Search
Generic filters

повесть “Погребальные игры этрусков”

ЛИТЕРАТУРА, ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС, ПРОЗА, РАБОТЫ АВТОРОВ
23/12/2020
19
1
5

Историческая повесть “Погребальные игры этрусков”

 

Содержание:

 

1 глава Цирковые игры Города Urbs [эпитет Рима]

2 глава Утренняя школа

3 глава Подарок “Сивиллы”

 

1 глава Цирковые игры Города Urbs

 

Рим месяц мархешван 3827 год по еврейскому летоисчислению

(октябрь-ноябрь 66г н. э)

 

Как правило, в ноябрьские иды к верхним причалам Тибра устремлялись последние суда. Опасность неурочного зарождения зимних штормов заставляла владельцев торопить триерархов с доставкой грузов. А вот римских мальчишек, независимо от времени года, влекло сюда нечто иное, равно как и людей в летах. Облепившие квадры береговых плит, подростки и в преклонных летах ветераны с неослабевающим интересом взирали за прибытием и разгрузкой торговых судов. Молодёжь горела желанием увидеть новые корабли, моряков, пришедших с дальних, неведомых стран, других же влекли воспоминания о былых сражениях, но объединяло одно – всеобщее влечение к морю.

 

Не миновало искушение и двух еврейских юношей, проживающих на другом берегу реки за широкой излучиной, где привольно раскинулась их община. Это место так и звалось на латыни – Трасте́вере, что означало “за Тибром”. Несмотря на незначительные послабления в нравственных устоях, чему, к сожалению, способствовало тесное соседство с латинами, сирийцами и греками, родители не одобряли прогулки сыновей за Тибр, тем более в седьмой день недели. На что Дан и Асаф в один голос прекословили, что их дорога не продлиться за край “субботнего пути” и до ближайшего причала, куда они направляются, две тысячи локтей и ни ладонью больше.

 

Этот день тринадцатого числа месяца мархешван, изменивший впоследствии судьбу обоих, зачинался, как обычно. После утреннего молебна в доме собрания они возвратились с отцом домой. За шаббатним столом юноши торопливо расправились с холодным куском египетской рыбы, запили глотком медовосладкого напитка из фиников и сунув за пазуху по зачерствевшей пшеничной лепёшке, попросили разрешения на прогулку.

 

Ближайший путь к причалам лежал через небольшой островок Тиберина, разделявший речные воды на два рукава. Всякий раз, преодолевая первое арочное сооружение и оказавшись на небольшом участке суши, они любовались этим вытянутым клочком земли, где в обрамлении цветочных ваз и фонтанов искрился мраморными колоннами храм Эскулапа. Но сегодня было не до этого. Быстрыми шагами братья проскочили затем второй мост Фабриция и поднялись к величественному зданию театра Марцелла. Оказавшись на площади у полукружия театрального ограждения, по другим ступеням вернулись почти к самой реке, прошли немного вниз по течению и уже там по береговым плитам взобрались наверх, где с радостными возгласами их встретили здешние приятели:

 

— Братьям многочисленные приветствия!

 

— Асаф, а вы лёгки на помине! Идите к нам, — лицо греческого друга светилось от радости, — Вчера ваш дядя без всяких проволочек устроил моего отца каютным служителем на эпибатигу! Оказывается, Иефераам столько лет работает во Фьюмичино, что его знает в лицо чуть ли не каждый подъёмщик грузов.

 

— Прекрасная новость! Теперь ты сможешь наконец-то обзавестись настоящим военным кинжалом. Думаю, широкий пугио станет достойным украшением твоего “мощного” торса.

 

Худосочный Евдоким засмеялся одним из первых.

 

— Смотрите, да это же с Боспора, я узнал его по широкой корме!

 

Чей-то громкий выкрик приковал всеобщее внимание к двухмачтовому судну, длиной не менее шестнадцати оргий. С десяток волов, бредущих по берегу, медленно втягивали его в акваторию порта. О перегруженности свидетельствовал верхний брус фальшборта, едва ли не в полутора локтях нависший над водой. По всей видимости, в стремлении получить скорейшую выгоду, пантикапейский владелец судна не пожелал оставить часть груза в Остии, а приказал своему триерарху нанять волов и тянуть посудину к римским причалам, до предела отягощённую фанагорийской пшеницей.

 

— Поразительно, как только доски выдерживают всё это? — воскликнул один из пожилых ветеранов, указывая на торчащие из палубы громоздкие конические амфоры, — Клянусь Юпитером! Да здесь зерна более тысячи талантов!

 

Вставленные в настильные отверстия, амфоры закрывали собой всё свободное пространство, а незанятые работой гребцы теснились на высоко поднятой корме, мешая двум кормчим свободно орудовать рулевыми вёслами.

 

— При такой жадности не удивлюсь, если в трюме вместо гороха и фисташек окажутся кувшины с иберийским серебром, — поддержал его второй отставник, — Кажется, парень прав, с прошлого Праздника Весты этот “друг римлян” уже второй раз приходит сюда разгружаться. Не худо бы проверить якоря, глядишь, они у него из чистого серебра. Мне рассказывали…

 

Остерегающий трубный сигнал предписал судну застопорить ход и уступить дорогу отходящему от причала военному кораблю. Но дожидаясь команды от старшего кормчего, сведущие погонщики осадили животных. Плавно под звуки рожка отошла от причала трирема. Соразмеренно заработали длинными вёслами отоспавшиеся за ночь верхние траниты. И заскользила над мутными водами Тибра гордо поднятая голова богини Медузы, неся под собою трёхзубый таран. Северный ветер чуть усилился, играючи опередил судно и принялся с благосклонностью наполнять большой прямоугольный парус. Малый же носовой, отпущенный с наклонной мачты, какое-то время, казалось, возмущённо трепыхался, но и он постепенно забрал низовой ветер, надулся, забогравел от важности, отдавая неистово свой труд кораблю.

 

— Жаль, отец не разрешает выучиться на кормчего, — горестно вздохнул широкоплечий, не по годам развитый подросток, — Грозится, если не возьмусь за ум, то в ближайшую субботу отправит за Тибр к Шефуфану на обрезание. А всё потому, что провожу этот день в таком же бездействии, — под общий смех он плутовато покосился на присевших рядом с ним братьев.

 

Будучи из сословия всадников, Децим, с непонятным упорством высокородного римлянина, испытывал ко всем евреям “смешанное чувство любопытства и презрения”. Тем не менее он оставался добродушным парнем и не опускался до прямых оскорблений.

 

— А всё же скажите, “это”… не больно, а то всякие кривотолки гуляют? – спросил он с плохо скрываемой насторожённостью.

 

Как видно, подобный вопрос давно занимал римских подростков, их лица с любопытством уставились на старшего из братьев. Не обошёл предмет обсуждения и двух ветеранов, сидевших неподалёку, заставив оторвать взгляды от русла.

 

Дан кивнул понимающе. Подобного рода расспросы не сказывались на его расположении духа. Как и любой другой еврейский ребёнок Рима он слышал их с детства и приучен был обстоятельно отвечать на них, конечно, если не звучали при этом явные насмешки. В противном же случае в ход шёл позволительный приём, чему тайно обучал многих мальчишек общины беглый гер-тошав[не еврей, соблюдающий законы Ноевых сынов] из Лузитании, нашедший прочный приют в Трастевере. Но если бы этот вопрос прозвучал впервые!

 

С серьёзным видом Дан терпеливо объяснил, что крайняя плоть обрезается ребёнку на день восьмой от рождения, а чтобы узнать больно ли это (тут он, не сдержавшись, ухмыльнулся), то для пытливых юнцов, “не желающих взяться за ум”, остаётся единственный выход, это поскорее впасть в детство.

 

— Да не переживай так, наш мохе́л поможет распрощаться с плотью и в твоём возрасте. Обещаю, будет не очень болезненно и, главное, вrevi manu.

 

Ответ юноши развеселил, многие заулыбались, а последняя фраза и вовсе вызвала всеобщий хохот. Каждый представил, как еврейский жрец при́мется совершать над сыном эквита безумную операцию “без проволочек и пустых формальностей”.

 

— Да будет тебе дуться, сам же начал, — Дан дружески толкнул приятеля в плечо, — Давай, показывай, что обещал. В прошлые бега победила “Ксанф” и ты говорил, что в честь неё обязательно отчеканят монету.

 

Обидчивое выражение на лице Децима смягчилось. Страстный приверженец лошадей, он старался не пропускать ни одного циркового состязания. Как бы нехотя залез в поясной мешочек и с видимым равнодушием протянул кулак.

 

— Да не тяни жилы! — Асаф нетерпеливо пристукнул его по крепко сжатым пальцам.

 

Его притязание поддержали и ветераны, они также любопытствующе вытянули шеи. Медленно, слишком медленно разжимались тонкие мальчишечьи пальцы, пока на полураскрытой ладони не сверкнул новенький денарий. Выдох восхищения привлёк внимание и остальных.

 

На серебряном adversus[лицевая сторона монеты] неверной круглой формы, только на днях отчеканенной в мастерских при храме Юноны Монеты, красовалась лошадиная голова. Над её круто изогнутой шеей дыбилась откинутая назад витая косичка. Надменно вскинутый профиль с выпирающим глазом и чувственно раздутыми ноздрями, казалось, излучал божественный свет.

 

— Какое великолепие! — прошептал Дан и с благоговением тронул пальцем острые кончики миниатюрных ушей, кокетливо выглядывающие сквозь изысканно сплетённую гриву.

 

День пролетал незаметно, пришло время возвращаться домой. Братья наскоро распрощались с друзьям и спустились к реке. У соседнего причала завершало разгрузку африканское судно, пришедшее с грузом абиссинского овса и оливкового масла. Чернокожие мавры освобождали от груза заднюю часть палубы. Ухватившись по двое за бронзовые ручки широкогорлых амфор, они осторожно сходили по сходням, а далее по береговым ступеням, выложенных травертином, проворно взбегали наверх. Там, у длинного приземистого ряда складов на деревянных настилах, уже теснились полновесные сосуды со светло-жёлтым, сияющим в солнечных лучах ячменём.

 

— Постойте! Но вы так и не ответили на моё предложение посмотреть поединки гладиаторов, — их остановил догнавший Евдоким, — Жить в Риме и в праздники ни разу не побывать на цирковых играх?! Да кто мне поверит, что я таких знаю?

 

Братья обескураженно переглянулись.

 

— У евреев есть определённые запреты и ты не мог не слышать о них, Евдоким, – Асаф смущённо смотрел на него, — Не обижайся, наши законы требуют держаться подальше от подобных зрелищ и мы не можем ослушаться. Прощай frater. Superi te tueantur!

 

— Да-да, и вас пусть боги хранят! — грек долго сопровождал их сочувственным взглядом.

 

* * *

 

Но настали худые времена, тяжело заболел отец. Торговля пурпуром, перешедшая к нему от своего отца, перестала приносить доходы, а потом и вовсе сошла на нет. К концу месяца кислев не стало Малькиэля, умер в свои неполные сорок пять лет. И хотя какое-то время община их поддерживала и выручал дядя, у которого и своих детей было восемь душ, в дом заползала бедность. А тут пришла пора старшим сестрам готовиться к замужеству. Мать долго советовалась с сыновьями. Не видя иного выхода, решили продать семейный свиток Торы, дабы купить всем подобающие к празднику одежды, дорогой еды и новые таллиты обоим женихам для обмена свадебными подарками. Однако, в любом случае приходилось задумываться над будущим.

 

Это случилось накануне мартовски ид, во второй половине месяца адар. Город готовился к празднеству, посвящённому Марсу и Минерве. В то утро братья отправились на Большой мясной рынок, чтобы в очередной раз подработать. Им повезло, до обеда таскали, а затем помогали рубить свиные и бычьи туши, получили на двоих сорок ассов. Возвращались через центр города и обсуждали по пути что ещё следует приобрести в первую очередь. Их путь пролегал по правой стороне Большого цирка, где высокие колонны открытых галерей казались нескончаемыми.

 

— Наверняка возвещают о праздничных играх, — прервал разговор Асаф.

 

Он кивнул на один из широких простенков портика. Разделённая на прямоугольники тёмными полосами варёного масла, значительная часть стены, первоначально покрытая свежей известью, пестрела различного рода объявлениями. Обнародованные тексты навязчиво призывали приобретать всё и вся, начиная от молодых, воздержанных в пище рабов до лучшего фалернского вина.

 

Братья подошли к свежему album[альбум, доска объявлений], где один из светлокожих невольников старательно выводил крупные буквы, обмакивая кончик кисти в красную охру, а его напарник, подставляя горшочек, что-то негромко наговаривал. Немного погодя на подсохшей белоснежной поверхности можно было прочесть:

 

“В цирке Фламиния! Ludi Circenses! Цирковые игры!”

 

Ниже, менее крупными буквами, текст обстоятельно перечислял порядок предстоящих сражений хищных зверей, как между собой, так и с участием гладиаторов знаменитой “Утренней школы”. Прежде по известным причинам не придающие значения подобным зрелищам, на этот раз их охватило необъяснимое волнение. Возможно, оставшись единственными кормильцами в семье, в них словно что-то надломилось. Через несколько дней над речными белёсыми водами разнеслись звонкие бряцания египетских систр. Весёлые звуки тростниковых сирингов вторили первым зыканьям танцоров. После недолгих колебаний, никого не предупреждая, Дан и Асаф покинули Трасте́вере и отправились на Марсово поле, туда, где близ храма Беллоны раскинулось большое здание цирка, навсегда изменившее их судьбу.

 

* * *

 

Казалось, в ноябрьские иды все жители Города собрались на праздничных трибунах Фламиниева цирка. Припозднившиеся по независящим от них причинам, братья спешно приобрели две бронзовые тессеры, дающие право на вход в последние ряды. Поднялись наверх и с трудом втиснулись на скамью, о чём тут же пожалели. Оказавшись в близком окружении толпы римских попрошаек, они с обречённостью вдыхали пары вонючего гарума, потому как от тех нещадно несло несвежими рыбьими обжимками, остававшимися от дешёвого Помпейского соуса. Молодые и старые, напялившие на себя лохмотья грязных туник, поднаторевшие на подачках, нищие вели себя здесь крайне заносчиво. Галдели и громко требовали скорейшего продолжения. Братья не застали торжественного шествия, а также церемонию открытия и пропустили первые выступления. Впрочем, чувство омерзения вскоре напрочь вытеснили жуткий страх и… восхищение всем происходящим внизу на огромной, неохватной для взгляда арене.

 

Протяжный хор десятков труб возвестил о начале следующего представления. Трибуны приутихли в предвкушении обещанного им необычного номера. В открывшихся проходах в самом низу ограждений с воем и воплями, точно заправские всадники, стали вылетать бесчисленные стаи различных обезьян, восседающие верхом на стремительно несущихся собаках. С противоположной стороны из-под южных трибун навстречу им безостановочно выкатывались десятки миниатюрных колесниц. Запряжённые псами, сверкающие позолотой повозки несли на себе таких же распалённых, но более крупных “наездников”. Обезьяны цеплялись за поручни, лихо размахивали над головами детскими трещотками и безостановочно верещали, приводя этим в ещё большее неистовство своих клыкастых “коней”.

 

Собаки оказались неизвестной породы. Тёмно-серые в редких поперечных полосах, их поджарые тела рассекали воздух и если бы не колесницы с “наездниками”, то этот стремительный бег можно было бы сравнить разве что с полётом разъярённых гигантских ос. Один их вид с оскаленными пастями и клочьями пены, слетающей с длинных языков, приводил передние ряды зрителей в ужас. Круг за кругом вся эта умопомрачительная разноголосая вереница совершала объезд поля, вызывая не менее восторженные вопли остальных зрителей.

 

Внимание Дана отвлекли высокие, протяжные звуки человеческого голоса, они раздавались чуть в стороне, на три ряда ниже. Он увидел стоящую ногами на скамьях небольшую группу нарядно одетых молодых людей. Их гладко выбритые лица выражали восхищение, но особо выделялся один, невысокого роста с хрупкой изнеженной фигурой. Его светловолосую голову обрамляла золотая диадема, украшенная крупными каплями бесценного серебристо-матового жемчуга. Юноша размахивал обнажёнными руками и под одобрительные возгласы своих вдохновителей декламировал какие-то стихи, вероятно, тут же сочинённые им от переизбытка чувств.

 

Внезапно, явно повинуясь чьей-то незримой команде, псы одновременно сбросили на землю всех своих “всадников” и проворно скрылись в тёмных проходах, которые тут же захлопнулись. Сотни покинутых мартышек и бабуинов опасливо сбились в центре арены. Плотная желтовато-серая масса вибрировала, обезьяны тревожно-недоумевающе кидали взгляды во все стороны, готовые броситься к скрытым от глаз кормушкам.

 

Предчувствие чего-то страшного заставило братьев, как и всех прочих, затаить дыхание. Никто из них не обратил внимание, как вдоль внешней стороны ограждения появлялись многочисленные служители цирка. Все были вооружены длинными шестами, металлическими крючьями, копьями и трезубцами. Между тем в наступившей тишине послышались характерные скрипящие звуки, издаваемые механическими блоками. Медленно расходились в стороны низкие задвижки, постепенно открывая тёмные провалы в ограждении арены. Но никто не появлялся оттуда и зрители, утомившись ждать, начали проявлять недовольство.

 

Но вот в одном из проходов показалась чья-то морда, она была опущена к самой земле. На её чёрной блестящей шерсти неприятно выделялись два широко расставленных жёлто-зелёных глаза. Замерев на мгновение, зверь, казалось, оценивал окружение и убедившись в отсутствии для себя опасности, сделал шаг, затем другой. Гул одобрения поплыл по трибунам. Одна за другой по жёлтому песку заскользили длинные гибкие тела гигантских кошек. Грациозность и красота их движений вызывали восторженные возгласы. Выбравшись на открытое пространство, хищники, очертаниями напоминающие леопардов, быстро приобретали уверенность.

 

— Panthera! Гляди, Сиулиус, да это же рanthera! — раздался над ухом чей-то радостный вскрик.

 

Асаф с силой сжал руку брата. Этих чёрных, точно погружённых во тьму пожирателей, было много, не менее сотни. Оголодавшие плотоядные определенно обнаружили свои жертвы, их поджарые животы с едва проступающими светловатыми пятнами слишком красноречиво говорили об этом. Впалые бока заметно участили дыхание. Тем не менее от внимания придирчивых зрителей не ускользнуло и то, что хищники по ещё неизвестной причине странно медлили и нападать не спешили. Будто выполняя охотничий ритуал в привычных нагорьях Абиссинии, мрачный полукруг неотвратимо расширялся, охватывая в кольцо несчастных primates.

 

Тесно сбившись телами в один тяжело дышащий монолит, они даже не делали попыток разбежаться, настолько парализовал их страх. Ужас и отчаяние читалось в сгорбленных замерших фигурках и лишь в центре стада кое-кто ещё продолжал глупо вертеть головой. Что стоило им броситься в разные стороны и тогда появился хотя бы малейший шанс на спасение! Может так оно бы и произошло, но изощрённый человеческий разум с точностью предусмотрел и это, даря жертвам лишь видимость на спасение.

 

От охватившего волнения Асаф не выдержал и на мгновение прикрыл глаза. Если бы он не знал, где сейчас находится, то по обступившей его тишине, пронзённой свистящим, тысячеглоточным дыханием, можно было бы предположить, что они с Даном стоят на палубе корабля и это ветер шумит в натянутых снастях.

 

Тем временем хищники продолжали завершать охват, ни на шаг не заступая невидимую, но запретную для них линию. Хвосты нервно били по песку, по вытянутым в напряжении телам. Вот сейчас, похоже, кончится их терпение и неудержимый позыв толкнёт, пересилит, сметёт весь талант неизвестных дрессировщиков, но ничего этого не происходило. Впервые с начала выступления подобная заминка была по достоинству оценена даже крайне нетерпеливыми зрителями. Зыбкое безмолвие над трибунами достигло своего апогея.

 

Дан покосился на соседние ряды. Некоторые до последнего момента продолжали делать свои ставки, торопливо перебрасываясь отрывистыми фразами. Но независимо от возраста и положения всех объединяло одно. Их лица, искажённые до неузнаваемости, полнились животной страстью и являли собой настолько искренние желания, что в голову пришла нелепая мысль – окружающие его люди ничем не отличаются от тех божьих тварей, кто там, внизу. Чудилось, ещё немного и толпы распалённых, озверевших язычников без понуканий дрессировщиков с кровожадными воплями сами ринутся на арену разрывать на части африканских бедолаг.

 

Тишину расколол негромкий треск запоров. На восточной, зауженной стороне цирка сдвинулась в сторону ещё одна створка. Зрители ахнули в едином порыве. Живым потоком из проёма выплеснулись не поле сухие вёрткие тела. Перепрыгивая друг через друга, опрокидывая себе подобных, степные волки прокладывали путь среди менее ловких сородичей. И вот уже огромная, неисчислимая масса хищников, счастливо избежавшая унизительность дрессировок, гневной, разбушевавшейся стремниной неслась к своей добыче. Доведённые голодом до безумия, затравленные до крайности в подтрибунных загонах, карающими серыми молниями стелились по земле гирканские убийцы. Вот уж кому были неведомы сомнения!

 

О, велик талант укротителей Утренней школы! Не сами жертвы, а вид нагрянувших соперников явился ключом необычно начавшегося номера. Лишь он дал повеление благородным животным и тотчас рухнула искусно созданная преграда. Пожалуй, само небо содрогнулось от многоголосого смертного вопля, исторгаемого из заживо раздираемой плоти.

 

Понемногу страсти умерялись. Льющаяся кровь стала приедаться своей однообразностью даже неискушённым зрителям. В достаточной мере освежив свою собственную, они с нарастающей унылостью поглядывали на арену, дожидаясь завершения затянувшегося побоища. Вид гнусно вопящих обезьян уже никого не пьянил. Спасая жизни, разбегались они в разные стороны. Десятками карабкались на высокие ограждения в жалком стремлении избежать своей позорной участи, но везде и всюду их поджидала смерть. Будучи во всеоружии, служители кололи, сталкивали, отдирали от оград хватающиеся лапы, спихивали несчастных обратно вниз, где их поджидали обезумевшие от голода хищники.

 

Если пантеры обходились одной-двумя жертвами и приступали к пожиранию, то прирождённых убийц, судя по всему, не смогли бы остановить и сами боги. Наскоро удовлетворив первый голод, волки без устали носились по всему полю. Раскалёнными стрелами Артемиды, они настигали и разили падающих на их головы верещащих обезьян.

 

Но что-то изменилось в картине всеобщего избиения. Несколько крупных бабуинов, негаданно для всех, в том числе и для самих дрессировщиков, предприняли попытку защититься сообща. Озарённые примитивной догадкой, приматы прижались друг к другу спинами и принялись отбивать атаки нападавших. Один из самцов, более агрессивный и решительный, в неистовстве стряхнул с себя парализующий волю страх и в отчаянном прыжке вцепился в горло ближайшему от него хищнику. Распалённый удачливой охотой, волк не в состоянии был вовремя отразить нежданный для него прыжок и оба ревущим, завывающим клубком покатились по арене. К этому времени с обезьянами было покончено и раздираемые голодом, волки бешено торопились насытиться.

 

Возгласы изумления пронеслись над трибунами, заставив многих повскакивать со своих мест. Внимание всех зрителей приковала эта диковинная пара. Издалека в трепещущем тёмно-сером сплетении невозможно было ничего разобрать, вскоре оно замерло и лишь мелко вздрагивало на изрытом песке. Однако победитель не спешил объявиться.

 

Прозвучавший следом сигнал положил конец затянувшемуся номеру, вытолкнув на поле многочисленных служителей. Одни принялись загонять хищников в подтрибунные помещения, другие подтаскивали крючьями истерзанные останки к низким повозкам. Настал черёд и этой странной пары. В воздух взметнулись заточенные жала, собираясь разом покончить с обоими, но тысячные толпы зрителей взвыли в единогласном протесте. Всем хотелось одного и того же – знать, кто вышел победителем из этой забавной стычки, к тому же своевременные ставки могли неплохо обогатить счастливцев.

 

Один из уборщиков устал дожидаться, тупым концом он слегка подтолкнул клубок. Точно ожидая этого, тела распались, оттуда вынырнула лобастая светло-серая морда хищника. Вздох удовлетворения пронёсся над трибунами, подавляющее большинство ожидало подобной развязки. Голова на мгновение замерла, затем откинулась набок и… безвольно сунулась в песок. Только сейчас стало заметно, что на уровне горла она почти полностью была перегрызена и держалась лишь на шейных позвонках. Ликование и хохот охватил вторую половину зрителей, разумеется, за исключением искушённых упрямцев, проигравших, к их невыразимому отчаянию, кто горсти медных асс и серебряных денариев, а кто и лишился части состояния.

 

Ещё не веря собственной удаче, победитель нерешительно повёл по сторонам своей собакообразной мордой. Покачиваясь из стороны в сторону, он с трудом приподнялся с земли, глаза его при этом безумно вращались в бесплодной попытке отыскать внезапно исчезнувшую угрозу. Запоздалые волны крупной дрожи пробегали по его мощному телу, но силы окончательно покинули отважного самца. Израненный, истекающий кровью, он со стоном повалился на поверженного противника, мучительно втягивая в себя воздух.

 

Пожав плечами, уборщик вновь взялся за своё орудие, но вынужден был вторично оставить своё занятие, ибо зрители и на этот раз оглушающе засвистели, затопали ногами, неистово подпрыгивая и колотя по спинам стоящих впереди. Простонародье единодушно требовало оставить отважную обезьяну в живых. Старший служитель вопросительно взглянул на главную трибуну и получив соответствующий знак, вонзил крюк в волчью тушу. Неторопливая длинноухая пара, пристёгнутая к свежей воловьей шкуре, остановилась у лежащего “героя”, сноровисто перевалили на неё и под торжественные звуки труб с почётом поволокли по всему периметру арены и люди (стоя!) приветствовали обезьяньего триумфатора.

 

Братья переглянулись, осадок был настолько неприятен, что вгорячах решили покинуть цирк до начала следующего номера. К тому же оба испытывали сильную жажду и нестерпимо хотелось облегчиться. Покинув свои места, поднялись на несколько ступеней по проходу, но замялись возле одной из выложенной кирпичом загородок. Воспитанные в еврейских традициях, они никак не решались зайти в общественный туалет, откуда непрестанно доносились громкие споры. В довершении всего, смущало посещение латрины молодыми зрительницами. Воспользовавшись услугами цирковых рабов, женщины набрасывали на плечи протянутые им просторные плащи и лишённые всякой стыдливости, заходили внутрь. Вынужденные смириться, братья воспользовались услугами и вернулись к трибунам.

 

Один вид подготовленной арены, готовой принять новых героев, завораживал и заставлял сердца присутствующих сладострастно сжиматься. Многие горожане приходили сюда с друзьями и родственниками. Приходили надолго, рассчитывая провести в стенах цирка прекрасные, волнительные часы и досыта насладиться разного рода зрелищами.

 

Глухие частые удары по туго натянутой коже открыли восточные подтрибунные ворота и на арену с оглушительным рёвом выскочил огромный лев. Умело растравленный, по замыслу дрессировщика он одним своим видом должен был являть разбушевавшегося Пифона. Своей дерзостью этот дракон, стороживший Дельфы, когда-то вызвал гнев Юпитера и за это должен был понести заслуженное наказание, а именно, публично погибнуть от руки Дельфийского бога. Поражённый стрелой Аполлона, он послужит варварам суровым назиданием.

 

Взметая тучи песка, недавний обитатель Атласских гор, по всей видимости, ещё не догадывался об уготованной ему участи и, понятное дело, сам собирался обрушить свой гнев на не явившуюся вовремя жертву. И она не замедлила явиться. Трибуны радостно возопили, Рим приветствовал достославного венатора Утренней школы. Он вынырнул из узкого бокового проёма и, как видно, вкушал наслаждение от зрительского признания. “Охотника” с нетерпением ждали, как и его новых героических подвигов.

 

Не обращая внимания на взбешённого хищника, знаменитый гладиатор неторопливо шествовал вдоль трибун, с благосклонностью принимая в свой адрес многочисленные поздравления и горячие пожелания успешной охоты. Его стройную фигуру украшала лёгкая туника с серебренными блёстками, а на правом плече полуденной звездой сияла золотая фибула в виде рукокрылой гарпии. Светлые завитые пряди волос стягивала золотая диадема, богато украшенная драгоценными камнями. Походка была легка и непринуждённа, правая рука сжимала короткое и хрупкое на вид копьё. С небрежно наброшенным на левом плече ало-красным плащом, он воистину, выглядел, как бог.

 

Гладиатор завершал церемонию и до императорской ложи оставалось совсем немного, когда хищник определился со своим врагом и прямиком направился в его сторону. Трибуны быстро успокоились, шум утих. Но человек давно и терпеливо ожидал этого и ничто не могло отвлечь его внимания – ни громкие возгласы, ни буйное проявление чувств.

 

Венатор выжидал, когда гроза пустыни сама сделает первый шаг и мгновенно отреагировал на поведение животного. Он как бы нехотя развернулся и пошёл навстречу. Схождение, как и рассчитывалось, произошло в центре арены против главной ложи, что и предписывалось строгими правилами. И чем ближе они сходились, тем чаще мелькал в воздухе увенчанный кисточкой хвост, сильными ударами которого хищник яростно охаживал себя по втянутым бокам.

 

Братья не отрывали глаз, боясь пропустить начало схватки. Момент нападения оказался слишком неожиданным для такой крупной туши. Львиные лапы на мгновение сошлись в одном пределе и он прыгнул, легко, стремительно.

 

В тот же момент гладиатор, едва уловимо для глаз, скользнул в сторону, не более чем на шаг. И почти сразу же, поднимая фонтан песка и пыли, чудовищная лапа хищника опустилась рядом со стройной ногой венатора. Обутая в изящную сандалию, она была едва не раздавлена. Сам же охотник недовольно поморщился, брезгливо стряхнул с обуви пыль и… повернувшись спиной ко льву, уверенно направился к главной трибуне. Крупная голова “Пифона” с трубным рыканьем бессильного недоумения какое-то время зерилась в спину удаляющейся жертвы.

 

Более безумных воплей братьям ещё не доводилось слышать – трибуны, воздух, всё окружающее пространство над Фламиниевым цирком огласилось яростным рёвом. Ведь иллюзия с химерой, как бы изрыгающей из пасти невидимый огонь, была настолько велика, что у всех, от мала до велика, это вызвало неописуемый восторг. О, кто как не сам Апполон смог бы оценить талант koryphaios арены?! Великое, непревзойдённое искусство дрессировщиков “Утренней школы” оказалось спрессованным в несколько жалких мгновений, но именно в поисках их и пришли сюда люди, пришли чтобы досыта насладиться божественным зрелищем торжества человека над зверем.

 

(Справедливости ради следует напомнить, что не всегда подобный трюк циркового номера завершался победой человека, но не на сей раз.)

 

Страшная пасть с крупными в хлопьях пены клыками уже дышала гладиатору в спину и лишь тогда он позволил себе расчётливо обернуться и бесстрашно принять на себя разгневанный взгляд взбешённого “дракона”. Алый плащ “Дельфийского бога” взметнулся в воздух и опустился на голову “Пифона”, чтобы в следующее момент быть ловко обвёрнутым вокруг неё. Внезапно ослеплённый, лев в ярости замотал головой, на несколько мгновений прервав свой жуткий рёв.

 

Дважды ему не увернуться, – с восторгом и страхом решил Асаф, – или сейчас или никогда…

 

В напрасных попытках царь берберийской пустыни пытался сбросить с себя нежданную помеху, но это было всё, что мог позволить и ему, и себе бесстрашный венатор, и одарить восхищённых поклонников (и это в который уже раз!) прекрасными, незабываемыми мгновениями.

 

Карающей стрелой Аполлона, копьё “охотника” пронзила ткань и почти вполовину своей длины погрузилось в невидимое для всех око “дерзкого Пифона”. Смертельно поражённый, лев замер, пошатнулся, затем неожиданно мягко большой изнеженной кошкой улёгся у ног гладиатора и умиротворённо ткнулся широким носом в его ступню.

 

Кузнечный горн бога Вулкана, веками изрыгающий огонь, и тот вряд ли бы сравнился с настоящим вулканом человеческий страстей. Дикой, неумолкаемой вакханалией взметнулся над обширным пространством цирка грандиозный триумф сегодняшнего выступления. Взмыл в небо, чтобы излиться на голову победителя драгоценным дождём золотых и серебряных монет, сиянием множества богатых украшений, щедро брошенных женскими руками.

 

Праздник удался. Довольный произведённым впечатлением, устроитель игр с благодарностью выслушивал лестные отзывы императорской семьи и только тогда подал знак на завершение ритуала торжественного прохождения победителя. Благодарные римляне, удовлетворив сполна свои чувства, наконец позволили гладиатору покинуть арену. Умело скрывая смертельную усталость, опустошённый, венатор неторопливо скрылся в подтрибунном помещении.

 

Содержание же заключительного номера оставалось тайной не только для зрителей, но и для самого устроителя игр, о чём недвусмысленно был строго предупреждён императором. Солнце клонилось к закату, дневная жара смягчилась и зрители, дожидаясь начала заключительного номера, уже неспеша обсуждали поочерёдно все номера. Для одних день прошёл исключительно удачно, поскольку принёс неплохие барыши, другие оплакивали свои потери и рассчитывали отыграться хотя бы на долгожданном таинственном номере. Вдоль рядов опять затрусили рабы с кувшинами, забулькали освежающие напитки, охлаждая не в меру разгорячённые, ссохшиеся и истомлённые за день глотки.

 

Взволнованный всем увиденным, Асаф в восхищении повторял Дану, что теперь многое бы отдал, чтобы стать настоящим венатором. Взбудораженный не меньше брата, Дан ещё пытался возразить ему, но уж слишком велика оказалась сила искусства дрессировщиков. В тот ранний вечер братья и не предполагали какой жребий за них изберёт судьба и на сколь близки они стали от своего рокового шага.

 

Медленно открывались главные западные ворота, откуда запряжённая шестёркой мулов, тяжело покачиваясь на низких колёсах, медленно въезжала большая высокая клеть. Вся она сверху донизу была наглухо окутана тёмной тканью, что сразу же вызвало различные домыслы и многие принялись с азартом гадать, что за страшный зверь таится внутри? К сожалению, и сами служители цирка не имели об этом ни малейшего представления – под страхом смерти им было запрещено даже близко приближаться к таинственной клети.

 

Исподволь заиграли печальные флейты и вот уже вослед их нежно-пугающим звукам потянулись согбенные фигуры, затянутые в траурные одежды. О, как безутешны их неслышные тени! Они несли на шестах большое, сплетённое из соломы чучело, призванное отобразить тень искусного Марсия, по собственному недомыслию вступившего при жизни в музыкальное состязание с самим Аполлоном. Верёвочный хвост волочился по земле, а круглую тыкву на месте головы венчали козьи рога. Чучело было обильно полито кровью животных и олицетворяло явившуюся на свет тень несчастного сатира, жестоко наказанного пристрастным богом Солнца и Музыки.

 

Люди замерли в предчувствии чего-то необычного, что может вызвать невероятное потрясение. Звуки усилились, стали ещё громче и пронзительней, а приобретшие вдобавок ещё и дикое скрежетание бронзовых литавр, они весьма достоверно изображали вопли недалёкого сына Олимпа. О боги! Велики же были его страдания от заживо сдираемой кожи! Постепенно жалобное причитание затихло и в игру вступили сладкоголосые тибии.

 

Взгляды вновь приковала таинственная клеть, но все попытки что-либо разглядеть сквозь ткань ни к чему не приводили. И вот уже многие невольно поддались неуёмной фантазии и высказывали предположения, что сегодня по воле Отца отечества римские граждане впервые могут стать свидетелями ужасающего наставления для всех смертных, а роль дерзкого сатира наверняка уготована какому-нибудь преступнику. Другие, настроенные более оптимистично, всё же сомневались в проведении подобной, откровенно варварской процедуры. Но в любом случае эмоциональное напряжение зрителей достигло необычайного предела. Даже самых толстокожих, пресытившихся зрителей начало пробирать до костей.

 

Музыка постепенно стихала, процессия остановилась. В ограждении отворилась большая овальная дверь и из чрева подтрибунных пространств, точно из бездны Аида, на арену выплыла высокая мрачная фигура, по всей видимости, изображающая Эреба. Несколько ошарашенные предстоящими загадочными событиями, зрители неотрывно провожали его взглядами, тужась угадать, что же желает донести до них бог мрака? Он остановился поодаль от клети и молча подал кому-то знак. Из подошедшей ранее процессии вышел человек и скинул маску, под которой многие с удивлением узнали судейского чиновника, печально известного у зажиточных римлян под презрительной кличкой “Фемида обнажённая”.

 

Человек этот был божественно красив, неотразимо тонкие черты лица давали пищу многим начинающим местным поэтам и художникам и частенько вводили в сладкое заблуждение недавно приехавших богатых провинциальных дурнушек. Уже будучи оратором на суде, Авлид умудрялся под “гнётом” неопровержимых, ласкающие слух звонких улик” уесть невыгодный для него вердикт, обращая решение судей в наиболее удобное для его клиента русло. Иными словами, срывал повязки с глаз даже с самых ярых и стыдливых приверженцев римского правосудия. Не зря, видно, ходили слухи о его близком, несколько своеобразном знакомстве с некоторыми известными патрициями из сената, покровительством которых, не без взаимности, Авлид неизменно пользовался. И всё же надо отдать ему должное, не многим из заступников боги дали такой зычный и вместе с тем чистый и ясный голос, потому присутствующие и затаили дыхание, с волнением и надеждой ожидая чего-то необычного, что разогрело бы напоследок охладевающую кровь.

 

Авлид привычно набрал в грудь побольше воздуха и членораздельно огласил приговор суда, а затем сопутствующее ему особое императорское решение. Оно заключалось в необычном лишении жизни достаточно известного римского ювелира, осмелившегося нагло сбывать фальшивые драгоценности и немало преуспевшего в этом. Согласно постановлению, всё имущество государственного преступника поступает в городскую казну, а его рабы распродаются.

 

В сопровождении двух стражников из-за той же овальной двери вышел, а точнее, вывалился невысокого роста полный человек средних лет. Предстоящая казнь и смерть от неведомого зверя окончательно подорвали его силы. Краем уха Дан услышал, как кто-то вслух произнёс имя преступника – Сильвий. Кабы не рука солдата, виновник навряд ли бы добрался самостоятельно к месту казни. Предстоящее убийство перепуганного насмерть человека уже никого особо не возбуждала. Однако сама мысль, что на их глазах слабую человеческую плоть станет терзать скрытый от глаз неизвестный и потому ещё более ужасный зверь, приятно щекотало нервы. Он прятался где-то там, в тёмной глубине клети, в ожидании своего легитимного ужина. Несчастный Сильвий даже не сомневался в этом, как впрочем и все остальные.

 

Осуждённый был грубо остановлен в нескольких шагах от страшного сооружения. Один из стражников подошёл вплотную и с опаской дёрнул за покрывало. Очевидно, сделанная из двух частей, в его руках осталась нижняя половина, которая до этого опоясывала всю клеть. Ко всеобщему изумлению, клетка оказалась совершенно пуста, если не считать несколько рядов гибких прутьев, плотно вплетённых у самого днища. Раздались разочарованные возгласы, но многие продолжали упрямо надеяться, что хищник затаился именно там, надо лишь дождаться, когда он почует свою жертву. Подтверждая их мысли, траурная процессия немедленно покинула арену. Единственный задержавшийся из стражников торопливо набросил заранее заготовленную петлю на деревянный брус и разматывая на ходу тонкую верёвку, рысью бросился к спасительному барьеру.

 

Дверь клетки оказалась почти напротив их трибуны. Дан в замешательстве глядел на согбенную фигуру обречённого и ему стало невероятно жаль его. По возрасту тот годился им в отцы и, вероятно, имел семью, но какова теперь будет жизнь его детей и жены если всё имущество отойдёт городу? Они смущённо переглянулись, оба чувствовали одно и тоже. Одно дело наблюдать привычную гибель животных, но становиться свидетелями того, как зверь станет разрывать человека, созданного “по образу Божию”, было невыносимо.

 

Верёвка натянулась, запор отошёл в сторону и хорошо смазанная дверца распахнулась. Внутри стоял полумрак, трибуны в очередной раз замерли в сладком, томительном ожидании. Время шло, но так никто и не появлялся. Ожидание затягивалось, вновь послышались голоса недовольных, всем хотелось наглядного завершения объявленного приговора. Но вот в глубине что-то мелькнуло, совсем слабо, точно маленький жёлтый лучик света робко и неуверенно заскользил к выходу. Братья обладали отменным зрением, но всё равно, то что они увидели, никак не доходило до их сознания.

 

Зато стоящий в непосредственной близости ювелир слишком хорошо разглядел содержимое клетки. Увиденное настолько подточило несчастного, что он так и не успел оценить весь трагикомизм своего положения. Ноги Сильвия разъехались в стороны и он потерял чувства, кулем рухнув на песок. Пока сидевшие по эту сторону зрители ещё только силились вытолкнуть из груди набранный воздух, “страшное” существо спрыгнуло с обреза клетки и мягко приземлившись, уткнулось в густой лес коротко завитых и ухоженных волос лежащей перед ней “жертвы”. Только теперь остальные зрители сумели, наконец, с трудом высмотреть маленького затворника, пушистый цыплёнок почти сливался с жёлтым песком.

 

То, что произошло в тот день, ещё долго обсуждалось жителями Рима и его предместий и дошло, кажется, до самых удалённых провинций. Но в эти мгновения дикий, ошеломляющий хохот овладел всеми без исключения, кому посчастливилось увидеть один из самых весёлых и развлекательных номеров, задуманный божественным Нероном. На арене вновь появился знакомый всем Авлид, его тело всё ещё сотрясалось от смеха. Он терпеливо дожидался, когда пришедший в себя “казнённый” с помощью тех же стражников подымется с земли и хоть что-то начнёт соображать. Заметив, что взгляд Сильвия, в конце концов, приобрёл достаточную ясность, он громогласно объявил всем, чем был вызван этот странно задуманный номер под названием “Децимация” Сильвия”. Император счёл необходимым поступить с преступником точно так же, как и тот со своими обманутыми покупателями и теперь все воочию убедились, что этот нечистый на руку ювелир понёс заслуженное наказание. Стирая с лица остатки слёз, чиновник доверительно шепнул на ухо потрясённому Сильвию, что тому даруется жизнь и даже возвращается одна из его многочисленных вилл, а также небольшой дом, доставшийся ему в наследство от отца. Но если уважаемый Сильвий письменно обязуется выплатить ему за труды “гонорар успеха”, то Авлид в недалёком будущем постарается отвоевать для него бо́льшую часть рабов и одну треть недвижимости. На этом праздничные выступления закончились, о чём донесли цирковые трубы и возбуждённые, но крайне довольные сегодняшним днём зрители покидали трибуны.

 

* * *

 

Увиденное в тот день на арене потрясло братьев и открыло многоликую мерзость кровавых развлечений “идолопоклонников”, как часто с гневом повторял в семейном кругу их покойный отец. Тем не менее, как нередко случается в жизни, это не могло уже не повлиять на судьбу молодых неоперившихся недорослей, взращённых в языческой стране. Не откладывая в долгий ящик и наведя справки, в тайне от родных, оба юноши решили при случае добровольно поступить в “Утреннюю школу”. Совершить этот чрезвычайно греховный поступок в большей степени побуждала ответственность за семью. Надвигающаяся нищета и неясное будущее в их глазах выглядело мрачным. Этому не способствовало даже слабое утешение, что проявлять себя им предстоит в схватках с дикими животными.

 

О, как наивна молодость! Забыли, забыли братья наставления отцов: “Сын мудрый радует отца, а сын глупый – огорчение для его матери”.

 

2 глава Утренняя школа

 

Рим месяц адар 3828 год (февраль 67 год)

 

Прошло значительное время, прежде чем братья решились на задуманное. Вопреки опасениям, их приняли. В тот же день за обоими надёжно захлопнулись ворота, а школа приобрела ещё двоих гладиаторов, будущих бестиариев. Главный admistrator [администратор] школы оказался живой и очень подвижный мужчина средних лет. Он был небольшого роста со смуглым румяным лицом, которое не портили даже два глубоких рваных шрама. Человек внимательно оглядел прибывших и ничего не объясняя, повёл за собой к одноэтажному зданию с рядом полукруглых зарешётчатых окон. Оказавшись в полутёмном коридоре, провожатый открыл первую от входа низкую дверь и жестом пригласил войти. В небольшой комнате кроме грубо сколоченного стола, крытой корзины и широкой скамьи ничего не было, за исключением одинокого плетёного стула у окна, в который он и опустился. Знаком предложил присесть, какое-то время внимательно разглядывал обоих и должно быть придя к определённому выводу, кивнул:

 

— Моё имя Актеон, я прокуратор этой школы, — представился он. Его узкие сухие губы растянулись в улыбке, почти до неузнаваемости изменив выражение лица. Оно стало неожиданно приветливым. Юноши по очереди назвали свои имена.

 

— А ведь вы одной масти, у вас единая мать?

 

Получив утвердительный ответ, продолжил:

 

— Вижу, вы из евреев, — он хлопнул ладонью по своему колену, — Хорошо, теперь расскажите мне какое несчастье заставило вас прийти сюда? Не сомневаюсь, что скажите голую правду, хитрецы и преступники добровольно сюда не приходят. Обязан предупредить, в Утренней школе я являюсь начальствующим лицом и сам решаю кого принять в качестве ученика, а кого, — он улыбнулся ещё шире, — в виде лакомства для наших милых зверушек. Согласитесь, было бы несправедливо лишать меня приработка, когда содержание и обучение гладиаторов перевешивают доходы. Итак, я полон внимания.

 

Договорившись заранее, Асаф подробно объяснил причину их появления здесь. Рассказал о семье, о смерти родителя, о желании, приведшем именно в эту школу. Актеон терпеливо выслушивал и то, что он самым внимательным образам отнёсся к их решению объяснила его неожиданная фраза:

 

— Я уже имел печальный опыт и теперь достаточно осведомлён, как ваши жрецы в подобных случаях толкуют свои священные книги. Всего год назад один такой же молодой еврей пришёл в мою школу и не сказал всей правды. Оказалось, что сын богатых и почтенных родителей решил то ли прославиться, то ли назло близким продать себя, хотя мог и не делать этого. Ведь по римским законам свободные граждане, поступившие в школу, могут жить и у себя дома, только обязаны вовремя являться и участвовать во всех гладиаторских боях. Но я, глупец, поверил ему. Не прошло и трёх месяцев, как мальчик стал проситься обратно на свободу. Ну что ж, и на это есть свои правила. Я подсчитал убытки, затраты на учёбу, тренировки и назвал требуемую сумму. Через несколько дней в ворота школы постучал небезызвестный в Риме еврейский жрец, из уважения не буду называть его имени. Но меня больше всего удивило не это, а категорический отказ отца выкупить своего сыночка. Мне он со слезами на глазах объяснил, что в их священной книге Законов говорится, что если еврей продал себя в гладиаторы даже один раз, то его не выкупают.

 

Он внимательно оглядел юношей, но не найдя в их глазах и намёка на сомнения, добавил:

 

— Надеюсь, вы всё обдумали? Теперь, что касается платы. Вся сумма от сделки будет отправлена вашей семье, это назначенные по закону пятьсот денариев за каждого. Далее, если вы своей храбростью заслужите признание и награду зрителей, то всё собранное на арене будет принадлежать вам, таковы правила. Но для этого придётся хорошенько поработать не один год, прежде чем получите назад свободу или же меня заставят это сделать сами зрители. Пожалуй, для начала это всё. Хочешь ещё что-то спросить?

 

— Нет, dominus[господин, хозяин], между нами всё решено, — твёрдо ответил Асаф— мы оба готовы прямо сейчас поставить свои имена и вдавить польцы на нашем договоре.

 

Актеон удовлетворённо кивнул и стукнул ладонью в ближайшую от него стену. В помещение неторопливо вошёл человек высокого роста в зелёного цвета тунике. Его обнажённые мускулистые руки покрывали странные бороздки запёкшейся крови, но казалось, его это мало беспокоило.

 

— Это ваш будущий наставник, — Актеон кивнул на вошедшего, —

Виталис покажет вам комнату, затем ознакомит со школой и проводит в помещение для приёма пищи. Утром мы снова встретимся и тогда составим наш договор, таков порядок. Идите, хотя постой, — он окликнул Асафа, — мне показалось, ты хотел задать мне вопрос, — Актеон понимающе улыбнулся, —

так я отвечу на него. Этого мальчика никто не съел, сами понимаете, материнское сердце размягчит и камень. Вскоре за ним прислали, но выкупить до захода солнца так и не успели – не хватило денег. А всё почему? За день сумма увеличилась на треть и это опять-таки справедливо, потому как за глупость и упрямство следует платить, разве не так? — он лениво махнул рукой.

 

В полутёмной каморке кроме двух узких лежанок с наброшенными на них вытертыми шкурами неизвестного происхождения у стены стояла скамья со двумя парами аккуратно сложенных шерстяных одеял. Уже в наступающих сумерках они приготовили себе немудрёную постель и быстро улеглись. Но сон не шёл, раздирали противоречивые чувства:

 

— Ты обратил внимание, всех, кого мы сегодня видели хорошо развиты? — Дан уткнулся в колючее одеяло, — А те два сакса, с которыми я успел после обеда перекинуться парой слов, оказывается, в школе уже полтора года, а на арену их ещё не выпускали. Ты видел их торс? Ни капли жира, синяк на синяке и кожа дублёная. Думаю, нам придётся не сладко, но назад пути нет, Актеон прав – за всё надо платить.

 

— Да вы что, сговорились пугать меня? Как его, этот “коротышка”? — недовольно пробурчал Асаф.

 

— Ты об одноногом маркомане? Не думаю, чтобы кормилец животных приврал, учёба действительно может занять три – четыре года. Долго, конечно.

 

— Да я не об этом, мы знаем на что идём, — голос Асафа прозвучал жёстко — Хочу сказать, уж лучше иметь дело со зверями, чем с людьми. По крайней мере, мы не подымем оружия друг против друга.

 

— Знать бы наперёд что случится, — тяжело вздохнул Дан, — Ты помнишь того ослепшего льва, которому в первую очередь Олос бросил мясо? И с каким уважением!

 

— Уж не ему ли колченогий обязан своей “деревяшкой”? — мрачно усмехнулся Асаф, — Он не сказал тебе об этом?

 

Дан протянул руку и с участливостью коснулся брата:

 

— Успокойся, Асаф, всё не так безнадёжно, как нам кажется, мы ещё не сделали ничего плохого, чтобы потерять надежду на заступничество Милосердного. ОН должен понять нас и простить. А пока ты ходил глазеть на своих любимых медведей, Олос рассказал мне, почему старый “Гектор” до сих пор жив. На его счету два венатора, причём в один и тот же день!

 

— Венаторы?

 

— Ну, это те, как он объяснил, кого кроме оружия, ещё обучают убивать голыми руками. Но этот одноглазый либерийский лев оказался сущим левиафаном. Ослеплённый на этом выступлении и на второй глаз, он умудрился сломать хребет лучшему венатору школы.

 

— Значит, тот был не лучшим, — вяло возразил Асаф.

 

— В том-то и дело, что это был самый способный выпускник школы, но ты прав, ему действительно в тот день не повезло. В самом начале лев загрыз молодого гладиатора, но перед этим бестиарий всё же успел коротким копьём полностью ослепить “Гектора”. Вот тогда большинство зрителей запротестовало, когда на арену собрался выходить второй бестиарий, настолько понравился им этот хищник. Они потребовали, чтобы в схватку вступил Эрнест, прославленный венатор “Утренней школы”, причём на равных условиях.

 

— Как это на “равных”? — с дрожью в голосе, воскликнул Асаф, — Они что, заставили ослепить его тоже?!

 

— Нет, конечно. Олос сказал, что его поставили перед выбором – либо одеть на глаза повязку и начать поединок или явиться на арену одноруким, с подвязанной за спиной рукой. Даже Актеон не в силах был ничего сделать для него. Тогда гордый германец предпочёл почётную смерть – он вышел с открытыми глазами.

 

Утренняя встреча с Актеоном закончилась скоро. Он объявил им школьные имена и юноши втиснули их в свежие глиняные таблички.

 

— Когда-нибудь вы покинете стены моей школы, если так станет угодно богам и сможете торжественно разбить их или оставить в назидание потомкам, — Актеон усмехнулся, — И ещё, вы оба, как я заметил, хорошо развиты и достаточно смелы для будущей профессии. Но прежде, чем я положу в свою корзину ваши обязательства, у вас ещё остаётся шанс отказаться, но потом…

 

— Не пугай нас, – перебил его Асаф, — мы знали на что шли и нам известен будущий статус – Infames[покрытый позором]. Виталис объяснил, что наше положение будет считаться унизительнее преступника или раба. Как видишь, мы с братом ко всему готовы.

 

— Ну что ж, отговаривать больше не буду, — начальник школы впервые со скрытым уважением взглянул на братьев, — теперь окончательное слово за нашим главным “кормильцем”.

 

— Почему за ним?! — с недоумением воскликнул молчавший до этого Дан.

 

— Да, за ним! – кивнул Актеон, — Прежде чем приступите к тренировкам и doctor[учитель] начнёт обучать вас владеть всеми видами оружия, а также прививать навыки дрессировки животных, выбор вначале сделает он, — его рука указала на вошедшего пожилого человека, — А если быть более точным, то вас первыми изберут наши “шалунишки”, они-то уж получше Олоса разберутся, стоит ли им вообще связываться с вами. Хотя, как мне доложили, — Актеон перевёл взгляд на Асафа, — ты, Феликс, уже определился со своим будущим другом, поэтому станешь заниматься воспитанием и дрессировкой нашего белобрысого засони.

 

Взгляд Актеона потеплел:

 

— Я сам люблю медведей и рад, что и тебе они нравятся. Это очень важно, но ещё важнее, чтобы и ты ему приглянулся. В нашем деле одной дружбы недостаточно, вы должны породниться со своими питомцами и стать им не меньше, чем братьями. Не думай, что Олос нечего не заметил, пока с твоим братом кормил “Гектора”. Наша знаменитая “Амимона” при твоём приближении даже не попыталась зацепить новичка своими когтями. После тяжёлого ранения она не переносит ни одно двуногое существо, Олос и то её остерегается, хотя кормит уже два года. А вот к тебе она осталась равнодушной.

 

— Не сочти за простое любопытство, Актеон, — учтиво обратился к нему Дан, — но как попала к тебе эта медведица, мы никогда не слышали, что существуют медведи с белой шкурой. Из какой страны она?

 

— Скажу правду, я раньше и сам не слышал о подобных чудесах. Как-то мне рассказал об этом пленный галл, это было, кажется, в год убийства Педания Секунда. Галл говорил, что белые животные водятся ещё дальше, намного севернее его страны, там, где в холодных морях плавают большие льды и однажды он увидел шкуру такого медведя и даже трогал её руками. Это так поразило меня, что я задался целью во что бы то ни стало раздобыть необычного зверя. Случай подвернулся не скоро, но слава богам, я оказался первым в Риме обладателем белого медведя и ни сколько не жалею об этом. Прошло не так много времени, как все расходы на “Амимону” окупились сполна, т.к. ни одно представление не обходилось без её участия. Сам принцепс приходил полюбоваться на медведицу, он и дал ей это имя в честь жены Посейдона. Вскоре подобрали ей пару, гигантского чёрного медведя. “Ахилла” также привезли из далёкой страны, которая находится очень далеко отсюда на запад, за большим морем, по которому надо плыть сотню дней. И вот, слава богам, пять месяцев назад “Амимона” подарила нам двух прекрасных малышей – чёрную самочку, я дал ей имя “Терпсихора” и белого самца, но как назвать, пока ещё не решил.

 

— Хозяин, ну мы пойдём? — подал голос кормилец.

 

— Да-да, идите с ним и пусть боги помогут сделать вам выбор.

 

Вчера Олос показал им небольшую часть зверинца, но лишь войдя вглубь территории, сплошь заставленной рядами больших и малых клеток с различными животными, юноши смогли представить насколько она огромна. Многочисленные клетки создавали собой уходящие вдаль бесконечные улицы, разбитые на кварталы. Одни, заселяли визжащие и кривляющиеся до одури обезьяны, другие заполняли дремлющие африканские “цари” со своими прайдами и прочие кровожадные охотники холмов и равнин. Дальше начинались клетки с мечущимися без устали волками и насторожёнными пантерами, затем сменяли другие клети, более громоздкие, из прочных пород древесины. Из-за тесных решёток на братьев злобно взирали бесчисленные пленники жарких стран, сохраняющие и в неволе свою неукротимую ярость. Их жёлто-оранжевые огоньки немигающих глаз не хуже авгура могли предсказать судьбы своих будущих жертв.

 

За последними рядами клеток, в которых томились малорослые, но не менее коварные хищники, в просторных загонах дожидались своей участи сотни длинношёрстных быков и зебр, антилоп и оленей. У мелких бассейнов, вырытых в земле, лоснились десятки бегемотов, угрюмо кося иссера-красными глазками на своих раздражительных соседей.

 

В стороне от суеты, не имея возможности приблизиться друг к другу, угрюмо топтались слоны. Прикованные за ноги, они с тревогой поглядывали на своих вчерашних подруг по несчастью. Не в силах сдержать зов крови, великаны долго и страстно трубили в безысходной тоске, оглашая округу гнетущими звуками.

 

Между клетками сновали многочисленные рабы и крючьями выволакивали наружу злосчастных обитателей, осмелившихся преждевременно испустить дух, тем самым вводя Утреннюю школу в чувствительную трату. Что же касалось рачительного Актеона, то он не намерен был расставаться с буквально на глазах разбухающими тушами. Тут же ободранные и разрубленные в специально отведённых местах, куски плоти шли на прокорм их более удачливым товарищам по несчастью.

 

Олос и Асаф остались в медвежьих рядах, а Дан отпросился пройти дальше, ему хотелось получше разглядеть львов. Таких красавцев, да ещё вблизи, он видел впервые. Как и остальные хищники, звери, казалось, почти не обращали на него внимания. Гривастые, лохматые самцы содержались отдельно. Львиц же в каждой клетке было по несколько штук. Внимание юноши привлекла одинокая самка; через решётку большой просторной клети кроме неё никого не было видно. Дан приблизился. Она лежала на боку и даже не приподняла голову. Тогда окончательно осмелев, он подошёл вплотную. Только затем он вдруг с восторгом увидел у её живота двух детёнышей, а следом ещё двоих. Одна, более резвая пара, как видно, насытилась быстрее остальных и не давала возможности двум другим прикоснуться к сосцам. Они поочерёдно отталкивали их в сторону, пытаясь втянуть в свою игру.

 

— Шалом, будущие цари зверей! — с грустью прошептал Дан и просунул пальцы через решётку.

 

Львица резко подняла голову. Дан замер. Её темно-рыжего цвета глаза смотрели в упор, уши обратились в его сторону, а чёрный конец тугого широкого носа напряжённо втягивал воздух. Юноша не шевелился. Молодое сильное животное стерегло каждое движение человека, но попытки вскочить при этом почему-то не делало. Тогда осмелев ещё больше, Дан просунул руку во внутрь клети и пошевелил пальцами, пытаясь привлечь внимание детёнышей. Это ему удалось. Бойкая пара бросила своё безуспешное занятие и заинтересованно шагнула в его сторону. Только теперь самка коротко рыкнула и в возбуждении хлестнула хвостом по днищу. На детёнышей это не остановило, на вполне окрепших ногах они устремились к незнакомому существу.

 

Дан прикинул расстояние и решил, что в любом случае успеет отдёрнуть руку. Их удивлённо-глуповатый вид вызвал у него невольную улыбку. Львица вскочила. Один из малышей, успевший втянуть в себя сосок, сорвался вниз и мягко шлёпнулся на пол, отчего громко и огорчённо взвизгнул. Это её на мгновение отвлекло.

 

Руки́ Дана коснулась шелковистая светло-песочного цвета шкурка. Она была тёплая и мягко струилась между пальцами. Что-то неуловимо изменилось в поведении львицы, самка медленно отвернула голову и лизнула продолжавшего ныть детёныша. Затем чуть помедлив, улеглась на прежнее место. Отталкивая друг друга, оба малыша ринулись к соскам. Но признаки всё ещё говорили о том, что она находится в нерешительности, об этом свидетельствовал её нервно вздрагивающий кончик хвоста. Понимая состояние львицы и желая успокоить её, юноша напоследок ласково поскрёб малышам животики, покрытые нежной шёрсткой и осторожно убрал руку.

 

За спиной послышался лёгкий стук. Дан обернулся, “кормилец” с едва заметной улыбкой смотрел на него. Юноша смущённо отошёл от клети:

 

— Извини, Олос, наверное, я неправильно поступил, ведь это кормящая мать.

 

Олос не отвечал, он внимательно оценивал поведение львицы. Кончик хвоста теперь был неподвижен, а сама она, преисполненная материнским долгом, самозабвенно вылизывала урчащий выводок.

 

— Да нет, Сардоник, ты поступил правильно, — задумчиво произнёс Олос, — Ты понравился ей, и это главное, — он удивлённо покрутил головой, — а ведь “Андромаха” впервые позволила прикоснуться к своему потомству.

 

Они пошли по дорожке в обратную сторону.

 

— Вам повезло, в лице Виталиса вы встретите достойного наставника и талантливого дрессировщика. Но пусть меня поразит Громовержец, не могу понять одного, почему Актеон так решил?!

 

Олос болезненно поморщился, очевидно, деревянный, почти до колена, протез доставлял ему неудобство. Он остановился, пережидая острую боль, затем медленно тронулся дальше.

 

— Ты считаешь, в этом есть что-то необычное? — не сдержался Дан.

 

— И да и нет, — у Олоса вновь болезненно скривилось лицо.

 

Он оглянулся по сторонам и присел на край высокой мраморной скамьи с темно-блеклыми пятнами, служившую столом вивисекции для школьных ветеринаров:

 

— Вообще-то, не в моих правилах говорить о том, что меня не касается. В нашей школе каждый doctore[учитель] тренирует три – четыре пары одновременно и занятия проводятся во второй половине дня, а в первую половину с раннего утра все ученики занимаются травлей или дрессировкой зверей. И чем ближе конец обучения, тем больше времени отдаётся этой работе. В вашем же случае несколько иначе, Виталис будет один с вами до конца обучения и срок подготовки может быть сокращён по его усмотрению. Давно такого не было, не исключено, что Актеон задумал какой-то новый трюк. Он не любит раскрывать задуманное раньше времени.

 

Олос тяжело привстал и неизвестно почему вдруг озлился:

 

— Заболтался я с тобой, идём скорее. С сегодняшнего дня оба приступаете к тренировкам.

 

Так они молча дошли до входа в обширную территорию, огороженную высокими деревянными барьерами. Внутри она была также поделена на множество ячеек, вполне достаточных для индивидуальной работы с хищниками. Почти все площадки оказались занятыми, где под руководством наставников молодые бестиарии постигали азы дрессировки. Над всей этой большой площадью в миазматических волнах и клубах въедливой пыли стоял неумолкаемый шум, где громкие человеческие возгласы переплетались со злобным рыком и визгами воспитуемых.

 

Так и не выяснив главного для себя вопроса, Дан поспешил задать его, прежде чем перед ними приотворилась прочная дверь:

 

— Но, Олос, ты же не сказал, когда мне позволят выбрать своего животного для дрессировки?

 

Лицо Олоса удивлённо вытянулось:

 

— А разве ты сегодня ничего не заметил, когда впервые прикоснулся к дочери злобного “Гектора”? Надо совсем быть слепцом, Сардоник, ведь “Андромаха” сама для тебя выбрала детёныша и лишь потому разрешила возложить твою руку на свою дочь, стальные самцы. Ладно, иди, — он слегка подтолкнул его в спину, — Феликс давно уже там. На первых порах поработаете с нашими кривляками, Виталис требует начинать именно с них, он сейчас подойдёт. А что касается малютки “Сивиллы”, то у тебя ещё будет время познакомиться с ней поближе.

 

Прошло пять месяцев. Вторую половину дня братья проводили на школьном стадионе. Виталис был требовательным учителем, а порой, как им казалось, просто жестоким. Учебное оружие, вырубленное из твёрдых пород дерева, вытягивало все силы.

 

В один из дней Асаф подвернул ногу и Виталис послал за лекарем. Осмотрев конечность, школьный medicus наложил плотную повязку. Затем отвёл doctore в сторону и тихо добавил с едва скрываемой иронией:

 

— Никто и не сомневается, уважаемый Vitalis, в твоих способностях, не всё же не следует забывать, что человек не зверь и чрезмерная усталость действует на него более угнетающе. К тому же до времени я обязан беречь этих прекрасных еврейских мальчиков. Совсем недавно Актеон при мне клялся эдилу всеми богами, что в ближайшем будущем он непременно выставит на обозрение новый, единственный и неповторимый номер.

 

— В чём-то ты прав, — отстранённо пробурчал Виталис, — детёныши достаточно подросли и окрепли.

 

— Вот видишь, ты сам пришёл к этой мысли, — хитро прижмурившись, промурлыкал Атрид.

 

Возвращаясь в помещение школы, Виталис обратился к ковыляющим позади ученикам:

 

— Идти к себе, через два дня начнём работу с вашими подопечными, — взглянул на Асафа, — Не забудь, что я говорил: отберёшь на кухне пару горстей медовых фиников, но прежде достань оттуда все косточки. И хорошо уясните оба — с самого начала зверь должен отличать своего дрессировщика. Даже я не смогу угощать их, — он повернулся и не попрощавшись пошёл к себе.

 

Необычное поведение наставника несколько удивило братьев.

 

— Так как относительно клички, Виталис? — окликнул его Асаф:

 

Тот остановился, обернулся назад, его раскосые миндалевидные глаза смотрели понимающе:

 

— В общем-то я не бываю против если дрессировщик даёт кличку сам, это хорошо сказывается на обучении. Но всё же последнее слово остаётся за Актеоном, я передам ему.

 

* * *

 

Бывший легионный трибун с интересом уставился на юношу:

 

— Решил назвать его “Зив”? Это что-то означает?

 

Асаф в смущении кашлянул, но выдержал насмешливый взгляд:

 

— Малыш появился на свет в декабрьские иды, в канун еврейского праздника Ханукта и потому мне захотелось назвать медвежонка каким-нибудь “светящимся” именем. Ведь “Зив” белый, точно облачко. Ты позволишь назвать его так? — юноша с надеждой смотрел на Актеона.

 

Румяное лицо прокуратора школы вдруг приобрело недоброе выражение, глаза засверкали молниями и он прорычал низким голосом:

 

— Тааак!! Евреи ставят свои условия?!

 

Олос, в ожидании стоящий у двери, первым не выдержал и громко прыснул, за ним расхохотался и Актеон. Затем утёр ладонью слезящийся глаз и сказал присевшему напротив Виталису:

 

— А ведь неплохо придумал, эдилу это может понравиться. Медведь с еврейской кличкой… хм, забавно, — и он снова весело рассмеялся.

 

Дело в том, что сам Актеон долго не решался дать ему имя, всё тянул, пока не отвлекли более важные дела. Но, как видно, те же боги и надоумили administrator школы не спеша продумывать будущий славный номер, пока не подрастут одни и не соберутся вместе все шестеро намеченных участников. Перспектива получить высочайшую оценку зрителей грозила вылиться для школы золотым ливнем, а мелькнувшее сожаление, что это выступление может быть показано всего лишь однажды, не останавливало Актеона. Тем более, сам princeps давно ждал нечто подобное, а кто как не он способен оценить его преданность и хитроумие? Но всё же полностью номер никак не мог сформироваться в голове Актеона, выстроиться в одну связанную цепочку, пока решение не было подсказано ещё одним участником, но об этом чуть позже.

 

Медвежёнок рос уморительно весёлым и в отличие от своего крайне неуживчивого папаши, обладал покладистым характером. Оторванный же от матери, “Зив” быстро привязывался к Асафу и уже выполнял посильные для него задания. Несколько иначе обстояли дела у Дана. Хотя “Сивилла” и родилась здоровой, быстро набирала вес, но на удивление почти во всём походила на своенравную “Андромаху” и росла чрезмерно капризной. Первый месяц Дан практически не отлучался от неё, присматривался к повадкам малышки и прислушивался к своевременным советам Виталиса. Кусок грубой ткани, временно подброшеный в клетку к “Андромахе” и впитавший её запахи, сослужил добрую службу, став как бы путеводной звездой между человеком и зверем. С большим трудом “Сивилла” всё же привыкла к теплу и запаху человеческого тела и тряпку за ненадобностью выбросили. Теперь же в её сознании Дан олицетворял для неё собственную мать.

 

По прошествии времени достаточно обременительная напасть не замедлила обрушаться на юношу, “Сивилла” и дня уже не могла спокойно провести без своего друга. То время, которое Дан проводил на стадионе, молодая львица неподвижно лежала на полу клетки и не спускала пристального взгляда своих жёлто-зелёных глаз с того направления, откуда должен был появиться её повелитель, составлявший теперь её маленький и непростой мир. Зато в отличие от других хищников, “Сивилла”, даже к удивлению Виталиса, чрезвычайно быстро, почти с полуслова “схватывала” всё, что Дан от неё требовал. Принуждать силой или страхом боли выполнить какие-либо движения или нужную стойку не было нужды, достаточно было закрепить упражнение тремя – четырьмя уроками. Гадать не приходилось, ею двигала любовь и только любовь к своему обожаемому хозяину.

 

Прошло больше года. Братья впервые в своей жизни не замечали, как быстро и неуклонно бежит их собственное время, а те странные слова Олоса о новой ухищрённости Актеона просто выкинули из головы. К сожалению, “это” всё же случилось, случилось нежданно, когда после ночного отдыха они явились в зверинец к началу кормления. Первое, что бросилось им в глаза, оба питомца были до крайности раздражены. Сойдясь вместе, братья пришли к определённому выводу. По всем признакам молодых зверей этой ночью травили. Чем это можно было объяснить? Ведь Актеон ещё в самом начале успокоил братьев, говоря, что и “Зив”, и “Сивилла” будут в полном их распоряжении до тех пор, пока не наступит время показать своё искусство на арене. Выходит, он нарушил своё слово?! Это был плохой знак. В обеих клетках всё оказалось перевёрнуто, остатки воды из чашек подсыхали на влажных досках. Повсюду валялись отгрызенные клыками древесные щепки.

 

Дан первым обнаружил на светлой бархатистой шкуре “Сивиллы” белые блестящие волосы, они были длинными и грубыми на ощупь. Их невозможно было не узнать и он поспешил подозвать Асафа. Но едва брат вошёл в клеть, как часто бывало до этого и опустился перед лежащей на боку львицей на корточки, как она неожиданно вздрогнула всем телом, гневно рыкнула и Асаф едва успел уклониться от удара её лапы по своему лицу. Не удержавшись, он покачнулся и упал на спину. Обескураженный произошедшим, Дан всё же успел перехватить свою питомицу и дать возможность брату покинуть клетку, который почему-то тут же убежал. Но вскоре вернулся и с крайне огорчённым видом отозвал Дана в сторону, подальше от сновавших поблизости рабов.

 

—  Не хочу пугать, но Актеон или кто-то другой желает накрепко поссорить между собой всех нас и в этом ты только что убедился, “Сивилла” всегда относилась ко мне хорошо. Но это ещё не всё, шерсть “Зива” ей специально подбросили, теперь ты понимаешь о чём идёт речь?

 

— Почему ты так решил? — от волнения в горле Дана мгновенно пересохло, — Ты что-то нашёл у своего малыша? Ну?! Говори скорее! — почти прокричал он, сразу полностью поверив ему.

 

— Нашёл. А ты кроме волос “Зива” ни на что больше не обратил внимания? Так вот, у “Сивиллы”, как и у моего “Зива” есть даже небольшие ранки, у твоей я сразу заметил, а с моим пришлось повозиться, прежде чем он взвыл. Кроме этого, в моей клетки оказался кусок попоны, которую “Сивилла” постоянно мусолила. Впрочем, убедись сам.

 

Дан вбежал в клеть, бросился перед львицей на колени. Она всё также неподвижно лежала на боку, лишь самый кончик хвоста беспокойно вздрагивал. Юноша медленно ладонью повёл по её животу, почти до самого паха, где её шкура вдруг чрезмерно дёрнулась. Тогда он более осторожно, чтобы не слишком растревожить, приподнял её заднюю лапу. В глаза бросился узкий участок содранной шерсти, где набухший кровью шов заметно пульсировал оголённой кожей. Такой след оставляет плеть. Кто-то со знанием дела нанёс его именно в это чувствительное для любого животного место. Дан выскочил из клетки, едва не забыв запереть её за собой.

 

Олос сидел верхом на обрубке бревна и что-то чеканил на небольшом прямоугольнике красной меди. На мгновение поднял глаза на подошедших к нему братьев и невозмутимо продолжил своё занятие. Но вдохновение уже покинуло маркомана. Выражения их лиц говорило, что неприятного разговора не избежать. Ничего удивительного, так всегда бывает, когда впервые начинается травля животных.

 

Он отложил в сторону инструменты и со стоном выпрямил затёкшую спину. За собой вины Олос не ощущал, тем не менее всякий раз ему приходилось испытывать неприятные чувства, объясняя начинающим бестариям, что неизбежно приходит время стравливания. В другой раз он бы так и поступил, но не сейчас. Что-то не давало Олосу остаться равнодушным и ограничиться пустыми словами, к тому же он знал нечто большее, чем эти двое наивных мальчишек.

 

Актеон… что значат для него обещания? Олосу никогда не приходило в голову ослушаться своего хозяина, но верить ему он вовсе не обязан и на это были свои причины. Вот и с этими юношами не всё чисто. Убеждать, что “Зив” и “Сивилла” будут в полном их распоряжении до начала выступлений? Для этого надо совсем не знать Актеона. Но что он мог такого задумать, если лично отдал распоряжение своему рабу начать травлю зверей, да ещё по ночам? А грязные, пропитанные потом туники обоих братьев, как они вообще оказались у Актеона в углу комнаты, спрятанные за корзиной с таблицами? Олос их обнаружил случайно в его отсутствие, посланный им же отыскать необходимый договор на поставку кормов. А ведь парни недавно жаловались Виталису, что у них пропала школьная одежда и Актеон без лишних слов разрешил выдать новую. Это плохой знак, думал маркоман, и прежде всего, для этих парней.

 

Мыслено обрушивая все известные ему проклятия на голову вероломного прокуратора, Олос мрачно кивнул на свободный край бревна:

 

— Присядьте, хочу предупредить, сегодня ваши питомцы, к сожалению, остались без еды, а вечером я их сам покормлю. Дрессировка зверей и, что особенно важно, их травля, основывается на болезненных ощущениях и прочно связывается с чувством голода, таковы порядки и не нам их менять, — жёстко добавил он, желая разом покончить с этим неприятным для него разговором.

 

Олос ожидал какого-либо вопроса, но братья продолжали хранить молчание. Он с тоской огляделся по сторонам, дождался пока мимо них не пройдёт возвращающаяся с утренней травли большая группа бестиариев:

 

— Не думаю, что сообщу ли вам нечто новое. Все эти способы дрессировки и мне не по душе, но сами видите, разум животным заменяет боль, так постановили боги. Ведь вам уже приходилось быть на одном из представлений и собственными глазами видеть, чего добились дрессировщики Утренней школы. Один Виталис чего стоит! Не иначе как сама Fauna, покровительница животных, наградила потомка этрусков за его прошлые муки.

 

Олос с трудом встал, но неловко повернувшись, уронил всё, что лежало на бревне. Асаф нагнулся, поднял с земли инструменты, а возвращая табличку, с удивлением увидел, что в окружении греческого орнамента в центре металлической пластины красовалась затейливо выбитое слово – “Зив”.

 

Олос в смущении отвёл глаза:

 

— Вот за этим и коротаю свободное время. Ладно, идите к себе, Виталис передал, до завтра свободны.

 

3 глава Подарок “Сивиллы”

 

Рим месяц ав 3830 год (август 69г)

 

На душе Актеона тепло и радостно. Чарующими звуками кифары разливалось по телу блаженство и это от одной мысли, что его мольба услышана на Олимпе. Семена нового представления, задуманного им два года назад, упали на благодатную почву. В недалёком будущем все четыре императорские школы на Плебейских Играх должны представить свои лучшие номера. Сколько времени он ждал этого! А всё надоумила его прекрасная Аонида. Как вовремя он нашёл её, бродившей среди праздной толпы. Наивная девчонка, приехавшая из под Фезулы, с забытого богами селения, на заработки в столицу. Удивительно, как она ещё не попала в сети первого встречного сводника и что бы осталось от неё за все эти полтора года, если б не прожила под его крышей? Худенькая, словно тростинка, но как расцвела Мельпомена за это время. По профессиональной привычке он в первый же день дал ей такое имя, когда привёл в свою школу, так, на всякий случай, глядишь, со временем и пригодилась бы высоким гостям. Но девочка оправдала своё новое имя, подобно Музе Трагедии, вдохновляла Актеона на очередные и удивительные новшества. Не единожды, как бы невзначай высказанные вовремя советы выручали его, точно также, как и в тот день, когда Мельпомена впервые увидела этих двух молодых евреев. Уже к ночи, прежде чем забыться в крепких объятиях, задыхаясь от благодарности к своему господину, девушка горячо нашёптывала свои лихорадочно бегущие мысли, словно опасалась растерять их. Актеон быстро сообразил, что из этого действительно мог бы получиться неплохой номер, а вскоре она и название ему подарила – “Погребальные игры этрусков”.

 

В последние дни сентября на праздник Цереры отправился он в школу Даков, где после тщательного отбора окончательно сговорился о приобретении двух солдат, царских дезертиров – мятежников, недавно поступивших к ним с большой партией военнопленных из охваченной войной Иудейской провинции. Главное в его оценке превалировали рост, вес и внешнее телосложение. Всё, вплоть до походки, должно было, пусть и отдалённо, но походить на братьев. В тот день боги были на стороне Актеона, о таком фееричном подарке он и не мечтал. Не успела его чаша с вином опустошиться и вполовину, как в комнату в сопровождении улыбающегося прокуратора вошли двое совершенно одинаковых рыжеволосых юношей.

 

— Я выполнил твоё пожелание, Актеон. Можешь не продирать глаза, а мне и одного глаза хватило, перед тобой двое родных братьев-близнецов, но есть ещё третий, последыш. Всех троих уступил мне зять, ну ты знаешь, у него своя школа за Тибром. Он даже не успел определиться с ними, как я вспомнил о твоей просьбе. Смотри, они соответствуют всему о чём ты просил, даже их рост практически такой же, составляет 97 digitus. Считай, тебе повезло, чего не сделаешь ради друга и цена подходящая, всего лишь выше на восемьсот сестерций за каждого.

 

— Но постой, мы же договорились, — Актеон сделал протестующий жест, — ты всегда мне назначал одну и ту же цену, почему теперь увеличил?

 

— Так ты сам виноват, когда назначал высокие требования к “говорящему орудию”, — удивился Октавий, — кто же знал сколько их будет, вот если бы ты приобрёл и третьего, но ты не желаешь. Впрочем, так и быть, я сброшу цену, но в обмен на любезность.

 

Лицо Актеона помрачнело, он уже понял в чём заключалось одолжение. Тот давно и безуспешно намекал, что пора бы поделиться тем, чего нет у Октавия, как будто кроме Мельпомены вокруг не водится ни одной женщины.

 

Одноглазый canis! – выругался он про себя, – Далась ему эта девчонка!

 

— Послушай, Октавий, в который раз тебе говорю, сейчас это невозможно, без неё я, как без рук. Если хочешь, пришлю сегодня же кого пожелаешь.

 

Физиономия Октавия огорченно вытянулось:

 

— Ну вот, опять завёл свой antiphonos[звучащий в ответ], но так и быть, — он подмигнул Актеону единственным глазом, невольно изобразив сатира, ввергнутого в сон обильным возлиянием, — дождусь, когда твои желания приобретут нравственное величие, тогда, глядишь, и в женских услугах отпадёт необходимость.

 

Не очень довольные друг другом, они расходились и Актеон, хорошо зная переменчивость Октавия, сквозь зубы напомнил ему данное обещание:

 

— Повторяю, до моего прихода возьми с них письменную клятву. В моей школе никто не должен знать откуда они и о своём еврействе чтоб не заикались. Пусть говорят, что из Эдома, что ли, и не забывают в чьих руках оставляют своего братца.

 

Виталис слишком щепетилен и неудобен в моих затеях, размышлял по дороге прокуратор и потому “толстогубому этруску” он ничего не скажет, тем более о преднамеченном предупреждении “идумеянам” – с первого дня перенимать походку и жесты их будущих противников. Когда впервые по поводу “погребальных игр” Актеон призвал к себе лучшего дрессировщика, то вкратце объяснил ему свою придумку, естественно, скрыв главную изюминку. Не было нужды повторять дважды, этот высокий своенравный гигант знал себе цену и схватывал всё на лету.

 

Втайне бывший легионный трибун побаивался его, а с некоторых пор стал просто ненавидеть. Но что он мог поделать, если во всём Риме не найти более талантливого и упорного укротителей зверей, а его толстых рук, скорее напоминающих медвежьи, сторонились даже самые тупые и свирепые хищники. Уж кто, как не они испытывали на своей шкуре твёрдость воли и силу этого Алкида.

 

Не скоро забылся тот случай для многочисленных обитателей школы, когда четыре года назад молодой лев вырвался из плохо запертой клетки и напал на главного “кормильца”. Тогда Олос сразу и не сообразил, кто сзади вцепился в его чресла, а дело происходило уже в сумерках. Тот возвращался на кухню с пустой тележкой, почувствовал сзади гнилостное дыхание и тут же сильную, раздирающую боль в ноге. В тот раз боги были всё же благосклонны к маркоману, иначе чем было объяснить внезапное появление Виталиса? Вопреки сложившейся традиции, вместо того, чтобы улечься с заходом солнца, doctore в тот вечер почему-то решил прогуляться на сон грядущий.

 

Не раздумывая и не устрашившись увиденным, доподлинный “царь зверей”, как потом стали называть его служители школы, изловчился, ухватил льва одной рукой за густую шерсть под глоткой, а второй – за ляжку задней ноги. Одним мощным рывком он оторвал зверя от своей жертвы и, перекрутив в воздухе, обрушил хребтом на подставленное колено. Олос ещё вопил, истекая кровью, когда его неблагодарный покуситель испускал дух. Попытки бывшего лагерного врача спасти ногу ни к чему не привели, но жизнь Олосу была сохранена. Во всей школе теперь почти не осталось человека, который не счёл бы за счастье выполнить любое пожелание Виталиса, даже вопреки велению Актеона.

 

* * *

 

Дважды мутный Тибр выходил из берегов, пока питомцы из беззащитных и глупых детёнышей не превратились в роскошных красавцев. Благодаря своевременным подсказкам Виталиса, преданность хищников не знала границ и потому все команды выполнялись искрометно, с радостью, ибо впервые в практике школьной дрессуры звери ни разу не испытывали унижений от своих хозяев. Зато в ночное время в полной мере получали и боль, и страдания, поскольку травли не прекращались и были обязательны к исполнению.

 

Это омрачало успехи предстоящих бестиариев. “Сивилла” и “Зив”, безгранично доверяя каждый своему хозяину, в то же время неистово ненавидели, как противоположных братьев так и друг друга, не говоря о своих ночных мучителях. Эти чувства настолько глубоко проникли и заполнили звериную суть, что инстинкт самосохранения мог отступить в любое мгновение. Ненависть переполняла несчастных. В долгие часы дрессировок Дан не смел даже приближаться к “Зиву”, зверь сразу раздражался и доходил едва ли не до бешенства. Точно также происходило и с его “Сивиллой” по отношению к брату.

 

Вскоре по указанию прокуратора школы программа физических тренировок была сокращена и большую часть дня братьям предоставили для работы с хищниками. С одной стороны, это не могло их не радовать, время проведённое со своими питомцами доставляло огромную радость. Но это вызывало недоумение в глазах остальных учеников школы, значительное время проводившую в тяжёлых тренировочных боях. Привилегированность двух евреев, как показалось многим начинающим бестиариям, вызывало у последних чувство зависти. Теперь единственные, с кем Дан и Асаф поддерживали отношения, были их земляки, рыжеволосые Акан и Фарра, они появились в школе через год после прибытия братьев.

 

С первых же дней они стали их постоянными соперниками на стадионе и тренировочных площадках. Кстати сказать, это была их единственная обязанность, потому как в дрессировках идумеяне почему-то не участвовали. Познавшие военную службу, тем не менее им было не намного легче, чем их “противникам”. Со всей самоотдачей, до изнеможения, парам приходилось биться затупленными копьями и сражаться тяжёлыми деревянными мечами.

 

Вскоре произошло ещё одно событие, которое явилось очередной ступенью адского плана, задуманного Актеоном. После завершения тренировки наставник отпустил идумеян и обратился к братьям:

 

— Это была последняя совместная тренировка. С завтрашнего вечера готовитесь к играм самостоятельно. Только ни о чём не спрашивайте, я сам мало что понимаю, но так хочет прокуратор.

 

Каждую первую половину дня Виталис кропотливо обучал братьев работе с дикими животными. Совместные действия на арене человека и зверя, не раз повторял он, являются одним из самых сложных видов гладиаторских сражений, которые требуют глубоких знаний в поведении хищника. Даже самые злонравные однажды ответят на вашу любовь и ласку, и оказавшись на враждебной им территории, не посмеют забыть о человеке, кому всецело подчинены.

 

В подтверждение doctore рассказал, как сам был свидетелем, когда спасая напарника, не набравшего опыта бестиария, молодой волк самоотверженно бросился под ноги разъярённого слона. Вопреки инстинкту и зрительской логике, он добровольно принял неравный бой, чего никогда бы не сделал в дикой природе. Волк одержал настоящую победу над огромной и смертельной для него “массой ярости и гнева”. Прежде чем принять вид растоптанного куска плоти, хищник успел рассечь у слона одно из сухожилий на ноге. Травмированное животное поневоле отказалось от преследования гладиатора. В честь волка, с достоинством погибшего на арене, его противник, по настоянию зрителей, был всенародно принесён в жертву в качестве награды серому герою.

 

— Ошибка многих дрессировщиков в том, что они пропускают мимо своего сознания нечто более важное, — заверял он братьев, — Я долго пытаюсь выделить это “нечто” хотя бы для самого себя, решив назвать его “чувственным инстинктом”. Вот как ты думаешь, Феликс, если живое существо может испытывать сильные переживания, способно ли оно при необходимости преодолеть одно из них, к примеру, страх?

 

— Не думаю, учитель, — Асаф в смущении почесал в затылке.

 

— Вот и я не совсем уверен. Даже воспитывая хищника с первых месяцев жизни, не каждый укротитель добивается подобного. Да что я вам говорю, вы же сами когда-то присутствовали на наших выступлениях и оно впечатлило вас. Тогда особенно тяжело достался нам номер с участием гирканских собак. Не то что их наездники-обезьяны, многие бестиарии вначале побаивались иметь с ними дело, т.к. псы оказались слишком свирепы и непредсказуемы. Тем не менее успех был грандиозный.

 

Виталис тяжело вздохнул:

 

— А теперь внимательно выслушайте меня и постарайтесь понять. Не всё свершается по прихоти богов и моя задача через вас добиться задуманного. Мысль моя заключается в наиболее тесном единении человека и зверя, в котором “чувственный инстинкт” станет основой ваших новых взаимоотношений. Вы станете искать у них эти точки соприкосновения, полагаясь лишь на собственное чутьё. Я долго вынашивал в себе эту задумку, но каждый раз откладывал на потом. А подтолкнуло меня желание прокуратора сократить срок вашего обучения.

 

Далее наставник выразил надежду, что если один из братьев отыщет эту Ахиллесову пяту, то сможет развить своего подопечного до совершенства:

 

— Любой зверь острее человека воспринимает силу родительской любви, а отсюда его бездумная вера. И если однажды, к примеру, “Сивилла” поверит в твою материнскую любовь к ней, — Виталис до боли стиснул плечо Дана, — она безоглядно последует за тобой. И это будет божественный symbiosis, в котором хищник воспримет человека таким же существом, как и он сам, и обеспокоенность за него бесповоротно заглушит у зверя инстинкт выживания.

 

Долгие месяцы дрессуры, проводимые наедине с молодой, набирающей силу львицей, приносили Дану неизмеримую радость. В то же самое время у него нередко вызывало удивление необычное с некоторых пор поведение своей питомицы. Нежная, безраздельно преданная, “Сивилла” иногда вела себя так, словно не она, а он, её повелитель, нуждается в опеке и защите. Это было довольно странно наблюдать. Подобная манера давала повод глубоко задуматься. Виталис же успокаивал его, утверждая, что это, очевидно, и есть изначальное раздвоение чувств, присущие ещё не состоявшимся матерям.

 

“Сивилле” исполнилось два года, когда впервые случилось то, о чём мечтал и предвещал наставник. Неразгаданный на первых порах долгожданный инстинкт, вскоре зафонтанировал, заиграл всеми цветами радуги, всем, чем сполна одарила её природа.

 

Однажды, будучи в расстроенных чувствах, Дан прервал дрессировку, этому способствовала и разболевшаяся с утра голова. Он с раздражением отбросил в сторону тонкую бамбуковую трость, отошёл подальше к самым щитам ограждения и рухнул на землю, уткнувшись лицом в песок. Вот уже второй день, как юноша страдал, охваченный внезапным чувством тоски по своим близким и казнил себя за необдуманный с братом поступок.

 

Неожиданно что-то нависло над ним, заслоняя собой солнце, и широкая тёплая лапа мягко опустилась на его спину, прижала к земле, не давая шелохнуться. В первые мгновения Дан решил, что “Сивилла” собралась поиграть с ним, но тут же отбросил глупую мысль. По своему характеру подопечная не была склонной проявлять такого рода игривость, да и слишком уж сильно она его придавила своим весом, напрочь лишая возможности приподняться.

 

Он растерялся, такое случилось впервые. Львица нависла над своим дрессировщиком, словно над несмышлёным детёнышем, крепко обхватывая с боков задними ногами и… принялась ритмично, почти не отрывая передних лап, как бы массировать его спину. Овладев собой, Дан было возмутился столь дерзкой выходкой животного и попытался сбросить её, да не тут-то было, зверь категорически отказывался повиноваться. С лёгкостью удерживая своего “пленника”, львица продолжала своё действо. При этом до его слуха вполне отчётливо доносилось довольное урчание “Сивиллы”.

 

Бестиарий отдался в её власть, потому как ничего другого не оставалось. Какое-то время юноша ещё пытался осмыслить поступок хищника, но телом стала овладевать умиротворённость. Ненужные мысли покидали отягощённую голову, глаза закрывались, клонило в сон…

 

Пробудился от негромкого свиста. Ощутил прижавшуюся боком дремлющую “Сивиллу”, увидел Асафа, стоящего за ограждением и сразу вспомнил произошедшее с ним. Но что удивляло, голова была ясной, тело испытывало лёгкость, мышцы налились бодрящей силой, ровно проспал ночь.

 

Дан привстал. Брат стоял с безучастным видом, работа с “Зивом” у него вновь прошла не совсем удачно. Молодой медведь подрастал быстро, хорошо набирал вес и испытывал не меньшую привязанность к своему хозяину, но между ними так и не завязалась тесная внутренняя связь, о которой мечтал Виталис. Животное хорошо поддавалось дрессировке, не требуя жестоких методов обращения, однако, не всё проходило так, как хотелось бы. Возможно, причина скрывалась в природе зверя, а может, в малоубедительности самого укротителя, который и сам-то был ненамного взрослее своего “лохматого ленивца”.

 

В тот день Дан не застал Виталиса в его комнате, doctore всё чаще в свободное время бродил по закоулкам школы и отыскать его было не просто. На следующее утро юноша поделился с ним необычным поведением “Сивиллы”. В ответ мрачный этруск неожиданно заулыбнулся во весь размах своего широченного рта, ярко-синие глаза его засияли:

 

— О боги! Свершилось! — в волнении он воздел к небу сжатые кулаки, крупные мышцы рук напряглись.

 

Впервые человеческие эмоции открыто возобладали над холодной сдержанностью даровитого дрессировщика:

 

— Ты добился таки, мой мальчик, добился… — горячо, едва сдерживая слёзы, повторял и повторял этот суровый человек, крепко прижимая Дана к своей груди.

 

Когда опустилась ночная прохлада, они сидели вдвоём на мраморной скамье для отдыха и Дан услышал от него то, что одновременно вселило в его сердце слабую надежду и вместе с тем разочаровало, и даже встревожило.

 

— Как бы не сложились обстоятельства, на арене держитесь со своими подопечными подальше друг от друга. Со своей стороны я постараюсь не допустить подобного, что было бы чистым безумием. Но доказывать что-либо Актеону бессмысленно. Я всё пытаюсь понять его, но пока не удаётся, — Виталис тяжело вздохнул, — Что касается тебя, то боги явили нам чудо, её чувства к тебе предвосхитили инстинкт ровно настолько, насколько ты оказался достойным её благоволения. Теперь я уверен, никто другой не сможет защитить тебя лучше “Сивиллы”.

 

— Выходит, произошло то самое проявление?

 

— Несомненно. Любое животное, сродни человеку, обладает чувством справедливости. В одночасье ты стал для неё повелителем и извечным детёнышем, которого она взялась опекать. Так будь достоин “Сивиллы”, боги вложили в её сердце Великий Инстинкт!

 

Он долго и пристально смотрел куда-то за темнеющие вершины холмов. Ноздри его крупного мясистого носа, больше смахивающего на плод земляной груши, раздувались, словно этруск силился распознать в ночном эфире что-то знакомое и давно забытое.

 

— Ммм… после праздников не исключено, что я покину школу.

 

— Но почему?! Тебе нет равных, Виталис! — Дан впервые назвал наставника по имени.

 

— Не терзайся, мой мальчик, — усмехнулся Виталис, — и не обожествляй меня. В “Утренней школе” достаточно учителей и все они хорошо владеют своим ремеслом.

 

В ходе очередной тренировки doctore явился в сопровождении Акана и Фарра. На своих спинах каждый нёс по два круглых, сферической формы щита и две волчьи шкуры. Головы хищников угрюмо свисали с плеч. С выражением недовольства на лице, наставник велел сбросить груз на землю:

 

— “Подарок” от Актеона.

 

Он сложил на шкуры принесённые с собой четыре этрусских меча. Их короткие листообразные лезвия тускло отсвечивали процарапанными в бронзе линиями по обе стороны выпуклого ребра.

 

— На Плебейских Играх будете участвовать в “Погребальных играх”, двумя парами играть рабов древних этрусков, сражающихся на могиле вождя, — Виталис отошёл в сторону, что-то ворча вполголоса.

 

Носком сандалии Акан легонько пнул оскаленные зубы:

 

— Сколько раз были на большом складе с декорациями за нашей казармой, а их не видели. Думаю, недавно завезли.

 

Асаф подхватил ближайшую шкуру и принялся примерять. Крупная, отлично выделанная голова хищника с устрашающими клыками смотрелась на худощавой фигуре довольно необычно. Из-под волчьей пасти лицо не просматривалось, густая шерсть доходила до плеч.

 

Подошедший doctore угрюмо выдавил:

 

— Не должен говорить, но то что задумали Актеон с эдилом, немыслимый грех. Когда-то здесь жил свободный народ расены, чьим потомком являюсь я. В те времена в Расении существовал обычай проводить поединки на могиле павшего в бою знатного воина. Это был священный ритуал, где идущие на заклание рабы в жестоких схватках убивали друг друга. Да убивали! — голос наставника приобрёл металлический оттенок, — Убивали, но не для потехи и развлечения. Прежде всего, это была дань уважения, любви и памяти о вожде и друге. Оказывая подобную почесть, близкие и друзья доставляли погибшему неизмеримую радость и придавали ему бо́льшую уверенность в далёком пути в царство теней. Сама же траурная битва была величайшей честью для всех участников и проводилась рабами под масками или в таких вот волчьих шкурах.

 

Виталис всячески скрывал свою нелюбовь к римлянам. Живя среди них, он лишь зарабатывал на достойную старость. Когда-то сам начавший службу бестиарием, одинокий этруск уже не мыслил себе иную судьбу, работа с животными, взращивание молодых дрессировщиков заполнили всю его жизнь. Тем не менее, отношение латинов к памяти этрусков всегда вызывало у него крайнее раздражение. Кто, как не римляне до сегодняшнего дня пользуются многим, что создал его народ? У кого научились они строить великолепные дворцы, здания, дороги? Когда-нибудь боги накажут это взбесившееся племя. Устраивать на радость толпы “Ludi Funebres”![игры погребальные].

 

За несколько дней до начала Плебейских Игр школу будоражило. Гладиаторы получали со складов необходимое снаряжение, подгоняли под свои размеры. Повеселевшими взглядами и деловыми советами наставники вовсю подбадривали своих подопечных, потому как удачные выступления обещали и им изрядные вознаграждения и это не могло не радовать.

 

В отличие от других, повода для эйфории у Виталиса не было. Если в общей массе подготовленных бестариев он не усматривал элементы недоученности, то в отношении Сардоника и Феликса тревожило отсутствие достаточного опыта для таких непростых игр. Теперь у него сложилось твёрдое убеждение – прокуратором замыслена очередная подлость, а единственный человек, кому он всецело доверяет, знает не больше него. Всё это ещё сильнее вызывало у doctore желание расстаться со школой. Слава Вольтумне! Он сохранил сбережение, что давало возможность безбедно дожить отпущенные ему дни.

 

Виталис ошибался. “Кормилец” знал многое и о многом догадывался. Для этого вполне достаточно меньше спать по ночам и вставать до рассвета. Но что мог поделать Олос, ведь его домыслы неизбежно обернутся против них и прежде всего против самого Виталиса. Актеон в присутствии маркомана и так уже не раз грозился в его адрес, называя своего главного помощника “зажравшимся туской”. Для прокуратора устроить случайное отравление ничего не стоило, в этом Олос уже убедился однажды, а коварный и завистливый Атрид с удовольствием подтвердит его невиновность. Впрочем, кто станет копаться в этом, ведь у Виталиса нет ни семьи, ни влиятельных друзей.

 

С самого утра “Сивилла” была не в своей тарелке. Она долго обмусоливала одну и ту же кость, отказалась от любимой кабаньей вырезки, часто и подолгу лакала воду. Вместе с тем ничего особенного в её поведении Дан не находил.

 

Ближе к вечеру, когда он решил покинуть клеть, где до этого выметал накопившийся за день мусор, “Сивилла”, как бы играючи, подцепила его лапой за ногу. Дан  упал бы, но сумел вовремя опереться о метлу. Беззлобно выругавшись, юноша предпринял новую попытку, но едва сделал шаг в сторону дверцы, как львица воспрепятствовала более решительно, подтащив за одежду в свои “объятия”.

 

Так и не прозрев, он обозвал “Сивиллу” рыжей облезлой обезьяной и в сердцах пригрозил, что устроит её до конца дней на место погибшего “Геракла”, после чего попытался встать. Но львица лишь крепче прижала Дана к настилу и принялась с усердием вылизывать ему волосы, при этом глухо ворчала.

 

Юноша затаил дыхание, только сейчас до него дошло – “Сивилла” чем-то сильно расстроена. Он притих. Внезапно его ухо, помимо утробного биения, уловило странные просвисты, исходящие из её груди. Словно отголоски скрипящих в бурю деревьев, они тонко и жалобно звучали где-то там, в глубине её нутра.

 

Это не могло не подействовать. Настроение Дана испортилось вконец. Он вспомнил, что ещё со вчерашнего вечера его стало многое раздражать, даже присутствие брата. Выходит, она это почуяла?! Неужели всё то же “раздвоение чувств”? Так и не придя ни к какому выводу, юноша решительно отвёл её морду и встал. Львица не препятствовала, глаза её были полуприкрыты, она больше не удерживала своего повелителя.

 

Проснувшись среди ночи, Дан долго не мог уснуть, ворочался, с тоской прислушиваясь к сопящему Асафу. Он думал о “Сивилле”, безрезультатно пытаясь понять, что “девочка” хотела ему этим сказать?

 

* * *

 

Кто из великих сказал, будто в этой стране легче встретить бога, чем человека? Да вот же они, весёлые и страстные жители Urbs, они повсюду. Мальчишки забрались на верхние ограждения цирка, и с замиранием сердца глазеют за приготовлениями. Разве по нетерпеливым и радостным лицам скажешь, что там внизу на ещё тревожно-пустующем пространстве арены людям всё ещё мерещатся их безжизненные божества? Не исключено, что они давно уже здесь и незримыми тенями важно расселись по лучшим скамьям Великого Цирка? О счастливцы! Но скудна, скудна человеческая фантазия. Да кто же они, эти сыны Рима, как не сами в роли божеств?! Разве не в их честь вознесётся в небо гулкое эхо раздираемых жертв? Вопиющие, стенающие, станут они ублажать изощрённый слух богоподобных граждан, тешить и радовать падкие на скверну взоры.

 

Глухой топот и рёв негодующих глоток рвался в подтрибунные помещения, едва ли не сотрясая надёжные своды, где в свете факелов медленно плыла мельчайшая пыль. Казалось, сам Neptunus Equester, покровитель скачек и бог лошадей, проверял на прочность творение рук строителей великого отпрыска рода Юлии. Всю нижнюю протяжённость занимали длинные извилистые ряды клеток с хищниками, остальные животные теснились в отведённых загонах. Скученность, недостаток свежего воздуха ощутимо сказывались, но люди не замечали этого, как и другие неудобства. Привычные ко всему, их сейчас больше волновал предстоящий выход на арену, нежели зловонные испарения.

 

О том, что сейчас происходит на арене можно было лишь догадываться. Глухие лязги натыкающихся друг на друга колесниц, клацанье цепляющихся колёс перемежались неистовыми воплями беснующихся зрителей. Зычными криками Factiones veneta! Рrаsina! – обожатели “синих” и “зелёных” союзов поддерживали своих героев, одновременно требую и моля возниц вырвать victoria, а в случае поражения угрожали обрушить все мыслимые кары на головы своих любимцев.

 

Гладиаторам “Утренней школы” отвели часть южных и часть северных помещений в непосредственной близости от четвероногих участников представлений. Многие молодые бестиарии беспокоились за своих подопечных и как могли, успокаивали их, стараясь далеко не отлучаться.

 

Дан просунул руку между брусьями и потеребил “Сивиллу” за ухом. Конечно, львица не спала, хотя глаза и были закрыты. Кончики пальцев сползли под нижнюю челюсть. Там, где начиналась шея, билась набухшая жила. Толчки следовали чаще обычного.

 

—  Ну-ну, успокойся, наара́ шели́. Моя девочка, всё будет хорошо, — шептал он на еврейском, — Мы вернёмся с тобой, вернёмся с победой. Ведь ты в этом не сомневаешься?

 

Его губы ещё какое-то время с нежностью выговаривали слова любви этой выросшей на его руках “крошке”, весом никак не менее шести с половиной кикар.

 

Вернулся разгорячённый Асаф, он в очередной раз бегал к северным помещениям убедиться, что с “Зивом” всё в порядке. По завершению конных состязаний отправились на массовую сцену Акан с Фаррой. Перед уходом все они пожелали друг другу удачи. Никто из братьев на тот момент не задумывался, что ожидает их впереди. Усмешливый Акан на этот раз выглядел мрачным. Оба уже поворачивали в сторону центрального выхода, как их окликнул Асаф. Он подбежал и поочерёдно сунул им что-то в руки. На раскрытой ладони каждый увидел одинокую крупную горошину чёрного перца.

 

— Вот… спрячьте и Отец наш в небесах обережёт ваши жизни, — смущённо пробормотал Асаф, — так напутствуют сыновей все еврейские родители.

 

Братья несколько изменились в лице, переглянулись, затем дружно кивнули и направились в сторону выхода на арену. К Дану подошёл раб Актеона и передал распоряжение хозяина явиться обоим к северным помещениям.

 

Здесь было не менее шумно. Громко выкрикивались имена, раздавались команды, отдельные группы гладиаторов перебегали в соседние помещения для проверки их готовности. Мимо братьев, глухо стуча большими связками металлических нагрудников, промчались несколько рабов. Не отрывая взгляда от клетки с “Зивом”, Асаф обеспокоенно спросил:

 

— Как ты думаешь, тяжело раненых куда…

 

Он не закончил фразу, мимо них, звеня оружием, прошагал отряд легковооружённых гладиаторов. На вытянутых руках они несли к выходу широкие носилки, в центре которых лежала связанная лань, а рядом, припав к её боку, стояла на коленях девушка. Скорее всего, она изображала какую-то богиню. Поверх белоснежной туники её плечи покрывал укороченный греческий плащ, а голову украшала шапочка, в острый верх которой была воткнута свежая оливковая ветвь. Колонну замыкали шесть вычурно одетых рабов. Подолы коротких без поясов туник в движении радужно поблескивали закреплёнными на них речными ракушками и каждый нёс в руке по бронзовой фигурке Эрота.

 

Внимание Дана привлекло неясное бормотание, скорее похожее на бессловесный людской ропот, переходящий разом на тяжкие стенания. Он обернулся, пытаясь определить источник. Что-то знакомое и близкое чудилось в этих размеренных звучаниях. Юноша прошёл назад, заглянул за короткий каменный простенок. Там оказалось небольшое помещение. При слабом свете коптящего факела увидел десятка четыре молящихся гладиаторов. Одни стояли сбившись в круг, другие поодиночке. Иные исступлённо молились на коленях. Некоторые, полностью обнажённые, лежали на плитах и угрюмо цедили неведомые заклинания. Напротив него с неистовостью сгибали спины несколько чернокожих димахеров. У их ног миролюбиво поблескивали острозаточенными лезвиями по паре коротких мечей. Друзья, товарищи, будущие соперники не иначе, как вымаливали у богов удачу в предстоящих схватках. Их взгляды обращались вверх к невидимым божествам.

 

В самой глубине теснилась стоящая особняком большая группа молящихся. Укрытые с головами одной большой светлой накидкой, люди грудились у обращённой к востоку решётчатой перегородке. В слабом пламени крошечного светильника, укреплённого на деревянном брусе, было видно, как в частых, мелких поклонах склонялись их спины. Дан невольно ступил вперёд. Наслышанные с детства песнопения ударили под самое сердце. Прижавшись плечами, полонённые ревнители возносили молитву Прощения:

 

— …Царь, сидящий на троне милосердия… Бог могучий… долготерпеливый… сжалься… над кем потрудился!

 

— Господь, действуй же! Амен! — безотчётно шептал он со всеми.

 

Обескураженный, в растерзанных чувствах Дан вернулся назад. Увиденное произвело на него тягостное впечатление. Время словно замедлило свой ход. Долгое ожидание изнуряло, терпение истощалось, коварно подтачивая мужество братьев. К принесённой рабами пище они едва притронулись, воду выпили с жадностью. Убежавший по делам, наставник всё ещё не возвращался, не появлялись и их напарники, хотя некоторые знакомые им участники первых выступлений уже давно вернулись и готовились к новым сценам под началом своих учителей.

 

Неожиданно Асаф толкнул в плечо и указал рукой на дальнюю внутреннюю арку, соединяющую соседние помещения. В проёме они увидели Виталиса, который со встревоженным лицом поспешно шёл в их сторону. Следом показалась вооружённая охрана. Стражники опередили его, загородили дорогу. Братья вскочили, не понимая что происходит. На их глазах едва ли не против воли наставника увели обратно.

 

Безусловно, он хотел их о чём-то предупредить, только о чём?! В ответ на немой вопрос в проходе появился улыбающийся Актеон в сопровождении Атрида и двух солдат из городской когорты. Внутри Дана всё сжалось от страшного предчувствия.

 

— Не судите строго нашего doctore, — произнёс слегка запыхавшийся прокуратор, — за последнее время его нервы слишком поизносились и в голову стали приходить глупые фантазии. Но моё мнение твёрдое, ваша четвёрка вполне подготовлена вести парные бои. Вместе с тем сегодня произошли некоторые изменения в программе и не я тому виной, — Актеон многозначительно возвел глаза к небу. Но вы меня не спрашиваете?

 

Братья молчали и с глупой надеждой смотрели на него.

 

— И правильно делаете мои будущие герои, ничего особенного не стряслось. Просто шестая заключительная сцена “погребальных игр” малоубедительна, как справедливо заметил эдил и потому он распорядился изменить порядок вашего выхода на арену. Каждый из вас объявится со всех четырёх ворот. Идём, — он ткнул пальцем в грудь Дана.

 

— Но как же так?! Мы с братом сражаемся в одной паре и должны выйти вместе! — вскричал Асаф, — Иначе как узнаем друг друга, если в шкурах будем одинаково выглядеть?!

 

Прокуратор широко улыбнулся:

 

— Точно также, как и остальные участники игры. С одной лишь разницей, вам определён синий цвет, потому перья синего цвета будут украшать у вас волчьи головы.

 

— Мы готовы, Актеон, — Дан нагнулся и резко рванул к себе лежащую перед ним шкуру, —  только прошу об одном, подтверди ещё раз, что не допустишь одновременного участия меня и брата с нашими воспитанниками. “Сивилла” и “Зив” слишком ненавидят друг друга, не говоря об их отношении к нам, это было бы несправедливо. Ведь ты обещал нам обоим, верно?

 

Он с напряжением вглядывался в глаза Актеона, надеясь увидеть в них хотя бы искру правды на волнующий его вопрос.

 

— Ну конечно, Сардоник, было бы непростительной ошибкой счетверить вас с питомцами. Но вначале нужна victoria в “Погребальных играх” и да помогут вам боги! А ты иди за Атридом, Феликс, — Актеон повернулся к Асафу, — он проведёт тебя к Восточным воротам.

 

Какое-то время они двигались едва освещёнными переходами, пересекали просторные помещения с ожидающими своей очереди участниками других школ. Шествие замыкал один из прибывших солдат.

 

— Сардоник! — не оборачиваясь, окликнул его шедший впереди Актеон, — Забыл сказать кое-что приятное для вас обоих. Победителя ждёт достойное вознаграждение, этого пожелал princeps, когда узнал сценарий.

 

— О какой награде ты говоришь? — Дан равнодушно глядел себе под ноги, — Нам с братом достаточно обещанного приза.

 

— Ты ошибаешься, малыш, — прокуратор на ходу поднял вверх указательный палец, — от милости цезаря не отказываются, поверь, это рискованно. К тому же ты не знаешь о каком подарке идёт речь. Все победители парных битв, в которых будут участвовать бестиарии со своими хищниками, в случае полной победы получат в пожизненное владение своих питомцев. Разве это не по заслугам?

 

Он шёл впереди и не мог оценить красноречивого взгляда идущего позади гладиатора. С того момента, как Дан увидел под аркой бледное лицо наставника, вера в этого человека исчезла окончательно и лишь безграничная любовь к брату заставляла его в глазах прокуратора оставаться тем же наивным юношей.

 

Напряжённая походка, затвердевшие мышцы руки, сжимающей рукоять оружия, не могли ускользнуть от опытного взгляда. Ветеран усмехнулся, трусливый трибун всё же прав, не зря отвалил за охрану своей убогой душонки пятьдесят сестерций. Он привычно обхватил эфес меча, одновременно свободной рукой не отказав себе в удовольствии ещё раз похлопать по отяжелевшему кожаному мешочку, притороченному к поясному ремню.

 

Юноша понимал, изменить что-либо он уже не в силах. Даже если и проткнёт этого жалкого человечка, то погибнет сам и Асафа не спасёт. В одном был уверен, предстоящие “погребальные игры” навсегда изменят судьбу каждого из них.

 

* * *

 

Клетушка, куда его заперли, находилась по другую сторону от кухонь. Сейчас там было тихо. Завершив труды, повара наверняка устремились на трибуны, где уже делали первые ставки. Привалившись боком к ступеням, Виталис напряженно размышлял и думы его были унылы. Послышался шорох. Сзади, где проходила дощатая стена, раздался чей-то шёпот:

 

— Виталис… Виталис… ты слышишь меня?

 

Этруск вскочил, подошёл к стене. Опустившись на колено, приблизил лицо к неширокой щели. Серый глаз не моргая смотрели на него.

 

— И вижу и слышу, мой друг, — со смешинкой в голосе произнёс он, — только ты зря обеспокоился, меня скоро выпустят, а вот пребывание в этой конуре принесло мне гораздо большую пользу. Ты не поверишь, Олос, но иногда стоит хотя бы временно потерять свободу, чтобы прийти к нерадостной мысли – вовсе не обязательно учить молодёжь добродетели, если род людской требует лишь одного – обучать их сыновей искусству убивать и при этом не быть самому убитым. Получается, я прожил целых сорок шесть лет и только сегодня понял это. Печально, Олос, печально. Да, прости, что своей несдержанностью заставил тебя поволноваться.

 

— Нет-нет, это моё упущение, мне давно надо было рассказать тебе о своих подозрениях, — голос маркомана прерывался от волнения, — а тут ещё такое утром увидел, чего и сам не ожидал. Но сейчас поздно об этом, я пробрался на продуктовый склад и сюда могут войти, говори потише.

 

— Увы, я только сегодня узнаю задуманное этим лжецом, вот и виню себя, хотя о чём бы я смог догадаться месяцами не выходя за пределы школы? А Актеон, выходит, и этим воспользовался. О, горе мне! Теперь любой оставшийся из четверых станет проклинать меня и будет прав.

 

— Виталис, твоей вины здесь нет, честно выполненную работу плохим поступком ещё никто не называл. И мне ли тебе напоминать, что перед играми все равны, ведь мальчишки с самого начала знали на что шли, когда выбивали имена на своих обязательствах. Но то, что задумал подлый трибун перешло все границы, это недостойный приём даже в отношении гладиаторов и он поплатится за очернение твоего доброго имени. Даже если боги и задумают простить его, он всё равно не избежит наказания.

 

Раздались какие-то звуки, оба прислушались, затем опять всё стихло. Виталис приник к самой щели:

 

— Послушай, но как ты сам оказался в городе этим утром? Вчера ты весь день занимался перевозкой зверей и должен был ночевать здесь.

 

— Ну да, я так и собирался, но вовремя вспомнил о важном деле. Я как-то рассказывал тебе про свою сводную сестру, что живёт у Виминальских ворот. Она единственная в городе родственница. У Миноры рано умер муж, она осталась с годовалой дочерью на руках. С тех пор я и помогаю ей по мере сил. Когда племяннице исполнилось девять лет я наконец-то купил им лавку у Большого рынка и временами заношу им деньги для закупки товара. А вчера с этой суетой совершенно забыл, что уже как неделю хотел навестить их, вот и помчался на ночь глядя. Пришлось там и заночевать. Когда утром возвращался, на рыночной площади увидел размалёванные стены, через каждые две – три плиты шли одни и те же надписи. Вначале не обращал на них внимания, а потом заинтересовался. Ты же знаешь, я читаю с трудом, потребовалось время, чтобы понять о чём идёт речь. Когда разобрал имена и дошёл смысл, меня пот прошиб, — Олос тяжело вздохнул, — Такого в нашей школе ещё не было, чтоб родных братьев, точно преступников, вслепую страв…

 

— Ты в состоянии припомнить текст? — со сдержанным гневом перебил его Виталис,

 

— На память не жалуюсь, — маркоман прикрыл глаза:

 

“Грандиозный номер! Бестиарии Утренней школы завершают последний день Плебейских Игр! Две пары иудеев, родные братья Сардоник и Феликс и их противники, такие же братья Акан и Фарра, сойдутся в заключительном акте: “Погребальные игры этрусков”. Жребий брошен! Никому из четверых не дано знать кто против кого поднимет свой меч. Но вот в схватку вступают два живых щита – великолепная “Сивилла” и северный внук Посидона белоснежный “Зиф”. Что же низвергнется на победителя? Лавры признания или Триумф Ненависти?”

 

Какое-то время они сидели на корточках по разные стороны хлипкой стены и каждый думал о своём.

 

— Когда я был ещё юношей, отец перед смертью пожелал дать мне новое имя, оно означает “живучий”, — нарушил тишину этруск, — Как видишь, мне помогло это уберечься от многих несчастий, бог вод великий Нефунс не оставил меня. Теперь же ты станешь свидетелем, мой верный друг. С последним днём уходящего года остановится сердце коварного латина. Пусть бог евреев решает судьбу этих несчастных, а для меня важнее достоинство моих предков. Ещё никто не смел так долго и подло обманывать расена. Теперь уходи, меня к вечеру выпустят. А ты поспеши увидеть всё своими глазами, хочу знать до мелочей.

 

— Но…

 

— Иди, тебе говорю. Да, всё забываю спросить, как зовут племянницу?

 

— Деметра. Минора назвала её так, ведь со стороны нашей матери все родственники были простыми земледельцами.

 

— Деметра… – словно пробуя на вкус, задумчиво произнёс Виталис, — хорошее имя, думаю, она будет счастлива.

 

4 глава Триумф ненависти

 

Рим месяц мархешван 3830 год (ноябрь 69г)

 

Прокуратор торопил. Всё необходимое для игры лежало перед Даном на каменных ступенях, ведущих к западному выходу. Подумал, что когда на его теле затянут последние ремни, будет поздно. Актеона он не замечал, его для Сардоника больше не существовало. Повернулся, знаком попросил стоящего поодаль ветерана одолжить ему на время свой sagum. Тот понимающе кивнул, скинул со спины свёрнутый в скатку плащ, протянул бестиарию.

 

Почти не разжимая губ, Дан совершал молитву, а взмокшую голову покрывал четырехугольный кусок грубой военной ткани. Первые слова, обращённые ко Всевышнему, заключались в просьбе не обращать внимания на несоответствующее одеяние, ибо раздобыть таллит у него не было возможности. Впрочем, это неважно, он еврей, а значит, с первым вздохом Творец навсегда вошёл в его любящее сердце, также, как и он в Его. Пусть поймёт и простит их обоих с братом за все прегрешения…

 

Актеон в нетерпении поднял руку, но встретив осуждающий взгляд ветерана, несколько поостыл, продолжая прислушиваться к наружным шумам. Сигнал о завершении очередного акта ещё не поступал. Он недовольно поморщился, дожидаясь завершения глупого, никчемного моления.

 

…О Рахмана! Почему Ты ставишь нас перед страшным выбором… Прости Милосердный предосудительный поступок, мы хотели лишь одного – оградить семью от позора и нищеты…

 

Какого ответ он ожидал, на что надеялся? На этот вопрос Дан и сам не смог бы ответить, но одно сомнение уже покинуло его сердце. Сейчас он выйдет на арену и отбросив земные привязанности, станет сражаться, как и положено “этрусскому рабу”. Но сражаться за жизнь своего брата, а не за какого-то там бесплотного вождя. Он поднял склонённую голову, со словами благодарности вернул плащ и принялся облачаться.

 

Блистающие лучи среброрукого бога света заливали кусок италийской земли, перепаханный за день копытами лошадей, колёсами квадриг и людскими ногами. Отборный песок для цирковых арен уже не в силах был скрывать бурые пятна “телесных соков” от сотен поверженных. Курульный эдил выразил недовольство, о чём не преминул сказать устроителю игр.

 

Свисающие из-под волчьих морд жёсткие волосы кололи кожу. От пояса до горла одежду этрусков плотно стягивали кожаные ремни, не давая возможность сражающимся случайно или произвольно сбросить шкуры. Обнажённые до плеч руки выходили сквозь широкие прорехи, предоставляя гладиаторам полную свободу действий. Каждый из участников игры занял своё место по углам большого очертанного на песке прямоугольника, обозначенного чёрной мраморной крошкой. Никто не должен сомневаться в мрачной торжественности “Ludi Funebres”. Ставки сделаны. Жребий брошен!

 

Дан смотрел прямо перед собой, твёрдо убеждённый, что Асаф находится рядом в десятке шагов справа от него с ярко-синим пером в волчьем ухе. Зазвучали трубы, возвещающие о начале сцены “Погребальных игр”.

 

Он прикрыл глаза, желая на мгновение оградиться от зрителей, лица которых слились в одну шевелящуюся, отвратительную массу. Повернувшись всем корпусом, Дан перевёл взгляд на Авентин. Розовеющие на его вершине капители колонн храма Дианы натолкнули на мысль, что он забыл обратиться к Творцу с ещё одной очень важной для него просьбой, но помышление прервал сигнал рога, объявивший о начале игры.

 

Первые мгновения Сардоник стоял неподвижно, приводя себя в нужное состояние. Он не знал точно кто перед ним – Акан или Фарра. Незнание действовало успокаивающе, не придётся представлять себе знакомые лица, это отвлекает, порождает ошибки. Бросил взгляд на брата. Стойка Асафа встревожила. Так плотно прижимать к себе щит! Сколько раз от этого предостерегал doctore?! Или не в состоянии овладеть собой?

 

Дан сделал пару шагов вправо, чем сократил расстояние между ними. Как он вовремя убедил Асафа занять именно эту позицию, теперь он сможет надёжно прикрывать его левую сторону. Но продолжало что-то смущать в поведении брата.

 

Пронзительно взвыли трубы, принуждая “рабов вступить в жестокую схватку и ценой своей гибели отдать дань уважения безвременно погибшему вождю этрусков”. Противники первыми начали движение.

 

Он ещё раз бросил взгляд на Асафа. Ну конечно, с ним его брат! Вот он немного сутулится, также широко разворачивает ступни ног, опять же размашистые движение, за что нередко доставалось от наставника. Облегчённо выдохнул.

 

Противники сближались. Но что это?! Тот кто направлялся прямо к нему капля в каплю схож с братом, такая же лёгкая согнутость спины, чуть выдвинутые вперед плечи… О Яхве! Что происходит?! Кто эти люди?! Или он сходит с ума?! Но тот из противников, кто от него впереди справа держится уверенно, движения непринужденны. Несомненно, из них двоих этот наиболее опасен. Чуть задранная голова… Это даже по волчьей морде угадывается, а ведь сколько раз Виталису приходилось наставлять тростью по его собственному подбородку, пытаясь отучить от вредной привычки. Чудно́, ни за Аканом, ни за Фаррой подобного не замечал.

 

Зыбкая напряжённая тишина нависла над Великим Цирком, взгляды зрителей вперились в арену. Но никому из смертных не дано было видеть, как добрая Богиня Ванф с печалью расправляет свои крылья, готовясь принять первую пару мятежных иудейских душ.

 

О, сладострастность ожидания! Она способна воспалить и кровь старика, окрылить драматурга, озарить живописца, пробудить к действу ваятеля. Загадочность представления влекла и пьянила: обе ли пары кровников ни о чём не догадываются? И как один из оставшихся двоих узнает, что стал убийцей собственного брата, если вскоре самому предстоит погибнуть? Какой прок в замысловатом сюжете? В чём его острота, если у сражающихся не видны лица и нельзя оценить палитру их душевных волнений, не прочувствовать весь трагизм гладиатора, обагрившего руки кровью близкого ему человека?!

 

Он отбросил ненужные мысли, когда Асаф издал громкий зов и перешёл на бег. Дана охватил ужас, это был не их клич знакомый с детства! Стало быть, рядом с ним не Асаф?! Только сейчас он утвердился в мысли – навстречу ему приближается тот, в жилах которого течёт такая же кровь, что и у него, и по закону игры он должен сразиться с собственным братом! Таяла последняя надежда. Сейчас Акан или Фарра нанесёт кому-нибудь из них опережающий удар и свершиться непоправимое! Рухнет их Подножие Мира!!

 

Решение пронзило тело. Сардоник метнулся вправо и… к величайшему изумлению зрителей, нанёс своему напарнику глубокий колющий удар под левую лопатку.

 

Произошедшее вызвало и у второй пары не менее сильное потрясение. Крайне поражённые увиденным, они остановились и замерли в растерянности. Лишь одинокая чёрная горошина беззаботно покачивалась в полуоткрытой вздрагивающей ладони “раба этрусков”…

 

С глухим стоном, как будто это его только что смертельно ранили, устроитель игр подскочил со своего места и оставив высоких гостей, бросился в подтрибунные помещения. Там уже наготове в тесной клети ждал своего часа сын “Амимоны”. Его только что закончили успешно травить, бока медведя бурно вздымались, из полуоткрытой оскаленной пасти обильно выделялась пена. “Зив” громко, не переставая ревел и бился тушей о решётку с такой силой, что наблюдающий со стороны Актеон уже начал всерьёз опасаться за её целостность. Он протянул руку в сторону клети, намереваясь предупредить стоящего поблизости раба, как какая-то неведомая сила швырнула его в сторону. Охнув, Актеон больно ударился затылком о сосуд с водой и сполз на землю.

 

Сквозь гул, наполнивший его голову, прорывались какие-то звуки, отчасти напоминающие вопли взбесившейся обезьяны. Он с трудом задрал подбородок и замутнённым взором сперва отметил хорошо знакомый ему огромный живот, а затем его обладателя. Над ним стоял Мамерк и что-то в ярости верещал, сотрясая воздух большими жирными кулаками. Лишь получив в бок ещё один увесистый пинок, до Актеона наконец-то стал доходить весь смысл угроз. В голову пришла совершенно дикая мысль, ему отчаянно захотелось скрыться в клетке с разъярённым гигантом и разом покончить со всеми неприятностями. Он дважды кивнул и стал медленно подниматься на ноги.

 

— Fellator! Calvus cacat[лысое дерьмо]! Чего мотаешь головой, как издыхающая кляча! — ещё сильнее завизжал Мамерк, — Скорее выпускай проклятого медведя, чтоб он околел вместе с тобой, пусть разорвёт этого бестиария! Сардоник спятил с ума, он прикончил своего напарника по игре! И немедленно посылай человека к южным воротам, пусть передаст, чтобы попридержали львицу. Кто там у тебя?!

 

— А… Атрид, он всё сделает как надо, — вмиг спавший с лица Актеон повернулся к рабу:

 

— Эрот, беги к Атриду, передай, что слышал, пусть только дождётся, когда с Сардоником будет покончено. О, проклятый еврей! Сломать такой сценарий!

 

Он взмахнул рукой, подавая команду служителям на выпуск “Зива” и повернулся к эдилу:

 

— Моё глубокое раскаяние, Мамерк, но думаю, из зрителей мало кто обратил внимание на некоторые изменения в последнем акте. Пусть считают, что так задумано, ведь кроме нас с тобой никто не ознакомлен с подробностями, разве не так? — Актеон умоляюще смотрел на эдила.

 

— С тобой не соскучишься, citocacius[засранец], вечно твоя школа преподносит сюрпризы. Вспомни, с последнего случая и трёх месяцев не прошло. Бежим скорее, — прошипел толстяк, торопясь успеть на трибуны.

 

Как и многие люди, переполненные обильной и не вовремя принятой пищей, эдил был в меру отходчив и провинившиеся перед ним чаще отделывались ссадинами или ушибами от его тыквообразных кулаков.

 

В то самое время Атрид, совмещавший также должность главного врача мулов, с успехом завершил своё нелёгкое побоище с диким зверем. Mulomedicus уже не обращал внимания на мятущегося в бешенстве хищника. О, Diana! Цель достигнута и теперь его уже ничего не волновало, уж слишком много львица доставила всем неприятностей.

 

Целую вечность двое рабов, отлично знающих своё ремесло, не могли растравить “Сивиллу”. Словно охваченная зимней спячкой, она с удивительным безразличием воспринимала удары плетями, шестом, глубокие болезненные уколы трезубцем, пытаясь лишь вяло огрызаться. Создавалось впечатление, что её беспокоили куда более важные дела, она то постоянно принюхивалась, то прислушивалась к чему-то. Тогда решили прибегнуть к испытанному способу – раскалили докрасна железный прут и принялись прижигать наиболее чувствительные места. Львица стонала, ревела от боли, однако впадать в безудержную ярость никак не желала. Необычное поведение животного вначале заинтересовало бывшего лагерного врача, но на рассуждения и догадки времени не оставалось. Растерянный вид травильщиков и угроза вызвать на себя гнев прокуратора вовремя натолкнули Атрида на необычную мысль и он поспешил поделиться ею со своими помощниками.

 

В загон впихнули двух крупных гиен. Обезумевшие от голода полосатые хищники не утрудили себя ненужными опасениями. Но если одну из них какие-то мгновения и сдерживал инстинкт самосохранения, то вторая, учуяв кровь, в исступлении кинулись на распластавшуюся по полу львицу, опрометчиво посчитав её лёгкой добычей. Атака поодиночке спасла “Сивиллу”.

 

Львица взвилась над каменным полом тесного загона. Отрывистый визг и обездвиживание атаковавшего хищника безусловно остановили второго пожирателя падали. Обнаружив, что осталась в единственном числе, гиена трусливо прижалась к запертой дверце, но спасти свою жизнь не смогла. Сама неожиданно впавшая в бешенство, царица прерий буквально растерзала гиену на части. Не замечая её распоротого брюха, она продолжала неистово терзать мёртвую плоть. Не ожидавший подобного исхода и весьма довольный собою, Атрид объяснил изумлённым помощникам, что в “Сивиллу” вселилась не иначе, как сама Ата, богиня безумия.

 

Эрот опоздал. Южные ворота начинали расходиться в ответ на троекратные звуки рогов. Едва их заслышав, Атрид распорядился немедля открыть загон.

 

Животный рёв сотрясал трибуны. Непредсказуемость зрелища всклокотало зрительскую кровь. Гладиатор добровольно лишил себя единственного соратника по оружию! Теперь он сразится сразу с двумя или узнал своего брата и убил одного из противников? Но как догадался? Задуманно? Проклятье, этот свиноподобный Мамерк одурачил всех! “Никому не дано знать кто против кого”! Скотина!

 

Страсти на трибунах накалялись, ставки взлетали до небес. Вполне возможно, что поднявшись на невероятную высоту, они достигли Олимпа и растревожили небеспристрастных богов. Иначе, чем объяснить то, что следующие мгновения повергли зрителей в ещё большее изумление?

 

Это не Феликс, тот медлителен! — молнией пронеслось в голове Акана, — И не мой брат, удар не его… Это… это Сардоник! Его повадки! Но почему так поступил?! Выходит, и со мной рядом не Фарра! О Адонай! Проклятый Актеон!

 

Он было ринулся к своему напарнику, но затвердевшая рука дрогнула, Акана охватил холодный пот. От одной мысли, что родной брат в случае непоправимой ошибки закончит жизнь на острие его меча, едва ли не помутил рассудок…

 

Рванув меч из поражённого тела, Сардоник, не разгибая спины, сдернул с руки ременную рукоять этрусского щита и устремился ко второму. Если паду от его руки, он наверняка рассечёт шкуру оставшегося в живых, узрит Феликса, убьёт его…

 

Дану уже был виден каждый волос ненавистной шкуры, смутная прорезь под нижней челюстью… глаза… чьи глаза? Акана? Фарры? Скользнув по металлу, пальцы цепко перехватили лезвие в равновесной точке, мышцы энергично распрямили локоть…

 

“Этруск” не успел или не пытался уклониться?! В угоду восхищённым зрителям, сверкнувшая на солнце бронза клинка, небесной молнией поразил серую оболочку, по самую гарду скрывшись в груди уже второго по счёту противника. Но что это?! Гладиатор отвернулся от поверженного и кинулся к последнему из оставшихся, беспечно бросив оружие в угасающем теле!

 

Воплями злобных Химер огласились римские холмы и понеслись с трибун подлые призывы добить одиноко стоящего “этруска”.

 

Сердце Асафа заныло. Отчаяние и ужас овладели им, только что на его глазах погиб Дан и братоубийца направляется к нему. Голову озарила догадка – идумей принял его за собственного брата, потому и оставил свой меч. Так получай тем же манером!

 

О, забавы богов! Не они ли распустили узел небрежно обутой сандалии и заставили споткнуться баловня судьбы? Одержимый “этруск” на самую малость пригнул волчью голову, но и этого оказалось довольно, иначе меч неминуемо поразил бы его собственную.

 

Акан лежал на боку и тщетно пытался наполнить грудь живительной смесью. Бо́льшая её часть, не достигая цели, просачивалась через рану и ало пузырилась. Оставив оружие в теле, Сардоник невольно продлил ему жизнь, ненамного, но достаточно, чтобы затуманенным взором тот успел заметить приоткрывшуюся створку ворот и скользнувшую из мрака большую светлую тень. В его глазах она двоилась, стремительно прочерчивая по арене белую, ослепительно яркую линию. Не выдержав её обжигающего света, Акан прикрыл глаза. Ему нестерпимо захотелось исчезнуть из этого обиталища грешников, уйти в “Грядущий мир” с ничем не омрачёнными чувствами.

 

Ревнителю из галилейской Габары уже не дано было видеть, как Сардоник кромсал в тайне припасённым ножом крепкие ремни на оцепеневшем от невыносимых страданий “этруске”, силой не позволяя тому сдвинуться с места…

 

Между тем стекающие с холмов пронзительные ароматы живой природы, наотмашь сменившие тяжёлый дух застенков, частью уравновесили состояние львицы. Вырвавшись из недр жестокосердия, “Сивилла” ненадолго замерла – инстинкт преследователя заставлял определиться во враждебном для неё мире. Она вскинула голову в сторону стоящих вдалеке двух людских фигур. В следующие мгновения львица признала в одной из них своего господина. Но внезапный порыв ветра донёс ещё один запах, клятый и страшный, вновь низвергая “Сивиллу” в объятия неиствующей Лиссы.

 

Длинными развалистыми прыжками ненавистник нёсся в сторону повелителя. Неотложно в её сознание властно вмешался Великий Инстинкт, связывая воедино намерение врага и самое близкое для неё существо на свете. В любом другом состоянии воительница саванн вряд ли бы решилась на подобное безрассудство, ибо размеры и скрытая мощь зверя вызвали б содрогание у любого хищника. “Сивилла” приняла губительное для неё решение…

 

Появление на арене финального участника “ludi funebres” какое-то время оставалось незамеченным для большинства зрителей, потому как все с волнением наблюдали за стремительным передвижением удивительного по чистоте цвета великолепного белого медведя. Нелепый спектакль, развернувшийся на их глазах, заставил многих пренебречь обещанной последовательностью развивающихся событий, закрыть глаза на явный абсурд происходящего на арене. Казалось, действия гладиатора были лишены здравого смысла. Убив двоих, любой из которых мог быть его братом, он теперь пытается добраться до последнего. Но может статься, что еврей всё же не лишился рассудка и имеет намерение наперёд убедиться, прежде чем заколет этого безвольного “этруска”, явно растерявшего остатки мужества.

 

— Нет, Актеон, тебе не избежать наказания… — в задумчивости бормотал Мамерк, — Ты только взгляни на трибуны, я давно не видел такого, это же сонм обожравшейся скотины! Слышишь на сколько возросли ставки? И не надо заверять, что вся шумиха происходит не из-за твоего взбесившегося еврея.

 

С грустной физиономией Актеон кивал вслед каждому слову, вылетавшему изо рта обильно потеющей туши. В его душе давно уже царил покой, он слишком хорошо знал этого человека, ибо одно мановение его толстого пальца, схожего с дельфиньей колбаской, и игра была бы немедленно приостановлена. Мамерк никогда и вида не покажет, что очень доволен и с нетерпением ожидает окончания игры, чтоб побыстрее подсчитать свою прибыль. Интересно, куда он только тратит свои деньги, подумал прокуратор, если у него нет ни детей, ни семьи? Не может быть, чтобы всё уходило на корсиканских краснобородок да лохани цирцейских устриц. У не евшего весь день Актеона начала выделяться слюна, он сплюнул в сторону и едва не упустил из виду происходящее на арене.

 

Почти сразу же вслед за “Зивом”, внезапно появившаяся из противоположных ворот львица заставила Актерона опасливо покоситься на эдила, но невозмутимый вид толстяка обнадёживал. Вместе с тем не давала покоя навязчивая мысль, что главная развязка впереди и следует ожидать ещё более непредсказуемого. Приобретённый опыт и природная смекалка подсказывали прокуратору “Утренней школы”, что раз уж всё пошло вкривь и вкось, то хотя бы не следует затягивать и побыстрее увеличить собственную ставку. Он взмахнул рукой, намереваясь подозвать к себе ожидающего знака циркового проныру, как с чувство досады понял, что опоздал…

 

Она рассчитала свой путь. При отсутствии охотничьего опыта, а с ним и жизненных неудач, “Сивилла” не ощущала внутреннего разлада, особого страха или неуверенности и эти качества ещё более усилили её стремление немедленно защитить, спасти властителя и друга. В то же время Инстинкт со всей суровостью предупреждал – добиться желаемого в открытой борьбе с грозным противником несбыточно, масса её тела недостаточна, а мышцы несравнимо слабее. Допусти́́м лишь единственный бросок, в случае же неудачи он окажется и последним. Круто развернувшись, львица заскользила по прямой, стремясь любой ценой опередить своего противника.

 

Стремивший свой бег, налитые кровью глаза обитателя льдин были обращены в сторону заклятого врага. Сколько долгих ночей “Зива” преследовала дикая, невыносимая боль на острие этого гнусного, всепожирающего запаха. Сколько раз жаждал хоть на миг обрести свободу и разорвать, разгрызть на тысячи кусков ненавистную ему двуногую плоть. Он всегда помнил этот запах и теперь не мог ошибиться, учуяв его ещё там, внизу, лишь стали расходиться створки застенок. О, вот он сладостный миг! “Зив” уже ясно видел его…

 

Вниманием зрителей всецело завладел белоснежный красавец. Он был неотразим. Исступленный, неистовый, один вид которого завораживал и пленял. Его устремленность к кому-то из оставшихся гладиаторов, стоящих в центре “этрусской могилы”, была очевидна, заставляя в сладострастии сжиматься людские сердца…

 

Врач мулов не заблуждался, в осатаневшего зверя вселился десяток неистовствующих Менад. Не иначе как на свет из окутанных мраком ворот Гадеса вырвалась сама богиня мщения. Точно гигантское змееподобное пресмыкающееся, гибкое тело львицы обрушилось на “Несущего зло”. Прыжок был внезапен, а укус скоротечен. Карающей Тисифоной клыки “Сивиллы” рванули шею северного великана. Казалось, едва прикоснувшись оскаленным зевом его белокипенных одежд, львица отпрыгнула в сторону, готовая повторить свой удар.

 

Не исключено, что по воле отца богов наступила всеобщая тишина, дабы восседавшая в первых рядах римская знать и их гости смогли хорошенько рассмотреть, оценить и расслышать, как шумной пульсирующей струёй выбрасывалась мощными толчками жизненная сила поражённого сына “Ахилла”. Извергаясь, она окрашивала жёлтый песок в яркий, божественно алый цвет. Почти зримо обвисали, теряли свою мощь и упругость быстро вянущие мышцы. Какое-то время “Зив” ещё опирался о землю, с настороженностью и недоумением прислушиваясь к странным звукам, исходящим из собственного тела. Его глаза, некогда с любовью взиравшие на хозяина, с беспристрастием Фемиды, начинали безучастно отражать окружающий его мир…

 

С замиранием сердца ждал своей участи Асаф. С невыносимой мукой вглядывался он в волчью пасть, в мелькающее перед глазами лезвие. На что рассчитывал, на лёгкую смерть, на каплю надежды?

 

Последний надрез и ненавистное убранство отброшено. О, Шамаим! Дана пожирали незнакомые, преисполненные отчаянием глаза Асафа, до неузнаваемости меняя привычные черты. Только сейчас с опозданием дошло. Сунул нож:

 

— Режь путы!!

 

Его взгляд ещё успел отметить просветлевшее от голоса лицо брата, как обоих накрыла большая тень. Она явилась нежданно и безмолвно, превращаясь в до боли знакомые очертания. Нелепость происходящего обратила Сардоника в состояние оцепенелости. Краткие мгновения растянулись до бесконечности. Вот раскрытая пасть охватывает шею Асафа… смыкает клыки… он явственно слышит хруст…

 

О Предвечный! Как жестоки Твои поучение! Как бесплодны и тщетны уроки Твои для грешащих!

 

То, что произошло далее, Дан не смог бы объяснить даже себе, слишком вопиющий, недостойный человека поступок совершил он, несправедливо взваливая всю тяжесть ответственности на несчастную, не отвечающую за свои поступки бессловесную тварь. Что перетянуло в его душе чашу весов? Великая любовь к брату или “триумф неутолённой ненависти”?

 

Словно, сама Ашторет, злой дух иудеев, завладела его членами. Сжатые пальцы змеёй вошли в угол оскаленной пасти. Рыкнула негодующе львица, но доверительно расслабила хватку. Свёрнутая ладонь с силой скользнула внутрь, преодолевая склизкую плоть, стремительно углубилась дальше, глубже. В считанные мгновения, полосуя кожу остриями резцов, рука гладиатора по локоть скрылась в глубине глотки протестующего зверя, дабы затем с нечеловеческой силой вырваться из нутра и взметнуться вверх со своей ужасающей добычей.

 

Распался на части, вздулся огнём, пробудился везувий страстей человеческих, оглашая долину громом восторгов. И вторили им стенания двух одиноких сердец, сливаясь в неистовой боли, скорбя о поруганной чести…

 

В сжатой деснице трепыхался победно, вырванный с корнем львиный язык. В укор Гефесту затмевал он своим горьким цветом его божественные, но холодные искры. Кровь их, сплетясь воедино, стекала по предплечью и проливалась в землю, болью и гневом наполняя жёлтый песок Большого цирка.

 

Помертвелый, оглушённый, он опасался шевельнуться, точно хотел вдохнуть этим жизнь в лежащее пред ним тело брата, в мучительном раздумье отмечая, как рядом корчится в конвульсиях его умирающая “Сивилла”…

 

* * *

 

2012 год.

 

 

Автор публикации

не в сети 3 года

nezevisimost

3
Комментарии: 0Публикации: 3Регистрация: 20-12-2020

Другие публикации этого автора:

Похожие записи:

Комментарии

Один комментарий

Оставьте ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля