней припёрся. Не гляди, что мент, а улепётывал быстрее косули.

– То Серушка-полушка, а то я. Забыл, по ком она годами  сохла, пока за Володьку не вышла? Моя до сих пор нет-нет да вспомнит. А как на Любку третьего дня глядела в магазине? Отжигала-лютовала, – думал, подпалит бакалейку.

– Ну и балда, промеж вас ничего и не случилось, чего корить за детское?

– Не верит. Только к ней и ревнует. А сеструхе так и скажи, что к Любке отправился с поклоном. Мы дойти не успеем, Вика прибежит глаза царапать.

Не прибежала! Хотя к Любкиному дому Витёк и Толик плелись медленнее медленного, но всё равно добрели. Встали у калитки, а войти не решаются. Анатолий покраснел, несмотря на вечернюю прохладу, пот со лба катил моросью. Несколько раз вытирал его рукавом пиджака – не помогало. Витя, глядя на друга, тактично помалкивал и только возле калитки тихо пробормотал:

– А может… это… к шалаве, а? Надёжнее и со… смыслой?

– В общем, так, Витёк, ты, как идейный, должен идти первым, так сказать, в авангарде!

– И чего ей скажу?

– А чего собирался Ленке толковать, то и этой.

– Тоже мне, сравнил. К той притопал, флаконы на стол – и весь разговор. Гусям понятно, зачем припёрлись. А с этой так не прокатит. Слухай сюда! Тут подход нужон, повод, так сказать, и обстоятельства.

– Слюхай сюда! Слюхай отсюда! – передразнил Анатолий. – Какой подход? Уже притопали!

– Ага, один мокрый, а другой дохлый. Мы же заходить не собирались, ты чего говорил? Вика по дороге встретит, и всё уладится. И что теперь? Слухай сюда. Твоя стратегия не выгорела, ты и решай.

– Да я бы заглянул, да вспомнилось тут, понимаешь. Сколько раз мимо ходил, здоровались, всё как-то тлело, но не горело. Знал, у неё своя жизнь, у меня – своя. А сейчас, когда подразнить решил, я же на Любу словно заново засмотрелся. Веришь, как тогда, помнишь?

– Это когда я вас от Вики на сеновале прятал…

– Ну да. Понимаешь, обжигает всего. Слушай, давай покурим, а там…

– Решил дымом пожар затушить…

Договорить Кузьмин не успел, из дома вышла Люба и, улыбаясь, подошла к калитке.

– Ну, что стоим, на кого глядим? Никак шли мимо да заблудились, Анатолий Васильевич? Словно не спросила, а пропела Люба. Услышав, как она назвала его Анатолием Васильевичем, Репьёв совсем растерялся. Что-то, пытаясь сказать, замычал :

– Здрасте… Мы вот по делу тут… Мы тут вот мимо, случайно… Мы вот…

Люба, так же улыбаясь, смотрела на растерянного Репьёва и вдруг негромко рассмеялась.Прынц недоношенный

– Ну, вы, Анатолий Васильевич, как в школе. Точно урок забыли.

– А ты помнишь, каким я был в школе?

Слегка осмелев, выдавил Репьёв.

– Я вас, Анатолий Васильевич, любого помню. Хочу забыть, да не получается… – Люба отвернулась и поднесла руку к глазам, затем, открыв калитку, отошла вглубь двора. – Ну, коль дошли, проходите, что же на пороге-то о прошлом поминать… Заходите, – снова пропела Люба.

И этот голос, такой родной и далёкий, как в юности, каждой ноткой вливался в Анатолия и журчал родничковым напевом: «Иди, решайся, иди, решайся, ты здесь не чужой! Не чужой!» Анатолий шагнул и замер, увидев в белокурых волосах Любы точно такую же заколку, какую он подарил Вике на Восьмое марта. Ни слова не говоря, развернулся и побежал прочь от Любиного дома. В голове колокольчиком звенела одна и та же фраза: «Что я делаю, что я делаю? Я же там останусь, останусь, останусь…»

Опомнился у своего дома возле реки, на том самом месте, где когда-то, осыпанный мукой, убегал от Вики. Скинув одежду, бросился в воду, распугивая дремавшие на волнах тени звезд. А когда вылез из воды, на берегу стояла Вика. Она, молча, подошла и прижалась к мокрому телу мужа.

– Господи, какой же ты у меня красивый, Толенька. А мокрый-то…

– Вика, а ты откуда здесь?

– Так я же за тобой от самого Любкиного дома лечу. Я же думала, ты к ней пойдёшь, мне Наташка сказанула. А я у соседки Любкиной схоронилась, за забором, поглядеть, как вы кувыркаться зачнёте. Ну и грабли припасла. Я… Я слышала, как она тебя звала. Ой, как  она тебя звала, ой, как звала, слезами пела… Так сердцем кричат, так душою надрываются. А ты сюда, к дому родному, а я сомневалась… Глупая, вот глупая! Столько лет на пыль дулась. Толенька, сколько лет души обоим травила! Судьбу родную корёжила. Ты за порог, а я от ревности выгорала. Сомневалась, бесилась… Столько лет себя и тебя истязала! Прости меня, прынцеску недоношенную! Только по ночам и успокаивалась, что в её сторону не глядишь! Любый мой, единственный! Сердце моё израненное! Пошли домой скорее, дети уже спят, а мне  так много тебе сказать надо. Так много досказать надо! Доказать, солнце моё преданное!

                                                         БЕРЕГИТЕ  ЛЮБИМЫХ! 

   Третий день в городе властвует солнце. На вечно шумных  улицах уныло и тихо. Молчаливо перемаргиваются светофоры, по дороге изредка проплывают пышущие жаром автомобили, а на тротуарах редкие прохожие, шагнув на раскалённый асфальт, спешат укрыться в спасительную тень. Даже обезумевший от жары ветер забрался в крону тополей и, ворочаясь между колючих веточек, пытается спастись от раскалённых лучей.

На запыленной остановке автобусов трое: парень, женщина и пожилой мужчина. Парень с каменисто-надменным лицом коротко стрижен, одет явно не по сезону: в кожаную, с грязными рукавами куртку. Он наклеивает объявление. где, кроме номера телефона, фиолетовыми буквами написано только два слова: «Очаровательные киски», а рядом нарисована обнажённая девица, с такими же фиолетовыми волосами и фиолетовой улыбкой.

Женщина смотрит, как парень старательно мажет клеем, затем, приложив  бумажку, лупит по ней кулаком, да с такой силой, будто заколачивает кирпичи в стенку. Потом отходит, любуется на свое фиолетовое произведение и… начинает забивать точно такое же рядом. «Очаровав» половину стены «кисками», парень садится в старенькую иномарку с претензией на спортивность и, повизгивая тормозами, уносится к следующей остановке.

Как только он  уезжает, женщина достаёт скребок, бутылку с водой и, поливая свеженаклеенное творчество, тщательно отскрёбывает фиолетовые улыбки. Мужчина усмехается:

–  Что? Конкуренты! О своих кисулях заботишься! Не бойся, кобелей на всех твоих животных хватит.

Женщина молчит, но мужчина, по-видимому, и не ждёт от неё ответа, а разговаривает сам с собою;

– Да! Дожились! До кобелиной конкуренции в постели. Скоро стреляться начнете из-за того, кому первой устелиться. Уроды. Да раньше думать о таком стеснялись. Вот ты, старая! Ты же мать, а туда же, молоденьких,  небось, себе набрала, сочненьких. Да только знай – ни один порядочный на твою заразу не позарится! Кому вы нужны, кобелиные подстилки! Да будь моя воля, я бы всех вас перестрелял, сколько молодых жизней загубили, сволота демократическая. Шлюхи подзаборные! Ишь ты, один своё клеит, а другая своё. Да ради денег мать родную на панель отведут, дочерей не пожалеют, Ну, чего ты прячешь глаза свои бесстыжие, да что б зенки твои полопались, чмо кривобокое…

Женщина молчит. Закончив отскребывать объявления, наклеенные парнем, достала клей и листок, больше похожий на плакат, чем на объявления.

–  А у тебя, видать, фирма покруче, чем у того, у вислоухого. Хорошо в постели покружиться успела, вон на какой плакат постаралась, шалава. Ишь ты, у того объявления с ширинку, а у тебя на весь передок… Это для чего такое здоровое, что бы показать, у кого ширше…

Договорить мужчина не успел. Женщина развернула листок и стала клеить. Мужчина почти по слогам прочитал:

–  «Бе-ре-ги-те люби-мых!»

Прочитал и замолчал. Потом снова прочитал.

–  И всё!? Это надо же! Любимых берегите! Вот так название для фирмы придумала. Вот  даёт! А где же телефон-то, бабы голые где? Где искать-то тебя, такую прыткую, телефон где, телефон?

Женщина аккуратно приклеила плакат и повернулась к мужчине.

– У нас нет телефона, он у каждого в сердце!

Затем собрала свои вещи в сумку, села в подъехавший автобус и уехала. А мужчина ещё долго сидел на остановке, перечитывая плакат, и тихо про себя повторял:

– Телефон в сердце… Это хорошо, что в сердце. Надежно. Целее будет. А номер-то какой!? Номер указать забыла!?

                                                 ОРДЕН     ДЛЯ     ВНУКА

Старик Евсеев сидел с внуком Владом на берегу прикрытого тучами Днепра и ворчал:
–  Студент, вымахал под два черенка лопаты, институт заканчиваешь, а к нам три года носа не казал. И сегодня к обеду появился, а  к вечеру в бега! Сенца бы подкосили, дровец порубили, крылечко поправили, в баньке попарились, за жизнь поговорили, к чему торопыжничать?
–  Надо, дед! Надо! Проблем выше крыши. За нас не дёргайся, житуха в масть, правда, бывает и кидалово, но выкручиваемся, не зря с детства учили: хочешь жить, умей вертеться.

Старик сорвал одуванчик, тоскливо посмотрел на цветок, на мрачное небо, затем, усмехаясь, на полуразрушенное село, в котором жил, остановил свой взгляд на тугих, налитых, как алое яблоко, щеках внука.
– Вертеться, опять вертеться, ну, сколько можно, не на войне же! Что ни говори, Владик, а раньше я знал, пошто живу, за что кручусь. Как бы власть ни ругали, а смысел в жизни оставался. Родной смысел, по сердцу. Ты думаешь, я партейный или в коммунизьму верил? Нет, Владик. Я веровал в то, что живём правильно, по совести, и умираем так же, уважаемыми. Мы нужны стране, и она нам. А как воевали! Как бились! Жизни своей не жалели за каждый овраг, за малую  кочку, потому как знали – страна наша не беспамятная, благодарная. И мёртвому поклонится.
Старик взмахнул одуванчиком как шашкой, выругался, поправил правую штанину брюк, из-под которой выглядывал протез.
–  Эх! А сейчас чего творится? Прихватизировала эту землю кучка бандюганов со всем тем, что мы отвоевали на ней, отстроили да возвели, и на нас не глядя, похохатывая, промеж себя и  поделили, присвоили… И никого не спросили, ни живых, ни мёртвых. Словно мы в стране своей чужие, рабы бессловесные. Дожилися. Я слышал, в городе даже место под могилку покупать надо. Это что же получается, воюй за неё, за землицу за свою кровную, а коли убьют, так ещё и яму в этой самой, родненькой, выкупи, чтобы в канаве воронью в утеху не достаться?
– Эх! Дед, дед! Не продвинутый ты. Орденов да медалей в атаках нащипал – не унести. Если взвесить, то в твоих железках килограммов окажется больше, чем в тебе. А толку-то, от них? Лежат, ржавеют. А ты всё ворчишь да ругаешься, всё войну вспоминаешь, а жить-то надо сегодня, а на что? На твою трёхкопеечную пенсию? Продал бы грамм несколько из стоящих побрякушек и жил бы по-человечески.  Избушку отстроил, отопление провёл паровое, протез прикупил новенький. Твой-то совсем рассохся. Дед, оглянись, за двором третье тысячелетие, а ты с топором не расстаёшься, как неандерталец. Вот и «смысел» тебе под старость, вот и награда, ценнее не придумаешь.
– Ты чего несёшь! Сам-то соображаешь, что болтаешь?!– Старик сердито отшвырнул одуванчик. –  Совсем ополоумел в своём институте. Тебя чему там  обучают, наукам или тому, как орденами торговать?
– Да при чём твои цацки, дед. Пойми, сейчас житуха наизнанку. За всё, что имеешь, за всё надо платить. Даже за корки, то есть за диплом, за науку. Сколько заплатишь, на столько и продвинешься в учении.
– А ежель денег нет?
– Ищи, тряси предков…
– Кого сотрясать, могилки?
– Да причём тут могилы, ты прямо на них зациклился. Я про родителей говорю.
–  Так какие же они предки, они живые. Да и сотрясать зачем?
–  Чтоб денег дали на учёбу, на шмотьё, на всё остальное.
–  А что, нельзя по-людски попросить?
– Ну, дед. Ты точно из мезозоя. Кто ж тебе даст, кому ты нужен. Сейчас вся страна в попрошайках, как в оспе. Просят все, а получают единицы, только те, кто правильно трясти может, то есть добиваться любым путем. Дошёл?
– Куда?
– Да, никуда, а до чего. Ну, дед, с тобою тяжко. Живёшь в России, а по-русски не въезжаешь.
– А куда я должен ехать?
– Уже приехал. Да!  Да, кстати о транспортных проблемах, отбывать скоро, а я тебе главного не сказал. Короче, дед, я по делу заскочил. У тебя орден Ленина живой?
– Как живой? Железный.
– Я в смысле, не посеял, не потерял? И крестик этот ржавенький, который ты с фашистского офицера снял?
– А тебе-то зачем? Этот офицер, между прочим, меня убить собирался. Понимаешь, убить! А ежели б он одолел, ни твоей матушки, ни тебя, Вадик, не было бы! Не одного бы он меня погубил, понимаешь! Я с ним в болоте за твою жизнь больше часа врукопашную… На морозе, под нами лед таял до тины от крови. Зубами меня фашист, что волчара, на клочья рвал. Здоровущий, ох и здоровенный попался, потому и крест опосля  снял я  с него, чтобы помнить, долго помнить, с каким зверьём воевать пришлось. А ты, крестик, ржавенький…
– Ладно, дед, не дуйся. Клиент есть классный, хорошие бабки кидает. Вот я о тебе и подумал. Пенсия смешная, избёнка рушится, да и мне поможешь в ликбез доходить.
– Куда? Ты же закончил школу…
– Ликбезами сейчас институты зовут, какая разница.–
– А бабка тут с какого боку, она что, отдала тебе ордена?
– Да бабка Настя не-при-чём! – разозлился внук.  Бабки – это значит деньги хорошие за твой раритет дают. И за крест не обидят, в моде они сегодня, хоть и фашистские.
– Так я же не продаю.
– Не ты, а я.
– А ты-то здесь…откуда? Орден-то мой!
– А я внук твой, внук! Должен я о тебе заботиться?!
– Выходит, ты награды мои приехал торговать.
– Не все, не все, дед, некоторые.
– А если  не соглашусь? Не отдам!
–  Дед, мы с тобой не на войне, да и возрастные категории разные. Кстати, ты хорошо плаваешь? Речка-то ваша вон какая глубокая… Не война сегодня дед, и времена иные. Твою героическую погибель во имя железного дедушки не поймут, впрочем, и не узнают, спишут несчастный случай на старость, да инвалидность.
Внук поднял с земли камушек и швырнул в реку. Затем достал сигареты, закурил. Дед, изумлённо глядя то на вытянувшегося под два метра внука, то на обмелевшую речку, негодуя,  сопел, но помалкивал.
– Ладно, дед, не кривись, я пошутил. Ничего ты не понял, хоть и роднёй числишься. Я доброе дело хочу сделать, сориентировать тебя. Эти медалюшки годами лежат мёртвым капиталом, никакого дохода не приносят. Сегодня в России другие награды, а такими  уже и не одаривают. Твои ордена – это раритет, и хорошо, что есть идиоты, которые готовы за этот хлам платить большие деньги. Радуйся! Я тебе классного клиента подогнал по-родственному,  не дешёвку какую-то. Думай! А пока пошли купаться, а то я вспотел твоё счастье тебе втолковывать. Дед, кряхтя, опираясь на жёсткие кусты полыни, с трудом поднялся, отряхнулся.
– Ты окунись, действительно, что-то палит  нынче, разозлилось солнышко. Позагорай, обсохни. А я домой побреду, посмотрю, что тебе из хлама отложить получше.
– А ты-то откуда им настоящую стоимость знаешь? Давай вместе оценим. Я уж не первый год на этом рынке кантуюсь, кто меня обует – трёх дней не проживёт.
– Окунись, остудись, никуда от тебя твоя обувка не денется…

Пока внук купался, Матвей Данилович приковылял домой. Он взял лопату и в саду выкопал неглубокую яму. Затем принёс из дома китель с наградами и  деревянную шкатулку. Мундир  тщательно обернул в несколько слоев целлофана и уложил в старенький чемоданчик. Подозвав жену Анастасию и придерживаясь за её руку, встал на колени, аккуратно спрятал чемоданчик в яме и стал горстями засыпать. Руки  тряслись, плечи подрагивали – дед плакал.
– Ну вот, мать, считай, что сегодня меня убили. Долго в меня осколки с войны метили. Долго. Нашли, догнали.
–  Чего мелешь, старый, чего…
Матвей Данилович надрывно вздохнул, ухватился за руку жены, поднялся, вытер мокрые щёки землянистыми руками, перекрестился.
– Что бы ни случилось, Настенька, достанешь китель, как только я помру окончательно, по-человечески. В нём меня и похоронишь. А внуку скажем, что медали да ордена украли, тем более врать нам нисколько не придётся.
– Это как это – нисколько?  Сами, своими руками закопали, – удивлённо спросила испуганная жена.
– Украли, Настенька, уворовали, так же, как и страну нашу, за которую мы бились и ордена эти получали. Молодость нашу… Украли, всё украли! И внуков наших, да и жизнь в напраслину превратили… И это правда! Свои же всё и стащили!
Баба Настя хотела возразить, но, увидев бескровное отрешённое лицо мужа, всхлипнула, безмолвно и покорно прижалась к его плечу.

Потом дед достал из шкатулки чёрный фашистский крест, плюнул на него, усмехнулся, вытер об штанину сзади и протянул жене.
– Отдадим внуку, когда придёт, он его заслужил, сегодня…
– Как заслужил? Родному внуку! Он же фашистский! Даже мараться не буду! – замахала руками бабка.
– Вот именно! Дед ещё раз плюнул на крест, потёр о брючину, подошёл к дому и швырнул  фашистскую награду  на порог.

 

ПОСЛЕ    ПРАЗДНИКА     РАЗВОД!

 Да! Именно развод, неприглядный, неприятный, необъятный по своей жестокости и вообще не…не…не…и необходимый.

Так и заявил Павел своей благонравной с утра пораньше, собираясь на работу. Правда, с улыбкой и в несколько шутливом тоне. Причём заметил, что не через месяц или квартал или сто лет развод, а именно завтра! Ни рассветом позже! Ни закатом раньше!

Но одного не стал озвучивать Павел, что вначале он ей устроит праздник, да такой! Вековой! Чтобы она это празднество всю жизнь помнила и о Пашке, как лучшем из лучших жалела – не меньше. Правда, он уже кое-что приготовил для этого ярчайшего мгновения в её судьбине, да остались цветы. А любое торжество без этой красоты, что чучело в стразах!  Пашка взглянул на чернеющие тучи, на крохотный треугольничек чистого, голубенького неба, наивным пионерским галстуком сползающего с опухшей от перепоя тучки, затем медленно, очень медленно повернулся в поисках солнца, крайне скверно обозвал бесконечный тучный слой и, понурый, побрёл к седому горизонту.

О том, что он разведётся, решено категорично, безвозвратно и нерушимо, так как неоднократно продумано, задумано, отдумано! Всё, после праздника развод! Паша подошёл к реке, прислонился к одинокой иве. Прошептал, словно молитву:

– Ну что, подружка реки, безмолвствуешь? Как только тебя не кличут: и ветлой, и ракитником, и лозой, а то вербой или тальником, а ты молчишь да всё ниже к волнам клонишься, словно мало тебе ласковых имён народ подарил, так ещё от волн услышать хочешь, чистеньких, родниковых. Эх, бедолага! А вся тяга твоя нервенная от одиночества. Да! Даже листочки у тебя зубчатые, словно мыслями мрачными искромсаны. Вроде, под солнцем цветёшь, да не хватает теплоты, доброты. Увы. Только цирюльник ветер о тебе и вспоминает, да и то: расчесать толком не расчешет, а уже на липу заглядывается.

Паша прикрыл глаза, перекрестился, слова облачной бязью всплыли перед глазами.

– Ты для деда – верба, для отца – лоза, матушке – ракитник, бабушке – ветла, ивушка – для речки, песне – стон-молва… Всех имён – что веточек, а судьба – одна! Одна судьба-судьбинушка, как и у меня. И почему я единственную жизнь должен тратить на свою жёнушку! Нет, она, конечно, хорошая, но уж больно скучная! Придёшь домой –  и слова лишнего не услышишь, словно тишина её родила, а не мать родная. Как будто службу свою жёнскую отрабатывает по разряду эконом-класса. А у меня душа творчеством полнится! Бурлит в тишине её глаз, пусть и прекрасных, но слишком спокойных. Что, других понимающих женщин мало? Да я! Да я! Если захочу…

Несколько серёжек сорвались с дерева и плавно опустились парню на грудь. Павел улыбнулся, погладил ивовые пурпурные ветви.

– За верные стихи поблагодарить захотела? Напрасно, не мною слова в красоту сложены, не моей душой рождены. Прочитал да запомнил, а где…

Павел развёл руками, затем присел, оглянулся. Среди череды крыш увидел черепичную кровлю своего дома. Мысли цунами ринулись в душу.

– Да за меня, да с такой крышей, да любая, да только пальчиком шевельну, да за крышу импоршную люб…

Он оглядел свои руки и поник. М-да, такие пальчики под пышной белокурой мыльной пеной прятать надо, а не размахивать перед носом дамочек. Эх, работа! Хоть в валенки руки прячь, а от черноты не избавиться. Впрочем, причём тут руки, Настин характер.

Павел схватил небольшой камешек и швырнул в реку. Закричал на волны

– Кого успокоить решили – меня! Не выйдет. Я знаю истинную причину своего развода! Знаю! Истинная причина  развода – сердце. Настоящее, доброе, и в Настю влюблённое по настоящему, но больное! И Настя об этом знает,  оттого  нет у нас детей, который год нет! И молчит потому, потому,  как любое слово может оказаться последним. А вдруг горьким окажется. И правильно! А вдруг я завтра сковырнусь! Кому она нужна с ребёнком после моей …

Пашка закашлялся, не стал произносить это страшное слово, а только погрозил волнам пальцем.  Затем  разделся, потёр пальцы песком и ринулся в воду. О том, что после праздников развод намечается, забыл напрочь, глядя, как быстро исчезают  чёрные дорожки под ногтями. Вспомнил на другом берегу, пробираясь сквозь чащобу лохматой полыни.

– Ну что, горемычная, хочешь мою горькую житуху ещё горше сделать? Зря стараешься. Я сам хуже полыни нутром изболелся. После праздников развод планирую. Жуткий, со скандальчиком. Нечего Настеньке с больным молодость свою губить.  Да и я перед чёрной датой спокойным встану. Ну, чего засеребрились дамочки, обрадовались? Ой, а раздухмянились-то! Порадовал я толпушку вашу. Теперь всю реку в слёзы превратите. Горечью своей сплетнями да что завистью всю округу  изведёте. Кстати, мадамки – серебрянные поганки, вы желчь свою веками собирали? Ишь ты, стебли-то какие гранистые, словно горестью откованы. А цветочки почему жёлтые? Иль другого окраса не могла найти для своих дражайших? Жёлтый –  он разлучным считается, а ты своих родненьких красавиц им помазала, не пожалела. Родненьких! Вон полюбуйся, как речная лилия своих деток обряжает. Платьице цветов белое, нежное, а тычиночки, а донышко золотом прошито, искусно, богато, мило. А запах – чудо! Ты посмотри, как к ней все цветы с берегов тянутся. Не зря лилию распрекрасной нимфой величают, с идеальной женщиной сравнивают. А ты мадамка – серебрянная поганка, да от твоего зловония даже комарьё ненасытное шарахается!

Павел осторожно прошёлся вдоль берега, выбирая место, где были наиболее крупные цветы, вошёл в воду, думая о том, что будет делать после развода, срывая цветы, тихонечко запел:

А у дорог – сердца зовущие!

Порой, не слыша своего,

Идём, надеемся на лучшее!

 А там обман иль ничего…

 

А у дорог – сердца незримые!

 В пыли, по грязи, в снег, по льду…

 Спешим к другим, собой гонимые,

К чему? Зачем? Одни, по дну?!

 

А у дорог сердца бессмертные!

 Зовут, что сила тайных строк…

 Сквозь годы манят тропки светлые

Надеждой брошенных дорог!

 

А у дорог сердца жестокие!

Не там пройдёшь – не то найдёшь…

Родным родное – одинокое,

Не сбережёшь…  Не донесёшь…

 

И хотя особой музыкальностью  его пение не отличалось, но слушать было приятно. Даже глянцево-зелёные листья лилий затрепетали, а кипенно – белые лепестки цветов с золотистым личиком под сенью сотканных солнцем ресничек радостно закивали, словно соглашаясь с ним и радуясь, что их берут в неизведанную даль. Павел набрал огромный букет, выбрался на берег, поклонился оставшимся. Когда обратно переплыл реку и стал неторопливо одеваться, на букет обрушился ветер, раскидывая стебли поближе к воде. Пашка рассмеялся.

– Ну, ты чё, бузотёр, цветов для праздника пожалел? Беги, звёзды охраняй, а то я и до них доберусь!

Ветер, словно услышав его,  так сильно подул, что незастёгнутая рубашка парусом взвилась над парнем.

– Эй! Чего толкаешься, беспутный, чего! Раньше надо было меня в воду пихать, а сейчас поздно, только рубаху порвёшь. Она в чём виновата?

Ветер фыркнул на парня, осыпая листвой и серёжками с ивы, отвернулся и с досады бросился загонять волны на берег.

Дома Павла никто не ждал. Посмотрев на часы, изумленный муж долго смотрел на крохотный замочек на двери, ткнул в него пальцем, он и отвалился. Настиной одежды, обуви нигде не было. Исчезли два чемодана. Павел сел возле опустевшего шифоньера, затем встал, машинально обрезав стебли цветов, стал искать вазу, которая стояла перед ним, и постоянно поворачивался к окну, надеясь увидеть Настеньку. И только когда подошёл к крану, чтобы налить воды, разглядел приклеенную на уровне глаз записку « Не жди! Развод так развод! Встретимся завтра, где, сам знаешь, не забудь паспорт, он в шкафу на третьей полке!»

Из дома расстроенный Павел вышел зеленее стебельков от лилий. Остановился у куста шиповника, зачем-то сорвал несколько недозревших плодов, даже не заметил, как острый шип вонзился в палец и кровавая полоска пролегла между морщинок на ладошке. Потоптался у калитки, выкинул ягоды и сел на порог. Мысли пеплом обжигали сердце, плечи. Пашка ссутулился, прижимая руки к груди. Настя ушла. Не он, а она его бросила! Она! Нагло, молниеносно, как всегда, молчком. А какой праздник накрылся! Какое великолепие, которое Павел решил ей устроить на прощание. Столько различной вкуснятинки накупил, вина дорогущего, даже шикарный импортный комплект постельного белья с потрясающими картинами. А про цену за золотые серёжки лучше не вспоминать. А теперь они нищенками, попрошайками ненужные валяются на столе, умоляя своим блеском найти хозяйку. Напрасно вопиют, она ушла в другую жизнь, в другое будущее, не с ним, не с Павлом. Нет её теперь, нет её и не будет завтра и потом, а может, уже сегодня она с другим. Да, с другим, чужим! Его Настя, Настенька, Настюшенька с другим. Павел прикрыл глаза и от представленного побледнел. Его личную полуобнаженную жену, в золотых серёжках, обнимал другой, чёрный, небритый, хамоватый и с огромным слюнявым ртом. Паша встал. Видение пропало. Но стоило ему снова прикрыть глаза, как новая, ещё чудовищнее картина всплыла коричнево-сизой кляксой. Теперь его единственная, совершенно обнаженная жена, лежала в лучах картины из нового постельного комплекта, и рыжий чувак чубайсоподобный кидал на её нагие ноги лилии, принесённые Пашкой с реки. Впервые в жизни Павел вдруг понял, что он безумно ревнив, сверхжаден до своего родного, единственного. Не уязвлённое, а растоптанное самолюбие требует возмездия. Его бросили! Его, Павла! Месть! Ужасающая по своей жестокости, немыслимости спасёт от его позора. Он снова вскочил, сжимая кулаки и скрипя зубами, пытаясь разогнать пошлые видения, но, вскрикнув от боли, опустился. По плечам, на спине заметались невидимые ёжики, пронзая каждую клеточку своими жгучими иглами. Стало трудно дышать, огромные тучи всё ближе и ближе опускались на глаза, затмевая горизонт, деревья, забор, куст шиповника, руки, колени…Он вдруг услышал хохот, сливающийся с издевательским воплем:

– Ты думаешь, сейчас мы только её будем и в хвост и в гриву? Ха, ха! Она твоя жена, твоя, а значит вас обоих… через неё, ха, ха! Туда, куда никто и никогда-а-а-а-а-а-аа! Тебя, через неё! Идиот!

Озверевшее безграничное самолюбие Павла беспощадно разрывало осколками унизительно похабных картин и хамских комментариев. Он лихорадочно замахал руками, пытаясь разогнать тучи, но не выдержал и рухнул с крыльца. Последнее, что увидел – узенькую кровать, на которой с трудом умещалась его Настенька, и над его обнажённой женой, над его потрясающе красивой женщиной склонилось несколько довольных, урчащих потных мужских морд.

Очнулся, почувствовав, как по телу растекается вода. Действительно, перед ним стояла Настя и лила на лицо воду из вазы, в которой некогда пребывал букет лилий. Едва Павел приоткрыл глаза, торопливо запихала ему в рот несколько таблеток. С трудом приподняла беспомощное тело мужа и прислонила к крыльцу. Мокрым полотенцем стала обтирать потный лоб, шею. Когда Павел не только открыл глаза, но и зашевелил губами, схватила стакан с водой и попыталась напоить.

– Ты, ты, где, ты откуда… – просипел удивлённый Павел.

– В окошко смотрела, как ты шиповнику голову хотел свернуть, а потом под крыльцом отдыхать улёгся. На минуту тебя нельзя оставить, на минуточку, где-нибудь да рухнешь.

– Так ты же ушла? Разводиться! В чемоданах ушла!

– Ага, за занавеску, посмотреть, что ты без меня свободным делать будешь.

– Так ты была дома? А записка?

– Нарочно написала, чтобы ситуацию спровоцировать! Поглядеть, с кем на новой простыне время коротать станешь. Кому мои серёжки с бриллиантиками подаришь. А ты даже дальше крыльца не гульнул, не скурвился, а скувыркнулся, эх, разводила – ни ума, ни силы. Ревновать и то стыдно!

– Так у тебя никого нет?

– Смотря кого ты имеешь в виду, хотя у вас, мужиков, только одно на уме! – прошептала Настенька, а погромче добавила: – Ну, хватит допросов, поднимайся, а то спину застудишь, да и ужинать давно пора. Проголодалась я ждать от тебя подвигов.

Настя помогла мужу подняться, почти дотащила до дивана, бережно усадила. Павел молчал, с трудом осознавая, что происходит и произошло. А когда Настенька всего на несколько мгновений исчезла на кухне, пытаясь вернуть растерзанный букет обратно в вазу, Павлу снова стало жутко, что её снова нет, нет, совершенно нет! А вокруг только пустота и он без любимой  жены абсолютно пустой и обескураженный! Ожидая Настино возвращение, так пристально вглядывался в открытую дверь, до звенящей тоски прислушивался к каждому шороху, что разглядел ветер, тот самый сердитый с речки, который загонял волны на берег, а теперь блуждал по квартире в поисках его жены. Павел усмехнулся.

– Напрасно сюда припёрся, не по адресу! Вали к своим звёздам и не мешай людям жить!

Настя, услышав мужа, спросила из кухни:

– Ты меня звал, Пашенька?!

Павел вздрогнул, услышав её красивый мелодичный голос, как будто впервые услышал. Обрадовался.

– Звал, Настенька, звал! Хочу сказать, что никогда и никому тебя не отдам! Слышишь?! Никогда и никому! Даже если между нами третий затуманится! Да я за тебя любого сотру в крем без тюбика…да я …

Настя вернулась, поставила вазу с цветами на стол, поглаживая животик, напевно откликнулась.

– Ну, почему только за меня, Пашенька! За нас, а кто будет третьим, ты скоро узнаешь!

Но Павел так и не узнает, что у него родится сын.  Его сердце остановилось,  так и не встретив  праздника, который Павел хотел   устроить Настеньке. Любящее сердце остановилось на вздохе!

                                         Повод для женщины

  Марина торопливо вошла в квартиру и так захлопнула дверь, что рюмки, стоящие в баре испуганно зазвенели. Не разуваясь. Не глядя на Алексея, прошла в спальню. Не спеша,  достала из огромного шкафа купе спортивную сумку и чемодан Алексея и стала быстро, но, аккуратно складывать в них свои вещи.

В квартире, от нависшей тишины лампочка заморгала. Марина, тщательно разглаживая, каждую складку на сложенной одежде, доверху набила чемодан и с трудом застегнула молнию. Затем взялась упаковывать сумку. Алексей не выдержал. Бледный, он подошел к Марине и подрагивающими пальцами коснулся волос.

– Может,  объяснишь, что происходит?

Марина резко повернулась, и, не моргая, глядя то в глаза Алексея, то искоса  на окно, прошипела;

– Я!? Странно. А сам не хочешь поделиться, с кем вчера в ресторане зависал до полуночи, а потом развлекался до утра.

–  Не выдумывай! Прекрасно  знаешь, что поезд приходит в четыре утра и я сразу же домой. Да тебя  дома и не было!

– Да, я  была у мамы, мог бы позвонить, удостовериться.

– Звонил. Никто не брал трубку.

– Значит, телефон отключали с вечера. Нечего по ночам пожилым людям мотать нервы. – Резким, дрожащим голосом ответила Марина, а затем тихо, вкрадчиво спросила, –   А утром дозвонился?

– Да. С работы. Она подтвердила, что ты там была.  Но я не пойму, почему у нее, а не дома! Ты же знала, что я приеду.

– Милочек! Я не стажер с макаронной фабрики. И  мои ушки  для дорогих сережек, а не для дешёвой лапши. Знаю! Ты приехал с вечерним поездом, а не с ночным. И не домой, а к своей  крысоньке Виконьке. Что? Опять на старое потянуло?

– Господи? Сколько можно ревновать к прошлому. Вика уже год как замужем.

– Муж ни стенка, можно подвинуть и не заметит.

Марина подошла к окну возле зеркала и, глядя в отражение на стекле, стала поправлять прическу. Стоявшая у подъезда иномарка подмигнула женщине фарами и, отъехав, спряталась за соседний дом.

– Ну, в общем, так Лешенька, хорошенький.  Больше, я твои выходки терпеть, не намерена. Гробить свою жизнь на плюгавого интеллигента, в его пусть и трехкомнатной, но облезлой квартире – я не собираюсь. А тем более терпеть  измены каждый день. Это уже выше крыши. Другие и на работе не больше часа пропадают, а денег полон дом, а этот …  Только и умеет, что шляться по бывшим бабам. Тьфу!  Чучело огородное. От  одного вида тошнит.

Марина снова подошла к окошку. Спрятавшая за соседним домом иномарка, опять плеснула фарами.

– Ну, что ты несешь! Ну, как ты можешь? Ты же знаешь, что я тебе никогда, никогда! Вика  в прошлом,  до тебя. И чего ты про нее год спустя, вспомнила.

–  Ты из меня идиотку, ни  лепи, урод… Я  твои шашни с Викой  целый год наблюдала и терпела! Хватит! Теперь получишь, что заслужил.

В это время раздался телефонный звонок. Марина испуганно кинулась к телефону.

– Не подходи! Это твоя коза наяривает, вчера весь вечер нервы мотала…сегодня… Сейчас я ей  устрою!

Схватив трубку, она неожиданно ангельским голосом пропела.

– Хелло! Слушаю!

В телефонной трубке послышался действительно женский голос, и Маринин зазвенел испуганно и удивленно.

–  Откуда? Из больницы? Что? Авария? Три дня в реанимации? Хорошо. Хорошо не  волнуйтесь, не  волнуйтесь. Передам. Передам. Обязательно.

Положив трубку, она снова подошла к окну. Из иномарки с трудом  вылез тучный  мужчина, и, поглядывая на часы, закурил.

– Кто звонил? Кто попал в реанимацию? – спросил Алексей.

– Это мне, одни знакомые. Ты их не знаешь. Ну, ладно, хватит прощаться! Адью, Лешик! В провожатых не нуждаюсь. Как накувыркаешься с  Викочкой,  обратно не приползай, не приму. Я в объедках не нуждаюсь. И, пожалуйста, ни беги за мной, не унижай свою честную душонку! Беги к своей Виконьке, беги пока постелька тёплая от вчерашнего!

Она схватила чемодан,  сумку и, швырнув ключи от квартиры на пол, выскочила. Дверь охнула, рюмки снова зазвенели, но теперь уже не испуганно, а скорее изумленно. Алексей в нерешительности стоял посреди комнаты, не зная, то ли догонять Марину и попытаться остановить, то ли… Опять зазвонил телефон. Алексей машинально схватил трубку.

– Алло, это снова я. Я только что вам звонила. Извините. Я забыла вам сказать в какой больнице лежит Вика.

– Вика?- удивленно переспросил Алексей.- А, что с ней?

– Как, что? Но, я же говорила только что девушке. Вика в больнице, в реанимации, три дня назад попала в аварию…Три дня уже в реанимации! Проститься с вами хочет!

МЕНЯ ЗДЕСЬ НЕТ…  

   Праздники не могут быть долгими…

Если это, конечно, настоящие праздники, а не очередная порыжевше-проржавевшая дата на спине бесконечного календаря времени. 

У праздников нет графиков и расписания, их нельзя назначить или отменить… Даты, отмечающие то или иное событие, отличное от будничных, – это всего лишь цифры, на которые приглашают взглянуть, перед ними остановиться, задуматься, возможно, нечто совершить или, вздыхая, постараться забыть… Даты – индифферентные числа безмерного потока дел, напоминающие, что именно в этот день можно, а кому-то и нужно создать торжество.  Создать! У кого-то, получается, удаётся в суматоху будней запихать контуры обязательной даты празднества, но не праздника. А большинство равнодушно остаются далеко-далеко даже за тенью неизбежных улыбок, тоскливых приветствий, официальных встреч, поспешных фейерверков, салатно-бутербродных банкетов… Остаются тенью в тени оживлённой даты. Настоящий праздник – радость, настоянная на ожидании. Она не может прийти к человеку вместе с цифрой календаря, даже с первыми лучами солнца или с колокольным звоном будильника. Каждый радуется по-своему. У любого свои, собственные праздники, которых нет ни в одном численнике Вселенной. Они есть в крохотном, но радужно-ярком мире только своего счастья…

Праздники не могут быть долгими.

Вокзал. На перроне двое: он высокий, черноволосый, черты лица мягкие, округлые, глаза небольшие, серые, припухшие от череды бессонных ночей, но выбрит тщательно. Она маленькая, хрупкая, волосы коротко острижены, светлые, ротик небольшой, впрочем, как и подбородок и слегка капризно вздёрнутый носик, две крохотные, но очень симпатичные ямочки на припухших щёчках, и только глаза – огромные-огромные, золотисто-карие, яркие, словно солнечные лучики заглянули в них и, удивлённые, застыли. Он смотрит то на неё, то на тень стоящих рядом вагонов поезда, то изредка косится на часы… Говорит медленно, тихо, словно спортсмен из последних сил после финиша.

– Я тебе так благодарен за эти три дня, так это неповторимо, я никогда не был так счастлив…  Я люблю тебя! Бесконечно, искренне! Я… Я… Вот увидишь, я буквально за считанные дни разгребусь с делами и обратно… Ты не представляешь, как мне больно, как мне не хочется отсюда уезжать, от тебя, от моей прежней изумительной жизни, от нашего сегодняшнего настоящего праздника и долгожданного, совсем близкого счастливого будущего…

Она усмехается, но еле заметно, словно морщится, отталкивая дыханием холодный ветер и его слова. Отвечает ласково, голос слегка подрагивает.

– А помнишь, всего полгода назад ты стоял на этом перроне и уверял, будто только месяц или от силы два тебе необходимы, чтобы обжиться на новом месте, и ты обязательно возвратишься и заберёшь меня…

– Помню, конечно, помню… И я так благодарен тебе за то, что за все прошедших три дня ты ни разу не заговорила о моём обещании. Не напоминала. Я очень… я благодарен… я… вот увидишь, всё будет хорошо, даже отлично, просто преотлично… я вернусь! Поверь, мне совсем не хочется от тебя уезжать, мне плохо без тебя, очень скверно там одному, в чужом городе! Я тебя лю…

– Не надо признаний! Возьми меня с собой! Пожалуйста!

– Я тебе уже говорил, сейчас не те обстоятельства, возможности…

– Тогда оставайся здесь, со мной!

– А дела, бизнес? Там наше будущее, основа для большего и основательного… – Но вчера ты уверял, что приехал на пять дней, а прошло всего-навсего три, и ты вдруг уезжаешь после нелепого ночного звонка. Впервые за полгода и всего три дня вместе!

– Да, я говорил, но, но… так получилось, срочно позвонили, приходится подчиниться, выбирать, но я вернусь, я обязательно вернусь,  я тебя только одну ценю, люблю оче…

Он пытается её поцеловать, девушка резко отворачивается, надменно скривив губы. А рядом торопятся пассажиры, обречённо за ними спешат провожающие. Проводники громко напоминают, что до отправления поезда остаются минуты… Мужчина волнуется, начинает заикаться.

– Я тебя действительно люблю, и все эти годы мне никто, никогда, совершенно никто не был…

– А ты докажи это.

– Как? Вернуться? Бросить Москву, дела? Но, я  уже…

– Нет, останься хотя бы ещё чуть-чуть, а завтра уедешь!

Она достаёт у него из одного кармана билет, из другого зажигалку.

– Ну, решайся, если, конечно, всё, что заявляешь, правда! Я тебе, несомненно, очень благодарна за праздник, что устроил для меня в эти три дня. Благодарна. Но я женщина, и если ты действительно любишь, я имею право сказать, что мне мало…  С… с… совсем мало…совершенно!

Он молчит, краснея, глядит то на билет, то на зажигалку. Отворачивается. Отвечает нерешительно:

– Но ведь его можно просто сдать обратно, получить деньги, пусть не все, но…

– Понятно! Романтически влюблённый юноша стал деловым и рациональным мужичком?

Она запихивает билет обратно в карман, всхлипывает.

–  Ты неправильно меня поняла, совершенно неправильно.

Он достаёт билет, берёт у неё из рук зажигалку. Бумага вспыхивает быстро, горит ослепительно и долго. Она смотрит на пламя и хмурится, но улыбаются её солнечные глаза, затаённые ямочки на щеках, даже носик, маленький, миленький, глядя на огонь, вздёрнулся и смеётся тоненькой морщинкой.

–   Ты знаешь, я тебе совсем забыла сказать, да, забыла за эти праздники! Я тоже уехала из нашего города. А когда ты прислал моей маме телеграмму о том, что решил заглянуть, она позвонила, и вот я здесь. Возможно, мы возвращались одним и тем же поездом. Возможно! Не удивляйся! Я уже давно живу рядом с тобой. И часто вижу тебя, и не одного вижу… и не хочу мешать вашему… твоим… Не хочу… отревела… А здесь только мама. А меня – меня нет! Слышишь! Нет! А то, что было – просто праздник, который я захотела себе устроить. Ты для неё каждый день. Ты для неё будни, а для меня праздник! Я имею право на праздник?

Состав покачнуло, лязгнули оковами вагоны, и поезд, ухнув от натуги, медленно-медленно пополз. На фонарном столбе замерли любопытная сорока и угрюмый ворон. Сорока таращилась на женщину, а ворон уставился на мужчину. Стайка беспокойных сереньких воробьев, словно пеплом рассыпалась по крыше вокзала. Женщина всхлипнула, взглянула любимому в глаза, погладила двумя пальцами по щеке и побежала к уползающему поезду, прыгнула в вагон, обернулась и крикнула:

– Меня здесь нет, слышишь – нет! Спасибо за праздник! Спасибо! Слышишь! Меня здесь нет! А ночной звонок это я тебе организовала! Я! Не хочу, чтобы ты превращался в будни! Праздники не могут быть долгими!

Изумлённый мужчина поднял руку с зажигалкой, покосился на плакат с расписанием, кинулся к вагону, остановился и швырнул зажигалку под колёса поезда. Они стучали о чем-то, о своём, но ему казалось, они кричат на весь вокзал, на весь город, на всю Вселенную!

–  Праздники не могут быть долгими, не могут быть долгими, быть долгими, долгими… не могут…  Если это настоящие   праздники… настоящие… настоящие… настоя… пра… пра…

 

АРЕСТ

Юрку Кузнецова арестовали. Но не с утра припухшие,  а к вечеру крыжовниковидные опера из района. Арестовал лучший друг с детства, сосед, коренной собутыльник и поселковый участковый Пашка Дубов.

В день «взятия под стражу» Юрка собирался именно с ним на охоту и тщательно готовил старенькую «Ниву» к недельным скитаниям.

До полудня возился, меняя и подтягивая разболтанные железки, а когда полез в двигатель, тут-то его участковый, как записано в протоколе, «в результате розыскных мероприятий» и настиг. Не подошёл, а подбежал, увидев Кузнецова у машины. Заговорил, выдыхая каждое слово!

– Ну, Юран, хочешь, смейся, хочешь, плачь, а ты арестован. Всё, охота отменяется, отдохнули, погуляли, что ловили – растеряли!

– Пешкомдралыч отдышись, а то похудеешь! Это ты классно придумал с арестом. Моя вчера заявила, если смотаюсь больше, чем до вечера, на развод подаст. Дай-ка ключ, у колеса лежит, самый большой, торцовый, крепления затянуть надо,– проворчал, не оборачиваясь, Кузнецов.

– Ага, я ключ, а ты им же по башке меня, а сам в бега? Хорошо задумал!

– Слушай, Пашустрый, а ты же в отпуске. Нет, про задержание Катька не поверит. Надо что-то правдоподобнее придумать. Ну, ты ключ подашь или нет?!

– Причём тут придумки для Катьки. Говорю серьёзно, ты арестован, кстати, по заявлению твоей милой жёнушки Катеньки.

Юрка прекратил возиться с двигателем, слез с машины, подошёл к участковому:

– Ты что, без меня с утра напился? Из припасов водку стибрил? А на охоте чем опохмеляться будем? Мухоморами? А может, как в прошлом годе, росу собирать с конопли…

– Прекрати паясничать! – взревел разъярённый участковый. – Талдычу тебе уже полчаса: ты арестован!

До Юры стало медленно докатываться: Паша трезв и не шутит! Ответил, вытирая руки об штаны.

– Успокойся, не надрывайся, предположим, не розыгрыш. И в чём обвиняет меня Катька?

– В том, что ты, Юрий Кузнецов, лишил жизни некую Савельеву Е.В.

– Я?! Лишил?! Я?! Да я по жизни даже с мухами за лапки  здороваюсь! Да! Я в зверьё и то после тебя, мента  стреляю. Да я… – растеряно залепетал Юрка, ещё тщательнее обтирая руки об рубаху и начиная осознавать, что участковый не только не шутит, но и серьёзно обвиняет.

– На, читай, только руки до дыр не протри, это всё, чем я могу помочь как бывшему другу.

Юрка взял кончиками пальцев протянутый Пашкой листок и долго всматривался в строчки, как в колодец, не ведая, есть в нём вода или нет. Ошеломлённый, с трудом чуть слышно просипел:

– Прошу арестовать моего мужа Юру Кузнецова под подписку о невыезде, так как он лишил жизни Е.В.Савельеву. Хе! Вот это номер! Да она что, под старость спятила? Я ей д-детей, я ей м-мужем…я ей всю зарплату, дом, баню, машину, три коровы, свиней, курей с гусями, а она, м-меня, под старость под бумажку  и в арест…

– Ладно заикаться, не здесь же, на улице, мне допрос с тебя снимать, протокол подписывать. Пошли в конторку договаривать.

Юрий, понемногу приходя в себя, икая, взял грязную тряпку, вытер ею брюки, собрал инструмент.

– Ладно, Паша, поехали, разберёмся, пока трезвые.

– Что, на машине, через окно и в камеру?

– Какую камеру, или ты меня не знаешь? Или поверил, что я действительно угрохал эту, как её, Савельеву Е.В.

– Верю, не верю, а заявленьице – это документ, значимый, очень значимый, особенно в конце квартала, и я обязан провести расследование, находясь даже в отпуске. А машину дома оставь, думаю, в район тебя отвозить придётся на моей, казённой.

– Пашка, ты о чём? Неужто совсем ку-ку? А как же охота?!– осторожно толкнул в плечо своего дружка Юрка.– Ты посоображай маленько, всё-таки при ментовской должности, а поверил бабе, которая тебя половой тряпкой по морде утюжила, пусть и пьяного. А   мне, своему корешу, нет?! Да не убивал я никого, не убивал, хочешь, Богом поклянусь. С мужиками дрался, что было, то было. Но баб за жизнь пальцем не трогал, хоть и за дело надо иной раз, очень надо! Да я Катьку за все годы два раза двинул, и то когда ружьё в речку выкинула.

– Ну, вот, уже и про оружие заговорил. Ещё чуть-чуть и Е.В. Савельеву убиенную вспомянешь.

Участковый  покосился на разъярённого Кузнецова и торопливо отошёл от него. Юрка шагнул следом, но, сжимая кулаки, остановился.

– Пашастый, да этих Савельевых половина села, а если по округе посчитать, – три города заселить можно. И кого же я из них…

– Ты за всех ответ не держи, ты дай показания про одну и укажи, где закопал.

Кузнецов снова шагнул к участковому, тот опять опасливо попятился.

– Слушай, Пашуган, хватит издеваться, а то сейчас как врежу, и без моих подсказок всех закопанных разглядишь.

– А это, Юраныч, уже трактуется как сопротивление властям, и ещё одна статья приплюснётся…

– А когда я тебя раньше дубастил, это чем тракторовалось?

– Я находился без формы, и лупились мы по дружбе… И вообще, я сейчас при исполнении, забудь, что друзьяки бывшие…

– Какие, ка…к-какие? Бывшие?! А на охоту я собирался с кем? А к твоим подружкам-лепестушкам в Давыдовку? А когда ты под лёд три года назад пьяный топором нырнул, кто тебя выволок? А из слепого оврага на себе семь вёрст тащил, когда ты ногу сломал, забыл? Зазря получается?! А может, и про баню вспомнить, которую спалил у бабки Евтеихи, когда сквалыга самогонки не дала опохмелиться? Сам поджёг и сам же полгода искал виновного. Опросы, допросы… Всё умника из себя корчил. Чуть саму Евтеиху не засудил за баньку. Месяц казнил, заставлял признаться. Только за три банки медовухи и отстал. Забыл? напомнить?! А сколько зверья побил без лицензии? Тоже при исполнении? Да таких, как ты исполнителей, к милиции на пушечный выстрел подпускать нельзя. Форму напялил. Арестовать припёрся, ишь, преступника нашёл. Ты труп откопай сначала, доказательства, улики собери, а потом арестовывай по закону, всё, как в кино, понял?!

Неожиданно осмелел Кузнецов. Почти час, оглядываясь, чтобы их никто не услышал, сквозь зубы доказывали друг другу, кто есть кто на самом деле. Почти час, готовые кинуться друг на друга, огненными петухами стояли у забора, размахивая руками, вспоминая грехи каждого и родственничков до ногтей тринадцатого колена. Но, в конце концов, победила власть, бросили машину, и дошли до конторы участкового. На крыльце в шёлковом ярко-алом коротеньком платье и новых малиновых туфельках, сложив руки на груди, стояла Юрина жена Катя и ехидно усмехалась:

– Ну, как, соколики, охота? Отдохнуть без жёнок намылились? По давыдовским шалавам соскучились? Водкой на неделю запаслись!

– Ты чего там про меня понаписала? – взвыл Юрий и ринулся на жену, но участковый ловко поймал его за ворот рубахи.

– А ты, супружничек без пуговичек, не голоси белухой, вокруг люди и каждый судит,– любовно поправив причёску, пропела елейным голосочком Катя. И, медленно поворачиваясь к участковому, лукаво спросила:

– Значит, очную ставку затеял, хочешь, чтобы я про Савельеву рассказала, как Юрочка жизнь её погробил? Пожалуйста. Только вначале с Юроньки подписку о невыезде возьми. Самолично написанную, серьёзную, с требованием копии для начальства! А то смотаться намылились, охотяры с удочками. Знаю я, где вы неделями пропадаете, да на каких лисонек и заинек охотитесь, корешки облезлые. Погоди, я ещё твоей Клавке подскажу, у какой вдовистой свидетельницы прошлый раз ночева…

– Хватит! – резко оборвал Дубов. – Если есть, что добавить по делу о Савельевой, гражданка Кузнецова, попрошу в кабинет, а на улице нечего секретную информацию распространять.

– Хорошо, добавлю, когда подписку о невыезде выпишешь Юрочке,– уже сухо, подбоченясь, медленно, почти по слогам, ответила Катя.

– Подписку? Нет, гражданка Кузнецова, такое преступление настолько серьёзное, что супруга лично вашего придётся задержать для содержания в следственном изоляторе, а это в райцентр в РОВД везти его требуется.

Катя растерянно усмехнулась, лебёдушкой замахала руками, то поправляя причёску, то одергивая вызывающе короткое платье.

– Ты что несёшь, ты… ты… Да вы же с Юрой друзья! Да у нас с Юрочкой завтра юбилей, двадцать лет, как вместе зарегистрированы. А ты изолятор? За что?

– Как? За убийство гражданки Савельевой, согласно твоему заявлению.

– Какое убийство? Ты читать умеешь, чучело в погонах, на бумаге как прописано? Что лишил жизни, а не убил меня!

– А что, лишить жизни и убить – это не одно и то же? И потом, причём здесь ты?

– А притом, что до замужества я кем была? Савельевой Екатериной Владимировной, это сейчас я Екатерина Кузнецова. Соображаешь, тупень при фуражке?! Эх, ты, детектива из крапивы, дальше пузыря над губой ничего не различаешь. Тебе бы только вынюхивать, где самогон у бабок припрятан да бани палить. Убивство! Арест! Ох, и распетушился, законник из огорода. Поверил во что? В глупость, в каприз бабий. Попробуй только еще, зачем зайти по-соседски, погон своих не соберёшь. А этот тоже, хрычуга  старый, где глаза твои, охотничек, приглядись, что за друга нашёл! С пелёнок вместе, а он от тебя за час отрекся. В участок привёл! Бумажке поверил, а тебе живому…  Эх! Ну, кому ты нужен, репей старый, всё мололдянок по охотам ищешь, открой глазоньки, открой, оторви от стакана, юбиляр. Жизнь прожил, а ума не нажил…

Катя подошла к участковому, одним пальчиком приподняла его подбородок, плюнула под ноги, расплакалась и побрела в сторону дома, вытирая слёзы. Побрела красивая в алом платье, в новых малиновых туфельках и сутулая…сутулая… А Юрий глядя то на неё, то на участкового сел на крыльцо и закрыл лицо руками.

 

                                                                  ДЕСЯТАЯ ПЛАНЕТА

– Итак, запомните, дети, и запишите: мы живём с вами в Солнечной системе. В центре находится Солнце, а вокруг него вращаются девять планет: Меркурий, Венера, наша Земля, затем Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и Плутон.

Записали, вот и отлично. Запомните главное, Солнце – огромная раскалённая звезда, источник света для всех планет. И ещё запомните: в отличие от звёзд, все планеты светятся отражённым солнечным светом, отражённым!

Да! О существовании планет люди узнавали не сразу, так, Уран был открыт в 1781 году, а Плутон только в 1930…

В шестом классе урок географии. Молоденькая учительница с удивительно хрупким и ангельским для педагога голосом держит в руках учебник и, поглядывая в него, диктует. Она подходит к девочке с длинными каштановыми волосами, сидящей за первой партой, берёт её тетрадь и тихо спрашивает:

– Диночка, ты почему опять ничего не записываешь? Завтра контрольная.

– Светлана Викторовна, в учебнике – ошибка. Мой дедушка дедушки говорил, что ещё шесть тысяч лет назад древние шумеры, которые жили возле Персидского залива, знали: около Солнца крутятся не девять планет, а десять.

Учительница смотрит в карие глаза девочки, пальцы её рук начинают медленно подрагивать, покачивается и учебник.

– Ну, во-первых, не крутятся, а вращаются. А во-вторых, еще, что твой прадедушка сообщал?

– Он объяснял, что Солнце – это особая планета. Там живут души всех живых существ. Оттуда они приходят на другие планеты, туда же и возвращаются, когда отмирает тело. Поэтому планеты не только отражают, но и сами светятся.

– Если я тебя правильно понимаю, планеты светятся потому, что на них есть жизнь.

– Дедушка дедушки говорил – точно есть! Только у каждой планеты своя жизнь, у каждого времени своё зрение! Если мы что-то не видим, это не означает, что этого нет. Просто люди видят по-своему, на Сатурне по-своему, а на Марсе по-своему. А у каждого поколения своё зрение, у каждой планеты свой взгляд. Это его любимая поговорка.

– Какая? Какая? – лицо учительницы бледнеет. Прижав учебник к груди, медленно возвращается к школьному столу, опускается на стул. –

Странно, странно, у меня так часто папа слова своего деда повторял. Диночка, а твой пра… пра… родственник – учёный?

– Нет, геолог. Он раньше был учёным, но его в тюрьму посадили за то, что много умничал.

– Что делал?

– Много умничал, так прабабушка его ругала. Они жили в плохое время, когда умников в тюрьмы сажали, чтобы неумных не портили своими умностями и в партийных учебниках не писали того, чего неумники знать не хотят.

– Понятно, а геологом он стал, когда из тюрьмы вышел?

– Да, ему долго запрещали в городе проживать, вот и скитался по экспедициям, землю копал. И вообще, он в городе не любил жить.

– Странно. Он же научный работник, а здесь институты, библиотеки…

– Говорил, что любой город – та же десятая планета. Все о ней знают, а заглянуть в неё – века нужны. Так и люди в городе, вроде есть, а вроде и нет. Толпой на работу, с работы, в трамвай, в троллейбус, – всё толпой… А кто рядом с тобой, чужой ли, родной – чтобы разобраться, жизни не хватит.

– Ну что ж, Диночка, это уже не география. Давай так договоримся: сейчас идёт урок, и мы не будем отрывать время у других разговорами о твоих родных, а после звонка договорим, хорошо?

– Хорошо, а контрольную мне как писать, по учебнику или как дедушка дедушки говорил?

Пока Светлана Викторовна и Дина ведут столь неожиданный для урока географии диалог, в классе никто даже ручки не уронил, так тихо.

Учительница осматривает примолкший класс, раздумывая, что ответить девочке, подрагивающими пальцами берёт указку.

– А знаете, ребята, Динин прадедушка во многом прав. Действительно, 14 ноября 2003 года официально было признано существование десятой планеты, которую назвали Седной, в честь богини эскимосов. Но почему-то в современных учебниках ничего до сих пор про это открытие не сказано. А жаль. Поэтому я и вынуждена вас учить тому, что написано, а не тому, что есть на самом деле. У меня никогда не было прадеда, отец рассказывал, он погиб где-то в Сибири, во время научной экспедиции. Но! Мне очень приятно, что разговоры с прадедушкой для Дины не прошли бесследно, и поэтому я освобождаю Дину от контрольной. А теперь всё, продолжаем урок.

– И меня можно освободить от контрольной!

С последней парты поднимается Настя Волкова.

– А тебя-то почему? – удивляется учительница.

– А у меня тоже прадедушка был учёный и сидел в тюрьме. Бабушка рассказывала и плакала.

– И про что он тебе поведал, про одиннадцатую планету?

– Нет, он генетиком был и утверждал, что человек не от обезьяны произошёл.

– А от кого?

– Я не знаю, бабушка объясняла, но я не поняла.

– И меня можно! – с третьей парты поднялась Галя Кравцова. – У меня дедушка одобрял, что существует параллельный мир, но учёным не стал, из института ещё студентом выгнали.

– А мой дедушка писатель и написал книжку не такую, какую надо, и его тоже посадили…

– А у меня папин брат сидел, но папа говорит, что его просто так арестовали, ни за что.

– А моя мамина сестра в Бога верила, за Бога и наказали.

– А моего дедушку – за анекдот…

– А у меня!..

– А у меня!..

– А у нас! – сразу несколько мальчишек и девчонок тянут руки, пытаясь рассказать о своих близких.

– Хватит! Хватит! Тихо! Тихо! – машет руками учительница, пытаясь успокоить учеников.

– Почему хватит! – с четвёртой парты поднялся Саша Антонов. – Это неправильно! У них сидели, а мой прадед на войне был. Да если б его не

убили, он бы до чего-нибудь хорошего додумался, и его бы тоже посадили. Я хочу освобождения от контрольной.

– И я! Мой отец на стройке работал, ему некогда было думать, но всё равно посадили!

– А мой дед на целине был, а это хуже, чем в тюрьме!

– А мой… правильный! Его в тюрьму не сажали!

– И я не хочу, чтобы людей в тюрьму сажали! Не хочу! Это несправедливо!

Класс клокочет. Перебивая друг друга, не слыша ни учительницы, ни себя, ученики кричат, словно хотят, чтобы их услышали не только в классе или в школе, но и там, на неведомых девяти планетах.

– Тихо! Я кому сказала, тихо! – не выдержав, стучит по столу указкой Светлана Викторовна. – Тихо! Тихо! Дедушки, прадедушки, папы, братья, сёстры… совсем запуталась я в ваших родственниках… пока разберусь, школу окончите. Контрольная отменяется!

– Ура! – взрывается счастливым ором замолкающий класс.

– Но это не всё!

Класс настороженно затихает.

– В субботу на урок географии я приглашаю ваших родителей.

– Зачем? – удивляется Антонов. – Они в тюрьме ещё не сидели.

– В субботу вместе с родителями идём в планетарий и попытаемся вместе разглядеть Вселенную.

– Почему вместе? – не унимается Антонов.

– А это чтобы понять, у какого поколения какое зрение!

Светлана Викторовна улыбается и закрывает учебник. Уже после звонка она подзывает Дину и, смущаясь, шёпотом спрашивает:

– А твоего прадедушку звали не Виктор Васильевич?

В шестом классе изучают, как устроена Вселенная…

                                                             МАТРЁНИН КАПРИЗ

   Да! Действительно! Бабка Матрёна сошла с ума! Правда, этого никто в деревне не заметил, кроме её мужа – деда Матвея. Да и тот, чертыхаясь и кряхтя, третью неделю «колдовал» возле жены, пытаясь исцелить уговорами.  Вот и сегодня: она мыла окна, стоя на табуретке, а дед приосанился рядом, придерживая супружницу за талию и поглаживая упругие бёдра, пытался урезонить.

– Опомнись! Мотря! Излечись от мыслев каверзных! Ну, что тебе взбрело под старость лет? Неужто не поймешь, не на село, на весь район посмешищем себя выставляешь! Как мы людям в глаза смотреть-то будем, а детям каково, внукам за нас краснеть! Мы своё отжили, а на них, что малые, что старые пальцем тыкать будут.

– Отстань, сказано венчаться, стало быть – венчаться! И не перечь. А лапища с живота убери, а то, как ухожу сейчас мокрой тряпкой. Сам подумай, чёрт старый, кому ты там нужен на небе, кому? Кто тебе стакан дождя подаст, беспутному? Думаешь, твои шалавы бывшие расстараются?  Да они уж давным-давно на сковородках корчатся или демонов ублажают…

– Нет, ты точно умом подвинулась под старость, мало тебе, что мы расписаны, бумагу с печатью имеем, копий с бумаги кучу в райцентре унатарили*. Мало тебе, что полвека вместе прожили, таперича в церковь захотелось – под венец молодухой…кхи…

– Не полвека, а всего сорок лет с двумя месяцами. Ты лучше вспомни, где нас с тобой записывали? В сельсовете! А что в этом здании сегодня, после перестройки? Рынок. Нас кто регистрировал? Верка-проныра. Три раза замуж выходила. Три! А детей ни от одного. Пустышка! Самим Богом наказана, почти проклята. А когда из сельсовета её турнули, так она при магазине до пенсии и ошивалась. А ежели по совести рассуждать, то выходит, что мы с тобой на базаре продавщицей расписаны. Вот так-то. И не ворчи напрасно, и руки с груди убери – не калёная. В грехе мы прожили, Матвеюшка, не по-божески, невенчанными. А если вдуматься, то, выходит, не встретиться нам на том свете, потому как чужие мы, Матвеюшка, да меж собой, для Бога чужие.

– Это мы-то? Детей вырастили, внуков поднимаем, три железных кровати за жизнь изломали – и всё чужие? Перекрестись, Мотрюшка, по-твоему, у Всевышнего нет ни глаз, ни головы?

–Это как посмотреть, одно дело подыматься к нему венчанным, а другое – записанным. Для него советские бумаги не указ.

– Матрёнушка, так мы что ли коммунизьму утверждали, али мы отменяли? Мы люди маленькие, да совестливые, как велено, так и жили. Приказывали по-советскому жениться, женились по-советскому. Сейчас затеяли перестройку, стало быть, скоро разберутся, что к чему, и если повелят жить по-божески, так всем скопом, с молодыми вместо посохов и помаршируем, кто в церкву, а кто в мечеть, дай срок, всё на свои места станет.

Матрёна рассердилась заговорила негромко, но гневно.

– Матвей, ты что, три века себе отмерил, пенёк трухлявый?! Ну, сколько можно говорить, чтоб лапищи с живота убрал! Оглянись, бестолочь, не сегодня-завтра нас с тобой вынесут вперёд ногами, а он ждать результатов недостройки собирается. Наши кресты над могилами сгниют, пока эти демонкранты что-нибудь путнее для народа сотворят. Каждый о себе думает, о себе! Страну, что стог сена растаскивают!

– Мотря, всё, хватит браниться, сказал не пойду под венец, стало быть, не пойду, хоша вилами да ружьём гони – не поможет, стыдобища!

Матрёна промолчала, опираясь на деда, спустилась с табуретки и захлопнула окно. Матрёна разозлилась, заговорила громче, яростнее.

– Матвей, не хочешь, не ходи!  Я так понимаю, ежели б тебя Клавка или Файка позвали, ты бы хошь в мечеть, хошь в синагогу за ними попрыгал, а на мне, жене родимой, жениться не будешь?

– Мотренька, ну, наворочала, хоть в петлю лезь, да куды ж я от тебя единственной? И что ты меня этими досвадебными Клавками попрекаешь, сто лет прошло, а ты всё никак не забудешь. Мало ли по молодости нашалишь, от ерундистики все эти Клавки, от глупости. Пока тебя не встретил настоящую…

Матрёна усмехнулась, открыла второе окно, принесла свежей воды, передвинула табуретку. Проговорила ласково, томно, наслаждаясь каждым словом.

– Ну-ка, подсоби, лапошник, помоги забраться, хошь какая-то польза от тебя станется.

Дед Матвей осторожно обнял жену и легонько подтолкнул к дивану.

– Ты что, ошалел, венчаться не хочешь, а к дивану двигаешь! Невенчанную не трожь! Я тебе что? Шалава какая? Всё, кончилось мое терпение и твоё царствиё. Сегодня же к дочерям уезжаю, а потом к старшему, а у младшего-то уж почитай года три, как не были. Поживёшь один, подумаешь, как от живой кровиночки отказываться.

Теперь Матрёна говорила часто, напористо, но от кровати не отходила.

– Мотриночка, ну, ты уж в крайности не кидайся, может, я ещё передумаю, вот немного отдохнём ото всех разговоров и можно заново посовещаться…ну…ну…–  так, подталкивая жену к дивану, зашептал дед Матвей.

Матрёна вздохнула, ответила нежно, напевно, игриво покачивая плечиками:

– Матвейка, сколько раз отдыхали, а потом совещались, и что толку? Знаю твои приблуды. Один час со мною в церкви постоять не хочешь, а на диван сутками заришься. Всё, хватит, уговоры кончились, сейчас окно отмою и к дочерям, а ты лапотки убери, не твоё, не тискай. И на дверь оглянись – открыта. Ненароком кто…

В это время в дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошла соседка, тоже пенсионерка, бывшая учительница Евдокия Михайловна.

Дед Матвей ухмыльнулся.

– Вот ещё одна невенчанная. Ты Николеньку своего ещё не соблазнила на церкву, на венчание?

– Чего? Это ещё зачем?

– Ну, как же, повенчанные возлюбленные и после смерти встречаются на небесах и живут дальше счастливо. Жизнь на земле она изначальная, а там возле солнца всамделишная…

– О, Господи! Помилуй!

Евдокия Михайловна торопливо несколько раз перекрестилась.

– Мой здесь, на земле осточертел похлеще горькой редьки, не знаю, как избавиться от прощелыги, а ты хочешь, чтоб и на небесах со своей пьяной ряхой маячил. Я что, белены объелась? Это как же нужно мужа выходки терпеть, чтоб вместе жизнь отжить, а к старости и повенчаться, когда друг на друга смотреть уже тошно. Да таких баб ни в природе, ни в огороде! Человеческая любовь на год рассчитана, ну, может, на пять, пока страсть не утихнет.

– А дальше как?

– Да кто ради детей живёт, кто по привычке, или разбегаются. А на всю жизнь, да ещё с ним, с ветошью –  и на небеса! Нет, такого точно не бывает! Мы ж не лебеди святые. Не по-людски это –  под старость лет венчаться, нет такой любви среди людей, нету! И выдумывать нечего!

– Не по-людски? А как же раньше, повенчался – и на века. Любовь, не любовь, – усмехнулся Матвей, изумлённо поглядывая на бывшую учительницу.

– Не ухмыляйся, Матвей, пойми, сегодня уникальное время, когда впервые человеку предоставлена возможность вначале пожить, причём законно, узнать друг друга, а уж потом решать, любящие или случайные попутчики. Ну, ладно, что-то я зафилософствовалась, мне болтать некогда, гостей полон дом. Мотря, подкинь чуток до пенсии, а то поистратились мы с Николенькой…

– Не бывает, говоришь, таких? –  изумился дед Матвей.

– Не бывает! На земле точно! А там есть, но только среди ангелов! Это я тебе как историк удостоверяю! Хоть у кого спроси! И не майся глупыми вопросами понапрасну, лучше забор в палисаде с Николенькой поправьте! Порося скоро метро под нашими огородами отроют и шпалы из картохи проложат. Третий столб совсем покосился!

– А благодарение?! Оно же сильнее любой любови! Да за то, что единую жизнь друг другу посвятили и не напрасно! Счастьем выткали, радостью освятили, детьми светлыми, что звёздочками…

– Ой, Матвеюшка, не наивничай, не позорь мудрой седины романтическим лепетом! Говорю тебе, третий столб совсем покосился! Что, по чужим свиньям соскучился? Завтра Николеньку к тебе пришлю! Мотря, не слушай его, философа белёсого. Мой тоже недавно про венчание гундосил, так я его так припечатала, теперь и в небо глядит вздрагивает.

На следующее утро дед Матвей тщательно выбрился, долго сам наглаживал брюки, чем сильно удивил Матрёну, надел гимнастёрку с погонами, китель с орденами и медалями, новые коричневые туфли и уехал в город, в церковь, договариваться о дне венчания. Баба Мотря молча наблюдала за сборами мужа и только у порога ласково пропела:

– На девятое проси, Матвеюшка! Помнишь, какого числа свадьбу играли? Вот и проси венчание на девятое!

Дед молча кивнул и торопливо вышел из дома. А подслеповатая Мотря не углядела, что дед Матвей, пока шёл до автобусной остановки, не отрывал глаз от окон скромненькой избы соседки бабы Василины. Даже постоял несколько минут у калитки, вглядываясь в потемневшие от времени стёкла. Затем достал из потаённого кармашка крохотный носовой платочек, некогда подаренный молоденькой  Василиной, разгладил, подул на него, прижал к усам, перекрестился, прошептал несколько слов, снова аккуратно сложил, прижал к дряблой ладони словно поцеловал, уложил поглубже обратно в карман. Посмотрел на небо, на свой дом, опять перекрестился.

Поспешно смахнул слёзинку рукавом кителя, оскалился, нахмурился и засеменил к автобусу. Дед Матвей ехал договариваться о дне венчания! Непременно на девятое!

*– унатарили – узаконили у нотариуса.

                                                       ТЕОРИЯ    СОЛНЫШКА

   На автобусной остановке двое, темноволосый мужчина с запорошёнными сединой висками и девочка лет пяти. Мужчина сидит на лавочке, в одной руке небольшой букет хризантем, в другой плотно набитый пакет с продуктами. Девочка стоит рядом, качается и размахивает ручками, задаёт различные вопросы. Не дожидаясь ответов, сама отвечает.

– Папа, а ты знаешь, почему небо голубое? Потому что в нём голуби живут. А отчего тучи серые или чёрные? Не знаешь! А я знаю! Это пыль от воробьёв и ворон. А облака из лебединого пуха. Но голубей всё равно больше! А ты по-другому думал? Неправильно! Неправильно!  Девочка радостно смеётся, хлопая в капельные ладошки. Отец улыбается.

– Сказочница. Из твоих ответов только сказки складывать.

– Можно и сказки, только добрые. Папа, а ты знаешь, зачем человеку два глаза? А это чтобы одним видеть только хорошее, а вторым – плохое. Не веришь? Хочешь, докажу! Вот закрой оба. А теперь один открой. Только один! И что видишь?

– Тебя, моё Солнышко!

– Вот, правильно! А я какая? Хорошая!?

– Ты лучше всех, Солнышко!

– А теперь снова закрой оба, а потом пересчитай пальчики на руках и медленько  медлюсенько открой другой глазик.

Пока мужчина сидит, прикрыв глаза, девочка отбегает и прячется за окрашенную тёмными белилами железную стенку остановки, затем осторожно выглядывает и кричит:

– Папочка, а теперь, что видишь?

Мужчина улыбается, осматривается и вздрагивает. К нему подплывает грудастая, с неимоверно высокой, роскошной причёской белокурая женщина. Небольшие зеленоватые глаза блёклые, маленький носик, усыпанный угрями, ехидно вздёрнут, а пухлые чувственные губы обрамлены запудренными глубокими морщинками. Зато руки, шея, уши переливаются змеиной шкурой на солнце от обилия бижутерии. Она поднимает руки, словно хочет обнять мужчину и спрятать под глянец украшений.

– О! Кого вижу! Сколько лет? Откеля Емеля?! Где твоя земеля, экс -мужеля?

Мужчина растерянно бормочет, пытается встать, но неуклюже опускается на скамейку, затем с трудом опять поднимается. Дочка подбегает к отцу и, дёргая за рукав, нетерпеливо спрашивает:

– Папа! Ну, что не отвечаешь? Пап, ты меня слышишь? Папа! Ты что видишь другим глазиком? Другим! Посмотри, как плохо на этой минуточной остановке. Здесь мусорно, здесь очень сыро, здесь вчерашний дождь ещё не высох!

Мужчина вздрагивает, рукой, в которой держит цветы, нежно обнимает девочку за плечи, прижимает к себе, и тихо, но с гордостью произносит:

– Давайте, дамочка, сегодня обойдёмся без твоего заштопанного юмора. Кстати, познакомься, моя дочь! Моё лучшее произведение!

Женщина хмурится, кивает, негодующе кряхтит, с изумлением взирая на девочку.

– Да, да, но… конечно, очень мило и…приятно…тебя…вас… увидеть. Столько искала…да, произведе… Постой! Погоди! Но врачи говорили, что у тебя никогда не может быть детей. Я же только из-за этого с тобой вынужденно развелась …я…я…

Женщина неожиданно присаживается перед девочкой и долго и пристально вглядывается в черты её лица. Пытаясь улыбнуться, спрашивает:

– Как тебя зовут?

– Машенька.

– А сколько лет? Как твоя фамилия?

Девочка нехотя отвечает. Женщина нервно дёргается, встаёт, роется в своей сумочке, достаёт маленькую помятую шоколадку.

– Странно, всё сходится, и так на тебя похожа. Странно, похожа, очень. Н…на, малышка, возьми, на память…

– Нам мама не велит ничего брать у чужих тётек и дядек.– отвечает дерзко девочка и отворачивается!

Мужчина кладёт цветы на скамейку, забирает шоколадку, но не протягивает дочери, кладёт плитку рядом с цветами.

– А может, возьмёшь, Солнышко? С братиком поделишься, хорошо? С братиком, с младшеньким.

Девочка отказывается, лукаво надув губки, отходит в сторону. А женщина очень тихо спрашивает мужчину:

– Братик? У неё…то есть у тебя ещё и сын? Но врачи говорили, что у тебя не может быть детей. Я же из-за этого ушла, понимаешь! Только из-за этого. Мне никто не нужен, кроме тебя! Я хоть сейчас готова забыть, простить, вышвырнуть в помойку… Я же до сих пор тебя одного, слышишь, годами, днями, ночами извелась, только одного люб…

Мужчина усмехается, брезгливо берёт плитку шоколада, возвращает женщине.

– А мне показалось из-за стремительной страсти к золотозубому завбазой сбежала, да и соседу на иномарке в симпатиях не отказывала. Впрочем, это уже …

– Так… ты знал о них? Это брехня! Кто… кто донёс? Жалкий трёп! Кто, свекруха змеищща! Я её…трёп! Жалкая сплетня!

Гневно сипит женщина. Её лицо стремительно багровеет, на потных щеках расползаются капельки тонального крема. В это время к остановке подъезжает автобус. Мужчина, улыбается, но в одном из глаз осколком вспыхивает крошечная слезинка.

– Эх, ни одна беда тебя врать не отучит. Извини, нас дома ждут, мы из садика прямо в зоопарк и чуток загуляли. Лучше скажи, как сейчас живёшь?

Он берёт цветы, обнимает дочку. Но женщина не отвечает, она потерянно смотрит то на девочку, то на букет, то на пакет, губы её гадливо обвисают, трясутся, в ямочке на пухлом подбородке застряла капелька слюны, шоколадка в руках с треском рушится, превращаясь в серебристо-коричневый комочек…

Уже сидя в автобусе, девочка, бережно поднимает руку отца, прижимает ладонь к щёчке и осторожно спрашивает:

– А кто эта закрашенная тётька? Мужчина задумался, нахмурился, ссутулился, а потом резко выпрямился и улыбнулся:

– Ах, это…эта? Ну, та самая! Да, та самая… с остановки минуточной? Эта, та, которая! Как ты там, Солнышко, в своей теории утверждаешь? Это – смотря каким глазом посмотреть! Каким глазом! Так и это было… была… смотря как посмотреть… разглядеть… каким… увидеть, понять сегодня и не забыть про вчера. Это, каким глазиком, Солнышко, посмотреть! Это, каким посмотреть!

конец 1 части

 

                              \\\   АМУСИН   АЛЕКСАНДР   ///  

                                     Аmusin Alecsandr   Россия        

 

 

 

 

Автор публикации

не в сети 2 года

Amusin

127
Комментарии: 68Публикации: 29Регистрация: 17-12-2020

Другие публикации этого автора:

Похожие записи:

Комментарии

6 комментариев

  1. Мне понравилась подача сюжета, а именно литературная нагрузка произведения. Легко воспринимать текст, предложения правильно логически построены, есть абзацы и прямая речь. В общем хорошее оформление и сам рассказ в целом.

    1
    1. Сегодня прозу читают редко, но если прочитали, стало быть остались ещё истинные читатели! Поклон Вам и уважуха!

      1
  2. Сегодня прозу читают редко, но если прочитали, стало быть остались ещё истинные читатели! Поклон Вам и уважуха!

    0

Добавить комментарий для Big Cat Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля