Search
Generic filters
24/08/2021
191
4
0

Кондрат спал. Ему снился пруд на окраине деревни, в котором, рассевшись рано утром на длинных деревянных мостках, они с мальчишками ловили карасей. В заводи у противоположного берега квакают лягушки, изредка раскачивая огромные кувшинки; кружат над зеркалом воды синие глазастые стрекозы, иногда присаживаясь на кончики удилищ и поплавки; крякают невидимые в камышах утки, а ленивые караси высовывают из воды головы с открытыми ртами навстречу поднимающемуся солнцу. Караси клюют редко и неохотно, и ближе к обеду разомлевшая от жары ватага, побросав удочки, начинает нырять с мостков – кто дальше проплывёт под водой. За прудом начинается огромное пшеничное поле, и когда дует ветер, кажется, что деревню окружает жёлтое, волнующееся море. Ветер гнёт тяжёлые спелые колосья к земле, а когда стихает, на море устанавливается жёлтый штиль. На дальнем берегу моря гора, ощетинившаяся вековыми соснами – там всегда прохладно и немного жутковато. Кроны сосен в вышине становятся крышей, из-за чего внизу мало солнечного света, и кажется, что среди деревьев, где-то за спиной, мелькает тень лешего. Сосны трутся друг о друга своими лапами, тревожно поскрипывают и переговариваются, недовольные вторжением человека, и каждый раз Кондрату хочется поскорей перейти через эту гору, чтобы не тревожить могучих великанов. За горой начинается осинник – туда они с сестрой и матерью ходят за грибами.

Уже давно во всех концах деревни истошно орут петухи, но Кондрату так хочется спать, что он лишь переворачивается с бока на бок, зарывшись в одеяло с головой. Слышится негромкое позвякивание – в сенях мать осторожно берёт вёдра, чтобы идти за водой. Сейчас у калитки она встретится с пастухом дядей Егором, ведущим стадо на выпас. Уже слышны мягкие удары копыт в августовскую дорожную пыль, негромкое размеренное позвякивание колокольчиков и ленивое мычание коров, призывающих остальное стадо. Дядя Егор подходит к калитке, чтобы, как обычно, поздороваться с матерью и неожиданно выкрикивает незнакомым каркающим голосом: «Schieß auf den Kopf, du idiot!»

Кондрат открыл глаза – чёрное небо над головой со всех сторон освещалось красным заревом, которое заслонял чёрный едкий дым: вокруг горели танки, трава и поваленные деревья. Порывы ветра, прижимая дым к земле, на мгновения делали зарево ярче, и Кондрату казалось, что это не языки пламени устремляются вверх, а реки пролитой крови текут куда – то в небеса. В воздухе пахло горящей соляркой, маслом, краской, деревом, порохом, жжёным человеческим мясом и волосами. Этот тяжёлый смрад делал воздух вокруг плотным, почти осязаемым – казалось, его можно раздвинуть руками. Голова Кондрата гудела как огромный колокол, о который битый час гремел чугунным языком рослый и сильный звонарь. Он попробовал приподняться, чтобы осмотреться вокруг, но не смог – языки пламени плыли и извивались перед глазами, ноги не слушались, и он беспомощно рухнул на дно окопа. Болела и кричала каждая клеточка его тела, а ногу выше колена пронзала острая боль. «Осколок поймал», – понял Кондрат. За треском огня и стонами раненых он снова услышал металлическое позвякивание и шаги двух пар ног; только это уже не мать с ведрами – перекинутый через плечо немецкий автомат ударяется о фляжку. «Раненых добивают» – со странным безразличием подумал Кондрат. Шаги приближаются, слышны одиночные выстрелы, Кондрат закрывает глаза и с горечью думает: «Не погиб в бою, подохну как бык на убое». Шаги уже где–то над головой: ему кажется, что он слышит дыхание немцем, и, повинуясь какому-то неведомому инстинкту, немного приподнимает каску вверх ладонью руки. Раздаётся выстрел, через мгновение второй, и лицо Кондрата заливает тёплой липкой кровью; он вжимается в темноту окопа, словно пытаясь врости в эту горячую землю, стать самой землёй, стать невидимым. Голова начинает кружиться сильнее, а тело бьёт крупная дрожь – два пальца прострелены, а один, кажется, просто болтается на остатках кожи. Шаги постепенно удаляются – немцы идут дальше. Автомат продолжает изредка стрелять, а офицер начинает насвистывать что – то вроде: «Ах, мой милый Августин…». «Раз, два, три…» – стиснув до скрипа зубы, Кондрат отрывает болтающийся палец и с остервенением отбрасывает его как можно дальше – как будто палец в чём–то виноват перед ним. «Главное, живой» – думает он, плотно перетягивая руку обрывком портянки, и вдруг вспоминает о Пашке, его втором номере. Кондрат заглядывает за угол, в гнездо: Пашка сидит, ласково прижимая к себе противотанковое ружьё. Лицо его абсолютно спокойно, а голубые глаза смотрят куда – то вдаль: поверх бруствера окопа и горящих танков, поверх трупов солдат и поваленных деревьев, сквозь чёрный вонючий дым, и сквозь него, Кондрата. Кондрат ловит себя на мысли, что Пашка мёртвый почти не отличается от Пашки живого, разве что не тараторит, как обычно, да каска на его затылке практически отсутствует вместе с самим затылком. Кондрат мёртвые Пашкины глаза, и, неожиданно для самого себя, расплакался.

Они воевали вместе с тех пор, когда весёлый усатый капитан на распределительном пункте бодро сообщал новобранцам: «Ничего, орлы, три – четыре месяца, максимум полгода, и придушим фашистскую гадину в её же логове! Охотники есть?». Кондрат сделал шаг вперёд, капитан бросил на невысокого крепкого парня быстрый взгляд, и мгновенно заключил: «Пойдешь в противотанковую роту». Затем капитан пошел вдоль строя, внимательно осматривая солдат, указал пальцем куда – то во вторую шеренгу и скомандовал: «Два шага вперёд, боец!». Из строя вышел здоровенный детина, торопливо поправляя ремень на новенькой гимнастёрке.  Светло – рыжий, а может, просто выгоревший на солнце, с круглым веснушчатым лицом, детина глуповато и доверчиво улыбался, ласково смотря на капитана. «Пойдешь к нему вторым номером» – сказал ему офицер. Кондрат с Пашкой оказались земляками и сразу сдружились. Пашка был простодушным и часто не в меру болтливым, но молчаливому и вдумчивому Кондрату это даже нравилось. Своей болтовнёй второй номер отвлекал его от мыслей о войне, о родных, оставленных за тысячи километров, и о том, что земля вокруг них усыпана человеческими костями и насквозь пропитана кровью.

Когда они спешно окапывались на этой высоте, Кондрат по тревожным лицам командиров понял – немцы готовят крупное наступление. Даже никогда не унывающий Пашка, торопливо выбрасывая землю из окопа, перехватил это тревожное настроение и разоткровенничался, будто предчувствуя беду: «Если со мной что случится, Кондрат, ты слышишь, Кондрат? Вот здесь у меня, в правом кармане, письмо с точным адресом… Ты найди их Кондрат, найди, и скажи, что я их любил…Нину любил…Кольку любил…». «Сам скажешь» – сейчас Кондрата злила Пашкина болтовня – он уже много раз слышал про это письмо, и много раз повторял то, что сказал сейчас. Неожиданно Пашка перестал копать и заговорил тихим, почти шипящим голосом, глядя неподвижно в одну точку: «Ты знаешь, а я не верю… я подозревать начал… не похож Колька на меня… не такой он…». Пашка бросил саперную лопатку, сел на землю, обхватив колени руками, и, к удивлению Кондрата, как ребёнок, заплакал: «Знаешь, бывает: вроде крепкое с виду дерево, а поселился внутри червь, и точит, и точит, пока пустота внутри не останется. Начинаешь пилить это дерево, а внутри пусто, одна труха осталась. Ткнуть в него пальцем – оно бы само и упало. Вот и с людьми также… Также». Кондрат не был женат и не имел детей, поэтому в тревожной и тягостной суматохе плохо понимал смысл Пашкиных слов. Через несколько часов послышался рокот танковых двигателей, прозрачный воздух на опушке леса стал серо-чёрным от дыма, а где-то сзади, в командирском блиндаже, голос молодого лейтенанта молил рацию о подкреплении.

Кондрат достал из кармана Пашкиной гимнастёрки аккуратный пожелтевший треугольник, сунул его во внутренний карман, вытер рукавом слёзы и осторожно выглянул из окопа: всё тоже зарево и треск огня, только стонов больше не слышно – живых не осталось. «Прощай, друг», – он посмотрел на мёртвого Пашку, перевалился через бруствер, и медленно, тяжело дыша, пополз в туда, откуда вчера они в спешке поднимались на эту высоту.

Кондрат, волоча раненую ногу, полз в сторону леса. Он оглядывался вокруг, осторожно поднимая голову вверх, будто пытаясь поймать глоток свежего воздуха – как рыба, выброшенная на берег. Время тянулось бесконечно долго; то ему казалось, что за спиной немецкий офицер целится ему в затылок, беззаботно напевая «Ах, мой милый Августин», то вдруг Кондрат упирается головой прямо в лакированные немецкие сапоги, поднимает глаза и видит перед собой чёрную пустоту пистолетного ствола, смотрящего ему прямо в лоб. Он закрывал глаза, тряс головой, открывал глаза снова – видение исчезало. Кондрат ругал себя за то, что ползёт слишком медленно – ему казалось, что вот-вот забрезжит рассвет, и немцы найдут его. Он достал последнюю гранату, мёртвой хваткой зажал её в здоровой ладони, выдернул чеку и крепко сжал между зубами – в любом случае, живым его не взять. Скоро ползти стало немного легче: поле пошло под уклон, а расстояние до леса становилось всё меньше. Вот уже и спасительные кусты, где можно немного отлежаться и собраться с силами. Он не знал точно, в какую сторону и насколько далеко продвинулись немецкие войска; он усиленно прислушивался – ни выстрелов, ни рёва моторов слышно не было.

Добравшись до кустов, Кондрат почувствовал под собой что-то влажное и скользкое. Он перевернулся на спину – вонючая болотная жижа оказалась прохладной и приятной. «Никогда бы не подумал, что так приятно валяться в болоте», – подумал Кондрат. Он вставил чеку обратно в гранату, сунул её за пазуху, раскинул руки и закрыл глаза – сейчас нужно дождаться рассвета и понять, в какую сторону идти, чтобы не сгинуть в темноте в болоте. Кондрат на мгновение, а может и намного больше забылся тяжёлым сном и очнулся от щебетания птиц, вернувшихся к своим гнёздам. Он приподнял голову: справа от него алела полоска рассвета – значит идти нужно туда, где–то там свои. Кондрат встал и побрёл в сторону рассвета, держась края чёрной плотной воды, не высовываясь из кустов и хватаясь руками за хлипкий ивняк. Неожиданно он споткнулся обо что–то твёрдое и упал лицом вниз, наглотавшись болотной воды. Отплёвываясь и тряся головой, Кондрат приподнялся, упершись руками о ноги в немецких сапогах. Он встал и разглядел покойника – из мутной воды на него смотрел Савелий из второй роты. Правая рука его была оторвана, лицо обезображено и залито кровью, а открытый рот полон грязной воды. Большие стеклянные глаза Савелия были полны ужаса и обречённости, но Кондрат узнал его именно по сапогам – тот как-то стянул их с пленного немца и очень гордился этим. Кондрат перекрестился, сказал: «Прости, Савва», оттолкнул мёртвое тело в сторону и похромал вперёд, мучительно пытаясь определить своё местоположение.

Скоро болото закончилось, земля под ногами стала твёрдой, и Кондрат вышел в лес. Сосны чередовались с берёзами и осинами, под ногами изредка шелестели первые пожелтевшие листья, где-то высоко над головой несмело запели птицы, а воздух стал свежим и прозрачным. В этом лесу Кондрату на мгновение показалось, что никакой войны нет и прошлая ночь –  просто кошмарный сон, но кричавшая болью нога и кровавые следы его забинтованной руки на стволах деревьев вернули его в страшную реальность. Он чутко прислушивался к каждому звуку; иногда ему казалось, что впереди он слышит звуки боя, но звуки вдруг начинали уходить то вправо, то влево, а то и вовсе оказывались позади него. Так он брёл весь день, пока не понял, что окончательно сбился с пути.

На закате Кондрат оказался на краю леса: впереди было поле с заросшей дорогой и старая заброшенная мельница. Дождавшись пока окончательно стемнеет, он дополз до мельницы и заглянул внутрь – покрытые пылью жернова, какое-то старьё по углам, солома и что-то ещё, невидимое в темноте. Он забился в угол, набросав на себя солому и тряпки, и мгновенно уснул.

– Солдат… солдат!

Кондрат открыл глаза и увидел перед собой… ангела. Призрачная фигура в проёме двери с любопытством смотрела на него, держа в руке корзину с грибами, а платок, накинутый на плечи, напоминал сложенные крылья ангела. Солнце уже встало, играя лучами на земляном полу, снаружи доносилось пение птиц и дурманящие запахи осеннего разнотравья.

– Ты живой, солдат? – с сильным акцентом спросила девушка, наклонив голову и продолжая разглядывать его.

Кондрат приподнялся, суетливо протирая глаза, и пробормотал:

– Да, да. Здравствуйте.

– Откуда ты здесь, солдат? – девушка поставила на пол корзину с грибами и сделала шаг вперёд, – ты ранен, солдат?

– Да, ранен немного, так, ерунда,- Кондрат встал, торопливо отряхиваясь от соломы и пыли, – а вы? – он пытался подобрать слова, но мысли путались, – вы живёте здесь?

– Здесь? На мельнице? – девушка негромко засмеялась таким красивым мелодичным смехом, что у Кондрата запершило в горле, – нет, я живу на хуторе, здесь недалеко.

Кондрат откашлялся, распрямил ноющие плечи и представился:

– Рядовой красной армии, Кондрат Еремеев.

Он протянул правую руку, но тут же спрятал её за спину – она была забинтована портянкой, насквозь пропитанной грязью и кровью.

Девушка с озабоченностью взглянула на спрятанную руку и тоже представилась:

– А меня Аста зовут. Смешное у тебя имя – Кондрат. Что оно обозначает?

Кондрат пожал плечами:

– Я не знаю. А твоё?

– Городская. Ну, или непоседливая, егоза, понимаешь? Так как ты здесь оказался, рядовой Кондрат Еремеев?

– Я, – Кондрат назвал высоту, – нас разбили. А я выжил, я через лес шёл, к своим, и здесь оказался…

– Так ты с Ольгиной горы, – девушка приподняла и снова опустила ресницы, – а я вечером думала, что гроза вдалеке. Тебе, солдат, на восток нужно было идти, а ты на юг пошёл, вот и заблудился. Здесь кругом немцы, и концлагерь неподалёку. Нельзя тебе сейчас никуда идти, поэтому – голос Асты приобрёл властный оттенок, так не сочетающийся с её внешностью, – лежи здесь тихо-тихо, как мышка. После обеда, когда отец будет отдыхать, я приду снова и подумаем, что с тобой делать.

Аста сбросила с плеч платок:

– Если отец заметит, что я снова в лес пошла, скажу, что платок потеряла, – она приставила палец к пухлым губам, и шепотом повторила, – тихо-тихо, как мышка.

Аста подняла корзину с грибами, и извиняющимся голосом сказала:

– Торопиться нужно, а то отец потеряет…

Чуть качнув стройными бёдрами, она поспешила наружу, а её точёная фигура, едва различимая через платье в просвете двери, заставила Кондрата смущённо зажмуриться и отвернуться. Он снова забился в угол и закрыл глаза: в голове звучал мелодичный смех Асты и её напевная речь; перед глазами стояли её светлые вьющиеся волосы и голубые глаза; улыбка, от которой начинали подрагивать венки где-то под коленями, и фигура, мелькнувшая в проёме двери. Кондрат взял в руки пахнущий травами платок Астой и поднёс к лицу: его с головой накрыла теплая и ласковая волна, и война снова отступила, только на этот раз куда-то совсем далеко, будто и не было её вовсе. Он представлял, как она торопливо идёт через поле, луговые цветы и травы щекочут её стройные ноги, а тёплый ветер пытается растрепать её волосы – платка-то на ней нет.

Когда солнце уже было в зените, Кондрат услышал за стеной шаги и шорох травы: он торопливо накидал на себя соломы, свернулся, как эмбрион в утробе матери и сжал в руках автомат. В мельницу вошла Аста, и красноармеец облегченно выдохнул, стряхивая с себя маскировку. В руках у девушки была всё та же корзина, накрытая расшитым полотенцем, а на голове новый платок.

Аста молча села перед Кондратом, расстелила полотенце, и ласково спросила:

– Ты, наверное, голодный, как волк? – в глубине её глаз, похожих на морскую бирюзу, скользили жалость и интерес одновременно, – садись.

Кондрат сел, а Аста стала доставать из корзины огурцы, зелень, варёную картошку, помидоры, яйца, банку с молоком, и … грелку.

– Грелка-то зачем, – улыбаясь и осторожно разглядывая девушку, спросил Кондрат.

– Сейчас узнаешь – пей! – безапелляционно сказала Аста.

Кондрат сделал глоток, и горло обожгло крепким самогоном: огонь медленно скатывался вниз по пищеводу, пока не упал на дно пустого желудка.

– Ещё пей! Ещё! Большими глотками!

Кондрат подчинился, а девушка нежно сказала:

– А сейчас давай сюда свою руку.

Кондрат протянул забинтованную руку, Аста осторожно разбинтовала её, ласково заглянула в глаза солдата, и неожиданно плеснула самогоном прямо на его пальцы.

От боли и неожиданности Кондрат негромко вскрикнул и спросил:

– У вас тут все такие шутники?

– Это дезинфекция, терпи, солдатик! – смеясь сказала Аста, вытерла от грязи и крови его руку, и умело забинтовала половиной платка.

– А сейчас ногу, Кондрат! – она впервые назвала его по имени, и Кондрат невольно заулыбался глупой улыбкой.

Аста разорвала ткань и ощупала ногу:

– Осколка в ноге нет, просто рана глубокая, – сказала она, протерла рану самогоном, забинтовала второй половиной платка, и торжественно сказала, – а сейчас – ешь!

Кондрат набросился на еду, делая крупные глотки молока, а Аста неожиданно провела рукой по небритой солдатской щеке, и грустно сказала:

– Проклятая война …

От её прикосновения у Кондрата кровь прилила к голове, в ушах зашумело, а сам он стал красным, как варёный рак.

– Не торопись, а то потом в кустах не насидишься! – она засмеялась, и тихий звон тысяч маленьких хрустальных колокольчиков наполнил пространство внутри мельницы, медленно поднимаясь к своду крыши.

– Половину оставь, съешь вечером, на ужин, а самогон весь допей на ночь – спать будешь крепче, отдохнешь лучше. Я приду рано утром, отцу скажу, что пошла за ягодами. Откуда ты, Кондрат? – Аста, положив голову на ладонь руки, уже с неподдельной нежностью смотрела на него, открыто и ласково.

– Я с Урала, знаешь, где это? А дальше – уже Сибирь, поняла?

– Слышала, пан учитель рассказывал, – Аста покачала головой, – далеко это…очень… Я нигде, дальше Таллина и не была никогда – родственники у нас там.

– Так, значит, недалеко немцы? – спросил Кондрат, хрустя огурцом, – как называется ваш хутор?

– Хутор наш никак не называется, их в округе три. Было три. А дальше, на запад – Кунингакюла, это деревня, там концлагерь, там немцы.

– А почему – было? – Кондрат, как сказала Аста, съел ровно половину продуктов, а вторую половину, прикрыв соломой, сложил в угол, – почему – было? Немцы сожгли?

– Сожгли, – Аста встала и направилась к выходу, – сейчас поймаю лягушку, брошу в молоко – чтоб не скисло.

Она вернулась через несколько минут, бросила в молоко лягушку, накрыла банку полотенцем, и начала рассказывать:

– Когда пришли немцы, они почти дотла сожгли Кунингакюлу. Всех женщин, стариков и детей расстреляли, а мужчин, тех, кто хоть как – то мог работать, заставили строить концлагерь. В лагере в основном евреи, их много в здешних краях, ещё эстонцы, русские. А потом пришли на наши хутора. Всю семью Пяхн, это с дальнего хутора, сожгли заживо прямо в доме. Скот угнали, а хутор выжгли дотла, чтобы другие видели, что с теми будет, кто против немцев, – по лицу Асты потекли слёзы, оно стало каменным и отрешённым, а голубые глаза стали серыми, как гранит, – всех, Кондрат, понимаешь? Как будто это и не люди вовсе, а так…  Артура, Андреса, дядю Георга и дедушку Отто, тётю Эмму, и даже, – Аста разрыдалась так сильно, что Кондрат с трудом различал слова, – даже маленьких Александру и Софию.

Аста замолчала, вытирая платком слёзы и глотая воздух, а Кондрат смотрел на девушку широко открытыми глазами, боясь даже пошевелиться или произнести хоть какой-нибудь звук.

– Софии всего два годика было, два…

Девушка повернула голову, всматриваясь прищуренными уставшими глазами в проём двери, снова старательно вытерла лицо, помолчала, и немного успокоившись, продолжила:

– Это под утро было, мы проснулись от выстрелов и всё слышали – ночью ведь тихо очень. Мы слышали, как плакали маленькие Александра и София, а тётя Эмма умоляла солдат пощадить детей, – Аста покачала головой, – они не люди, Кондрат, не люди. Сейчас я  каждую ночь слышу во сне эти крики…

Аста замолчала и сникла, опустошённая своим рассказом и уставшая, а Кондрат, сам того не ожидая, привлёк её к себе, обнял, и гладя по вьющимся волосам, пробормотал:

– Ну ничего, мы всех их, всех … за всех … за всё …

Аста тоже осторожно обняла Кондрата, прижавшись к нему своим тёплым, обмякшим телом, и заговорила снова:

– У матери после той ночи отнялись ноги, она не ходит теперь совсем, не встаёт. А знаешь, почему нас не сожгли? – в голосе Асты появились насторожившие Кондрата металлические нотки, – хочешь знать?

– Почему? – Кондрат заглянул в её глаза – они стали холодными, и напоминали сейчас первый лёд на реке, – скажи.

Аста отстранилась от Кондрата, почти оттолкнула его,  заговорила чётко, и как будто без эмоций:

– Мои братья, Марек и Ивар стали карателями, они служат немцам, там, в лагере, а отец их полностью в этом поддерживает – он ненавидит советскую власть. За это немцы оставили нас всех в живых; они оставили нам корову, лошадь и  кур. А ещё, после войны, каждый каратель получит три гектара земли на оккупированной территории. Так-то, солдат.

Аста поднялась, взяла корзину, и, направляясь к выходу, сказала:

– Отдыхай, Кондрат. Приду, как сказала, рано утром. Долго оставаться здесь тебе нельзя, а в лесу есть партизанский отряд. Моя младшая, Марика, раз в неделю встречается с ними, пусть они заберут тебя на днях. Здесь оставаться опасно.

– Марика – это сестра? – спросил Кондрат, – она не боится к партизанам ходить?

– Сейчас всем страшно. Время такое. Война.

Следующим утром, перед рассветом, Кондрат уже не спал, ожидая прихода Асты. Он улыбался в пыльной темноте мельницы, представляя, как сейчас она войдёт: как улыбнётся и назовёт его по имени; как засмеётся негромко и будет смотреть бирюзовыми глазами в его глаза; как перекинув рукой через плечо светлые волосы, поставит свою корзину и сядет рядом с ним.

Аста пришла с первыми лучами солнца:

– Доброе утро, Кондрат! – она ласково и немного лукаво смотрела на него, снова слегка наклонив голову, – ну, как ты ночевал?

– Доброе утро, Аста! – выпалил Кондрат, вдруг почувствовав, что это утро на самом деле доброе, доброе впервые за много последних месяцев. Месяцев, наполненных смертью и кровью, бесконечными обстрелами и бомбёжками, страхом за родных, страхом за себя, и нескончаемыми потерями ставших такими родными однополчан.

– Хорошо ночевал!

– Завтракай, а я пойду в лес, нельзя пустой возвращаться.

Девушка быстро выложила перед Кондратом содержимое корзины и ушла в лес, а Кондрат жадно втягивал ноздрями свежий утренний воздух, пытаясь поймать её запах. Скоро Аста вернулась, высыпала перед Кондратом горсть земляники и села рядом, сняв с головы платок и перекинув волосы через плечо.

– Как твоя нога, Кондрат? – заботливо спросила она.

– До свадьбы заживёт! – Кондрат махнул рукой и попробовал крупную рубиновую ягоду; она была сладкой и пахла лесом.

– До свадьбы? Ты собрался жениться? – Аста посмотрела на Кондрата, как ему показалось, с легкой ревностью, – и невеста есть? Она ждёт тебя?

– Нет! – Кондрат смутился и запутался в таком количестве вопросов, – это присказка такая, ты разве не слышала? А невесты у меня нет…

– У нас нет такой, как ты сказал? Присказки? – Аста вздохнула и стала рассказывать, –  а у меня был жених, почти…  Андрес Кукк, тот, которого немца сожгли… Мы встречались тайком, а когда об этом узнал отец, он очень рассердился и подговорил братьев, они выследили и сильно избили его.  А меня отец выпорол и месяц из дома не выпускал… он хороший был, Андрес, добрый… А рука как, болит?

– Ты скучаешь по нему? –  Кондрат не ответил, почувствовав лёгкую ревность, – жалко его?

Аста пожала плечами:

– Жалко… всех жалко…

Аста замолчала, невидящим взглядом разглядывая мусор на полу. Кондрат тоже молчал, слушая её дыхание и не смея шелохнуться.

Наконец Аста спросила:

– Расскажи мне о своей семье, Кондрат. Есть у тебя брат или сестра?

– У меня есть сестра, Валя, – начал рассказывать Кондрат, – перед войной она уехала в Ленинград. Вышла там замуж за инженера.

– В Ленинград? Там ведь блокада сейчас? – Аста сочувственно заглянула расширенными глазами в глаза Кондрата, – и сейчас она там?

– Там, – сосредоточенно нахмурившись, ответил Кондрат, –  я надеюсь…

– Это тоже очень-очень страшно, – Аста покачала головой, – немцы хотят, чтобы люди просто умерли от голода. Целый город. Огромный город. Или сдались…

– Они не сдадутся, – твёрдо сказал Кондрат, – нет, не сдадутся. Летом сорокового Валя написала, что родила мальчика, назвали Ванечкой, – Кондрат улыбнулся одними глазами, – Иваном Сергеевичем. Родители Сергея, Лидия Васильевна и Иван Филиппович – заслуженные работники культуры. Валя писала, что они все вместе живут в большой квартире на набережной. А потом, – Кондрат достал из кармана гимнастёрки письмо и начал читать, – «Здравствуй, сыночек…» Вот: «Валя написала, что несмотря на устроенную Иваном Филипповичем бронь, Сергей пошёл добровольцем на фронт», – Кондрат пробежал глазами строчки письма, – «Иван Филиппович скончался через два месяца от сердечного приступа, и сейчас они живут вчетвером – Лидия Васильевна, Ванечка, Валя и кот Эдмон…», это от мамы ещё в сорок втором пришло, – пояснил Кондрат, – а больше от Вали писем не было.

– Всё будет хорошо, Кондрат, обязательно.

Тяжело вздохнув, Аста погладила Кондрата по плечу, встала и сказала:

– Сегодня днём я не приду, как бы отец чего не заподозрил, жди завтра, выздоравливай скорее!

Неожиданно она быстро наклонилась к нему и, поцеловав прямо в губы, повторила:                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  – Только завтра.

Аста вскочила и почти выбежала наружу, а Кондрат, смотря ей вслед, осторожно прикрыл губы рукой, как будто боясь, что вкус этого поцелуя растворится с дуновением ветра. Весь день он пролежал в полудрёме, думая об Асте, а перед закатом  долго ползал по полю вокруг мельницы, срывая луговые цветы, пока не насобирал огромный букет.

– Я вернусь за тобой, когда закончится война, обещаю, – шептал Кондрат следующим утром, крепко прижимая к себе полуобнажённую Асту – я обязательно вернусь, а ты обещай, что будешь ждать меня…

– Я буду ждать тебя, Кондрат, – шептала в ответ Аста, нежно гладя его по волосам и заросшим щетиной щёкам, – ты только останься живым, пожалуйста, Кондрат, останься живым, я буду деве Марии молиться, так молиться, как никогда не молилась.

Она плакала, потом смеялась, снова плакала, смотрела широко раскрытыми глазами в его глаза, и шептала одними губами:

– Пожалуйста, живым…

Так прошло несколько дней: раны Кондрата быстро заживали, и по вечерам он ползал по полю, собирая цветы. Утром они вместе с Астой уходили в лес собирать грибы, ягоды и травы. Осень всё сильней золотила берёзы, ночи становились холодней, изредка начинали дуть пронзительные северные ветра, нагоняя мрачные тучи. Аста учила Кондрата эстонскому языку, и всегда безудержно хохотала, прикрывая рот двумя руками, когда Кондрат, нещадно коверкая слова, повторял за ней предложения. Она вплетала в свои волосы последние луговые цветы, собранные для неё Кондратом. Она заворожено слушала его рассказы про те места, где в глухой непролазной тайге Европа сменяется Азией, а снег укрывает землю половину календарного года.  Они то веселились, то грустили, понимая, что времени остаётся всё меньше и Кондрату скоро нужно будет уйти в отряд, а что будет дальше, не знает никто.

В то утро Аста пришла подавленная, и расплакавшись, сказала:

– Сегодня ночью Марика встречалась с партизанами… Послезавтра ночью они наверняка придут за тобой… Нужно уходить с ними, Кондрат, да и отец как – то подозрительно смотрит, как бы он не выследил меня… Вернись, любимый… вернись живым…

Аста проплакала всё утро, а Кондрат, блуждая по лесу между деревьев, рассеянно складывал в корзину всё подряд.

Когда Аста уходила, Кондрат, гладя руками её красное от слёз лицо и целуя в солёные от губы, говорил:

– Не плачь, пожалуйста, не плачь, ещё целое утро есть у нас, а это очень много. А потом… потом немцам конец, войне конец, и я вернусь к тебе, живым вернусь. Обещаю.

Вечером подул сильный ветер, раскачивая придорожные кусты и наклоняя до земли высокую полевую траву. Ветер закрыл небо бетонным саркофагом, сделал воздух сырым и прохладным, затем началась гроза. Где-то совсем рядом сверкали молнии, озаряя пространство внутри мельницы кровавыми отблесками; гремел раскатами артиллерийских орудий гром, а ливень колотил в крышу и стены так, как будто просился внутрь. Кондрат сидел неподвижно, прислонившись спиной к стене, а сквозь прохудившуюся крышу капала вода, превращаясь в тонкие струйки воды и заливая пол. Так продолжалось всю ночь; к рассвету гроза стихла, оставив после себя лишь холодный моросящий дождь. Кондрат задремал, гадая, придет ли Аста. «Не может не прийти», – упрямо думал он, встряхивая головой и интенсивно протирая глаза руками, чтобы не заснуть. Уже рассвело: дождь не прекращался, небо, как куполом, было сплошь затянуто одной огромной серой тучей, у Кондрата на душе стало тяжело и противно. Он начал отчаиваться, думая, что сегодня, а может быть и никогда больше не увидит Асту.

– Кондрат! – раздался снаружи низкий мужской голос, – мы из отряда, солдат!

Кондрат  вскинул автомат, держа на прицеле проём двери; всё его тело превратилось в сжатую пружину, готовую разжаться в любой момент.

– Кондрат, мы из отряда, партизаны мы! Мы войдём, Кондрат? Двое нас, – продолжал тот же голос.

– Входите с поднятыми руками! Оружие на пол!

В мельницу вошёл невысокий бородатый человек в дождевике, под которым была советская военная форма без знаков отличий; руки его были подняты, в правой он держал автомат.

– Бросай автомат сюда! – скомандовал Кондрат, – ближе ко мне!

Невысокий подчинился и сказал:

– Меня Георгием зовут, а там Яков. Он войдет? А то дождь, – невысокий ухмыльнулся и сам разрешил, – Яша, заходи, только руки кверху.

В проёме двери показался худой высокий человек с поднятыми руками:

– Яков Лазерсон, – вежливо представился он, – руки опустить можно?

Кондрат утвердительно кивнул, и длинный, опустив руки, прислонил к стене винтовку. Яша, в отличие от товарища, был гладко выбрит, а на его длинном носу висели круглые, похожие на пенсне, очки. Такой же дождевик и форма без знаков отличия, а на аккуратно расчёсанных волосах ермолка, сильно потёртая, но чистая. Всем своим видом он излучал вежливость и интеллигентность, и больше был похож на школьного учителя математики или географии, чем на партизана. Бородатый же был предельно прост в обращении, а своими движениями и ногами в раскорячку напоминал медведя, вышедшего из чащи.

– Вчера ночью мы встречались с Марикой, – начал Георгий, – она сказала, что ты здесь, и тебя нужно забрать в отряд, – он откашлялся, – отряда больше нет, но это хорошая новость – ночью наши войска форсировали реку и пошли в наступление: фрицы драпают, что есть мочи. Танки прошли ночью, сейчас ползёт пехота, а нам нужно нагнать их у Кунингакюлы, где концлагерь, ну, ты, наверное, знаешь. Такие дела, Кондрат. Ты идти можешь, Марика сказала, ты ранен?

– Могу, – Кондрат подтянул ремень и расправил гимнастёрку, мучительно осознавая, что пора уходить.

Георгий и Яков рассовали по карманам остатки провизии; они покинули мельницу и пошли по размытой ливнем дороге на запад, утопая сапогами в чёрной грязи. Яша водрузил на плечо винтовку Мосина, такую же длинную, как он сам, а Георгий со вздохом сказал:

– Яша! Винтовку дулом вниз – дождь!

Яков неловким движением перевернул винтовку и пробормотал:

– Прошу прощения, всё время забываю…

– Яша местный, он здесь все тропинки знает, – неспешно рассказывал Георгий, закуривая и протягивая Кондрату кисет, – срежем путь через хутор Марики, а к обеду будем в Кунингакуле, там соединимся с нашими, ну, а потом видно будет, как прикажут.

«Через хутор Марики, там же Аста!» – у Кондрата потеплело на душе, и он зашагал бодрее; в душе затеплилась надежда, что ещё хоть раз, хоть на мгновенье, он сможет увидеть её.

Скоро они свернули с дороги и пошли через лес по едва заметной тропинке. Лес оказался небольшой рощей, и через несколько минут трое солдат вышли на огромную выкошенную поляну. На поляне стоял старый раскидистый дуб; на толстой ветке, лицом к ним висел в петле седой бородатый старик в меховом жилете и коротких сапогах. На соседней ветке висела молодая девушка, почти девочка; рядом с ней, одетая в лёгкое серое платье, висела Аста, а с пальцев её босых ног тонкими струйками стекала вода.

Георгий выругался и перекрестился, Яков что-то забормотал на своём, а Кондрат, окаменев, неподвижно смотрел на ту, которой ещё вчера обещал вернуться живым. Ему показалось, что он умер вместе с ней; что всё вдруг закончилось и потеряло смысл, а он сам врастает в эту холодную сырую землю. Глядя на её серое лицо, он слышал её смех и видел бирюзу в каменных мёртвых глазах. Он видел лёгкий взмах руки, вплетающей цветок в мокрые, прилипшие к плечам волосы и каплю воды, дрожащую на реснице.

Георгий и Яков прошли дальше, в хутор: двери пустых сараев были распахнуты настежь, дом сгорел почти до основания, у дальней стены стояла металлическая кровать с обгоревшим трупом на ней.

– Это Хельга, их мать, она неходячая была, заживо сожгли, – сказал Яша, обращаясь к Кондрату.

Но Кондрат не слышал и не видел ничего вокруг; в его голове была пустота – глухая и чёрная. Он стоял под дождём, и застывшим взглядом смотрел на мертвую Асту, его Асту.

– Нужно похоронить их скорее, – Георгий положил руку на плечо Кондрата и немного встряхнул его, – времени у нас очень мало…

Яков и Георгий сняли повешенных с дерева и аккуратно уложили под деревом, затем вместе с кроватью принесли из дома Хельгу. Перекинувшись парой коротких фраз, партизаны стали быстро копать землю. Кондрат стоял не шевелясь, глядя то на лежащую на земле Асту, то переводя взгляд на копающих ей могилу Георгия и Якова.

– Так нельзя, Кондрат, – сказал, тяжело дыша, Георгий, – нужно копать, времени у нас в обрез, а их… Их уже не вернёшь…

Они похоронили их в тесной общей могиле, поставив сверху что-то вроде креста, на котором Георгий гвоздём нацарапал имена и дату смерти. Солдаты прочитали, кто как умел, молитву, и Георгий, поднимая с колен окаменевшего Кондрата и оттаскивая его от могилы, почти кричал:

– Всё, солдат, всё! Нужно идти боец, идти!

Они снова пошли на запад: Кондрат молча брёл, не думая ни о чём и не разбирая дороги. Он не замечал прилипший к щеке жёлтый лист и волочащийся в грязи автомат; не видел удручённо молчащего Якова и не слышал Георгия, сказавшего коротко:

– Это они за Марику, не побоялись же, гады, вернуться…

Через час они вышли к деревне. Деревня лежала в обугленных руинах, среди которых, как погибшие деревья в мёртвом болоте, торчали чёрные печные трубы. За деревней стоял танк и обоз с лошадьми, дальше несколько красноармейцев копали большую яму.

– Пойду командира искать, – сказал Георгий, и быстрым шагом пошёл вглубь сожжённой деревни.

Кондрат качнул непослушной головой и пошел следом, но остановился: ноги не слушались его, и казалось, что если он упадёт, то уже не сможет встать. Его тянуло назад, к старому дубу у хутора;  лечь на свежую могилу, обнять руками сырые комки земли на ней и уже никогда больше не шевелиться. Перед глазами стояла Аста, то улыбающаяся, живая и невредимая, то вдруг её посиневшие босые ноги и стекающая по ним вода.

– Нужно идти к лагерю, – сказал вернувшийся Георгий, – а Яша где?

Кондрат обернулся: Якова нигде не было.

– Ушел уже, значит, – Георгий подтолкнул Кондрата ладонью в плечо и пояснил, – у него в лагере мать и сестра были. Пойдем, Кондрат.

Георгий зашагал в сторону видневшихся вдалеке строений, Кондрат послушно побрёл следом, спотыкаясь о болотные кочки и стараясь не упасть. Его трясло от холода и непонятно откуда взявшегося страха – это был самый тяжёлый и долгий день в его жизни. А может быть, этот день был самым коротким  – с каждой неуловимо пролетающей секундой он всё дальше уходил от Асты.

Перейдя поле, солдаты увидели несколько десятков танков, тягачи с орудиями, с десяток ЗИСов и несколько самоходных установок. За установками стояли обозы с ранеными и наспех развёрнутый полевой госпиталь. Механики в промасленных комбинезонах сновали вокруг техники, подготавливая её к очередному броску; чёрная закопчённая пехота лежала или сидела на траве. Солдаты устало курили, кто-то ел, кто-то дремал, пытаясь урвать немного времени на отдых. Шумно вздыхали измученные лошади, били себя хвостами и встряхивали головами, пытаясь избавиться от надоевшей сбруи. Горели костры, у которых сушились гимнастёрки и сапоги; дымила полевая кухня, разнося по округе запах каши.

Кондрат остановился, но Георгий потянул его дальше – мимо рядов техники и сотен солдат. За колоннами танков начался высокий, в два человеческих роста, забор из колючей проволоки. По периметру стояли наблюдательные вышки, на которых висели прожекторы и торчали стволы брошенных пулемётов; внутри периметра, посередине, стояло каменное двухэтажное здание, вокруг него обугленные остатки нескольких деревянных бараков. Георгий и Кондрат дошли до распахнутых лагерных ворот  и прошли внутрь. Огромные ямы вдоль бараков были полны сотен свежих трупов. Тела  узников лежали повсюду: на вымощенной камнем небольшой площади у входа в центральное здание и на дорожках, внутри сгоревших бревенчатых стен бараков, и около них. Земля под ногами была усыпана автоматными гильзами, превратившись в звенящий металлический ковёр.  Дождь прекратился, и обугленные останки строений дымили то здесь, то там, а в неподвижном воздухе стоял тошнотворно-тяжёлый запах сотен мёртвых человеческих тел. Грязные красноармейцы разбирали брёвна и доски, выносили трупы и укладывая их на брезент, негромко устало матерились.

– Кого успели, расстреляли, остальных в бараки согнали и сожгли, – рассуждал Георгий, медленно поворачивая голову во все стороны, – выжил ли кто в этом аду…

Кондрат смотрел молча, плохо понимая, что происходит, только спросил хриплым, сдавленным голосом, кивнув на каменное здание посередине:

– А там что?

– Там немецкая казарма, канцелярия, наверное, – партизан пожал плечами, – камеры газовые, лаборатория, что там ещё… – он снова пожал плечами и вдруг резко спросил, – а где наш Яков?

Они пытались найти глазами Якова, но не могли найти его в этом хаосе; вдруг откуда-то к ним подошла молодая невысокая женщина с  белыми растрёпанными волосами. Она была сгорблена, как старуха, и одета в грязную, местами обгоревшую мешковину, болтавшуюся на ней, как на палке.

Женщина заглянула выцветшими безумными глазами в лицо Кондрата и спросила:

– А где Сеня?

Кондрат отшатнулся, а подошедший солдат взял её под руки и повёл за ворота лагеря в сторону медицинского обоза.

Подошедший следом за солдатом маленький седой старшина оглядел Георгия и Кондрата внимательным взглядом и спросил:

– Вы кто такие? Откуда?

Они доложили по форме, а старшина, махнув рукой в сторону колонны бронетехники, сказал:

– Там найдёте майора Малыгина, он решит, что с вами делать.

Кондрат и Георгий побрели обратно, так и не узнав, куда подевался Яков. Танки уже рычали двигателями, трогаясь с места и выстраиваясь в колонну, следом поползли тягачи с орудиями, за ними самоходки; грузовики, набитые солдатами, то прыгали на кочках, то застревали на размытой дождём дороге. За грузовиками бесконечной вереницей потянулась пехота, по щиколотку утопая в осенней распутице.

– Ты, – майор Малыгин указал на Георгия, – догоняй пехоту, пойдёшь с ними, а ты, – он ткнул облезлой трофейной тростью в Кондрата, – пойдёшь с обозом.

– Есть! – Георгий пожал Кондрату руку, и со словами: «Ну, солдат, даст Бог, свидимся», вклинился в ряды красноармейцев.

Разрезая плотную завесу дождя, качаются в воздухе штыки роты охранения, идущей за обозом; бряцает изредка железо и хлюпает чёрная грязь под сапогами молчаливых солдат. Кондрат сидит на краю скрипучей телеги, голова его безвольно качается из стороны в сторону, а на плечах болтается видавшая виды шинель, выданная зеленоглазой сестричкой Катей – войска идут дальше, на Запад. Кондрат всматривается в каменные лица идущих людей, в их качающиеся штыки, в удаляющееся двухэтажное здание посреди чёрных руин, в желтеющие деревья и мокрые ветки придорожного кустарника, в прибитую дождём к земле траву, но видит только старый кряжистый дуб у хутора и наспех сколоченный крест под ним.

  1.                                   – Фамилия, имя, отчество, – невысокий упитанный майор с гладко выбритыми щеками и аккуратно зачёсанными волосами дружелюбно посмотрел на Кондрата и опустил глаза в ещё белый лист бумаги, записывая, – при каких обстоятельствах попали в окружение?

Кондрат, убаюканный спокойным и дружелюбным тоном чекиста, в деталях рассказывал о бое на Ольгиной горе.  От майора пахло одеколоном и тушёнкой, а за окном солдаты убирали с залитых солнцем улиц  противотанковые ежи и раскуроченные немецкие пушки. Майор записывал, немного наклонив голову вправо и изредка бросая на Кондрата внимательный взгляд серых глаз.

– При каких обстоятельствах вступили в сговор с немцами?

Кондрат опешил и уставился на майора непонимающим взглядом:

– Какой сговор, товарищ майор? – у него мгновенно пересохло в горле и задрожали онемевшие руки, – какой сговор… вы что? Я же рассказываю, я очнулся…

– Заткнись, сука, это я уже слышал, – всё тем же спокойным голосом сказал майор, но в его серых внимательных глазах Кондрат вдруг увидел холодную сталь штыка,  – отвечать на вопрос!

Голос майора стал жёстким и хлёстким, как кнут; как звук выстрела снайперской винтовки, после которого гильза с холодным звоном падает на каменный пол.

Он встал, и заложив руки за спину, подошёл к окну:

– Так ты хочешь сказать, – майор стал говорить медленней и громче, чеканя каждое слово, – что ты, – он поставил ударение на слове «ты», – что ты один из всей роты остался в живых да ещё и благополучно вышел из окружения?

– Ну да, – мысли Кондрата сбились, а речь стала несвязной и путанной, – я шёл… один… я не знаю, может быть, ещё…

Майор резко развернулся и отвесил Кондрату мощнейший хук слева, отчего у Кондрата из носа брызнула кровь, а сам он оказался на полу.

– Говори, сука, я таких, как ты, – спокойный майор перешёл на сотрясающий стены крик, – в штрафроте сгною, сука!

Получив удар ногой в живот, Кондрат сжался и замолчал, а майор, подняв глаза на входную дверь, рявкнул:

– Сержант, увести!

Прыщавый пузатый сержант повёл Кондрата обратно в полуподвальную комнату с маленьким зарешёченным окном под потолком, в которой Кондрат провёл эту ночь, и со скрипом поворачивая ключ в двери, равнодушно сказал:

– Сиди пока, за тобой придут…

– Кто придёт? Куда меня сейчас, сержант? – Кондрат прислонил губы к замочной скважине уже закрытой двери, – в штрафроту?

– В неё, родимую, – всё тем же безразличным голосом ответил из-за двери прыщавый сержант, – три месяца, наверное, ну, или пока кровью не искупишь, как сказал товарищ Сталин…

Поздно вечером, когда солнце уже садилось за черепичные крыши уютного городка, а солдат на улицах осталось совсем мало, Кондрат шел по старинной брусчатке в сопровождении молодого (наверное, моложе него) лейтенанта. Лейтенант был невысоким и очень худым, с интеллигентным лицом, и добрыми, как показалось Кондрату, какими-то тёплыми глазами.

– Моя фамилия Хвостов, лейтенант Хвостов, – поправился он, – товарищ лейтенант Хвостов, – поправился он ещё раз и, чуть смутившись, спросил, – рядовой Кондрат Еремеев, так? ПТР 227-го батальона тринадцатой армии, так? Вышел один из окружения в районе Ольгиной горы, так?

– Так точно, товарищ лейтенант Хвостов… так точно, товарищ лейтенант, – бормотал Кондрат бесчисленное количество раз, и поймав паузу в вопросах Хвостова, быстро и невпопад спросил, – а нас там сразу убьют?

– Кто тебе сказал, что нас там вообще убьют? – лейтенант приостановился, удивлённо приподнял тонкие брови, внимательно посмотрел на Кондрата и заговорил тоном отца, разговаривающего с несмышлёным сыном, – получишь ранение – судимость снята, отслужишь положенные три месяца – судимость снята, ну, а потом вернёшься обратно в войска. Когда товарищ Сталин сказал: «Искупить кровью», он не имел в виду погибнуть; это значит просто до первого ранения, понял?

– Так точно, понял, – напряжение немного спало, и Кондрат устыдился своего вопроса, – а правду говорят, что штрафникам есть нечего и воевать нечем?

– А вот это уж совсем глупости, рядовой, – голос Хвостова приобрёл оттенок лёгкого раздражения, – с продовольствием у нас лучше всех, а оружие… Всё, что положено обычной роте, да сверх того всё, что трофейное – мы ничего никому не сдаём. При роте десяток коней и собственный взвод миномётчиков, понял? Живём мы получше многих, только… умираем чаще…

Они прошли по узким мощёным улочкам: мимо каменных домов, тесно прижавшихся друг к другу; мимо старинной часовни с высоким острым шпилем, похожим на колпак гнома из детской книжки, и вышли на окраину. Дорога пошла в гору, на которой виднелась вдалеке огромная полуразрушенная древняя крепость – где-то там дымил костёр, слышались негромкие разговоры и смех солдат, а три темнеющих на фоне закатного солнца фигуры, завидев их, торопливо скрылись за каменными стенами.

– А ну, Еремеев, прибавь ходу, – Хвостов прищурился, пытаясь разглядеть происходящее, – чего они там ещё удумали…

Через несколько минут быстрого шага Кондрат и Хвостов споткнулись о свежевскопанную полосу земли поперёк дороги.

Лейтенант выругался и закричал неожиданно громким зычным голосом:

– Федотов! Старшина Федотов, ко мне!

Навстречу им неторопливо вышел  старшина средних лет. Невысокий и крепко сбитый, с круглым открытым лицом, он невозмутимо курил немецкую сигарету, держа её толстыми кривыми пальцами с синими буквами Ф Е Д Я на фалангах, и внимательно оглядывал пополнение.

–  Что случилось, Саша? – спросил старшина у Хвостова.

Кондрат опешил от такой фамильярности, но Хвостов, не обращая на это внимания, тихо и кратко спросил у старшины:

– Почему дорога перекопана?

– Потапов, – также негромко и лаконично ответил старшина Федотов, глядя на командира голубыми честными глазами, – нашёлся, касатик…

Лейтенант глубоко вдохнул, расправил худые плечи, оттянув назад руки с такой силой, что хрустнуло где-то в позвоночнике; затем шумно выдохнул, и сказал:

– Понятно…

Кондрат ничего не понял, глядя то на помрачневшего Хвостова, то на невозмутимого старшину Федотова, с хитрой и нагловатой ухмылкой смотревшего прямо в лицо командира и докуривающего трофейную сигарету.

– Принимай, – после небольшой паузы Хвостов кивнул на Кондрата, – в остальном как?

– Всё путём, товарищ командир, – ответил старшина Федотов, выкинул в сгущающуюся темноту окурок, и сказал Кондрату, – пойдём, солдат.

Кондрат, с интересом оглядываясь по сторонам, послушно поплёлся за старшиной внутрь крепости. Они прошли по мощёному камнем внутреннему двору – мимо двух десятков арок, держащих верхний уровень крепости, и мимо гор разнообразного мусора, наспех раскиданного по углам. Бряцание подков на сапогах старшины Федотова бесчисленным эхом гуляло между каменных арок, и Кондрат на мгновение почувствовал себя пленником, которого ведёт на казнь средневековый скандинавский рыцарь. Солдаты вошли в длинное помещение со сводчатым потолком. Внутри в несколько рядов стояли деревянные двухъярусные нары, на которых лежали, сидели или играли в карты солдаты, густо сдабривая отборный мат блатной феней. В разных углах теплились несколько буржуек, на которых стояли чайники и сушилось исподнее, а в воздухе стоял монотонный гул голосов и тяжёлый запах солдатских сапог.

Старшина Федотов указал Кондрату на одну из нижних коек и по-отечески заботливо спросил:

– Голодный, боец?

– Не откажусь, – хрипло и негромко ответил Кондрат, присаживаясь на кровать и оглядываясь.

– Скидай шинельку и за мной, – скомандовал старшина, и отойдя к буржуйке в углу, возле которой за столом сидели солдаты, сел на табурет, придвинув второй Кондрату, – присядь-ка.

Кондрат сел; затем торопливо, не успев в полумраке даже рассмотреть лиц сидящих за столом, пробормотал: «Здравствуйте», и набросился на кольцо немецкой колбасы, протянутое старшиной Федотовым.

Сидящие за столом, кто с усмешкой, а кто равнодушно, наблюдали как Кондрат глотает жирную ароматную колбасу, затем Федотов спросил:

– Как звать, голодающий?

– Кондрат, – Кондрат положил на стол недоеденную колбасу, встал, откашлялся и поправил ремень, – рядовой Красной Армии Еремеев Кондрат, противотанковая рота двести два…

– Сядь, не пыли, не на параде, – старшина Федотов положил тяжёлую руку на плечо Кондрата, и усадив его обратно на табурет, сказал, – а вот теперь ешь.

Кондрат снова начал есть, теперь уже неторопливо, повинуясь размеренной манере разговаривать и двигаться всех присутствующих, а старшина подвинул ему немецкие галеты, плитку шоколада и алюминиевую кружку, которую доверху наполнил шнапсом из красивой продолговатой бутылки.

– Господа немцы, драпая, любезно оставили нам немного шнапса и закуски, – пояснил старшина Федотов, сделав ударение на слове «немного», – чтобы мы, так сказать, набравшись сил, догнали их и надрали им их немецкие задницы.

Старшина встал, поднял кружку, приглашая встать остальных присутствующих, и сказал:

– Выпьем, товарищи бойцы, за скорейшую и неизбежную победу над врагом нашей социалистической родины!

Все встали, выпили, снова расселись по местам, а старшина Федотов, выждав, когда Кондрат доест колбасу, сказал:

– Всё, солдат, хватит жрать, а то заворот кишок случится. Расскажи-ка лучше нам теперь, что с тобой приключилось.

Кондрат снова обстоятельно и в подробностях повторил свою историю. Сидящие за столом молча внимательно слушали его, изредка кашляя и покачивая головами, а здоровенный светловолосый Микола вдруг перебил его:

– Так шо, дуже гарна была дивчина?

Кондрат вдруг почувствовал наворачивающиеся слёзы, сглотнул ком в горле, вытер глаза рукавом и сказал:

– Закурить дайте…

Старшина Федотов достал из-под стола пачку немецких сигарет, подвинул Кондрату и сказал:

– Кури.

Кондрат закурил, сделал глоток обжигающего шнапса, и осторожно спросил:

– А там, на дороге, это что было?

– На дороге? – старшина Федотов улыбнулся недоброй улыбкой, оскалив жёлтые прокуренные зубы; остальные зашевелились, заёрзали на лавках.

Микола зло плюнул в угол, а старшина начал рассказывать:

– Там остался фраер один, Санёк Потапов. Гнида, я тебе скажу, была редкостная. Когда мы немца отсюда выбили и раненых-убитых собрали, так не досчитались его. Искали долго – не нашли. А потом Сёма-Одессит, прошу любить и жаловать, – он поставил ладонь ребром на стол, указывая на невысокого, с нервным ассиметричным лицом солдата и продолжил, – так вот Сёма проговорился, что Потапов как-то заикнулся, что неплохо было бы к немцам уйти при случае. Посовещались мы, – старшина Федотов в очередной раз наполнил кружки шнапсом, – и отправили бойцов по путям-дорогам, какими мог этот гад за немцем пойти. Нашёлся, касатик, – повторил он как там, на дороге, – у нас таких принято поперёк дорог закапывать, чтобы со временем даже сама память о нём стёрлась…

Кондрат курил ароматную трофейную сигарету, маленькими глотками потягивал обжигающий шнапс и заедая его шоколадом. Он слушал негромкий разговор этих людей, которые вдруг показались Кондрату симпатичными и как будто давно знакомыми.  Позже, укрывшись старой шинелью, он засыпал тяжёлым хмельным сном и слышал голоса старшины Федотова  и Миколы, жёстко отдававшие приказ к отбою.

– Какую падлу пьяную ночью поймаю, на себя серчайте, – трубил Микола, – ша всем!

Следующим вечером, перед отбоем, Кондрат слушал рассказ маленького юркого Ивана, с которым они весь выносили из крепости ящики с разнообразным мусором:

– Из офицеров здесь только командиры. Офицеры в штрафбатах, а здесь рядовые, сержанты и зэка. Жить можно, еды вдоволь, особенно после наступления. Будем вместе держаться, выживем – вернёмся скоро обратно.

– Как ты здесь оказался, Ваня? – осторожно спросил Кондрат, зная, что Иван не из блатных.

Иван вздохнул, наморщил веснушчатый нос, и опустив вниз помутневшие светлые глаза, начал рассказывать:

– Я же местный почти, из …, деревня Горловка, не слыхал? – он откашлялся и продолжил, не дожидаясь ответа, – Маруся моя три года под немцем провела, но не скурвилась, верила, ждала. Дождалась. Отбили мы, значит, деревню. Фрицы в большой спешке тикали, поэтому всех в живых оставили – не до этого было. Маруся от радости чуть с ума не сошла тогда, что жив я. Провел я ночь в родном доме, а наутро снова в наступление – немца дальше гнать. Ну, думаю, скоро войне конец и заживем мы лучше прежнего. Эх-хэ-хэ, – Иван закурил и продолжил, – но в тот же день, уж не знаю почему, задохнулось наступление наше. Встали. Ну, отпросился я у командира, и назад, к Марусе моей, благо, совсем недалеко ушли.

Голоса солдат вокруг становились тише, где-то между рядами вразвалку вышагивал старшина Федотов, командуя отбой, и голос Ивана стал едва различим:

– Забегаю я, значит, в дом – а там Маруся моя с бывшим председателем нашим, Ефимом… Гад этот в прислужниках у немцев ходил.

– Председателем? – Кондрат не знал, что сказать, – и что?

– Порешил обоих… сгоряча. Сам не пойму, как получилось… Давай спать, Кондрат, устал я…

Несколько дней штрафники шли на запад. Болота сменялись большими равнинами и иногда плоскогорьями,  желтеющими лесами и жидкими, почти уже голыми перелесками. С моря дул холодный северный ветер, принося изредка звуки канонады. Они шли без остановок, почти не встречая сопротивления, а за их спинами шла Армия.

Штрафники подходили к Таллинну вместе с холодным осенним рассветом. Город ощетинился пушками в утреннем тумане, но они надеялись, что возьмут его без боя –  над их головами, то скрываясь в тучах, то выплывая наружу, гудели бомбардировщики, а тёмные воды Финского залива несли на своих могучих плечах моряков-балтийцев.

Внезапно туман ожил: он содрогнулся мощной канонадой, с леденящим душу свистом разносящей повсюду вокруг сотни снарядов; сухо заработали пулемёты, взбивая землю впереди тысячами  маленьких  колючих фонтанов. Глухо и безысходно зазвучали голоса командиров, отдающих последние приказы, а тёмные фигуры солдат вокруг падали, вставали, шли вперёд и падали снова.

– Вперёд, солдат, вперёд! – исступлённо орал сзади старшина Федотов, ударив Кондрата прикладом автомата в плечо, – пошёл!

Резко нарастающий гул оглушил Кондрата, он упал и покатился вниз, в непонятно откуда взявшуюся прямо под ногами яму, застывшим взглядом смотря на старшину Федотова, падающего рядом с ним. Кондрат медленно скатывался  вниз, а над его головой, наполненной глухой тишиной, мелькали в дыму и тумане тени солдат, идущих вперёд.

– Здравствуй, Кондрат! А я ждал тебя, Кондрат, ну здравствуй, братишка!

Кондрат помотал головой, с трудом разлепляя непослушные веки. Он обернулся на голос, прищурил глаза и увидел медленно выплывающее из тумана Пашкино лицо. Пашка ласково и внимательно смотрел на него, шевелил губами и протягивал Кондрату пожелтевший треугольник бумаги.

– Ты помнишь, Кондрат? Нина, Колька… Ты помнишь? – спрашивал Пашка, наклоняя голову то вправо, то влево и пытаясь проникнуть застывшими глазами куда-то вглубь Кондрата.

– Письмо? Твоим? Я помню, Паша, помню, – забормотал Кондрат, но не услышал собственного голоса, – ты как здесь?

Пашка не ответил и обернулся назад: в рассеивающемся тумане Кондрат увидел старшину Федотова, строгое лицо лейтенанта Хвостова, огромную фигуру Миколы без головы и сотни других знакомых лиц, расширенными мёртвыми глазами смотрящих на него.

Кондрат пытался закричать, но мог. Он отшатнулся назад и, ударившись затылком о деревянную стену теплушки, проснулся.

– Приснились? – маленький седой  старик рядом с ним зашевелился, распрямляя затёкшие ноги, и не дождавшись ответа, сказал, – и мне снятся. Почти каждую ночь снятся, окаянные…

Он протянул Кондрату сухую жилистую руку, на которой не хватало двух пальцев:

– Безымянный. Михаил. Ногу не эстонцам оставил? – он кивнул на культяпку Кондрата.

– Им, – ответил Кондрат и окончательно проснулся.

Говорить не хотелось и, поправив под головой вещмешок, он снова закрыл глаза. Эшелон шёл на восток.

– Ну, бывай, солдат, – немолодая  женщина-водитель посмотрела на Кондрата сочувствующим взглядом, – мать-то жива?

– Жива, – ответил Кондрат, выбравшись из кабины тарахтящей «полуторки» и закидывая на плечо вещмешок.

– Значит, говоришь, скоро конец войне? – в очередной раз переспросила водитель и, глядя Кондрату в глаза, почти шёпотом добавила, – намаялся, сердешный.… Ну, бывай.

«Полуторка» нервным рывком тронулась с места и, гремя пустым ведром в кузове, скрылась за поворотом. Кондрат подвернул истёртую шинель – впереди несколько километров от райцентра до дома по осенней распутице. Он медленно побрёл из пустого райцентра, по щиколотку утопая в застывающей грязи и с трудом переставляя костыли – мимо чёрных полей,  прикрытых мелким  снегом и пустых  берёзовых рощ, в которых петлял колючий ноябрьский ветер, прибивая к стволам деревьев умершие жёлтые листья. Кондрат представлял себе мать: скоро, худая и поседевшая, она будет держать в шершавых натруженных ладонях лицо сына, а из её  немигающих глаз будут неслышно литься слёзы – если они ещё остались.

Перевалив через гору, Кондрат увидел деревню – некоторые дома стояли с заколоченными окнами, кое-где дымили печные трубы, а улицы были пусты. На околице стоял высокий седой старик, возле которого неподвижно сидела чёрная тощая собака. Старик пристально вглядывался в спускающегося с горы Кондрата, судорожно пытаясь что-то найти в карманах телогрейки.

– Здравствуй, солдат, – сказал подошедшему Кондрату старик, одев найденные в кармане очки, – здравствуй, Кондрат!

– Дядя Егор! Постарел как! – Кондрат с удивлением оглядел старика, – седой уж совсем!

– Так ведь семьдесят мне почти! – ответил Егор, обнимая и ощупывая Кондрата, как будто проверяя, все ли кости на месте, – да и в тылу нам, тоже, не сладко. Ты, я вижу, насовсем?

– Насовсем, – тяжело усмехнувшись и опустив глаза на остатки ноги, ответил Кондрат.

– Ну, пойдём, пойдём ко мне скорее – отдохнуть тебе надо с дороги, – откашлявшись, затараторил Егор, – сейчас моя старуха на стол соберёт!

– Я домой! – выпалил удивлённо Кондрат и осёкся: слова вдруг застряли в горле, а грудь обожгла ещё неосмысленная в своей простой и страшной правде волна, – что, дядя Егор?

– Уж месяц как схоронили. Не дошло письмо-то? Я писал тебе, Кондрат…

– Да я…

Они шли к дому Кондрата, медленно и тяжело, обходя застывшие лужи.

Егор говорил:

– Они, знаешь, с полей придут, а одежа обледенеет вся, даже снять нельзя, пока не оттает немного. Слегла Катерина-то. Простыла, видать, сильно. Долго лежала, всё о тебе говорила: долго, говорит, не пишет что-то Кондрат. Старуха моя всё ходила за ней. Зайдём ко мне, я хворосту возьму…

Кондрат сидел на кровати, с которой когда-то вставал рано утром, чтобы бежать с мальчишками на пруд ловить карасей, и с которой встал три года назад, последний раз обняв мать. Он рассматривал пожелтевшие фотографии на стенах: на одной отец и мать – отец в чёрном костюме с выпущенным поверх пиджака огромным воротом белой накрахмаленной рубахи и мать в подвенечном платье с лёгкой улыбкой на губах. На второй они вчетвером: усталый улыбающийся отец держит на руках совсем ещё крохотную сестру Валю, а мать прижимает непоседливого маленького Кондрата к ситцевому в горошек бедру.

Егор, кряхтя, раздувал огонь в пыльной печи:

– Голодно, Кондрат, уж больно голодно. А зима впереди… Как с продовольствием на фронте?

– Смотря где. А вообще ничего, жить можно. Жить, – повторил Кондрат, как будто взвешивая и со всех сторон рассматривая это слово, – давай помянем, дядя Егор.

Он достал из вещмешка спирт в покорёженной солдатской фляжке и взял из старинного потрескавшегося серванта два гранёных стакана. Они выпили стоя и в полной тишине, и Кондрат протянул Егору трофейную папиросу.

– Чудные, – сказал Егор, вертя в чёрных жилистых пальцах дымящую папиросу, – немецкие?

– Немецкие, – ответил Кондрат, – поспать мне надо, дядя Егор…

– Ложись, ложись Кондрат, – Егор заторопился к двери, – а я с утра зайду…

Егор ушёл, тихо прикрыв за собой дверь, а Кондрат ещё долго сидел за столом, бездумно глядя в холодную темноту за окном. Найдя в выдвижном ящике серванта аккуратно перевязанную лентой стопку писем, он сел на пол у печи. Вот его письма с фронта, вот Валины из Ленинграда. «Здравствуй, милая, любимая мамочка!» – в прыгающем красном отблеске огня начал читать он, – «Вчера умер Ванечка». Кондрат с недоумением несколько раз перечитал это короткое письмо, затем стал читать следующее: «Не знаю, получила ли ты моё предыдущее письмо, и доходят ли они вообще, но в прошлом письме я писала, что мой сын умер. Теперь мы с Лидой остались одни. Она почти не выпускает из рук своего Эдмона – боится, что он убежит и его съедят соседи. Зима снова жутко холодная, но немного теплее, чем прошлая. Мы сожгли почти всю мебель, даже любимый Лидин гарнитур из красного дерева, но всё равно жутко холодно. Не знаю, доживу ли до встречи с тобой. Есть ли вести о Кондрате, жив ли он? Люблю тебя, мамочка, твоя дочь Валя».

Кондрат курил, смотрел сквозь щёлку в дверце печи на резвящийся огонь, и видел сестру, греющую тонкие длинные пальцы у чуть теплой «буржуйки», чтобы написать это письмо. Он представлял себе их высокий старинный дом на набережной и замерзшую безмолвную Неву за их окнами.

«Здравствуй, дорогая мамочка. Сегодня пришла похоронка на Серёжу. Лида больше не разговаривает со мной. Она качает на руках кота и называет его любимым сыночком. Наверное, она сошла с ума. Мне очень страшно. Если доживу до конца блокады, сразу же вернусь домой. Валя».

Кондрат положил письма обратно в ящик серванта; не раздеваясь, лёг на кровать, накрылся шинелью и закрыл глаза.

Следующим утром Егор долго не решался зайти – ждал, пока Кондрат выспится, а зайдя, увидел заправленную постель и остывшую печь.

Кондрат уже несколько часов шёл в Пашкину деревню. Стало холоднее, грязь на дорогах застыла и пошёл густой мелкий снег, укрывая на зиму голые чёрные поля. В кармане гимнастёрки лежало измятое и пожелтевшее Пашкино письмо, и Кондрат всю дорогу гадал, найдёт ли он его семью. У нужного дома он остановился и долго стоял у калитки, тяжело отдуваясь и не решаясь войти внутрь. Кондрат курил и смотрел на окна с резными наличниками, не зная, что сказать: простые слова не могли сложиться во что-то связное – прыгали в голове вместе с тяжело бьющимся в груди сердцем.

Вдруг из дома, громко хлопнув дверью, выскочил мальчик лет семи: латаные-перелатанные валенки, такое же пальтишко и наспех криво натянутая ушанка. Увидев Кондрата, он вздрогнул от неожиданности и замер на месте с широко открытыми глазами, оглянувшись вполоборота на дверь.

Кондрат выронил немецкую папиросу – голову острой тонкой сталью пронзила стремительная боль; улица, мгновенно наполнившись туманом, закачалась перед глазами, и он осел на выпавший снег, сломав рукой штакетник палисадника. Он вдруг увидел себя самого: как много лет назад, он, Кондрат, в таких-же валенках, выбегал рано утром на мороз и бежал в только что отстроенную, пахнувшую смолой и краской школу; а вернувшись после уроков, перекидывал из руки в руку горячую картофелину, которую мать достала из печи.

– Вам плохо, дядя? – спросил мальчик, – вы солдат? Мой папа тоже солдат!

– Нет, мне хорошо, сынок…

Федька остановился у только что отстроенного женского общежития:

– Давай зайдем, Кондрат, – он обнажил в хмельной лукавой улыбке щербатые зубы, – есть у меня тут парочка знакомых…

Они только что закончили последний курс фабрично-заводского ученичества, на душе было светло и тепло, а во внутреннем кармане Кондрата, то и дело грозя расплескаться, томился теплый самогон. Кондрат неуверенно посмотрел на светящиеся окна общежития, на дымящие трубы завода позади него, оглянулся по сторонам. Было уже темно, но улица была многолюдна: уставшие грязные рабочие выходили вдалеке из заводской проходной, огибали общежитие и разделялись на мелкие потоки, растекающиеся в разные стороны; навстречу им спешили другие – скоро начнётся ночная смена. Днём и ночью завод дымил огромными трубами, освещая небо над собой приглушённым светом и разнося по всей округе тяжёлый давящий гул.

– Ну? – торопил Федька, – пойдем, Кондрат!

– Ну, зайдём ненадолго, – всё также неуверенно ответил Кондрат, – только ненадолго!

Утром, проснувшись в незнакомой комнате, Кондрат увидел рядом с собой девушку. Девушка крепко спала, раскинув руки, а он, сгорая от стыда, сгреб в охапку одежду и выбежал из комнаты. Весь вчерашний вечер Кондрат неотрывно смотрел на неё, лишь изредка кивая головой без устали тараторившему Федьке. Девушки смеялись, а Федька, дёргая за рукав Кондрата, то и дело повторял: «Ну скажи, Кондрат».

Кондрат вернулся в город через месяц. Он проклинал себя за малодушие – девушка уехала. Её звали Нина, и сейчас она выходила из дверей Пашкиного дома, напряжённо вглядываясь в сидящего на снегу солдата.

 

 

 

 

 

Автор публикации

не в сети 2 года

Gotzman

2
Комментарии: 0Публикации: 2Регистрация: 26-07-2020

Другие публикации этого автора:

Похожие записи:

Комментарии

4 комментария

  1. До слёз. Честное слово. Мне почему-то вспомнились мои дедушки, которые, в большинстве своём, так и не вернулись домой. Но, а те, кто вернулись, были необычными. Все раненные, все с какими-то историями из жизни (хоть про Великую Отечественную Войну, вообще, говорили очень редко и неохотно), но истории любви у них были совершенно сумасшедшие. И у одного дедушки, как раз, была жена Нина (моя бабушка). Тоже его спасла. Выходила. Но всё получилось куда более оптимистично, чем у Кондрата. Может, потому что мой дедушка воевал на фронте с Японией, а не с Германией, а может так звёзды сложились. В общем, они благополучно поженились, но всё-таки всю жизнь рядом друг с другом не прожили – через лет десять развелись. Но я это всё к чему. Рассказ получился реалистичным и жизненным – в него легко верится. Особенно в эти жуткие смерти, когда только слепая удача решает: кто выживет, а кто умрёт. Это здорово. И жутко жалко Асту. Понятно, что на войне нет справедливости, но хочется, чтобы она была.
    Спасибо за сильный рассказ! Вдохновения вам и множества новых произведений!

    0
  2. Никого война не делает счастливым, что тут скажешь. История Кондрата получилась трогательной и страшной. Тут и его чудесное спасение, которое, вроде бы, привело солдата к такому неожиданному, но светлому счастью, но настолько недолговечному и грубо оборвавшемуся, что хочется действительно плакать. Да, концовка, конечно, даёт надежду на счастливый финал, да и, в общем-то, прямо намекает на обретение семейного счастья, но всё равно грустно.
    Жалко всех. И Пашку жалко, который погиб, как оказалось, небезосновательно подозревая о происхождении своего сына. И Кондрата жалко, который просто потерял свою возлюбленную совершенно чудовищным образом. И маму его жалко, которая всего месяц не дожила, до возвращения сына. Всех жалко, что тут говорить. Но образ Асты, наверное, получился самым сильным. С этим её прибалтийским акцентом, самоотверженностью и ангельским видом. Вообще, было ощущения надвигающейся трагедии, но казалось, что их советские войска расстреляют, так как братья в карательных отрядах, а отец всецело поддерживал подобное решение. Но, пожалуй, автор выбрал более правильный и, условно говоря, «хороший» вариант.
    Описания мук, ранений, вспышек воспоминаний и страшных снов – выполнены на очень высоком уровне. Иногда прямо до мурашек пробирает. Сюжет, вроде бы, и не особо сложный, но постоянно держит в напряжении и не отпускает. В общем, очень удачное и, не побоюсь этого слова, сильное произведение получилось.
    Спасибо! И удачи в творчестве!

    Данная рецензия – составлена представителями редакции сайта и является частным мнением о произведении. Эта рецензия, как и сама редакция сайта никак не влияют на конкурсную оценку произведения. Желаем Вам успеха и удачи на Вашем творческом пути!

    0
  3. Очень больно. Очень больно читать любые рассказы про войну. Хоть реальные, хоть вымышленные. Я еще застал своих прадедушек, жив мой дед 96 лет, моих бабушек хорошо помню… А молодежь… Им это неинтересно и они не понимают….

    0

Добавить комментарий для Редакция Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля