Равенство

«Не спасёшься от доли кровавой,

Что земным приготовила твердь»

Николай Гумилёв

Отвратительно орали бесчисленные вороны. Их крики сливались в один одуряющий гул. Чуть реже раздавались тяжелые стоны умирающих.

Чёрное, затянутое тучами и дымом, ночное небо отражало в себе буйный хаос бесконечных пожаров. Даже здесь, сквозь неистовое карканье, были слышны глухие щелчки пылающих срубов. Где-то у самого горизонта били розовые молнии.

Быть может, будь он старше, то так и не смог бы открыть глаза.

Ему снилось ледяное небо, которое так причудливо отражалось в волнистых озёрах, и слепяще-белые макушки родных гор. Ему снилось, как в сердце поднимается триумф, после того, как он, наконец, стал рыцарем. Незаконнорождённый, но всё-таки принятый, признанный. Он даже унаследовал герб, без позорных указаний на незаконнорожденность. Душевный трепет и легкий, почти приятный испуг. А потом волна опьяняющего вожделения, перед первой битвой. Это было похоже на ощущения перед тем, как он впервые познал девушку. Страх и желание, которые абсолютно заполняли, не оставляли места для мыслей. И, наконец, галоп. Беспощадный и бесконечный.

Сквозь беспокойную дрёму и тянущую боль, которая, казалось, опутала всё тело, он почувствовал, как кто-то болезненно щипает его за лицо. Осознание того, что кто-то пытается привести его в чувство и возможно даже спасти из окружающего ужаса, придала сил раненому. Он попытался приподнять правую руку, но та отозвалась пронизывающей болью, сперва в плече, а потом и в рёбрах. Он выдохнул, громко, протяжно. Выдох получился более похожим на стон, но щипки не прекратились. Тогда он поднял другую руку, более податливую. И попытался потрогать лицо, но наткнулся на что-то жесткое и живое. Потревоженный ворон пронзительно каркнул и взлетел, оставив попытки выклевать глаза через узкие прорези шлема. Закованная рука раненого бессильно шлепнулась в слизкую грязь, перемешанную с кровью.

Сверкнули молнии, усилив и так яркое зарево пожаров. Сверкнули молнии, осветив бесчисленные леса изломанных, грязных, окровавленных доспехов и редкие покосившиеся кресты воткнутых в почву мечей. Крупы убитых лошадей и воинство кружащих, алчущих падали, ворон. Сверкнули молнии. И скоро пошёл дождь.

– Вона ищо один в новье леживает. Шарып иди сюды! Подмоги-ка, эх, тяжкие же родовые, иттить их. Ищо и апосля дожжя траханного. Отстегивай справа, Шарып. Новехонькое всё, профильков двестить выручим! Шелом-то каков! Сдёргивай Шарып, сильнее, баю те… младец! Руки мне отрубить-ка! Этот родовой дыхает ищо! – Опухший, краснолицый мародёр склонился над освобожденным от большей части лат рыцарем. – Отрок ищо. Уса, аш нет. Шо делывать будем? Подыхает пущай? Али за родового тожыть шо выручить могём, а Шарып?

Большой и необыкновенно толстый Шарып что-то неразборчиво пробурчал, смешно расслабив вмиг отупевшее бесформенное лицо. Стало очевидно, что в их паре за всю мозговую деятельность отвечает не он.

– Значиться так, – продолжил первый – Сдёргивай евонную кольчю, да сбирай остаток. Притаим добришко в лесище. Воротимся сюды, шоб лыцарёнка в Дрехугель отнесть. Баяли, шо Фельсинцы тама стаиваются. И принятчики вражьих родовых, верно, тама же. Баяли Фельсинскими кронами уплочивают. А фельсинки слову верные. Реще будь. Скорше тута Онклияне уж тожте будут.

Неприятная пара собрала украденные доспехи в чудовищный по размерам мешок и воровато оглядываясь, двинулась в сторону дымящегося леса. Несмотря на прошедший дождь, по всей округе виднелись столбы дыма. А кое-где, вместе со слабой утренней зарёй, видны были отсветы бушующего пламени. Объевшееся вороньё всё так же продолжало терзать мёртвые тела. Постепенно к запаху гари начинала примешиваться трупная вонь.

Вскоре мародёры вернулись. Солнце лениво выползало из-за горизонта, кое-где начинали подсыхать лужи. Шарып поднял покалеченного рыцаря без видимых усилий и, словно подстреленного ягнёнка, перекинул через плечо. Рыцарь был невелик и молод, на вид ему нельзя было дать больше пятнадцати.

После гор и краткого пробуждения, ему снилась сладость первой победы. Когда закованная конница смела хлипкие баррикады, вместе с беспомощными копейщиками. Когда он впервые почувствовал радость разрушения. Когда впервые кинул пылающий факел на соломенную крышу. Ему снилось отвращение, смешанное с удовольствием, когда их конница впервые овладела городом. Ему снилось белое извивающееся, кричащее тело и ледяной пугающий хохот рыцарей. Таких же, как он. Дававших клятвы, дававших слово защищать, а не насиловать слабых. А потом то же тело только очень близко, уже удерживаемое им. Её безразличные глаза и дорожки засохших слёз, её грязные, слипшиеся локоны, трепыхающиеся под монотонные толчки.

Мародёры осторожно ступали между скользкими элементами доспехов и старались обходить самые неприятные участки с чудовищно порубленными пехотинцам и кровоточащими латами. Старались обходить редкие, но безмерно отталкивающие композиции с вывалившимися кишками убитых лошадей. Другие особо живописные места, судя по всему, появились благодаря коллегам-мародёрам: многие вынутые из лат рыцари имели весьма неприятный страшно изувеченный, изломанный, изрезанный, а порой и размозжённый вид.

Шарып смотрел на всё многообразие внутренностей бесстрастно, но его напарник от особо красочных картин менял свой болезненный бордовый цвет кожи на ещё более неприятный грязно-зеленый. Видимо, не будь он с пустым желудком, то пришлось бы делать остановки из-за струй необратимой рвоты.

Вскоре количество трупов заметно уменьшилось и наконец, стали попадаться только единичные тела простых пехотинцев, судя по рубленым ранам на шеях и спинах – пытавшихся сбежать. Ещё через некоторое время показалась старая, небольшая телега, в которую был впряжён худой, грязный и безразличный ко всему мерин.

Шарып бесцеремонно, как мешок, сбросил рыцарёнка в телегу, но сам не полез, как казалось, из-за явной немощности мерина. Краснолицый мародёр сел за вожжи, удовлетворённо причмокнул и стеганул костлявую спину животного.

Дорога была отвратительна. Расплывшаяся от дождя и разбитая копытами бесчисленных конников, она представляла собой глубокое серое месиво.

Постепенно становилось жарко. Воздух звенел от туч мошкары и мух, то и дело налетающих на мерина и мародёров. Время от времени всю мошкару сдувало принесенными облаками едкого дыма. По обочинам встречались либо сломанные, либо сожжённые возы, иногда вместе с погибшими возничими.

Телега то и дело застревала в ямах с вязкой и вонючей грязью. Здесь то и стало понятно, почему Шарып не ехал, а шёл. Стоя по колено в грязи, и находя опору даже в самых топких местах, он то и дело вытаскивал, грозившуюся окончательно увязнуть телегу.

Теперь уже краснолицый мародёр смотрел на всё вокруг бесстрастно. Что-то напевал себе под нос, и жевал какие-то стебли, периодически вытаскиваемые из внутренних карманов засаленной куртки.

– Слыш-ка, Шарып, братец мой? Еси фельсинки, верно, этаки словорежатали, этоть с тобой-ка забогатеем. Куплем коняшей по-бодрей-ка, верно баю? Не подохнет наш рыцарёнок златой, загуляем! – Краснолицый обернулся, удовлетворённо крякнул. И вновь стал смотреть вперед, мгновенно позабыв черты розового, окровавленного лица мальчика.

Мальчику снились сотни штандартов, развевающихся на сильном ветру. Золотые львы, полумесяцы, кресты, играющие бликами. Бесконечные, уходящие за горизонт ряды штандартов над цветастыми палатками королевского лагеря. Вся эта роскошь, стоящая на костях, поражала, но вызывала лёгкое чувство вины, которое сдувалось любой приятной мыслью. Ему снились бесконечные гонцы с новостями о новых и новых победах. Бочки вина, пьяные ночи и болезненные пробуждения. Разряженные шлюхи и костры, на которых жарили местную краденую скотину. Ему хотелось увидеть отца, но он, судя по донесениям, был далеко.

Солнце уже придвигалось к зениту и нещадно палило, когда вдали стало видно мощные крепостные башни Дрехугеля. Вблизи город выглядел потрёпанно. Пусть он пока и не испытал на себе многолетних осад и кровавых штурмов, но всё равно носил отпечаток войны. В небольшом отдалении от могучих ворот, поскрипывали на ветру почерневшие висельники. Мародёр на телеге сморщил нос и звучно плюнул куда-то в сторону. Вонь была невыносимая.

– Шабар их сожри! Кой отупевший пёс тута их взвесить решнил? Смердющие како василиски! Ищо и деревяги к грудям прибили, выродки! – Мародёр замолчал. Шарып что-то одобрительно хрюкнул и покачал головой. Краснолицый уже приоткрыл рот, чтобы разразиться ещё одним потоком проклятий, но вовремя одумался: около ворот появилось четверо пеших. По чёрно-золотым цветам сюрко безошибочно узнавались Фельсинские воины.

В древние времена преступникам в этих местах, ставили клейма на лицо, гласящие: «это убийца и злодей». По лицам привратной стражи было видно, что они убийцы и злодеи без всяких клейм. Казалось, что их лица искажены какой-то ожесточенной тупостью.

– Кто идёт? Назовитесь! – Звучно осведомился, видимо, главный из четвёрки. Краснолицый мародёр скорчил подобострастную мину.

– Мы, энто, вилланы, господин. Из Рейнфельда бежим, значиться. Околь дорожицы, на зарице ищо, живенького родо…, э, значиться, знатьнего нашли, лыцаря, Онколиянского, так его. – Краснолицый жестом пригласил стражников взглянуть. После недолгого, агрессивного раздумья, двое осторожно подошли к телеге, двое других остались около ворот, угрюмо оглядывая лже-вилланов.

– Чегой-то он без доспехов, коль рыцарь? Вы не мародёры случаем? За мародёрство приговор простой. – Старший цинично мотнул головой в сторону висельников и сладко улыбнулся, краснолицый нервно сглотнул.

– Шо вы, милостивый господин, мы отокма земелькой-то жисть устравиваем. Дыхал еле, значиться, сам-то и сдёрнул усё, значиться, энто, шоб дыхать легче, да бежать от вас шустре. За знатьих, баяли, наградка сутствует?

Стражник внимательно осмотрел льняную, окровавленную рыцарскую рубаху, ненадолго остановив взгляд на вышитом гербе с тремя зябликами.

– Ввозите. И сразу же в ратушу к графу. – Старший подал знак двум стражникам в воротах и те послушно расступились, пропуская телегу. А потом как-то беспечно скривил лицо в ухмылке.

Город был притихшим. Впрочем, откуда-то всё равно слышались приглушенные стоны какой-то женщины. Из небольшого трактира шёл гул голосов вперемешку с проклятьями. Возле входа в него, в луже блевотины, спал упившийся солдат. Долетало звонкое и обречённое эхо кузнечного молота, равномерным стуком обрабатывающего сталь. Люди на улицах выглядели напряженными и затравленными. Около одного из домов кудахтали, каким-то образом несъеденные, молодки. Было ощущение, что город охвачен чумой. Никто даже не пытался праздновать победу. Мародёров это не удивило: что можно было ждать от одного из немногих удержавшихся городов, кроме как тишины и послушания? Который, ко всему прочему, скорее всего, был окружен врагами. Разве что наёмники ещё не буйствовали, хоть, возможно, было ещё слишком рано для их основных увеселений: ещё оставалось время до подхода армии противника.

Мерин шёл медленно, казалось, его заинтересовал город. Один раз он даже остановился попить из какой-то зловонной лужи, состоящей преимущественно из конской мочи. Даже проклятья и хлесткие удары по спине не заставили его сдвинуться с места. Наконец напившись, он пошёл дальше.

Ратуша представляла собой достаточно крупное, слегка обветшалое деревянное здание. Угрюмое, неприветливое, мрачное. Чёрные круглые окна напоминали глазницы старого черепа.

На входе стояла сонная стража. Оглядев мародёров мутными глазами и отметив расслабленную фигуру рыцаренка, подозрительную парочку пропустили внутрь. В крупном зале стояла атмосфера муравейника. Кто-то куда-то шёл, что нёс, кого-то искал. Сновали писари и пажи. Пахло алкоголем, потом и страхом. В дальнем углу о чём-то спорила группа рыцарей, оживлённо жестикулируя и, то и дело, хватаясь за разномастные ручки своих мечей.

Протолкнувшись через всю пёструю толпу, мародёры, наконец, попали к графу.

Графу было уже за сорок, кое-где пробивалась седина. Лицо выражало то ли безмерную усталость, то ли скуку. Казалось, что он с большим трудом поднял глаза на вновь вошедших посетителей. Рассмотрев их лица, граф болезненно поморщился и перевел взгляд на точку повыше плеча краснолицего.

– Э, господин Граф… – Начал было краснолицый, но усталый аристократ перебил его.

– Оставьте свои приветствия. Вальтер! Осмотри герб. Сверь с гербовником. – Граф проследил за маленьким толстячком, который с видом профессионала взглянул на герб и тут же куда-то посеменил. Аристократ вновь уставился в несуществующую точку, не обращая внимания на застывших лже-вилланов. Краснолицый глубоко вздохнул.

– Ваше превосходительствование, мы, энто, слыхивали, шо плотят тут за ро… знатьних Онколиянских, значиться. – Граф перевёл тяжелый взгляд на лицо мародёра.

– Мы рыцари. Мы всегда держим своё слово.

В зале вновь появился толстячок, теперь уже с внушительной книгой и подбежал к графу.

– Три зяблика в рассечённом лазурном поле – горячо и торопливо зашептал он, на лбу толстяка забилась жилка – Принадлежат графу де Фунусу. Ему около шестидесяти сейчас, законных сыновей нет. Гербовник старый, но младше юноши. – Толстячок переборол отдышку и взволнованно шепнул – Они лазутчики!

Граф поднял взгляд, в котором заплясали искорки гнева и лютой ненависти, но он сдержал себя.

– Позовите сержанта с людьми. – Приказал он толстячку, тот бодро кивнул и вновь куда-то убежал.

Мародёры недоуменно переглянулись, а граф выдавил из себя кривую улыбку, которая несколько успокоила обоих.

У рыцарёнка началась горячка. Лицо побледнело, обильно проступил пот. Но никому не было до этого дела.

Ему снилось, как они выходили из лагеря. Первыми. Конные разъезды всегда выпускали далеко на территорию врага. Снилось, как они смеялись, поджигая леса, как жутко насиловали семью какого-то мельника. И как распяли его самого. Рыцарские клятвы? Всего лишь слова! Они скакали и жаждали крови. И пусть совесть просыпалась, перед тем как засыпал её владелец, но она прекрасно заливалась вином.

В зал вошёл сержант и с ним десяток простых пехотинцев, по его хмурому и агрессивному лицу, было сразу понятно, что что-то не так. Краснолицего пробил пот. Он следил за каждым тяжёлым шагом процессии. И отсчитывал мелодичный звон кольчуги, словно звон колокола в церковной школе. Шарып был беспечен. Его голубые глаза выражали бесконечное доверие рыцарскому слову. Только когда его грубо ударили внушительной дубиной, он тоже понял, что что-то не так. Краснолицый защищаясь, упал на колени, и как-то совсем по птичьи закричал. А Шарып своим глупым лицом рухнул прямо в дощатый пол, выронив рыцарёнка под себя, а тот неожиданно опустошил свой мочевой пузырь.

Ему снилось, как вдали показались знамёна Фелсинцев. И как их разъезд повернул назад, избегая встреч с большими силами противника. А потом такие же знамёна и там. Именно тогда они поняли, что окружены. Сотня рыцарей с оруженосцами. Ему снился страх и гнев, который они справили на маленьком крестьянском поселении. И ему снилось захлестывающее омерзение, когда смерть, витающая над ними, смотрела на высшие формы извращенной похоти. Защита слабых? Верность отечеству? И верность слову? Добродетели? Нарушая свои же клятвы каждый день? Он плакал, жалея себя. Ему снилось как они, похмельные, но беспечные, наглые и нахальные, скакали кривым клином на черно-золотые пики. Удары булав по латам, звенящие стрелы и тьму, бесконечную тьму вокруг. Чёрную, непроглядную, поглощающую всё.

Ему снилось, как его посвящают в рыцари. И как тогда казалось, что надо быть честным, и как оказалось, что всем безразлично.

Всех троих вздёрнули возле городских стен. Краснолицего молящего о пощаде собачьим визгом, вращающего глазами Шарыпа и бесчувственного мальчика.

Ему больше ничего не снилось. Только темнота с мерцающим где-то вдалеке светом. И слова, несколько слов, которые он тысячу раз не сдержал.