Роман “Галилейская поэма”
Содержание:
Пролог
1 книга Гнездовье горы Хесед
1 глава Легионер
2 глава Корни земли
2 книга Восхождение
1 глава Псалом Давида
2 глава Гетто Александрийское
3 глава Царь Иудейский
3 книга Испытанные водой
1 глава Discipulina
2 глава Центурион
3 глава Самоволие Брахи
4 глава “Испытание водой”
5 глава Последний бой Афронга
6 глава Сражение в винограднике
4 книга Щит Давида
* * *
Пролог
Нижняя Галилея месяц ияр 3827 год по еврейскому летоисчислению
(апрель – май 67 год н.э.)
Такой ветер случается поздней весною. Он с нежностью перебирает листочки платанов, то словно приветы, срывает листву земляничных деревьев. А наигравшись, стихает ненадолго подле царственных лилий, вбирая сладкопрянный аромат, чтоб донести миру их женственное благоухание. Далеко, по всей Галилее разносятся благостные запахи цветочной пыльцы целебных трав. Зреют, колосятся зерном долины и воздают хвалу Господу отирающие пот землепашцы. Спешат и ремесленники, торопятся, вяжут корзины под будущие урожаи, рабочие высекают точи́ла, закладывают опоры под следующие хранилища и кровли возводят. Но не чует народ еврейский, заключивший Завет с Господом, как короткими отголосками далёких бурь уже доносится в эти края грозная поступь легионов. Вздрагивает, трепещет обильная, истекающая трудовым мёдом и молоком многострадальная земля Израиля.
Терновник колюч и неудобен, но двое человек выбрали его. Стоя на коленях, оба вглядывались в долину. Пастухи ночевали с отарой в небольшой лощине под горой Гиват, когда ранним утром их слуха коснулись странные звуки, доносящиеся с южной стороны долины Ифтах Ел. Встревоженные, они предоставили овцам самостоятельно добывать корм и полезли на вершину. Поначалу Нахум предложил Амосу самому забраться и посмотреть, но потом и его разобрало любопытство. Кряхтя и ругаясь в полголоса, полез следом по осыпающимся камням. Нахум был стар, но не любил подолгу оставаться дома. Вот и на этот раз племянник не решился ему отказать.
Некогда Нахума, ещё ребёнком, торговцы рабами, очевидно за ненадобностью, бросили умирать в песках. Если бы не прадед Амоса, то ещё до захода солнца тщедушное тельце досталось бы шакалам. В тот день Мардыхай возвращался из торговой поездки в Латакию, увидел умирающего младенца, подобрал его и привёз в Галилею, в свой город Гат Хефер. На семейном совете супруги решили, что в их семье найдётся место и девятому. С большим трудом Азува выходила дитя, а затем мохел [лицо, совершающее обряд обрезания] исполнил “завет обрезания”. Так в доме объявился ещё один иудей. Имя ему дали в честь деда жены Мордыхая, всё ещё красивой и молодой тогда женщины. Когда мальчик подрос, о его прошлом напоминали разве что фисташково-коричневые волосы, да и то с годами они принимали иную окраску, старея со своим хозяином.
Ошибиться было невозможно – в Галилею пришли чужеземцы! Их было много, очень много. Незамутнённый воздух наливался утренней свежестью и с расстояния чуть более шести тысячи локтей город, “восседавший на холме, как птица”, просматривался со всех сторон. В распахнутые настежь южные ворота Циппори втягивалась последняя колонна. Оставшаяся часть войска, рассыпавшись по долине, стаскивала строительный материал под будущий лагерь, пределы которого уже чётко проглядывались в виде свежевспоротых борозд.
— Изменщики! Да покарает вас “кнут огня”! Чтоб вычеркнуты были из Книги жизни, вы, евреи Циппори, поправший Завет Господа с Аврахамом! — арамейские проклятия срывались с дрожащих старческих губ.
— Дядя, зачем они здесь?
— Да уж не налоги выбивать, мой мальчик. Одно знаю, это уже настоящая война и не из-за какого-то там Симона из Гильада, что за Ярденом. Помнишь, его разыскивали стражники?
— Как не помнить? Да сильнее его я ещё никого в жизни не встречал. Ведь это он со своими братьями поджёг царский дворец в Иерихо. Он герой и борется за народ, как и наш Афронг. Уж его-то я разыщу и попрошусь в отряд.
— Если к этому времени их самих не разобьют, Галилея слаба, — пробурчал Нахум, — Тогда уж просись к самому Иоханану из Гуш-Халава, к нему, как и к Афронгу, сейчас такие же глупцы вроде тебя сбегаются.
— Почему ты так говоришь, дядя?! Был бы ты на моём месте…
— Ты молод, Амос, тебе нет и пятнадцати лет, — с осуждением перебил его Нахум, — Посуди сам, намного ли римляне отличаются от еврейских сборщиков налогов? Забыл, как пропал наш сосед Зааван сместе с женой и детьми? Его мать, несчастная Фамарь, перед тем, как лишить себя жизни, поведала, что под самое утро в их дом пришёл габбай [откупщик податей] со стражниками и забрали всех молодых в уплату долга.
Нахум вытер рукавом выступившие слёзы. Вытащил из-под себя истёртый плащ, тяжело приподнялся и принялся потихоньку пятиться назад:
— Оставайся, коли хочешь, только не долго. О Небеса!
Ветер отнёс в сторону стариковское брюзжанье и вновь тишину нарушал буйный щебет птиц да шелестение листьев терновника. Оторваться от разворачивающегося перед ним грандиозного обозрения было невозможно. Юноша невольно восхищался с каким проворством и умением работали эти люди. Прикинув на глаз, точно собственную отару, Амос пришёл к неутешительному выводу, что их здесь не менее полутора тысяч. Словно муравьи, солдаты сновали по всей долине, вырубали деревья, оголяя восточные склоны, копали какие-то канавы, ямы, сооружали земляные отвалы, одновременно стаскивая вовнутрь принесённую с собой поклажу.
От недвижимости затекли колени, тогда он раздвинул нижние ветви и улёгся на землю, для удобства уперевшись подбородком в сложенную пополам войлочную шапку. Солнце незримо перемещалось по небу, укорачивало, затем вновь удлиняло тени, но ничего этого Амос не замечал. Словно по мановению “злого духа от Господа”, росли по счёту бурого цвета палатки. Они всё теснее окружали более высокую, с красивыми золотистыми кистями на всех четырёх углах. Едва ли не на глазах палатки выстраивались в длинные и стройные ряды, а ряды в колонны. Одновременно менялся облик и всех четырёх боков становища, границы которого теперь составляли всевозможные повозки. Там воздвигались ворота и небольшие башни из камней, подвоз которых не прекращался.
Только теперь подросток по-настоящему ощутил ещё непривычное для него чувство нарастающего страха, но уходить не хотелось…
Весенние ночи в горах стоят холодные. К вечеру часто надвигается туман, затем появляются тёмные, набухшие обещанной влагой облака и до самого утра ревностно укрывают дождистым одеялом маленькую галилейскую планету. Но что несут в себе эти беззвёздные ночи? Кто из живущих здесь решится предсказать свой завтрашний день, в бесплодном расчёте, что “беззаконники все истребятся; (а)будущность нечестивых погибнет…”?
* * *
1 книга Гнездовье горы Хесед
“Берегись и тщательно храни душу твою, чтобы тебе не забыть тех дел, которые видели глаза твои, …и поведай о них сынам твоим и сынам сынов твоих” (Дварим 4:9)
1 Глава Легионер
Верхняя Галилея, начало месяца элул 3827 года (сентябрь 66 год)
Пещера в окрестности горы Хесед.
От дикого хохота с пещерного свода осыпалась копоть. Крохотными лепестками она медленно кружила в потоках тёплого воздуха и опускалась незримо на головы, бороды и лица людей. Обычно здесь у подножия горы Хесед прятались от непогоды местные пастухи, но в эту осеннюю, промозглую ночь собрались люди, которых волновали совершенно иные заботы. В целом они были довольны удачно проведённым днём, если не считать потери четырёх товарищей. Да, не повезло им, но кто мог знать, что охрана одного из лучших домов Цфата такая значительная? Но не бесцельно погибли – захваченная добыча, которая открылась им в подвальной спёртости, поразила своими размерами. На полках рядом с дорогим эбеновым и сандаловым деревом теснились горшки с мелкой медной, серебряной и золотой монетой. Кружил голову аромат, исходящий от ящичков, доверху набитых желтоватыми комочками бесценного мирра и левона. А на полу возле сложенных обрезков слоновой кости и дорогостоящей посуды в большой корзине утренней зарёй, полыхала окрашенная финикийским пурпуром, сирийская шерсть. Этот сборщик податей Легавим, надо полагать, собирался прожить не одну, а десяток жизней, много лет воруя и скрывая от царской казны неучтённые поступления, за что и поплатился.
Кого только не было у жаркого огня: законоотступники и беглые рабы из Иудеи, Шомрона, городов Декаполиса, и разорённые непосильными налогами крестьяне и ремесленники Галилеи, и Переи, и даже шестеро царских стражников, счастливо избежавших наказания за какие-то провинности.
Главарём же всей этой “разбойничьей шайки”, как называли их галилейские сановники и состоятельные евреи, был обыкновенный пастух. Что касается его профессии в недалёком прошлом, то последняя весьма своеобразно научила его ловко обращаться со значительным числом людей не хуже, чем с собственной отарой. Это была неординарная личность. Обладающего небольшим ростом и скрытой силой, Афронга отличали глубокий ум и проницательность, а полное презрение к смерти и разительная жестокость к врагу вызывали уважение сотоварищей и восхищение местных бедняков. Кто, как не они могли оценить великодушие Афронга? Он с одинаковым мужеством первым выходил сражаться с пришлыми потомками сомийцев и хурритов, и с солдатами царя Агриппы. Не зная пощады, опустошал и разрушал дома и виллы, будь то своих единоверцев, погрязших в греховных богатствах или имовитых сирийцев да греков. При всём притом, и далеко не с общего согласия, при дележе добычи одну треть требовал раздать нищим и разорённым жителям близлежащих селений. В этом случае раздавал тайно, дабы не обрушить на их головы дополнительные несчастья.
На этот раз всех развеселил Симон, высокий, красивый парень, служивший прежде рабом у небезызвестного и за пределами Галилеи поставщика зерна Гершома. За накопившиеся долги сборщик налогов отобрал сына у отца, винодела в Бет-Шеане и привёз в Коразим. Здесь он продал юношу богатому еврейскому землевладельцу, который поселил его в ветхом шалаше вместе с такими же рабами. Трудиться на обширных пшеничных нивах приходилось намного тяжелее, чем в родной долине Бет-Шеана и часто до глубокой ночи. Его сосед по лежанке молодой темнокожий эбурон, не прекращавший и во сне стонать от болей в надорванной спине, говорил, что им страшно не повезло. Вот его брат попал в соседний Кфар-Нахум, что на берегу Генисарета, в дом римского цензора, служившего в таможне на “царском пути”. По словам брата, к рабам там относятся менее жестоко и кормят не такой грубой и однообразной пищей.
Но и в городе Коразим, проклятом неким Иешу ха-Ноцри[Иисус из Назарета], Симона выручал весёлый характер, доставшийся ему от покойной матери. За короткое время он добился доверия, особенно у женской половины. Его стали часто брать с собой в поездки на рынок, в богатые магазины и в ювелирные лавки. Однажды до него дошёл неопровержимый слух о смерти отца и полном разорении хозяйства. Размышлял всю ночь и к утру решил разом изменить свою незавидную судьбу. Вскоре и удобный случай подвернулся. Вдвоём со слугой, бывшим царским солдатом из Бет-Лехема, юноша сопровождал жену и дочерей Гершома. Как только все вошли в роскошную лавку по продаже материи, он воспользовался моментом и оглушил услужника подвернувшейся под руку напольной вазой. Затем забрал у него оружие, ограбил женщин, а за одно и самого торговца и навсегда скрылся из города.
Высокая тонкая фигура, обвёрнутая в пурпур с богатыми женскими украшениями в лохматых волосах вызывала широкие улыбки. Но когда плавно покачивая бёдрами, Симон прошёлся лёгкой танцующей походкой вокруг костра, пещера огласилась неистовым хохотом. Поднятые вверх обнажённые руки украшали драгоценные кольца и браслеты, и всё это вместе выглядело столь убедительно, что если б не рыжеватая бородка, то стройное “создание” вполне сошло бы за юную красотку.
Усмехнулся даже мрачный Афронг, о чём-то увлечённо беседующий в своей нише с очередной группой беглецов. Это были крепкие мускулистые парни, по силе едва ли уступающие самому предводителю. Как выяснилось, все шестеро служили гребцами на торговом корабле, принадлежащему богатому эллину. Тот занимался поставками зерна, оружия и различных инструментов многочисленным римским гарнизонам, раскиданным по крупным прибрежным городам Эрец-Исраэль и Сирии.
И вот однажды после ночной стоянки в порту Ашер, что в устье реки Гаатон, хозяина груза, заночевавшего у своего родственника, ожидал неприятный сюрприз. Две баллисты, предназначенные к отгрузке в городе-порту Дор, теперь напоминали скорее дрова для печей, заготовленные на холодную зиму в Неврокопи. Но боги изгалялись, с верхней палубы исчезла большая партия не менее дорогостоящего товара. Лисипп недосчитался сотни пилумов, коротких мечей и кожаных доспехов, и почти столько же комплектов металлических нагрудников. Ещё с вечера прибывшая команда из десятка велитов молодого пополнения, по приказу городского префекта, во главе с опционом[младший офицер] мирно плавали в наполовину затопленном трюме. Пронзённый обломком весла из алеппской ели, ту же участь разделил и кормчий судна, а все еврейские гребцы, две недели назад спешно нанятые в порту Акко взамен внезапно слегшим ахейцам, бесследно исчезли. Простыл след и киренаикских рабов из корабельной прислуги.
Выслушав сбивчивый рассказ беглых, Афронг внимательно посмотрел на старшего из них:
— Полагаю, ты оправдал своё имя, данное тебе отцом и справедливо разделил приобретённое имущество?
— О да, я сделал то, чему он учил меня и моих братьев – быть честным и по достоинству воздавать должное своим врагам.
— И кем же был твой отец, воспитавший такого прекрасного сына?
Цадок гордо поднял голову:
— В первую очередь являлся приверженцем самого Иехуда Галилеянина!
Афронг взглянул на собеседника с бо́льшим уважением:
— Его почитали и в моей семье. Можешь рассказать поподробнее?
— О нём можно говорить бесконечно, не меньше, чем о нашем Иоханане, но мы слишком устали, Афронг. Из-за тяжёлой ноши и опасности погони мы затратили день пути, давай отложим разговор? Могу сказать лишь одно, как передал нам когда-то отец слова сына Хизкии из Гамалы – признать над собою другую власть кроме власти Всевышнего, это нарушить Завет.
Он замолчал, устало откинувшись спиной о стоящую сзади большую корзину, одну из четырёх, принесённую с собой. Так уж случилось, что в порту Акко судьба свела вместе группу молодых односельчан и парней из соседних с ними галилейских деревень, проживавших в тех же “пределах вышедших из Египта”. Их поселения раскинулись вдоль западных склонов невысоких гор, где у подножия в глубоком ущелье бурлила, изогнувшись коленом, река Нахар. Непосильные поборы заставили молодёжь покинуть печально поредевшие отцовские стада, привычный труд и спуститься к морю, ибо только там ещё светила надежда заработать на свадьбы и себе, и своим, вошедшим в лета, сёстрам.
Но настали более худшие времена, вседозволенностью и враждой пропитался портовый воздух некогда финикийского города и неизвестно сколько бы времени два десятка самонадеянных галилеян пробродили бы в поисках работы. В Акко не требовались ни наёмные рыбаки, ни подсобные рабочие на стекольное литьё в окрестных печах. Разочарование и гнев постепенно овладевали ими, к тому же участившиеся убийства местных евреев от рук более многочисленных греческих соседей, вконец ожесточило молодых парней. Вот и получилось, что на свою голову выручил их портовый наёмщик, опрометчиво предложивший Лисиппу многообещающую натугу гребцов.
На четвёртый день в порту Азза самому неуемному из них, Еноху, пришла в голову достойная мужа мысль, которой не замедлил поделиться с товарищами. Встретив единодушие, он предложил этой же ночью убить языческую часть команды, забрать все ценности и подпалив судно, вернуться в Галилею. Однако расчётливый Цадок такое решение отверг и призвал не спешить, а дождаться более значимого груза. Случай не заставил себя ждать. Как-то выгрузив очередную партию щитов в порту Гевал и приняв на борт медные листы для Тирских военных мастерских, грек в срочном порядке направил корабль в Сидон. Тамошний городской префект потребовал, как можно быстрее забрать причитающиеся в гарнизон Дора осадные машины. Как и по всей Иудеи, тревога охватила даже этот, казалось бы, благополучный город, где значительное еврейское население завсегда вызывало у властей вполне обоснованное беспокойство. Кстати, эта же причина сдерживала и сидонян от задуманных нападений на евреев.
Они входили в сидонскую гавань Тира, когда кормчий, искоса поглядывая на работающих по левому борту еврейских гребцов, раздражённо пробормотал:
— Проклятые черноголовые!. Чует моё сердце, наверняка что-то удумали. Их следовало бы ещё у берегов Аззы утопить вместе с загнившей свининой и набрать гребцами тех же набатейцев, но ты не внял моей просьбе.
— А что мешает тебе так поступить в Ашере? — Лисипп усмехнулся, — На ночь ты остаёшься за старшего, вот и поступай, как тебе наговаривают боги.
Переход беглецам дался трудно. Пробираясь горными распадками с тяжёлой поклажей, вначале долго шли извилистым руслом ручья Гаатон, затем, обойдя севернее холм Меона, спустились к южной оконечности поселения Беалот. Все одновременно зайти не решились, корзины с оружием вызвали бы ненужные вопросы. Посланный сельчанин, у которого здесь проживал дальний родственник, известный мудрец Торы, вскоре вернулся с внушительным свёртком еды. Он рассказал, что небезызвестный предводитель обосновался где-то поблизости от еврейских селений Пкиин или Бет Дагон и выискивать его нужно в одной из пещер на западных склонах, что спускаются к ручью Кезив, ибо сейчас многие тянутся в ту сторону. Цадок, чью просьбу тот выполнял, поблагодарил его и пожелал отделившейся группе земляков доброй дороги домой, посоветовав не идти к поселению Алма, а пройдя гору Звул, сразу свернуть на север и добираться долиной вдоль склона горы Адир. Но всё это после того, как они выполнят общую договорённость. На вопрос, как бы не сбиться с пути, улыбнулся, ответив, что если не сворачивать, то Нахарского ущелья никак не избежать.
Афронг не спрашивал о содержимом корзин. Цадок заметил его взгляд:
— Здесь третья часть добычи. Остальное оружие, посовещавшись, решили передать в Гуш-Халав. Сами же мы решили остаться у тебя.
Впервые за время беседы Афронг улыбнулся:
— Я рад вашему выбору, а теперь отдыхайте, вон там найдёте свободные лежанки.
Прошло какое-то время и в пещере установилась тишина, нарушаемая тяжёлым дыханием уставших за день людей. Тревожные мысли долго не давали уснуть Афронгу. Закончился второй день, как он по просьбе Иоханана отправил Браху с разведчиками. При личной встречи ещё в начале недели Иоханан предложил не тратить время на доставку денег в Гуш-Халав, а при первой возможности направить гонцов сразу к горе Гамаль и передать средства его людям. После чего те должны в Акко забрать большую лодку и перегнать к скалистому мысу Суллам-Цор. С заходом солнца в пятый день недели у “Тирской лестницы” бросит якорь торговый корабль адиабенских купцов, следующих из Сидона в Кесарию. По известному сигналу необходимо причалить к его борту, отдать деньги и принять оружие.
Афронга беспокоила задержка Брахи. Одного дня вполне хватило бы встретиться и с людьми из Гуш-Халава, и спуститься к селению Кабул, чтобы забрать обещанных восемь лошаков. Из них половину отвести в Иодфат, расспросить о передвижении обозов в долине Ифтах-Ел и вернуться домой.
Отбески далёких зарниц всё чаще высвечивали против входа неподвижно лежащих людей. Афронг тяжело вздохнул, накрылся с головой и почти сразу же провалился в сон.
С середины ночи в горах разразилась гроза, потом ещё пол дня гремело и лил сильный ливинь. Горные тропы развезло и люди, воспользовавшись случаем, отсыпались. Лишь несколько человек ещё на рассвете растворились в потоках дождя, отправленные куда-то Афронгом. После немудрёного завтрака, состоящего из ячменных лепёшек и овечьего сыра с большим количеством острого перца, он подсел к новоприбывшим, ему хотелось продолжить начатый вчера разговор:
— На моей памяти ещё до всех этих печальных событий, Иоханан многим советовал проявлять покорность и воздерживаться от открытого неповиновения римлянам. Его предки, как он сам рассказывал, в долине Бейт ха-Керем издавна производили и поставляли лучшее оливковое масло на вывоз и местные рынки, а также для Храма и домов собрания. Но после того, как язычники конфисковали у него и оставшуюся половину годового запаса масла, он напрочь забросил своё дело.
— Как прикажешь понимать — оставшуюся половину? У него что, до этого и первую половину забрали?
— А ты разве не слышал эту историю? — удивился Афронг, — В Иерусалиме за несколько дней до праздника опресноков первосвященнику доложили, что в Храме запаса оливкового масла из последнего урожая может не хватить на всё время проведения торжеств. В тот же день Агриппа был извещён и это его настолько возбудило, что весь свой гнев он обрушил, как с царями часто бывает, не на истинных виновников. В свою очередь, его начальник стражи, разъярённый неурочным часом, когда все готовились к празднику, вынужден был отправить своих подчинённых в долину Бейт ха-Керем. Приказ гласил: немедленно доставить в столицу ровно половину годового запаса оливкового масла, дабы поставщику в следующий раз неповадно было допускать преступную промашку. Однако ещё не просохли следы солдатских сандалий, как явился еврейский сборщик налогов с десятком римских наёмников с точно таким же требованием. Что мог тогда противопоставить Иоханан вооружённым людям? В тот же день всю семью и близких он отправил в селение Барам, что выше Гуш-Халава, затем собственноручно поджёг все хозяйственные постройки и со своими людьми, и частью преданных ему рабов скрылся из этой долины. А позже…
Продолжить рассказ ему помешал шум у входа в пещеру, многие бросились туда и загородили проход. Когда все расступились, то перед Афронгом предстали его разведчики, отправленные два дня назад. Старший из них, сын хаззана, ведущего службу в доме собрания поселения Бейт-Шеарим, вытолкнул из-за спины ещё одного человека со связанными руками. Это был довольно уже не молодой легионер, на вид лет тридцати – тридцати трёх. Смуглолицый, среднего роста, сухощавый. Хотя общий вид его был довольно помятый, держался с достоинством. Из-под коротко стриженных чёрных волос, тёмные блестящие глаза смотрели на окружающих с непонятным спокойствием. Верхнюю половину туловища легионера прикрывали тесные ряды блестящих металлических пластинок, закреплённых на плотной коже. Из-под широкого поясного ремня с какими-то непонятными отверстиями, петлями и железными крючками выглядывал край короткой красной туники. Как и его похитители, пленник был мокр с головы до ног и дрожал от холода.
У Афронга почему-то сложилось впечатление, что и сам легионер разглядывает их всех с не меньшим любопытством. Это показалось ему забавным, ранее все попадавшие к ним в руки неизменно проявляли чувство страха, реже необузданную злобу. Впрочем, приглядываться к пленникам до этого ему как-то не приходило в голову. Раздетые до нитки, они уже не представляли особый интерес и никакие мольбы сохранить им жизнь не находили отклика в его душе. Этот же вёл себя несколько иначе. Его взгляд если и не выражал дерзость, то по крайней мере, был достаточно твёрд. Да, этот человек уверен в себе, даже несмотря на угрозу близкой смерти, отметил про себя Афронг и это невольно вызывало уважение.
В разогретом от огня воздухе прибывшие стали постепенно согреваться, от одежды пошёл пар. Браха сложил перед собой всю отобранную у легионера амуницию, оружие, сверху бросил набухший от влаги и вымазанный в грязи шерстяной плащ:
— Несчастья уже начались, Афронг, но нас уберёг Отец наш в небесах, — просипел он охрипшим голосом, — иначе неминуемо попали бы в ловушку. А этот сам свалился к нам в руки.
Афронг недоверчиво поднял брови.
— Да он и не думал кидаться в объятия, но лучше по порядку. Мы выполнили всё, что ты велел, но в Иодфате нас настигла безотрадная весть – евреи Циппори предали заветы отцов и открыли ворота язычникам. Большая часть наших братьев всё же успела покинуть город и бежать на гору Ацмон. Они-то первыми и увидели, как преследующие их колонны римлян спускаются в долину Ифтах-Ел и потому зажгли для Иодфата сигнальный костёр.
— Вершина Ацмона укреплёна двойными стенами, — пробормотал обескураженный известием Афронг, — а в Иодфате не скоплено достаточно сил. Будем надеяться, Бог Ревнитель не оставит их. И что вы решили?
— Подумал, торопиться с возвращением не следует. К тому времени основная часть войск пересекала долину и с ходу осадила Ацмон. Последняя же колонна отвернула в сторону Илбо…
— Илбо?! Ты не ошибся? — всполошился стоящий рядом с Цадоком, Енох, чья старшая сестра, проживающая в этом селении, была замужем за известным софером Наассоном.
— Теперь-то могу точно сказать, римляне это сделали с предвзятой целью, но тогда мы ещё не догадывались об их истинных намерениях. Потому опасаясь быть надолго запертыми в стенах Иодфата, покинули крепость через главные северные ворота, после чего перебежали к горе Ахим. И сделали своевременно. Едва хвост колонны скрылся за ближайшей горой, они покинули долину и стали подниматься к горе Нетуфа.
— Зря поторопились оставить крепость, юноши, римляне шли к северному склону Ацмона, ведь только там можно перекрыть уход в Иодфат, это и ребёнку ясно, — усмехнулся стоящий рядом с вожаком высокий, худощавый мужчина.
Шевах, до недавнего времени служивший солдатом в царском войске, был более сведущ в военных уловках.
— Вот тебя там и не хватало, — огрызнулся Браха, но покосившись на Афронга, продолжил, — Чтобы не оказаться на их пути, мы отошли назад в сторону Сихнина. В случае чего могли бы рассчитывать на помощь евреев селения, но этого не потребовалось. Оказавшись в тылу римлян, мы проследовали за ними к подножию Ацмона. Дождь не прерывался, наступали сумерки. К тому времени колонна поднялась к вершине. На тропе осталась небольшая горстка язычников, в развилках большого дерева они устраивали засаду и подкрадись мы чуть позже, неминуемо наткнулись бы на неё. Тогда я решил вернуться в Иодфат, чтоб забрать лошаков, как случилось то, чего никто из нас не ожидал. Один из солдат ещё оставался внизу и судя по его ворчанию, был чем-то недоволен. Затем затрещали ветки и на нас скатилась живая масса. Не стану врать, Элимелех первым сообразил, обрушил кулак на торчащую из грязи голову. А что нам ещё оставалось? Подвесили на жердь да ударились в бега. Вот, принимай ещё одного “лошака”, хотя какой от него прок? Решай сам… — он сделал красноречивый жест.
— К чему спешить? Можно сказать, Милосердный сжалился, уделил нам наконец-то живого римлянина, — немного повеселевший, Афронг окинул взглядом улыбающиеся лица, — заодно и добавит к тому, что вы наразведали, глядишь, новое узнаем.
— Будь по твоему, а мы переоблачимся, люди устали и промокли.
Вскоре интерес к “гостю” пропал и все присутствующие в пещере разбрелись по своим местам. Афронг бросил пленнику под ноги сухую накидку и показал место подле себя:
— Садись к огню, переоденься.
Тот продолжал стоять неподвижно.
— Ты что, с испуга слуха лишился? Садись! — повторил он на греческом.
— Что ты хочешь от него, он только пришёл в наши края и ещё не овладел ни еврейским, ни арамейским, дабы изучать наши Законы, – засмеялся присевший рядом Цадок, — Позволь мне учинить допрос. Пока скитался по разным гаваням, неплохо преуспел в италийском и других языках.
— Хорошо, пусть прояснит почему римляне не переждали в Циппори и сразу пошли к Ацмону, а не на Иодфат? И вообще, как много пришло их из Акко и что намерены делать дальше?
— Слышишь? Мой добрый “император” предлагает тебе для начала переодеться и разделить с ним ложе, — с усмешкой обратился к язычнику Цадок, — потом, если конечно же соизволишь, расскажешь нам кое о чём.
Пленный продолжал молча стоять.
— Хочешь убедить, что не знаешь языка тех, кому служишь? Я же вижу, что ты даже не эллин. Случайно, не из Бибракта? — повторил он уже на кельтском, в надежде, что пленный отзовётся, — Ну? Что не отвечаешь, глупец, наш “принцепс” может расценить это, как дерзкость и отправит тебя прямиком в твою Равнину Радостей. Тебя это не пугает?
Цадок совсем уж было развеселился, как внезапно прозвучавший ответ удивил обоих. Пленник заговорил на арамейском, на котором чаще всего и общались жители Галилеи:
— Достопочтенные разбойники! С гораздо большей пользой для всех нас предложил бы “для начала” развязать руки, а уж затем я воспользовался бы любезным предложением согреться у огня и поговорить “кое о чём”, как предлагаешь ты, “meus princeps”[мой император].
Заметив недоумение на лице Афронга, тактично добавил:
— Так мне представил тебя твой propraetor [наместник]. Как видно, у своих людей ты пользуешься заслуженным уважением.
“Принцепс” с укоризной бросил взгляд на добровольного толмача, крайне смущённого необычностью создавшейся ситуации.
— Я вижу, ты достаточно умён и образован для рядового наёмника и, очевидно, занимаешь должный пост?
— Ты угадал, хилиарх[командная должность], в своём манипуле я являюсь главным центурионом.
— Это что-то вроде предводителя? Тогда я вправе ожидать от тебя подробностей. Но должен огорчить, я всего лишь пастух, — едва заметная улыбка шевельнула густую бороду, — и высокая должность, которой оделил меня мой “пропретор”, не к лицу простому погонщику овец.
Неизвестно, что произошло в данный момент между этими, совершенно разными людьми. Возможно, проскочила какая-то искра от витающих в воздухе близких грозовых разрядов, но все трое одновременно рассмеялись. Впервые за последнее время чуть отпустило незаживающую рану в душе Афронга, стало легче и покойнее дышать. Конечно, он и не думал связывать подобное изменение с человеком, сидящим подле него, это пришло к нему позже.
На шум подошёл обеспокоенный Браха, но увидев Афронга, опешил, давно он не видел на лице друга такой открытой улыбки. От этого и у него исчезло мрачное настроение и даже пропала усталость. Вскоре утолив жажду и голод, их незадачливый пленник вполне добровольно рассказывал историю своей жизни.
Сир, как представился им легионер, оказался ни греком, ни галлом, хотя и родился в Риме. А вот родиной его отца была Сирия, однажды, как и Иудея, покорённая Римом. Тогда ещё молодого, но уже известного оружейных дел мастера вывезли на Италийский полуостров и поселили в военном лагере на правом берегу Тибра. Почти год его отец занимался ремонтом оружия в большой мастерской, где помимо него трудились специалисты различных профессий. Времени на развлечения почти не оставалось. Когда же выдавалось свободное время, его вновь неудержимо тянуло к рабочему месту, но по другой причине. Начальник, отслуживший свой срок пожилой бенефициарий [ветеран, освобождённый от службы], даже поощрял это увлечение молодого сирийца, уж слишком затейливая чеканка выходила из-под его рук.
Однажды юношу застал за занятием подошедший сзади незнакомый человек в богатых одеждах. Он долго наблюдал за его работой, затем жестом попросил показать ещё незавершённые ножны от египетского кинжала. Покрытые изящной чеканью, с одной стороны картина изображала в летящем галопе газель, преследуемую крупными собаками с остроконечными стоячими ушами и загнутыми вверх хвостами. По верхнему пояску шли фигурные знаки коптского текста.
— “Благой бог… Небхе…прура…” — с трудом перевёл пару слов незнакомец, — Ты уловил самую суть, юноша, такие собаки для охотников большая удача, они быстрее газели и не боятся львов.
Он долго любовался рельефным изображением, восхищённо прищелкивая языком, затем произнёс какую-то фразу на незнакомом наречии. Сопровождающий его бенефициарий перевёл, что этот знатный еврей предлагает откупить его от службы и предоставить работу и жильё в своём доме.
Так оружейник оказался на римской вилле Аврахама Аурелиуса, где и был поселен в отдельном помещении с другими работниками при его, теперь собственной мастерской. Хозяин по достоинству оценивал работы сирийца, хорошо платил и отцу грех было жаловаться. Но жизнь полна неожиданостей. Однажды он ненадолго оказался в нижних комнатах виллы, где впервые повстречался с одной из её обитательниц, младшей дочерью Аурелиуса. Тогда им хватило одного взгляда и сладкий плен любовного очарования, как и случается нередко, овладел обоими. Юная Авигея навсегда вошла в его сердце, а он в её.
Несколько месяцев тайных встреч, помимо добросовестного изучения еврейского языка, закончились для обоих тем, чем часто у любящих и заканчивается – они дали жизнь ещё одному существу, о котором Авигея узнала совершенно случайно. Девушка поделилась лёгким недугом со своей родственницей, заменившей ей покойную мать. Безумно обожавшая её Авишаг, поклялась любыми путями добиться от Аврахама согласия или во что бы то ни стало устроить им побег. Обе женщины понимали, что иудейская вера не в состоянии позволить молодым соединиться без обряда удаления крайней плоти и клятвы во исполнении Завета.
Но произошло негаданное. Узнав о постигшем его “несчастье”, любящий отец, к великой радости домочадцев, ничего не стал предпринимать. Как и многие евреи Рима, Аврахам родился и вырос среди латинов и сам того не подозревая, с детства невольно впитал простоту отношений римского окружения, что не могло в свою очередь не повлиять на его взгляды. Вместе с тем Аурелиус не желал портить отношения с многочисленной еврейской общиной города и не дать повода для осуждений. Через неделю он впервые за это время встретился с дочерью, а затем и со своим будущим зятем. О чём шёл разговор никто не знал, но через малое время стены одной из римских синагог, что стояла за театром Марцелла, огласились клятвенными заверениями новообращённого гера отказаться от идолопоклонства и принимая веру в единого Бога, выполнить завет обрезания и “обратиться в иудаизм”. Счастливый жених обещал соблюдать субботу, воздерживаться от употребления в пищу мяса нечистых животных и исполнять прочие предписания еврейских Законов.
Прошло много лет, в течении которых их дом, доставшийся им после безвременной кончины Аврахама, не раз наполнялся детскими криками. Сир родился уже там, в большой и просторной комнате. Не зная нужды и унижений, он, как и его старшие братья и сёстры, получил неплохое образование. Но все эти долгие годы его отца не покидало тайное желание когда-нибудь вернуться на землю предков, о чём он часто делился со своими близкими. Однажды, ставший в одночасье вдовцом, он не вынес смерть Авигеи и преследовавшая его тоска заставила покинуть уже взрослых детей, оставить им почти всё своё состояние и вернулся в Дамаск.
К тому времени сёстры Сира были уже удачно выданы замуж, а его старшие братья, не пожелавшие разделить мечту отца, остались в Риме. Отравленные пресыщенным и развратным воздухом столичной жизни, они предавались всевозможным развлечениям и прочим сомнительным удовольствиям. Но как не раз бывает в подобных случаях, денег постепенно стало нехватать, они ввязались в слишком рискованные торговые сделки, растратили остатки средств, а затем уже вынуждены были заложить и их общий дом. Скрываясь от кредиторов, братья исчезли из города. Сира уберегла старшая сестра, забрав его к себе в дом, а затем, когда всё успокоилось, по совету мужа, предложила брату попытаться получить профессию военного. Так Сир вступил в легионеры, но и его не оставляла мысль вернуться в свою настоящую отчизну и хоть как-то скрасить жизнь престарелого отца. Он давно бы исполнил своё желание, но удерживала недостаточно скопленная сумма денег.
— Я рассчитывал прослужить до нон второго зимнего месяца, когда все легионеры, желающие продолжить службу, принимают присягу на верность Риму. В этот день заканчивается мой договор и тогда я был бы свободен. Хотя… что говорить об этом, моя жизнь теперь в ваших руках.
Он тяжело вздохнул, помолчал, о чём-то думая, затем, видимо решившись, твёрдо посмотрел в глаза Афронга:
— Но скажу тебе одно, хилиарх, – слова о пощаде ни ты, ни твои соплеменники от меня не услышат, слишком часто на поле боя я заглядывал в глаза самому Дианису. И сожалею лишь об одном, что при жизни так и не удалось встретиться с моим родителем, он так ждал этого.
Браха переглянулся с Афронгом:
— Мы ещё не решили, как поступить с тобой, сохранять жизни римлян у нас как-то не принято, — он ухмыльнулся, — лучше отложим всё на завтра.
— Да, забыл уточнить, как тебя угораздило попасть нам в руки? Объясни толком, Сир, хочу услышать это из твоих уст, — Афронг подмигнул сидящему поблизости Элимелеху, сыну плотника из галилейского города Дан.
— Действительно угораздило, точнее и не скажешь, — легионер несколько смущённо пожал плечами — По долгу службы я отправился проверить работу, выполненные людьми моего манипула. Получив доклад о готовности, решил убедиться, вот и убедился. О боги! — он с опаской притронулся к своему затылку, — Поскользнулся в грязи, сполз вниз. Очнулся, когда меня куда-то несли, точно кабанью тушу, а потом всю ночь волокли за собой. Я даже и не понял вначале, что это за люди были.
Прошла неделя. За всё это время пленник не сделал ни одной попытки скрыться, правда, и сторожа не спускали с него глаз. Несколько пожилых повстанцев с сыновьями во главе с Меиром несли круглосуточную охрану лагеря. “Гость” продолжал удивлять многих, в том числе и Афронга. Он не оставался безучастным и невзирая на двусмысленность своего положения, не гнушался и уборкой мусора. А потом произошло то, что навсегда изменило жизнь многих из этих людей. Первым погожим днём Афронг напомнил бывшему царскому солдату, что следует вновь собрать людей и продолжить затянувшееся обучение, слишком свежа была в памяти недавнее злосчастие, унесшее жизни десятка юношей, в том числе и его собственного сына.
Какое-то время селяне упражнялись в метании копий. Более старшего возраста справлялись намного успешнее, чем молодые повстанцы – чувствовался жизненный опыт. Но когда Шевах потребовал разделиться на пары и перейти к рукопашной схватке с применением заострённых палок, то началось нечто невообразимое. Временами казалось, что эти крестьяне и ремесленники всё ещё продолжают трудиться в собственной овчарне или горшечной мастерской. Не обошлось и без случайных ранений. Сам неплохо владея оружием, как более опытный, Шевах периодически пытался наставлять, но это не всегда удавалось. Разошедшие не на шутку галилеяне, яростно размахивали самодельным оружием, желая во что бы то ни стало поразить своего соперника, напрочь забывая о собственной уязвимости.
Вспотевший от явно бесцельно затраченного времени, солдат разочарованно махнул рукой и объявил передых. Заметив сидящего в сторонке пленника, Шевах плюхнулся рядом:
— Верно, посмеиваешься про себя, думаешь, мальчишки ни на что не способны? Как бы не так! Времени у нас мало и оружия не хватает, сам видишь, чем приходится драться. Ничего, обожгутся пару раз в настоящем бою, тогда и опыт придёт, и оружие добудем. Владыка мира не оставит нас.
Пленник молчал, продолжая сосредоточенно разглядывать угомонившуюся молодёжь. Травинка мерно подрагивала в его зубах. Наконец он выплюнул её:
— Мне бы таких новобранцев, я бы знал, что делать.
— Что ты хочешь этим сказать? — Шевах с удивлением взглянул на него, — Так считаешь?
— Что вообще я должен считать в своём положении? — легионер повернулся к нему, — Вашему предводителю, хочет он этого или не хочет, в ближайшее время придётся похоронить ещё многих. Даже “люди скал” так не относятся к воспитанию будущих воинов, силуры тяжело обучают их и начинают не с этого. Что толку от оружия, если им владеет неприученная рука? Не спорю, у тебя кое-какой опыт имеется, но и ты вряд ли долго устоишь против легионного гастата, я уже не говорю о ветеранах.
— Видел я их, как они с нашими обращаются, — отчуждённо буркнул Шевах, — но так вечно не продолжится. Мы никогда не успокоимся, пока враги терзают нашу землю, ибо абсолютная свобода есть непременное условие благочестия!
— Не обижайся, солдат, но тебе не везло с хорошими учителями – не выбили они самонадеянность. Да будет тебе известно, точно также рассуждали и другие народы, покуда нога римлянина не ступила на их земли. Как ты думаешь, куда стекаются богатства Галлии? А плоды деревьев, урожай с полей, собранные руками мидийцев? А где большая часть табунов и овечьи стада готов и даков? А ведь они достаточно умело сражались и даже пытались штурмовать не только временные, но хорошо укреплённые лагеря. Тем же порядком под римской пятой когда-то оказалась и моя Сирия, которую так и не увидел, — легионер вздохнул, — Жаль, что раньше не приходилось над этим задумываться.
— Тогда смирись и благодари своих богов за урок, который тебе преподнесли, — Шевах настроился на более миролюбивый лад, — иначе так и махал бы своим мечом, пока однажды тебя не сразил бы еврейский пращник. Или станешь отрицать, что мы всюду встречаем вас венками из лавра?
Легионер невольно улыбнулся:
— Именно поэтому я и заговорил с тобой, что увидел в этих молодых людях нечто совершенно иное. Сравнивать вас с варварами несправедливо, хотя бы потому, что когда те видят перед собой явную смерть, то у них хватает ума отступить.
— Ты справедлив, Сир, — он в первый раз назвал его по имени, — нами руководит любовь ко Всевышнему и земле, что Он дал нам. Он такими нас создал.
Шевах внезапно помрачнел:
— Пожалуй, пойду, надо продолжать.
Он поднялся, но легионер остановил его:
— Погоди, выслушай меня, Шевах, — он также впервые произнёс его имя, — В вашей молодежи есть острое желание учиться, я же не слепой, чтобы не обратить на это внимание. У меня есть э… proposltlo [предложение] к тебе и Афронгу, юноши должны овладеть изчальными навыками и понять, что лишь грамотно владея оружием, можно добиться успеха.
Шевах внимательно смотрел в глаза этому человеку, у него появилось чувство, что легионер действительно хочет им помочь, но для этого…
— Хорошо, мы обдумаем твоё предложение.
Угасающие угли подёрнулись пеплом, когда у изголовья послышалось знакомое дыхание.
— Может, об этом завтра поговорим? — сонным голосом спросил Афронг, уже догадываясь о чём хочет сообщить ему Браха. Он и сам об этом только что думал, но эти мысли не вызвали у него беспокойства.
— Прости, я не вовремя тебя потревожил, не по душе мне оставлять в живых сирийца. Компания даже из шести человек во главе с Меиром может оказаться ему вполне по плечу.
— Вот именно, — пробормотал Афронг.
— Что, вот именно? Ты тоже считаешь?
— Нет, Браха, не угадал, — он усмехнулся в темноту, — Именно Меир и справится, он не так уж и стар, каким себя мнит. Хотя у него в молодости были искалечены и нога, и рука, но второй-то рукой владеет так, что нам с тобой и не снилось.
— Считаешь, увечный справится?
— С тремя справится и тому есть засвидетельствование. Случилось это два года назад на пятнадцатый день месяца адар. Тогда в праздник Шушан Пурим Меир со старшим внуком вышли прогуляться. Их путь пролегал вдоль ручья Амуд, когда услышали крики о помощи. Со стороны подножья горы Месарвим выбежал местный зверовщик и едва успел взобраться на низкорослую смоковницу, как из леса выскочил израненный кабан, осадил и принялся подкапывать дерево. Когда подбежали, смоква уже кренилась и остервеневший зверь готовил расправу над горе-охотником. Пришёл бы язычнику конец, кабы не Меир, тот обломком серпа добил раненого кабана.
Они помолчали.
— Есть у меня одна мысль, впрочем, надо всё хорошенько обдумать, — уже погружаясь в сон, пробормотал Афронг.
* * *
2 глава Корни земли
“Но как от теревинфа и как от дуба, когда они и срублены, остается корень их, так святое семя будет корнем ее…” (Ис. 6:13)
Открытыми глазами он смотрел в темноту. В последнее время с Афронгом такое часто происходило. Стоило остаться наедине с собой, как мысли, скрывающиеся днём где-то внутри, выныривали и изводили до глубокой ночи, возвращая в прошлое, в тихий Хацор, где он родился и вырос. Их дом, принадлежавший ещё покойному прадеду, стоял на западной окраине когда-то богатого и сильного города, оседлавшего высокий холм в долине Хулата. Многое перевидел за тысячелетия один из благомощных городов Ханаана – радость процветания и тяжесть разрушения. Но всегда и во все времена возвращались к нему с изгнаний и полона безленостные жители с нарождёнными в скитаниях детьми и сызнова возраждали его испепелённые стены. А однажды расцвёл необычайно на радость Владыке мира древний Хацор, заселённый коленом Нафтали. И поражал приезжих высотой крепостных стен, скреплённых изящными башнями, шестикамерными воротами, глубокими переполненными водоводами и роскошными дворцами с красочными изваяниями.
Неумолимо шло время и под ударами новых бедствий не выдержала, рассыпалась прахом былая красота обречённого на неудачу города, погасла навеки его слава. Но и с сокрушенных стен всё также провожали женщины взглядами своих сыновей и мужей, уводивших их небогатые стада к узким лощинам средь горных отрогов. Лишь со стороны, обращённой к Ярден реке, всё также брели долиной торговые караваны, равнодушно минуя оскудевшее, убогое селение, да вышагивали воинские лавины чередных завоевателей.
Изредка переносился Афронг в тот счастливый день, когда ему, жениху из семьи пастуха, привели под хуппу долгожданную, ненаглядную Яэль. Уносился мыслями туда, где двадцать два года назад явился на свет его первенец, его надежда и сподвижник.
А началось всё уже в сегодняшние смутные времена, когда ожесточённые непосильными налогами, изрядная часть галилеян, покинув разорённые хозяйства, обосновывалась в горных пещерах, перекрывала маловажные тропы, обирая богатых торговцев-язычников. Свили гнездо у подножья горы Хесед, что под Цфатом и сторонники Афронга. Поднабравшись опыта, мятежники принялись нападать на небольшие воинские отряды. Но в отличие от старших, молодых не заботила цена стычек, они радовались, словно малые дети и никого не останавливала мысль, что именно ему не суждено пережить день нынешний.
Невзгода пришла семнадцатого числа месяца тишри, за неделю до начала “дня поста и покаяния”, когда “собрались… сыны Израилевы, …во вретищах и с пеплом на головах своих… и исповедовались во грехах своих и в преступлениях отцов своих”.
Вечером прибежал запыхавшийся Симон. Он отпрашивался в Коразим, чтобы тайно забрать своего приятеля по несчастью и рассказал, как по дороге встретили знакомца, рыбака из Мигдела и тот сообщил им о странных обозах, когда из двух, а когда из трёх воинских повозок. За последнюю неделю они дважды появлялись со стороны долины Бет-Шеан в сопровождении полудекурии сирийской конницы и десятка пожилых ветеранов. Всегда следовали по северной дороге в сторону города Дан. Многие тут же выразили желание захватить обоз, но Афронг запретил, указав на многолюдность главного торгового пути, в том числе и частое передвижение военных отрядов. А новость уже разгорячила молодняк. Последней каплей в их необдуманном намерении стала такая подробность, что обозы нигде не останавливаются на отдых, а сопровождение ест на ходу. Здесь было над чем поразмыслить.
Ещё не высветились звёзды, когда накануне дня начала “субботы покоя” примчался подросток, посланный мигдельским приятелем и сообщил Биньямину, нёсшему внешнее охранение, о выходе из римского лагеря под Бет-Шеаном очередного обоза, но на этот раз, что особо придало решимости, лишь в сопровождении пешей охраны. Раздумывать было некогда. Сговорившись с подменой, Биньямин возглавил группу молодёжи в количестве пятнадцати человек. Крадучись, они покинули пещеру. По дороге определились, что следует выждать, пока язычники пройдут всю окрестность Брерим вплоть до города Авел Бет-Мааха, там удобнее всего напасть на них со стороны селения Дан.
От полного истребления глупцов спасли старые раны Меира, растревоженные под утро неловким движением, да посланная вдогонку под началом Шеваха группа горшечников из левитского города-убежища Кедеш Галил. Уж они-то наперёд знали, чем грозит сражение с вышедшими в отставку и видавшими виды ветеранами. За безрассудный поступок рассчитались малой кровью – гибелью Киттима, приобретя взамен гору мятых кувшинов и блюд из негодящего серебра.
Подступили сумерки. Отзвучали под закоптелыми сводами молитвы “Кол нидре”, завершая “день искупления”. Сложены в чистые корзины таллиты тех, что “четверть дня читали из книги Закона… и четверть исповедовались и поклонялись Господу Богу…”. Иссякал трудный день, увенчавшейся поздней вечерею, а Афронг всё сидел у теплящихся углей и горестно взирал на древесный прах. Рядом осторожно присели трое и принялись выжидать. Наконец шевельнулся он и Биньямин не отвёл полных вины глаз от его взгляда:
— Прости мой грех, Афронг, оказался я нестоящий зачинщик.
— И мы с братом не снимаем с себя вину, — с глубокой печалью добавил Эльяшив, — не осуди, что не смогли защитить Киттима, он был из нас одним из лучших. Да будет благословенна его память! А если сейчас и прогонишь, всё равно будем считать себя твоими сынами.
Афронг закашлялся, попытавшись что-то ответить. Чуть погодя с дрожью в голосе ответил:
— Никакой вины на вас нет, я сам во всём виноват. За сыновей признателен, запомню.
Вздохнув с облегчением, они встали.
— Подождите, давно хотел сказать тебе, Биньямин, ведь ты с детства был другом моему сыну, кому как не тебе знать, что у меня на душе, да и тебе тоже, Эльяшив. Большую часть жизни я провёл в этих горах, также как и мой отец, и мой дед, и дед моего деда. На всю жизнь я запомнил слова отца, который учил меня правильно пасти скот. Он говорил, что земля Галилеи богата своей святостью и плодородием, в том числе и травами. Но их надо уметь оберегать. Это означает, что нельзя позволять овцам, особенно в засушливое время, выедать всю траву в одном и том же месте до самых корней. Почему? Потому что на вывороченной с корнями земле долго ничего не произрастёт, даже если Небеса и ниспошлют на неё дожди. А кто как не вы, молодёжь, и есть наши галилейские корни? Я преступник, который по собственному недомыслию позволял оголять кусочки своей Галилеи, лишая родителей своих детей, а землю – защитников. Воевать с врагами необходимо, но не так безрассудно. Я исправлю свою ошибку и прежде всего, вы обязательно научитесь, как подобает, владеть оружием.
* * *
Старик легонько поправил изголовье у спящего Сира. Всё было оговорено. Легионер крепок, неплохо обучен и горит желанием скорее вернуться к отцу. Он далеко не глуп, если согласился с выгодным для него предложением – передать своё воинское искусство еврейским парням, да и тем кто постарше придётся попотеть под его началом. Ибо сказано в Писании, “Коня приготовляют на день битвы, но победа – от Господа”. И один талант обещанного серебра всего лишь малая толика, если за ним будут стоять жизни и перевес над врагом.
Взгляд упал на аккуратно выставленные сандалии Сира. Приподнял одну. Шляпки гвоздей, предохраняющие большую часть толстой подошвы, вполовину истёрлись. Подумал, нелишне попросить кузнеца заготовить впрок таких же коротких гвоздей, это выручило бы лазутчиков и гонцов в “дневные переходы”. Послышались шорохи. Он приподнялся, взглянул на выход. Вернулись разведчики. Небо заметно посветлело. Меир опустился на лежанку, закрыл глаза, но сон не шёл. Мысли возвращали к недавно полученному из Иерусалима удручающему известию. От руки Менахема сына Галилеянина пал ха-кохен Ханания. Меир хорошо знал этого праведного человека, как одного из немногих первосвященников, с честью возглавлявшего службу в Доме Святости…
2 книга Восхождение
“Клялся Господь Давиду в истине… “от плода чрева твоего посажу на престоле твоем…”( Тхиллим Песнь восхождения )
1 Глава Псалом Давида
Иерусалим месяц сиван 3827 год (май – июнь 66 год н.э.)
С вечера тело больного, находящегося в одном из помещений Мирского двора, неудержимо наполнялось жаром. Всю ночь лицо его пылало, а крупные члены испытывали сильное трепетание, временами переходящее в судороги. Время от времени веки приоткрывались, но ничего в бездонных зрачках кроме бессмысленности Гершон не замечал. Зато к утру страждущий переставал гореть, бессвязаная речь затихала и лежащий замирал. То, что он ещё откуда-то черпал жизненную силу, указывало лишь сотрясение жилок на впалых висках и обильно струящийся пот.
В отличие от других, у верховного врачевателя из Кесарии состояние больного особого беспокойства не вызывало, все признаки лихорадки были налицо. Поговаривали, что Аполлофан принадлежит к известному роду Асклепиадов с острова Коса. По просьбе первосвященника архиатр[верховный врач] спешно прибыл в Иерусалим и вот уже, как несколько дней и ночей бился над незадачливым хранителем одежд. Но на этот раз, едва солнечные лучи коснулись Подкоринфских ворот и скудный свет проник сквозь узкое окно, больной поднял веки. Взгляд тёмнокарих глаз был ясен и понятлив. Губы слабо дрогнули:
— Увы, увы, узы немощности не желают покидать моё тело. Скажи правду, Аполлофан, что думаешь?
— Febrem заурядный, Пинхас, а потому не уподобляйся Иову, что больше доверял вашему богу, нежели нам, “бесполезным врачам”, — ладонь архиатра мягко продавливала больному правое подреберье, — У нас в Фессалии утверждают: “болезнь – это желчь”, потому спешу успокоить, тебе не грозит удвоение печени, а мокрота и выделения ненамного отличаются от источений здорового человека. К тому же у тебя ещё крепкое тело, а значит происходит правильное смешение соков. Пусть пройдёт время и боги принесут нам обоим удачу.
Грек обернулся к Гершону:
— Дашь ему несколько глотков лечебного вина, юноша, что вчера я оставил здесь, а ещё скрась его слух какой-нибудь приятной музыкой или усладительной беседой, это приносит не меньшую пользу. Кому, как не тебе известно, что говорил ваш царь Шломо о недугах, исцеляющихся посредством сладкоголосых звучаний, ты ведь должен знать. Ну же!
— “…Приятная речь – сотовый мед, сладка для души и целебна для костей…” — с долей замешательства напел молодой левит.
— “…Сладка для души и целебна для костей игра на гуслях…” — подхватил Аполлофан, — Поверь мне, юноша, при любых недугах музыка действует исцеляюще.
Он встал, прошёл к выходу, но тронув рукой дверь, вернулся к скамье:
— Всё забываю спросить тебя, может быть, помнишь, как два года назад я впервые стал свидетелем твоей игры? — архиатр несколько оживился, — До этого мы с вашим начальником левитов находились в его келье, где я воздействовал на его скелетную ось, а затем втирал мазь в спинные мышцы. Он слишком растянул их, когда вес рабочего сосуда достиг, по его словам, больше четырёх талантов и долгое время он никому не говорил об этом. Подобные шутки всегда заканчиваются печально и потворствовать им ему бы не стоило. По этой причине Шимшон и пребывал в унынии. Тогда я предложил ему попробовать хорошего вина, что привёз из Филиппы, но к моему сожалению, он отказаться. Объяснил, что если мирским евреям возбраняется пить вина, изготовленные руками неевреев, то священнослужители и вовсе не должны употреблять крепкое хмельное. Как раз и ты явился тогда с каким-то поручением. Ну, вспомнил?
— О да, уважаемый архиатр, как можно забыть?! — помощник хранителя одежд широко улыбнулся, — Тогда ты с лёгкостью опустошил всё принесённое с собой, а затем стал убеждать Шимшона, будто ему несказанно повезло, что ты простой язычник, а не еврей и шестой день недели близок к завершению. Иначе, как врачеватель, в день субботний не смог бы накладывать руки на больного и…
— Чего замолчал, юноша? Продолжай, меня это нисколько не задевает, — лицо Аполлофана светилось обезоруживающей улыбкой, — Так в чём ещё я был непоколебим, мне и самому интересно узнать?
Приглушённый смешок Пинхаса прибавил левиту смелости:
— Ты утверждал, что для лучшего восприятия мира тебе не хватает звучания киннора и стал упрашивать Шимшона пригласить храмового музыканта, более других обладающего чувством изящного. Шимшон не смог ещё раз подать тебе повод для обиды, потому и попросил меня спеть для своего гостя.
— Стало быть и тебя этому искусству обучали?
— Нет, уважаемый архиатр, у меня другое предназначение, а игре на кинноре я выучился сам.
— О боги! Ты ошибаешься, Гершон, да тебя обучала сама Евтерпа! Как жаль, что учитель великого македонца не дожил до наших дней, думаю, даже у него язык не повернулся бы причислить твою игру к искусству подражательному. В моей голове до сих пор звучат слова этой песни, хотя и не совсем дошёл её истинный смысл. Постой, вот дай только припомнить…
— “…При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах… повесили мы наши арфы. Там пленившие нас требовали от нас слов песней… Как нам петь песнь Господню на земле чужой?”.
— А скажи, Гершон, отчего в твоём песнопении вместилось столько душевной горести? Не её бы безмерная возвышенность, я допустил бы, что слышу скорбный гимн в честь умершего бога. Что это было?
Не чаявший похвалы, юноша в смущении отвернулся к лежащему Пинхасу, лицо его покрылось густым румянцем:
— То славословия из Тхиллим, — едва слышно отозвался левит, — Ещё тогда, при реках Вавилонских отцы наши плакали о далёком Сионе и клялись, что не забудут Иерусалим.
Кохен шевельнулся, пробормотал едва слышно:
— То песня из сердца Давидова. Вот только знать бы наперёд по ком впредь мы станем плакать, устоят ли вереи ворот наших, что укрепил Всевышний? — Глаза хранителя одежд наполнились влагой, он отвернул голову к стене, шумное дыхание попритихло.
Грек неслышно встал, собираясь окончательно удалиться, склонился к уху Гершона:
— В следующий раз привезу тебе в подарок новый инструмент для пения, закажу семиструнный киннор, — прошептал он. Мягкие завитки светло-серебристой бородки Аполлофана защекотали нежную юношескую кожу, — Можешь поверить мне, сынок, и я бы желал, чтоб хотя бы малая толика этой чудесной поэзии дошла до ушей богов, — архиатр многозначительно поднял вверх свои чёрные, светившиеся незаурядным умом глаза, — Да боюсь, что римские боги, в отличие от великих богов Эллады, слишком безжизненны для здравомыслящих поступков. Впрочем, в не меньшие заблуждения впадали и эллинские титаны, — добавил он с грустью, — Я ещё раз вернусь до захода Гелиоса, жди. Как проснётся, не забудь дать вина, оно напитано целебными травами и, надеюсь, облегчит ему выздоровление.
Мягко коснувшись головы лежащего, Аполлофан вышел из кельи.
* * *
В преддверии затвора “помазанного жрецом” на корточках сидел человек. Застать его в состоянии полусна ещё никому не удавалось. Ничто не могло отвлечь недремлющего хранителя.
Поздним вечером по завершению неотложных дел, первосвященник уделил часть своего времени приглашённому им архиатру. Он был вынужден пойти на исключительно греховный шаг, потому как храмовый врачеватель, на время отправленный во дворец по требованию Агриппы, вот уже как неделю не возвращался. Бен Ахия был многим известен благодаря успешным вылечиваниям простудных заболеваний, имевших широкое хождение среди храмовых жрецов. Справляя служебную повинность, им долженствовало оставлять обувь у выхода из келий и в любое время года ступать на холодный мрамор Дворов обнажённой стопой.
Перед праздниками Восхождения помимо подготовки к Жертвоприношениям, многое подлежало безусловному исполнению.
Это касалось и “сторожей порога”, первосвященник только что он отпустил начальника левитов. Теперь же после предполагаемой беседы с греком ему ещё предстояло важное обсуждение с хранителем казны.
Ханания вздохнул, протянул руку и жадно допил из отдельно стоящей чаши остатки воды. Почему-то подумалось, что всего лишь пара лет назад круг его обязанностей не казался таким обременительным. Он негромко кашлянул. Тотчас за полуприкрытой дверью кельи послышался шорох и опять всё стихло. Вскоре раздались шаги и порог переступил архиатр, внося с собой лёгкое облако тонкого, едва уловимого аромата.
— Вижу, с годами не изменяешь привычкам, Аполлофан. И сопровождающее тебя благоухание, несомненно, приятно твоим богам, — улыбнулся Ханания, — В довершение всего, собственным цветущим видом ты ненароком внушаешь надежды patiets, — На безупречном греческом произнёс первосвященник и знаком пригласил гостя присесть.
Он освободил часть стола от лежащих на нём множества табличек в виде небольших прямоугольников раскатанного свинца с какими-то записями, достал из корзины новую чашу, предназначенную для сторонних посетителей и наполнил вином.
Вошедший в глубоком почтение склонил голову:
— Шалом алейха, о глава Божественного Храма и благодарю за тёплые слова, — в свою очередь, на неплохом еврейском отозвался грек, — Однако позволю заметить, хорош бы я выглядел, если являлся к своим страждущим немощным и худосочным, ко всему же испускающим не амбру, но смрад. О, благодарю! — он с поклоном принял из рук Ханания протянутую ему чашу лёгкого пряного вина.
— Благословен Ты, Господь Бог наш, царь Вселенной, сотворивший плод виноградный, — первосвященник преподнёс свою чашу к лицу. Испив крошечный глоток, он промокнул губы сложенным отрезком белой льняной ткани, — Ты прав, уважаемый Аполлофан, очень важно всем нам оставаться на пути, указанном Владыкой мира, — глубокая озабоченность затенила лицо Ханания, — Однако сегодня меня более угнетает поведение высоких чинов, призванных являть собой пример для подражания. Каждый день мне доносят о всё новых злоключениях, творимых в отношении моего народа, потому не менее важно услышать что-либо и из уст koryphaios[корифей] врачевания. Прошу тебя, рассказывай всё о чём пожелаешь.
— Понимаю твоё состояние, ха-кохен, но… – рука грека неосторожно наклонила наполовину опустошённую чашу, отчего несколько капель пролились на его гиматий, а напитав шерсть, окрасила и нижний льняной хитон. Архиатр брезгливо поморщился, — Поверь, мне не легко занять место судьи, к тому же не имеющего определённого пристрастия в своих суждениях. Полагаю, тебя бы устроила только истина. В Александрийской библиотеке прочёл я однажды небезызвестного тебе Шмуэля-звездочёта из Вавилонии. Как начинающему целителю, запомнились мне строки, где он отмечает, что изменение привычек являет собою начало болезни. К великому прискорбию, подобный недуг овладевает местными правителями, ибо вдали от Рима многие из них возомнили себя наместниками богов.
Первосвященник повёл рукой:
— Если мне не изменяет память, один из величайших философов Греции в своё время сказал, что человек, живущий вне закона и права – наихудший из всех, а “несправедливость, владеющая оружием, тяжелее всего”. Что можно к этому прибавить?
— О, уважаемый ха-кохен! Я вижу, твой status “кохен ха-рош” всеобъемлем, ты знаком и с устроителем Ликейской школы! — в восхищении воскликнул архиатр, в обыденности человек весьма сдержанный.
— Прошу тебя, Аполлофан, мы одни, я взял на себя весь грех пребывания верховного врача в этих стенах, и то потому что у твоей матери иудейские корни. Обращайся ко мне по имени. Что касается status, то моя жизнь не ограничена подобным определением, она подчинена иным, более важными для каждого еврея духовным законам. Но греческий служитель науки затронул такое весомое понятие о справедливости и здравомысляще связал его с представлением о государстве. С ним невозможно не согласиться, именно Право он определил мерилом справедливости.
— О, беспристрастие поистине редкий камень в все времена! — в задумчивости грек большим глотком опустошил чашу, — Я прихожу к выводу, что коснувшись Права, ты, разумеется, предполагал восстановление справедливости, той самой, в результате которой народ ваш с божественной помощью обрёл свободу, — Его лицо осветилось улыбкой, — Не сочти за непристойность, но Аристотель, совершенствуясь подле Платона, в отличие от тебя, был свободен в собственных поступках. Он мог подвергать критике воззрения своего учителя и даже вступать с ним в спор в случае колебаний. Для вас же, евреев, повеления Бога незыблемы, как и проявления сомнений в отношении Его.
— Ты прав и не прав, уважаемый Аполлофан.
По видимости, в результате переутомления Ханания немного знобило, он потянулся к почти нетронутой чаше, отпил глоток. Смахнув с губ остатки влаги, первосвященник кивнул на нишу в стене, в глубине которой теснились несколько десятков плотно свёрнутых свитков. Каждый из них был заботливо обвёрнут в тонкую, тщательно выделанную козью кожу.
— Если ты имеешь в виду возможность располагать собой по собственному усмотрению, то Милосердный, сотворив человека по образу Своему и подобию, изначально наделил его свободой выбора и лишь совершая грехопадение, человек добровольно утрачивает его. Ты же повёл речь о такой людской слабости, как неуверенность в совершенстве Его намерений. Для евреев подобное колебание немыслимо, ибо означает отсутствие твёрдой веры в Него.
— Но Ханания! — воскликнул грек, в первый раз произнеся имя первосвященника, — Я с уважением отношусь к вашей вере в единого Бога. В юношеские годы я часто просиживал одежды в Пергамонской библиотеке. Однажды мне попались на глаза копии пяти свитков Торы, что переводили для Птолемея еврейские жрецы, но терпения моего хватило лишь ознакомиться с частью из “перевода семидесяти старцев”. Не скрою, меня взволновала quinta essentia[наиболее существенное] прочитанного и тогда я задался вопросом – почему, творя мир, Бог твой создал вначале одного человека, а не сразу в избытке?
— Ты достаточно мудр, Аполлофан, чтобы и самому ответить на этот вопрос. Вот скажи, разве поведение человека не намного важнее, чем его исповедание? Все заповеди, данные Моше Владыкой мира, на диво наполнены этим и только этим смыслом.
Глаза архиатра уставились на лежащую перед ним груду табличек:
— Погоди… у меня хорошая память: “Я Господь, Бог твой… Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим… Почитай… Не убивай…” Не убивай?! — Лицо его прояснилось, — Уж не хочешь ли ты сказать, сокровенность божественного замысла кроется именно в этом?
— Я рад, что не ошибся в тебе, Аполлофан, ум твой основан на глубоких знаниях, — первосвященник с теплотой смотрел на своего собеседника, — Ты расчленил полученное и определился в предмете кардинально. Владыка мира мог бы сотворить множество людей, но пожелал научить и предостеречь всех нас этим от грядущих поступков, поскольку убивающий одного человека убивает целый мир.
— Странно всё это слышать… не осуди, Ханания, — взгляд архиатра несколько потускнел, — но, как мне кажется, мир изменился и далеко не в сторону предначертанного Им. Впрочем, буду более откровенен, всякий раз после нашей встречи рассудок мой теряется под грузом ваших воззрений. Посуди сам. Ещё со времён Tрои греки считали – миром правит бездумная сила, ибо видели бессилие богов перед решениями Судьбы. В своей уверенности мои сограждане не гнушались приковывать цепями и целые статуи, препятствуя богам покидать свои храмы. О, если бы в этом заключался весь paradoxes! Не замечая за собой подобного святотатства, в то же время преследовали за оскорбление богов лучших сынов Эллады. Позволь рассказать тебе о Димокритос, одном из лучших учеников Протагора, которого тот подобрал однажды прямо на улице, настолько ему понравилась рациональность, с какой юноша, будучи простым носильщиком, укладывал поленья в вязанки. Прозорливость фракийца возбудила позитивную наклонность молодого человека и Димокритос преподал ему философию, навсегда изменив взгляды на мир и на место в нём человека. И что ты думаешь? Достигшего вскоре широкой известности своей работой “О богах”, афиняне в знак “благодарности” обвинили Протагора в безбожии!
— Скажи Аполлофан, не его ли книга начиналась с утверждений о непознаваемости бесчисленных богов? Будучи в Александрии, не исключено, что я слышал о такой. Если это тот самый автор, сетующий на краткость человеческой жизни, то что могло так особо возбудить его сограждан? — Первосвященник слабо улыбнулся, — И не утонул ли он при побеге, спасаясь от смерти? Или я его с кем-то путаю?
— Тогда Протагора всего лишь изгнали из Афин, а перед этим, к великому стыду, сожгли его книги, но это не меняет сути, уважаемый Ханания. Анаксагор и Сократ, и даже Аристотель, за свои смелые мысли не избежали подобной участи, а чем это закончилось и говорить не приходится. Вот и выходит, что правы наши предки и миром, точно жалкой повозкой, управляет слепая стихия.
— О, как ты заблуждаешься, Аполлофан, ты, врачующий добрым светом милосердия! — с укоризной в голосе первосвященник коснулся руки therapeutes[терапевт], — Судьба любого человека – от Небес, земные же властители носят эти имена лишь по видимости, а не по истине. Доподлинным правителем является единственно Всемилосердный, Он благостью мир породил и всесильностью Своей управляет порождёнными.
— Стало быть, Бог твой слышит все молитвы, из чего следует, Он способен оказывать благодеяния? — архиатр уныло покачал головой — О, если бы сами люди не оставались так неподдельно глухи к просьбам о помощи!
— Тебя отличает здравость суждений, не печалься, Аполлофан, ибо грех это. Милосердный относится к людям точно также, как они относятся друг к другу, лишь следом до Него доходят молитвы и опорой Он становится для страждущих.
— Но слова твои о Его всесильности?! Означает ли они, что Господь создал всё существующее не из зияющего пространства, а из “семян вещей” изваял порядок, гармонию, красоту?
— Вот ты сам и ответил на свой вопрос, уважаемый Аполлофан. Как не бывает рассвета без тени, так и человек одной лишь обнажённой мыслью способен и чрез хаос воспариться к Отцу нашему в небесах. И это делает его ещё более ответственным перед Ним.
Светильник начал тихо потрескивать, в результате чего фитиль излился неровным светом, источая при горении копоть. С первыми, казалось, едва слышными звуками в келью бесплотной тенью скользнул хранитель. Он достал из-за пазухи небольшой изящный сосуд старинной бронзы, извлёк зубами пробку и с осторожностью дополнил маслом опустевшее углубление. Закончив работу, скрылся в полумраке, но видимо что-то почуяв, задержался в дверном проёме. Его встревоженный взгляд скользнул по откинувшейся к стене фигуре жреца. Заметив успокаивающий жест, всё же с недоверчивостью присмотрелся и лишь после этого исчез в темноте. Первосвященник устроился поудобнее, промокнул лоб и расслабленно сложил руки на коленях.
— Величайший из пророков выполнил веление Господа и вывел Колена Израилевы на Святую землю, — негромко продолжил беседу Ханания, — но, как и любой смертный, Моше часто и с великим трудом преодолевал свойственные человеку опасения. Более того, ха-кохен не всегда испытывал внутреннего побуждения к очередным деяниям. Трудно поверить, он позволял себе вступать в спор и даже препирался со Всевышним, заступаясь за свой народ, а то и вовсе пытался избежать возложенного на него договора.
Лицо говорящего покрылось испариной, которая в свете огня искрилась многочисленными бисеринками. Он прикрыл глаза и затих. Аполлофан с обеспокоенностью вскочил, не испрашивая разрешения, поместил указательный палец на средней линии у основания его шеи. Сила наполнения тока крови и слегка учащённые, но ритмичные колебания стенки сосуда несколько успокоили архиатра:
— Рulsus norma… Аneurisma? — вопросительно пробормотал он, но тут же с уверенностью отрицательно покачал головой, — Нет, ни расширения, ни выпячивания.
Со слабой улыбкой Ханания приоткрыл глаза:
— Если ищешь у меня телесную немощь, то напрасно, уверяю тебя, я продолжаю трудиться и своими руками. Вот, за последнее время эта уже четвёртая по счёту.
Узловатый палец первосвященника указал на противоположный угол. Освещённый тусклым светом, там стоял небольшой столик. На нём щетинилась ивовыми прутьями наполовину сработанная корзина, рядом на полу громоздились две готовые.
— Ещё осталось сплести из лозы две большие для хранения овощей и тогда я заработаю полсикля на приношение Господу.
— Вот уж, что всегда изумляло, так это неисповедимые поступки еврейских жрецов, — в свою очередь улыбнулся Аполлофан, — ибо ни в чём не нуждаясь, вы подрабатываете простым ремесленничеством. К лицу ли тебе, уважаемый Ханания?
— А разве существует иной способ проявление любви к Милосердному, как добывание “сикля серебряного” собственным трудом? “Всякий, поступающий в исчисление, должен давать половину сикля, сикля священного…”, – так нам предписано в Книге Шмот.
Ханания глубоко вздохнул, должно статься, наступило некое облегчение:
— А вот мой бренный diagnosis отражает существо иной болезни, способной извести любого здравствующего человека, потому прошу тебя, продолжим наш разговор.
— Да-да, я понимаю, — успокоившись, Аполлофан вернулся на своё место, — но поверь, уважаемый Ханания, я не испытываю особого желания говорить о том, что может прибавить тебе огорчений, хотя ты и так достаточно осведомлён. К тому же повествуя об ненасытности и скудоумии людей определённо одержимых, боюсь, что изменить их “болезни предписанные” невозможно, patientis неизлечимы. Ты знаешь, я прибыл в Кесарию ещё при Альбине, но и тогда уже испытывал чувство горечи от всего увиденного. Что скрывать, мы оба досыта насмотрелись на все его злодейства и стали свидетелями опустошения страны. Чего только стоит ничем не прикрытый грабёж общественных денег и под каким эдиктом он действовал, предоставляя свободу опасным преступникам за выкуп?!
— Но тебе ли не знать, Законы, воздвигнутые на военной мощи, теряют свою притягательность, отправляясь к покорённым берегам, — голос первосвященника звучал слабо, тем не менее открытый взгляд его был ясен, — Однажды царь Шаул подвергся, казалось бы, справедливым обвинениям со стороны Шмуэля. Но что услышал еврейский пророк в ответ на свои изобличения в том, что тот совершает преднамеренные согрешения? Царь стал оправдаться тем, что он всякий раз вынужден закрывать глаза, когда его военачальники дерзкою рукой неутомимо насыщают свои вместилища военной добычей.
— Вот мы и вернулись с тобой к Септуагинте, — Аполлофан усмехнулся, — ибо ещё тогда философ Деметрий надоумливал неоперившегося Филадельфа примерить на себя иудейские законы об умении правления первых царей Израиля и наставлял: “В их уложениях… написано то, чего друзья не решаются говорить царям в лицо”. Всё это знакомо. Однажды, когда я посещал римские лекции в греческой части Библиотеки Аполлона, я заикнулся кому-то, что подобными изъянами страдают и боги, то чуть было сам первым не пострадал. Признаюсь, с детства не изводил себя бесплодными желаниями и не мечтал о том, чтобы боги одарили меня способностью толковать их волю. Быть вещателем будущего, как показывает жизнь, весьма чревато. Но причисляя себя к слугам Аsklepios, могу всё же позволить себе немногое. Тот, кто трусливо спешит удовлетворить алчность своих слуг, подобен больному ослу, тащащемся в хвосте каравана. Несомненно, ему там спокойнее, но царь не замечает происходящего впереди, а значит он неспособен предвидеть будущее.
Архиатр встал и с дозволяющего жеста принялся расхаживать по комнате:
— Не сочти за навязчивость, уважаемый Ханания, но мне показалось, ты избегаешь задеть моё самолюбие, говоря не всю правду о нынешнем клазоменском греке. Кто же не знает, что Гессий Флор получил должность наместника лишь благодаря покровительству супруги Нерона? Разве могла отказать Поппея его жене, которая сделала для неё многое из того, о чём принято умалчивать? Потому и нет над ним судьи, и недоступно ему чувство жалости, потому и обезлюдели целые округа, а покинувшие родовые гнёзда евреи, как я слышал, вынуждены бежать в чужие провинции или слоняться по дорогам в поисках жертв…
Аполлофан внезапно закашлялся, красивое смуглое лицо его покраснело. Он сделал несколько энергичных дыхательных упражнений. Затем, продолжая глубоко наполнять лёгкие воздухом, принялся шагами неторопливо отмерять все четырнадцать локтей вдоль длинной стены. Дойдя до преграды, останавливался на мгновение, сосредоточенно глядя перед собой и возвращался назад.
Первосвященник был наслышан о недавнем случае, едва не погубившем небезызвестного врачевателя. Причиной тому стал некий цензор, прибывший в Кесарию с целью проверки поступления налогов. Любитель пиров, злоупотреблявший жирной мясной пищей и обильными возлияниями, он внезапно почувствовал острые приступы боли в суставах. Срочно вызвали Аполлофана, который после тщательного осмотра больного поставил diagnosis – podagra. Это происходило ранней осенью, потому терапевт быстро отыскал в окрестностях города нужную ему траву “безвременник”, однако с приготовлением снадобья в этот раз он несколько перестарался, чего никогда раньше не позволял себе. Уж слишком вопил от боли этот изнеженный латинянин. Проверив крепость настойки на себе и, к счастью, всего лишь пару капель, он посчитал её чрезмерно насыщенной, поэтому в нужной мере разбавил чистой водой, прежде чем напоил римского чиновника. Но сам с величайшим трудом избежал отравления, способного вызвать вечное оцепенение от излишней concentratio питья ядом.
— Уважаемый Ханания, хотим мы или нет, боюсь, как бы не пришлось нам стать свидетелями спустившейся с небес вестницы богов, — он опустился на скамью и вытер рукой слезящиеся глаза, — Дарящая победу, прекрасная Ника вольна лишить победителей заслуженной награды, ведь всем известно, богам ненавистны слепцы. А бездумное глумление над любыми народами, как ты знаешь, часто заканчивается призывами “Nike!” И тогда до холодных морей яростный клич “Побеждай” без удержа донесёт свой разрушающий смысл, с коим восстают негодующие рабы.
Он замолчал, какое-то время прислушиваясь к лёгким грудным звукам, улыбнулся с грустью:
— Когда-то Демокрит с блистательностью доказывал, что лишь в споре чувств и разума достигается истина, но над подобным призывом не властен даже этот дидактик неделимой сущности. То, что может произойти в Иудее, поверь, обязательно всколыхнёт снега Appenninus, а ведь это именно то, чего Рим больше всего опасается.
— Ты во многом прав, Аполлофан. В своё время Нерон не захотел обуздать Альбина, точно также не собирается удерживать и Флора. Теперь этот низкий человек делает всё, что ему заблагорассудится, — сдержанный гнев ещё пуще обелял лицо первосвященника, — Ему уже недостаточно обирать богатых евреев, он начал разорять еврейские общины и даже целые города. Разделяю твои опасения и боюсь, на этом он не успокоится, пока не разделит добычу с такими же разбойниками, что рыщут по нашим дорогам.
Ханания протянул было руку в сторону чаши с водой, но вспомнил, что она пуста. Окликнуть Элифаза, означало помешать беседе и он отпил немного вина:
— Когда был жив Клавдий, мы ещё уповали на справедливые решения в подобных случаях, а сейчас Флор ведёт себя точно палач, присланный приводить в исполнение казни. Аристотель был точен в своих суждениях, когда говорил о бессердечии человека, живущего вне закона и права. Но так было не всегда, уважаемый Аполлофан, события прошлого говорят об обратном. Птицей пролетело чуть более двух десятков лет, как внук Ирода Агриппа упокоился в мире на одре своём, но евреи не забыли царя, что семь лет правил Эрец-Исраэль.
Голос первосвященника задрожал. Устыдившись проявления своих чувств, он поторопился прикрыть лицо платком, и промокнул нос.
— Вот-вот, я своими глазами видел, как у кесарийских синагог всё ещё толпами плакали евреи. В тот год я вернулся из Афин, но к прискорбию, уже не застал в живых царя. И тем печальнее было наблюдать ту бурную радость, что выражали на улицах мои соплеменники. Не скрою, это была омерзительная картина. В то время, кажется, состоялись празднования в честь принцепса. Меня встретил давний друг Лахет, с кем в Афинах начинал постигать науку врачевания. Как раз за три недели до моего приезда он прибыл в Кесарию с первым прокуратором, назначенным уже после смерти Агриппы. Ещё в Риме его услугами часто пользовался Куспий Фад со своей семьёй, потому и предложил ему тёплое место подле себя. Тогда я ещё не пытался удерживать в памяти столичные сплетни, о чём мне по-секрету сообщал Лахет
Словно не замечая состояние жреца, Аполлофан приподнялся со скамьи и рассуждая вслух, вновь принялся расхаживать по келье:
— Однажды оппившись с непривычки местного хе́мера, Лахет начал выбалтывать всё подряд. Для начала поделился прошлыми тайнами, из которых самая ужасная, как он посчитал, оказалось то, что мать Тиберия Клавдия, ещё в его раннем детстве говорила будто бы он урод среди людей и что природа начала его, но не закончила, а желая укорить кого-либо в тупоумии, ехидствовала: “глупей моего Клавдия”. И лишь в конце беседы он упомянул то, что меня по-настоящему заинтересовало. Как оказалось, archiater консула Петрония присутствовал в числе немногих при кончине Агриппы и успел поделиться с Лахетом своими сомнениями. Он рассказал ему, что symptoma телесный, сопровождающий испускание духа, явно указывал на сильное отравление. Эти подробности и у меня вызвали определённые подозрения, тем более некропсию [вскрытие] производить запретили. Самого Агриппу видеть мне не доводилось, но судя по описанию, это был крепкий мужчина, для которого, считаю, слишком рано в пятьдесят четыре года отправиться к берегам Стикса. Мне искренне жаль вашего царя.
Аполлофан прервал свою речь, его озадачило выражение лица первосвященника, ставшее вдруг печально-угрюмым. Он осознал, что своими нелепыми суждениями совершил нечто неуместное, принёсшее этому пожилому человеку дополнительную боль. Чем же тогда он отличается от Лахета?
— Боюсь показаться неучтивым, уважаемый Ханания, но к великому сожалению, так было и всегда будет, пока существует monospoleo сильнейшего, ибо тот кто продаёт, всегда вершит свои законы и заставляет других жить по ним.
— Cibum veneficii[Пищевое отравление]… нелепо всё это, несообразно, — пробормотал первосвященник, явно не обращая внимание на оправдание терапевта, — То, о чём я раньше только догадывался, придавало мне зыбкую надежду.
Он с трудом сбросил охватившее его оцепенение и произнёс не совсем понятную Аполлофану фразу:
— Когда поднималось облако от скинии и отправлялись в путь сыны Израилевы, то и тогда не уставали восклицать:
“Да будет благословенно великое имя Его”. И Господь отвечал им: ” Блажен царь, которому воздают такую хвалу…”
— Не терзайся, Аполлофан, ты всего лишь подтвердил мои давнишние подозрения.
Аполлофан с сочувствием кивнул, не решаясь больше о чём-либо справиться. Его беспокоило состояние этого человека, с которым был знаком много лет:
— Прости, уважаемый Ханания, но уже довольно поздно и мы оба нуждаемся в отдыхе. Думаю, завтра ты позволишь мне встретиться с тобой перед отъездом, а затем отправлюсь в путь, да будет на то твоя воля. Он встал.
Жестом руки жрец остановил его:
— Не спеши, присядь и выслушай меня, Аполлофан, утром мне предстоит нелёгкая поездка в долину Мегиддо. Перед наступающими праздниками я обязан лично убедиться в удовлетворительном состоянии дорог и проверить места отдыха паломников. Меня будут сопровождать солдаты, а тебя до Кесарии проводит мой Элифаз, я постараюсь “уговорить” своего хранителя, — глаза его несколько потеплели, — На дорогах стало слишком опасно, а твои двое рабов ненадёжны для таких поездок. Но задержу тебя я вовсе не для этого. Моё сердце переполнено болью и совершу я бо́льший грех, если отправлюсь в путь с таким тяжким душевным грузом. Потому склоняю тебя к исполнению просьбы облегчить страдания мои.
Ханания выглядел чрезвычайно взволнованным:
— Хочу поведать тебе о благих деяниях сына Аристобула и Береники, что навсегда остались в памяти евреев. О тех муках и боли, что пришлось испытать одному из лучших царей Израиля. Как, даже свершая ошибки, своими помыслами и делами не устрашался защищать народ свой от козней наместников и безумных поступков цезаря. Ибо царь олицетворяет меру суда, как справедливо заметил Филон из Александрии, а первосвященник всего лишь – меру милости. Так слушай же…
Иерусалим 3785 год ( 24 год н.э )
Кипра с тревогой и болью смотрела на мужа. Она знала о тех чувствах, что терзали его в последнее время, но только сейчас с ужасом начала догадываться, как далеко всё зашло у него. Взяв Агриппу за руки, безвольно лежащие на его коленях, тихо спросила, со скрытой надеждой заглядывая ему в глаза:
— Скажи, я могу всецело полагаться на твою здравую рассудительность? Хорошо, не хочешь – не отвечай, но позволь задать один вопрос, на который хотела бы услышать ответ без промедления – Зачем ты собрался в старую идумейскую крепость? Что замыслил? Ведь не прошло и недели, как мы вернулись из Рима.
— Не понимаю, что могло тебя так взволновать? Я уже говорил, хочу всего лишь проведать старого друга, Амрам давно просил навестить его, это рядом с Малафой.
Агриппа отвечал вполголоса, не подымая головы, с самого начала уже ненужного, как ему казалось, разговора. Какой прок сотрясать воздух горестными вздохами, когда его дилемма не имеет решения. Уж лучше разом лишить себя жизни, чем испытывать стыд перед собственными детьми. Что он может дать им кроме своих долгов? По крайней мере, свирепость кредиторов поутихнет. Агриппа собрался встать, когда его руку обожгло. Он вздрогнул и теперь был вынужден поднять взгляд. Женщина плакала. Он сжал её ладонь, мучительно размышляя с какими словами обратиться к ней в надежде успокоить, рассеять подозрения. Внезапно, точно не она сейчас лила слёзы, Кипра отпрянула, обвила вокруг своих плеч постельное покрывало, с силой отёрла лицо краем и с неженской властностью заявила:
— То, что ты задумал, это нож в спину мне и нашим детям. Ты забыл чьим внуком являешься, но не забыла я. Запомни, Агриппа, ты оставляешь свою жену на поругание и насмешки, это бо́льший позор, чем впасть в нищету. А теперь выслушай то, чего не хотела говорить до времени. Ещё будучи в дороге, я отправила письмо Иродиаде, где просила поговорить её со своим мужем. А сегодня утром, когда ты ещё спал, меня вызвал в атриум наш вольноотпущенник Марсий и просил передать тебе, что к обеду нас обоих приглашает тетрарх. Мы должны быть благодарны моей сестре, собирайся, я не сомневаюсь, что Ирод Антипа предложит достойную тебя должность. А теперь ответь – ты ещё не передумал?
— Я больше признателен тебе, Кипра, не ей, — с болью в голосе пробормотал Агриппа, — И прости меня за проявление слабости. Ты же знаешь, в Urbs [эпитет Рима] меня привезли ещё пятилетним ребёнком. Тогда наша семья и после смерти отца была обеспеченной и по мере взросления мать многое позволяла мне. Римские традиции допускали то, что здесь в Эрец-Исраэль считается смертным грехом. Вдобавок близко сойдясь с Друзом, о чём я ещё мог думать кроме развлечений?! Так бы всё и продолжалось, пока Предвечный не решил взыскать за мои грехи и первым забрал моего лучшего друга. Мать, разумеется, видела в какую пропасть я скатываюсь, сдерживала, выказывала негодование, но всё в пустую, — Агриппа замолчал, не в силах больше предаваться скорбным воспоминаниям.
Кипра перебирала пальцами тёмно-рыжие волосы мужа, помимо воли любуясь, как при солнечном свете они живо искрятся, вспыхивая медно-красными блёстками. Женщина тяжело вздохнула. Покойная Береника неплохо к ней относилась и утрата свекрови до сих пор отдавалось болью. Но что могла сделать она, видя, как её муж безрассудно растрачивает сре́дства, доставшиеся ему от матери? Постоянные пирушки в кругу многочисленных друзей опустошали денежные запасы, а значительные воспособления императорским вольноотпущенникам набивали их бездонные карманы денариями и аттическими драхмами из чистого лаврионского серебра. Робкие притязания супруги на значительные траты, которые никак не вселяли уверенность, что бывшие рабы поддержат кого бы то ни было в трудное время, проходили мимо ушей щедрого по характеру Агриппы. Последнее, что ускорило решение мужа покинуть Рим, явилось повеление Тиберия. Цезарь не желал больше лицезреть друзей скончавшегося сына, дабы их скорбный облик не вызывал в нём переизбыток горечи, как он сам выразился однажды.
Галилея – Тверия
Вор обладал не меньшим терпением, чем его высмотренная жертва. Человека, одетого в достойные одежды, он заметил на рынке впервые. С самого начала было понятно, что тот забрёл сюда не случайно, но покупать что-либо не спешил. Владелец тощего кошеля, подвязанного у пояса, с обречённым видом долго прогуливался между рядами торговцев разложивших свой товар на земле. В другой раз вор не стал бы тратить на такого время, но выбора не оставалось. Во-первых, в мешочке из тонко выделанной кожи у того что-то позвякивало при ходьбе. Во-вторых, а это главное, со вчерашнего вечера его желудок, обозлённый двумя горстями ссохшихся фиников, всю ночь требовал еды и не давал покоя. Шаул давно не ощущал такого постыдного голода. Ещё бы, до недавнего времени кража скота приносила надёжный доход – и еды было вдоволь, и деньги водились.
Но в последнее время Шаулу не везло и это в который раз. Видать за многочисленные отцовские прегрешения Всемилосердный решил вновь и вновь взыскивать вину с его сына. Он невольно прикоснулся к груди и вздрогнул от острой боли. Истязатель хорошо знал своё ремесло, справедливо распределяя по всему телу “телесные наказания, причиняющие боль”. Две трети возмездия пришлись на привычную спину, в равной мере принявшую расплату с двух сторон, но когда оставшаяся часть ударов обрушилась на верхнюю переднюю часть туловища, его грудь исторгла громкие вопли. А всё потому, что удача отвернулась, когда его нож коснулся глотки молодого бычка. Оставалось только утащить подальше нарубленное мясо, а утром продать его в лавку знакомому греку, но…
Служители закона, разбиравшие дело, по счастью, не припомнили его прежних прегрешений. В ходе суда выяснилось, что вор лишён средств для возмещения владельцу малого убытка и не в состоянии уплатить штраф в размере пяти шкалим серебром. Посовещавшись, благосклонно присудили нарушителю закона, как противоречащему воле Всевышнего, к двенадцати ударам четырёххвостой плетью.
Вор напрягся, кажись, настал подходящий момент, человек прошёл дальше, остановился между двумя тяжело гружёнными повозками и о чём-то заговорил с хозяином одной из них. Не медля, он вынырнул из редкой толпы и стал приближаться к намеченной жертве, заставив себя расслабить кисть правой руки с зажатым между пальцами отточенным обломком дверной петли. Подобравшись как можно ближе, уже намеревался лёгким движением рассечь шнур и с приобретённым вместилищем скрыться среди людей. Казалось бы, ну что может на этот раз помешать задуманному?! Даже мешочек услужливо сдвинулся набок. Наученный горьким опытом, Шаул прекрасно осознавал, что проявлять неослабное внимание нужно ко всему, что окружает, а не только к тому у кого намереваешься “позаимствовать”. На этот раз острое чувство голода сыграло плохую шутку.
Едва остриё соприкоснулось с витым ремешком, как над ухом раздался чей-то насмешливый голос, убеждающий вора оставить в покое этого господина. Пришлось согласиться, потому как его левый бок болезненно ощутил весомый довод в виде острия другого рода железа. Повернувшись, Шаул зло выругался. За его спиной стоял пожилой ветеран из городской когорты. Но как мог оказаться здесь этот “кичливый павлин”, ведь только что тут никого не было из стражников?!
Следуя на небольшом отдалении за своим нынешним начальником, бывший легионер давно и исподволь с увлечением наблюдал за этим полудохлым, шатающемся от голода евреем, преследуя не менее важное для себя намерение. Теперь он весело улыбался в предчувствии заслуженной награды. Однако идолопоклонника постигло глубокое разочарование, мошна нового надзирателя за рынками, пришедшего сегодня на смену умершему агораному, оказалась всё тем же кладезем мелко нарубленных полосок красной меди. Оставшиеся от предшественника, эти знаки с выбитыми на них метками освобождали торговцев рынка от повторных поползновений откупщика подати. Услышав позади возгласы, незнакомец обернулся:
— В чём провинился этот человек, Сервий? — с безучастием в голосе спросил он.
На задержанного смотрел высокого роста рыжеволосый мужчина лет тридцати – тридцати трёх с ухоженной, аккуратно остриженной бородкой. Судя по тонким выразительным чертам худощавого, немного вытянутого лица, он больше смахивал на римлянина, чем на еврея. Однако Шаула было трудно ввести в заблуждение. Но только теперь, более внимательно приглядевшись вблизи к его истёртой одежде, с отчаянием определил – неизвестный наверняка стеснён в средствах. Белая туника из дорогой материи была далеко не нова, а в некоторых местах проступали следы хитростно выполненной штопки.
Какой я глупец, что просмотрел очевидное! — мелькнуло запоздалое раскаяние.
Ветеран молча указал на руку рыночного вора, всё ещё сжимающую орудие своего “труда”, после чего надзиратель внимательно оглядел стоящего перед ним сына Аврахама:
— Если ты возжелал отнять у меня это, — он ткнул пальцем в поясной ремень, — то тебе пришлось бы довольствоваться неудобоваримой медью. Нарушая Законы Моше, следовало бы найти человека побогаче, — незнакомец криво усмехнулся, — Но я вижу, у тебя чрезмерно блестят зрачки, стало быть, ты голоден, а это означает, что сейчас мы почти на равных. После вчерашнего ужина в виде философской беседы с супругой, я ещё не решил, что мне съесть сегодня на обед – то ли сырный пирог с начинкой из гусиной печени, то ли довольствоваться куском сочной медвежатины, ну… например, с маринованными оливками.
Облизнув сухие губы, он полез за пазуху:
— Кстати, сейчас взглянем сколько монет отмерила мне супруга на сегодняшний день. С этой новой должностью никак не рассчитаешь время трапезы, всё идёт гораздо медленней, чем хотелось бы.
Если схваченный на месте преступления вор с холодным презрением глядел на легионера, то последний с ослабевающей надеждой следил за рукой надзирателя. Его худшие опасения подтвердились — подобно “лепте вдовицы”, на протянутой ладони тускнели два медных пру́та. Изображённые на аверсах священные посохи глумливо возвещали язычнику своё невысокое достоинство.
“О боги! И этот нищий, говорят, дружил с сыном самого Тиберия! По крайней мере, теперь понятно, почему он явился на службу в одной тунике, точно “римский proletarii, не имеющий ничего, кроме кучи детей”, — в раздражении, ветеран мысленно сплюнул себе под ноги.
— Сервий, сходи, купи пару ячменных лепёшек посвежее и горсть винных ягод, — вновь обратился к подчинённому на латыни новоявленный начальник, — Нам с тобой не мешает утолить голод, дабы один хорошо понимал другого.
Проводив взглядом дрожащего от бессильной ярости легионера, Шаул ухмыльнулся:
— Я не совсем разобрал, что ты сказал ему, но то, чем ты “наградил” услужливого поклонника глиняных истуканов не прибавило ему ретивости. Да будет тебе известно, мой господин, я хорошо знал прежнего надзирателя. Судя по тому, как этот пройдоха отправился выполнять твой приказ, полагаю, ты теперь главный блюститель рынков Тверии. То-то я гляжу, торговцы сегодня веселей обычного. Они оба вместе с покойным Авундием неплохо наживались, обирая всех, кто занимается уличной торговлей. Да вот беда, последний испустил дух в жесточайших муках. Прошёл слух, будто бы его отравили в какой-то лавке дармовой рыбой, — вор доверительно склонился к своему вынужденному собеседнику, — Тебе, я так думаю, это не грозит, пока…
— Это не новость для меня и прекрати болтать, — угрюмо перебил его надзиратель, — Я слишком устал для этого и если намерен скрыться, то я не судья тебе. Ты ничего не украл и потому свободен, никто не станет подымать шум. Ну же! Ах, я и забыл, — он вздохнул, лицо его ещё более омрачилось, — Смотрю, голод настолько истерзал твоё тело, что придал душе не смелости, так отчаяние. Ну, прости меня.
Совершенно неожиданно Шаул услышал фразу, повергшую его в ещё большее недоумение:
— Сейчас принесут еду, потерпи, юноша, не хотелось, чтобы при жизни меня кто-нибудь объявил подобным аммонитянам или моавитянам, — взгляд надзирателя оживился, — И знаешь по какой причине?
Вор в растерянности покрутил головой.
— Когда евреи выходили из страны Мицраим, то никто из этих поименованных народов не встретил народ Израиля ни хлебом, ни водой, а ведь Адонай призывает накормить алчущих. Теперь назови мне своё имя.
— Шаул, мой добрый господин, Шаул сын Елифаза, а твоё? — не слишком-то учтиво вопросил рыночный вор.
— Моё имя Агриппа, но ты произнёс сейчас имя Елифаз? — с удивлением переспросил стоящий перед ним человек. Глаза его выражали нескрываемый интерес, — Тогда ответь, уж не из идумеян ли твои предки, ведь имя твоего отца говорит о многом, да и сам ты не менее рыж, чем я.
— Мне трудно что-либо объяснить тебе, Агриппа, — едва ли не впервые в жизни смутился Шаул, — я мало что знаю. Родители умерли слишком рано, меня воспитывала старшая сестра и дед, но вскоре и он отправился к Предвечному. Помню, сестра рассказывала то, что удалось услышать ей в детстве от него. Когда-то наши предки жили в Фемане, а где это и что за место такое, сестра запамятовала.
— Ты сказал Феман?! Так это же идумейский город, что некогда стоял к югу от Асфальтового озера. А ведь и мои предки вышли из страны Эдом, что простирается до моря Суф. И отец мой Аристобул и дед мой Ирод также родом из идумеян, — надзиратель с улыбкой протянул руку, — А это означает, что мы с тобой оба потомки Исава. Смотри, мои волосы ненамного краснее, хотя и не такие лохматые, как у тебя.
— Быть может, я и поверил бы твоим измышлениям, заваляйся у тебя в одеждах хотя бы одна драхма. Однако ты удачливее меня, если хранишь в памяти родного деда, — Шаул вяло ответил на рукопожатие, — а имя своего я не запомнил, как не помню ни одного счастливого дня в своей жизни.
— Вот что, сейчас придёт Сервий и мы с тобой пообедаем, идём туда, — Агриппа показал на часть городской стены, где в надвигающейся тени уже располагались на отдых некоторые торговцы, — Нам есть о чём поговорить.
— Значит, не обманываешь меня, “царский внучок”? Этот, что привык топорщить перья, и в самом деле отправился за едой, а не за оковами? — со вздохом облегчения Шаул опустился на корточки, голова его кружилась от голода, — Ну что ж, я не против, по крайней мере, за плату нас с тобой сегодня не отравят.
По въевшейся наклонности Шаул не в силах был отказаться в несдержанном проявлении иронии, приводившей не единожды к печальным последствиям своенравного хозяина. К тому же он не мог даже предположить, что этот человек родом из царской династии.
— Будем надеяться. А скажи, кроме сестры есть у тебя братья?
— Да нет, но я всегда хотел иметь хотя бы одного.
— Вот уж кому бы повезло сегодня, — Агриппа улыбнулся — Явись он на свет, продал бы ты брату первородство за чечевичную похлёбку или как?
Беседу прервал подоспевший ветеран. Уже ничему не удивляясь, он накрыл скромный обед в короткой полуденной тени. Денег, понятно, хватило лишь на хлеб и оливки, но по укоренившейся привычке Сервий не упустил случая разжиться в ближайшей харчевне запечённым на огне морским удильщиком да по пути положить глаз на баглагу с дешёвым вином. Тёмно-красный тирош был терпок. Удовлетворив первый голод, Агриппа бросил в рот несколько ягод, тщательно прожевал их, удаляя рыбный запах. Искоса взглянул на Шаула:
— Принимать советы на пустой желудок такое же пустое занятие, знаю по себе, потому и говорю сейчас, ты крепкий мужчина, найди для себя другой промысел, более достойный человека, иначе рано или поздно не миновать тебе привязывания к позорному столбу.
Приятная сытость разливалось по телу, не уступая в опьянении вину. Давно не ощущал Шаул такого благосердия. Сплюнув косточки грудных перьев удильщика, ответил лениво и то лишь в угоду этому полунищему надзирателю с печальными глазами:
— Если и лишат жизни, то и беспокоиться незачем, ангелы препроводят меня прямо в Сад Эдемский.
— Это почему же?
— А потому, что отец мой, да будет светла его память, при жизни непреднамеренно убил человека и ушёл в город-убежище. Сестра рассказывала, что от горя он заболел и так и не покинул до конца своих дней стен Шхема.
— Что-то я не совсем понимаю тебя, — с любопытством произнёс Агриппа.
— Да чего тут понимать? Мои поступки, в отличие от его, менее грешны пред Предвечным, я всего лишь ворую, потому и выходит, что стал лучше своего отца. Теперь вразумился, мой добрый господин? – чёрные с наглинкой глаза Шаула хитро блестели.
Какое-то время Агриппа молча смотрел на него в недоумении, силясь понять логику мышления этого еврейского “Demokritos”.
— Сервий, ну-ка, услужи мне, — неожиданно для присутствующих произнёс надзиратель, при этот взгляд его был неотрывен от своего собеседника, — отсеки у философа по-настоящему лучшее, доставшееся ему от отца.
Побледневший Шаул даже не обратил внимания, что фраза была произнесена на еврейском языке и легионер уловил из неё лишь своё имя. Теперь они оба в замешательстве уставились на Агриппу, которому при всём своём угнетённом расположении духа, ничего не оставалось, как громко рассмеяться, слишком уж разноречивы и комичны были выражения лиц обоих.
— Ладно, успокойся, я пошутил, — с виноватой улыбкой он протянул Шаулу оставшийся кусок лепёшки, — Последовательностью своей мысли ты напомнил мне одного древнего греческого философа из Абдеры, что жил “каких-то” пятьсот лет назад. Кстати, в отличие от твоих домыслов, его больше волновали отчего-то смиренные человеческие поступки, невозмущённые страстями.
— Тогда к чему меня было так пугать, ведь я сказал только то, что подумал… сгоряча? — к вору вернулось хорошее настроение, — Не глупец, сам понимаю, доброе имя сперва завоёвывают, а не мажут с елеем на голову.
Агриппа с вниманием оглядел юношу, всё больше вызывающего расположение. Внук Ирода уже решил, что заберёт его с собой, своим своеволием и дерзостью Шаул мог бы ему пригодится в ближайшем будущем.
Акко (Птолемаида) 3797 год ( 36 год н.э )
Петр настолько разозлился, что не сдержав гнев, пинком ноги отбросил копошащуюся рядом с ними в куче мусора жирную индейку. Прихрамывая, бедолага с клёкотом умчалась вглубь двора.
— Какое мне дело до их ссоры?! Ещё при жизни несчастная Береника желала оградить сына от глупостей и давала знать всем близким о его наклонностях. И Иродиада не исключение, какая женщина решит укротить свой язык для собственного мужа? На его месте я и эту должность не дал бы ему — проворчал он несколько успокаиваясь, — А то, что тетрарх взбесился и принялся попрекать зятя куском хлеба, немудрено, потому как если оказываешь благодеяние, то вправе хотя бы в спорах не ожидать ответной дерзости.
— Не горячись, брат. Повторяю, речь идёт только о деньгах, они крайне необходимы Агриппе для поездки в Рим и проживания там, поскольку здесь ему, а значит и нам всем грозит полная нищета, — Марсий миролюбиво возложил свою руку на плечо Петра, — Я наслышан о твоём убытке, вот и удержишь с Агриппы потерянную по его вине часть своих средств.
Чувство негодования, прежде охватившее Петра, постепенно угасало, уступая законному желанию извлечь прок:
— Тогда чего мы здесь пялимся друг на друга? Не́чего среди дерьма устраивать торги́, — он слегка подтолкнул Марсия по направлению к дому, — Ты такой же вольноотпущенник, что и я, и не пристало обоим нарушать взаимную приязнь.
В комнате было прохладно и пенисто хмельной шехар, как нельзя кстати окончательно лишил хозяина следов раздражительности. Петр с почтительностью поставил на стол небольшой ящик. Принесённый из другой части дома, его светлые бока из иерусалимской сосны украшали искусно выполненные узоры:
— Здесь последние подарки моей Береники, да пребудет её душа в вечном покое.
Пальцы вольноотпущенника с благоговением откинули крышку. Вздохнув с печалью, он отодвинул в сторону несколько привесок из белой глины и прекрасной работы старинную бронзовую фабулу со множеством вкраплений из мелких, голубоватого цвета камней. Бурча под нос, начал неторопливо вынимать и складывать в столбики монеты. Наконец закончил, пересчитал ещё раз и только после этого взглянул на Марсия:
— Можешь проверить, здесь ровно двадцать тысяч.
Дождавшись очередного пересчёта, сместил пять столбиков к себе:
— Как и договаривались, я забираю две с половиной тысячи, но расписку дашь ровно на двадцать тысяч аттических drachme. Не передумал?
Марсия отрицательно покачал головой и потянулся к свежеприготовленной табличке. А что ему ещё оставалось, как не принять условия, которые сам же и назначил? Агриппа давно уже с нетерпением ожидал его, чтобы немедленно ехать в Амфедон и нанять там корабль. Прощались возле той же кучи, где вновь с неистовой страстью копошилась толстоногая циппор. Сердито выискивая среди мусора остатки подгнивших плодов, глупая птица даже не догадывалась, что на сей раз её миновала незаслуженная кара.
— Если передумаешь, возвращайся назад, здесь я найду тебе подходящее место.
— Благодарю тебя, Петр, но не могу оставить его одного, кто знает, что Агриппа ещё способен вытворить.
— Но ведь с ним останутся Евтих и этот, как его?
— Шаул, — Марсий мрачно усмехнулся, — Ты шутишь, надолго оставить семью на попечение охотников до чужого добра, это уже слишком.
Лицо Петра удивлённо вытянулось:
— Ты о Евстихе или о Шауле? Уж возница-то в чём провинился перед хозяином?
— О Евстихе. Не хотелось бы говорить о нём, этот человек лишён всякой благодарности. Получив свободу, первым делом украл у Агриппы дорогой плащ и не исключено, что тут же продал его. Во всяком случае, кроме него это некому было сделать, Шаул в доме появился неделю спустя. Ладно, хватит об этом, мне надо спешить, прощай.
Амфедон – Александрия
Круги толстого каната расползались под тяжестью Евтиха, пока не приняли удобную для тела форму. Так посоветовал ему кормчий, знавший толк в коротких оздоровительных снах. Впору бы предаться дремоте, но этого не позволяла ему делать череда едких нескончаемых мыслей.
То, что произошло совсем недавно у амфедонского причала заставляло Евтиха задуматься. Он уже расположился на корабле, намереваясь вместе со всеми спокойно отплыть в Александрию, а уже оттуда отправиться в приятное путешествие, в неведомый и загадочный Рим. Внезапный шум, возникший у трапа, прервал мечтания отпущенника. Он привстал на колено и с удивлением увидел небольшой отряд легионеров из городской центурии. Его хозяин о чём-то переговаривался со старшим из них. Евтих прислушался, с огорчением приходя к выводу, что ещё не начавшееся странствие может для него здесь же и закончится. Как он понял из коротких и требовательных фраз центуриона, Геренний Капитон приказывал Агриппе и его людям до рассвета оставаться на месте, а утром явиться в residentis наместника Явне. Без промедления и оговорок вернуть все триста тысяч сестерций, взятых должником в Риме из императорской казны. О боги! Что их ждёт?!
Глубокой ночью Евтиха разбудило мерное шатание. Подумалось, это ему снится, но открыв глаза, с ужасом убедился, что корабль плывёт в море. Вокруг стояла густая темень, в небе сквозь лохмы туч проглядывались мертвенно-блеклые звёзды, а за бортом плескалась вода. О боги! Выходит, Агриппа обманул центуриона, пообещав выполнить распоряжение?! От одной только мысли, что последствия этой безумной затеи не заставят себя ждать, Евтиха стало даже подташнивать. Но охвативший его страх, как ни странно, прояснил голову и он обрёл способность соображать. То, что ничего хорошего не предвидеться, это следовало уяснить сразу. В то же время успокаивало, корабль прибудет в Александрию раньше худой вести и если его хозяин не конченый тупица, то поторо́пится с дальнейшим отплытием. Да, но что потом их ожидает в проклятом Риме? В лучшем случае всех прибывших лишат свободы. Хозяин, разумеется, выкрутится, но что будет с остальными? А может и пронести. Предположим, Агриппа с казной рассчитается каким-то образом, но как пребывать с ним дальше? Ведь опять, безумец, наделает долгов, а его расточительность общеизвестна.
Евтих едва слышно застонал, потому как ни пытался, прочие умозаключения злыми осами жалили голову. О, если бы в его жизни всё ограничивалось недоказуемыми поклёпами, время от времени отравлявшими беззаботное существование! Но боги не должны оставить своего раба, они ещё предоставят ему подходящий случай отомстить за всю эту бездну страхов и унижений. Приняв окончательное решение, отпущенник провалился в объятия Сомнуса.
С середины ночи попутный ветер начал стремительно усиливаться, отгоняя корабль дальше от берега. Большую часть сферы затянуло плотными облаками. Медленно и тяжело наступал рассвет. Евтих приподнял голову. Впереди в зыбкой тусклости где-то у горизонта неожиданно ярко мерцала желтовато-красная звезда. Удивительно, подумал он, небеса скрыли все звёзды, а свет единственной как-то пробивается и чудесным образом ниспадает, словно с вершины Оlympoc. Прошло ещё значительное время. Утро вступало в свои права, ибо властно высвечивала окружающий мир богиня утренней зари. Но что это? Склонная повелевать, заносчивая Эос была не в силах погасить единственную звезду. Вопреки всему, та разгоралась всё ярче и ярче, лучи её свободно простирались над горько-солёными валами в грязных охлопьях пены.
— Эй ты, хватит валяться, пропустишь самое важное в своей презренной жизни, — с кормы раздался насмешливый окрик Стратона.
Под вечно набухшими веками, белки глаз его покрывали мелкие не проходящие красные прожилки. Но пронзительный взор миндалевидных глаз кормчего не ослабевал ни за ночь, ни с течением времени. Он и сам уже не помнил, когда впервые его руки взялись за рулевое весло и с тех пор выводили корабли из немыслимых situs[положение]. По звёздам и наитию, подаренному ему богами, определял правильный путь, с поражающим воображение изворотливостью втискивал суда в каменистые проходы дружественных гаваней, ловко избегая встреч с подводными сциллами и харибдами.
— Ну, чего медлишь! — суровый голос кормчего был необычайно торжественен, — Подымайся ко мне, глупец, если хочешь первым увидеть творение рук царя македонцев. Гляди на это чудо, что вздымается из грязи Фаросской!
С замиранием сердца следил Евтих, как медленно и величаво, по мере приближения к острову, вырастает, тянется своими кубическими надстроениями к мрачным небесам точёно-стремительный колосс маяка. Кажется, ещё малость и пронзит вселенную его сияющая огнём вершина, унося в бесконечный kosmos лукавые людские призывы.
Александрия – Неаполь, месяц элул 3797 год
(август – сентябрь 36 год н.э)
Фарсисский корабль, вышедший из Александрии, был слишком тяжёл и неповоротлив для осенних переходов, но это не останавливало упрямого финикийца. Решение Менандра во что бы то ни стало доставить большую партию свинца в Ахию и полновесную кеметскую пшеницу для Филипп убивало сразу двух зайцев. Во-первых, последний рейс в этом году от фарсисских плавилен всем трём совладельцам приносил невиданный доход, а во-вторых, наличие неучтённых в documentum трёх десятков александрийских беглецов с их несметными семьями дополнительно увеличивали его вознаграждение целой грудой серебряных монет. Восемнадцать тысяч денарий, покорно выложенных испуганными, трясущимися от страха евреями, толкнули чаши весов в их сторону.
В процветающей Александрии всегда что-нибудь да происходит, принося и богам, и корабельщикам обильную жатву. Взять хотя бы на это раз, ну что такого могли не поделить эти евреи с теми же греками или египтянами? Одного жаль, можно было бы ещё поторговаться. А всё этот idiotes Стратон! В море справляется с кораблём и гребцами не зная страха, а тут вдруг перетрусил, да вдобавок напугал команду своими гнусными воплями, хотя… в общем-то он оказался прав. Едва вольноотпущенник алабарха покинул корабль, выбрали четвёртый якорь и отошли от причала, как налетели толпы разъярённых греков и принялись метать камни на палубу.
Рассеянный взгляд хозяина корабля скользил вдоль проплывающего в дымке побережья, всякий раз невольно отмечая красоту Родоса. Удивительный остров, даже поздней осенью он прекрасен. Разве сравнишь, к примеру, с безводной Лампедузой или со скалистой Мелитой, настоящими притонами морских разбойников?
Безоблачная погода и несколько глотков прохладного вина приумножили расположение духа Менандра. Пронзая голубую ткань палубного навеса, солнечные лучи окрашивали призрачным светом гордую голову богини-воительницы, венчающую нос корабля. Ещё в горах Антиливана под искусными руками финикийского резчика простой бесформенный обломок скального дуба приобрёл те совершенные формы, что заставляют содрогаться сердца живущих и замирать под пристальным взглядом Астраты.
Сзади послышались лёгкие шаги. Он недовольно повернул голову, к нему приближался тот самый рыжеголовый еврей, что в числе первых пассажиров ступил на трап. Скрывая раздражение, Менандр вынужден был изобразить улыбку. Вне всякого сомнения, с этим человеком пристало обходиться крайне учтиво, ведь его единственного до самого корабля сопровождал отпущенник Александра Алабарха, богатейшего человека Александрии. Но кто он, этот Агриппа? Уж не сородич ли откупщика налогов?
— Прости, что нарушаю твоё уединение, Менандр. Пришёл я спросить, в силах ли ты назвать срок нашего прибытия в Неаполь? Насколько я знаком с Морем западным, то сразу после праздника Цереры здесь повсюду начинаются внезапные шторма, а ведь твой корабль перегружен, если судить по его осадке.
— Для излишних волнений нет причин, уважаемый Агриппа. Видишь? — он рукой указал на одну из крепко натянутых цепей, уходящих с борта в воду, — И таких цепей у нас двенадцать через каждые десять локтей по всей длине от носа и до того кормчего, что сидит на возглавии. Всем известно, море Филистимское опасно восточными ветрами, не каждый в осенние месяцы решится отправиться в плавание. Вот потому мы заранее и протягиваем цепи под днищем и стягиваем ими для бо́льшей прочности корпус корабля.
Менандр покопался в стоящем у его ног ящике и достал два небольших хрупких сосуда похожих на незамутнённые миниатюрные полушария на ножках. Знакомый египетский торговец ходил далеко за восточные земли и он приобрёл у него по случаю шесть таких кубков, хотя они и обошлись ему в целых двенадцать драхм.
— Может быть, ты разделишь со мной это прекрасное вино, взращённое в долинах Сидона? Думаю, наши предки не были спартанцами, чтобы гнушаться подобным напитком, — с предельной учтивостью предложил финикиец.
Получив знак согласия, он ополоснул чаши чистой водой, а затем, наполнив их из кувшина на треть, протянул одну Агриппе. Какое-то мгновение оба невольно любовались игрой узкой полоски света. Преломляя свой путь в ярко-алой влаге, она обливала своим лучом прозрачный krystallos.
Рим месяц мархешван 3797 год (ноябрь 36 год н.э)
Вступала на престол италийская осень. Подобно Великой матери богов из Фригии, обходила она свой пантеон, расточая щедро божественные подаяния, как впавшим в нужду обитателям низин, так и безнравственным жителям холмов. Со светлой печалью Четвёртое Время года вносило алтарь свой в стены Urbs.
Большой зал второго этажа заливал солнечный свет, ветер врывался в открытые окна, привнося с обилием воздуха запахи поздних увяданий. Часть длинной комнаты в самой её глубине занимала просторная ниша. Чаще сумеречная, сегодняшняя, она была по особому уютна. Свет проникал свободно, ручьями лился по выложенным мозаикой стенам и стекал к мраморным плитам, наполняя tablinum[помещение] звончатым многоцветием.
Закрыв крышку шкатулки из красновато-желтого дерева, женщина поставила её в углубление в стене рядом с другими такими же, но с более богатыми отделками и лёгкой походкой подошла к стоящему у окна человеку. Немолодая на вид, она, казалось, затянула срок старения ума и тела, застыв в том великолепном промежутке времени, когда переступают зрелость, но очередной сезон в порыве великодушия не торопится занять своё место.
Черты родовитого лица без малейшего намёка на изношенность ещё не утратили естественной свежести, смущая и по сей день многих воздыхателей. Изысканная причёска Антонии, заколотая редкими по красоте гребнями, была облачена в изящную, совершенных линий форму. Глядя на этот чувственный профиль, стороннему взору представлялось несомненным, что истинным, драгоценным убранством головы являются её собственные светло-пепельной окраски волосы. Тёмные глаза matrona, цвета многолетнего хелбонского вина, с участием смотрели на Агриппу:
— Когда Тиберий получил весть о твоей невообразимой выходке в Амфедоне, его недовольству не было предела. Ты вовремя избежал императорского гнева и прежде всего благодари не меня, а главу евреев Александрии. Отказав тебе в соответствии со своими принципами, как мне передали, тем не менее Александр Алабарх был тронут преданностью Кипры своему мужу, потому и вручил вам необходимую сумму перед её возвращением в Иерусалим. Я рада, что вернув в казну долг, ты восстановил с цезарем прежние отношения, однако опасаюсь, боги так и не умерили твой непомерный аппетит.
— Не осуди, Антония, у меня нет иного выхода, — скрывая смущение, Агриппа отошёл от окна в глубину комнаты, — Прежде всего, я обязан был вернуть и тебе ту сумму, что ты предоставила мне для покрытия долга, а во-вторых, не заняв у Фалла новых денег, я бы опять оказался в числе нищих. Ещё раз благодарю тебя, о несравненная Антония.
Тень прискорбия коснулась её прекрасного лица, она заставила себя отвернуться в сторону распахнутого окна. С видимой горечью женщина разглядывала раскинувшийся внизу город, так рано отнявший у неё близкую подругу. Её Береника мечтала направить сына в сторону благих дел, на творение добра собственному народу. А она сама, разве мало прилагала усилий, дабы оградить Агриппу от череды неприятностей? Антония глубоко вздохнула, отгоняя от себя грустные мысли. Прохладный ветер с холмов доносил пряные запахи лежалых листьев и ещё каких-то припозднившихся цветов.
Не склонная к насмешкам, на этот раз Антония не скрыла улыбку:
— Представляю, что самарянин испытал, когда ты обратился к нему с подобной просьбой, ибо целый миллион сестерций способен привести в смятение любого. Конечно, я ценю твою поспешность с возвратом долга, но твой новый заём не даёт основания для optimus, хотя я более других склонна видеть в тебе человека многообещающего. И я надеюсь, произошедшее с тобой послужит хорошим уроком в будущем.
Рим месяц кислев 3797 год (декабрьские ноны 36 год н.э)
По обыкновению, Марсий и Евтих поднимались рано и сразу же принимались за завтрак, до недавнего времени состоящий из сухого хлеба, увядших плодов чеснока и зелени. Но теперь, слава богам, они многое могли себе позволить, тем не менее по старой памяти чаще ограничивались свежими пшеничными лепёшками, зелёным луком и горстью выдержанных в меду и винном соусе оливок с хозяйского стола. Затем, пока хозяин ещё спал, отправлялись за продуктами, сбегая вниз по узким улочкам. Вечный шум и надоедливые выкрики заставляли побыстрее завершить дела.
Спустившись по Этрусской улице к Велабромскому рынку, закупили птицу и овощи, и уже собрались возвращаться назад. Но сегодня, как по вдохновению, внушённому свыше, Марсий послал Евтиха в рыбную лавку за мелкой рыбёшкой, затем и сам зашёл. Поторговавшись для приличия, аккуратно уложил в корзину копчёную рыбью тушку, после чего вместе заглянули к торговцу фруктами.
Наступило позднее утро, когда они поднялись на Авентин и подходили к дому. Кроме узкой уличной двери, врезанной в глухую каменную стену здания, новоприобретённый двухъярусный domus устраивал Агриппу во всех отношениях. Этому благоприятствовало и соседство с немалой частью римских евреев, возведших свои первые жилища на склонах холма ещё во времена осквернения Антиохом иерусалимского Храма.
Марсий толкнул в плечо своего спутника:
— Гляди, похоже к нам. Кто бы это мог быть?
Напротив входа на земле стояли пустые носилки, рядом на корточках расположились четверо чернокожих рабов.
— Мечтаешь, что и тебя такие же хусейцы когда-нибудь пронесут среди “разбегающейся толпы”? — с нескрываемой язвительностью выдавил запыхавшийся Евтих.
Дождавшись, пока Марсий скроется в кладовых, он торопливо всучил принесённые корзины двум светлокожим пеманам, приобретённых хозяином с непонятной привередливостью и взлетев по лестнице, проскочил во внешнюю галерею. А так как она проходила вдоль всех помещений верхнего этажа, то вскоре Евтих оказался подле личных покоев Агриппы. Привстав на цыпочки, подкрался поближе и с нетерпением заглянул в прорезь приоткрытой ставни. То, что он увидел в полумраке комнаты разочаровало, потому как в душе всё же надеялся, что узрит более благородную вещь, а не этого, неприятного на вид молодого бледнолицего человека со впалыми маслянистыми глазками и редкими волосами, окружающими широкую плешь. Юноша о чём-то спрашивал озадаченного на вид хозяина. С досадой извергнув изо рта густую слюну, Евтих повернул назад, но передумал, остановился и нырнул в ближайший от него оконный проём.
Агриппа действительно был в неком замешательстве, ведь даже друзей не беспокоят так рано, предоставляя всякому право позавтракать в одиночестве, как и принято среди уважаемых жителей Города. Вместе с тем он и сам собирался в ближайшее время пригласить на обед сегодняшнего гостя и нескольких императорских вольноотпущенников, имеющих значительное влияние в сенате и при дворе самого принцепса. Требовалось лишь назначить дату на удобный во всех отношениях полдень. Это время считалось наилучшей частью дня – дела многих чиновников за редким исключением заканчивались к полудню. Но для этого следовало основательно подготовиться, а что он может сделать сейчас, вселившись в дом всего, как две недели назад? Хорошо, что ещё успел приобрести часть крайне необходимой дорогой мебели. Один только этот столик с изогнутыми ножками, заканчивающийся прелестными козьими копытцами, чего ему стоил. Крытый сверху дощечками из драгоценного цитруса, добытого с вершин Атласа, он обошёлся ему в шесть тысяч сестерций. Но несравненно бо́льшего, почти целого состояния стоило другое произведение искусства, занимающее лучшую половину зала. При одном взгляде на него невольно замирало сердце. Великолепное просторное ложе покоилось на шести изящных шарах слоновой кости. Воплотившее в себе тонкий художественный вкус италийских мастеров, оно особо выделялось затейливыми изгибами двух совершенно одинаковых изголовий. Выложенные серебряными узорами, что вились вдоль полированного клёна, они придавали ложу изысканность и утончённую совершенность, что несомненно вдохновит возлежащих и насытившихся гостей к декламированию стихов и эпиграмм или игре на tibia[флейта], а то и просто, вдохновенно и убедительно рассказывать сочинённые ими тут же оглушительные новости.
Уверенность Агриппы была непоколебима, ибо поставив своей целью добиться расположения, дружбы и поддержки необходимых ему людей, нельзя считаться с любыми тратами. Иначе какой смысл было влезать в новые и столь обременительные долги? Его Марсий уже предварительно договорился с содержателем танцовщиц, не менее необходимых для развлечения гостей. Тот вначале предложил ему гречанок, но его отпущенник, знающий в подобных делах не меньший толк, настоял на своём и теперь по первому требованию им пришлют гадитанок или сириянок, что особо славятся своим умением плясать под музыку и громко щёлкать деревянными пластинками. А приобретённые не без умысла двое рабов, полезные во всех отношениях, станут поочерёдно развлекать обедающих лучшими стихами и любовными песнями германских сказателей.
С почтением выслушивая своего раннего гостя, Агриппа размышлял, что стоящий перед ним сын прославленного Германика, когда-то оплаканного всем Римом, в обозримом будущем может добиться того, о чём так страстно мечтает. Разве история не полна примеров, когда готовясь опрометчиво назначить малолетних детей своими преемниками, цезари получают совершенно неожиданный resultаtum? Ну кто может предугадать, как обернётся судьба малолетнего внука Тиберия? Гемеллу ещё столько расти, а этот, уже готовый на всё praetendens. Не мешало бы при случае вселить ему ещё бо́льшую уверенность.
— Назвали Калигулой?!
Агриппа едва сдержался, чтобы не рассмеяться, он вспомнил с какой гордостью рассказывал ему Гай о своих родителях. С раннего детства ребёнок таскался за ними по всем военным лагерям в соответствующей одежде и пошитой для него военной обуви, отчего и получил от легионеров такое смешное прозвище Сапожок.
— Если ты всё ещё удивляешься моему раннему появлению, то знай, это злая воля богов, а не моё хотение и сейчас ты в этом убедишься, — лицо Гая искажала гримаса, делавшая его черты ещё более отталкивающими, — Ты единственный друг мне в этом городе, про́клятом олимпийцами. Только вчера вечером я вернулся с Капри, Тиберий вызывал меня к себе. Они всё ещё там надеются, что по молодости я натворю излишних глупостей и могу в запальчивости обвинить в убийстве самого принцепса. Ты же знаешь, я рассказывал тебе, что не без его “добрых” побуждений мои оба брата, словно дикие звери, подохли с голоду за решёткой, а мать и сейчас всё ещё томится взаперти. Ничего, они пожалеют, что вовремя не успели провалиться в Тартар, а сейчас сам видишь, как приходится мне сгибать спину, словно последнему рабу. Что у тебя сегодня на завтрак? – совершенно неожиданно закончил свою тираду Гай и устало плюхнулся на край мраморной скамьи, что стояла у входа.
Агриппа молча прошёл вглубь помещения и через некоторое время вернулся:
— Прошу тебя, Гай, располагайся поудобнее, — он рукой показал в сторону ложа, — думаю, ждать осталось недолго, с сегодняшнего дня мой отпущенник решил почаще баловать гостей плодами моря и я обещаю тебе, что в ближайшие дни у нас с тобой будет достаточно времени сравнивать вкус Тарентской устрицы с такой же из Лукринского озера.
— Извини друг, но кажется, мало, что может обрадовать меня сегодня. Ты не представляешь, какая это мука изгаляться над собственной psychikos, доказывая этим животным своё искреннее благожелательное отношение к Божественному… — голос Гая задрожал, глаза наполнились слезами, — Я был ребёнком, но ничего не забыл с тех пор. Когда умирал отец, кто-то к вечеру распустил слух, что он якобы переборол смерть и тогда римская ночь осветилась огнями и огласилась криками. Люди ликовали и пели: “Жив здоров, спасён Германик: Рим спасён и мир спасён!” Отец слышал всё это и счастливым испустил дух.
Агриппа было открыл рот, чтобы выразить своё сочувствие, как в комнату вошёл один из его пеманов с тяжёлым серебряным блюдом. Его меньшая часть золотилась горкой зажаренной нильской рыбой. Схожая проснувшемуся вулкану, источала она почти зримые ароматы, крайне нестерпимые для человеческого обоняния. Большую же половину и, очевидно, самую важную его часть занимал великолепный халкидонский тунец, несомненно, приобретший благородный оттенок в дымных печах Милоса. Агриппа с благодарностью подумал о Марсие, догадавшемся именно сегодня приобрести эдакое чудо, от одного созерцания которого рот наполнялся обильной слюной, а нёбо жаждало быстрейшего с ним соприкосновения.
Что-то изменилось в расслабленной и вялой манере гостя вести беседу. Он чуть привстал, слёзы мгновенно высохли. Агриппа с величайшим трудом сдержал улыбку, он не ошибся в своём выборе. Этот высокий белокурый раб точно также привлёк его внимание, когда он впервые увидел его на невольничьем рынке. Фигура стройного юноши являла собой печать совершенства, словно рука божественного ваятеля при рождении коснулась его торса. Раздражение высокой ценой раба исчезло, едва слуха Агриппы коснулись первые ласкающие звуки невероятно чувственного голоса. Прервав торг, он выложил за него сто тысяч сестерций.
Лицо Гая осветила улыбка. Проникнутая удивительной нежностью, она мгновенно преобразила его облик, сделала его тёплым и сладострастным. Малость смутившись проявлением несдержанности, Гай хитроумно, как ему показалось, продолжил разговор:
— Изменяешь своим привычкам или приобрёл значительное состояние, признайся, Агриппа? Если прежде до твоего последнего приезда в Рим в утренние часы ты, словно asketes [подвижник] Август, упражнялся в поедании грубого хлеба и влажных сыров, то как теперь понимать всё это? — он жестом сопроводил свой вопрос в сторону блюда, возложенного Гиллингом на столик.
— Не могу не согласиться с тобой, мой замечательный гость, — без колебания ответил Агриппа, — Ты прав, Милосердный внял моим бесконечным молитвам и помимо небольшого заёма, Он дал мне возможность с достоинством принять своего лучшего друга. Это я к тому, что человек добровольно отказывающийся от жизненных благ, способен своим строгим образом жизни ввести в уныние не только друзей, но и нажить себе немало врагов. Разве эта мысль не соответствует сейчас нашему предмету? — он с улыбкой повторил движение руки Гая, — Итак, пусть каждый из нас воздаст молитвы своим богам и приступим.
Мясо тунца таяло во рту раньше, чем поедающий успевал его распробовать и в должной мере насладиться послевкусием, которое, сходно kometes, проносило свой обжигающий хвост, взамен не оставляя ничего, кроме божественного aroma.
Терпеливо дождавшись пока гость утолит голод, хозяин подал знак. В комнату с очередным блюдом в руках вошёл второй из рабов, коренастый, широкоплечий Имир. Приобрёл его Агриппа, конечно, не за эти качества. Блестящий declaraator, обнаруживший немалые способности к языкам, он мог часами, ни разу не запнувшись, читать нараспев творения германских, греческих и современных римских поэтов. Отерев губы куском мохнатой ткани, Агриппа остановил его:
— Поставь фрукты на столик, Имир, и прочитай нам что-нибудь по своему выбору.
Пеман почтительно кивнул, привычно встал чуть в стороне от отдыхающих, одёрнул короткую без пояса белую тунику:
— Пусть поэт Алкей усладит ваш слух звучными рифмами, — начал он нараспев, —
Что делать, буря не унимается,
Срывает якорь яростью буйных сил,
Уж груз в пучину сброшен. В схватке
С глубью кипящей гребут, как могут…
Приятного тембра голос Имира звучал с потрясающим проникновением, заставляя с неослабным вниманием следить за развитием стихотворных событий.
Такой довлеет жребий ему, друзья
Безумец жалкий сам ослепит себя – Но мы…
— Утративший способность здраво рассуждать… — неожиданно и возбуждённо пробормотал Гай.
Declaraator прервал свою речь, взглядом испрашивая у хозяина продлить повествование. Движением руки тот отпустил пемана.
— Тебя всё ещё беспокоит поездка на остров, как я понимаю? — Агриппа с участием смотрел на гостя, — Тогда прошу тебя, ослабь напряжение своих чувств, сейчас это не лучший способ для здорового усвоения пищи. И потом, я уверен, то величие духа, что всегда отличало Германика, непременно найдёт своё божественное отражение в делах его сына. Отбрось сомнения Гай и поверь, тебя ожидает достойное будущее, надо лишь прислушаться о чём шепчутся боги.
— Что ты хочешь этим сказать?! — в широко распахнутых глазах Гая, как зеркале, отражался прямоугольник дневного света.
Агриппа достаточно прожил на свете, чтобы не проникнуться его тревогой, потому, как сам до недавнего времени испытал не меньшее. А то, что Тиберий поручил ему лично повсюду сопровождать своего внука, ещё ни о чём не говорило, потому как в любой момент может не только вновь лишить своего расположения. Но Гай прав, подозревать всех подряд в заговорах и изменах может только душевнобольной. А сколько невиновных пострадало, когда императорским указом Тиберий оживил древний закон “об оскорблении величества римского народа”? Но спроси, кто выиграл от всего этого, если доносчикам достаётся лишь жалкая часть confiscatio, а остальное льётся рекой в денежный ящик Великого Понтифика? Между тем сын Германика имеет не меньшее правопреемство, чем внук Ирода на владение собственной страной, – напряжённо думал Агриппа, – Кроме Гая я не вижу в обозримом будущем, кто помог бы мне осуществить мечту, ведь зачем-то приснился мне тот страшный сон? О, если бы удалось именно теперь заручиться его поддержкой! Всеизвестно, к взошедшему на Олимп поздно взывать к благодеянию…
— Что хочу сказать? Может быть и ничего особенного, но послушай. Однажды на корабле по пути в Эрец-Исраэль взял я в руки Книгу Иова, что дала мне Кипра и предался на палубе чтению. Потом ветер, что освежал паруса, стих и взволновалась морская зыбь. Стало нехорошо мне, я задремал и приснился сразу сон, будто непомерной величины морское чудовище преследует нас. Потом разверзлось небо и спустился оттуда архангел Гавриэль. Убил он его, а снявши шкуру, бросил к моим ногам и сказал: “Всевышний велит шатёр устроить из кожи Левиафана, пусть наслаждаются мясом там праведники в конце дней, а также кормятся все, кто останется…” Тут переборол я свой страх, спросил у архангела, а кто же я, человек ли, в своих поступках ни в чем не погрешающий?
Содрогнулся здесь голос Агриппы, прервалась его речь, ибо только сейчас дошло до его разума, в чём состояла важность услышанного им ответа.
— Ну что же ты замолчал, продолжай, — затаив дыхание, поторопил его Гай.
— Немногое я услышал, но и это наполнило горечью мою душу, потому как “умножающий познание, умножает скорбь…” , так научал наш Шломо. Так вот, открыл мне архангел – Живи согласно заповедям и станешь пастухом своего стада, но не забудь потом, взяв кнут в руки, выплатить долг народу твоему, а затем… нет, не в силах я продолжать.
— Но почему, почему ты завёл разговор о богах, Агриппа! И что вообще хочешь сказать мне всем этим?! — в сильном смятении стал допытываться Гай.
— А сам как думаешь? Разве тебя не посещали мысли подобно моим? Скажи, неужто малолетний сын Друза более тебя, сына Германика, достоин власти? Кто как не ты, мой завтрашний caesar, обязан занять место Тиберия, лишь не предавай забвению то, что повинен сделать для людей и о чём просила прабабка твоя. Если всё это свершится, прояви щедрость, верни гражданам Рима те деньги, что завещала она им.
— Ты… ты хочешь сказать, этого желает твой бог? — прошептал гость.
— Этого хотят и твои боги, и прежде всего твой народ. Присвоив сотни миллионов сестерциев, принадлежащих Ливии Августе, Тиберий тем самым совершил злодеяние и продолжает творить и сегодня.
— Но что же нам делать?! — учащённое дыхание Гая говорило о непростых чувствах, кипящих в его душе, — Он собирается маленького Гемелла объявить своим преемником!
Агриппа сокрушённо вздохнул, ибо беспокойство, смутное, тревожное, вконец овладело им. Это не была заурядная боязнь за собственную жизнь, слишком многое поставлено на кон, куда следует попасть с первого броска, подобно игре в кости.
— На этот вопрос ответить непросто, мой caesar, ну разве что мечтать, подобно царю Аменофису, обрести способность видеть богов и просить их о преждевременной смерти Тиберия… Но хватит об этом, — Агриппа с трудом сбросил охватившее его было отчаяние, с грустью улыбнулся, — Ты не забыл чему учил Алкей? “Такой довлеет жребий ему, друзья, и я всем сердцем рад позабыть беду…”
— “И с вами разделить веселье, и насладиться за чашей Вакха”, — подхватил оживившийся гость, — Тебе дважды повезло, Агриппа, ты приобрёл хорошего чтеца и не пытался сам усладить мой слух сочинёнными тобою рифмами. А то припоминается один случай – приглашённые на обед гости в ужасе разбежались, едва хозяин взялся декламировать стихи собственного приготовления, — Гай громко, заливисто рассмеялся.
— Счастлив, что не отважился на подобное, — улыбнулся Агриппа, — А теперь пришло время отменному песнопению взбодрить расположение духа. Марсий, пригласи к нам Гиллинга! — кликнул он в приоткрытую дверь.
Вошедший пеман быстро сменил блюдо, в отдельную вазу уложил фрукты, принесённые Имиром и собрался удалиться.
— Погоди Гиллинг, я позвал тебя не только для этого, мы с нетерпением ждём твоих песен. Налей нам вина и выбери с того столика орудие для музыки.
Какое-то время оба с жадностью отхлёбывали из дорогих хрустальных чаш ароматный, чуть с кислинкой, молодой освежающий напиток, ещё недавней осенью пребывавший виноградными лозами с Фалернской горы.
Простая неприхотливая мелодия ненавязчиво влилась в непринуждённую беседу и вынудила отставить наполовину опустошённые сосуды. Робкими слабо журчащими ручейками лились звуки. Казалось, неподалёку со склона ближайшего холма заструились потоком тонкие серебристые нити. Но вот они окрепли, порождённые мощными горловыми колебаниями, расширились, заполнили собой комнату, словно пытались утопить в сладкоголосых волнах всех внимающих им. Нежные звуки барбитона, извлекаемые пальцами поющего, настолько усиливали впечатление слушателей, что вскоре заставляли едва ли ни вместе с ним беззвучно восхвалять славного Хёгни, одержавшего победу над своим врагом, а затем без колебаний погрузиться в холодные воды Рейна вместе с сокровищами Нибелунгов.
Яркий пронзительный гимн оборвали глухие удары вступившего тимпана. И заструилась не хвалебная песнь в честь римских богов, чего вправе был ожидать гость. Сама Древняя Эллада, правдивая и прекрасная, вошла в эти замершие стены. Слова песни были настолько просты и понятны, словно действие происходило не пять столетий назад, а сегодня, принуждая тревожно и сладостно забиться сердца. Гиллинг пел о свирепом и безжалостном Фемистокле, о том, как в день предшествующий Саламинскому сражению, суровый грек совершал человеческие жертвоприношения. Пел о том, как изливались в мольбах трое безутешных отцов, желавшие заменить собою сыновей. Но беспощаден, неумолим Фемистокл, решивший любой ценой добиться победы над персами. Одним за другим мертвил он хрупких юнцов.
Чудный, проникновенный голос пемана проникал глубоко в душу Гая, вызывая ответное сердцебиение. Смятение и страсть с такой силой отражались на его возбуждённом лице, что не могло ускользнуть от внимательного взгляда хозяина. В наступившей тишине что-то негромко хрустнуло. Внимание привлекла рука гостя, прежде занятой чашой с вином. На так и не тронутые пиценские яблоки и сочные сигнийские груши с влажным шорохом осыпались мерцающие звёздочки горного хрусталя.
Агриппа встал:
— Сожалею, Гай, но вынужден отлучиться до вечера. Если никуда не торопишься, то предавайся отдыху, а пока меня не будет, Гиллинг составит тебе компанию.
Уже в дверях тяжёлый и властный взгляд внука Ирода припечатал замершего в покорном ожидании юношу, лицо которого стыдливо пылало подобно железу, сгоравшему в огненной стихии бога Volcanus…
Предавшись размышлениям, он не заметил, как в одной из комнат одинокая фигура метнулась к противоположной стене. В последнее время Агриппа непрестанно возвращался к своему давнему сну, случившемся на палубе римской либурны, направлявшейся с почтовым грузом в Кесарию. Но многое ли он мог рассказать этому римлянину? О грядущем опустошении Иерусалима, усмотренного в грёзах? О своих мятущихся мыслях, в которых всё более утверждался, что давняя Вавилония, как и нынешний Рим, безусловно являются орудием Божьей кары. Потому искать возрождение Израиля следует в преходящей подчинённости могущественным державам. Не к этому ли призывал ветхозаветный пророк Ирмеяху?
До поздней ночи Агриппа не мог сомкнуть глаз, испытывая томление в груди и заснул лишь под утро.
* * *
Повозка префекта претория была тесная и пыльная, и дорогая тога Агриппы из белой шерсти сразу испачкалась. Но не это заботило его – руки сковала короткая цепь.
— Ты зря отворачиваешься, Агриппа, сам же знаешь, моей вины здесь нет. Более того, благодаря мой же ошибке ты с пользой провёл прекрасную часть времени на свободе. А не появись ты и сегодня на hippodromes[ипподром], то не попал бы на глаза цезарю и кто знает, быть может, всё бы и обошлось. Хотя если честно признаться, твои слова могли бы разгневать и кроткую Изиду. Tиберий давно меня призывал наложить на тебя оковы.
— Тогда объясни, кому я обязан подобной “милостью”, разве ещё не все враги в этом прекрасном Городе выместили на мне злобу? — с долей язвительности пробурчал арестованный.
Макрон недоумевающе уставился на Агриппу:
— А сам не догадываешься, кто бы мог вложить твои слова в уши Палланта, а уж преданнейший слуга, понятное дело, помчался к Тиберию? — выпятив нижнюю губу, префект развёл руками, — Я слышал, у египтян правое ухо воспринимает дыхание жизни, а другое – дыхание смерти. Один из твоих домашних оказался слишком чуток на левое ухо и возжелал преждевременной гибели своему хозяину, точно также, как и ты принцепсу.
— Из домашних, говоришь… Не могу даже представить, кто бы это мог быть, кто-то из новеньких? Мы не вели откровенные беседы при посторонних.
— Тебе имя Евстих ничего не говорит? Не знаю к каким разумным целям стремится твой отпущенник, но содержание беседы хозяина с его ранним гостем известна до мельчайших подробностей. Ну вот скажи, откуда бы я знал, что внучек Тиберия является, мягко говоря, “не то препятствие на котором Гай должен сломать себе шею”? А пожелание дождаться благополучной кончины “старика”? А сделавшись “владыкой мира”, побыстрее прикончить малолетнего opponentis во имя какого-то благоденствия?
— Я сказал, что со мной тогда будет счастлива и вселенная, — пробормотал побледневший Агриппа, — Однажды я простил Евстиху кражу из дома, не говоря о предоставленной свободе, но как видно, он затаил зло. Кстати, а где Гай, мы ещё неделю назад договаривались с ним встретиться на hippodromes?
— За него не беспокойся, он уже, я думаю, прохлаждается в Афинах.
— В Афинах?! Что ему там делать? Ни о чём подобном он и не заикался, — несмотря на собственное незавидное положение, удивлению Агриппы не было предела.
— Точно не знаю, наверное считает – спасается от гнева божественного дяди, — Широко зевая, Макрон потянул затёкшие члены, — но я склонен думать, племянник проматывает свалившиеся с неба деньги. Ты не поверишь, только на днях на утреннем представлении в цирке он проигрался вчистую, а уже к вечеру чвакал растолстевшим кошельком, набитым золотыми денариями. Намекал, что давно уже обзавёлся честным и преданным другом, который ни за что не позволит упрятать в долговую тюрьму сына Великого Германика.
Агриппа отвернулся. Он должен был предвидеть, что в очередной раз выручая Гая крупной суммой, тот наверняка попытается скрыться из Рима и не столько от немилости цезаря, как без лишних глаз потратиться на свои “слабости”, отличающиеся крайне широким diapason.
Повозка префекта беспрепятственно проезжала по узким улицам. Вскоре здания раздвинулись и показался портик храма Божественного Согласия.
— Куда ты меня везёшь, Макрон?! — впервые лицо арестованного отразило испуг, — Ты хочешь отправить меня в Tullianum?!
Префект кивнул с мрачным видом:
— Уж если быть точным, этого требует Тиберий. Он приказал бросить бесчувственного и неблагодарного еврея в “микенскую могилу”, — Проследив насколько сильное воздействие оказали на Агриппу его слова, довольный собой, Макрон криво усмехнулся, — Впрочем, если она тебя чем-то не устраивает, то отправимся дальше, к казармам преторианцев.
Несмотря на отчаянность положения, из груди грядущего узника вырвался вздох облегчения. Выросший на этих холмах, он получил достойное воспитание, в том числе и обширные знания по римской истории и потому решив сразу, что его везут к подножию Капитолия, Агриппу охватил неописуемый ужас. Попасть в тёмное зловонное подземелье, где имеется всего единственный вход и он же сомнительный выход в виде дыры, проделанной в куполе древней микенской могилы, означало бы навсегда распрощаться с жизнью.
Перед глазами предстало событие столетней давности, которое ещё тогда, в библиотеке Виминала произвело на него сильное впечатление и впервые заставило задуматься над судьбами врагов Рима. Когда-то под каменными сводами там много лет томился Верцингеторикс. Одарённый и свободолюбивый вождь галлов объявил войну Риму и поднял крестьян на вооружённое сопротивление. Но повстанцы потерпели поражение, потому как не отличались rationalis построений перед более опытным противником. Судьба же самого Верцингеторикса оказалась более чем печальной. Так и не увидевшего солнечного света, его постигла смерть от удушения.
У Агриппы окончательно отлегло от сердца, когда ещё издали у входа в военную тюрьму он увидел Марсия и Шаула с ворохом одежд и корзиной съестных припасов. С большой теплотой он подумал об Антонии, кто же кроме неё взялся бы смягчить гнев Тиберия, тем самым облегчить его пребывание в застенках?
Рим месяц адар 3798 год (февраль-март 37 год н.э)
Благодаря стараниям Антонии существование узника проходило довольно сносным, а отношение стражи отличало мягкосердечие. Сверх того, ему позволяли встречаться с друзьями, предаваться сну на тёплых шерстяных плащах и посещать тюремную терму.
В середине месяца адар в полутёмное узилище, где содержался Агриппа, ворвался Шаул. До недавнего времени более сведущий в рыночных кражах, теперь он с успехом заменял Евтиха, с честью осуществляя закупку различных припасов, порученных ему Марсием. По лицу Шаула, еле переводившего дух, тёк обильный пот. Узнику не пришлось теряться в догадках, тот быстро приблизился и выдохнул на еврейском:
— Арье нифтах!! Лев умер!!
Радостное чувство охватило Агриппу, это могло означать лишь одно – Тиберий скончался, а значит неминуем день, освящённый свободой! Не сдерживая слёзы, крепко обнял вестника:
— Твоя новость заслуживает бо́льшей благодарности, Шаул, и поверь, она не заставит себя ждать, лишь бы…
Появление в дверях сотника прервало его на полуслове.
— Что происходит, Агриппа?! Твой человек промчался, как сумасшедший, позволил себе оттолкнуть стражника! — Nasica с крайним возмущением метнул взгляд на Шаула, — Может быть, скажешь мне, что заставило его так поступить?
Стоявшие переглянулись. От этого вездесущего “остроносика” сегодня не отделаться так просто, весело подумал Агриппа, не зря же он заслужил схожее прозвище в этих стенах.
— Не знаю, как ты отзовёшься на подобную весть, но что касается меня, то сердце моё, как и моего наперсника, не могло не возрадоваться, ты уж прости нас.
— Ну?! Чего ты замолчал, говори скорее?! — глаза тюремного блюстителя горели нетерпением.
— Terra mater приняла тень Божественного в своё лоно, — едва не поперхнувшись от сдерживаемого смеха, со смирением в голосе опередил Шаул.
Nasica в растерянности глядел на Агриппу, ища у него подтверждение услышанного, затем успокоился, сказал задумчиво:
— Вчера мой шурин из Виминала, где служит там в первой городской когорте, рассказал, как неделю назад Капри сильно сотрясало и от этого там рухнул маяк. Не иначе как бог трясений подавал цезарю этот знак, — заранее предвкушая немалую выгоду для себя от родовитого еврея, сотник изобразил на лице широкую улыбку, — А знаешь, пожалуй что, именно сегодня нам стоит вместе пообедать. Я прикажу накрыть стол и расковать тебя, иначе ты не сможешь с удобством расположиться в моём ложе.
Сытный обед подходил к концу, когда явившийся начальник караула с радостным лицом сообщил, что слухи о смерти принцепса оказались ложными и хвала богам, его жизни ничего не угрожает. Какое-то время в комнате установилась могильная тишина, зато в последующие мгновения её стены наполнились яростными воплями и немыслимыми проклятиями. Обезумевшему от ужаса сотнику уже явственно виделось, как его, совершившего только что страшное преступление, ведут на казнь, вменив в вину откровенное разделение радости по поводу смерти божественного цезаря. И с кем?! Со своим арестантом!!
Что же касается возлежащего рядом Агриппы, то если вначале у него и возникли определённые подозрения в истинности услышанного, то в последующий промежуток времени его сомнения не то что б рассеялись… Вместе с хозяином от внезапного тычка они оказались распростёртыми на полу. Пока озадаченный узник потирал ушибленный бок, многострадальные стены вновь огласились потоком проклятий вперемешку с отборной площадной бранью.
Усталость и безразличие овладели Агриппой. Этой ночью он почти не ощущал на себе ни вторично наложенных оков, ни ледяного пола камеры. Последующие три дня тянулись вечностью, а так как Nasica приказал больше никого к нему не пускать, то и мысли Агриппу одолевали самые гнетущие.
Утро четвёртого дня началось для узника довольно неожиданно. В помещение вошли те самые оба стражника, кому он был обязан двойным “окольцеванием” и будучи в явном смущении, торопливо сбили с него оковы. Затем старший из них, опасливо поглядывая на открытую дверь, сказал, что они выполняют указание городского префекта о препровождении заключённого в его собственный дом под домашний арест. Так передал им сотник.
Уже разуверившийся во всём, Агриппа уставился на своих “освободителей”:
— А где же он сам?
Тот же старший с ухмылкой ответил, что после получения неожиданного приказа, Nasica объявил себя больным и его срочно увёз родственник к лекарю в Преторианский лагерь.
* * *
В домашней тиши и удобной постели многодневные размышления привели Агриппу к более жизнерадостному мироощущению. Ведь главное свершилось – его друг на пути к престолу и тогда он не оставит его в безвестности, и не укло́ниться от данных когда-то обещаний, следует лишь терпеливо дожидаться, когда закончатся пышные похороны. Пропадавший целый день и появившийся лишь к вечеру, пронырливый Шаул рассказал, как проходил обряд погребения Тиберия, как почти открыто веселится народ на улицах и площадях города и что говорят знающие обо всём этом. Услышанные новости подтверждали предположения Агриппы, Гай определённо свершил задуманное, о чём не счёл нужным открыться ему в своё время.
Утро следующего дня окончательно изменило судьбу Ирода Агриппы. С должным уважением доставленного в императорский дворец, его поначалу отдали в руки швецов и брадобрея, а затем посвежевший, в роскошной одежде из сицилийского byssus с диадемой на голове он был представлен новоявленному принцепсу. Суровый и неприступный восседал в курульном императорском кресле Гай Юлий Цезарь Август Германик. Это оказалось столь непривычно, что растерявшейся Агриппа попридержал шаг. Сполна насладившись переменой в лице давнего друга, Гай весело возопил, отчего его лавровый венок сдвинулся набок:
— Подойди ближе, несчастный, никогда не останавливайся на полдороге, если направляешься к подножию мира! Ну что же ты? Присаживайся хоть на эту кафедру, — широким движение руки он указал на “сидение для знати”, — и рассказывай каким богам ты недавно молился, чтобы дожить до сегодняшнего дня? Ладно, ладно, не хмурься, ты же меня знаешь.
Прежде чем сесть на предложенное ему место, Агриппа с почтением склонил голову:
— Благодарю тебя, о Божественный, за оказанную мне честь, — в явном волнении произнёс он, — Я вижу тебя в добром здравии и потому ангелы поют в моём сердце. Будь жив Великий Германик, он испытал бы не меньшее счастье.
Краткая речь друга, преисполненная чувством привязанности, глубоко тронула Гая, глаза его подозрительно заблестели:
— Нет Агриппа, это я должен выразить тебе признательность за добрые слова, ты первый сказал их мне за сегодняшнее утро. Теперь настала моя очередь сделать тебе приятное, ты заслужил награды.
— Огласи мой decretum, Кассий, — кивнул он трибуну стоящему в отдалении.
Отчётистый голос императорского возвестителя, многократно отражённый от стен просторного зала, показался Агриппе настолько оглушительным, что если б не громоздкое кресло, то слабость, пробудившаяся во всех его членах, непременно подвела бы его. Внуку Ирода и Мариамны Хасмонейской пожизненно даровался титул monarches[царь, самодержец] и станет теперь он единовластвовать над тетрархией Филиппа и Лисиния – землями Башан и Голан, Аргов и Авел, и над народами заселяющими земли эти.
С последними словами трибуна двое рабов внесли в зал небольшой продолговатый ящик из красноватой туи. Они опустили его у ног Агриппы и один из них откинул крышку. На дне, устланном красной тканью, сверкала почти такая же толстая и тяжёлая цепь, досаждавшая ему долгие три месяца. За исключением внешнего сходства, к его изумлению, её существенно разнило то, что звенья отлиты были из благородного жёлтого металла.
Упивавшегося достигнутым впечатлением, Гая неожиданно передёрнуло. С недавних пор его одолевали рези в коленях, а советы лекарей, питьё и мази, что они предлагали, лишь ненадолго смиряли боль, затем вновь суставы наполнялись щемлением.
— Прими это в память о нашей дружбе, Агриппа.
Уже глядя куда-то сквозь него, Гай шептал с томлением в голосе:
— О боги! Склоняю вас, благоприятствуйте усердной Ноне, пусть далее прядёт золотую нить моей жизни.
* * *
Носилки слегка раскачивало, клонило ко сну. Как изменчива судьба, думал он, а ведь водились времена, когда хоть самому впору было наниматься в носильщики. Теперь вот этих четырёх рослых каппадокийцев, что всучил ему Гай, следовало пристроить в хозяйстве. Агриппа закрыл глаза и попытался задремать, но колебательные движения раздражали. Следует как можно скорее покинуть Рим, но теперь всё зависит от того, с кем так долго водил дружбу. Делать нечего, ему не впервые терпеть в ожидании нужных результатов. Мыслями Агриппа уже возвращался в Иерусалим, откуда впредь станет царствовать. Но способен ли вершить правильный суд человек, столько лет проживший среди тех, кому глубоко безразлична судьба Эрец-Исраэль? По плечу ли внуку Ирода станет эта тяжкая ноша? Не рассыплются ли в прах все его обещания исполнять законы Яхве? Хватит ли сил, дабы уподобясь этнарху Гиркану, добиться если не полной, то хотя бы видимой независимости страны? Ведь сын Хасмонея также, как и он сегодня, более полутора века назад опирался на связи, установленные с Римом, но преуспел несравнимо во многом. И разве не Гиркан, занимая к тому же ещё и высокий пост первосвященника, вернул исконные еврейские земли, овладел Эдомом и занял Шхем, а добившись полной суверенности Иудеи, не остановился и в отвоёвывании Заиорданья?
Отягощённая опасениями, склонилась в полусне голова Агриппы, последнего царя Иудеи.
* * *
Во второй половине марта ограды городских зданий, стены домов запестрели надписями, оповещающими о скором начале апрельских празднеств Цереалия и множества театральных представлений в течении всех девяти дней, посвящённых богине земледелия и хлеба Цецеры. Императорский эдикт гласил об открытии зрелищ в театре Помпея. Смирившись с судьбой, Агриппа отправился туда вместе со своими рабами и вольноотпущенниками. У каменного здания они разделились. В сопровождении Марсия Агриппа вошёл в отдельно отведённый вход, который вёл к небольшому возвышению по левую сторону от сцены. Здесь находились почётные места для принцепса и его многочисленных гостей. Внезапный шум в зале заставил их приостановиться. Группа всадников, облачённых в праздничные одежды, с возмущением стаскивала со зрительских мест нескольких не менее обозлённых плебеев. Повсюду раздавались громкие насмешки и улюлюканья. Из возгласов громко спорящих зрителей Агриппа с трудом сообразил, чем был вызван подобный галдёж. Оказалось, что римской черни заранее кем-то в шутку были розданы даровые пропуска, а пришедшие вовремя почётные зрители обнаружили свои места занятыми.
Увидев издалека расплывшегося в улыбке Гая, голову которого украшал пышный венок из пшеничных колосьев, он с первого взгляда догадался, кто был истинным зачинщиком этой свары idiotes. Гай заметил Агриппу и приветливо махнул рукой, приглашая разделить с ним мраморное ложе, смягчённое чёрной медвежьей шкурой. Он был необычно возбуждён:
— Я пожелал здесь услышать Овидия, но кажется, ты не знаком с Heroides и не имел счастья наслаждаться его любовными элегиями? Сейчас начнут и ты услышишь Вечность! Но, что это?! О боги! Опять он станет поучать меня!
Агриппа обернулся, к ним вместе со своей женой приближался начальник преторианской гвардии.
Гай хитро подмигнул и громко нараспев продекламировал в сторону Макрона:
— “Сотрём улыбку с уст, потупим взоры — идёт наставник, поборник прямоты, новоявленный воспитатель зрелого мужа и самодержца…”
Но тут зал огласился звуками десятков лидийских флейт. Как бы таящие неведомые опасности, они заставили зрителей замереть в тревожном ожидании. Плотная ткань занавеса начала медленно погружаться в щель подмостков, обнажая широкую сцену. Внутренняя её часть была расписана красочными изображениями богов, птиц и зверей. Посреди подмостков промеж ярких цветов возвышалась рукотворная скалистая вершина. На ней с копьём в руке в окружении львов стояла женская фигура. Под бурные рукоплесканиями начали оживать застывшие фигуры актёров, одетые в не менее выразительные одежды. Один из них с пышным венком из ячменных колосьев, к удивлению зрителей, громко зачитал небольшую, но чрезвычайно напыщенную речь полную пафоса в честь присутствующего в зале императора.
Не убирая с лица благосклонной улыбки, Гай зло прошептал:
— Ты ещё увидишь, как африканское зверьё станет терзать на сцене кого-нибудь из этих лицемеров, а местные лукреции затем с наслаждением опишут в стихах кровожадный сценический акт Великого Gaivs Ivlivs Caesar[Гай Юлий Цезарь], подобно Великой Матери, с бо́льшей пользой приручившего диких зверей.
Едва закончив здравицу, под смех зрителей актёр в испуге отскочил в сторону. На сцену выехала позолоченная колесница, запряжённая четвёркой хищников. Львы были великолепны и столь же крайне послушны в руках “Великой Матери богов”. Её слепяще белые полупрозрачные одежды не могли скрыть хрупкого телосложения дрессировщицы. Одной рукой она ловко управляла зверями, другой прижимала к груди небольшой с широким ободом и туго натянутой кожей тимпан. Стены здания огласились рукоплесканиями. По бокам повозки, опасливо поглядывая на зверей, трусили демонические прислужники матерь Коры, корибанты, не забывая оглушительно колотить круглыми, похожими на тарелки, медными кимвалами. К этому времени на заднем плане полукругом выстроился хор из полусотни мужчин. В высшей степени выразительности певцы затянули молитву из прекрасной и неувядающей трагедии великого Софокла:
Царица гор, ключ жизни вечный,
Зевеса матерь самого,
Что златоносного Пактола
Блюдешь течение — Земля!
Чьей волей над быком могучим
Ретивый торжествует лев.
Наконец наступил торжественный момент, который с нетерпением ожидали все зрители. В окружении грациозно танцующих обнажённых женщин, появился… Имир. Агриппа сразу узнал его. Так вот зачем Гай через одного из своих вольноотпущенников выпросил и второго пемана в придачу к Гиллингу. Агриппа чуть покосился на Гая, тот улыбался, довольный произведённым впечатлением, но вскоре вынужден был сам всецело сосредоточиться на сцене.
Не вялое созерцание, но напряжённость овладело полукружием зала. Казалось, сама Царица гор, незримо присутствующая Деметра Элевсинская, опустила на зрителей покрывало безмолвия, а бесстрастное журчание фонтана, льющего во́ды в центре амфитеатра, удивительным образом лишь усиливало тишину. Высочайший талант создателя трагедии с неистовой силой и страстью сливался с дарованием декламатора:
Женщины ж этим грешат… – и ждёт их возмездье:
Часто убившая плод женщина гибнет сама,-
Гибнет, – когда же её на костёр несут, распустивши
Волосы, каждый в толпе громко кричит: “Поделом!”
Агриппа почувствовал шевеление, повернул голову. Искажённое болью лицо Гая было болезненно-бледным, одной рукой он с осторожностью растирал себе живот. Обеспокоенный Агриппа предложил:
— Позвать Ксенофона?
— Оставь, — тот раздражённо отмахнулся, — сейчас пройдёт, а то своими снадобьями архиатр скорее уморит своего patientis, к тому же, я думаю, он прекрасно усвоил важный урок и знает, что я терпеть не могу запахов всяческих зелий.
Агриппа хорошо запомнил ту “дружескую” вечеринку в кругу родственников и друзей, устроенную молодым цезарем в своём дворце и сделал для себя необходимые умозаключения. В разгар пира в беседе с приёмным сыном Тиберия, Гай неожиданно скривил лицо, изображая человека, поражённого неприятным запахом, исходящим изо рта своего родственника. Затем вскочил с ложа и громкоголосо, во всеуслышание велел позвать префекта. Когда же тот явился, то к величайшему ужасу гостей, увещевательным тоном заявил, что запах лекарства побудил в нём мрачные предчувствия по поводу своего троюродного брата, который, несомненно, загодя употребил противоядие, прежде чем явиться к нему на пир. С чувством глубокого сожаления на лице, он повелел немедленно казнить человека, только что разделявшего с ним трапезу.
Боль отпустила его, появился румянец и Гай облегчённо вздохнул, но выражение лица не изменилось к лучшему, всё тот же угрюмый, отчуждённый взгляд. Агриппе стало не по себе, таким он Гая никогда прежде не видел.
— “Возмездье… гибнет, – когда же её на костёр несут”, — со старческой сварливостью вторил он словам актёра, — Да кто поверит в такую пьесу?! Настоящее возмездие на сцене и должно свершаться по-настоящему, на виду у всех, сея безумие и ужас у зрителей.
Последние фразы чтеца заглушили рукоплескания публики, с особым воодушевлением воспринявшими весть о перерыве, на котором их ожидали разнообразная еда и напитки, оплаченные императорской казной. Воспользовавшись подходящим моментом, которых у него оставалось всё меньше, Агриппа сообщил:
— Мой сaesar, для отправления в путь всё готово, остаётся нанять корабль.
Поглощённый своими мыслями, Гай не сразу ответил:
— Что? Ах, ты об отъезде! Скажу прямо – мне жаль расставаться, ты один из немногих друзей, кто меня понимает, но тебе действительно надо ехать. В последнее время до моих ушей слишком часто доносят о различных волнениях в Иудейской провинции и твоя обязанность пресечь их и наказать виновных. А вот ответь мне, — Гай неожиданно оживился, — должно быть, ты знаешь почему в городах, где число евреев растёт, вместе с ними растёт и недовольство других жителей? Хотя… — он махнул рукой и замолчал.
— Если ты имеешь в виду ожесточение греков или сирийцев, то истинная причина, думаю, лежит на поверхности. В одном хочу заверить тебя, мой сaesar, народ мой послушен власти и преисполнен благочестия к императорскому дому.
Вялым движением руки Гай оборвал его речь:
— Я бы не советовал тебе плыть тем путём, что ты задумал, — он поднял страдальческий взгляд на Агриппу, в котором тот, к собственному удивлению, прочёл не желание капризного ребёнка, но заботливость друга, — Гораздо ближе и безопаснее идти сразу в Александрию. Скоро начнутся летние passata… да, и постарайся нанять обычное торговое судно, кормчие там не в пример опытнее, не раз убеждался.
Предложение застигло Агриппу врасплох, но он быстро справился с собой, к тому же ничего не оставалось, как согласиться. Кто бы спорил, добираться из Брундизии через Родос на Киликию намного дольше и тяжелее, но так не хотелось вновь лицезреть Александрию. Придётся у западного Фароса спустить паруса, а дождавшись сумерек, войти в порт Эвнос. Это наилучший выход избежать встречи с жителями, подумал он, а следующей ночью тайно отплыть. К тому же Господь избавит его лицезреть проклятого Флакка, этого “великого изобретателя беззакония”, таким обрисовал городского префекта его дальний родственник из александрийской диаспоры.
— Ты прав, мой сaesar, я последую твоему совету и да хранит нас обоих Создатель.
В средине месяца таммуз египетский торговый корабль, большую часть груза которого составляли свинцовые и керамические трубы, встречал рассвет в слегка волнующемся море. Устойчивый “торговый” ветер гнал судно к “дому рабства”, к берегам Мицраим. Но ещё не успела переполниться чаша терпения сына Аристобула и Береники. В светлый день своей жизни, в первых числах месяца элул ступила нога царя Агриппы I в древний город царства Хасмонеев, на морской причал Кесарии.
Иерусалим месяц элул 3798 год (сентябрь 37 год н.э)
Кипра не решалась будить мужа и если бы не старшая дочь, Агриппа проспал бы до полудня. Очнулся от щекотания в носу и топота босых ног. Взглянул из-под век, ну кто из детей кроме Мирьям решится войти в комнату, забавница с детства была склонна к безобидным шуткам. Улыбка медленно сползала с его лица. Радостное свидание с домом, как он и предчувствовал, досадила встреча с Александрией – о его прибытии каким-то образом жители всё же дознались. Конечно, он имел стремление навестить оба “еврейских” квартала города, но не желал испытывать даже скрытое чувство вражды местных греков, оно могло вконец лишить его душевного покоя.
Ещё будучи в Риме, Шаул поведал ему то, что удалось вызнать у одного сирийского купца. Тот правдиво описал всё виденное и слышанное им в Александрие. Египетские греки страшно раздражены тем, что теперь у евреев есть свой царь, в то время, как их, потомков Древней Эллады, римляне лишили такой возможности. Торговец в десятом колене, сириец и сам счёл племя греков не в меру завистливым, потому как не единожды испытал на себе чувства тех, кто “чужое благополучие полагает крайним бедствием для себя”. В отместку эллины надумали обратиться с апелляцией в императорский суд об установке статуи принцепса в синагогах Александрии.
Агриппа не склонен был верить, что его властвующий друг, заверивший в своём благорасположении, решиться на подобное кощунство. Ведь Гай прекрасно знает, что творения ваятелей или художников, запечатлевших изображение людей и даже незримого Бога являются оскорблением религиозных чувств евреев. Ещё ни один цезарь не решался нарушать обряд богослужения в каком-либо доме собрания, не говоря уже о самом Храме, Обиталище Господа. А следом весть иная покатилась по портовым городам вплоть до Искандеры. Поплыли по улицам, распустились слухи о странной anomalia [отклонение от нормы] принцепса, решившего уподобиться богам.
О, ты прав, Филон, “молва – отличная бегунья…” От всевозможных дум Агриппу вновь сморил сон.
* * *
Кипру всё больше беспокоило поведение Иродиады. Когда до Иерусалима долетела радостная весть, одной из первых, кто прибыл с поздравлениями в их дом, была её родная сестра. А с её уходом в голову Кипры закралась дурная мысль и сколько бы её она не отгоняла, та вновь возвращалась. И всё потому, что выказывая свою восторженность, Иродиаде не удалось согнать с лица тщательно скрываемое чувство досады. Прежде Кипра не замечала за ней подобной склонности, да и чего ещё может желать супруга тетрарха? О Милосердный! Уж не вожделение добиться подобного и для своего мужа отражалось в её глазах? В своих подозрениях она вскоре утвердилась, когда пожилая рабыня, рождённая в доме Аристобула, тайно проникла в их двор. Дрожа от страха, но не желая допустить междоусобицу, она нашла в себе силы рассказать женщине какие планы вынашивает её родная сестра. Тем не менее в первые дни Кипра решила не омрачать мужу радость встречи и отложила неприятный разговор на потом.
По желанию царя переезд во дворец свершился через три недели, ему хотелось ещё пожить в доме покойной матери, где он провёл первые годы своей жизни и насладиться домашним уютом, которого не будет хватать на новом месте. У дочерей же просторные светлые залы дворца и удобные комнаты вызвали особую радость. Похоже, от их оглушительной возни благопристойная царственная тишина забилась в самую тёмную подвальную кладовую.
Шаул разводил руками:
— Не хмурься Кипра, на их месте я бы делал то же самое. Но скажи, что вынуждает тебя лично сопроводить меня к нашему господину? Что случилось?
— Агриппа всё объяснит и прошу тебя, Шаул, не называй царя в близком кругу господином, ему всегда было неприятно это слово. Тебе ли не знать, что большую часть жизни он провёл в Риме и вобрал в себя многое, но далеко не самое худшее. Однажды ещё там мы с ним едва не поссорились из-за этого. Он мне потом рассказал, что среди тех, кто безраздельно когда-либо повелевал с вершины власти, ему ближе по духу Октавиа́н А́вгуст, первый император Рима и Великий понтифик. В юности Агриппа читал с какой мудростью пользовался А́вгуст неограниченной властью, оказывая тем самым благодеяния стране и сглаживая междоусобные войны. И храмов в свою честь он не дозволял возводить, всячески отвергал диктаторскую власть, а льстивое слово “господин” звучало для него, как оскорбление.
Над просторной крышей дворца разливалась вечерняя прохлада, воздух полнился ароматом цветов, что без числа произрастали здесь в широких вазах. Завезённые ещё при Ироде из Ареццо, они дивно отблескивали в последних лучах солнца тонкими рисунками красно-лаковой керамики, нанесённые искусными руками тусканийских вазописцев.
— Но Агриппа, к чему мне такой дорогой подарок? Неужто в этих стенах мне не найдётся места?! Позволь остаться подле тебя и твоей семьи, мы же столько времени пробыли вместе! — голос человека, волею судьбы вернувшегося к иудейским заповедям, дрожал от обиды.
— Шаул, твоя вспыльчивость не даёт тебе ясно мыслить. Дом, который я дарю тебе, принадлежит моей матери и покойная Береника была бы довольна, знай кто поселится в нём. Жилище мертво без хозяина. Тебе давно пора обзавестись собственной семьёй, а о своей я побеспокоюсь сам. Теперь слушай внимательно, — уже с полной серьёзностью продолжил Агриппа, — мы с Марсием не видим более доверенного лица на должность начальника царского войска.
— На… начальника войска? О чём ты, я не силах понять тебя? — лицо Шаула выражало крайнее недоумение, — Что ты хочешь этим сказать?
— Вот видишь, я был прав, — Агриппа с улыбкой повернулся к Марсию, — Шаулу потребуется научиться рассуждать более свободно и делать правильные выводы, ведь от его решений теперь будет зависеть и наша жизнь, и состояние благоустроенности в Эрец-Исраэль. Но мы не станем, подобно деду, окружать себя наёмниками из числа фракийцев, германцев или ещё каких-то там галлов. Телохранителей и дворцовую охрану набирём из числа евреев. Но тебе, Шаул, в ближайшие дни предстоит поездка в Италию.
— О Всевышний! За что ты меня всё время стремишься отдалить от себя? — вскипел Шаул, — Что я забыл там среди греховных холмов?! И почему именно меня ты назначаешь властвовать над солдатами? Я даже не представляю с чего и начинать?
— Как верного друга, разделявшего со мной все бедствия, я отдаю в твою власть своё войско, — с суровостью произнёс иудейский властитель, — А начнёшь ты со следующего. Я посылаю тебя к берегам Тибра в один из военных лагерей, где ты за шесть месяцев овладеешь основой и духом военного руководства людьми. У тебя будет привередливый и строгий учитель, я потом назову его имя, но прежде тебе предстоит выполнить моё поручение, так слушай и запоминай…
* * *
Они остались вдвоём и иерусалимская ночь зажгла в храме небесном миллиарды вечных светильников. Точно в праздник Светочи, засияли они очищающим светом над Храмом земным. Не спалось им обоим, неспокойно было на душе, знали, чем может обернуться для них поездка Шаула, но и оставаться в ничегонеделании означило бы поступить вопреки здравому смыслу.
— Ты ещё не спишь? — шёпотом спросил Агриппа, — Тебе следовало бы вовремя предупредить меня.
— Чтобы отговорить их? Но ты сам знаешь, переубедить в чём-либо Иродиаду невозможно, а Ирод Антипа подчиняется всем её домогательствам. Более того, после твоих вразумлений она стала бы действовать намного решительнее и мы бы не выведали об их скором отбытии в Рим.
— Да, в упрямстве ей не откажешь, Антипа во всём вторит её безумным желаниями. Первое время я ещё сомневался, пока мы сами с тобой не стали свидетелями вздорного нрава твоей сестры.
— Это ты о последнем празднестве? Так вот, я ещё не всё рассказывала тебе. Прошло значительное время с того дня. Иродиада однажды приехала в Иерусалим, но едва мы увиделись, как она отвела меня в сторону с вопросом – чтобы значили в устах Иоханана ха-Матбила слова пророка Иешаяху? Глас вопиет: в пустыне приготовьте путь Господу!
Лицо сестры было встревоженное, да и сама она выглядела измождённой. Они с мужем оба присутствовали в Махероне перед казнением проповедователя. Ирод Антипа ещё колебался, но Иоанн Креститель категорически отказывался признавать свои поучения кощунственными и настаивал на том, что однократное погружение в воды Ярдена смывает грех с тела после очищения души исповедью и благими делами. А перед самым усекновение “окунающийся на заре” произнёс вслух ту самую фразу. С тех пор по ночам она часто звучит ей во сне.
— Раскаяния во искупление греха… Печально, печально всё это слышать, только если мне не изменяет память, толковал сын Захария этот стих, имея нужду самому удалиться в пустыню, а не призывал приверженцев следовать за ним. А если что и требовал, так это лишь делиться с нуждающимися.
Агриппа испытывая неодолимое чувство стыда за своё безвольное молчание в ответ на бесчестную склонность Иродиады к мести и зависти. Он не забыл тот тягостный день, когда она отправила на плаху безгреховного человека. Тогда он с Кипрой прибыл на семейное торжество в Тверию, отстроенною Иродом Антипой и названною им в честь Тиберия. День своего рождения тетрарх Галилеи отмечал в своём новом дворце, возведённом на побережье Генисарета. Как оказалось, эта встреча навсегда оставила в душе Агриппы чувство глубокой вины.
Весело начавшийся праздник обещал приятные развлечения, вкусную еду и непринуждённые беседы в окружении родственников и близких друзей. В разгар застолья Саломея, являвшаяся дочерью Иродиады от её первого брака, уже дважды по просьбе именинника исполняла свой великолепный танец. Окончательно покорённый её искусством, Антипа в присутствии гостей пообещал девушке выполнить любое её желание. Юная красавица не замедлила тут же воспользоваться его милостью, она подбежала к ложу, низко склонилась над тетрархом и что-то прошептала ему на ухо.
Вскоре иные забавы заслонили собой это выступление. Тем временем тайное хотение Соломеи не заставило себя долго ждать. Как потом оказалось, по наущению матери в качестве подарка она подвергла взысканию голову Иоанна Предтеча. Последний во всеуслышание осуждал Ирода Антипу, поправшего законы Еврейского Священного Писания своей женитьбой на супруге родного брата. Как нельзя кстати просьба девушки совпадала и с намерениями самого тетрарха, усадившего в тюрьму злоязычного из рода Ааронова, что своими речами возбуждает и тянет за собой легковерных приверженцев. Потому с такой с лёгкостью и была исполнена просьба.
— Я должен ехать! Моё пребывание в Риме сейчас важно, как никогда.
Кипра вздрогнула, хотя это и не стало для неё неожиданностью. Предаваясь раздумьям, в последнее время она невольно отмечала – к одним и тем же вещам стремятся их мысли, слишком многое совпадает в их суждениях:
— Ты прав, любимый, — прозвучало едва слышно.
Нежность её голоса заставило его ещё теснее прижать Кипру к груди. Каким же счастьем одарил меня Предвечный, думал Агриппа, в эту слабую и хрупкую женщину Он вложил воедино и чувственность, и прозорливость.
Италия месяц тишри 3799 год (сентябрь-октябрь 38 год н.э)
Из-за низкой осадки тяжело гружённое судно с осторожностью подходило к причалам Дикеархеи. Носовой парус был убран и теперь ничто не мешало Евтиху смотреть на вечерний город. В пути он хорошо обдумал предложение Шаула и решил согласиться. А почему бы и нет, когда тебе в придачу к узлу с новой одеждой предлагают ещё и приличную сумму денег на обзаведение? Он уже предварительно договорился с начальник корабля. Через два дня трюм освободят от зерна, а затем за малую плату он его доставит в Сиракузы, откуда сам родом и там же поможет подыскать жильё на первое время. Евтих тяжело вздохнул, на душе тем не менее было сумрачно, вдобавок обескураживало удивительное мягкосердечие Агриппы. После всего случившегося царь отпустил ему вину и велел плыть до италийских земель, а там Шаул решит судьбу отпущенника.
Кормчий направил судно к крайним столбам – отмеренная глубина позволяла без опаски швартоваться. Шаул напряжённо вглядывался в сторону берега, где среди нескольких торговых кораблей выделялись две лёгкие биремы. Но которая из них пришла последней?! Едва они ступили на сушу, как от самой крайней отделились крытые носилки. Шаул облегчённо выдохнул:
— Жди меня здесь, я скоро вернусь и отдам всю причитающуюся тебе сумму, — уже на ходу бросил он, — Но как же это?!
От второй биремы следом такие же четыре пары высоких чернокожих рабов торопливо возносили к причалу крытую поклажу. Шаул растерянно огляделся, страшась, что кинувшись следом за одними, он может ошибиться и тогда не скоро узнает где прибывшие остановились на ночлег. Следовало прежде окончательно убедиться в прибытии Антипы с женой. К тому же ещё предстоит, как можно скорее выяснить где сейчас принцепс и опередить обоих. Один он не в состоянии проследить за всем. Шаул бегом вернулся назад:
— Евтих, я нуждаюсь в твоей помощи. Окажи мне услугу и я вдвое увеличу твоё вознаграждение.
— Это ты-то выклянчиваешь моего благодеяния, ты, который предлагал царю предать меня казни за вероломство?! Ладно-ладно, я всё сделаю что попросишь, хотя ума не приложу, что тебя так озаботило?
В нескольких словах Шаул определил ему поручение и сурово добавил:
— Второй раз Палланта не станет тебя выслушивать если задумаешь донести, уж поверь.
— Хватит, не нагоняй страха, начальник войска, — оборвал его Евтих, — другой раз я и сам не стерплю напомаженных волос, несёт от него, точно от “субурской наставницы”. Бежим, чего застыл?
Размеренно и плавно несли свою ношу многоопытные хусейцы, это приятно укачивало. Как ни старалась, Иродиада не находила погрешностей в своих суждениях. Пальцы женщины привычно коснулись головы сидящей в ногах девочки. Подобно тончайшему виссону, струились по её хрупким плечам светлые нежные волосы. Этот живой оберег прислала ей давняя римская подруга, чей муж провёл в триумфе несколько десятков самартских женщин. Их матери когда-то слыли воительницами, за что греки прозвали их мужеубийцами. Очевидно, кое-кто из пленниц, помимо своих молчаливых дочерей, что пришли за ними, сохранили в памяти обеты прародительниц, если и в неволи воспитывали их согласно древним обычаям. К примеру, о привязанности к лошадям говорили искривлённые ноги Морриган. За те два года, что отроковица провела в её доме, Иродиада не услышала от неё и двух лишних слов. Тем не менее истинное предназначение Морриган вскоре раскрылось, когда жена тетрарха внезапно подверглась нападению осла. Пока растерявшаяся стража пыталась отогнать взбесившегося нубийца, девочка подхватила с земли валявшийся толстый деревянный прут, вплотную приблизилась к животному и резким движением вогнала своё оружие в разъярённый глаз. Начиная с этого дня, Морриган окончательно смирилась с болью разлуки и не оставляла свою госпожу без надзора. Безгласной тенью она всюду следовала за ней, а в ночное время пребывала беззвучным стражем у дверей её комнаты, а то и ночным призраком бродила по внутренним покоям и дворам.
— Как ты думаешь, где сейчас Гай? — нарушила затянувшееся молчание Иродиада, — Флегрейские поля велики, ты уверен, что всё выяснится к утру?
— Да… — безлико прозвучало в ответ. В последнее время переходы по морю доводили Антипу до крайнего утомления, — К рассвету из Авеллино прибудет наш Енох и мы всё узнаем.
Ирод Антипа просчитался, у входа в здание с белоснежными колоннами высокого портика их уже встречал сам хозяин:
— Вам сопутствует удача, достопочтенные Антипа и Иродиада, — Енох с предупредительностью склонил голову, — Цезарь пребывает в десяти стадиях отсюда и сможет принять в светлое время, но не советую спешить, лучше явиться к нему завтра до полудня.
— Но почему?! — не сдержалась Иродиада, — Ты же знаешь, дядя, наше дело не терпит отлагательств!
— Крайне сожалею, но лучше не испытывать судьбу. Я и сам не предполагал, что Гай захочет сменить свой день “общения” с цирюльником. Спасибо Ксенофону, что хоть вовремя предупредил меня.
— Будь, по-твоему, Енох, мы так и поступим, а теперь поскорее веди нас в дом, — Антипа с супругой понимающе переглянулись.
Оба прекрасно знали, чем обычно заканчиваются подобные процедуры. Многие латины, подвергавшие свои многострадальные подбородки скоблению бритвой, долгое время ходили с мелкими порезами на лицах. И Гай был в этом не исключение, хотя его опытный брильщик “едва касался щёк железом”. Всякий раз по окончании бритья и стрижки, молодого императора посещало отвратительное настроение и предугадать, чем может закончиться после этого встреча с ним, никто не решался. Что касается тетрарха, то если бы не обременительные хлопоты, он наверняка припомнил бы случайную встречу с одним римским юношей, изрядно поразившего своими едкими, не по возрасту острыми замечаниями. Приглашённый на обед сыном хозяина, таким же молодым человеком, тот вначале привлёк его внимание излишней удручённостью, очевидно, связанной с его внешним видом. Обилие мелких свежих царапин на нежной, тщательно выбритой коже, покрывали его щёки и подбородок. В ответ на чью-то добродушную шутку юноша заметил, что после того, как стал очередной жертвой “искусной сноровки”, то пришёл к определённому выводу и считает теперь бородатого козла единственным разумным существом на земле.
Расторопные рабы скрылись из виду, прежде чем Евтих успел взбежать на очередной пригорок. Неровная череда богатых особняков возвышалась над немногочисленными инсулами в разливе бедняцких хижин. Обходя дома в уже сгущающихся сумерках, наконец удалось обнаружить необходимый ему. Во дворе слышались голоса, а нижние и верхние окна заливал жёлтый свет, в то время, как соседние виллы уже слепо таращились в темень.
Какое-то время пришлось терпеливо дожидаться всеобщего успокоения, огни светильников начали затухать. Последними вобрали темноту верхние покои. Улеглись стукотня и говор. Переждав достаточно времени, Евтих с трудом перелез широкую каменную ограду, осторожно спустился к её подножию и замер, покуда глаза начали что-либо различать. Собственно, дел у него было немного, требовалось лишь обнаружить внесённые носилки и спящих где-нибудь под навесом хусейцев. Удача не заставила себя ждать. Обогнув правое крыло здания, он едва не зацепил ногой круглые деревянные поручни на локоть возвышавшиеся над мраморными плитами. В стороне у цветника учуял погруженных в сон людей по их вольному, ничем не обременённому дыханию.
Удовлетворившись достигнутым, Евтих тронулся в сторону ограды. Вдруг что-то заставило его остановиться, он напряг зрение, но ничего особенного не обнаружил. Лишь сделав последующий шаг, неожиданно натолкнулся на тёмный силуэт. Сердце испуганно ёкнуло. Хрупкая фигурка невысокого подростка преграждало ему дорогу. Евтих с облегчением перевёл дух:
— Ты кто?!
К его крайнему удивлению, подросток безмолвно указал перед собой, однозначно предлагая ему опуститься на землю. Это было настолько неожиданно для вольноотпущенника, что в первые мгновения он даже не попытался возмутиться. Пожав плечами, с лёгким раздражением оттолкнул наглеца в сторону и решительно направился к стене. Однако ему пришлось изумиться ещё больше, поскольку подросток вновь каким-то образом оказался на его пути и намного энергичнее, чем прежде, резкими жестами призывал подчиниться. Вконец обозлившись на несносного тупицу, но при этом не желая марать руки, он с достаточной силой двинул его ногой в пах, желая навсегда избавиться от этого самонадеянного бычка, отбившегося от стада. Но нежданно-негаданно Евтих потерял равновессие и оказался на земле, поскольку его удар пришёлся в пустоту. Он не поверил своим ушам, когда услышал короткую фразу, произнесённую нежным девичьим голосом на плохом еврейском:
— Исполни, что прошу, незнакомец, прояви смирение, а утром будешь держать ответ пред моей госпожой.
Обомлевшему от всего этого отпущеннику на ум, к великому сожалению, пришло неудобоваримое сочетание из латинских, греческих и арамейских выражений, смысл которых этот подросток навряд ли бы смог уяснить. Евтих вскочил на ноги с окончательным намерением поскорее разделаться с неожиданной помехой и побыстрее убраться отсюда, ибо кто-то из лежащих с бормотанием встал, очевидно, с целью справить нужду. Его удар кулаком был направлен в грудь стоящего перед ним недоросля, но, как и в предыдущий раз не ощутил преграды, зато в следующее мгновение острая распирающая боль пронзила его левую часть груди. Евтих даже зажмурился, ему показалось, разом вспыхнуло несколько солнц, которые тут же угасли.
Опустившееся на землю тело умиротворяюще качнуло головой и затихло, как бы согласившись наконец подчиниться. Морриган присела на корточки и принялась внимательно разглядывать лежащего мужчину. Она хорошо видела в темноте и ей почему-то представилось, что он похож на её отца, хотя и не помнила его. Мать часто рассказывала о нём и говорила, что отец был невысокого роста, зато очень сильный и крепко любил их обеих. Мама… Девочка с всхлипом вздохнула, насилу удержав слёзы. Послышались чьи-то шаги, она взяла себя в руки, не желаю встречаться с посторонними. С осторожностью, чтобы не погнуть, Морриган вытянула из тела острозаточенную бронзовую женскую заколку в виде птицы с неестественно длинным клювом. Тщательно протёрла её краем чужой туники и вернула в причёску, свёрнутую на голове в высокий, плотный узел. Шаги приближались, девочка скользнула в гущу метельника. Следовало поторопиться, желания богов требовали присутствия подле её госпожи.
Исполнять чужую волю всякий раз Шаулу представлялось намного проще, чем самому принимать решения, но сегодня он был в дурных обстоятельствах и ему ничего не оставалось, как попытаться поспеть всюду. В конце концов это его теперешняя служба и весь груз ответственности возложен на него одного.
Ночь завершалась, звёзды гасли одна за другой. Шаул продрог, вытащил из соседнего мешка плащ Евстиха и набросил поверх своего. В который раз он задавался вопросом, куда мог подеваться этот бесчестный воришка? Даже способный на низкие поступки, пуститься в бега он не мог, от таких денег не уходят, но тогда где его носит?! И как неудачно всё началось в этом проклятом городишке. Правда, за “своими” носилками долго не бежал. У ближайшего ново возведённого трёхэтажного здания рабы опустили свою поклажу. Оттуда вылез толстый человек в короткой тоге с ярко-красными горизонтальными полосами и пурпуровой каймой. Дождавшись домохозяина, поспешно вышедшего навстречу жрецу, авгур рукой ткнул в сторону стоящего позади дома храма и стал громко требовать от него снести верхний этаж инсулы, потому как он заслоняет собой всё обозримое пространство. Чем закончился их спор Шаул не дослушал, справедливо полагая, что Евтих вскоре вернётся с хорошей вестью.
Ранним утром на приморском рынке было немноголюдно, вследствие того, что местные торговцы рыбой только ожидали прибытия рыбаков, ведших промысел в соседних Кумах. Сын торговца сказал, что отец его всегда закупает там крупную рыбу. Не торгуясь, Шаул заплатил за крытую повозку, мула и выбрался из Дикеархеи. Отъехав от города на расстояние нескольких стадий, завёл животное в “куриный лес”, что тянулся у дороги низкорослым кустарником и принялся ждать. Гореть нетерпением было глупо и он уповал на удачу, хотя, как и предполагал ещё с вечера, другой дорогой они бы вряд ли воспользовались.
Уже ближе к полудню среди немногочисленных повозок и редких путников показались крытые носилки. У Шаула забилось сердце, кажется, те самые хусейцы, которых они с Евтихом видели на причале. Это была удача, потому как ближайший от Дикеархеи город находился не далее семи-восьми стадий, а на бо́льшее расстояние даже люди состоятельные непременно наняли бы обычную повозку, а не платили бы за носильщиков втридорога.
— Выходит, он сейчас в Байях? — пробормотал Шаул.
Болен что ли? Сказывают, там какие-то целебные источники. Во всяком случае, обгонять их уже не вижу смысла, пусть всё идёт своей чередой.
В последнее время Город раздражал принцепса всё сильнее, хотелось тишины и покоя, загорелось поскорее уехать в Компанию, по крайней мере, отдохнуть там от всяких “образин”. Унаследованная в Баях вилла пока устраивала Гая, но он уже присмотрел место для собственной, и дал поручение отпущеннику Витрувию не считаться с расходами и разработать грандиозный по замыслу план здания. Это было крайне выгодно, ибо обязанность architekton, согласно условиям договора, заключённого с ним при его освобождении Тиберием, распространялся и на наследников – строить одно сооружение в год бесплатно.
Гай опустил руку в тепидарий, лично убедившись в достаточной нагретости воды и лишь затем погрузился в “тёплый” бассейн. Опрокинувшись на спину, какое-то время безучастно созерцал лепной потолок, где в небесной синеве парили чёрные грифы, а по краям в тёмно-фиолетовых морских волнах резвилась большая стая дельфин, послушно выполняя волю восседавших на их спинах купидонов с луками в руках.
Он принял стоячее положение и принялся неторопливо пробираться к противоположной стене бассейна, где над белыми мраморными ступенями возвышалась широкая скамья. Купание в светлое время дня его больше устраивало, уж слишком досаждал запах горелого масла от многочисленных светильников, с него вполне хватало тяжёлого духа, исходившего от большой жаровни в углу купальни.
Тепло от подогретой скамьи располагало к отдыху. Едва обвернувшись большим куском косской ткани из “дикого шёлка”, он вспомнил о неотложном и прошёл в фригидарий. С облегчением вдохнул свежий воздух, намереваясь вначале окунуться в прохладную воду бассейна, но был остановлен появившемся Каллистом:
— Мой caesar, прибыл тетрарх Антипа и просит принять его.
— Что ему надо? Где он? — недовольным тоном поинтересовался Гай.
— Я велел им дожидаться в саду, Антипа приехал с женой.
— Ну это более приятная весть, я выйду к ним.
Журчание воды в тени платанов расслабляло и до некоторой степени рассеивало беспокойство гостей, внушая надежду на успех.
— Я приму к сведению всё, что ты сказал мне, но сам понимаешь, нужно время.
— Прости, мой caesar, что заставляю оторваться тебя от беседы, — подошедший вольноотпущенник протянул императору тонкий свиток, — Послание из Иудеи, его только что доставил человек Агриппы.
По изменившемуся выражению лица Гая Иродиада догадалась о необычности содержания этого письма и сердце женщины сжалось от дурного предчувствия. Когда тот оторвал глаза, ошибиться стало невозможным, Иродиада поняла – её упования разбиты.
— Тебе что-нибудь говорит имя Артабан? — Гай впился взглядом в Антипу, — Или станешь отрицать свой сговор с парфянским царём? Ты силишься сказать мне, что ничего не знаешь о врагах Рима? Не отвечай, я мог бы допустить мысль, что это insinuatio [клеветническое измышление] со стороны Агриппы, как и то, что в своё время он обвинял тебя в заговоре с Сеяном против Тиберия. Так рассей мои сомнения, не задумываясь ответь, это правда, что на сбережении у тебя оружия припасено на семьдесят тысяч воинов?
Неожиданные вопросы, бесспорно, таили в себе угрозу, тем самым ставя тетрарха в тупик, откровенно не представлявшего какое отношение к их беседе имеют накопленные им военные средства. Изрядно растерявшись, тем не менее он взвешенно обосновал свой военный резерв и чётко подкрепил различными доводами. Но они не показались Гаю достаточно убедительными.
— Тебе не откажешь в умении argumentari, но последние события заставляют меня усомниться в твоей искренности, — раздражённо проворчал он, — Возвращайся домой, я дам знать о своём окончательном решении.
Во второй половине месяца тевет 3800 года в Тверию прибыл Марилл, ещё ранее назначенный Гаем начальником римской кавалерии в Иудее. Он привёз императорский эдикт о присоединении тетрархии Ирода Антипы – Галилею и Перею к владениям Агриппы, а также возвещал о бесславной ссылке Антипы в галльский город Лугдунум. Та же участь постигла и Иродиаду, добросовестно решившей разделить судьбу мужа. Распалённый преданностью женщины, последующим указом Гай и её лишил имущества, “посоветовав” отправиться следом.
2 Глава Гетто Александрийское
Рим месяц элул 3801 год (август – сентябрь 40 год н.э)
С утра венценосца знобило, что дало очередной толчок его неистощимой фантазии. Подобно Божественному Цезарю, поверх нижней туники Гай натянул ещё четыре и не скрывал этого. В любом случае его триумфальное одеяние, расшитое золотыми пальмовыми ветвями, не вызовет насмешек, скорее тайную зависть, полагал сын Германика после своего недавнего “успешного” похода в страну, некогда покорённую его прославленным родителем. Достаточно оно пылилось в стенах храма Юпитера Капитолийского, в Город навечно явился Тriumphator!
Филон смотрел на этого человека и с тоской понимал, что сейчас здесь на них скорее возведут напраслину, чем они дождутся справедливости. Стоит только взглянуть на двух малодушных сенаторов, с собачьей преданностью следящими за этим “благочестивым” судьёй, чья “непредвзятость” давно уже излилась за пределы Рима.
— Что же получается?! Весь мир признаёт меня богом и с радостью приносит благодарственные жертвы, а евреи не желают, полагаясь во всём на собственное божество? — с издёвкой продолжал Гай, — Убедись сам, Сфер, — он повернулся к ближайшему от него сенатору, чей наряд и надуманное выражение лица вне всякого сомнения воспроизводили образ раба-педагога покойного Октавиана, — спроси, зачем тогда пришли сюда на мой суд эти богоненавистники?
Он и не пытается создать видимость справедливого заседания, будто недостаточно четырёх векового молчания евреев Александрии, с обречённостью думал глава общины, но сегодня старания угодничающих греков превысили все разумные пределы, они требуют водрузить статуи императора в наших синагогах. О, Эль Олам! Отвергни взор капризного тирана и от Своего Дома Святости, не допусти святотатства! Филону уже слышался приговор в устах этого новоявленного “Отца Отечества”, коими тот безжалостно обрывал мольбы бесчисленных обречённых – “Ты должен умереть!”
— О самодержец Август! Нас оболгали! — почтительно, но без подобострастия взмолился александрийский этнарх, — Всех жертвенных животных мы целиком предаём священному огню, а не уносим в дома и не вкушаем их. Так было в день принятия тобою верховной власти, так было в тяжёлые дни твоей болезни. В последний же раз это случилось в ноны, за девять дней до ид, дабы исполнилось твоё желание удачно вторгнуться в германские земли.
— Ну хорошо, допустим, вы приносили жертвы, а какой толк от этого? Кстати, почему вы не пожираете свинину?! — задав этот “важный” для себя вопрос, Гай с нескрываемым презрением уставился на стоящую перед ним делегацию.
— У всех народов свои законы и свои запреты, о самодержец Август! — учтивым голосом тихо ответил один из старцев.
Все остальные присутствующие в зале и толпящиеся у стен замерли в радостном ожидании, предвкушая последствия необузданного гнева принцепса.
Как тяжко, что судьба всех евреев мира бьётся в руках у нас, пятерых! — Филон опустил взгляд, — И что решит он, какое хуление объявит?!
Но как видно, внял Всевышний сетованиям евреев, породил в душе самодержца подобие сочувствия. Не придя к определённому решению, чуть смягчившись, Гай задумчиво пробурчал, ни к кому не обращаясь:
— Мне кажется, что эти люди скорее несчастны, чем порочны, и лишь по неразумию своему не верят, что я божественной природы. Возвращайтесь к своим домам.
Он окончательно растерял интерес к затянувшемуся представлению, повернулся и порывисто зашагал к выходу. Во дворце Тиберия его ожидал architekton, где по его распоряжению уже заканчивались отделочные работы в одном из нововозведенном крыле.
* * *
Обитатели холмов просыпались поздно. Их не тревожил звонко далёкий клёкот молотков ювелиров и медников, глухая, бухающая “пляска по металлу” гвоздарей и скобарей низинного Рима. Агриппа стоял у окна, с лёгкой грустью примечая зарождение дня. Спешили куда-то люди, густые дымы жаровен вились отовсюду – из окон многоквартирных инсул и скромных жилищ, облепивших соседние склоны, из тесных двориков и постоялых дворов.
С противолежащего берега Тибра лёгкий северо-западный ветерок обрывками доносил запахи содержимого ранних солдатских котелков. Смешиваясь с благородным ароматом “оладий и лепёшек, жареных в сале”, смущающее душу амбре шаг за шагом завоёвывало низины и уже подбиралось к подножиям холмов. В утреннем воздухе всё громче доносились приглушённые расстоянием надрывные вопли торговцев, щёлканье бичей погонщиков скота. Раздражённые крики учителей из окрестных школ извещали о завершении кратких, но тщетных назиданий, и вот уже вовсю голосили, верещали на все голоса их непонятливые, наказуемые питомцы.
Не в пример окружающему, в обоих этажах domus тишина и покой ещё отсиживались в полупустых помещениях.
— Ты зря волнуешься, мой Агриппа. Лучше спроси, легко ли быть мне во всеведении? Мои соглядатаи из Явне уже не раз доносили о неком Фотие. Этот сборщик податей обогатился поборами с евреев, а теперь, боясь огласки, первым оклеветал тех с кем поступал недозволенно. К несчастью, он осуществил задуманное. Местные язычники соорудили жертвенник, а выждав, когда евреи в негодовании снесут их глиняный алтарь, Фотий донёс свои рыдания до Рима.
Агриппа резко повернулся к Шаулу:
— И ты прибыл, чтобы только рассказать мне об этом?! Лучше приведи веские доводы, заставившие тебя срочно оставить в Кирене ценный груз и вместо Кесарии направиться в Остию, — всё же с трудом овладев собой, ворчливо добавил, — В Явне, думаю, Гай вознамерился возвести свою статую, а не ту убогую гору сырых кирпичей! Хотелось бы надеяться на его благоразумие, не единожды caesar уверял меня в своём уважении к еврейским законам. Нет, не посмеет разрушить он нашу дружбу!
Шаул нарочито хмыкнул, выражая тем самым своё отношение к суждениям Агриппы. Он всё чаще подобным образом выказывал несогласие с ним. Не вызывающий никаких сомнений и оставаясь верным царю, начальник войска временами позволял вести себя с Агриппой излишне бесцеремонно. Беспричинно напоминал каким опасностям подвергает себя ради царя, а то и откровенно выявлял недовольство, намекая на более высший тутул за свои “непомерные” заслуги. Будучи человеком из низов, Шаул простодушно полагал, что тем самым выказывает бо́льшую преданность, перечисляя превратности судьбы, что довелось испытать им обоим. Всё это не могло не возмущать Агриппу. Однако никогда не забывавший о его действительных заслугах, он всякий раз с добросердечием прощал Шаула.
— Полагаю, ты привёз ещё известие? Говори, это может быть очень важно.
— Не ценишь ты меня, адон [господин] мой, стал бы я зря рисковать жизнью, добираясь сюда в преддверии осенних штормов. Вести есть, но настолько дурные, что и не знаю с которой начать. Ладно, начну с александрийских греков. Отправился от них в Рим какой-то отъявленный оратор по прозвищу Апион. Полагаю, он уже здесь и возводит сейчас гнусные обвинения на всех евреев. Не сомневаюсь, что станет просить верховного язычника воздвигать в его честь везде и всюду алтари и храмы, и требовать точно такого же от евреев.
— Это не удивляет. На днях перед твоим приездом меня посетил этнарх Александрии. Тяжело было слушать его печальный рассказ, император всячески оскорблял почтенную delegatlo. Домыслами сошлись мы с Филоном, что внутренняя болезнь Калигулы всё более меняет его в худшую сторону. Потому одно даёт нам надежду на справедливость – чтобы Гай не творил, он уже успел восстановить против себя Предвечного.
Не испрашивая разрешения, Шаул устало плюхнулся на скамью. Какое-то время оба молчали. Один не решался продолжить своё выкладыванье, другой не желал торопить его, ибо чуял, что каждая последующая новость не прибавит ничего хорошего ни для него самого, ни для его страны.
— Ты знаешь, Всевышний никогда не даёт людям непосильную ношу, той, что мы не в состоянии вынести, — едва слышно произнёс Агриппа, — Дважды в день мы читаем Шма Исраэль, думая о величии Творца, а не о собственных бедах, потому как повествует Дварим [Второзаконие], лишь выполняя Его заветы, мы сможем стать счастливым народом на земле. В надежде на Господа Бога Израилева, мы должны выдержать всё, мой друг. Продолжай до конца, что хотел сказать мне, своему царю.
Упорщик Шаул не осмелился сразу выложить правду в глаза того, кто любящими руками когда-то спас его от злополучия. Ответил, не поднимая глаз:
— Я никогда не говорил тебе об одном вольноотпущеннике Флакка. Одно время с его сыном мы вместе скитались по приморским рынкам. Мы были, как братья, но однажды я не смог его защитить и Гегемон был убит. Тогда я дал себе клятву доставить тело отцу. Одни Небеса знают чего стоило добраться до Александрии, но я сделал это. Так вот, в Киренах я встретил отца покойного друга. Ферекл не забыл меня, он не разрешил нанимать повозку и к причалам Аполлонии отправились в его носилках. Он теперь не последний человек в сенате и предлагал устроить мою судьбу. В свою очередь я не мог скрыть от него своего теперешнего положения. Узнав, что я на службе у царя Иудеи, Ферекл в знак признательности велел передать тебе следующее. Гай издал тайный эдикт, в котором предписывает наместнику Сирии легату Петронию срочно перебросить в Иудейскую провинцию половину войск, что стоит у Ефрата. Подробности он не знает, но догадывается, что связано это не иначе как с очередной вспышкой императорского гнева против евреев.
— О Милосердный! Непереносимыми страданиями хочешь научить нас путям Своим?! — не сдерживая чувств воскликнул Агриппа. С трудом овладев собою, с укоризной бросил куда-то в пустоту, — Римский претор, ораторствующий при подлинном Цезаре, оказался правым, в “улыбку авгура” превращаешь ты, Гай, нашу привязанность.
Чьи-то торопливые шаги нарушили щемящую тишину, в комнату, словно обезумевший, вбежал Марсий и захлёбываясь от взгорячённости, возопил:
— Погиб наш Храм, Агриппа!! В Святая Святых Гай домогается водрузить свою статую в честь Гая-Зевса!
— Не надрывай грудь, горлодёр! — грубо осадил его Шаул, что являлось дерзостью в присутствии царя. Как бы оправдывая свой невольный порыв, развёл руками — Этот многошумный отпущенник так и до косноязычия доведёт всех нас.
Но уже не слышал их внук Ирода. Принятое им решение требовало более не уповать на благодушие человека, вознамерившего ценой жизни верующих прикоснуться к Храму. Действовать следовало немедленно, пока евреи сами не встали на защиту заповедей Господа.
Резкий голос Агриппы заставил Марсия вздрогнуть:
— Прикажи подать носилки, я еду к цезарю, ты же, — метнул взгляд на Шаула, — остаёшься здесь безотлучно, пока не вернусь.
— Пусть наполнятся счастьем и радостью все дела твои, мой господин, — пробормотал ему вослед бывший рыночный вор. Навернувшиеся на глаза слёзы соскальзывали ему на щёки, несвычно щекотали бороду.
* * *
Пьеса Еврипида не вызвала у Гая восторженности, особенно одна из сцен. Чересчур гнетущими ему казались чувства Медеи к собственным детям, ею же обречённые на смерть. К тому же хор женщин, занимающий всё заднее пространство атриум, казался писклявым и до отвращения безголосым.
Гай поморщился, правое колено продолжало ныть:
— Архиатр испытывает моё терпение, которую ночь он уговаривает меня приложить к ноге неочищенные варёные устрицы. Я вчера согласился и боги сжалились над ним, мне стало чуть легче.
— Ксенофон достохвальный врачеватель, — с почтительностью отозвался Агриппа, — Помнишь, однажды у моей младшей Береники воспалился язык, так он искусно снял красноту и опухоль. Кипра говорила, на её глазах лекарь поджаривал скорлупу свежих устриц, смешивал с мёдом, а затем посоветовал дважды в день вкладывать ребёнку под язык.
— Да-да, мой Ксенофон незаменим. А вот по части приготовления ядов опасаюсь, что будучи обиженным, когда-нибудь к “наказанию персиком” он приговорит и меня или… кого-нибудь из моих друзей, — Гай с многозначительностью покосился на гостя, — Впрочем, я надумал о его замене.
По скользящему взгляду принцепса Агриппа счёл его чрезмерно взгорячённым. Не предвещает ли это бо́льшего беспокойства для меня самого или он испытывает ко мне злобу? Не вскорости довелось услышать Агриппе отзыв на тревожащие его вопросы. Яростно отбросив в сторону полу опустошённую чашу, Гай разразился скорбными признаниями о тяготах единовластия. Он выразил сожаление, что его правление в близком будущем сотрётся из людской памяти, потому как ничем особым не отмечено – ни разгромом вражеских войск, ни голодом, ни чумой, ни пожаром, ни, на худой конец, землетрясением. Он умел быть убедительным, вдохновенно и точно находил красивые выражения и за внешней напыщенностью слов угадывалась неплохая школа ораторского искусства. Мысли легко и непринуждённо рождались в его голове, часто с успехом находя отзвук в сердцах восторженных почитателей.
Убедившись в крайней заинтересованности Агриппы, не без напыщенности произнёс, явно цитируя кого-то из греков:
— Как известно, предубеждение к тиранам и варварам в крови у великих полководцев, но у беспристрастного оратора не купить и тени её. А всё почему? — он кокетливо повёл рукой, — Тот кто выбирает своим занятием искусство красноречия крайне осмотрителен и старается вовремя распродать приобретённую сомнительность на рынке, ибо не рискует и на ночь оставлять её под своим изголовьем. Однако являясь princeps senatus[принцепсом сената], меня не оставляет надежда на пусть небольшую, но достаточно кровопролитную войну.
Настроение Гая вновь мгновенно изменилось, теперь он смотрел исподлобья:
— А как ты сам мыслишь, кто более всего подходит для чаши лечебного кровопускания? Ты не раскрываешь рта? Я же кончил говорить, но по счастью не закончил думать, так ответь своему caesar, — взгляд его был неотрывен, — Почему ты молчишь, внук Великого идумея? Говорят, в своё время Marcus Agrippa не единожды заявлял, что страна Ирода слишком мала для его великодушия и что он достоин быть царём всей Сирии и Египта. Между тем при всей своей значимости твой дед до последнего вздоха хранил верность Великому Риму. Но, как на зло, лучшие примеры истории не всегда идут впрок потомкам.
Стояло ли отвечать, Агриппа с самого начала понял к чему клонит его собеседник. Гай нуждается в еврейской крови и надо полагать, нашёл вескую причину для этого. Имевший склонность вовремя находить правильные решения, на этот раз Агриппа растерялся, вдобавок пришёл вполне обоснованный страх. Страх не за собственную жизнь, а за жизни своих соотечественников. Сидящий рядом с ним человек, недавно отдававший бо́льшее предпочтение их дружбе, на его глазах принимал облик тирана, безжалостного и жестокого. О Владыка мира! Чего тогда стоят слова пророков, когда они так и не остановили движение евреев к пропасти и вот в который раз она разверзается пред очередным еврейским царём. Но многое ли я сделал из того, что предписано Торой, я, не принадлежащий ни к одному из колен Израилевых?! За свою жизнь не переписавший и свитка Торы, невыполняющий строгие законы, к тому же накопивший правдами и неправдами немалые богатства. Да и многих ли я, царь Иудейский, устремил на праведный путь?!
Агриппа с горечью усмехнулся, застигнутый врасплох озвученным в его голове признанием:
— Ты прав, мой caesar, пожалуй, в своё время я проглядел впопыхах тот дельфийский призыв – “Gnothi se auton” [познай самого себя].
— Не сомневаюсь в твоей проницательности, Агриппа, до недавнего времени ты бегло читал мой взгляд и предугадывал желания. Что же мешает тебе на этот раз трезво домыслить? Твои прекрасные сограждане, которые единственные в мире не признают божественной природы своего цезаря, до того разнуздались, что просто напрашиваются на смерть. Я приказал поставить в Храме статую Зевса, а мне доносят, они всем миром бросили деревни и города, как будто бы для мольб, а в самом деле для того, чтобы сопротивляться моим приказам. Где же их пресловутая богобоязненность?!
Могильным холодом от подобного известия пахнуло в лицо Агриппы и обелилась кожа его. Свалился он с того места где восседал и дрожью сотряслись его члены. Но не сразу померкло в глазах царя, как бы на миг явилась Шхина “…и земля осветилась от славы Его” и увидел он “мир подобен коридору, ведущему в олам ха-ба…”
* * *
Медленно возвращался рассудок. Опамятовавшись, со слабым недоумением обнаружил себя в собственном доме среди привычных ему людей. Хотел спросить что-то, но общая слабость не позволила ему этого сделать, он лишь шевельнул пальцами. На радостях, что хозяин очнулся, у Марсия прорезался голос, которого у него и с роду не было:
— “Дайте сикеру погибающему и вино огорчённому душою”, — запел он, поднося к губам лежащего небольшую чашу, на дне которой плескалась пронизанная светом пурпуровая жидкость. Пока Агриппа через силу отхлёбывал вино маленькими глотками, Марсий, светясь радостной улыбкой, продолжал выводить, — “пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании”.
Громче застучало в висках, живее заструилась в жилах кровь, возвращая Агриппе силы, но не радовало его это, глаза вновь застлала печаль:
— Нет, мой Марсий, “не царям пить вино, и не князьям – сикеру, чтобы, напившись, они не забыли закона и не превратили суда всех угнетаемых…”, — с болью в душе продолжил он строчки из Сефер мишлей [Притчей Соломоновых книга], с далёкого детства запавшие в его душу, — Подай мне лучше луах plumbeus [свинцовая табличка], я должен написать ему.
Мысли уже не туманились, а послушно выстраивались в бесстрастную череду знаков. Ещё неуверенная рука выводила слова и ложились строки латинской свинцовой вязью:
“…Чувство стыда не выдержало груза моего почтения к тебе… письмо откроет мою просьбу – её несу тебе, как масличную ветвь…”
* * *
С чувством сострадания наблюдал Ксенофон за умирающим, но что он может сделать, если печень больного отказывается давать крови “естественную силу” и на его глазах “жизненная пневма” уже покидает вконец изработавшееся сердце Тиберия. Дыхание угасало.
Почувствовав толчок в спину, Ксенофон обернулся. Не произнося ни слова, Макрон молча указал ему на выход. Он было возмутился подобным поведением, но заметил нетерпеливое движение Гая. Архиатра уже ничего не удивляло, да долг врачевателя обязывал хотя бы напутствовать своего многолетнего patientis в вечное скитание. Надвинув поглубже головную повязку на лоб, Ксенофон воздел руки к небу и принялся торопливо бормотать слова молитвы. Он желал второму римскому императору из династии Юлиев-Клавдиев покоя в сумрачных полях богини Terra mater, что участливо принимает в своё лоно безгласные тени умерших.
Насилу дождавшись ухода архиатра, Гай указал Макрону на правую руку предполагаемого покойника:
— Сними перстень, он ему уже не понадобиться.
Пожав плечами, начальник преторианской гвардии склонился над телом и с усилием сдёрнул с указательного пальца старинное кольцо с драгоценным германским агатом. В следующее мгновение “умерший” открыл глаза. По всей видимости, впавшего в бессознательность императора пробудила внезапная боль. Смалодушничать Макрону не позволила в большей степени собственная решимость, он поднял глаза на Гая. Тот мотнул головой и не дожидаясь действий преторианца, из всех сил первым стиснул дряблое, ненавистное горло, бормоча сквозь сжатые зубы:
— Сейчас моя “куколка”… сейчас моя “дитятко…”
Тиберий давно испустил дух, теперь уже окончательно, но его преемнику всё ещё казалось, что тот сопротивляется под ворохом наброшенной на него одежды и он всё никак не решался отпустить руки.
Содрогнувшись всем телом, Гай проснулся. Холодная испарина насквозь увлажнила его ночную тунику. Усилием воли он подавил желание взвыть. В который раз ему снился один и тот же сон, но как ужасающе соответствовал он тому, что пришлось пережить наяву. Поднёс руку к лицу и долго вглядывался в серо-голубые слои халцедона. Потёртый временем, в предрассветных сумерках камень почти не отражал света. О, авгур astutus! [изворотливый] Ты слукавил, утверждая, что агат даёт человеку здоровье и долгую жизнь.
* * *
Сунуть ноги в сандалии, ополоснуть лицо, вот и всё, что требовалось Марсию ранним утром. Едва зарозовело небо, а он уже торопливо спускался по вьющейся дороге Авентинского холма. Двое рабов-коринфян с большими корзинами едва поспевали следом. День ожидался много работным, на обед предстояло принять нынешнего принцепса с несколькими особо приближёнными консулами и в расходах на лучшие продукты приказано не скупиться. Впрочем, это сильно сказано, вольноотпущенник и сам знал, что ему закупать, в каких количествах и у кого, к тому же доступ к хозяйскому кошельку для него всегда был открыт и отчёта никто не требовал. Помимо хозяйственных забот Марсия продолжало беспокоить состояние душевного разлада у Агриппы. Всё началось с ужина, когда он попросил в тот злополучный вечер долить ему ещё “живительного эликсира” и объяснил, что иначе не заснёт, что так и промучается до рассвета. Однако не единожды утолив жажду, в спальню удалиться не спешил, а призвал отпущенника разделить с ним оставшееся вино. До глубокой ночи затянулась их беседа и мучили Агриппу сомнения в том, что предстоящая встреча с Гаем принесёт желаемые плоды.
— Ради последней помощи я это делаю, Марсий, — достаточно опьянев, продолжал он, — ради того о чём мечтаю для евреев, но вина моя неизмерима перед ними и этим Ему грешу я… — Агриппа смахнул рукой излившуюся слезу, — Слишком хорошо знаю я вчерашнего друга. Если сотворит благодеяние, то в скором времени не замедлит раскаяться в собственном милосердии и непременно вновь примется раздувать огонь желания. Как думаешь, иначе решился бы он вводить войска?!
— Мудрено мне что-либо советовать в подобных делах, — в смущении отозвался Марсий, — одно знаю, влечёт Гая вражда и не может не знать он, что евреи не позволят попирать Законы Отцов и встанут на их защиту.
— Вот это и не даёт мне дышать и безвольно предвидеть гибель моего народа, безвременную и бесчестную. Прикоснувшись к Храму, Гай обязательно добьётся первопричины и предаст множество евреев закланию, и окропит свои медные статуи кровавыми человеческими жертвами, как уже было в Явне. Одна надежда на справедливость, нашу союзницу беспристрастную. Лишь она карает безбожных людей за их безбожные поступки.
Громкие голоса оторвали Марсия от дум, он и не заметил, как оказался возле первых торговцев. Этот небольшой тихий рынок располагался чуть выше Субуры, где в отличие от более шумливого и дешёвого Мясного рынка Ливии, здесь предлагали товары дороже, предназначенные на утончённого и чувственного едока.
Начинать следовало со свежих доброкачественных овощей и как можно скорее в непримятом виде доставить в дом. Первыми у торговцев были закуплены капуста, лук, чеснок, дикая горчица, за ними в подставленную корзину следовали укроп, сельдерей, тмин и рута, мята, кресс, кориандр и щавель. Последней, старательно, со всеми предосторожностями, укладывалась зеленоголовая спаржа. Но прежде, чем окончательно рассчитаться с торговцем, Марсий кропотливо отбирал наиболее молодые женские побеги:
— Присмотрись внимательней, — учил он наиболее смышлёного коринфянина по прозвищу Первый, названный им так ввиду его высокого роста и удивительно длинных ног, — видишь, побеги достигли duae tertiae cubitus, а на них красные ягодки? — Заметив непонимающий взгляд, терпеливо объяснил, — Это две трети локтя, а ту светлую связку, что ты предложил, убрали рано, едва её побеги явились на свет, к тому же она мужская, а значит более худшего свойства.
Своими первыми познаниями Марсий был обязан жене Агриппы. Ещё в Иерусалиме, пребывая в их доме рабом, набатей часто сопровождал госпожу в местные лавки. Нередко забредали они на рынки и тогда Кипра точно также терпеливо разъясняла ему при различных покупках, пока однажды на смену надоевших ему до смерти торговых наставлений, явился день, когда совершенно иное учение осветило навсегда всю его дальнейшую жизнь. В преддверии праздника опресноков Марсий принял веру в единого Бога и с трогательной решимостью прошёл обряд обрезания. Вскоре вступила в права и долгожданная праздничная неделя. Светлыми пыльными ручьями ссыпалась в широкие сосуды пасхальная мука, жадно принимала в себя чуть подогретую родниковую воду, чтобы затем под сильными мужскими руками превратиться в упругое тепловатое тесто. Скороговоркой застучали в нижних комнатах проворные узкоовальные скалки, торопливо выговаривая в женских руках сказ о далёком времени, когда Всевышний миновал еврейские дома, не затронув их казнями египетскими. В союзе с детскими голосами и весёлым смехом взрослых торжественно вступал в Эрец Исраэль, как и на все земли, где бы ни обитали евреи, весенний праздник в память Исхода предков из страны Мицраим.
То далёкое утро четырнадцатого нисан ему надолго запомнилось. Вернулись из Храма домашние, что участвовали в жертвоприношениях и в доме началась весёлая суета – заструились дымы, закипела в во́дах, калилась на огнях пасхальная посуда и вскружало головы благовоние сладких вин. Годовалых агнцов, что принесены были утром в жертву, женщины приготовляли неспеша, тщательно втирали они в розоватую плоть горькие травы и живительные коренья. Ближе к вечеру поплыли к темнеющему небу чудные запахи и вызывали у всякого обильную слюну, когда Марсий с другими мужчинами в просторном дворе дома запекали ягнят целиком на огне. До первых звёзд продолжалась родственная трапеза нескольких семей и оглашался дом проникновенным пением Псалмов, рассказами старших о рабстве Египетском, об Исходе и остальных Божественных чудесах…
Свинину, во избежание неприятностей, Марсий закупал только у своего торговца и нередко умышленно переплачивал ему. Являясь главным убранством стола, ветчина и вырезка всегда восхищали римских гостей Агриппы своей нежностью и отменным вкусом, а аромат свеже копчёных лопаток даже у самых меланхоличных неизменно вызывал поток бурных славословий.
— Что помимо свинины предложишь мне на этот раз, Эмилий? Помнится, два дня назад я посылал предупредить тебя, что сегодня мне потребуется жирный козлёнок, десяток павлин и с полсотни гузок цесарок.
— Прости, но я не смог в точности выполнить твой заказ, Марсий, — широко развёл руками хитро улыбающийся торговец, — всю дичь из Фригии, а также и остальных мерзостных и плешивых козлят раскупили ещё до рассвета. Вот, остался один, кстати сказать, получивший неплохое воспитание на тибуртинском пастбище.
Он с натугой вскинул на прилавок шестимесячную тушу, издающую тёплый запах свежего парного мяса и ещё не утратившей своей естественной окраски:
— Этот воспитанник на свою голову оказался лучшим в стаде. Взгляни на его юные мышцы, на гладко высмоленную голову, которая, как мне кажется, даже не щипала травы и вряд ли успела полакомиться веточками низенькой ивы. Присмотрись какого цвета его бока. Пусть меня накажут боги, но в этом младенце, весом чуть более таланта, было больше молока, чем крови.
Впитавший с детства кажущуюся кутерьму рынков, Эмилий и дня не мог прожить без своих шуток. Оба весело рассмеялись.
— Смотрю, сегодня ты не сможешь забрать оливковое масло. Мой зять привёз целых три амфоры из Венафры. Я отправлю одну тебе с моим рабом, потому как обещал своему ослу хорошенько набраться сил. Не удивляйся, забыл рассказать, как благодаря “Мидасу” мой самонадеянный зять сумел в целости привезти товар. В дороге они заночевали, но под утро подкрался к ним вор и если бы “нубиец”, как ему и положено, в двенадцатый раз не проорал бы, то плакали б наши денежки.
Отправив с грузом Первого, Марсий со Вторым зашёл в рыбную лавку. Их уже поджидали. Завёрнутые в сочную луговую траву, по обеим сторонам громоздкой корзины нашли приют пара крупных родосских осетров. Затем прикупив на рынке свежих фруктов и большую головку умбрийского сыра, они отправились домой. Дорога вверх утомляла обоих, да следовало поторапливаться, у дома наверняка высматривали глаза нанятые им певцы и музыканты со своими орудиями. До прихода гостей их следовало разместить по верхним комнатам. Но несмотря на обилие забот, шорох осыпающихся камешков упрямо, в который уже раз возвращал Марсия к тем страшным, душераздирающим извещениям, поражавшим всякое человеческое воображение…
…Ещё не пропели первые петухи, когда под окнами дома послышалась людская речь. Вскочив с постели, Марсий выглянул из окна, напряжённо вглядываясь в сизую темень, в неясные человеческие фигурки, копошащиеся у повозки. Шаул! Он бросился в соседнюю комнату, разбудил Агриппу и сбежал вниз.
Гретое хевронское вино быстро разгорячило прибывшему кровь и разойдясь по жилам, теплом отозвалась в отвердевших мышцах:
— Не смотрите так на меня, — пробурчал Шаул, продолжая мелкими частыми глотками отхлёбывать из чаши, — Ещё на корабле кормчий лишил украшение лица моего, подобно египтянину стал для всех. Позволил сбрить бороду, но не ради страха обрёк себя на позор, а в предчувствии великой скорби, да и не дали бы мне там моряки сойти на берег. Между прочим, в который раз рискую жизнью быть утонувшим в осенних волнах и это вместо того, чтобы вернуться в Кесарию. Вот, рука даже ранена, — кивнул он на ладонь, перемотанную грубой тканью.
— О чём ты?! — вскипел Марсий, — С какой стати покинул Александрию? Ты же должен был встретиться с человеком от Антиоха Коммагенского! Загодя обсудить место схода! Или запамятовал где там Ворота Солнца?!
— Оставь его, видишь, сам затрудняется с чего начать. Пей Шаул, не спеши. Знаю, с хорошими вестями не бросился бы сюда, — Агриппа с тревогой смотрел на своего военачальника.
— Останься я там, подверг бы свою жизнь ещё большей опасности, — лицо и взгляд Шаула выражали смятение.
— Что ты имеешь в виду?! — неведомая сила заставила царя вскочить со своего места, — Что стряслось в городе? Неужто…?! О, Милосердный!
Мрачные предчувствия Александрийского мыслителя, уверявшего, что человеческое существо со дня сотворения разрывается между алчностью и отвращением, начали сбываться с угрожающей последовательностью. Впервые Агриппа услышал их много лет назад. Был месяц сиван, когда он по просьбе сестры супруги прибыл в Эрец-Исраэль для участия в празднике Шавуот. Многочисленные дела в Риме задержали его и не позволили им с Кипрой вовремя прибыть шестого числа к началу “праздничного собрания”. В тот год паломниками переполнился святой Иерусалим, потому как многие евреи из дальней диаспоры не покинули город и после Песах, рассчитывая принять участие в празднике ацерет. Впереди всех ожидали ещё шесть дней торжественных жертвоприношений. Принесли в Храм плоды деревьев и два хлеба первого урожая и Агриппа с женой.
Праздничная трапеза состоялась во второй половине дня в иерусалимском дворце Ирода Антипы. Среди многочисленных приглашённых привлёк внимание пожилой худощавый человек, с особым проникновением толкующий строчки из книги Руфь. Судя по характеру произношения, было заметно, что и арамейский, на котором он читал, и иврит, с кем только что общался за столом, давались ему с заметным напряжением. Тем не менее речь его завораживала своим необычным ходом умозаключений, здравомыслием и глубокими знаниями еврейских традиций, а строение фраз выдавало в нём человека образованного и сведущего.
Неуверенного в собственных знаниях, на Агриппу способность важного гостя доступно выражать свои мысли произвели сильное впечатление. Чуть позднее он спросил о нём свою племянницу. Рассмеявшись, Саломея ответила, что это Филон Александрийский, происхождением из той же династии Ирода и хорошо известен среди Законоучителей Талмуда, а прибыл этнарх во главе большой группы александрийских паломников.
В течении оставшегося дня Агриппа изыскивал возможность поговорить с гостем, но осуществить задуманное представилось лишь на следующий день к вечеру. Изобретательная родственница, похоже, заранее поделилась с Филоном, отчего в прохладной свежести дворцового сада тот сам отыскал внука Ирода и подошёл к нему.
Памятуя о своеобразных затруднениях Филона, Агриппа предупредительно заговорил с ним на греческом. Подобная забота в значительной мере расположила этнарха к своему молодому собеседнику и завязался разговор, жадный и многогранный. Агриппе так многого хотелось узнать о “рассеянии” по миру значительной части евреев, точно предчувствовал своё будущее восхождение на царский престол и хотел лишний раз убедиться, что обитая в Антиохии и Дамаске, Пантикапее и бесчисленных городах Междуречья, евреи не теряют связь с Эрец-Исраэль.
Многое рассказал ему Филон о еврейской “диаспоре”, в том числе и о её глубокой преданности иудейской вере. Но омрачена была беседа, когда коснулся рассказ о непростой жизни в Александрии. О препонах и кознях, чинимые римскими префектами и наместниками, о крайней завистливости греков, о порочности этого семени, смешавшими в душах своих нрав крокодила и змеи. Поведал в какое печальное раздумье погрузился каждый еврейский дом в ожидании грядущих бедствий, где общая печаль равнялась весом недавней радости…
— Не знаю о чём ты, — ускользающий взор Шаула был неотрывен от винного кувшина, — но все мои несчастья начались, как взошёл я на корабль, идущий к Фаросу, а на месте кормчего вновь повстречал Стратона. Признал меня, но мешкотный стал какой-то, новостями поделиться не спешил, единственно поведал, как неистовствовал Капитон о нашем давнем побеге, а затем и вовсе примолк, едва начал я расспрашивать о теперешних делах в Александрии. Да ты не хуже меня знаешь, как иногда удобней побеждать вином, от сикеры не то что краснословы, и пророки спотыкаются в суждениях своих. Но уж лучше бы он не вразумлял меня своей хмельной проповедью, нехорошо мне стало от неё. Припомнились тогда слова из книги, что прочла мне Кипра однажды:
— Ужас и яма и петля для тебя, житель земли! …побежавший от крика ужаса упадёт в яму и кто выйдет из ямы, попадёт в петлю…
Дрогнувшей рукой Шаул решительно дополнил свою чашу, криво усмехнулся:
— Приклоните ухо, и послушайте моего голоса…
То, что рассказывал дальше царский слуга без боли невозможно было внимать, горящий уголь событий обрушился на слушателей. Жестоко изгонялись александрийские евреи со своих кварталов, лишаясь в одночасье и крова, и имущества. Одни гонители свершали набеги на их дома, грабили и распределяли добро, точно воинскую добычу, другие же гнали их через весь город. А у Кивотской гавани теснили евреев по свалкам да кладбищам.
— Так поступает лишь неприятель на войне! Сгонять в geth
[от халдейского – изоляция] безвинных людей?! — не удержался, вскричал Марсий, — Что же префект?!
— Потворствует твой префект александрийской черни. Перво-наперво все дружно требовали пожертвовать евреями, убеждая, что лучшего подарка дому Августов и не найти. Уж чем удивить Стратона, лазящего по ближним и дальним водам, но и его поразила невиданная жестокость. И гнусность следом не замедлила явиться, лишились евреи своих доходов законных – землепашцы и моряки, торговцы и мастеровые, всем запретили кормиться от трудов своих и умирают они теперь от голода среди цветущих полей. Но Флакку и этого мало. Еврейских старейшин он приказал гнать следом по Канопской дороге, затем на stadium, что против храма Серапеум; кого в оковах, кого в ремнях и бить кнутами по голым телам, словно презренных преступников.
Протянул руку Агриппа, схватил тот же кувшин и лихорадочно допил остатки, неряшливо обливая пунцовой влагой ночную тунику. Поперхнулся, с отвращением сплюнул на пол:
— Что за гадость, ничего подобного прежде не пробовал! — прохрипел он внезапно осипшим голосом. Не поднимая глаз, спросил тихо — Так ты говоришь, всех тридцать восемь человек так забивали, вместе с кохеном?
— Откуда знаешь?! Да, стольких старейшин Капитон и набрал. Одних, кто постарше, посреди орхестра увечили, других на крестах… рассвета… заставляли мучиться, — проглатывая слова, Шаул с трудом договаривал фразы, после чего жалостливо взглянул на отпущенника.
Тот кивнул, торопливо вышел из комнаты, вскоре вернулся с толстобрюхим сосудом. Оба едва дождались, пока Марсий распечатает и разольёт по глубоким чашам пахучую сикеру. Сердобольный набатей заведомо решил поскорее избавить близких ему людей, да и себя от перечисления горьких подробностей, однако просчитался. Утёр губы упрямый Шаул и трезвым взглядом вновь уставился на Агриппу:
— Ты вершитель наш справедливого суда и потому выслушай слугу своего до горького дна. Дальнейшее меркнет с тем, что прежде видел я, как к мёртвым сохраняется ненависть. Надругательство судьбы привело наш ковчег в иную гавань, в “Счастливое возвращение” вошли мы, а не в Большую и не в Малую. Спасибо Стратону, ещё в море предупредил своих товарищей, будто я один из них, они же и в одежды их облачили. К столбам подошли, вижу, с небольшого судна, что с моря явилось пораньше нас, хватают еврейских купцов вместе с их товарами и на берег тащат. Решил, ограбят и бросят. Так нет же, огонь разожгли из рулей да палубных досок, связали им руки за спины и в этом огоне сжигали их… — попридержал здесь коснеющий язык Шаул, приумолк.
— О Ха-Шем! Не истощилось ли милосердие Твоё?! Превращаешь моё Ты сердце в груду камней, словно крепость в развалины! Так продолжай же, не безмолвствуй, рыдай дальше о народе моём!
Страшные, разрушительные для души и слуха вещи говорил им Шаул. Согнанные, точно в тесном стойле, из-за скученности и духоты, голода и жажды умирали александрийские евреи и некому было над ними щита обнажить. Тех же, отважившихся бежать, ждали их близкие соседи, сноровистее стражников хватали. Насмерть камнями забрасывали, кольями и дубинками добивали, других же горящим хворостом забрасывали и погибали в чудовищных муках исраэли́ скорее от дыма, чем от огня.
Не отворачиваясь, вперял свой взор, удерживал виденное в памяти бывший рыночный вор, как целыми семьями предавали огню. Никого не щадили, ни стариков, ни детей. Но и этого нелюдям было мало. Выжившим чудом, к лодыжкам верёвки привязывали и тащили так по городским улицам, и топтали одновременно. Над теми же, кто умер дикой смертью, глумились с не меньшей яростью, двигали трупы волоком, покуда кожа, мясо и сухожилия не истирались о мелкие камни, а все части, когда-то составлявшие единство, не отрывались друг от друга и тела не превращались в ничто, так что и предать земле стало бы нечего.
Вспомнил тут Шаул о царском поручении, бросился уговаривать Стратона, что желает быть всему удостоверителем и пройти с ним Канопской дорогой. Остальные же к кораблю с проклятиями убежали. Дошли до Ворот Солнца, осмотрелся, да людей немерено, не углядеть нужного знака. Тронулись было в сторону Дельты, где жило все александрийское иудейство, да Стратон к hippodromes тянет, что-то там затевалось. Разглядеть вблизи, что твориться у срединного преграждения мешало скопление народа. Протолкнулись кое-как, но лучше бы не делали этого. Еврейских девушек и женщин на грубо сколоченный помост в очередь затаскивали и, ровно в театре Диониса, страшным образом глумились над ними. Затем и остальные зрители превращались в палачей, к оставшимся жертвам требовали принести свинину и кормили ею несчастных.
Впервые за день не сдержался омертвевший от увиденного Шаул, насквозь свою ладонь прокусил, перешиб плотской болью душевную. В Восточную гавань возвращались через Еврейский квартал, Шаул настоял, до конца желавший увидеть всё своими глазами, да вышло не лучше. Распалившаяся чернь железом крушила еврейские молельни, срывала до последнего камня, поджигала в бешенстве, не думая о соседних постройках. Некоторые же синагоги безумствующие обходили стороной, но заглядывая внутрь, понимал Шаул причину подобной щедрости – в каждой водружён был знакомый обличьем идол. В самую же большую затаскивали бронзовую фигуру цезаря в виде возницы, правящего квадригой…
Вконец изнемог Шаул, поместил свою голову средь опустевших сосудов и заснул мгновенно, словно сам опорожнился до смерти.
— Ответь мне, Марсий, Предвечный судит народы и обличает племена, зачем же глухи они? — выдохнул жалобно, — Зачем поднимает народ на народ свои мечи?! Не куют на серпы свои копья?
Но отразились от стен лишь стенания Агриппы, да затерялись в много сплетениях галерей.
3 Глава Царь Иудейский
Перестроенный со стороны фасада, domus встречал гостей широко распахнутыми дверями. Отсюда, прорезая здание, широкий и короткий vestibulum выводил в просторный сводчатый атриум с мозаичными полами и красочными настенными фресками. Бьющий в центре зала фонтан отражался в каждой из двенадцати колонн тёмно-зелёного фессалийского мрамора, придавая строению завершённый и праздничный вид.
Из окна верхнего этажа Масий видел Агриппу, стоящего в почётном окружении полу центурии преторианцев, присланных из городской когорты. Чуть в стороне, расположившись полукольцом, ожидал в готовности хор певцов и большая группа музыкантов, общей численностью в пятьдесят человек. Со стороны дороги послышалась музыка. Вскоре не замедлили показаться и первые идущие, возглавляющие пёстро одетую толпу. В центре её находился тот, ради которого и затеялась вся эта excentrlcus[эксцентрика].
Марсий здесь всякого навидался, чтобы с лёгкостью не распознать главного комедианта. Этот истинный и всецело зависящий от масс “актёр” своими бесчисленными выступлениями приводил в восхищение значительную часть населения Рима. Да и кто ещё способен так “тонко” оценить его божественные наряды, как ни простой народ?
На сей раз к ним гордо шествовал сам Арес, бог вероломной войны. Поднятый им вверх горящий факел, пожалуй способен был затмить самого бога Солнца, сияющего в небесной сини. Грозно кивало на плече у “ведущего войны ради войн” умело выполненное чучело коршуна, вызывая своим видом то ли завистливое, то ли злобное рычание нескольких эпирийских собак, трусящих рядом на серебряных цепочках.
В хвосте процессии среди шумного скопища вниманием вольноотпущенника завладела довольно странная женская фигура. Она изображала небезызвестную своей неутомимой страстью древнегреческую богиню, когда-то по воле плодовитого отца вынырнувшую из моря. Обнажённое тело “дочери Урана” прикрывали лишь несколько ослепительно-белых лент. По всей видимости, им предоставлена была честь изображать белоснежную морскую пену. Голову “дочери” украшал золотой венец, поверх которого маленьким чудесным облаком взвивался венок из белокипящих фиалок. К своей груди нелепо широкоплечая и коренастая “Афродита” прижимала большую, нежно-розового цвета овальную раковину с полуоткрытыми створками. Воспетая и обожествлённая поэтами, в её руках она олицетворяла тождество Vulva, этот неоскудевающий источник всего живого.
“Богиня” боязливо косилась в сторону четырёх львиц, с удивительным смирением вышагивающих рядом на коротких поводках вместе со своими дрессировщиками. Всех их сопровождало сонмище ор и нимф, не в пример более стройных и грациозных, являющих собой саму женственность. Точно безумные, радовались они солнечному свету, с неистовством плясали на ходу и их диадемы по-праздничному сверкали и искрились в распущенных волосах. Другая часть юных “мелийских божеств” не забывала разбрасывать под ноги идущей “Афродиты” клочья длинной травы, цветов и время от времени обливать её, а заодно и всех окружающих водой из кувшинов.
Когда процессия приблизилось достаточно близко, Агриппа шагнул навстречу. Хор певцов повиновался незримой команде распорядителя и торжественный пеан, посвящённый человеку-богу, огласил окружающую природу. Следом вступили кифары и лиры, и слаженным благозвучием подкрепляли шествие царя Иудеи.
Марсий устало вздохнул, ему давно следовало спуститься вниз и ещё раз проследить за правильным наполнением триклиний [обеденный стол с тремя ложами для возлежания] и двух десятков столов первоначальными блюдами. Не дожидаясь сцены встречи, он отправился в атриум. Убедившись, что всё в порядке, впервые за весь день поднялся в свою комнату, чтобы в недолгой тиши наскоро съесть остывший завтрак.
Вселенский грохот едва ли не превратил стены domus в жалкие развалины. Содом нечеловеческих воплей обрушился разом на все этажи, до отказа заполнил их блеянием и кваканьем, визжанием, кудахтаньем, ржанием и рыканьем. Оглушительные вопли беснующихся актёров и гостей напрочь забили многоголосицу музыкальных орудий и вынудили затаиться в подвалах застигнутую врасплох прислугу.
Насилу перекрывая дикую трескотню и надсаживая голоса, коринфяне суетно распоряжались нанятыми поварами и кулинарами, но лишь вовремя явившийся Марсий привёл всех в нужное состояние и спокойным голосом принялся отдавать распоряжения:
— Второй, позаботься, чтобы блюда с томлёными славками не подали на один и тот же стол, а ты, Первый, прежде чем бросаться на всех, лучше бы взглянул, как обстоят дела с фруктами. Пусть в желудках гостей прежде исчезнут кильвильские яблоки и лишь затем только прикажешь подать понтийские вишни. Да, чуть не забыл, Первый, ты перестарался с мятой, ведь я просил натереть только столы, а ты всю избитую траву оставил, разложил зачем-то по напольным чашам. Иди и поскорее замени свежей лавандой.
Повар кропотливо заканчивал очередной opus [труд] и отпущенник с невольным интересом стал наблюдать, как проворные руки этого “золотого человека” изящными движениями подправляли вытянутые и изогнутые шейки запечённых в огне птиц, а удовлетворившись достигнутым, он стал без промедления обкладывать тушки прозрачно тонкими кусочками свиного сала. То что происходило дальше, казалось, противоречило самой природе. На его глазах хрупкие горные курочки превращались в миниатюрных, но достаточно упитанных белых лебедей. Если бы Марсий не видел этого чудесного превращения собственными глазами, то вряд ли бы домыслил, что же он станет есть на самом деле? Апиций заметил устремлённый на его руки взгляд. Не прекращая свой хлопотливый труд, хитро улыбнулся:
— В следующий раз, да будет на то воля богов, я приготовлю в вашем доме “чистого” поросёнка. Не удивляйся, мой Марсий, сделать это совсем не сложно, по крайней мере для меня. Потребуется лишь достойный одобрения гусь. Поверь, в обрамлении любой некрупной рыбы и птицы небесной, на столе он будет выглядеть, как самая настоящая свинья, — Апиций залился весёлым смехом и ткнул пальцем в свой огромный живот, — Но если твой хозяин пожелает, то могу и наоборот, из свиного вымени сделать ему рыбу, а из куска нежирной ветчинки курицу, — закрасневшие глаза его слезились, — Всё, пусть забирают, — кивнул он Второму.
Вновь раздался гомерический хохот. Подавив вздох, Марсий отправился к выходу в атриум, его место теперь было здесь, у дверного проёма. Он слегка отодвинул полог. Посреди просторного зала три тройных обеденных ложа были отделены от остальных приглашённых новыми африканскими столами, недавно сменившими прежнюю, не менее роскошную мебель. Уставленные вазами с яблоками, столешницы чёрного лесбосского мрамора покоились на великолепных колонках из полированной слоновьей кости.
Напротив у дальней стены зала разместился хор и музыканты. Актёры же, размещённые рядом за великолепными занавесями из восточного karpasus[муслин], появлялись оттуда по заранее оговорённой очереди или по мере надобности. В центральном ложе между Агриппой и трибуном Кассием сидел Гай, вернее, возвышался над ними и всё благодаря неимоверному количеству упругих подушек, набитых фиолетовой левконской шерстью.
Марсий с грустью припомнил во что обошлись хозяину одни только надетые на них пурпурные наволоки из Антинополя, что уж говорить о вавилонских и египетских одеялах с вышивками? Сплошь затканные узорами из золотых и серебряных нитей, они стоили целого состояния, уж наверняка не меньше тех столов из благородной туи, за которыми примащиваются распалённые гости. До чего только может довести изнеженность, думал набатей, что это за мужчины, подсовывающие под свои седалища тюфяки да скатанный апулийский волос, а затылки задабривают пуховыми подушками?!
Не удержавшись, стал шевелить губами, подсчитывая в уме сколько же всего пришлось выложить Агриппе за два десятка мягких подкладок из Германии, доверху заполненных нежным гусиным пухом. Одна либра – это двадцать пять шкалим и четыре с половиной бека стоят, если не ошибаюсь, двадцать сестерций, так… увеличиваем в два раза и ещё в два по десять, восемьсот. А косский шёлк? Сорок пять локтей. О, Отец наш в небесах! Да это все три с половиной тясячи сестерций! За мягкую глупость? Безумцы!
Он бы давно ушёл, когда бы не обременительные обязанности. Ничего не оставалось, как привалиться плечом к проёму и с безучастием наблюдать в щель.
— Ну где же ты, богиня моря?! — нарочитый discantus цезаря перекрыл обилие голосов, — Разве не видишь, сегодня все наши дети собрались здесь, так выйди моя прекрасная Афродита и поскорее присоединись к нам!
Не удовлетворившись пламенной речью, “возлюбленный” вскочил и рассыпая подушки, принялся размахивать над головой своим мечом, с которым никак не желал расставаться даже на время обеда. При этом его защитные облачения из квадратных пластин, позаимствованные триумфатором из гробницы великого сына Македонии, своим бронзово солнечным блеском рассыпали на присутствующих подобие гроздьев огненных стрел.
Откинулась завеса и появилась та самая женская фигура, что привлекла внимание Марсия. Он ещё там догадался, что эту роль играет мужчина-актёр, но теперь вблизи своей походкой тот определённо напоминал ему кого-то. Вольноотпущенник с интересом вглядывался в лицо, большей частью упрятанное под полуувядшим “нимбом”, который теперь скорее напоминал многодневный венок, возложенный на запущенную могилу. Но вот крепкая волосатая рука слегка отбросила в сторону лепестки фиалок и Марсий с удивлением признал в нём одного из рабов, с которым некогда сдружился в этом доме. Но что это был за лик, точно в зеркале перенявший унылую обессиленность собственной цветочной короны! Всегда бодрый от полноты жизненных ощущений, глаза Имира на этот раз выражали чудовищную обречённость.
— Я здесь, мой возлюбленный, у твоих ног, — тусклым голосом произнесла “Афродита”.
— О, я вижу, несравненная и чувственная повелительница богов и людей, — весело отозвался Арес, сопровождая свою реплику непристойными, красноречивыми жестами, — Но не пришла ли пора открыть всем причину супружеской неверности, которая толкнула тебя на измену своему хромоногому супругу? Где трепетная стыдливость, разве тебе недостаточно от меня этого? — под раскаты хохота Гай с усердием принялся изображать пылкие движения.
Лицо Афродиты побледнело и лишь слепой мог не заметить, какую муку испытывает она. Как ни пытался Марсий, он не мог объяснить себе причину подобного состояния Имира, ведь в конце концов это игра.
— “Внушая любовные чувства живому, не в моих силах ослабить всю мощь единственной капли крови моего отца, о горячо любимый Арес… Но в большей степени, меня оправдывает и то, что воздаю я всем привязанность друг к другу и соединяю в семьи людей я и животных”, — лишённый живого содержания, заученно и бесцветно прозвучал монолог Афродиты.
Но как неожиданны для окружающих явились ответные чувства Ареса. Калигулу словно кипятком окатили, он вздрогнул, в немыслимой злобе исказились черты его лица, искренность которого не вызывала сомнений:
— Значит, ты утверждаешь, о фиалковенчанная, что животные усмирены вселённым в них тобой любовным желанием? — старательно сохраняя нужную выразительность, его зловещий шёпот прожигал напряжённую тишину атриума.
Взволнованных зрителей охватило предвестье чего-то необычного, которого многие с нетерпением ожидали от цезаря. Ко всеобщей радости, предчувствия их не замедлили оправдаться. Смутное ожидание крайне нежелательного и неприятного для него овладело и Марсием. Он бросил взгляд на Агриппу, помрачневшее лицо которого также не оставляло надежд на благоприятный исход.
Послышалось приглушённое шарканье ног, главный ход широко распахнулся и восьмёрка преторианцев внесла в обеденный зал высокую железную клеть. Тяжело дыша, они опустили её на пол в центре помещения. Раздались возгласы недоумения, присутствующими овладело явное разочарование. В самом низу, расшвыривая мелкие, наполовину обглоданные кости, металось, высоко подпрыгивая, небольшое ярко окрашенное животное, на песочно жёлтой шкуре которого проступали многочисленные чёрные пятна.
Марсий облегчённо выдохнул, как и все рассудивший, что особой опасности этот зверь не несёт, да и казался он слишком мал по сравнению с собственным узилищем, не более трёх ама. Но присмотревшись внимательней к необычной манере поведения этого хищника, выражавшейся в тщетных, тем не менее нескончаемых упорных попытках достигнуть верхнего ограждения, он изменил своё первоначальное мнение. Длинные ноги, массивный хвост и миниатюрная изящная голова с мелкими округлыми ушами заставляли призадуматься, ибо такой сильный и ловкий зверь, несомненно, способен на многое и при случае в силах справиться с животным даже превосходящим его по размерам.
Взгляд Калигулы всколыхнул преторианцев, неотрывно стерегущих каждый его жест. Двое тотчас ухватились за запоры, удерживающие нижнюю дверцу в вертикальном положении и замерли в ожидании. Двое других подхватили “Афродиту” под руки и насильно удерживали её на месте.
— Так покажи нам свою божественную власть, войди к этому любящему мирному животному и напои водой, воспользуйся его привязанностью к тебе, моя священносадовая. Ну же! Alea jacta est!
Жребий брошен… — с содроганием повторил Марсий слова Гая.
Почувствовав, что не выдержит, он отбросил полог на место и стремительно удалился в верхний этаж, не найдя в себе душевных сил в очередной раз становиться свидетелем разнузданного и откровенного убийства.
— Проклинаю тебя! — вполголоса бормотал он на ходу, — Как вереск в пустыне станешь и не увидишь, когда придёт доброе!
На арамейском, впервые в своей жизни иудей налагал на человека еврейское проклятие:
— “Летута!”, “Летута!” На тебя, убивающий души и проливающий кровь невинных! И весь твой народ скажет амен… амен…
Возбуждённое лицо Гая еще продолжало хранить гримасу недовольства и его можно было понять. С таким тщанием готовилась эта чудесная драма, в которой как будто бы продумано всё до мелочей и надо же, в заключительной сцене всё пошло вкривь и вкось. По сценарию Афродита входит к пленённому хищнику, чтобы утолить его жажду, но тут незримо вмешивается Артемида, слишком любящая охоту на диких зверей. Она отвращает усмирённое любовью животное, возбуждает в нём чувство неприязни и хищник набрасывается на Афродиту. И вот здесь-то на защиту несчастной спешит её возлюбленный, он поражает зверя, в последний момент спасая прекрасноокую дочь Урана.
Всё же прав проклятый Макрон, — размышлял Гай, — когда не советовал играть тех, кого ненавидит сам Зевс. Громовержец грозился отправить собственного сына в Тартар, он-то и испортил мне весь спектакль, иначе бы “плодовитой блуднице” и в голову не пришло сорвать с себя ленты и обмотать ими звериную морду. Но и у меня не было выбора, по сценарию я вынужден был спасти эту тупицу. Уж лучше бы ему сразу издохнуть с достоинством, чем теперь околевать с распоротым брюхом. И что теперь? Есть ли смысл трактовать зрителям намерения автора и к чему тогда заключительное обращение ко всем?
— Что думаешь по этому поводу? — Гай устало развалился на подушках, — Гляди, этот сосуд с ужасом и мне успел оцарапать голень, прежде чем меч божественного Ареса пронзил его горло.
— Я опасался за твою жизнь, мой caesar, ведь время от рождения до смерти слишком коротко и долгоденствие не вечно, — Агриппа протянул ему сверкающий “скифскими огнями” золотой килик, — Поверь, я счастлив уже тем, что своим спасением ты расточаешь благодеяние и на своего слугу, ведь если я стану перечислять всё, что ты оказал мне, не хватит и дня.
— Однако судя по твоему собственному преуспению, страхи не мешают тебе благоденствовать и предаваться утехам, — утолив жажду, Гай с интересом разглядывал плоскую чашу на ножке с двумя тонкими горизонтальными ручками у краёв.
— Это всего лишь illusio [иллюзия], мой caesar. Что за радость жить мне, для которого единственный залог благополучия это твоё расположение?
— Ты ещё сомневаешься в моём приязненном отношении к тебе? Вот скажи, если этой затейливой поделке нет цены, то какое значение придаётся человеческой жизни?
— Твой вопрос соответствует законам логики, впрочем, можно ли здесь добавить что-либо новое? Бренное существование всегда и у всех занимало первостепенное значение. Но я вижу пытливость в твоём взоре, мой caesar и счастлив, что ещё утром поторопился отослать в твой дворец полдюжины таких же “безделиц”.
— Что ж, я признателен тебе, — Калигула с бо́льшим вниманием посмотрел на Агриппу, — Тем не менее не оттягивай, скажи своему принцепсу, какого ещё заступничества ты жаждешь? Я и раньше испытывал честь, которую ты оказывал мне, знаю и помню твою великую преданность. И ещё меня радует твоё неизменное отношение ко мне, поэтому я считаю, было бы постыдно уступать тебе со своей стороны в подобном рвении, потому желаю сегодня наверстать упущенное и сделать счастье твоё полным. Говори скорее, мой друг, в каком количестве и где ты ожидаешь земельной собственности, любое желание твоё будет выполнено. А он станет нашей богиней правосудия, — разгорячённый от вина, Гай игриво толкнул в бок сидящего рядом Кассия, — Думаю, для полного analogia нашей “Юстиции” хватило бы и одного ослепления, впрочем, я ещё не решил.
И без того лишённое румянца, лицо трубуна обескровилось и покрылось липкой испариной. О, если б Калигула знал, какие мысли он подогревал в голове преторианца, то не стал бы ограничиваться подобной насмешкой. Человека гордого, Кассия Херея постоянно возмущали необоснованные упрёки Гая в нерешительности и малодушии, вместе с тем он отлично осознавал, что этот новоявленный “сиракузский тиран” когда-нибудь собственноручно перережет над его головой конский волос и Дамоклов меч неминуемо пронзит главного телохранителя. Как недавно также собственноручно по приказу этого насильника он был вынужден умертвить слабого здоровьем сенатора, едва тот вернулся в Рим после длительного лечения. Проклятый Сапожок решил, что тому необходимо кровопускание, раз больному так долго не помогает черемица. Но сегодня в доме еврейского царя преторианский трибун окончательно принял решение предать безумца заслуженной казни, больше не сомневаясь и не откладывая на длительный срок. Свершить волю богов лучше всего в один из таких дней, так сказать, под весёлую руку. Трибун ещё раньше наметил товарищей по заговору и заручился их поддержкой. Но последней каплей, окончательно повлиявшей на его негласный приговор, помимо собственных унижений, стало одно из последних гнусных распоряжений Калигулы учинить немедленную пытку над известной женщиной, отказавшейся лжесвидетельствовать против своего поклонника и Кассий опять-таки, чтобы сохранить свою жизнь, собственноручно подверг несчастную Квинтилию безжалостным истязаниям.
Изображая на лице улыбку, он понимающе кивнул, как бы отдавая должное двусмысленной шутке цезаря.
Агриппу охватило сильнейшее волнение, так внезапно оказаться на пороге желаний, едва ли не разуверившись в собственных силах. Он отдавал себе отчёт в том, что оглашая просьбу в день, который сам же и назначил, вполне вероятно, приговаривает себя к смерти, ибо в одночасье рискует обрушить всю башню, которую по кирпичику терпеливо и долго возводил. И беззапретно внесут тогда ненавистники статую в Дом Господа и восстанут евреи, прольётся кровь, утратит свою святость Бет Яхве…
В горле пересохло, во рту ощутился тяжёлый дух. Агриппа потянулся, взял со стола небольшой серебряный диск с приподнятыми краями, на дне которого желтела горка семян аниса. Предложив гостям, положил на язык несколько шероховатых плодов. Заставил себя тщательно пережевать, освежая дыхание, а возымев наконец пряный запах и сладковатый вкус, казалось, приобрёл нужную уверенность.
— Пойди, скажи им, чтоб громыхали потише, — Гай обратил возмущённый взор в сторону Каллиста, возлежащего на соседнем ложе, — а то своей трескотнёй эти проклятые сопельщики готовы оглушить и крепкого на ухо.
Императорский вольноотпущенник вздрогнул, он только что размышлял о более чем своевременном предложении Кассия. Имея большую власть и наживший несметное богатство, Каллист не был так уж уверен в завтрашнем дне. Ну кто может поручиться, что ещё учудит Калигула в своих надуманных потребностях? Чего только стоит последний случай, которым ввёл он своего же верного слугу в солидные расходы! Гай приказал доставить ему целую пригоршню драгоценных жемчужин и все до единой растворить в уксусе, будто речь шла о бобовой каше. Затем на его глазах залил себе в глотку эту баснословно дорогую смесь ценой в пятнадцать тысяч сестерций, приговаривая вслух, будто нужно жить или скромником, или цезарем. Каллист тогда чуть не лишился дара речи.
— Э… повтори, Агриппа, что ты сказал сейчас? Пожалуй, я плохо расслышал из-за этого бренчания. Не показалось ли мне, ты отказываешься от дружеского воздаяния?
— Мой caesar, ты столь милостиво считаешь меня достойным награды, но я не стану просить тебя ни о чем таком, что имело бы ввиду моё обогащение. Повторяю, я и так не беден благодаря твоему великодушию. Не от воздаяния твоего отказываюсь, о милости прошу, которая тебе не стоит ничего, а родине моей будет в высшей степени полезна, ибо может ли быть большее благо для подданных, чем благоволение правителя?
Калигула с изумлением уставился на Агриппу, хотя и подозревал, что́ именно тот имел в виду, выделяя “не стоит ничего”. Опять за старое принялся! – поморщился он, припоминая содержимое письма, доставленное ему царским вольноотпущенником. Да как можно отказываться от золотого водопада, выставляя наперёд сохранение каких-то никчёмных законов? Уж не страдает ли его друг расстройством ума, коль так скоро потерял способность ко всякого рода обогащению ради поклонения единственному еврейскому богу?! С изрядной долей некогда забытого чувства смущения, Гай осторожно поинтересовался теперешним самочувствием Агриппы, прибавив в своё оправдание, что и сам порядком был обеспокоен в связи с его недавним бесчувствием.
— Благодаря тебя, мой caesar, сейчас я в добром здравии и потому прошу лишь об одной вещи, которая даст тебе славу и которая побудит Предвечного быть твоим защитником во всех начинаниях. Тогда и я смогу стяжать себе добрую память у всех, кто узнает о моём прошении, как и то, что ты снял с меня оковы. Не лишай милости и теперь, чтобы твой Агриппа не свёл счёты с жизнью, — Взор царя был лихорадочен. Куском выбеленной мохнатой ткани он промокал обильную влагу лица, отчего казалось, кожа его и вовсе лишилась остатков крови, — Не нужен мне весь этот блеск, самодержец, не вымаливаю я недавнего своего счастья, я всё готов отдать, лишь бы законы предков остались нетронуты!
— Вот уж не предполагал, что ради ваших законов ты готов распрощаться с собственной жизнью, — глаза Калигулы наливались скорее притоком чрезмерного недоумения, нежели гневом, — А подумал ли ты прежде, чего я могу ждать тогда от других евреев, для которых вообще нет никакого противовеса?! Смирись со своей судьбой, Агриппа, ведь я даровал тебе величайшую участь — Быть царём!
— Владыка, ты и так одарил меня сверх меры, так не ввергай в глубокий мрак, прежде поднявши к сиянию и свету. Тебе ведомо, деды наши и прадеды были царями, но большая их часть носила звание первосвященник и свой священный сан они ставили выше царского звания, считая, что первосвященник настолько выше царя, насколько Бог выше человека.
— Означает ли это, что подобно тебе, евреи точно также готовы добровольно принять смерть если в Храме увидят мою статую? — сокрушённо и недоверчиво, словно впервые его видел, Калигула смотрел на Агриппу.
— О да, мой caesar! Они скорее заколют всех своих вместе с детьми и жёнами, а потом над телами родных принесут в жертву и себя. “Потому, прошу тебя, не поднимай мятеж, не затевай войну, не погуби мира!” Откажись от мысли воздвигнуть свою статую в Храме!
Нижайшая просьба Агриппы, мольбы его подданного и друга, разъедающим трупным ядом медленно насыщали кровь Калигулы. Налезало остервенение и ничего не мог он с этим поделать. Потому и вороватой, нечастой гостьей исходило с его уст любое отвратное решение, всякий раз вызывая в нём дикую, неистовую злобу.
Ксенофон изо дня в день предупреждал своего венценосного patientis об опасности любого вида пресыщения, убеждая, что пустоты тела не способны вмещать сверх меры более, чем дано природой. Но разве могли уговоры архиатра остановить влекущего к горячему купанию и рвоте, и вновь к вину, к новым алканьям всевозможных яств? Снадобьями утолить неистребимую жажду, насытить которую не могли уже ни отроки, ни женщины? В придачу озаботился Калигула иной dilemma, во все времена преследующая мотов – деньги и ещё раз деньги. Выбор вначале казался велик, но ограбленные и подвергнувшиеся изгнанию всадники, что счастливо избегали казни, становились злейшими врагами. Вместе с тем имущества обесчещенных хватало ему ненадолго.
Утомлённый бесплодными попытками, пожаловался как-то его другу Ксенофон, говоря, что теперь у цезаря есть всё, что способно разрушить душу и тело, а также и все их скрепы. Промолчал тогда Агриппа и не только из-за тайного страха. Не счёл он возможным кинуть камень, ибо ввело его в сомнение грешная мысль о венце творения Всевышнего. Да разум ли является лучшим охранителем во всех человеческих желаньях?!
Но не привычен теряться в догадках Гай, вкралась ему ещё одна удачная мысль и вызрела совсем, пока наблюдал он яростное “братание героев” в заключительном акте:
— Что ж, будь по твоему, — судя по всему, к нему, возвращалось хорошее настроение, — но знай, я делаю это не только ради тебя, своего давнего друга. Я хочу почтить тем самым память моего покойного деда по матери. Кому как не тебе знать о его всегдашнем восхищении Храмом? Не раз он делился об этом со своими близкими. Дед часто рассказывал матери, как много дней с наслаждением наблюдал в нём приготовления к обряду жертвоприношения, но особо поразил его первосвященник в своём божественном одеянии. Это так волновало его кровь.
Сияющее лицо Агриппы и данное ему обещание перед столькими свидетелями не позволяли Гаю отступить от своих слов, как и не дать повода прослыть лжецом. Тем не менее злоба на себя и на всех, насильно скрываемая в мрачных глубинах его души, уже с проклятиями вырывалась на свет. Тлеющим взором окинул Калигула присутствующих в зале, он почти решил на кого выплеснется сегодня распаляющимся пламенем зуд мщения.
“Вот она, моя удача, разразившаяся счастьем!” Ни с чем не сравнимое блаженство охватило царя. Он насилу удержался, чтобы прилюдно не схватить Гая за руки, изливаясь в своём благодарении:
— О да, мой caesar! Я помню и от своей матери, как преподнёс Храму Marcus Agrippa все дары, что имелись тогда на его корабле и как щедро осыпал он благодеяниями и моего деда, и всех жителей Иерусалима. А потом и город, да что город! Вся страна провожала великого триумфатора и покровителя искусств до Яфской гавани и на долгие годы благочестие его было предметом нескончаемого восхищения.
— Ах, оставь мой друг, довольно о принёсших победы, да и когда это случилось? Чрезмерное восхваление предков затмевают наши собственные подвиги, разве не так? Долей-ка мне лучше вина вон из того кувшина, твоя ambrosia так странно нежит нёбо, что временами я, кажется, чувствую его дыхание. Никогда прежде не пробовал такого. Откуда оно у тебя?
— Это вино из долины Шарон, что тянется между горами “Божий виноградник” и рекой Яркон. Его привёз из Иерусалима начальник моего войска. Когда-то он доставил тебе моё письмо, ты трудился тогда в Байях. Но сегодня мне вдвойне радостно, ведь ты уподобил “влагу жизни” пище богов. У меня осталось две амфоры этого розового vinum и кажется, есть ещё две с фригийским вином. Я отправлю тебе их завтра же, они больше не понадобятся мне, ибо благодаря твоей душевной щедрости, мой разум и без того охвачен счастьем и освящён ниспосланной тобой благодатью.
Казалось, Гая охватило не меньшее блаженство, но его отрешённая улыбка странным образом извратила черты лица, точно спал с них невидимый хитон. Зрачки глаз расширились, принимая вид перезревших “птичьих ягод”, исчезла вялость, но безучастный взгляд оставался таким же кротким и томным:
— А скажи, Агриппа, сколько тебя знаю ты всегда пользуешься собственными винами и никогда, по крайней мере, при мне не употребляешь вина италийские. В общем, я догадываюсь о причине. Это и в самом деле вызвано сохранением чистоты и непринятием вашей веры?
— Тора запрещает нам употреблять вина, изготовленные или разлитые по сосудам неевреями, поверь, это не отвращение, таков Закон. Невозможно пользоваться тем вином, что применяют для возлияния жрецы иной веры.
— Тогда влей этот чудесный пятнадцатилетней Фалерн хотя бы вон в тот кувшин, где плещется, как ты говорил, вино с горы Кармел, — Гай испытующе смотрел на Агриппу, — Чем не брачный союз двух божественных напитков? Такому тесному единению и сам Дионис позавидовал бы.
Агриппа едва сдержал улыбку:
— Поразить в большей мере твоё воображение не в моей власти, могу лишь привести достойный тебя пример, мой caesar. Людей благочестивых у евреев принято сравнивать с плодовыми деревьями, ибо как дерево получает свои жизненные силы из почвы, так и праведники в молитвах опираются на свои хорошие дела на земле. В то же время определённые деревья дают известные всем плоды из которых выдавливают оливковое масло. Сгорающее без остатка, оно являет собой некий символ еврейской души и заключает в себе привязанность ко Всевышнему. Вот ты предложил мне сейчас смешать напитки, но тогда нарушится святость и станет он “нечистым” для любого еврея. Точно также, как оливковое масло не смешивается с другими жидкостями, так и сынам Израиля не д́олжно смешиваться с другими народами.
— Ты не устаёшь поражать меня, Агриппа, — насупился Гай, — Своей безоглядной и нелепой настойчивостью ты всегда умудряешься вымаливать у меня то, о чём другие и не помышляют. Может быть и в самом деле еврейски бог принял твою сторону, потому как всякий раз что-то удерживает меня и я уступаю в твоих искательствах? Но отдаю должное, ты никогда не нарушал мне клятву верности, не стану и я уклоняться от своего обещания.
Порывистым взмахом руки Агриппа подал знак, будучи твёрдо уверенным в стоянии Марсия при входе в атриум:
— Принеси всё для письма, — приказал он шагнувшему вперёд вольноотпущеннику.
Прошли считанные мгновения, когда запыхавшийся, тот вернулся с деревянной дощечкой, окаймлённой серебряной оправой и остро отточенным стилем.
— Отдай ему, – Гай указал пальцем на Кассия, — Теперь выводи, царапай, царапай, по возвращению отдашь моему писцу, он перепишет “придворными” чернилами, затем проследишь, чтобы edictum был выслан Петронию не позднее завтрашнего утра.
Под диктовку “сына Зевса” железный стиль стремительно вспарывал нежное восковое поле, ровным слоем заливающее кипарисовую дощечку:
— “…Если ты успел уже воздвигнуть мою статую, то пусть она стоит, если же ты не успел… то не заботься дольше о том, но распусти войско и вернись к тому делу, ради которого я тебя первоначально послал…”
Вносимые, точно в пахоту, латинские знаки рождали в бледно-жёлтой пахучей плоти определённый смысл – они несли Иудейскому царству долгожданное избавление от последующих поруганий и кощунств. По крайней мере, так представлялось Агриппе, испытывающему сейчас счастливые мгновения, такие редкостные в его многолетних жизненных скитаниях.
— “…Я не интересуюсь более постановкой статуи и делаю это в угоду Агриппе, человеку, которого я слишком высоко чту, чтобы мог отказать ему в какой-либо просьбе…”
Покончив с делами, Гай какое-то время торопливо утолял стремительно нарождающуюся жажду, не забывая при этом рассеянно посматривать в зал. Кассия охватило тревожное предчувствие, он уже достаточно вкусил омерзительные привычки этой “змеи римского народа”. Так его назвал сам Тиберий, а уж тот отличался изрядной проницательностью. Тиберий не раз предсказывал, что Калигула живёт на погибель и себе и всем, и что в его лице вскармливается змея также и для всех народов мира. Этот внезапный порыв к питию не мог сулить ничего хорошего, всё указывало на то, что не успев окончить одно сражение, “бог вероломной войны” жаждет начать очередное.
Каллист вздрогнул, словно что-то обожгло ему грудь. Он с трудом проглотил едва прожёванный кусок сочного жаркого из онагра и оторвал глаза от своего блюда. Нет, ему не почудилось – пронзительный взгляд Калигулы был горяч и почти осязаем:
— В последний раз ты предоставил мне список откупщиков налогов с провинций и владельцев более двух домов, но сдаётся мне, он был недостаточно полным. И потом, чем ты объяснишь, что не все из них в своих завещаниях указали меня сонаследником?
– Но мой caesar, часть всадников просила время подумать и я не мог нарушать закон, обязав силой, а некоторые по невыясненной причине раздали свои богатства ближним и дальним родственникам и поспешили покончить с собой.
— Так-так… — взгляд Калигулы, выражающий глубокую озабоченность, ещё глубже впился в своего отпущенника, — Теперь-то, как я надеюсь, ты понимаешь, что этот factum [деяние, поступок] ещё раз подтверждает верность моих мыслей? Тебя спасёт то, что большинство из тех, кто взвалил на мои плечи груз незаконно нажитых богатств, наверняка окажутся государственными преступниками.
— Мой caesar, ты прав, имеющие доступ к сбору пошлин не избегают свершения дурно пахнущих поступков.
— Ну, если и ты такого же мнения, то с лёгкостью ответишь на другой вопрос. Добровольно признав меня своим наследователем, ты совершил благородный поступок. Вместе с тем в перечне всадников и прочих, владеющих двумя и более домами, что ты подал ранее, я не дождался твоего имени. Из чего явствует – помимо своего domus, ты намеренно укрыл от меня приобретённые тобой четыре инсулы. Я не спрашиваю на какие средства ты купил их, пусть боги сами рассудят твои “дурно пахнущие поступки”, но почему должна страдать государственная казна? Всё это весьма прискорбно, Каллист, вводя в заблуждение, ты заставляешь сильно печалиться своего повелителя. Исправь немедленно свою ошибку, отправляйся добровольно к берегам Леты, ибо продолжая жить, ты прямо-таки издеваешься надо мной. Сертоний Макрон! — Гай окликнул сидящего невдалеке префекта претория, — услужи напоследок моему достопамятному вольноотпущеннику, приготовь и подай ему “чашу забвения”.
Толстое ворсистое одеяло, сверкающее белизной на пурпурном ковре, которым было застлано ложе Каллиста, вдруг принялось быстро темнеть. Разделяющие с ним почётные гостевые места двое остальных его друзей подскочили от неожиданности, поглядывая в смущении на окаменевшего в ужасе товарища. Брезгливо скривившись, “Арес” пренебрежительно махнул Сертонию, пробурчав, что дурные поступки, естественно, не могут исходить ничем иным. Он медленно повернулся лицом к затихшему в напряжении залу. Отхлебнул очередную порцию, а высмотрев сидящего у стены Апеллеса, кивком головы поманил к себе.
Агриппа поморщился, как отвратителен был ему этот ашкелонец, таскавшийся повсюду за своим покровителем в качестве “советника”. Удивительно, но в этом актёре, забросившим своё скудное занятие, Гай отчего-то увидел Нестора, легендарного троянского старца. Но то был царь, чья мудрость и житейский опыт прославили его имя шесть веков назад, а что мог разумного проповедовать тот, кто в расцвете лет торговал своей юностью, а отцветший, в безвыходности пошёл на подмостки? Последние месяцы Гай неотлучно держал при себе данного “конника Геренского”, старательно впитывая сомнительное искусство лицедейства. Между тем именно этот подлый человек являлся одним из тех, кто внушал Гаю возвести императорскую статую в Обиталище Господа.
— Ты слишком благопристоен сегодня, Апеллес, я даже не узнаю тебя, — Калигула приветливо улыбался, — Где же твои проказы и дурачества? Не спорю, ты многому научил своего цезаря и я даже благодарен тебе, однако стоило мне отвлечься на своих гостей, так ты и рад? Ну хорошо, не будем об этом, думаю, теперь подошла моя очередь показать всем, как подобает шутить, ведь ты был неплохим учителем для меня, не правда ли?
Лицо грека заметно побледнело, никогда ещё принцепс не разговаривал с ним подобным образом, особенно задело его неопределённое “был”. Вроде обычное слово и в то же время в нём скрывалась какая-то двусмысленность:
— О, Сaesar, благой и величайший! — напыщенным голосом воскликнул актёр, — Прости раба своего, мои изречения у ног божественного Августа безголосы и косноязычны, они уподоблены скрипу ветхой, покосившейся мачты на покинутом корабле…
Далее следовал не менее яркий монолог восхваления всех подвигов венценосного триумфатора из нового спектакля, якобы никому ещё неизвестного, но необычайно талантливого автора. Апеллес усердно перечислял выдающиеся способности, прославляя и возвеличивая сочинителя, однако взгляд его при этом оставался беспокойным, ищущим. Что-то тревожило актёра, но откуда исходит опасность понять был не в силах, ибо Всевышний, как оказалось впоследствии, в его лице определённо решил преподнести жестокий урок жителям Ашкелона, питающих непримиримую и неискоренимую вражду к своим соседям – евреям, живущим с ними на одной земле.
— В чём дело, Апеллес? — перебил чтеца Калигула — Твоя забывчивость очевидна, в начале сцены ты не исполнил торжественную песню, может рассчитывал на меня?
— Но… мы так не договаривались, это же отрывок из средины сцены, — Апеллес в растерянности уставился на своего “ученика”.
— Если считаешь, что ошибся я, пусть будет так. Но даже твоё непреднамеренное отклонение привело меня к горестному заключению. Обучая искусству мурлыкать, ты хотел добиться от меня гораздо большего, — вкрадчивые ноты в голосе Калигулы заставили грека покрыться липким потом, — Уж не тому ли, чтобы твой caesar оставил заботу о главном – повсюду распространять спокойствие и мир?
О, если бы несчастный Апеллес предполагал, какая “благодарность” ожидает его! А “венценосного” всё сильнее раздирала набухающая злоба. То, что он вынужденно сделал для Агриппы вопреки собственным стремлениям, требовало безотлагательного выхода. Словно испытывая сильнейшую боль, его лицо внезапно исказилось, а голос, наполненный кротостью, выдавал как бы душевные муки:
— Ты доставляешь мне страдания, Апеллес, ни в одной из последних сцен с твоим участием не прозвучала речь, где бы ты поклялся гением своего цезаря, это ли не оскорбление моего величия?! И что прикажешь теперь предпринять, дабы никто не заподозрил Великого понтифика в унизительном многотерпении? Ну-ну, оставь свои горестные ужимки, Апеллес, спектакль продолжается и зрители полны внимания. Так вот, если бы всё касалось лично меня, то будучи человеком скромным, я снёс бы и этот позор, но дела твои обстоят гораздо серьёзнее, чем я предполагал, ведь ты покусился на государственные доходы. Смекаешь о чём я?
На Апеллеса стало больно смотреть и многие из присутствующих, даже не будучи авгурами, могли с определённой долей вероятности предсказать его дальнейшую судьбу. Да, она не завидна и слава богам, что этим представлением, кажется, всё и закончится на сегодня.
Кассий едва заметно ухмыльнулся, в последнее время “величайший из комедиантов” не слишком то утруждает себя разнообразием театрального репертуара. О каком таком благонравии ведёт речь Калигула, для которого человеческие привязанности стали пустым звуком? Не этот ли “милый внучок” так ловко свёл в могилу несчастную Антонию, с детства взлелеявшую его? Прилюдно третировал и унижал собственную бабку, прежде чем решился окормить её ядом, однако и после смерти не воздал ей никаких почестей, а из обеденных покоев любовался на её погребальный костёр.
— О Владыка! Я призываю в свидетели метателя молний великого Зевса, властителя земли и неба! Никогда не совершал я казнокрадства! Пусть поразят меня громы небесные за мою ложь!
— Напрасно, напрасно ты отрицаешь свою вину, тем самым ещё более омрачаешь моё суждение о тебе. Как мне донесли, в отрочестве ты вёл торговлю своею юностью и говорят, весьма успешно. Но увы, всему приходит конец, увядают цветы, опадают бутоны. Тогда-то ты и подался на подмостки, призывая своим искусством к стыдливости и целомудрию, что весьма отрадно, а не к высшему бесстыдству и безобразию.
Подавленный вид Апеллеса подтвердил правильность слов Калигулы, тем не менее прежний актёрский опыт заставил эллина успешно справиться со страхом и взять себя в руки:
— Прости меня, о сaesar! Но осмелюсь спросить, разве продажа собственного тела входит в список преступлений? Я рано остался без родителей и это был тогда единственный способ добыть средства к существованию.
— Ты не так понял меня, Апеллес. Надеюсь, ты ознакомлен с моим эдиктом об обложении пошлиной всех съестных товаров в городе? Там же говорится и о носильщиках, обязанных платить одну восьмую дневного заработка и о всех prostituta, торгующих своими прелестями. А теперь прикинь свой накопившийся долг.
— О, Отец отечества, благой и величайший!, Да всё моё отрочество прошло в Ашкелоне, но не на улицах великого Рима! — превозмогая душевное муки от ожидаемой опасности, вскричал Апеллес, — А вся нажива уходила на еду!
Вздохнув притворно, Гай окликнул префекта претория:
— Ну-ка, Сертоний, подсчитай мне, умножь цену одного сношения на количество дней, проведённых им в Иудейской провинции до отъезда в Город, это и будет общая сумма его долга народу Рима.
Он хитро подмигнул Агриппе и склонившись к его уху, доверительно прошептал:
— Будет полезнее, если именно Макрон станет почаще упражняться в арифметике, ему это больше к лицу. Ты понял, что я имею в виду? Не отпирайся, по глазам вижу, догадываешься, не станешь же ты отрицать вычислительные способности нашего начальника преторианской гвардии, который только и делает, что ежедневно подсчитывает мои промахи. В последнее время он стал просто невыносим. Скажи, разве я похож на сияющий Гелиус? Тогда почему он, подобно Фалесу Милетскому, предрекает опасность моего собственного затмения? — внутренний гнев уже прожигал нутро Гая, прорываясь наружу нескрываемыми угрозами, — Ничего, это ему дорого обойдётся, его горячо обожаемая Энния будет рада вторично услужить своему цезарю, доказывая страстную любовь не только в моей постели. Не замедлит время и она протянет ему чашу “любви”, а затем собственными глазами узрит затмение жизни своего многоумного муженька.
Тут Агриппе пришла на ум услышанная им где-то фраза, будто ни один из колдовских напитков любви не пьётся слишком долго, ведь вкус так изменчив. Вялость и равнодушие охватили царя. Столь стремительное изменение человеческих судеб уже не находили отзыва в его душе, оставляя место лишь собственным трудностям, подлежащим быстрейшему разрешению. Тем не менее участь несчастного Макрона, наверняка обречённого на заклание и до последнего пытавшегося исправить Гая, была ему небезразлична:
— Мой caesar, тебе ли не знать, что за мелкие обиды люди мстят в той же мере, как и за большие? Безвременная кончина praefectus urbis… ещё неизвестно, чем всё это отзовётся.
— Клянусь именем божественной Друзиллы! — рассвирепел Гай, — Ты знаешь меня поболее других, потому и скажу тебе – никто не знает время расплаты! А отзовётся точно также, как отозвалась на мне смерть Тиберия Гемелла, — с яростью Furiae [богиня мести] зашипел он ему в самое ухо, — Я не нуждаюсь во всеобщей любви, по мне – пусть лучше меня ненавидят, лишь бы испытывали вселенский страх!
Вселенский страх… Тибериевому внуку, вот уж кому выпала горькая участь одному из первых испытать этот страх на себе. Горемычный, затравленный мальчик… Будучи тогда в Иерусалиме, Агриппа встретил одного влиятельного паломника из той же александрийской диаспоры, с кем отмечал когда-то праздник Шавуот во дворце Ирода Антипы. Тот рассказал неприятно поразившую его новость из Рима. По велению цезаря юного внука Тиберия принудили наложить на себя руки. Это происходило, как поведал ему кохен Иерахмеэль, в присутствии нескольких центурионов и военного трибуна с консульской властью. Очевидно, не насытившийся актом глумления, Калигула с большой озабоченностью предупредил их, что потомки самодержца не должны принимать смерть от чьей-либо руки, “точно в своих беззакониях он свято чтил римские законы, а в делах богопротивных помнил о благочестии”.
Необученный искусству сражений, не видевший прежде, как убивают, Гемелл оказался совершенно беспомощным. Но он нашёл в себе силы, подставил шею и попросил ближайшего от него преторианца обезглавить его. Тот справедливо отказал ему в этом. Тогда несчастный сам взял в руки меч и настоял, чтоб преподали ему хотя бы один урок – куда лучше метить и как нанести удар, прервав тем самым свою жалкую жизнь. Пряча взгляд, многоопытный ветеран принялся наставлять подростка куда следует направить остриё оружия. Лишённый поддержки, но не ослабевший духом и хорошо усвоивший свой первый и последний урок несчастья, сын Друза совершил акт самоумерщвления.
— Ну что ты копаешься? — Гай нетерпеливо окликнул префекта, — Кстати, не забыл – тру́дящиеся в портиках и в субурских кварталах в качестве saltatrix tonsa [мужчина-проститутка], обязаны, как и женщины, платить налог в сумме одной восьмой части дневного заработка? Вот и бери из расчёта не меньше двадцати трёх асов за каждое concubitus [соитие] и огласи нам поскорее сумму его долга.
— Но позволь, венценосный! — не выдержав подобной несправедливости, вскричал Апеллес, — Даже в галереях Помпея, я уж не говорю об Этрусских проулках, берут за это не более шестнадцати асов! В Ашкелоне же мне платили от двух до шести, а бывало и пинок под зад.
В зале раздались весёлые возгласы и хихиканье. Калигула добродушно улыбнулся:
— Уж не хочешь ли ты убедить всех нас, что с подобных налогов римский народ вместо хлеба и лицедейства станет получать полновесные поджопники? — закончил он фразу под безудержный хохот.
— Тысяча четыреста сорок сестерций, мой caesar, — дождавшись тишины, мрачно подал голос префект.
Макрон давно уже проклинал тот день, когда как мог рассеивал подозрения Тиберия и в первую очередь те, что питались его беспрестанным страхом за жизнь Гемелла. О боги! Разве ожидал великий понтифик так быстро встретить собственного внука в царстве теней? Вот она вражда, правящая миром!
— Теперь видишь, мой ненаглядный Апеллес, твой долг вынуждает тебя вновь заняться подзабытым искусством. Но не печалься, из уважения к твоему несомненному таланту я назначу исключительно требовательного эдила. Он со всей строгостью ежедневно станет наблюдать за неотлучной и каждодневной работой уличного scrantiae.
Последние слова Калигулы, сравнившего актёра с ночным горшком, что являлось крайне оскорбительным для всех римских жриц, потонули в неудержимом громовом хохотанье.
— Но не считай меня настолько жестоким к тебе, что я не позволю своему лучшему актёру сыграть напоследок что-нибудь на свой вкус, — он подал знак. Вновь раздалось хоровое песнопение в сопровождении тибий и кифар.
Жалкое зрелище – старый солдат, подумал про себя Апеллес, как и актёрское ремесло, наши обе профессии тем и схожи, что их связывает тонкое знание дела, обоих искусство и выкармливает. Разве не так? Если воина учат умению открыто владеть мечом, то актёра – муза трагедии правдоподобно лицемерить. Значит, пришло время выбирать новую роль, не в кандалах же следовать к палачам. Всё же странно складывается судьба, сколько помню себя, было у меня лишь два вида защиты – собственная одежда да талант, дарованный богами. Вот этого-то богатства даже он не в силах у меня отнять:
Как проходимец, страстно мечтающий
По знатным барам запросто хаживать,
Тебя не съел он и, бытуя трудно,
В домашнем кругу был сносен…
Звучный голос греческого актёра заполнил атриум, едва ли не заглушая потуги музыкантов. С неистовой силой под его сводами зазвучали “алкаические строфы” бессмертного Алкея, своей ритмичностью вот уже более шести столетий громившие тиранов и воспевавшие неустрашимость и отвагу.
Краем сознания Апеллес догадывался, что военная песня древнегреческого поэта навряд ли обрадует Калугулу. Кто же не знает, что стасии Алкея предназначены для исполнения лишь в кругу близких друзей, а её несдержанные интонации, безусловно, приблизят и его собственный черёд к преддверию Тартара. Жизнь коротка, Апеллес – отчаянно билась весёлая мысль, но если в бедах, говорят, она длится дольше, то отчего бы и не попробовать? По крайней мере, в компании с медной наковальней “великого слепца” девять дней лететь вниз гораздо заманчивей. Интересно только, намного ли меньше времени затрачивают мои музы, проделывая такую же дорогу к Парнасу?
Когда же в буйстве высокомерия,
Упившись властью, стал лиходейничать,
Как все безумцы – лиходеи,-
Мы не стерпели его безумья…
У Агриппы мелькнуло чувство близкое к сожалению, он не меньше грека понимал, чем всё это может закончится. А ведь Апеллес прав, думал он, все мы, в сущности, призваны служить кому-либо, ибо одни служат Богу, другие искусству, третьи заботятся о людях или предают, подобно мудрецу из Митилены. Как там, у Алкея…
Всенародным судом отдали вы родину бедную,
Злополучный наш град, в руки — кому ж? Родины пасынку!
Стал тираном Питтак, города враг, родины выродок.
* * *
Странные люди врачеватели, с раздражением думал вольноотпущенник, нет чтобы побыстрее зашить живот, пока увечный совсем не истёк кровью, так он явно не торопится это делать, хотя и принёс с собой кучу всяких ящичков и горшочков.
Аrchiater ополоснул из своего сосуда руки какой-то жидкостью, пахнущей гвоздикой и лавром, затем заставил Марсия сделать то же самое и вместе они тщательно омыли раненого. После этого он принялся поспешно обкладывать нижнюю часть туловища кусочками льда, предварительно увлажнив по окружности рваные края мышц винным уксусом. Через некоторое время лёд растаял, но кровь уже утратила свою текучесть и точилась вяло из разорванных сосудов. Увиденное Марсию очень понравилось, что удержало от дальнейших сомнений. Пока он по приказу Ксенофона послушно промакивал сухой губкой бурую влагу, тот чуть сдвинул крышку у одного из глиняных горшочков, быстро сунул туда руку и морщась, вытащил… двух огромных чёрных муравьёв. Похоже, один из них успел цапнуть его за палец, но архиатр привычно справился с ним и приставил обоих головами к самому краю раны. Разъярённые непочтительным отношением, оба покусителя одновременно вцепились своим мощными челюстями в нежную плоть. Пробурчав что-то, полез за следующими. Вскоре зловещего вида чёрный орнамент, как бы окаймлял густосплетение серо-розоватых кишок, слабо сотрясающихся в такт прерывистому дыханию раненого. Но как видно, и этого оказалось мало врачевателю. С возрастающим чувством досады Марсий наблюдал за его странными действиями. Имир вот-вот заступит порог смерти, а тот зачем-то склонился над ним и едва слышно ведёт свой непонятный счёт. Отпущенник прислушался.
…Оcto… novem… decem… — считал Ксенофон. Наконец подняв голову, пробормотал:
— В своем течении дыхание неравномерное и колебания крови в сосудах хаотичное, вьётся, точно мышиный хвост, — он вздохнул, — Твой друг потерял слишком много крови и мне не нравится это, никогда бы не взялся за подобную рану, но дал слово Агриппе.
— Тогда делай же что-нибудь! — не выдержал Марсий, — Смотри, он даже стонать перестал.
Тело пемана судорожно содрогалось, как бы вновь переживая в беспамятстве ужас встречи с неведомым и страшным зверем.
— Мы и должны были с тобой ожидать, когда он перестанет испытывать сильную боль. А сейчас питьё из корня мандрагоры будет в самое время, это даст нам срок для operatio.
Ксенофон с сомнением взглянул на стоящий рядом небольшой, удивительной красоты столик. Верхняя мраморная плита картибула, украшенная с торцов изысканным орнаментом в виде тонких золотых накладок, покоилась на каменной колонке, отливающей в полумраке тонкой казистой резьбой. Марсий утверждающе кивнул:
— Не стоит беспокоиться, domine, Агриппа намеренно приказал внести его сюда, чтобы тебе было удобнее работать.
Затем он с удивлением следил, как архиатр бережно выкладывал из небольшого деревянного ящичка всевозможные инструменты причудливой формы. Несомненно, подобное изготовление под силу лишь изощрённым и многоопытным мастерам. Здесь были необычно хрупкие на вид обоюдоострые ножи из отполированного до блеска железа, маленькие пилки с крохотными зубцами, медные щипцы с замысловато изогнутыми ручками, какие-то странные, необычайного вида костяные и железные иглы с малюсенькими проушинами, тонкие длинные и узкие пластинки, равно сложенные пополам, миниатюрные бронзовые ложечки и много чего другого занятного.
Заметив заинтересованный взгляд своего помощника, Ксенофон указал на несколько блестящих ножей с длинными узкими ручками, целиком отлитые из какого-то неизвестного ему светлого металла. На их лощённых поверхностях проглядывали едва различимые глазом разноцветные полоски, какие бывают обычно у радуги на после дождевом небе.
— Инструменты эти мне преподнёс в подарок один македонец, чью дочь я спас от смерти. Они обошлись ему недёшево, — с гордостью произнёс Ксенофон, — Края орудий настолько остры, что легко разрезают человеческий волос. Он привёз их мне из далёкой страны Вharat. Сказывал, как и в Africa, там в изобилии водятся слоны и обезьяны.
Продолжая рассказывать, Ксенофон откинул в сторону покрывало и его длинные сильные пальцы принялись ловко плющить и сбрасывать на пол злобных насекомых:
— Не удивляйся, они уже сделали свою работу. Теперь, когда я стяну края раны и зашью их льняной нитью, то рубец заживёт быстрее и не станет наполняться гнилостными выделениями. А через шесть дней я ещё раз зайду и сам выдерну нити.
Прошло некоторое время, прежде чем архиатр закончил своё непростое служение:
— Надеюсь, воспитанник Хирона останется доволен моей работой и в знак благодарности Асклепий продлит жизнь моему patientis, — он устало откинулся на край скамьи, — Твой друг молод, в его плоти сохранилось ещё достаточное количество телесных соков.
— Но скажи, Ксенофон, какое время ты отпускаешь на заживление?
— На всё воля богов, мой друг, молись за него и время само закроет повреждение, — архиатр опустил руку на плечо вольноотпущенника, добавил негромко, — cicatrix conscientiae pro vulnere est, — заметив напряжённый взгляд, пояснил, — Я говорю, что не заживают лишь раны совести…
Оба помолчали, с грустью взирая на лежащего.
— Да, но что теперь будет с ним?! — спохватился Марсий, — Ведь мы возвращаемся в Эрец-Исраэль, а куда вернётся он?
Послышалось шуршание, в комнату вошёл Агриппа. Очевидно, он услышал последние слова Марсия:
— Думаю, никто не станет возражать, если мы заберём его с собой, а за спасение страждущего тебя ожидает достойная награда, Ксенофон, ибо одни служит Богу, удел же других заботится о людях.
— Благодарю тебя, kaisar Иудеи, — склонив голову, сдержанно поблагодарил его Ксенофон, — но что могу я ещё сделать для тебя?
— Ты спас человеческую жизнь, досточтимый archiater и этого довольно. Даже за одну спасённую душу Милосердный не оставляет рабов своих и помнит о всех их деяниях, — Агриппа направился к выходу, но задержался, — Прости, забыл задать тебе один вопрос, а то Марсий уже дважды напоминал. Скажи, что известно тебе о судьбе Гиллинга, ведь ты не можешь его не помнить?
— Предать забвению подобный голос невозможно, я прекрасно помню этого юношу, — архиатр удручённо покачал головой, — Судьба его незавидна, в не лучший день совершил он самоубиение. Но ты не должен казнить себя, ибо догадываюсь о причинах, толкнувших отдать его Гаю. Впрочем, думаю, принцепс и без этого нашёл бы способ отобрать его у тебя.
— Прискорбно слышать, — Агриппа задумчиво взглянул на пемана, — Постараюсь хотя бы второго осчастливить в меру своих сил. По выздоровлению я отпущу его на волю, а захочет, до конца дней останется в моём доме. Ещё раз благодарю тебя, Ксенофон и приглашаю в Иерусалим на праздник Шавуот, буду рад видеть.
Иерусалим месяц ияр 3803 год (апрель-май 42 год н.э )
К полудню скрипнула широкая, окованная железом калитка в южной глубине Притвора. Отперев замок, хранитель хекдеша [освящённый предмет, посвящённый на храмовые нужды] торопливо вошёл в длинный коридор с рядом уходящих вглубь по левую руку крепких дверей. Укрепил принесённый светильник на стене против первой по счёту и другим ключом отпер вход в свою служебную палату, предназначенную для сбора и учёта всей посвящённой собственности.
Воспользовавшись временной отсрочкой от дел, гизбар [храмовый казначей] записал в приход сегодняшний вклад, затем вызвал помощника и поручил ему отправить денежные средства в обособленную кладовую, утаённую в испод в сорока локтях под основанием храмового здания.
Первые дарователи не заставили ждать. Хранитель казны прикинул на вес – глиняная табличка тянула немного, не более пяти бек, но как значимее она и весомей других, побывавших в его руках. Освящённый “денежной святостью”, лежащий на ладони луах уже не являлся обычными четырьмя цемедами земельного надела.
— Для посвящения собственности на нужды Храма было бы достаточно вашего устного обращения, братья, потому как “…Его́ земля и все, что на ней”. Но хорошо ли обдумали своё намерение? Ведь здесь отписана ровно половина вашего наследства, которое продам я не позднее наступления первого праздника, — кохен внимательно оглядел молодых, схожих обличьем мужчин.
Жрец обязан был задать именно этот вопрос, дабы его слух вразумительно услышал исполняющих мицвот.
— Мы претворяем отцовское повеление, ха-кохен. Сказано, “Если дашь обет Господу… не замедли исполнить его”.
Хранитель имущества проникся пониманием, потому как знал, непросто землепашцу расстаться и с малым клином земли.
— Перед смертью отец три цемеда выпаши завещал Храму, как повинную жертву за свой намеренный грех и ещё от уделов наших с братом даём мы цемед в дар на поддержание осиротевших.
Кохен с большой теплотой взирал на обоих:
— Вы достойные сыновья Отниэля бен Кназа! Вырученные от продажи деньги послужат Богоугодным делам и от вашего деяния Адонай будет любим всеми, знающими вас.
О, если бы все евреи выполняли так волю отцов и следовали Божьим заветам, мы стали бы счастливым народом, — хранитель с грустью вложил луах в ещё непочатый лоток.
Раздались поспешные шаги, в затвор заглянул подросток из хора левитов:
— Мерари! Мерари! — взволнованный шёпот окликнул хранителя, — Тебя требует первосвященник и с ним… с ним наш царь Агриппа!
Двор священников овевал лёгкий северный ветерок. У ступеней Притвора он утихал отчего-то и смиренно скользил дальше вдоль Жертвенника всесожжения, унося прочь лоскутья дыма от догорающих остатков Благодарственной жертвы.
— Золотые вериги, дарованные римским правителем, несомненно, являются отличительным свидетельством твоего признания. А более всего я безмерно рад твоему возвышению, но непокой и томление теснят мой дух. Прошу тебя, Агриппа, не спеши вновь покидать Иерусалим, ибо и на тебе лежит тяжкое бремя благословения и наставления народа.
— Рассей своё беспокойство, Ионатан, я буду здесь сколько потребуется, но и ты должен понять меня. Кому я ещё доверю свою сокровенность если не тебе? Сколько лет точат меня мысли об очищении Земли Израилевой от притеснителей, но как видно, не подоспело время Предвечному подать знак. Потому подвластный Риму, я надеюсь надолго оставаться царём, а значит многое смогу сделать для Эрец-Исраэль. Если успею, — закончил он с пасмурным видом.
Первосвященник напряжённо всматривался в глаза Агриппы, намереваясь увидеть в них отзвук собственных раздумий:
— Успею? Что ты ещё замыслил?
— А ты вспомни слова пророка, не всем угодные для слуха и разумения: “К чему Мне множество жертв ваших? Пресыщен Я всесожжениями овнов и туком откормленного скота”. То, что до́лжно свершиться, будет сделано моими руками.
— Но ты не продолжил главное: “Перестаньте делать зло, научитесь делать добро; ищите правды… защищайте сироту; вступайтесь за вдову”, — горькая улыбка тронула губы Ионатана, — Да, не легко принять настояния Иешаяху, потому не для всех благостны его пророчества. Но сейчас не об этом. В тебе, Агриппа, как и в делах твоих теперешних я не вижу упущения. Ты достаточно сделал для жителей Иерусалима, освободив от налога на имущество. Благостны и другие твои деяния после смерти Гая. Разве не своим усердием оградил ты неподвластных твоей руке евреев Дора? А ведь как тамошние язычники стремились установить в доме собрания статую очередному властителю? И не говори, что это заслуга тогдашнего наместника Сирии, без высочайшей поддержки Петроний никогда бы не решился на это. Вот и Клавдий не без твоего содействия вернул права не только евреям Александрии, но утвердил свободы и остальным, живущим в рассеянии, как и евреям из Химиара.
— Принцепса вынудило моё пособничество в сенате, а придя к власти, Клавдий этим выразил благодарность мне. Так не пример ли это тому, что ничто не делается без участия Милосердного? Но вернусь к малоприятным последствиям о которых ты предупреждал, когда предпринял я возведение Третьей городской стены. Нынешний наместник Сирии усмотрел неблаговидное в огорожении четвёртого холма, хотя видел, иерусалимцы сполна заселили Бецету, значит нуждаются в заслоне с севера.
— Не сокрушайся Агриппа, довольствуйся тем, что успел положить основание заслона. Но меня тревожат твои слова – будет сделано моими руками, что до́лжно свершиться?
— Задался я целью покрепче завязать сношения с нашими соседями, другим восточными царями, что обретают в таком же подвластии. Первых пятерых гонцов я уже разослал и как только получу их согласие, намерен встретиться в Тверии. Как тебе видится наш будущий союз?
По внезапно помрачневшему лицу первосвященника, одобрения ожидать не приходилось. Ионатан позволил себе лишь сочувственно кивнуть, но сокрушённый, полненный болью взгляд его при этом был красноречивее любых других слов.
От Передних храмовых ворот спускался хранитель.Сойдя со ступеней, склонил голову, выражая крайнюю почтительность. Слова приветствия произнёс с надлежащим достоинством.
— И тебе алейха шалом, Мерари. Рад видеть тебя в добром здравии. Теперь идёмте, желаю осмыслить каковы границы наших сбережений, — заметив вопрошающий взгляд жреца, успокаивающе отмахнулся, — Я не собираюсь подвергать осмотру все кладовые, храмовые вместилища слишком велики. А пока веди туда, где хранятся монеты последней чеканки.
Они поднялись в Притвор, через приоткрытую калитку вошли в неширокий коридор. Отперев запор большим сложно кованым ключом, Мерари распахнул вторую по счёту дверь и пропустил обоих в вперёд. Строгая сумеречность заполняла помещение. Узкие, ровно укупоренные изнутри, окна натужливо пропускали свет.
Царь подошёл к ряду деревянных ящиков, обшитых для прочности железными полосами, откинул крышку ближайшего. Он был полон, верхний слой монет ехидно поблескивал на Агриппу бронзовыми ликами цезаря. Казалось, Клавдий изо всех сил пытается скрыть в своём лице некое таинство, несущее гибель всякому смотрящему в его изображение. Приоткрыл и тут же бросил крышку соседнего ларя, с досадливостью встретив свой собственный медно-огнистый взгляд. С таким же небрежением обошёл следующий свежеизготовленный ящик, как и первые, уготованный городам Декаполиса, Итуреи и Трахонитской области. Помедлив, сдвинул покрытие очередного. Подавил болезненную усмешку. Выбитые на красно-жёлтых дисках две руки, соединённые в пожатии, как бы наглядно сулил вечный союз евреев с римским сенатом.
Упреждая последующие вопросы, хранитель бросил взгляд на табличку, взятую с полки у входа:
— Одну треть денег с монетного двора Паниаса нам доставили со вчерашним караваном, а следуя твоему наказу, ещё до праздников всё будет переправлено в подвалы кесарийской чекальни. В тех сундуках, — рука Мерари указала в срединную часть помещения, — запас монет Иерусалимского двора в количестве пятисот тысяч шкалим, мой владыка.
Агриппа остановился у крайнего. Он был на одну треть опорожнён, по-видимому, содержимым уже воспользовались. Присел на корточки, сдвинул в сторону несколько влажных свежеслепленных табличек с чередой цифр и зачерпнул небольшую горсть прутот. Какое-то время перебирал на ладони медные монетки, с грустью взирая выбитые на них греческим письмом “год шестой”, но увлёкся невольно. Словно ребёнок, с просветлённым лицом принялся разглаживать чуть размытое изображение трех ячменных колосьев в ореоле царского навеса. Наконец с видимым сожалением сбросил всё:
— Не трудись, Мерари, я передумал. Накопленный reservare [запас] сам заберу в Кесарею после праздников, — он распрямил спину, повернулся к стоящему в стороне первосвященнику, — Перед убытием в Рим в Кесарию прибудет Публий Петроний для присутствования на играх. Хотелось бы сделать его последнее пребывание в городе более приятным и значимым.
Вероятно испытывая перед Ионатаном неловкость, пожал плечами в смущении:
— Мне сообщили, там уже установлены статуи дочерей…
Ионатан учтиво “не расслышал” недосказанное о скульптурном изображении трёх дочерей Агриппы:
— Петроний… я был пристрастен к нему, похоже, это безобманный человек и достоин всяческого уважения. Кому, как не сирийскому наместнику было знать, что из Вавилонии и других земель множество евреев ежегодно несут в Храм золото и серебро, вырученное от продажи первин? Но буду искренен, я далёк от мысли, что на него повлияло величие духа тех, для которых едва проходимые и бесконечные пути, ведущие к благочестию, кажутся лёгкими.
— Это незаслуженно, Ионатан. Уверен, прежде всего он руководствовался желанием сохранить замирение, не развязать войну и отбрасывал мысль о дурных последствиях для себя. Ведь я достаточно общался с ним и временами, казалось, сам Милосердный так расположил его душу. В Петронии давно уже теплился огонь еврейского воззрения, иначе не запоздало бы веление Гая о его самоумерщвлении.
Осмотр палаты Храмовых податей времени у Агриппы занял не много. Быстрым шагом прошёлся вдоль ряда сундуков “шофар” с вырезанными на арамейском надписями “новые сикли”, те что предназначены для храмовых податей на текущий год. С пониманием бросил взгляд на крышки с посвящением “сикли старые”, ибо вмещали они средства неимущих, которым не удалось заплатить в прошлом году. Вереница крепкосбитых ящиков, указывающих на своих крышках, что под ними покоятся “жертвоприношения птиц”,”ладан” и “золото за искупительную жертву” теснилась вдоль стен.
Отдельными островами в этом безбрежном море сокровищ стояли распечатанные короба “для добровольных пожертвований”, полненные доверху пуническими ауресами, греческими драхмами, персиянскими дариками и вавилонскими золотыми шекелями. Тускло-серыми вершинами серебрились римские сестерции и сирийские денарии. В кедровых вместилищах, в открытых широкогорлых сосудах, едва ли не времён Судей Израилевых, покоились “языки” из драгоценных металлов, нарубленные узкими, единообразно короткими брусками. Особняком на округлых приподнятых подносах работы давнопрошлых мастеров рослыми стопками плотнилась шекели хакодеш.
Царь склонился увлечённо, приветливо тронул пальцем тёмно-жёлтое обличье священного шекеля. “Первосвященник Иехезкияху и общество иудеев”, тускнела на нём нечёткая надпись. Вздохнул неслышно, точно боялся встревожить их ветхозаветный сон.
Чуть дольше задержался в сокровищнице Посвящённых даров, приостановив свой взор на золотых щитах и копьях прошлых еврейских царей, должно статься, хранящих былой блеск и звон, как и теплеющий след державных ладоней. Сарисы, развешанные на стенах ровными лучами, выгодно перемежались стародавними луками, стрелами, праотцовской ковки бронзовыми мечами и кинжалами, отражая уловимый привкус минувшего времени.
Поймав взгляд первосвященника, Агриппа улыбнулся:
— О нет, Ионатан, не забыл я твоих прежних пояснений. Вон в том ларце у стены многоценные украшения персидских царей, а рядом покоится оставшаяся часть золотых слитков, что Дарий пожертвовал моему деду для завершения строительства Храма. А вон те золотые сосуды преподнесены ещё Птолемем III для жертвенных приношений.
— Ты памятлив, Агриппа. А ведь все эти дары не единожды свидетельствуют о почтительном отношении многих неевреев к нашему Храму. Разве не достойно памяти имя Юлии Августы, пожелавшей украсить Бет Элохим золотыми бокалами и чашами для возлияний? А жертвенные агнцы и бык, назначенные в ежедневную жертву ещё покойным Цезарем Августом? Тем не менее, многое, слишком многое пропало из того, что хранилось в Доме Господа со времён возвращения отцов наших из вавилонского пленения.
— Да-да, боюсь, что нам обоим не хватит и дня перечисления, — невесело отозвался Агриппа, — Кричащим стенам Иерусалима известны не менее богопротивные деяния, как чужеземных царей, так и царей еврейских. Что уж говорить о нынешних и прежних римских правителях.
— Не печалься, Агриппа. Как ни тягостны воспоминания о разграблениях Дома Господа, незыблем будет Он, как несокрушима о Нём память наша: “Так говорит Господь: небо – престол Мой, а земля – подножие ног Моих; где же построите вы дом для Меня, и где место покоя Моего?”
— Я верую в твои убеждения и полагаюсь на них, Ионатан, и также считаю, уроки Всевышнего говорят за себя сами. К примеру, о Крассе, более прославившегося своей алчностью к наживе, нежели к triumphus [триумф]. Когда-то он посчитал слишком малой наградой для себя шест из золота весом в триста мин, что отдал ему первосвященник Элеазар и невзирая на данную клятву, похитил из Храма и деньги, и золотые сосуды. Так вот, рассказывают, Милосердный руками парфян наказал его ненасытность. Едва перешагнув Ефрат, он погиб там со своими легионами, а царь Ород повелел влить ему в рот расплавленное золото.
В Палате Утвари не менее усладило взор Агриппы то, что всё хранимое по-хозяйски разнилось по времени, величине, весу и достоинству. Отдельно в кипарисовых киотах уберегались дорогие завесы, венцы и золотые жертвенники. У самого входа, для большего удобства забирания, благоухала высокая груда скопленного фимиама. Рядом, сложенные в аккуратную поленницу, чернели пилёные куски эбенового дерева. Он с удовольствием разглядывал кедровые приполки с опрятными грудами дорогих украшений, тонкой работы ряды драгоценных сосудов и перемежающие их частокол изящных подсвечников. С любовью рассматривал старинные лампады и возлияльники, жертвенные чаши и кадильную посуду из чистого золота.
Конечная кладовая, где побывать за обилием других забот Агриппа так и не удосужился, находилась в завершении перехода, утыкавшегося в закатный предел Храма. В течении всего времени, что они направлялись к дальнему хранилищу, до его слуха доносились незвучные жалобы хранителя, выражающего сомнения по поводу недовыделения средств на починку городских дорог:
— Я не могу ошибиться, у меня всё отмечено, о ха-кохен ха-рош! Один и ещё три четверти таланта золота потрачено в этом году лишь на подправку внутренних дорог, а на починку подземных водоводов и трёх Соломоновых прудов ты разрешаешь взять ровно половину из отпущенного. Это несправедливо, как можно уложиться в назначенную сумму? Самотечные водоводы слишком стары! Возьми хевронский акведук, ведь ему уже семь веков!
— Считаешь, наши отцы мало заботились об этом? Да не будь и по сей день “добрых” соседей с их непомерным зложелательствованием и угрозы прямых деяний, что иное заставляло бы их прорубать в скалах водяные лазы? Но в одном ты прав, Мерари, после праздников мы с точностью подсчитаем дополнительные расходы, как на подновление городских башен, так и траты на ремонт и защиту водоводов, и подземных ливневых хранилищ. Затем воздадим жертвы Предвечному, Его щедрости к пролитию на Эрец-Исраэль зимних дождей.
Агриппа невольно вспомнил, как однажды стал свидетелем неуёмных жалоб другого рода от одного из римских эдилов прокуратору вод. Курульный эдил роптал на “ночных сверлильщиков”, будто подлые водяные воры заранее сговариваются с хозяином жилища, не желающим тратиться на разрешение и в тайне пробивают для него ближайшую от дома свинцовую трубу, а затем скрытно подводят в помещение воду.
Время приближалось к полудню и Божий свет успел напитать все углы хранилища, с прилежностью высвечивая многочисленные деревянные полоки из струганных досок сирийского ясеня. Через равные промежутки они были заставлены небольшими по размеру, так и более глубокоёмкими чашами. Точёные сосуды из свето-прозрачного krystallos [хрусталь], глубокие тарелки из дорогого финикийского стекла теснились с медными и серебряными листами прямоугольных и округлых форм. Человеку неискушённому на первый взгляд могло показаться, что былой причудник наполнил до краёв всю эту редкую посуду разнорасцвеченными окаменелостями. Россыпи крохотных, величиной с ноготь младенца, комочков соседствовали с нагромождениями более крупных каменьев, порой напоминающих угловатые яйца диковинных птиц. Одни виделись полупрозрачными, другие же, как бы опалённые жаром, светились тусклыми цветами уходящих радуг. Рядом ниже в скользящем луче света маловыразительно поблескивали сухой незамутнённостью сглаженные осколки. Также скучно смотрелись и внушительные по размерам камни, чуть менее средних плодов перезревших гранат, но сквозистые иной, затаённой освещённостью.
Многие из них Агриппе были известны, слишком часто приходилось дарить подобное необходимым ему людям. Взять хотя бы эти “камни красивые”, прозрачно-красные рубины да карбункулы, уж не их ли царь Давид собирал для украшения храма? Чуть тронул пальцем небольшую горку известных ему хризолитов. Неслышным шорохом мягко стекли и рассыпались к подножию окаменевшего fontana прозрачные капли, источая из своего нутра светло-голубые, жёлтые, коричневые отливы. Точно такие же приносили в его domus известные римские торговцы и расторопные греческие купцы с новоприбывшими драгоценностями из жаркой Абиссинии и страны pygmaios [пигмеи], где, говорят, живут “люди величиной с кулак”.
Задержал взгляд на серовато-коричневой длани фиала, доверху наполненного камешками цвета пронизанных солнцем виноградных листьев. Остановился. Внезапная чувственная нежность охватила Агриппу. Когда-то в память первого года совместной жизни подарил он Кипре “привески волшебные”, украшенные такими же прозрачно-зелёными барекет [молния, изумруд]. Он заказал их в счёт долга. У знакомого тирского еврея попросил изготовить для жены амулет из трёх египетских смарагдов, в простосердечии пообещав в будущем щедро отблагодарить его. Слово своё выполнил, понесли службу в его войске три младших сына ювелира, ровно по числу камней. Сам же ювелир, состарившийся и разорённый потомками финикийских заимодавцев, получил пожизненное вспоможение.
Тронулся далее, оглядев по ходу длинные ряды серебряных чаш, где в копнище праотцовских перстней и чеканных запястий, дорогих светозарных фибул, золотых женских уборов, колец с печатями и прочих подвесок, остриями копий мерцали драгоценные камни. Злобногудящими кинним [мошка, москиты], сгрудились они в пёстрые многосильные тучи то тут, то там, вот-вот готовые, ровно в ярости, разлететься по болотистым нивам Хуле.
Внимание привлёк древесный ларь, стоящий на отдельном каменном помосте. Его тёмные боковины и широкую верхнюю тесину отличали растрескивавшиеся от времени изображения финиковых пальм и виноградных гроздьев. Едва различимые в свете, потускневшие цветы лотоса окаймляли начертанное. Агриппа остановился, спросил с непричастностью в голосе:
— И что́ здесь?
Лицо жреца впервые за время пребывания их в Храмовой сокровищнице осветила улыбка. О, он многое мог бы рассказать о хранящихся здесь светло-прозрачных терниях, как многое знал и о других камнях, но не решался обеспокоить обоих досматривающих. Ответил бесхитростно, скорым говорением:
— Здесь скопище алмазов лучистых от прародителей наших и царей Израилевых, мой владыка, а также дарения властителей иноплеменных и евреев Эрец Исраэль, диаспор Александрии и Антиохии, Дамаска и Пантикапеи, а также из диаспор персидских владений и Вавилонии, Рима и Сарды, городов Заиорданья.
Хранитель с благоговением поднял крышку, источенную разрушительным временем и прислонил к короткой стороне ларя. Камней, воистину, оказалось множество, разновеликих, округлых и с острыми гранями. Но не огорошило увиденное Агриппу, хотя лицезреть алмазы в таком необозримом количестве ему ещё никогда не приходилось. Но мало ли на свете диковин, видел и почуднее у италийских и египетских “золотых мешков”. Какое-то время взирал на водянисто-прозрачные кусочки, между которых изредка случались и окрашенные несколько иначе. Среди струящихся волнами искорок, точно небесные бабочки, камни нежно поблескивали то зелёным, то жёлтым, то красным, то голубым, а то и белым с лёгкой синевой разноцветьем.
Удивлённость вызвала свинцово-чёрная ткань, что перемежала собой каждый последующий слой камней. Не слишком ли мрачен её окрас? Но запоздал с ответом Мерари. Сполз к основанию полуденный луч, заполонилось хранилище сумеречным светом.
И о, чудо! Горячо, неистово заалели, зарумянились, зацвели на скорбно-смоляном поле бесчувственные “шары”. Прежде лишённые жизни, неомрачённые и безоблачные, воссияли алмазы короткими рыкающими сполохами, озарили вокруг себя всё, что было здесь – и бесконечные ряды с дарами, и стены, и потолки сводчатые, и глаза восхищённых людей. Точно Божье свечение сразило их тем, чем полнился ларь. То для славы и благолепия Храма несли отсюда каменья свой обжигающий свет ко Всевышнему.
В глубоком раздумье возвращался царь, лишь у ступеней Притвора голос первосвященника коснулся его слуха, напоминавшего, что до очередной службы остаётся не так много времени и следует поторопиться. Хранитель испросил разрешения воротиться к своим обязанностям, как его задержал Агриппа. Римская усмешка против воли привычно утаилась в опрятных кущах его тёмной-рыжей бороды, щедро посеребрённой ранними нитями. Посмотрел испытывающе на кохена:
— Наслышан я, тебе многое известно о камнях высокоценных, а вот расскажи мне о “шамире”, что крепче любого камня. Когда-то греки дали имя ему “adaman”, что означает – непобедимый, но утверждали при этом, что растворяется в свежей козлиной крови. Вместе с тем я сам наблюдал, как расчётливые италийские ювелиры не жалели мелких алмазов и приказывали разминать их в сыпучую массу, поскольку ничто иное, даже железо не способно стирать ненужные грани в камнях изрядных. Что ты скажешь на это, Мерари?
С лёгкой озадаченностью хранитель вглядывался в царское лицо, да видно что-то усмотрел в его взоре, выдохнул успокоённо:
— Мои суждения вторят твоим, о владыка, ибо сказано у пророка – “…алмазным остриём начертан на скрижали сердца их и на рогах жертвенников их…” Так и рёбра алмазные на лучистых шарах сглаживают лишь плотью от плоти его.
Попрощавшись, он перевёл вопрошающий взгляд на первосвященника.
— Иди, мой Мерари и уследи завтра, чтобы не задерживали с отправкой в Галилею медных слитков, караван за ними с монетного двора Тверии уже к вечеру прибудет к нам.
— Всё будет исполнено в срок, ха-кохен ха-рош.
— А знаешь, что я надумал, Мерари? — Агриппа протянул вперёд правую руку, кивнул на вековые перстни, украшавшие его кисть, — Вот вернусь из Кесарии и поспорим с греками, найдём с тобой время, попробуем козлиной кровью превратить в ничто любой камень из них, — он улыбнулся открытой улыбкой, — Теперь же иди и продолжай с благочестием править службу.
— Выходит, тебя не устрашает потеря малой толики собственного богатства, Агриппа? — чуть погодя поддержал царскую шутку первосвященник, — Хотя тебе ли не знать, что и малые споры приводят к великим ну́ждам? Но, как человек разумный, думаю, найдёшь ты мудрые советы в речах мудрого.
Развёл руками Агриппа, лицо просветлело, словно осиял его небесный луч:
— Не поверишь, Ионатан, но я отыскал наставления ещё на прошлой неделе. В день субботний прочла мне Кипра строки из притчей царя Шломо:
“Двух вещей я прошу у Тебя, не откажи мне, прежде нежели я умру: суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне… дабы, пресытившись… не сказал: “кто Господь?”
— “И чтобы, обеднев, не стал красть и употреблять имя Бога моего всуе”, — подхватил Ионатан, — Но не кажется ли тебе, что и в благоденствии пребывая, мы сами зачастую непозволительно истощаем имя Его, не это ли бо́льший грех?
Первосвященник замолчал, как видно, не решаясь продолжить. И вновь царь почувствовал недосказывание его. С недавних пор что-то томило этого пожилого человека. Агриппа отвернулся, учтиво предоставляя ему возможность собраться с мыслями.
— Однажды, когда настал черёд умереть Давиду, призвал он к себе сына от жены Бат Шевы, — начал Ионатан, — О многом царь вразумлял его, в том числе увещал он Шломо тщательно сохранять чистоту сердца. Так и мне ночью Предвечный явился во сне и предостерёг от дальнейшего первосвященства. И понял я, что с меня довольно единожды облекаться в священное одеяние, потому как есть человек более достойный. Он чист.
— Признаюсь, твоё желание застаёт меня врасплох и повергает в печаль — царь сокрушённо покачал головой, — но я прислушаюсь к тебе, ибо, как и ты, уверен в чистоте Матфия от всякого греха. Перечить не стану, пусть будет по-твоему, Ионатан. Передай брату, я упрочу его в священном сане по завершению праздника.
Медленно и величаво размыкалась Вавилонская завесь, видом являя собою Вселенную. Напитанная звёздами, шитыми из гиацинта и виссона, в сполохах шарлаха [ярко-красный цвет] огненного и пурпура, открывала воззревшему Великие врата.
— Да будет мир в стенах твоих, благоденствие – в чертогах твоих! Ради братьев моих и ближних моих… Ради дома Господа, Бога нашего…
Но что за тягостность случилась сегодня, не отзывалась душа первосвященника, не начинялась умиротворением. Словно жнец, не наполнивший зерном горсти своей, с недоумением и страхом взирал Ионатан на Дом Сидящего на престоле.
* * *
Трясло нещадно и Марсий соскочил с повозки. Он не сожалел о том, что уговорил Шаула ехать с ним, слишком приунылым тот выглядел всю предыдущую неделю, был неразговорчив и угрюм. Вот и теперь ничего не замечает, словно это не его подбрасывает на каждой неровности.
Иерусалим они покинули рано утром через Женские ворота. Поначалу ехали в сторону Гаваона, но на полпути свернули восточнее и теперь заросшая, усеянная камнями дорога, выводила на гору с плоской вершиной. Здесь, среди развалин запустелого селения эллинов с несколькими хижинами, в которых ещё теплилась жизнь, грудилось десятка два сикоморовых деревьев. Как они попали сюда с равнин никому неведомо, тем не менее лучшего материала помимо пальмовых ветвей и верб речных на изготовление крыши для царской сукки́ было не найти. Марсий давно их заприметил и в канун праздника Суккот уже единожды наведывался сюда, чтобы самолично нарубить “ветви дерев широколиственных”, как и предписано Законом.
Нога Марсия, шедшего у обочины, сползла в какую-то яму, затаённую порослями чёрного горчичного кустарника и он едва не упал, если б не держался за край повозки.
— Мatrem vestram! Проклятое языческое гнездовье, в прошлый раз колючкой оцарапался.
— Зря осуждаешь, издревле эти места принадлежали колену Биньямина, — полусонным голосом пробормотал его спутник, — Гива стояла здесь, да разорили город другие колена Израиля, говорят, за поругание невольницы какого-то левита.
— Расскажи кому-нибудь другому, здесь греки жили и сейчас живут. Смотри, камни от храма торчат, а вон возвышения их богов можжевельником поросли.
— Это сейчас. А в те времена следом пришёл сюда царь Шаул, поднял, укрепил город, окружил стеной и назвал столицу Гиват Шаул. Затем вовсе худые времена настали, колена против колена пошли. Как-нибудь при случае доскажу. Ты лучше ответь, так и будешь всё время ездить сюда? — недовольным голосом спросил начальник царского войска, — Смотри, фракийцы уже в открытую смеются над нами, — он кивнул на группу вооружённых солдат, тащившихся следом. Где это видано, чтобы государевы служители разъезжали точно простые заготовщики дров?
Марсий скривил губы:
— Ах, вот как ты заговорил? Да будь они иудейской веры, им бы и в голову не пришло строить ухмылки, ещё и для своих семейств ветвей наломали б.
Шаул внезапно оживился и соскочил с повозки:
— Да погоди ты. Не запамятовал наш последний разговор? Думаю, ты всё же прав, не сможет Аргиппа переступить ни через себя, ни… — он взмахнул рукой с безнадёжностью, — Что толку рассуждать, сенат никогда не пойдёт на подобные послабления, что давал при Ироде.
— Считаешь, латины заставили царя окружать себя германцами и галлами да ещё и этими вот… ха-траки? — на арамейском продолжил Марсий, потому как фракийцы уже дышали им в затылок.
— Не без этого, но ты многого не знаешь. Помнишь, Агриппа поручил мне вернуть наш долг Петру? И заметь, вопреки твоим безрассудным предостережениям о моём прежнем промысле, негодник, — Шаул расплылся в невольной улыбке, — Так вот, когда я примчался в Акко и отдал ему все двадцать тысяч drachme, радости его не было предела. Пётр опоил меня полынным вином, не забывая и себя при это, потому и стал длинноязычен не в меру и принялся выкладывать всё, что замалчивал. Тогда я многое чего узнал, в том числе и о келейных решениях сената. Боятся они повторения, когда достигнув могущества, набрал Ирод в своё войско евреев и идумеян, и сокрушал ими врагов.
— Ну да, он и с моим народом годами вёл войны, в противном случае взятая в рабство матушка не разродилась бы мной в неволе, — пробормотал вольноотпущенник.
В смущении Шаул тронул его за плечо:
— Не взыщи, Марсий, — помолчал немного и тихо продолжил, — Всё же обидно было узнать, что ещё до времён Гидона у израильтян не то что пришельца, не всякого еврея на службу брать было принято, уже тогда для военного дела требовались абсолютные праведники. А сейчас что происходит?! Многие в прегрешениях своих уравнялись, что еврей, что язычник. Не к добру всё это, – он сокрушённо покачал головой.
— Да будет тебе, нашего Агриппу так просто не сломишь, при жизни ему многое свершить дано.
— Вот именно, при жизни. Боюсь я за него. В прошлый раз он со своим братом Иродом Халкидским заранее договорился встретиться, чтобы вместе принять в Тверии царей Сампсигерама и Антиоха, с которым в Александрии сорвалась встреча. А едва успел к ним присоединиться владетель Понта, как прискакал всадник и сообщил о прибытии сирийского наместника. Агриппе пришлось вместе со своими гостями выехать тому навстречу за семь стадий от города, дабы почтить Марса. Видел бы ты его лицо, когда улицезрел он всех пятерых – будто тайный сговор против Рима изобличил. Уже потом я узнал, что Вибий Марс не поленился отсоветовать царям подобные встречи и предложил убраться в свои области.
— И то верно. Едва сменив Петрония, он успел многим досадить, к тому же после того галилейского раздора у них с царём дурные отношения сложились. Нечему удивляться, сам знаешь, как Марс чуть ли не ночевал со строителями, когда Агриппа принялся возводить бо́льшие стены вокруг Иерусалима. Всё ходил, измерял шагами, а потом Клавдию донёс со своими домыслами. Жаль, не довершили укрепления, тогда бы ни одна осада не устрашила город, — вольноотпущенник от огорчения треснул кулаком по передку, подняв к неудовольствию обоих рой зелёных мух, примостившихся на широком крупе лошака.
— Мне нечего от тебя скрывать, Марсий. Но сдаётся, Агриппа давно уже подумывает о разводе с Городом, потому как свадебный шиддухин [акт помолвки] с римлянами мы не заключали, — Шаул осклабился, — Сам понимаешь, обручение еврея с язычником не более, чем насмешка над Заветами отцов.
— Ой, вовремя напомнил. Вчера тебя спрашивал сводный братец Саломеи. Ты же помнишь, она присылала слёзное письмо и теперь стараниями Кипры тот назначен во дворцовую стражу. Так у парня выходит срок помолвки, а бракосочетание назначено в канун праздника, потому он просит отсрочить военную службу до окончания Суккот.
Начальник войска сдвинул брови, ему не нравилась вся эта возня, вопрос о службе решился через его голову и назначил юношу на место телохранителя сам Агриппа. Вот сам бы и решал, раз уж взялся, раздражённо подумал Шаул, но коль определено на меня валить, то пусть оба не взыщут.
— Он что, закона не знает? Я могу освободить его от военной службы лишь до окончания седьмого дня свадебного пира и ни днём более. Так и передай ему.
— А может, сжалишься над ним? — не раз испытавший на себе несносный характер Шаула, Марсий насилу скрывал улыбку, — Парень сирота и остался без отцовского наследства, оттого Кипра и решилась помочь. У жениха весь выкуп отцу невесты уместится на спине единственного осла.
Начальник войска оглядел с подозрением нежданного заступника, проворчал недовольно:
— По себе судишь, ходатай жён сторонних? Сам же рассказывал, набатеи до последних времён не пахали – не сеяли, домов себе не строили, даже вина не употребляли, сердешные, а как за невестой ехать, таким же манером всё имущество на одном горбе верблюда умещалось.
Переглянувшись, оба расхохотались. Навстречу им приветливо шелестела листва. Окованные колёса глухо скрежетали, продираясь среди обломков гиметтского мрамора. И клонились под ветром навстречу, ровно в предвкушении веселия семидневного, “ветви красивых дерев”.
* * *
Узкие ступени, нисходящие в каменное водоместилище, холодили ступни. Здесь под низкими сводами, куда не заглядывали солнечные лучи, веяло свежестью. Прохладная вода быстро остужала конечности, но первосвященник не мог позволить себе обыденную поспешность, ибо соблюдение ряда заповедей, в том числе и ритуальной чистоты, требовали ясности ума и твёрдости духа. Сосредоточившись на мыслях-молитвах, Ионатан медленно шагнул в микву. После омовения обнажённое тело бил лёгкий озноб. Прислуживающий ему сган ха-коханим, его правая рука, старательно осушил влажную вздрагивающую кожу куском лёгкого шерстяного полотна, после чего принялся за облачение чресел и голеней в льняные исподники. Завершив, попросил приподняться со скамьи и накинул хитон, предварительно направив его пясти в длинные рукава. Тонкий виссон сразу пригрел.
— Немного обожди, Шалеф, дай мне тёплого питья, боюсь как бы не застудиться. Сам видишь, в последнее время кровь уже не распаляет мои телеса, — вздохнул Ионатан.
Помощник первосвященника отошёл к соседнему столику, уставленному всякого рода сосудами. Выбрал с красным соком плода виноградного, отлил в чашу, изощрённо высеченную из цельного камня, плеснул туда же горячей воды из другого кувшина. Протянул учтиво:
— Вкуси “от святынь Израилевых”, ха-машиах.
Немного спустя Ионатан почувствовал себя лучше и подал знак для завершения затянувшегося одевания. Следовало поторапливаться. Шалеф взял с рук подошедшего к нему левита верхнюю накидку голубой шерсти, легонько встряхнул, внимательно осматривая её со всех сторон. Прежде чем приступить к дальнейшему убранству, следовало убедиться в наличии на одеянии необходимого количества золотых бубенцов, нашитых на подол. Пошевеливаясь между выпуклыми узорами округлых гранат, искусно вышитых разноцветными шерстяными нитями, они нежно и переливчато позванивали. Глухо забормотал, насчитывая их в количестве семидесяти двух. Удостоверившись, жестом призвал прислужника продолжить. В четыре руки они раздвинули “меил” до потребного и с осторожностью просунули седовласую голову через горловину, обшитую тканым кантом “подобно отверстию брони”, затем тщательно расправили все складки ризы, опускаясь низко к самому полу.
Настал черёд облачения эфода, что соткан “из золота, из голубой, пурпуровой и червлёной шерсти и из кручёного виссона…” Собственноручно крепя его со спины лямками на плечах первосвященника, а затем стягивая у пояса перевязью, Шалеф всякий раз неизменно испытывал душевный подъем. Он аккуратно наложил оба наплечника, стараясь не задевать вставленные в них по драгоценному ониксу, чуть подправил, чтобы они свисали впереди немного ниже плечей. Едва слышно звякнули золотые цепочки, продетые в такие же кольца. В протянутую руку без промедления лёг тканый четырёхугольный нагрудник. Прикрепляя его к эфоду, сган ревностно всматривался в каждую из двенадцати лунок, где в четыре ряда переливались разноцветными огнями одем и питда, барекет и нофех, густо-красный, саппир, яхалом, лешем, шво, а также ахлама, таршиш, шохам и яшфе. Дорогие сердцу каждого еврея, мерцали они по числу колен Израилевых. Все двенадцать камней сияли врезанными в них именами праотцев и праматерей.
— Достаточно, Шалеф, подай мне “кидар из виссона”, я сам завершу облачение, — Ионатан взял из рук жреца свитый из ткани тюрбан, — Благодарение Отца небесного! Я чувствую себя, как нельзя лучше.
Лицо первосвященника зарозовело, взгляд из-под мохнатых бровей внимательно осматривал головной убор, украшенный в лобной части золотой пластинкой. Сухие пальцы с любовью и нежностью касались высеченной на ней короткой, полненной сокровенного смысла фразы: “святыня Яхве”. Всякий раз водружая кидар на голову, Ионатан с грустью принимал истинное предназначение “циц”. Когда-то такая же прикрывала лоб Аарона, неусыпно возмещая собой всё несовершенство святых даров народа Израиля.
Первосвященник смиренно дожидался, пока сган подготовит елей к обряду и с молитвой совершит возлияние – помазание по иссушённым многолетием волосам. Завершая священнодействие, Ионатан затянул на себе узорчатый пояс с вплетёнными в него шерстяными нитями и водрузил сверху кидар, увенчивая тем самым своё нелёгкое подготовление.
* * *
“И заколол вола и овна, которые от народа, в жертву мирную…”
Левит 9:18
Главный храмовый резник, шохет Иевосфей, уже дважды омывал в этот предпраздничный день свои члены из медных умывальников. Согласно выпавшему жребию, утренняя служба началась для него с принесения ежедневного жертвоприношения – “корбан тамид”. Священники, участвующие в службе, испытывали довольство – безупречное заклание первого из двух агнцев знаменовало собой начало успешного дня.
Набрав изначальную кровь в сосуд, посвящённую служению “обиталищу Яхве”, под пение левитов шохет направился к алтарю. Поднялся по правому боковому подъёму, ведущему к узкому, шириной не более одного локтя карнизу, что опоясывал жертвенник со всех четырёх сторон. Широким движением Иевосфей окропил верхнюю часть правого угла, утверждённый в возвращении Творцу созданной Им жизни:
— “По законам Моим поступать будете… и обращусь Я к вам и распложу вас, и умножу вас, и установлю союз Мой с вами…” – завершал кохен свою молитву.
И багровели “кровью завета” неотёсанные камни, подтверждая тем самым безлестный Шалом между народом Израиля и Его Отцом небесным. Под музыку благозвучную завершился тамид и возлил вино Иевосфей с остальными коханим. Затем спустился вниз, вылил в стоки оставшуюся кровь и омыв водой свои члены, поспешил в северную часть Азары.
В стороне от столов обмываний его ожидали четверо молодых коханей мишне [жрецы, вторые по чину], что уже закончили обучение резки скота. В его присутствии на днях эти вторые по чину жрецы успешно произвели подряд три шхиты, тем не менее была нужда дополнительно преподать им ещё раз не менее сложную часть урока, требующую особых навыков.
Ной, старших из двух братьев, заметил приближающегося главного шохета, толкнул в бок брата:
— Не спи, доставай “чистую” птичку. В прошлое поучение ты просто убил несчастную голубку, точно язычник. Хотя, как мне показалось, — Ной расплылся в улыбке, — душа её отлетела много раньше, чем твои “нежные” пальчики отделили голову.
Иевосфей ещё издали увидел помрачневшее лицо молодого кохена. Догадался о чём шла речь, подошёл ближе, спросил с укором стоящего рядом брата:
— А напомни мне, Ной, сам ты с которого раза сумел правильно совершить шхиту?
Юноша опустил голову.
— То-то, же! — Иевосфей обращался теперь ко всем четверым, — Любой здравомыслящий человек за пределами Храма и сведущий в законах шхиты способен совершить резку, предписанную Торой, но наше служение Господу требует особых тонкостей и умения. А теперь прихватите птиц, — он указал на одну из двух корзин, стоящих невдалеке, — и все вместе подойдём к Божьей горе, Вы ещё раз проследите порядок резки.
Они прошли к западному возвышению алтаря, где справа у самого основания темнели две округлые бреши с бурыми наплывами.
— Исав, выбери мне горлицу, — он дождался пока невысокого роста жрец достанет ему из-под крышки нужную птицу, продолжил, — Взгляните ещё раз, шохеты, на исполнение “искупительной жертвы”, совершаемое для бедного человека, который согрешил нечаянно или по ошибке.
На свету глаза сизой голубки затуманились, она было трепыхнулась, но живое тепло и крепкое пленение замирило божью тварь. Горлица принялась издавать воркование. Какое-то время Иевосфей, казалось, прислушивался к нежным звукам, сравнимые разве что с человеческими стенаниями. Для пущей показательности неспешно вложил оба крыла между двумя пальцами, захватывая при этом лапки, затем другой рукой отчётливым энергичным движением коротко оттянул её шею. Ноготь большого пальца одновременно произвёл защемление против затылка, где тотчас показалась кровь.
— А теперь сделай ты, Исахар, дабы брата твоего навсегда оставили сомнения, — едва заметную улыбку надёжно скрыл густой волос.
Юноша торопливо достал очередную птицу, но недавняя ошибка заставила сдержать порыв. Он прилежно обхватил светло-серое туловище, уместив между пальцами крылья с двумя отчётливыми тёмными полосками.
— “Благословен Ты… освятивший нас своими заповедями и повелевший нам шехиту…” — произнёс он негромкое благословение, затем в точности повторил преподанный урок. Не успев всколыхнуться, горлица обвисла, безвольно качнув отпущенной головкой. Из почти незримой ранки закапала кровь на плиты. Исахар окропил ею стену жертвенника, а оставшуюся выжал на землю.
Иевосфей удовлетворённо кивнул:
— Теперь вы твёрдо стоите на “принятом пути”, коханей мишне, ибо многое ведаете и с похвальным умением исполняете Законы Галахи. Не забывайте то важное, что сказано в Торе:
“Закалай из крупного и мелкого скота твоего, который дал тебе Господь… только строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа; не ешь души вместе с мясом; …выливай её на землю, как воду…”
Шохет улыбнулся уже широко и открыто:
— Сегодня завершилось ваше обучение, дети мои, прошли “семь полных недель” пасхального празднования. Завтра в “день приношения биккурим” вы все примите участие в шхите согласно выпавшему жребию, ибо достойны причастностью своей встретить в служении праздник Шавуот.
День шестой месяца сиван для Исахара начался рано, когда ещё и не думало рассветать. Окно их кельи в среднем ярусе выходило на север, куда и в долгие летние месяцы не заглядывали солнечные лучи. Неширокая комната длиной в четырнадцать локтей вот уже более полутора лет была их местом проживания.
Брат сладко посапывал на соседней лежанке. Исахар встал, стараясь не создавать шума, на ощупь прошёл к двери. Отсвет ночной лампады, укреплённой на внешней стороне простенка, едва освещал соседнюю дверь. Это помещение временно пустовало и кроме стола и лавки в ней ничего не хранилось. Юноша запалил от пламени свой светильник, вошёл в келью и осторожно прикрыл за собой створку. Здесь можно не тревожиться, внутренние стены толщиной в пять локтей не пропускали звуков. Он достал из подмышки узкий длинный ящичек. Изготовленный из тамариска руками прадеда, его потемнелые от времени грани были покрыты преискусной резьбой, изображавшей мелкие листья в виде чешуек, тесно прижатых к узластым ветвям.
Скорым движением сдвинул верхнюю крышку. Вот уже в который раз глаза его не уставали любоваться содержимым этого ценного для него хранилища. Подобно воинскому оружию, уложенного в ножны, плотно теснились в мягких кожах три длинных железных ножа с закруглёнными концами. Направленные лезвиями вниз, сыто поблескивали их бока, крытые защитным слоем нутряного жира.
Исахар был слишком мал, когда его отец и дед, такие же храмовые шохеты, ушли из жизни. Ной же хорошо помнил обоих и часто рассказывал брату о тех радостных днях, когда выпадал их жребий. Счастливые и весёлые, особенно в дни праздничных жертвоприношений, они покидал дом. Но прежде на рассвете отец с дедом садились во дворе и тщательно готовили к шхите свои орудия.
Исахар достал самый крайний с деревянной рукоятью в мелких насечках. По законом Торы для резки требуется инструмент в два раза длиннее, чем ширина шеи животного, но этот получился даже на два эцба больше. Затаив дыхание, осторожно провёл пальцем вдоль всей плоскости клинка. Гладкий без единой зазубренности нож легко скользил по коже, не причиняя вреда. Его отточенность была очевидна, но он проверил остроту лезвия на ногте большого пальца. Это необходимо было сделать. Ножи подвергнет тщательному осмотру главный шохет перед использованием и по завершении шхиты, потому как если впоследствии окажется на них хотя бы одна выщербина, мясо животного станет непригодным к пище. Тем не менее юношу одолевали опасения, что сможет без ошибок выполнить весь обязательный прядок резки, хотя предыдущие три он выполнил с честью и даже удостоился похвалы самого сган ха-коханим. Исахар встал над столом, с силой выдохнул воздух, ясно представив перед собой жертвенного овна.
“Благословен Ты… освятивший нас своими заповедями и повелевший нам шехиту”, – мысленно произнёс новоиспечённый шохет.
Рука его крепко сжала орудие – ошибка немыслима. Резку требуется свершать быстротечно, непрерывно и без надавливания, лишь в этом случае животное не успеет испугаться. Ясно увидевший внутренним взором глотку жертвенного овна, он сделал решающее энергичное движение, как бы одновременно перерезая его пищевод и гортань. Затем ещё и ещё раз, всё отточенней повторяя многократные взмахи.
В помещении светлело. Чрез “закупоренное” окно, широкое снаружи и узкое внутри, с предутренней прохладой заструился отсвет набирающей силу зари. Следовало будить брата и облачаться в праздничные одежды. Юноша навёл прежний порядок, закрыл плотно крышку лотка и покинул келью.
* * *
Возвратились от умывальников все девять участников изначальных жертвоприношений, коим выпал на шхиту счастливый жребий. Кровь, разгоняемая биением сердца, горячила Исахара, но песни левитов, чередуемые ликующими “ответами”, сурово призывали к благоповиновению. Он разложил на своей части тележки короткие острозаточенные вилы, надел льняные пятипалые наконечники, плотно закрывающие руки от запястий до кончиков пальцев, затем на куске кожи один за другим в строгой последовательности выложил все три ножа. Вот этот, первый с краю, он употребит на резку, второй, на разделку туши, а тот, самый длинный, побережёт, оставит для удаления нутряного жира, поскольку тук не подлежит употреблению в пищу.
Негромкий голос Иевосфея приказал кому-то:
— “Выйдите и принесите ягнёнка из камеры ягнят”. Затем станете подводить тех, кто ожидает своей очереди.
Девять кохенов, облачённые в белые одежды, вовремя довыполнили приготовления, когда к крайнему ряду вытесанных брёвен левиты поднесли агнца. Удерживаемый за ноги, они так разложили его на бревне, что голова ягнёнка обратилась к югу, в то время как ноздри воззрились в закатную сторону. Все замерли в ожидании, пока старший шохет проверит на своём ногте остроту орудия и убедится в его безущербности.
— Благословен Ты, Господи!… — провозгласил славословия заколающий и сделал быстрый и глубокий надрез глотки жертвы.
Обильной струёй хлынула кровь. Исахар, смиряя “передние руки”, ощутил дрожь овечьего ребёнка. Присутствующий рядом жрец подставил и наполнил вспенившейся жидкостью жертвенную чашу, но не спешил отойти, а терпеливо выжидал. Но вот старший шохет произнёс сосредоточенно:
— “Почти вся кровь вышла…”
Теперь не теряя времени, часть коханей мишне, принялась поочерёдно отделять голову и снимать кожу, другие извлекали седалищный нерв и вскрывали внутренности, позволяя оставшейся крови покрыть землю, “ибо душа всякого тела есть кровь его”.
Убедившись в здравом состоянии лёгких, шохет кивнул благосклонно, что означало успешное увенчание утренней шхиты. Благоприятный знак заставил ожидающего жреца поторопиться, прежде чем свернётся кровь в золотом сосуде, поскольку свернувшаяся не годится для служения.
Стоящему крайним в ряду Исаву досталось срезать весь тук нутряной, а затем с Исахаром снести готовое на ближайший стол обмывки, где тщательно ополоснули тушу в одной из посудин, во второй же омыли жир. После чего всё отёрли жёсткими пучками льняных волокон. Лишь затем подошедший сган ха-коханим собственноручно понёс на костёр огнепалимую жертву Господу.
Довольный счастливым начинанием, главный шохет распорядился о подготавливании первых двадцати жертв, доставленных в Храм к празднику Шавуот и каждому жертвователю назначить свою черёдность.
Дошла очередь благоподателей, некоторые из которых уже проявляли признаки нетерпения. Непримиримый Иевосфей, испытывая праздничное всепрощение, первым подозвал одного из них, молодого громкоголосого галилеянина. Его годовалый овен был под стать самому хозяину, такой же крепкий, полновесный, с плотной кудреватой шерстью и всеве́дущим дерзким взглядом. Мужчина подвёл животное к бревну и проронил короткую молитву, закрепляя её положенной фразой: “Я действительно хочу принести эту жертву”. Затем возложил руку между круто изогнутыми рогами и с силой присунул неподатливый лоб. Овен вынужден был ослабить напряжение шеи и склонить голову. Шохет подал знак.
В тайне испытывая смятенность, Исахар овладел собой и поднял нож. Три пары сильных рук тут же подхватили недоумевающее животное и накрепко придавили усмирённое тело к широкому древесному сколу. Продолжая держать голову, молодой жрец встал сбоку и склонился над божьей тварью. Торжествующая тишина нависла у подножия “особой стены” Храма.
Исахар занёс руку чуть вперёд. Следовало без приостановки исполнить шхиту, но остеречься другой рукой оторвать главные шейные органы – нарушение этого закона сделало бы жертвенное животное “равным падали”. Стремительное движение железа пресекло вены сразу. Глаза овна затускнели, единым махом лишённые притока крови. Судорожно дёрнулись ноги и замерли, а затем и запали густошёрстные бока, не успевшие в другой раз наполниться вздохом.
Следующий круг священников приступил к шхите, затем следующий. И отогрелись их иззябшие ступни, по щиколотки погружённые в осклизлую мокроту, вбирали животворное тепло. Службу вершили осмотрительно; стараясь не выгрязнить, несли свои белоцветные, незапятнанные облачения. Всякий раз старший шохет убеждался и радовался за жрецов, когда не мог обнаружить после каждой шхиты и малой зазубринки на орудиях.
Хеврон месяц ияр 3802 год (апрель-май 42 год н.э )
Пролетел семью весенними тучами праздник опресноков, отзвучали при угасающих кострах рассказы отцов о счастливом Исходе, о многотрудном пути в иссушливых песках. Следом растаяли в небесной сине дымы ночных трапез, но ещё долго и беззаботно хрустели на детских зубах остатки “охранных” маццот, что воспекались в печах и каменьях Хеврона. Не иссох, не иссяк в сердцах еврейских медово-сладкий глоток свободы, что испили когда-то по воле Яхве сыны Израилевы.
Светло и отрадно на душе у софера [писец] местной общины, вдобавок сошлись все нелёгкие исчисления. А означало это, что к назначенному сроку успевал он приготовить всё необходимое для скорой дороги в Иерусалим. Надёжен и кристально правдив Яазаньяху, потому и доверял ему кохен возглавление паломников, ибо ещё до четырнадцатого числа месяца нисан он убыл в столицу служить “череду” при Храме в дни праздника Песах. Да вот беда, почувствовал немочь и прислал человека предупредить, что останется у дочери все семь седмиц до наступления праздника Шавуот. И ещё в послании приписал, как появится “серп на жатве” и соберут землепашцы с полей ячмень, да примутся за пшеницу, самому потом определить нужную часть первых плодов урожая и сложить этот биккурим в общинное хранилище, в надежде, что с остальной многосложностью Яазаньяху и сам справится.
Софер бережно придвинул к себе чернильницу. Выточенная в дни оны из красно-огнистого сарда, была она подарена его покойному отцу-левиту евреями Мемфиса, где тот много лет прослужил писцом при местной общине. Посвятив всего себя переписыванию Торы и без устали заполняя священными строками бесчисленные мезузы, он также обучал детей письму, чтению и Закону, за что и заслужил всеобщее уважение и признание, как “книжник, сведущий в законе Моисеевом”. Искусство владения “тростью писца” он передал своему первенцу, с любовью и терпением прививая сыну необходимые знания и навыки. К двадцати четырём годам Яазаньяху, помимо прекрасного знания иврита, арамейского и греческого, овладел ещё несколькими языками, в том числе и языком латинов, грамотно писал и выражался на них изысканно. Оставшись без отца, уже проживая в Эрец-Исраэль, он вскоре переехал с семьёй в Хеврон, где с честью продолжал его дело, потому и отмечен был особой признательностью кохена. Непреложно поддерживал чистоту ритуальную, ибо любой пишущий имя Бога всякий раз должен омыться в микве, прежде чем взять в руки перо и начертать первую “вав”.
Яазаньяху проявлял прилежность и сосредоточенность, никоим образом не допуская ошибок при переписывании священных текстов. В дни праздников с кохеном они “…читали из Книги, из Закона Божия внятно и присоединяли толкование” несведущим в грамоте евреям, объясняя смысл и предписания Торы. В свободное от службы время Яазаньяху шёл навстречу людям небогатым, за символическую плату составляя им купчие, тем самым удостоверяя законность сделки.
“Ведущий счёт” поправил светильник и сдвинул крышку чернильницы. Ввиду крайней ветхости, софер остерегался носить её на своём поясе, а хранил на рабочем столе в доме собрания. Затем отвернул часть свитка и углубился в чтение, поочерёдно делая пометки против каждой строки. Вычисления в уме не слишком утруждали, но прежде всего требовалось убедиться в правильности денежного отчёта, записанного им накануне. Всё верно, четыре тысячи полушкалим серебром в точности соответствовали количеству мужчин-евреев, проживающих в городе и его окрестностях. Писец перевёл дух, слава Милосердному! Деньги будут вовремя доставлены с ближайшем караваном в Храм и потому обязательно должны быть прежде занесены им в соответствующий столбец. Вернувшись к предыдущему, Яазаньяху с лёгкостью определил одну шестидесятую часть урожая от сжатых ныне шести тысяч мин ячменя.
Ещё раз перепроверил подсчёты, вычел прощённый долг вдовий и бикурим четырёх молодых семейств, что насадили у себя виноградные лозы, а верхние отростки отвели в общественное владение и с аккуратностью вписал число сто пятьдесят пять. Завтра же он сделает необходимое распоряжение и ровно сто пятьдесят пять мин ячменя займут место в общинной повозке. Настала очередь прикинуть количество дров для Храмового жертвенника, что уместятся в трёх следующих возках. Покончив и с этим, отвернул свиток к преддверию отчётности, уверился, что последние замеры общественных дорог даже чуть превышают положенные по ширине шестнадцать локтей.
Вздохнул с облегчением, пока взгляд не наткнулся в приписку, учинённую рукой кохена, где говорилось о Нэхэмъя, нашумевшем вымогателе из Тель-Зифа, отнявшего участок земли у законного владельца, к тому же пытавшегося присвоить выросший на нём урожай зерна. Возмутившись, сделал пером излишне жирную отметку, рассудив, что после праздников лихоимец обязательно получит по заслугам. Суд никогда не признает за ним право владения, чтобы он не утверждал, да ещё вынудит вернуть с излишком захваченные с землёй шестьдесят мин пшеницы и почти столько же чеснока, лука и чечевицы.
Хорошее настроение испортилось, захотелось побыстрее закончить и вернуться к семье, но чувство долга обязывало. Яазаньяху взял в руки небольшой лист свеженарезанного папируса и его непорочная чистота вернула расположение духа. Ему всегда нравилось зреть, как первые буквы, подобно передовым воинам, расчётливо размещались на желтоватых листах спрессованного тростника, затем, точно обнаружив неприятеля, рядились сплочёнными вереницами, разворачивались в фаланги и вот уже любой осведомлённый мог с лёгкостью вникнуть в священный смысл “Книги войн Яхве” и приклонивши ухо, восчувствовать походные песни воинов:
“Мы поразили их стрелами; погиб Есевон до Дивона, мы опустошили их до Нофы… И жил Израиль в земле Аморрейской…”
Под кончиком пера в меру текучая жидкость впитывалась мгновенно, оставляя за собой чёткие прерывистые борозды изящных строк. Эти чернила цвета чёрных оливок, секрет приготовления которых ему оставил отец, Яазаньяху изготовил собственноручно, сжигая и кропотливо перетирая в пыль обугленные косточки хевронского винограда. На этот раз послание было иным. Он извещал Санхедрин о дате выхода каравана, о времени прибытия в Иерусалим паломников Хеврона и дороге, по которой они пойдут. Впрочем, последнее можно было бы и не указывать ввиду того, что кратчайший и безопасный путь в двенадцать тысяч канэ известен всем. Он занимал два дня перехода, но порядок обязывал исполнить и это.
Впалый живот сурово напомнил о себе сердитым ворчанием, похоже, сообразив, чем займётся сейчас его неуёмный хозяин, но не смог отвратить от намеченного на сегодня. Пара горстей кунжутных зёрен, кусок ячменной лепёшки и вдоволь свежей воды, вот и всё, чем угостился с утра неприхотливый в еде Яазаньяху.
Приподнявшись, достал из стенной ниши стопку табличек из белой и тускло-коричневой глины. В светлых подробно перечислялось количество приносимых в жертву животных в Дом Яхве и отчисления в дома собрания Хеврона за год, за месяц, за неделю. Отдельными строками указывался нажин ячменя, пшеницы и прочих сжатых злаков, а также численность домашнего скота общины Хеврона и окрестных еврейских поселений.
Уверенной рукой выбрал нужные ему два других темноцветных луаха с выдавленными вверху именами. Первый, являвший прибыток с именем кохена, не вызывал сомнений. Денежный выкуп первенцев мужского пола и количество ягнят, заменявших первенцев ослиц, как всегда, были переправлены рукой кохена на значительно меньшее число. Также обстояли дела и со “снопами возношения”, “хлебами предложения” и особой доли биккурим. Ахия уже как второй год овдовел и не желал пользоваться лишним. Яазаньяху кивнул с уважением, заботливо отложил табличку в сторону.
В свой луах всматривался придирчиво, оглядывая каждую строку и сверяя цифры с лежащего перед глазами многократно пользованного листа пергамента. Тем не менее ошибочных приписок и здесь не обнаружил. Уверенной рукой поставил метку за этот день. Достаток шерсти от первой стрижки баранов и овец, первенцы домашнего скота, доли муки, масла и других продуктов, включая малую часть каждой выпечки хлеба – не превышали дозволенной ему меры, ибо сказал Господь Моше:
“Когда вы принесёте из сего лучшее, то это вменено будет левитам, как получаемое с гумна и получаемое от точила… вы можете есть это на всяком месте… ибо это вам плата за работы ваши в скинии собрания”.
Лишь тронул рассвет вершины хевронских отрогов, а площади городов и селений уже начинялись людьми. Наступала седьмая неделя весеннего праздника опресноков и через три восхода, ко всеобщему веселию, увенчает его долгожданный Шавуот. Рано поднялись в этот день евреи Хеврона и Кириаф-Арбы, Сусии и Адуллама, Арада и Кармеля, не запоздали и жители Ятты и Аним, и других окружных поселений.
Ещё не поутих свет предутренних звёзд над селением Маон, а во дворе Иоэля вокруг трёх возков, с погружёнными в дремоту ослами, уже вовсю кипела работа. Старшие сыновья выносили из-под навеса корзины, всевозможные глиняные горшки, кувшины, доверху наполненные первыми плодами биккурим и, казалось, не будет конца им. Осаждённые с боков ночной влагой, сосуды с медно-цве́тной и тёмно-лиловой смоквой ставили с осторожностью, к менее тряскому переду. Тыквенные же вместилища с сочнополненными плодами оливы помещали в середине, а пышные связки темно-желтых финиковых соплодий – позади, потому как фрукты эти меньше остальных нуждались в бережении на сглаженных, но от того не менее тряских дорогах.
Как ни старалась семья, так уж выходило, что с очередным праздником Шавуот прибавлялась кладь. Всякий раз многочисленные родственники и близкие соседи, обременённые житейскими невзгодами, являлись с просьбой привнести за них в Дом Яхве начатки плодов от земли своей. Сам же хозяин наскоро перевязывал кручёную упряжь у крайней из повозок. Крупные, со вздутыми жилами кисти рук землепашца занимались привычным делом. На этот раз среди множества “первых плодов” он едва уместил “духмяные” дары своего младшего брата, который тяжело заболел на четвёртый день Песаха и жена его, Мезагава, просила выручить, поскольку не может оставить мужа без ухода, а дети ещё малы́. С юности Шрагу не отличала привязанность к земле и их покойный отец, не желая настаивать, отдал его в ученики многолетнему вдовцу, слывшему умелым кожевником.
Занимался тот Эзра выделкой кож из шкур “чистых” животных, но жизнь принуждала, обрабатывал и шкуры “нечистых”, бывало, и палой скотиной не брезговал. На насмешки же соседей отвечал с достоинством, что труды его не возмездие ему за нарушение законов Торы, а вот когда работа бесплодная, вот где тернии истинные! В силу всего этого жить и работать ему приходилось, как и его прадедам, за пределами Хеврона, у водоёма, отрытого предками с незапамятных времён, такими же искусными кожевенниками. А многочисленный род его прославился ещё при Хасмонеях.
Выделка кож всегда отличалась отменным качеством и шла на покрытие войсковых шатров, обтягивались ими и щиты боевые, изготовлялись ремни да обувь и прочее из солдатского снаряжения. Ни вода, ни молоко, ни ви́на не прорывали меха; пошитые из кожных покров, не истекали долго и обветшавшие. Дубили кожи всякие, красили в прочные краски синие и красные, что шли на пояса и сумки мужские и женские, а также сандалии сафьянные богатых расцветов. И с Иерусалима к ним нередко приезжали обуватели, не обходили заказы и с Обиталища Господа. Нынче же настали иные времена, можно и так сказать, увяло вековое хозяйство, как и многие другие, поскольку неустанно разоряли римские поборы. Перед смертью завещал одинокий Эзра подворье своё лучшему питомцу, но и к тому в дом в скором времени змеёй заползла нищета.
Но не забывали люди об умелости кожевника, сменившего прежнего. Соферы иерусалимские поручали Шраге изредка кожу тонкую для свитков. Заказывали её и местные, греческие и еврейские писцы, говоря, что его товар дешевле, а по отличительным качествам не хуже александрийского membrana.
Тем временем подбрюшник тихо лопнул, не выдержав испытание временем. Иоэль испустил глубокий вздох и отправился за новой перевязью. Проходя краем виноградника, остро ощутил пряный запах листьев, чуть задержался, жадно вбирая ноздрями благоухание. Кажется, совсем недавно они с женой обходили свой зеленеющий сад, ненадолго останавливаясь у каждой смоковницы. Выбирали на свой вкус понравившиеся им ещё недозрелые плоды и ловко обвязывали их соломинкой, приговаривая с нежностью: “Вот, это — биккурим…” Потом подходила очередь недобравших солнца виноградных гроздьев, а затем и едва начинающих рдеть плодов граната. Как стремительно течёт время, думал он, а ведь недалёк день, когда и наши дети повзрослеют, подобно этим плодам, и сами пройдут вдоль лоз с пучками соломы.
* * *
Толпы людей, домашний скот, предназначенный для праздничных жертвоприношений, неровные вереницы гружённых повозок – всем этим полнилась хевронская площадь. Всеобщая взволнованность передалась и Яазаньяху. Чуть замешкался, но овладел собой, отошёл к обочине, дабы все жители узрели его и возгласил он, сродни страже на горе Ефремовой:
— “Вставайте, и взойдём на Сион, к Господу Богу нашему
Восклицайте пред главою народов… славьте и говорите: “спаси, Господи, народ твой, остаток Израиля!”
Где уж там, и сам не удержался, увлажнились глаза у Яазаньяху, едва первые подводы тронулись к выездным воротам да потянулись следом паломники. Впереди шествия, бодро перебирая ногами, шёл полновесный бык. Его крупное и мощное тело, не познавшее ярма, лоснилось чисто вымытой, смазной маслом и вычесанной до блеска шкурой. Крутой лоб с длинными вызолоченными рогами не клонился к земле. Как бы чуя своё исключительное предназначение, животное негодующе вздёргивало поднятой головой, украшенной венком из ветвей зеленолистной оливы. Заиграла музыка духовая (едва дождались её!), зазвучали тысячеустые голоса, отрадные в чистоте своей, к небу изливались Песней восхождения к Тому, “Кто заставляет быть”:
“Пойдем в дом Господень”. Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим… город, слитый в одно, куда восходят колена …Господни, по закону Израилеву, славить имя Господне…”
Сребробородые родоначальники семейств возглавляют людское течение. Преисполнены чаши их приношениями хлебными из первых плодов и оттого светятся благостью лица старцев, что в скором времени “священник возьмёт корзину из руки… поставит её пред жертвенником Господа Бога твоего…”.
Не отставая, следуют за ними прославленные мужи города, всеизвестные благонравными делами. Далее шествуют многочисленные и бурливые семейства хевронские. Мужчины и женщины всех возрастов, родственники и соседи, близкие друзья и подруги, возлюбленные парами, подростки, бесчисленные потомства, всё сливалось в единодушную изгибчивую череду.
Будто “стоящий на страже у порога Храма”, пребывал Яазаньяху у обочины и вот уже проходят близко радетели земли, зерном вскармливающие. Вместе с ними и те, кто от плодов рук своих насадил окрест сады и виноградники, чьи деревья бальзамовые близ Хеврона без устали источают соки медообразные. И благовониями курятся они по всей Эрец Исраэль, дымы сладостные изливают от Обиталища Господа и по остальным домам собрания, что опорой утвердились по обоим берегам Ярдена, Заиорданья и в землях дальних и ближних.
А вот за дубильщиками, кожевниками да чистильщиками одежд, чьи изготовильни теснились подальше за городом, явились дружным караваном ткачи да прядильщики, “выделывавших виссон”, что идёт и на кидар первосвященника Дома Святости и на “хитон… весь тканый сверху”. С семьями, с песней благословенной шли они, сплетающие ткани узорчатые и многоцветные в трудах своих, ткальной колодой тыкающие холсты грубые из нитей льняных, да покровы из шерсти животных для шатров и одеял.
Вослед с драгоценной ношей на плечах приспела цепочка мироварников, чьи труды составлять искусно мази ароматные, масла мастичные, благовония, курения да фимиам, чьё благоухание припадает к стенам Хехала в Храме Господа и льнёт к одеждам людским, да ласкает ноздри челяди и господ, и жён их в домах безбедных, так и во дворцах царских.
Пахнуло на Яазаньяху дымами, так въелись они в кожу следующих, кому и новые, и свежевыстиранные одежды не помогают, пропускают запах окалины чрез праздничные халифот. Улыбка тронула его губы: “Вот уж кто не ест хлеба праздности!” И слабовидящий узнал бы в этих людях осанистых, налитых силою мужской, медников и серебряников, да кузнецов по железу, чьи “орудиями… молот, наковальня, щипцы и гвозди, а ещё кузнечный мех для раздувания огня…”.
Прошли ветхие времена, думал он с упоением, и своих ковалей, силой рук и мудростью Господа заимела земля Израиля. А ведь когда-то “Филистимляне опасались, чтобы Евреи не сделали меча или копья… должны были ходить все… к Филистимлянам оттачивать свои сошники, и… заступы…”. Да где теперь они?! А мы вот!
Но влились в песнь под музыку духовую забористые тимпаны. Освежительными звуками, извлекаемые из натянутых кож, они первыми, к стыду и радости восславляющих Господа, всколыхнули дряхлых старцев. Опираясь на малолетних внуков да правнуков, так и взошли многие с обочин на дорогу, а там ноги их сами вспомнили прошлые празднества, показывали пример. Но не охватил конфуз молодёжь, не мешкая вступила в танец, точно ожидала порыва старших и не остановить было их влечения. Сплелись беззастенчиво руки юношей и девушек, живой цепью захватывая в объятия свои отцов и матерей, меньших сестёр и братьев. Всё учащённей сталкивались тарелки кимвал, всё громче отбивались в такт тимпанам инструменты звенящие, словно незримый “посланец”, подвластный Ему, поколебал благочиние в праздничном шествии. Переплелись, смешались в едином танце семейства еврейские. Не исступление, то проникновенные чувства завладели людьми и с новой, со свежей силой поддерживали их те, что распевали и славословили Ха-Элохим – Бога истинного:
“В Храм Господа идём! Странник я на земле. Слово Твоё – светильник… и свет стезе моей… стояли ноги наши в воротах твоих, Иерусалим!”
Яазаньяху тронули за плечо, обернулся, жена глядела вопрошающе.
— Прости, Адасса, увлёкся, сама знаешь, со мной бывает, — оба рассмеялись.
Слишком жив был в памяти давний случай, произошедший в их доме. Вернувшись из дома собрания с вечерней службы и наскоро перекусив, софер приготовил на столе всё необходимое для написания обещанного. Вскоре явился и сам заказчик, известный в Хевроне плавильщик, поставлявший многим прославленным ювелирам Иудеи и Шомрона электрон и коринфскую бронзу. Приезжали к нему за товаром и с греческих городов Декаполиса, поскольку и там знали о его умении без изъян сплавлять дорогие металлы. Вместе с тем при всей своей благонравности, считался он в городе человеком неуживчивым в собственной семье, известный своими необоснованными требованиями, как к предыдущей жене, кроткой Лии, так и к женщине, с которой состоял во вторичном браке. Рассказывали, в молодости, рано оставшись без родителей и испытывая крайнюю нужду, он вынужден был продать свиток Торы, чтобы жениться, дабы никто не укорил его, что не является мужчиной и “проводит все дни свои в греховных мыслях” и живёт “без радости, без благословения”.
С тех пор злосчастья не покидали его, не зачала, не родила ему сына та, что упомянута ранее, то же случилось и со второй, когда дела его торговые увенчались успехом и дом наполнился прибытком. И хороша была Ефрафа, и трудолюбива, и отец её сведущ в Законоучении, но как видно, “не желал Бог снять позора её…”, не зачала и она. И хотя пристало “женщине лучше терпеть несчастливый брак, чем оставаться незамужней”, смирилась с предстоящим разводом, а так как закон должен быть соблюдён, то оставалось плавильщику предоставить ей лишь разводное письмо.
Так бы всё и случилось в этот вечер, кабы непредвиденный случай. Помимо платы за написание “гет”, принёс плавильщик большой прямоугольный свёрток, завёрнутый в прожжённую ткань и вручил его писцу со словами, что стремится выполнить мицву, заповеданную Милосердным и жертвует подарок в дом собрания в силу повиновения Ему. Потому, как однажды уже совершил грехопадение, обратив Тору в горсть серебряных тирских шкалим.
Озадаченный принесённым, Яазаньяху тут же во дворе развернул покров и его восхищению не было предела. В руках у него лежал несвычный глазу “книжный свиток”. Четыре тонких листа козьей кожи, разрезанные пополам и сложенные так, что с одной стороны представляли собой восемь, словно гусиный пух, белых страниц. Заключены они были в древесный переплёт, обшитый шероховатой, желтоватого цвета кожей с серебряными украшениями и такими же застёжками. Это был искусно сработанный близнец древнего “Пергамского кодекса”, о котором он знал лишь понаслышке.
Увлёкся Яазаньяху, да настолько, что не помнил сколько так простоял, рассматривая эту чудную вещь. Запамятовал о своём госте, потому и не сразу услышал громкие, возмущённые крики жены. Опомнившись, провёл плавильщика в свою мастерскую, но что увидели они там?! Помимо испуганных и заплаканных глаз маленькой Эмуны, стоящей в покорном ожидании, а также приготовленных для работы вещей, их встретила треснутая пополам чернильница из обожжённой глины. Она лежала посредине стола в большой густо-чёрной лужице. Ужас и негодование охватили софера, ибо это были остатки чернил, приготовленные им ещё два года назад.
Поучительного, разумеется, мало в том, что случилось, чего нельзя не сказать о счастливой стороне дела. На следующий день, написав письмо египетскими чернилами из смеси масла и сажи, издавна хранящихся в синагоге, Яазаньяху так и не дождался своего вчерашнего гостя. А через шесть недель прислал тот своего раба с неожиданной и для уедливых новостью, что его Ефрафа затяжелела, а также подарком, чудесной работы чернильницей, отлитой из золотистой бронзы.
— Действительно пора, идём к детям, — Яазаньяху взял Адассу за руку и оба направились к их повозке.
Старшие дочери не мешкали, в который раз проверяли надёжен ли крепёж. Оберегая праздничные одежды, они плотней запахнули полы своих халлуким, накрепко препоясав чресла кручёным виссоном. Серебряные пряжки весело искрились мелкими небесно-голубыми и зеленоватыми вкраплениями синайской бирюзы. Софер ещё издали с удовольствием вглядывался в их ловкие, ухватистые движения. Обе высокие и стройные, они во всём походили на мать, в отличие от своей младшей сестры. Вот та целиком была в него, а уж вопросы задавала, к великому удивлению, почти такие же, что и он в детстве своему родному зачинателю. Естественное дело, Яазаньяху, как и многие отцы, не уставал ждать сына, но раз уж Всевышний определил такой порядок, то не терять же время попусту? Да и дождётся ли он сыновей? А дочери подрастали, потому он и решил озаботиться их воспитанием, принялся обучить письму и чтению, хотя это и не было принято в отношении девочек. Кохен не возражал, приведя в пример слова Господа Моше:
“И дам тебе скрижали каменные, и закон и заповеди, которые Я написал для научения их…”
Шло время и день за днём в часы вечерние открывал софер старшим дочерям Божью волю и приводил к познанию истины, а в святую субботу Господня всей семьёй рассуждали они о Торе. Настал черёд для младшей дочери передать слова царя Шломо:
“Приобретай мудрость… цени её, и она возвысит тебя… если ты прилепишься к ней… возложит на голову твою прекрасный венок”
Отличало Эмуну незаурядное здравомыслие, к восьми годам многое могла прочесть сама. И вот однажды, желая убедиться в доступной ей осведомлённости, задал Яазаньяху вопрос дочери, тот, что услышал когда-то от своего отца. Спросил: Что значат постановления и законы, которые заповедал нам Господь? И показалось ему, будто услышал собственный голос в ответе её: “Рабами были мы у фараона в Египте, но Господь вывел нас… рукою крепкою… и мышцею высокою… чтобы ввести нас и дать нам землю, которую клялся отцам нашим”.
— Да где же Эмуна, пора трогаться? — послышался обеспокоенный голос Адассы, — Ах вон, бежит с подружками. Смотри, зарозовела как, не иначе увеселялась со всеми, а ведь потом запросится в повозку.
С нескрываемой нежностью оба смотрели на младшую дщерь.
— Не запросится, — заставил нахмуриться себя Яазаньяху, — Я предупреждал её – каждый еврей ногами должен отмерять свой выбег, ибо в пути нашёл Иаков храм свой и назвал его Бэйт-Эль. И мы с тобой всякий раз обретаем Дом Божий в Пути, прежде чем видим стены Его на горе Мория́.
* * *
Огнями костров покрылись прихолмья, огнищами Божьими выстлали темнеющую твердь. Неотразим издали сумеречный Иерусалим, крутыми склонами воздевший к небу Бет Элохим. В лучах заходящего солнца восхищённому Иоэлю казалось, что всё наоборот, то гребни золотых спиц, усеявших кровлю, венец Его, отражается в затухающем своде и наводят в нём золотосияющий круг.
Обломком хворостины он поворошил угли вокруг новой посудины, где вовсю уже клокотала овощная похлёбка из дроблёной пшеницы, кабачков и лука. Приспело время вечерней трапезы. Умирённый душевно, обратился он к младшему из сыновей:
— А знаешь, Иоахаз, сколько праздничных ночей укрывал наш шатёр? В первый раз мы раскинули его ещё с моим отцом. Тогда я был молод, как и ты, но скученность не являлась помехой для моих сестёр и братьев, никто не жаловался и не говорил друг другу: “тесно мне, негде ночевать в Иерусалиме”, — Иоэль с укоризной взглянул на сына, — Посмотри вокруг, сам видишь, многие евреи прибыли издалека. Хотя бы вон те, что из Сирии, а эти паломники ещё дальше, ведь они на кораблях приплыли из страны Мицраим, а потом из Яфы пешим ходом добирались. И для них предназначены более суровые испытания – предстоит прожить им здесь полных семь дней, прежде, чем смогут свершить последнее омовение и взойти в Иерусалим.
— Но отец, я просто подумал, встретит ли твоя сестра утром? В прошлом году на Песах её человек едва разыскал нас на следующий день, как бы и на этот раз не случилась с ней немочь.
— Будем надеяться на Предвечного и тяжёлая болезнь минует Йемиму. Но я вижу, тебя больше беспокоят ожидаемые неудобства. А ведь замечу, тех у кого нет родственников или друзей намного больше среди паломников, но никто на праздники не остаётся без крыши над головой в небесном Иерусалиме. Разве не усмотрел в тот раз, часть земли у стен Храма обособилась для женщин и детей?
— Приметил, — смутился Иоахаз, — видел, левиты ходили между людьми и предлагали желающим раскидывать шатры по главной площади.
— Иначе и быть не может, — Иоэль улыбнулся, с грустью припоминая стародавний случай, произошедший с его родителями.
В первый год их совместной жизни на праздник Суккот у молодожён не оказалось добротного шатра для поездки, а та завеса, что им досталась, было трудно назвать даже прибежищем нищих. Взойдя же в Иерусалим, ввиду своей молодости они постыдились обратиться за помощью к своим землякам и отошли подальше, решив провести ночь в повозке. К большому удивлению, испытывать неудобицу им не довелось, как и многим другим, устраивавшимся на ночь в открытых возках, а то и просто на земле. К таким подходили горожане и предлагали свои дома на все дни праздника собирания плодов, включая угощения. Обеспокоившихся умиряли тем, что плату за ночлег брать не дозволительно, ибо всё, что окружает людей вокруг есть Сам Творец.
* * *
Ведущая на всход дорога, затяжно раздвигала лесистые склоны, прерываемые нередкими лощинами с лоскутами пахот и рядами цветущих смоковниц. Открывались привычные взору ряды оливковые насаждения в ожерельях вьющегося извилистыми уступами серого плитняка. У подножий зеленеющих холмов теснились красноглинными стенами крестьянские лачуги, да верейки коз кормились на каменистых проплешинах.
Сидеть на мешках было мягко, от податливого зерна исходило тепло. Вот только стал редок звон сотрясаемых колокольчиков, поутихли тростниковые свирели и голоса поющих. Присмирели и озорные подростки, до недавнего времени строившие ей снизу смешные рожицы. Теперь Эмуна с сочувствием наблюдала, как люди в летах подъём совершали с натугой, хотя им всячески помогали. Но и обременённые годами, паломники не переставали изредка обмениваться шутками, дабы поддержать и свои силы, и силы более изнурённых. С престарелых лиц не сходили отрадные улыбки, ведь впереди всех ожидала праздничная встреча с Домом Господа, где навечно поселился “Тот, кто является причиной бытия”.
Тёплый вечер третьего дня приветствовал жителей Хеврона и благостным было их ожидание. Остатки лёгких дымков срывались с дневных углей и неторопливо плыли над людским становищем, вбирая в парении многоустие молитв, призывными песнопениями взбираясь к ещё недоступной взору вершине горы Мория́:
“Слушайте слово Господне, народы… Кто рассеял Израиля, Тот и соберёт его…”.
В нешироком продолговатом хранилище, выдолбленном в каменистой почве, скопление воды дождевой, казалось бы, ничем не отличалось от живой проточной – ни чистотой своей, ни свежестью. Волновавшаяся под шевелением множества человеческих ступней и ладоней, погружаемых в неё до щиколоток и запястий, удивительным образом вода “микве” продолжала сохранять свою незамутнённость. Пожилые евреи, более затомившиеся, неспешно совершали омовения из сосудов, трижды обливая забранной водой свои конечности. Но прежде чем наполнить, они придирчиво осматривали их со всех сторон, а понёсшие ущерб в дороге, безжалостно разбивались и менялись на безызъянные.
Совершив молитву в женском шатре, а после омывшись с другими женщинами, Адасса вернулась к дочери. Та спокойно спала, шерстяной плащ хорошо согревал её, лицо Эмуны зарозовело.
Послышалось шуршание:
— Ко сну пораньше отойдём. Скоро солнышко зайдёт и сподобимся мы чистоте и святости, а завтра, да будет на то воля “Эль‘олам”, в лучах утренних взойдём к обители “Вечного Бога”.
Эмуне хотелось идти рядом, но мать, вопреки совету отца, усадила её на повозку, строго предупредив, чтобы не сходила, пока не прибудут на главную площадь. Как и прежде, паломников в эти праздники было неисчётно и Адасса опасалась за восьмилетнюю дочь. Рядом с матерью в таком же праздничном халлуке шла их соседка, которую она поддерживала за локоть. Прошло немало лет с тех пор, как умер её муж, но та полностью так и не освободилась от “одежды вдовства” – плетённый обод удерживал тёмное покрывало на голове Наемы. Глаза её были веселы, а иной раз печальны и она промакивала их уголком ткани. В другой руке женщина несла плотный узелок, который бережно, как величайшую ценность, прижимала к груди. Девочке было очень жаль Наему, которая в дороге постоянно воздыхала и жаловалась матери на своё небогатое хлебное приношение из первых плодов, снятых и отобранных с урожая одной восьмой цемеда земли, принадлежащего вдове. Из разговора Эмуна поняла, что это был первинок соседки, состоящий всего лишь из высушенных на огне и растолчённых зёрен ячменя. Всякий раз Адасса успокаивала её, уверяя, что Всевышний хлебом печали насыщает и бедных и нищих – “Ты будешь есть от трудов рук твоих: блажен ты, и благо тебе!”
Оставив позади Ворота источника, караван неторопливо втягивался в устье Нижнего города. Против городского пруда Шиллоах улица, вымощенная красивыми плитами, расширилась и повела на всход. Стали доноситься протяжные возгласы, чередуемые призывными звуками труб. Нескончаемый людской поток извивался долиной Тиропион. Ещё далеко было до стен града Давидова, когда за небольшим каменным возвышением, что конусом нависло над мостовой, она увидела множество народа, растянувшегося по обеим сторонам обочин. Облачённые в такие же праздничные одежды, они размахивали цветами и потрясали над головами вязками хлебных колосьев. Многие выкрикивали имена, озабоченно выискивая в толпе отозвавшихся, а обнаружив оных, вихрем сбегали на дорогу и втискивались в плотные ряды паломников. Чей-то зычный голос вопрошал о самочувствии некого Рвуни, но в свою очередь, был перебит пронзительно-сочным гудением многочисленных рожков.
Одолён очередной подъём, дорога выровнялась. О, Предвечный! Что за чудо, что за видение открылось взору Эмуны! Всё разом смешалось в её темноволосой головке – и рассказы родителей, больше похожие на ночные видения, и наполненные очарованием, сбивчивые повествования старших о Доме Яхве и всё, что удавалось услышать ей прежде. Увиденное явилось совершенно иным, непохожим, лишь отдалённо напоминающим то, что знала понаслышке. О, как светлы и чисты его убранства! Подобно безбурным снежно каменным волнам, взметнулись в небесную синь его ослепительно белые преграды, вздыбились белокипенными парусами и застыли исполинским соляным столпом в вечной оцепенелости. Но и там, в недосягаемой вышине, солнечные лучи, словно бы усмирялись золотосияющей кровлей и отражённые, очаровывали глаза и душу. Сродни огненному взору Всевышнего, поражали и слепили любого, кто смел надолго задержать свой восхищённый взгляд. Ибо не сыскать на свете обиталища более прекрасного, чем Бет Элохим.
Благостный взляд Адассы полнился слезами. Как и прежде заворожённая увиденным, она шла и не замечала, как сжимает руку дочери, протянутую сверху, причиняя тем самым ей боль. Со взрослым снисхождением Эмуна мирилась с неудобством, догадываясь о состоянии матери. Адасса насилу оторвалась, улыбнулась ласково:
— Наверное, помышляешь после торжеств вернуться обратно, где ожидали святости? Не сокрушайся, свою новую подружку из Киликии вряд ли отыщешь теперь. Туда подадутся на ночь лишь те, кому не вместиться сегодня на площадях.
— А я знаю где найти Циллу, — Эмуна с горячностью дёрнула мать за руку, — Паломники из её диаспоры всегда останавливаются в купленном доме, она говорила, он очень большой, с двумя этажами и окна обращены к Дому Святости. Мы обязательно найдём её, пообещай мне, мама!
— Хорошо, дочка, я постараюсь всё разузнать у твоего дяди Абхая, мы разместимся у него до окончания праздника.
Восторженные возгласы заставили Эмуну приглядеться. Впереди у самого края дороги в почтительном окружении горожан стояла небольшая группа людей, облачённая в дорогие одежды. Не сразу, но девочка догадалась кто они, хотя и впервые в жизни попала в Иерусалим. Очевидно, это и были те, что на “страже у ворот дома Господня”, о которых так много говорил ей отец – то стояли левиты, “посвятившие свои руки Яхве”. Под торжестующие переборы густозвучных халилей они приветствовали проходивших мимо паломников и лица их выражали не меньшую радость от встречи. Всеобщий гул человеческих голосов, многочисленные возгласы ликования, разноголосица песнопений безудержно сливались со всплесками голосистых флейт, свирелей и колебающими воздух кимвал. Всё это создавало то самое отличительное и неповторимое великолепие еврейских торжеств, что тысячелетиями разнилось от ритуалов других народов и приводило в смятенность их чувства, вызывая порой обеспокоенность, а то и неприкрытую вражду.
Но бывало, что виденное впечатляло и трогало людей, как и их правителей. Вызывало неудержимое желание самим прикоснуться к доселе неведомому, без чего черноголовые сыны Израилевы не мыслили своего бытования. И тогда благоуханным елеем сходили с освящённых стен вещие слова царя Шломо:
“Храм этот будет святым для всех, и чужой, не из народа Израиля, придёт к тебе”.
Подбежал Яазаньяху с большой деревянной чашей, доверху полненной фисташками и персидскими орехами. Он улыбался:
— Едва разыскал приятеля из Мемфиса, мы раньше уговорились с ним свидеться у Терапионской арки, я говорил тебе о нём. Представляешь, оказывается Иефета недавно назначили софером в Киренаику. Он рассказал, что в этом греческом поселении евреев не более одной четверти, но те давно нуждаются в опытном писце, — он едва умостил посудину на край повозки, — Вот, его супруга угощает нас частью своих первинок и оба просят третьего дня встретиться семьями у их дома собрания, прежде чем направимся в Общинный дом.
— Я не против, но как отнесётся к этому мой брат? Ты же знаешь его, всякий раз не желает расставаться ни со мной, ни со своими племянницами до самого отъезда. Впрочем…
Множественные окрики сделали невозможным их дальнейший разговор, потому как сверх всякой меры, радостно и голосисто встречали своих гостей жители Иерусалима, в особицу приветствуя каждую череду паломников:
— “Братья наши …благословен ваш приход!”
Многие сходили на дорогу, безудержно спутываясь вместе, заполоняли в избытке тесные улицы. Эмуна насилу усмотрела просторную площадь. Распахнутая до самых стен, представилась она ей морем бурлящим от стекающих отовсюду ручьёв людских. Большие и малые повозки, мелкий и крупный жертвенный скот, грудами сложенные корзины с биккурим, всё смешалось в весёлой и праздничной сумятице.
Тележка протискивалась на площадь, когда до неё донеслись громкозвучные возгласы. Некоторые из крикунов указывали руками на край вымощенной улицы, откуда вздымалась к Храмовой стене широкая многопролётная лестница. Взглянула в ту сторону, но ничего особенного не заприметила. По улице шла большая группа жрецов в праздничных одеяниях. Поравнявшись с нижней ступенью, они разулись. Ступил на камень босой ногой и высокий человек, облачённый в красивые пурпурового цвета одежды, поправил на плече корзину с плодами и первым направился вверх. Те же голоса закричали пронзительно:
— “Смотрите, смотрите! Агриппа! Это царь наш, Агриппа!”
И вновь с прежней силой возродилась песнь левитов и возносилась к Отцу небесному:
“Как роса… сходящая на горы Сионские, ибо там заповедал Господь благословение и жизнь на веки… Аллилуия! Аллилуия!”
Полутьмой многозначащей принимала Царская стоя обилие ступающих. Не страшась затеряться среди паломников, Эмуна держалась за отцовский пояс. О присутствии людей говорило множественное дыхание да натруженный шорох ступней. Лица высвечивались золотистым мерцанием, исходящим от медно-красных светильников, взрачностью и формой своей уподобленные полевым лилиям. Укреплённые на опорах белого камня, сеяли они свет идущим. Высоко, под самую кровлю простирались прямоточёные колонны и было их несколько рядов. Эмуна насчитала целых четыре, они тянулись далеко вперёд и образованные ими галереи являли собой загадочный, облитый полусветом переход куда-то в неведомое и желанное.
Разноцветье шершавоточёных узорчатых камней приятно щекотали подошвы ног. Но вот преодолён последний приступок и яркий солнечный свет ударил в лицо. С осторожностью разлепила веки. Глазам сделалось больно от насыщенного сиянием пространства. С изумлением увидела распахнувшуюся перед ней неохватную, вымощенную цветными плитами площадь Мирского двора. Здесь всё поражало своим благолепием. В означенных местах из небольших, искусно сложенных окружений били прозрачные струи фонтанов. Может, по этой причине и был неизменно свеж окружающий воздух, даже несмотря на обилие жертвенных животных, теснившихся у подножия каменных ограждений. Журчание вод скрашивало мелодичное бряцание и гудение музыкальных орудий. Откуда-то с западных стен призывно звучали гулкоголосые ха-цоцрот, возвещая с “места для трубления” о наступлении праздника “первых плодов”.
Врезанные в белый камень, темнели в отвесных оградах Бет Элохим большие и малые окна. Распахнулись во внешнюю сторону и блистали в утренних лучах золотым и серебряным обрамлением, словно пылающие ока шестикрылых Серафимов. Тёмными проёмами строго взирали на людей, как если бы без послаблений выбирали среди страждущих того, кого в первую очередь следует очистить от греха, коснувшись чела углём жертвенника.
Нет ничего на свете небеснее Дома Яхве! — не по-детски рассуждала Эмуна.
Так стоило ли удивляться, глядя как многие евреи и неевреи, единожды в своей жизни взошедшие на Храмовую гору, ошеломлённо открывали рты, и распахивали глаза. Паломники иудейские, впервые представшие у стен Дома, в смущённости толпились у невысоких, в три локтя обгорожений из резного камня. Выстроенный в непрерывный ряд, “сорег” ограничивал собой пространство Первого святилища. Но несмотря на разрешающие знаки суровых смотрителей, паломники не сразу решались взойти во Внутренний двор.
Её вниманием невольно завлекла группа темноликих молодых странников с аккуратно подвязанными ярко-красными бородами и в диковинных одеждах, что скучились недалеко от неё. Головы их были несчетно обмотаны полотнищами из дорогой белой ткани. Они оживлённо тараторили на незнакомом ей языке, в восхищении взмахивали руками и громко прищёлкивая языками, восторженно закатывая вверх свои оливково-чёрные глаза. Эмуна насилу скрыла улыбку, потому как своими жестами, преисполненными суеты, эти удивительные люди до смешного напоминали ей соседей-евреев, как и тех же греков.
Чужеземцы тронулись было следом за паломниками, как к ним тут же приблизился один из многочисленных храмовых привратников, что повсюду следили за соблюдением чистоты ритуальной, поддерживали порядок и предостерегали от осквернений. С надлежащим благонравием левит обратился к мужчинам, но убедившись, что им незнаком ни его язык, ни язык арамейский, он указал рукой на деревянный луах, прикреплённый к ближайшему от них изящному столбику резаного камня. Однако прибывшие оказались несведущи в греческом и латыни, чьи письмена исчертили табличку. Тогда с сомнением окинув их взглядом, страж едва ли не теми же выразительно размашистыми движениями изъяснил иноверцам, что неевреям под страхом смерти запрещено входить во Второе святилище.
Мать слегка подтолкнула дочь вперёд. Они прошли через сорег и следуя за другими паломниками по выложенным камнем уступам, взошли ко внутренней стене Храма с уставленными по́верху защитными башнями. Здесь разделившись, женщины следовали другой дорогой. У откупоренных ворот Эмуна насчитала пять ступеней, прежде чем босая нога ощутила теплоту открытого солнцу камня “Женского двора”. Широкое пространство “Эзрат нашим” по углам занимали квадратные приделы, поверху же вились хоры́ с теснящимися на них женщинами и отроковицами. Проникнутые неослабными чувствами, они полным голосом возносили моления:
“…Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоём; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей…”.
Близкое пение храмовых левитов ещё чище услаждало слух. Впереди на округлом ступенчатым подъёме, где коринфской медью сияли распахнутые врата Никанора, по краям всех пятнадцати ступеней чередой стояли левиты в белоснежных одеждах. И разливалась над Святилищем Песнь восхождения, ублажая сердцевину человеческую стройным выпеванием, покоряя дурное естество и норов мужей. То Божьего света просили они:
“Благословит тебя Господь с Сиона, и увидишь благоденствие Иерусалима во все дни жизни твоей… Мир на Израиля!” Хвалите Йа! Аллилуйя!
Новоприбывшие не успевали ахать, ибо отсюда открывалось видение, восхищающее взгляд. Блещущая благолепием восходная сторона Храма, украшенная колоннами коринфского ордера, высокий Притвор с сияющей золотой виноградной гроздью, неотразимость вавилонской занавеси, всё это очаровывало души грешников и праведников, не оставляло равнодушными ни вознесённых, ни униженных.
Теперь же другое заботило Эмуну, как ни пыталась, впереди, среди заполненного народом Двора Израиля, она не могла угадать отца. Многие были облачены в такие же грубошёрстные недоотбеленные таллиты, а со спины укрытые с головой, все казались единообразными. Вздохнула с сожалением, поскольку мать заранее остерегла – ни женщинам, ни отрочицам покидать самовольно Женский двор возбраняется. Смирилась, взглянула дальше и замерла от восторга. В изумление приводило не столь каменное возвышение, громоздившее Двор священников, подобно дымящейся гранной кадильне, как вид дивной, расшитой светозарными цветами завесы, таинственно высвечивающейся в глубине Улама. Казалось, ещё мгновение и чудесное видение исчезнет, растворится в зыбистых облачках воскурений.
И смолкли для неё звуки, иссякло, отошло куда-то многоустье молитв. Да облачка ли это?! О, нет! То сладкое дыхание Вечного Бога клубиться, наполняет собой Обиталище! И входил Эль‘олам в сердце ребячье, как в Святилище Своё и до остатних дней её обитал в нём.
* * *
“В множестве народа — великолепие царя!” (Мегилла Писания)
Волной морской чуть колышется Божья завеса вавилонская. В радость царю взирать, как в дни праздников вздымается она, что в скинии Моше когда-то дыбилась “десятью покрывалами кручёного виссона”. Как воздевалась “голубой, пурпуровой и червлёной шерсти” у нового дома Господа, что воздвиг царь Шломо трудами своими. И потому видится Агриппе, то не обвеса, то неиссякаемое небо открывает мерцающие глубины свои, дабы нерукотворным светом херувимов освещать внутренность Святилища, чтоб всякому из народов привольно было видеть что скрывается в стенах Хехала.
Широко, на семьдесят локтей в длину раскинулся Притвор Дома Яхве и Великие врата в Хехал под стать Владыке, взметнулись вверх створками из чистого золота. Оттого и грузны, с натугой растворяют их левиты в двадцать пар рук.
Нежданно в голове замелькали мысли плачевные: А сам что успел?! Хоть малой каплей уподобился ли царю Благодатному, кому даровал Всевышний “сердце разумное, чтобы судить народ?” Даже стен достойных не смог до конца возвести, ни ворот с запорами, тогда как дед твой сотворил до четырёх крепостей, да ещё пару в Заиорданье. А многих ли евреев возвеличил ты приставниками главными? Тогда за какие свершения я, эдумей по крови, вознёсся в цари Израилевы?! Да по праву ли?!
Точно скитник оглохший от старости, не внимал Агриппа ни чистым звукам серебряных труб, ни чарующим песням левитов. Но всё громче звучали кинноры и тимпаны с кимвалами, и под воскурения фимиама, и хора многоголосого взошёл на духан кохен ха-рош, назначенный “высшим из братьев своих”. С возвышения, что тремя каменными ступенями выделялся против длинного ряда больших тёсаных камней, окинул ревностным взором Двор Израиля, полнившийся евреями. Воздел руки к небу и возгласил торжествующе слова благословения, заповеданные Господом Моше:
— “Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да озарит… лицо Свое и помилует тебя! …Да обратит Господь лицо Свое к тебе и даст тебе мир!”
— Амен, Амен! — заверяли молящиеся, слаженно скрепляли свою молитву, подтверждали и ручались за слова её, донося до Всевышнего правоту стремлений. Преклонённые головами, стоящие на ногах и стоящие на коленях, прячащие в них лица и простёртые ниц, вздирали они свои десницы, клялись и свидетельствовали:
“Благословенно имя царственной славы Его вовеки веков…”
Преисполненный печали дожидался Агриппа своего черёда оглашать Тору, что вскоре подал ему первосвященник Ионатан. Повинуясь долгу, вселил в себя бодрость, потянулся за книжным свитком, а когда ощутил обременение в руках, почувствовал бо́льшую уверенность. Стремительным порывом взошёл на духан. На верхней ступени откинул прочь царскую скамеечку из кедра, встал во весь свой немалый рост. Раскатал книгу и переведший дыхание, обратился с молитвой к толпе, насытившей Двор Израиля, затем и к остальному люду, наводнившему дворы Дома Яхве. Устремился с наказом к простолюдинам и родовитым, к имовитым и неимущим, к рабам и пришельцам, к удручённым недугами и кто был в добром здравии:
— “Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть и люби Господа… всем сердцем твоим… И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе… в сердце твоём… и внушай их детям твоим и говори о них, сидя в доме твоём и идя дорогою, и ложась и вставая… Амен!”
— Да будет так! — половодьем затопило Дворы единение молящихся, — Амен! Амен!
— “Вот, я принёс начатки плодов от земли, которую Ты, Господи, дал мне, [от земли, где течёт молоко и мед]. И поставь это пред Господом Богом твоим… и веселись о всех благах… ты и левит и пришелец, который будет у тебя”. Амен!
— Верно! — горячо заплескались слаженные голоса, — Амен! Амен!
— “Когда ты придёшь в землю… и скажешь: “поставлю я над собою царя, подобно прочим народам”, то поставь над собою царя, которого изберёт Господь… из среды братьев твоих…”
Что-то вдруг прежде неведомое заставило его оборваться на полуслове, насилу успел доогласить сотрясавшимся голосом:
— “Не можешь поставить над собою [царём] иноземца, который не брат тебе… Амен!” — как пресеклась его глотка, словно сдавили её больно, да так больно, что из глаз слёзы потекли, закапали.
Повергло это в безмерное изумление всех собравшихся, виданное ли дело, Машиах, благостный, без упрёка, на виду у всех слезу источает?! Отчего?! Встрепенулись евреи, но разобрались скоротечно, содрогнулись, сами едва не завторили “помазанному [елеем]”:
— Амен! Амен! — единым духом вскричали они в знак согласия с прежде услышанным, — “Не бойся, Агриппа, ты брат наш, ты брат наш!”
И вручил первосвященнику жертвенную чашу сган ха-коханим. Зауженная книзу, своей формой призывала она не выпускать её из рук. Накалённое кровью тонкостенное серебро отрадно воспаляло ладони. Под пение левитов обошёл первосвященник Божью гору и ступил на древесный помост, с него поднялся к карнизу, что разделял гору посередине и опоясывал место заклания со всех сторон. Ступил на каменный мыс и свершал торжественный ход обратный движению солнца, взмахами руки бросал кровь на углы жертвенника. Обещанная Отцу небесному, стекала “душа плоти” красными гроздьями. Тут возлили жрецы вино из золотых сосудов под звуки благостной музыки.
И настал особый, исполненный величия черёд, и окропил семь раз Ионатан разгорячённый огнём Жертвенник, и искренне веровал, что искупает этим проступки народа Израиля. Ибо нёс в сердце то, что сказано в Торе: “И искупит этим провинности их…”
Сливались благовония воскурений и даров хлебных с дарами закланий. И вот уже сбившись воедино, парило, шествовало над Храмом, над землёй народа Сло́ва Божьего “благоухание, приятное Господу”.
Кесария месяц ав 3805 год (июль-август 44 год)
Поразительно, но здесь, у подножия храма Божественному Цезарю Августу, он впервые за последние месяцы наконец-то вкусил покой и бестревоженность. Опоённый морской влагой, вечерний воздух казался таким же сладко-отрадным, что и на побережье Остия. Запоздалая улыбка скользнула в серебро-медные нити Агрипповой бороды. Ну конечно, в нём говорят отголоски юношеских несбывшихся желаний, они точно овечьи очёски будут ещё долго щекотать ноздри, побуждая хотя бы в мыслях вернуться к холмам Города. Впрочем, как там в Писании:
“Память праведника пребудет благословенна… мудрый сердцем принимает заповеди, а глупый устами преткнётся…”.
О возвратность к прошлому! Что может принести она помимо отягощении души и новых унижений? Разве тебе не довольно было насладиться сегодня молочно-мраморными изваяниями дочерей? Твоё место здесь, в Эрец-Исраэль, иначе имя нового царя Иудеи омерзеет невозвратно среди имён нечестивых. Но моё ли прегрешение, что Кесария воспринимается таким удивительным образом, будто я вовсе не покидал Urbs? – продолжал размышлять Агриппа, – Все те же величественные постройки из белоцветного камня, дворцы, роскошные виллы, да и люди невысоких сословий живут в не менее просторных домах. Люди… – пробормотал он едва слышно, – Какому пророку под силу предугадать исход наших деяний? Стоило ли Александру Яннаю когда-то овладевать Башней Стратона и присоединять к Земле Израиля? Ведь прошло потом каких-то сорок лет и всё это римляне отвоевали у Хасманейского царства.
Отвоевали… затем, чтобы рука римского благодетеля однажды одарила своего иудейского друга? Вот уж paradoxum fatalibus… [парадокс судьбы], но правильно ли, что мудрого не будут помнить, как и глупого? Несправедливо всё это. Люди… Как бы не рассуждали, человеческая память не столь ущербна, так чтоб забыть всё разом. А сами евреи предадут ли забвению казнь всего Санхедрина, учинённую дедом? Но ведь были же и тяжёлые, голодные годы, когда в ущерб казне он для тех же евреев отворял хранилища и раздавал страждущим зерно и одежду, к тому же, помнится, дважды снижал налоги. Чтобы ни говорили, но один из венцов его полновесных деяний приходится на Стратонову башню. Кто бы мог представить, что именно здесь, на месте заброшенного финикийского селения поднимется изумительный город с гаванью, не уступающей пирейской?! Да одна громада акведука, дарящего жителям небывалое для этих мест обилие пресной воды, способна поразить воображение у любого заезжего, как и широкие проезды под прямыми углами, больше напоминающие хорошо спланированные улицы Капуи. Да это и не город цезаря Августа, это что-то совершенно иное, это… это город Ирода Великого, новый еврейский город, воздвигнутый царствующим идумеем на земле Эрец-Исраэль, вот что это означает!
Воспоминания о минувшем дурманили кровь. Агриппа глубоко вобрал в себя воздух, в котором не ощущалось и намёка на “благоухание”, присущее крупным италийским городам. Там, даже несмотря на устройство общественных уборных, проточная вода туннелей не в состоянии была унести прочь зловоние нечистот и гниющего мусора, к тому же смешиваясь на улицах с благовониями ароматических масел и настоек, источаемые местной знатью, весь этот смрад был особо непередаваемо отвратный. Здесь же чувствовалась рука novator. Задумав использовать силу морских волн, юный и талантливый Витрувий перечеркнул все rivos[каналы] единой водяной дорогой, куда стекались отбросы Кесарии и под напором солёных вод, свободно проникающих внутрь, вымывались в море.
Почему-то припомнились молодые годы, когда впервые с молодой женой он посетил эти места. Потеря матери и последовавший за горем груз многочисленных долгов, едва не ставший причиной для самоубиения, не давали ему повода слишком радоваться этой поездке, да и расположение духа омрачалось недавней смертью своего лучшего друга.
Переговариваясь о чём-то незначительном, они медленно шли по Декаманус. В отличие от римских низинных улиц, в послеполуденное время здесь было на удивление многошумно. Перекатистые гортанные возгласы разгорячённых еврейских торговцев сливались с неторопливой латинской речью и всё это вместе, пропитанное греческой трескотнёй и щедрожгучим запахом восточных пряностей, создавало ту своеобразную aura, присущую лишь странам, раскинувшимся по берегам “великого моря к западу солнца”.
Уже на пересечении с Кардо, что вела к гавани, они обратили внимание на рослого пожилого человека. Тот хромал на обе ноги. После нескольких десятков шагов он приостанавливался и приваливался спиной к стене или углу какой-либо ограды. С его плеч уныло свисал истрёпанный четырёхугольный кусок грубой шерстяной ткани, который он время от времени по привычке безуспешно отбрасывал за спину. Правая рука была занята небольшой корзиной, крытой сверху пучком свежей травы. Тем не менее походка его была достаточно тверда, а фигура не согбенна. Это и привлекло их внимание. Присмотревшись внимательнее, Агриппа выразил вслух своё предположение, что скорее всего это бывший легионер.
Дождавшись очередной передышки, они остановились подле старика, учтиво поздоровались. Тот ответил молчаливым кивком головы и только потом Агриппа заметил туго забинтованную шею. Серая от времени повязка стягивала адамово яблоко, не давая, по-видимому, ответить более достойным образом. В смущении Кипра шепнула на ухо мужу, что не мешало бы дать ему немного денег, но Агриппа жестом остановил её. Прямая подача милостыни могла быть воспринята верхом неуважения по отношению к ветерану. Немного подумав, он обратился к легионеру со словами, якобы его молодая супруга является еврейкой и потому в знак успешного замужества просит разрешения у него принять от обоих новобрачных скромный подарок в виде нового sagum, потому как старый его уже не достоин прикрывать израненное тело ветерана. В ответ на неожиданное предложение римлянин понятливо прикрыл глаза. Тяжело вздохнул, задумался ненадолго, затем с улыбкой прошептал, что не откажется, как он понимает, от их “похвального поступка”, однако пусть и они разделят его нехитрое угощение.
Вскоре все втроём сидели в соседней харчевне, принадлежащей еврею, а на чисто убранном столе среди глиняных чаш и нехитрой закуски стоял кувшин дешёвого яблочного вина. Напиток оказался приятного вкуса и был достаточно крепок, что прямым образом сказалось на взаиморазвязывание языков. Скоротечно захмелевший Серторий, так он назвался, рассказал, что является одним из немногих оставшихся от первых поселенцев Caesarea Maritima[Кесария]. Его, как и других ветеранов, отслуживших двадцать пять лет в войсках, царь Ирод оделил здесь большим участком земли. К огорчению, дальнейшая жизнь сложилась не так удачно – вслед за семьёй он потерял почти всё, за исключением комнаты в многоэтажной инсуле. Но и за это следует благодарить богов, что не оставили на произвол судьбы и есть кому о нём позаботится. В ходе беседы ветеран не представлял с кем имеет дело, потому не лицемерил. Он рассказывал о том, как на его глазах уже достраивался порт Себастус и сожалел, что не видел этого с самого начала. Тогда море кипело от восхода до захода, когда строители сбрасывали каменные плиты с огромных плотов. Очевидцы убеждали, как в пенистых волнах иногда появлялся сам бог Янус, покровитель торговли и мореплавания. Он помогал финикийцам распускать перевязь, скреплявшую брёвна и тогда устрашающих размеров гигантские глыбы с шумом проваливались в морскую пучину. И так до тех пор, пока они не возвели собой широкую стену, ограждающую гавань от штормов. А затем и город начал застраиваться дворцами, домами, стадионом и цирком, рынками и термами. Великолепные амфитеатр и hippodromes собирали жителей города и окрестных селений. Площади Кесарии украсились цветущими садами, повсюду зажурчали фонтаны, а в праздничные дни с театрального орхестра раздавался то трагический ропот народного дифирамба, то озорные мимы Кесарии услаждали трибуны своими фееричными сценами.
Под конец утолив очередной приступ жажды изрядной порцией неразбавленного вина, Серторий по-настоящему развеселил своих опечаленных чем-то слушателей. Он рассказал, что однажды, как это было не раз, театральное представление почтил своим присутствием царь Ирод. Заранее узнав о его приезде, рыночные торговцы покинули лавки и оставив для охраны своих малолетних детей, дружно направились в театр. Каково же было их огорчение, когда вернувшись , обнаружили рыдающих отпрысков среди разграбленного рынка.
Отсмеявшись, Кипра вовремя вспомнила об обещанном, достала изящный кошелёк, отделанный по краям кусочками дорогого янтаря, а распахнув его створки, вздохнула нерадостно. В мягкой глубине тускло отсвечивала жалкая горстка монет. Из последних семидесяти денарий, что она отложила на благовоние кифи и майоран для волос, забрала пятьдесят. Один денарий отдала хозяину харчевни за недорогой, но сытный обед, а остальные со словами благодарности вложила в дрогнувшую руку ветерана. Ровно столько, по её мнению, должен был стоить приличный sagum вместе с фибулой. С неменьшим чувством признательности Агриппа незаметно сжал её локоть. На выходе перед тем, как расстаться, Серторий разгрёб зелень и достал из корзины две пары превосходных кесарийских граната. Растроганно взглянув в глаза женщине, он протянул ей плоды и пожелал оставаться как можно дольше такой же неувядающей и прекрасной богиней добросердечия.
Море внизу слабо колыхалось, лениво облизывая мрамор ступеней. Широкая лестница, берущая начало у самой кромки воды, вела вверх к podium [основание со ступенями] храма. Агриппа шевельнул плечом и стал молча спускаться. Движением руки Марсий остановил телохранителей. Недоверчиво проворчав, они всё же подчинились, ревностно поглядывая на удаляющегося царя.
Сумерки сгущались и уже не позволяли Агриппе окинуть взглядом весь порт, взору досталась лишь ближняя часть внутренней гавани с её многочисленными якорными местами вдоль пирса. Выдразнивая лёгкую зыбь, перед ним переваливалась с боку на бок небольшая парусная feluca. Рядом, мягко постукиваясь о её борт, колыхалась нильская лодка, чьи новые стебли папируса ещё не успели напитаться солью. Размышления прервались негромким возгласом. Агриппа оглянулся, к нему торопливо спускался Шаул.
— Судя по твоему запылённому лицу, покинул Иерусалим вовсе не с приятным для меня известием. Так ли оно необходимо на ночь глядя?
— Агриппа, я торопился доставить к началу игр твою праздничную одежду. И ещё я слышал, на праздники в честь Клавдия из Рима прибудут несколько сенаторов.
— Это всё, что побудило тебя так обеспокоиться и приехать на два дня раньше? Выкладывай, что “приятного” привёз на этот раз, я же вижу.
— Да в общем, ничего особенного, подобное случалось и раньше, и при давешних царях. Не успела улечься дорожная пыль за пятками твоих фракийцев, как явился народу некто Симон. Он довольно известный человек и никто не отрицает его глубоких знаний Законов, но это не даёт ему право собирать жителей на сходку и выступать с обвинениями против тебя.
— Так вот в чём дело… — Агриппа в задумчивости поскрёб подбородок, — И что Симон открыл нового?
— Да городил всякую околесицу, будто царь неблагочестив, к тому же не еврей от рождения. Он побуждал народ не допускать тебя более в Дом Господа, говорил о твоих противоправных поступках и увещевал всячески. Как прикажешь поступить?! — Шаул с возмущением топнул ногой, — Я бы и не спрашивал тебя, но ты запретил нам своевольничать в подобных случаях. Кохен ха-рош пришёл в крайнее негодование и посоветовал немедленно отправиться за тобою следом, рассказать обо всём.
— Вот ты и рассказал, но было бы гораздо лучше если сразу догадался привезти его ко мне, — с недовольством в голосе пробурчал Агриппа, — Утром пошли за ним, пусть доставят его, я сам с ним поговорю. А сейчас оставь меня, хочу побыть один.
Совсем стемнело. Зрение едва ли не обменялось со слухом, который и стал доносить то колочение воды о ступени, то шорохи обминаемого тростника, то унылый скрип разоблачённых от парусов мачт. Глазу не за что было уцепиться, вода и небо слились в одну беспросветную массу, разве что временами вздрагивающую от редких отсветов Сидонского маяка. Но такое длилось недолго. Щемящий крик запоздавшей в ночи птицы, должно быть, вызвал к жизни нечто, напоминающее гигантский наконечник копья. Ровно рукой невидимого Гефеста медленно вытягивался этот оранжево-красный сошник войны. Зародившийся где-то там, в недрах мглы, он медленно поднимался, одновременно увеличиваясь в размерах. Но тут совсем рядом, слева от его острия, возгорелся второй, точно такой же. И вот опрокинутый на спину, мрачной драгоценной подвеской всплывал в ночном небе одинокий серп луны.
Отчего-то Агриппу охватило зябкость, всё вдруг стало чужим и далёким, захотелось в Иерусалим, домой, к детям, к Кипре. Он опустил голову, нащупал ногой плоскость ступени и стал спешно подниматься.
* * *
Охватывая орхестру плотным окружением, мраморные скамьи зрительного зала полнились горожанами и их прибывшими родственниками. Первые ряды амфитеатра, предназначенные для почётных граждан и гостей, были также забиты до отказа. Действие, происходящее на украшенной красочными фресками округлой сцене, настолько приковывало внимание зрителей, что заставило приутихнуть и отъявленных говорунов, в одночасье уравняв под один гребень маститых и заурядных. В смятении чувств забывали они о собственных неприятностях и проникались только тем, что зрели в данный момент их глаза и всасывали уши. Сочинение великого трагика заставляло их хотя бы на время замкнуть в душах отчуждённость и равнодушие. Самым же вялым и закисшим, пьеса горячила кровь, вынуждая то испивать до дна сладкую чашу восхищения, то изливаться чувством горького негодования.
Агриппа испытующе вглядывался в лица зрителей. Будучи с Кипрой в Риме, они часто посещали театр Бальба, сооружённый ещё при Октавиане Августе. Тогда на его орхестре они впервые увидели “Электру” и это было их первое, но далеко не последнее приятнейшее знакомство с озорным Софоклом. Однажды им рассказали, как афиняне под впечатлением его трагедии “Антигона” даже почтили своего любимого трагика какой-то военной должностью. Тем не менее склонять устроителя игр к показу известной трагедии Агриппе пришлось едва ли не насильно, потому как эдил Кесарии всячески убеждал царя, что скорее всего наполнит театр именно игра мимов. Но он явно просчитался и это было удивления достойно, трагедия “Электра” ошеломила зрителей, опьянённых бунтарской дерзостью сестры Ореста.
Страшный крик Электры при вести о смерти брата и глухой звук ее тела, рухнувшее на мраморный пол орхестры, странным образом вернули Агриппу к дому на улице Кардо. В сегодняшнее позднее утро, когда среди расступающейся толпы конные носилки везли его в сторону театра, напротив большой инсулы случилась небольшая заминка. И пока усилия фракийцев были направлены на устранение помехи, он обратил внимание на здание, своим обликом напомнившее ему ту старую римскую инсулу на Велабра, примыкающую к Коровьему Рынку. О ней ему как-то раз поведал покойный Гай, со смехом рассказывая, как в начале Ганнибаловой войны бык, повергнутый в ужас предстоящим испытанием, убежал с рынка и взобрался по лестнице на третий этаж. Люди тогда сочли это зловещим предзнаменованием. Вот и Агриппа, увидев ряд схожих ступеней, ведущих вверх, сразу вспомнил о том чудно́м быке. Недобрые предчувствия охладили его приподнятое настроение, он помрачнел и оставшийся путь пребывал в обременённости духа.
Протяжные стоны хора микенских девушек над лежащей без вздохов и шевелений несчастной Электрой, заслонил шорох за его спиной:
— Он здесь, велишь подождать окончания спектакля? — горячий шёпот ожёг ухо.
— Зачем? — пожал плечами Агриппа, — Зови сюда, пусть хотя бы приобщится к иному виду духовности.
Учащённое шумное дыхание означило присутствие рядом человека, никак не предполагавшего попасть в Кесарийский театр и, тем более, разделить царское ложе. Доставленный в город под конвоем, Законоучитель по праву не ожидал для себя ничего хорошего и был готов к любым прискорбностям. Но такая встреча озадачила его. Он покосился на восседавшего рядом царя. Агриппа успокаивающе тронул Симона за локоть и молча указал на орхестру, призывая тем самым к совместному смотрению действия.
На какое-то время в театре установилась полная тишина, нарушаемая лишь чьими-то горестными всхлипами. Едва различимый шёпот Электры ощутимой болью расходился по всему амфитеатру. Коснувшись стен, он как бы цеплялся разновысоких сосудов, развешанных по обеим сторонам помещения в виде восходящих узкогорлых штрихов, а уже затем, отражённый от них, удивительным образом усиливал звучание её слабого голоса:
— Орест мой милый! Ты убил меня
Своей кончиной, вырвал из души
Последнюю надежду, что ты жив
И отомстить вернёшься за отца…
Вновь быть в рабах придётся
У самых ненавистных мне людей…
Пусть из челяди дворцовой кто-нибудь
Меня убьёт, коль буду в тягость.
Смерть – отрада мне, жизнь – мука…
Не по собственной воле оказался иерусалимский Законоучитель Талмуда в стенах театра, потому не сразу уловил нечто важное. Но давно пролетело предвечернее время и забылся Симон, где он и кто рядом с ним. Подобно неопытному воину, растерявшемуся в сражении, капля за каплей утрачивал свои недавние возмущения, а раскрывшись против воли, обнажил, откупорил собственную душу, куда и получил упреждающий удар от актёрского блистания слабой женщины. Ибо вкушал он сегодня не языческие бесхитростные увеселения, переполненные грубыми остротами, но доподлинную человеческую трагедию.
Агриппа и сам увлёкся игрой Электры, не замечая хода времени. Вот зазвучала заключительная песня хора, завершающая спектакль. Едва взглянув на просветлённое лицо Абба Симона, понял Агриппа, что уже многое ему не придётся растолковывать этому просвещённому человеку. Он положил ладонь на руку законника, спросил мягко:
— Надеюсь, рабби, ты не увидел здесь ничего противозаконного, что допускает твой “эдумейский царь”? Не мне доказывать, что я во всём стараюсь соблюдать требования еврейских ритуалов и кто как не ты прекрасно осведомлён обо всём. Значит, знаешь – не проходит и дня, чтобы я не совершил установленного законом жертвоприношения. Кстати, замечу, nemo tenetur seipsum accusare, — Агриппа хмыкнул, с трудом придавая лицу серьёзность, — Я имею в виду, никто не обязан обвинять самого себя. Уж с этим-то можешь согласиться?
— Я был поспешен в своих уверениях и о многом не догадывался до сегодняшнего дня, — Симон в смущении отодвинул свою руку, — Не взыщи, ха-мелех, пристрастность плохой советчик.
— Но ты был искренен в своих заблуждениях, рабби, — возразил Агриппа, — и потому хватит об этом. А знаешь о чём я мечтаю? — вне связи с предыдущим неожиданно продолжил он, — Придёт время и театры по всему Эрец-Исраэль наполнятся зрителями, чтобы услышать ещё одну трагедию, написанную очень и очень давно. Её сочинил некий Иехезкелем и называется она “Исход из Египта”. Об этом александрийском еврее мне как-то рассказывал Филон, — Агриппа улыбнулся, — И если мы доживём с тобой, то я приглашу тебя на первый же спектакль, а чтоб не вздумал отказываться, вот, прими мой задаток.
Он отстегнул от пояса небольшой кожаный мешочек и протянул его Симону. Испытывая неловкость, тот вынужден был принять царское преподношение. Мешочек оказался довольно увесистым. Решив, что это не иначе как презренный металл, он развязал его, с трудом удерживая нарастающий гнев, вытряхнул небрежно на руку. Но увидел содержимое совершенно иной ценности. То был “дверной косяк”, прикрепляемый к внешнему дверному брусу в каждом еврейском доме. Взгляд его прояснился, ибо в ладони законоучителя красовалась Мезуза! На продолговатом ларце, выточенном из неизвестного ему тонкоцветного камня, вверху темнели две короткие строчки еврейского квадратного письма: Всемогущий и Иерусалим.
— О Эль Шаддай… Шомер далтот Исраэль, — давясь внезапно подступившими слёзами, прочёл едва слышно Симон, точно впервые в жизни увидел врезанными в камень скрижаля слова “Охраняющего двери Израиля”.
* * *
Израильское царство город Изреэ́ль 2787 – 2809 год
(874–852 гг. до н. э.)
Царю Ахаву направилось наблюдать, как подневной зрелостью наливаются виноградные гроздья. В окна дворца в это время года доносился по особому пряный запах равнины Мегиддо. Ничего не скажешь, этот еврей заботливый садовод. Ни лесной вепрь не может подрыть лозы, ни полевой зверь добраться до свежих стеблей, оттого и утвердились прочно корни, и полнят собой землю, и кедрами Божьими предстают людским взорам лозы виноградные. Терпкий аромат виноградника нельзя спутать ни с чем, особенно сейчас, когда в разгаре пятый месяц ав, рассуждал царь. К тому идёт, созрели первые плоды и сегодня Цалмон непременно доставит к обеду свежих ягод.
Раздражение в который раз овладевало царём. Но что он может поделать, если этот злосчастный виноградник, подступавший к одной из внешних стен дворца, принадлежит не ему?! Не раз и не два его виночерпий передавал царскую просьбу владельцу, сулившую отдать взамен виноградник плодовитей этого, а если угодно, то столько серебра, сколько стоит. Так нет, упрямый Навот твердит одно и то же: “Сохрани меня Господь, чтоб я отдал ему наследство отцов моих!”.
Встревожилась жена царя Изевель, когда заметила однажды, без желания ест хлеб муж её. Пристала с расспросами, а выспросив, объяло дочь царя Тира негодование. Укорять принялась Ахава, попрекать словами обидными, мол, “что за царство было бы в Израиле, если бы ты всегда так поступал?!” Затем успокоилась, пообещала – доставит ему виноградник “изреелитянина”.
За дело взялась не откладывая. От имени царя Израиля разослала письма всем старейшинам города Изреэль, где проживает Навот и значилось там повеление посадить Навота на первое место в народе. Затем найти двух человек, худых, негожих, чтоб возвели напраслину на него, дескать, хулит виноградарь и Бога, и царя, и клялись при этом за своё свидетельство. А как исполнят задуманное, то вывести преступника за город и всей общиной камнями побить до смерти. Так всё и случилось, убоялись мужи города “Бог посеял”, исполнили в точности царский указ. Изевель же дознавшись, поспешила мужа обрадовать, якобы не захотел глупец вовремя отдать своё добро за деньги, так вот умер ненароком, а значит и виноградник в царское владение переходит.
Не долго увеселялся Ахав новоприобретению, потому как вскоре пришёл к нему пророк Элияху ха-нави и рассказал видение своё. Поведал царю слово Господа: “на том месте, где псы лизали кровь Навота, псы будут лизать и твою кровь и твою… съедят Изевель за стеною Изрееля… а кто умрёт на поле, того расклюют птицы небесные”.
И лишился Ахав бодрости, горечь наводнила душу его, “разодрал одежды свои… возложил на тело свое вретище, и постился, и спал во вретище, и ходил печально”. Ибо хотя после этого и умерил гнев Свой Господь на Ахава, по словам всё того же Элияху, но пригрозил навести беду в дом его в дни сына его Ахазии.
* * *
Кесария месяц ав 3805 год (июль-август 44 год)
— …Псы будут лизать и твою кровь, – в кромешной темноте широкой ямы едва слышно прозвучал голос, более схожий со стоном околевающего животного, нежели с человеческим.
— Думается, этот еврей за свою жизнь наворотил дел поболее наших, если ему уже в который раз снится один и тот же сон. Как считаешь, Улль? — владелец хриплого голоса рассмеялся, — Эй, Елиав? Уже утро, проспишь свой “Шма Исраэль…”. Мой желудок разбирается во времени лучше нас, он просыпается вместе с солнцем. Скоро нам подадут, судя по запаху, э…э… копчёную лопатку… свиное вымя и… пожалуй, свежих пшеничных лепёшек.
— Ты замолчишь, Вёлунд?! Твоё брюхо плохой советчик, радуйся если нам спустят и обычный кувшин с овощной похлёбкой да сбросят по куску ячменной лепёшки. К тому же о запахе лучше не напоминать лишний раз. Судя по человечьему навозу, что навален во всех углах, несчастных кормили тем же, что и нас.
— О, как ты не прав, брат мой! Всё зависит от любви к жратве. К примеру, нетрудно представить чёрствую лепёшку куском сухого солёного сыра, который истолчёшь со всякими острыми травами. Останется только подлить немного оливкового масла и пару капель винного уксуса. Этому меня научили римские “друзья”, пока тащили за собой из моей Галлии. Короче, чтобы не затягивать вам удовольствие, мажем на хлеб этот, как они называют, moretum и съедаем с большим аппетитом. Да, чуть не забыл присыпать сверху крошённым луком и чем больше, тем лучше.
— Вот-вот, у тебя всегда так, крошить всё подряд и побольше, даже не задумываясь, — с недовольством произнёс невидимый Улль, — А ведь иерусалимский торговец дважды предупреждал нас, чтобы не выказывали новому хозяину свой норов, тогда было бы гораздо выгоднее, чтобы проклятый Еддинус первым причинил нам телесное повреждение. За подобное, я слышал, по еврейским законам мы могли бы получить свободу, а теперь что ожидает нас?!
— Нечего жаловаться на судьбу, просто мне надоело выслушивать его вечное “Раб должен или трудиться, или спать”. Вместе с тем тебя никто не заставлял вставлять ему в печень железный прут, всё равно он был уже мёртв, уж я то знаю, как правильно скручивать головы.
— И идти на риск?! Этот “был” мог бы успеть оповестить соседей своими предсмертными воплями, хотя теперь это уже не имеет значения, — голос Улля потерял первоначальную горячность, — Проклятье, скорее бы начались их игры, смерть лучше встречать на свободе и на свету, а не в потёмках от голода и холода. Меня озноб пробирает в этой вонючей яме. Хоть бы оставили горшок с углями, было бы не так тоскливо.
Недолгое безмолвие нарушил сдержанный вздох:
— Видать, отошла слава от Израиля, если не чтим собственных законов, — во влажной тишине голос Елиава был глух и мрачен, — Когда наши отцы завоевали Ханаан, то расселились по всей этой благословенной земле, в том числе и в Галилее. Занимались землепашеством, разводили скот. Когда вытравливалась свежая трава, овец перегоняли на другие склоны или спускали в долины. К чему я всё это говорю вам? Собираясь покинуть временные обиталища, пастухи никогда не спешат гасить в них костры, ведь туда могут забрести больные или ослабевшие в дороге. Угли в горшках они, конечно, не оставляют, зато натаскивают побольше сухих дров. Да и с самими пастухами всякое может случиться в пути, тогда можно вернуться назад в обжитую пещеру.
— Хорошие ты здесь нам небылицы сочиняешь, “черноголовый” и это впервые за три дня! Лучше поведал бы за какие грехи тебя угораздило провалиться в такой же, как ты его называешь… “Хельхейм”? Ведь, как ни рассуждай, но что-то не припомню бо́льшей несуразицы – как из “мира мёртвых” прямиком отправиться на смерть, — с ехидностью перебил его Вёлунд.
— Ну, если ты сегодня никуда не спешишь, галлийский разумник, то могу и рассказать… кхе… тьфу… — выхаркался Елиав, — Со мной случилась обычная история, в которую часто попадают многие, увлечённые молоденькими девушками, особенно если это хозяйские дочки. Мы оба отдавали себе отчёт, что отец её ни за что не отдаст дочь за нищего пастуха и решили на время скрыться у моего дяди. Отслужив в царских войсках, он обосновался в военном поселении Хоурана, женившись на местной еврейке. Так вот, в один из последних дней перед побегом к моему стаду нежданно-негаданно прибилось с соседней долины шесть десятков овец. А так как лично моих в отаре было ровно столько же, то и решил по жадности, что вторая половина послана мне Всевышним на обзаведение будущей семьи. Что говорить, не должен был я этого делать, ибо сказано в Шмот:
“Если украденное найдётся у него в руках живым, вол ли то, или осел, или овца, пусть заплатит вдвое…”.
Через день отыскал меня на пастбище хозяин тех овец. Конечно, узнал своих, потребовал вернуть, да в придачу отдать собственных. Как я ему ни объяснял, что овец, по всей вероятности, отбили какие-нибудь ночные хищники и животные попали ко мне совершенно случайно, ничего не помогало. Впал он в ярость и принялся размахивать перед моим носом ржавым копьём, твёрдо обещая проткнуть. Вот это, к нашему взаимному сожалению, и доконало его. Уж и не знаю что произошло со мной, но и я впал в бешенство, взял да и проколол ему живот своим посохом. Только потом двух его подросших сыновей приметил, ну я и этих очевидцев…
— Дааа… по всему выходит, ты прав, еврей, — расплылся невидимой улыбкой Вёлунд, — Пожалуй, в самом деле отошла слава от твоего Израиля, если вместо “пасхального ягнёнка с горькими травами”, как рассказывал, ты решил запечь на пастушьем вертеле своих единоверцев. Полагаю, и нам с Уллье больше не сварить свежего пива, — уже с нескрываемой горечью, заключил кельт.
— Нет-нет, ошибаешься, Вёлунд! — горячо зашептал Елиав, — Что видел ты в своей жизни кроме крови и войн, и мук рабства? Впереди нас ждёт Суд Рахмана, ибо Милосердный всегда готов смилостивиться над Своим провинившимся народом и над народами поклоняющимся звёздам, и планетам, и идолам разным. Не печалься, не исчезнет с нами Жизнь, ибо видел я, как она зарождается, как являются миру:
“…дикие козы на скалах… Замечал ли роды ланей? …Можешь ли расчислить месяцы беременности их? …Знаешь ли время родов их? …Они изгибаются, рождая детей своих, выбрасывая свои ноши; дети их приходят в силу, растут на поле, уходят и не возвращаются к ним”.
— Может, ты и прав и наши жизни продолжаться в потомках, — уже себе под нос пробурчал Вёлунд, погружаясь в зыбкую дремоту.
В ожидании завтрака он был тем же поддержан и своим молчаливым товарищем, так что теперь ничто уже не отвлекало от моления еврейского законопреступника:
“…И сказал Самуил: соберите всех Израильтян в Массифу и я помолюсь о вас Господу. И собрались… и черпали воду, и проливали пред Господом, и постились в тот день, говоря: согрешили мы пред Господом…”
* * *
Языческую часть города, с нетерпением ожидавшую наступления августовских календ, постигло разочарование. В церемонию открытия игр, посвящённых рождению Клавдия, не был включён парад гладиаторов. Своей властью Агриппа объявил лишь начало сражений, что приглушало помпезность торжеств. Нippodromus был переполнен, об этом свидетельствовали обозлённые выкрики тех, кому не досталось свободных мест.
Шум постепенно стихал, но был слишком утомителен для слуха и вызывал раздражение у Агриппы. Петроний произнёс, успокаивающе:
— Разве столпотворение римского amphitheatron[амфитеатр] менее исступлённо? Присутствие правителей делает плебеев ещё более несдержанными в проявлении чувств. И мне нравится здесь, отсюда прекрасный вид на море, — прежний наместник Сирии оторвал взгляд от гавани, — Но я вижу, ты опечален?
— Дорожайший Petronius, меня не радуют предстоящие побоища, хотя казалось бы, таким способом я добиваюсь осуществления сразу двух целей – избавляю страну от злодеев. Только вот закладываю ли я этим более крепкую основу для длительного мира с Римом?
После съеденного накануне блюда, Агриппа испытывал сильную жажду. Зарёкшись больше не прикасаться к острым сырам, взял чашу с лёгким гинносарским вином. Прошло менее суток, как в кесарийскую гавань заходил военный корабль из Александрии, с которого сошло на берег молодое пополнение в местный гарнизон. Императорский вольноотпущенник Нарцисс, оказавшийся на этом корабле, от имени Клавдия велел доставить в царский дворец это эрутрийское чудо, большой круг жёлто-ноздреватого сыра. Агриппа намеревался лично прибыть на борт и передать ответный подарок цезарю, но не успел, отчего-то бирема спешно покинула гавань.
— В схватках примут участие, как искушённые лиходеи, так и те, кто прежде не держал в руках оружия. Скажи, много ли воинственности в подобном зрелище? Ведь я говорю не о соразмерности наказания, а всего-навсего о справедливости.
Повторно наполнив чаши, царь выпил свою с жадностью.
— Ты не совсем точен, богопочтенный мashiach, участие в гладиаторских сражениях полторы тысячи убийц и грабителей, — лицо Петрония скривила усмешка, — это ли не argumentum праведному Сенату для доказательной признательности еврейского царя?
— Нелепо так думать, consul, моя щедрость не в расточительстве, — не принял иронии Агриппа, — Заповеди Всевышнего предназначены всем людям для установления законности. Это утверждал и третий царь Израиля:
“Ты производил мой суд и мою тяжбу; Ты воссел на престоле, Судия праведный…”
— Не сомневаюсь в беспристрастии твоего Бога, но Агриппа, рассуди здраво, разве не видишь, человек давно уже взялся сам вершить правосудие. Я глубоко сочувствую твоим стремлениям к legalitas[законность], но к большому прискорбию, правомерность уже почти не имеет отношения к нашим дням. Состязаниями колесниц, кулачными боями и театрализованными сражениями сегодня никого не удивишь, пресыщенному urbs по душе исключительно кровь, точнее, море крови.
Агриппа изучающе взглянул на Петрония, продолжив не совсем приятный для него разговор:
— Ты помнишь, когда однажды вздорожал скот, и в цирках Рима началась нехватка пищи для откармливания диких зверей?
— Ты имеешь в виду прошлые выверты нашего Сапожка? Ты же был с ним всё это время. Кажется, он похожим способом избавлялся от преступников, ты это хочешь сказать?
— Мне не хотелось бы подвергать обсуждению покойного, Гай хорошо ко мне относился, — с печалью в голосе ответил Агриппа — Но тогда я в воочию оказался свидетелем, как в ход шли и грабители, и невольные убийцы, да и многие другие, не совершившие тяжких преступлений. Ко всеобщему несчастью, Гай довольствовался тем, что люди находились в стенах тюрем, а “бедные” звери голодали. Он даже не пытался разобраться в тяжести содеянного, а приказывал, стоя в дверях, забирать всех, “от лысого до лысого”.
— Твои неизменные чувства вызывают уважение, Агриппа. Вернувшись с Понтия, Юлия Агриппина со слезами рассказывала всем о гибели своего брата и твоём благородстве. Ведь тогда разгар Палантинских игр застал тебя уже в Брундизийской гавани, но едва дошла весть об убийстве “Отца войска”, как ты отсрочил возвращение домой и бросился обратно. Боюсь, не каждый на тот момент взял бы на себя смелость открыто предать кремированию и захоронить тело “Pater Exercituum”.
Пронзительные звуки труб, поддержанные громкими возгласами заждавшихся зрителей, прервали беседу. Стартовые ворота, предназначенные для выезда колесниц, на этот раз распахивались намного медленней. Через образовавшиеся проходы на открытое пространство hippodromes четырьмя колоннами понуро входили участники гладиаторских сражений. От столь плачевного зрелища Агриппу вновь охватила жажда, во рту ссохлось, в животе появились неприятные ощущения. Не желая пьянеть, сделал несколько глотков воды, однако жажда не унималась. Звяканье стародавнего перстня о звонкий хрусталь напомнило ему о подарке. Мысленно выругав себя за забывчивость, он скрытно снял его с указательного пальца:
— Petronius, я не знаю, когда вновь попаду в Рим и как скоро мы ещё увидимся, потому прошу тебя принять на память в знак нашей дружбы эту незатейливую вещицу, — он протянул ему ладонь, на которой лежал массивный золотой перстень с камнем фиолетовой окраски.
Консул с достоинством принял дорогой подарок:
— Не смею отказаться, постараюсь оправдать твоё невысказанное пожелание, — лукавая улыбка осветила его лицо, — amethystosl [аметист], как пить дать, предохранит меня от пьянства.
— Я вовсе не это подразумевал. Евреи называют этот камень “ахлама”, носи его и он будет навевать тебе приятные сновидения.
— Спасибо, amicus meus [мой друг], но мне нечем сейчас отблагодарить тебя. Вот появись только в Риме, — консул невольно поморщился от истошных выкриков зрителей, опьянённых первой кровью.
— Нет Petronius, это я, мы все, иудеи, признательны тебе, — воспользовался паузой Агриппа, – Ты озаботился в своё время и загладил нанесённую евреям обиду. Если ты забыл, так я напомню, как в Финикии нееврейская молодёжь решила поиздеваться над евреями и установила статую Клавдия в синагоге, — с прочувствованием в голосе воскликнул царь, — Мне вовремя дали знать и если бы не твой запрет, кто знает, чем бы кончилось всё это. Да и ты рисковал, и это уже в который раз. Если бы во всех подробностях до Клавдия дошли бы события в Дорей, то нам…
— До Клавдия?! — с внезапным возмущением перебил его Петроний, — Да кто, как не ты сделал для него поболее любого римлянина?! Да не прислушайся сенаторы к твоим страстным откровениям! Ну уж нет, это ты лучше вспомни, кто посоветовал Клавдию не выпускать власть из трясущихся от страха рук?
— Так что мне оставалось делать? Разве что побыстрее поставить senatus перед выбором: или отказаться от свободы или следует опасаться Клавдия. К тому же пришлось убеждать всех призадуматься и прежде всего об оружии и войске, испытанном долголетней службой, а не делать ставку на рать, собранную из случайного сброда и освобождённых рабов, которые даже не знают, как извлечь меч из ножен.
— Ну да, senatus мало тебе попортил крови? — Петроний с укоризной взглянул на него, — Так ты ещё упросил Клавдия обойтись с ними помягче, дабы подвергнись сенаторы истреблению, то цезарю некому будет показать свою власть. Хороша шутка, но думаю, и её досталось слишком много на одну Клавдиеву голову.
Консул понизил голос. Покосился на стоящих невдалеке телохранителей, продолжил, склонившись к самому уху Агриппы:
— Сестра Клавдия проговорилась как-то на одном из пиров: его бабка Ливия с таким презрением относилась к своему ещё малолетнему внуку, что разные замечания передавала через рабов. Что уж говорить о его родной матери? Покойная Антония даже не стеснялась повторять, что “природа начала его и не кончила”, а желая попрекнуть собеседника в скудоумии, говорила: “глупее моего Клавдия”.
Консул выпрямился, окинул рассеянным взглядом вытянутую на две с половиной стадии арену сражения, с которой проворно убирали очередные тела погибших гладиаторов. Вздохнул, потянулся было к столику, но заметил, как Агриппа начал медленно заваливаться на бок, а лицо его резко побледнело. Царь тяжело дышал, навалившись всем телом на бронзовую накладку подлокотника с вьющимся золотым узором. Солнечные лучи, отражённые от затканной серебром царской одежды, слепили глаза.
— О боги! Да что с тобой?! — Петроний потянулся к Агриппе и поддержал его голову, не давая свеситься, затем опомнившись, вскочил с ложа и с осторожностью уложил на него отяжелевшее тело.
За спиной раздались встревоженные голоса, послышалось взволнованное дыхание. Опередивший всех, над царём склонился
перепуганный Марсий:
— Что с ним?! — прозвучал тот же вопрос.
— Не знаю, срочно пошли за ближайшим лекарем. Нет! Стой! — оклик ожёг спину вольноотпущенника, — Пошли за моим! Нет! Беги сам. Он на моей uniremis [гребной военный корабль с одним рядом весел]. Пусть возьмёт всё необходимое, — распоряжения Петрония раздавались по-военному чётко, — Несите царя во дворец! — повернулся он к ожидающим приказа фракийцам, — Осторожнее! Без сотрясений! Боги, отвратите такое бедствие! — с мольбой в голосе простонал консул.
* * *
Свежий морской воздух свободно проникал под арки верхнего перистиля[открытое пространство, окружённое колоннами] и ему казалось, что это он приносит ему некоторое облегчение, а не частая и обильная рвота, чередующаяся водными промываниями. На какое-то время по завершению procedere чувство распирания и боль в левом подреберье ослабевали, но вскоре вновь возвращались с неистовой силой. Изнеможённый, тем не менее Агриппа не терял ясности ума и без осторожных вопросов medicus догадывался, что могло стать причиной его беспомощного состояния. Глупец, думал он, этого следовало ожидать, неужели тебе неизвестно, чем заканчиваются подобные попытки идти против воли сената? Укрепить и возвеличить Иерусалим никто тебе не позволит. По велению Клавдия? Нет… хотя он и недалёкого ума, но человек не подлый, тогда кто? На свой страх и риск его любимец Нарцисс не решился бы на это, но не знать он тоже не мог. О Предвечный! За какой грех наказываешь меня? За колоссальные займы? За неоправданную щедрость? Что ж, и это грехи, – пробормотал он уже вслух.
Марсий, сидящий на низкой скамье у изголовья ложа, насторожился:
— Ну какой грех ты ещё взвалил на себя, Агриппа? Ведь никто не побуждает тебя к раскаянию. А если ты о великодушии, то не каждый имеющий её смог бы сдержаться на твоём месте, а иначе… иначе кто вообще бы узнал, что на свете существует величие души?! И потом, не слишком ли рано ты начинаешь каяться? — голос Марсия прерывался от щемящей жалости и любви к лежащему перед ним человеку, — И тебе ли не знать, мой ха-мелех, что нет такого греха, который превысил бы милосердие Всевышнего?
Глухой говор молений у стен дворца, отдалённые женские стенания и плач достигали верхнего этажа. На молчаливые взывания “сиделки”, военный vulnerarius [хирург] Палади, такой же вольноотпущенник, лишь разводил руками. Он и так сделал всё, что мог. Частый понос, выплёскивание содержимого желудка и внешнее состояние больного однозначно указывали на отравление ядом, но каким именно, Палади терялся в догадках. В последние двадцать лет, вдали от Италии, ему чаще приходилось иметь дело с обычными ранами, применяя то хирургические ножи, то ранорасширители, а в нередких случаях и пилы для костей. Опыт его был немалый, если учесть, что первым делом он закончил школу военных валетудинариев, а затем Петроний для начальной практики направил своего отпущенника в действующую когорту на целых пять лет и лишь потом определил на военный корабль.
И сейчас Палади обязан был определиться в своём лечении, потому как “карающим средством” могли быть что цикута, что болиголова или вовсе незнакомый ему яд. Пришлось поднапрячься и вспомнить первоначальные знания. Прежде он старательно промыл тёплой водой желудок больного с помощью полого тростника, затем обильно напоил настоем цитварной полыни с мизерным добавлением белены. Однако это не принесло видимого успеха. Тогда он к величайшему изумлению Марсия, заставил того съесть на пустой желудок, как можно больше обычной белокочанной капусты, затем собрал его ночную мочу и в неостывшем виде влил её в желудок patientis через тот же тростник. К великому огорчению обоих и это лечение не дало плодов. Вполне вероятно, эрутрийский сыр был как нельзя более, насыщен неизвестным зельем и чрезвычайно сгустил кровь.
Агриппа слабел на глазах. Затуманенный взор был обращён вверх, где уцепившись когтистыми лапами за рельеф капители, на него с усмешкой взирал филин. Некогда принесшая счастье, птица больше ничего ему не сулила, лишь вещала для оставляемого им народа начало грядущих перемен.
Марсий отошёл по необходимости. Вернулся скоро и застыл в дверях – по заострившимся чертам лица и неискушённый бы догадался – прервалась связь Агриппы с Яхве и на пороге он в “преисподнюю”. Палади, не поднимая глаз, отпустил царскую руку и покачал головой. Биение потоков крови прекратилось. Втайне понадеявшись на совершённую хирургом оплошность, Марсий выдернул из подушки лёгкое гусиное пёрышко, осторожно положил его на губы умершему и ещё долго наблюдал с надеждой, ожидая его шевеления.
* * *
Поздним утром следующего дня Публий Петроний сошёл с носилок и со сдержанным любопытством надзирал за тёмной шевелящейся массой евреев. Пожилые и совсем ещё юная молодёжь, облачённые в мешки, пошитые из грубой ткани, с громкими жалобами и стенаниями сопровождали завёрнутое в пелены тело усопшего. Губы консула слегка шевелились, казалось, он разговаривал сам с собой. Даже при желании не сразу можно было разглядеть в глубине крытых носилок человеческую фигуру.
— К сожалению, сын Нерона Друза наделил безмерной властью своих вольноотпущенников. Сегодня они взяли большую силу, им уже мало ссылок, одними proscriptio они низвергли в нищету множество знатных семей.
— Как ты сказал, проскрипции…? — хотя и прислушивался Шаул к каждому слову Петрония, не всё доступно было его пониманию.
— Пойми, найден неплохой источник быстрого обогащения и Рим, к своему несчастью, не отвергает его. Думаю, это кончится плачевным для всех нас.
Консул задумчиво вглядывался в длинную вереницу рыдающих женщин у края дороги, которые своими истошными воплями придавали процессии ещё бо́льший дух скорби и отчаяния.
— Списки граждан, объявленных вне закона, полнятся всё новыми именами, а кладовые Нарцисса и Палласа, не говоря уже о евнухе Посиде и Полибии, набиваются имуществом и деньгами казнённых.
— Ах вот оно что… Знал бы раньше, подсказал бы Марсию где взять деньги, а то он до сих пор не в состоянии вернуть мне долг, взятый на строительство дома для своего старшего сына, — с мрачностью пошутил начальник войска, всё ещё не осознавший до конца потерю своего повелителя и близкого друга.
— Вот именно, нашёлся бы ещё советчик подсказать Клавдию у кого сейчас денег в изобилии, а заодно уговорил бы его отпущенников взять своего господина в их компанию, — Петроний в раздражении двинул кулаком по золочённой рукояти меча, — А то в последнее время caesar взял в привычку жаловаться на недостаток денег в казне.
Помолчал некоторое время, затем испытующе покосился на собеседника:
— Как ты понимаешь, я не для этого оторвал тебя от печальных обязанностей, — он тяжело вздохнул, — У меня действительно мало времени. Преданные люди донесли, что во всём этом кесарийском лиходействе главную роль играет конечно не Нарцисс, он лишь исполнитель чужой воли. Тебе что-то говорят имена халкидского царя Ирода и его друга царя Хелкия?
— Что-что?! — едва не захлебнувшись слюной, Шаул попытался вскочить со своего места, но был осаждён чьей-то сильной рукой, мгновенно просунутой в проём с противоположной стороны носилок.
— Не горячись, сынок, я не уверен, что найдутся прямые доказательства, да и пытаться искать их не стоит, слишком властные люди за ними стоят. В память Агриппы, да примет его в своё лоно Terra mater, могу дать тебе толковый совет. Ты как-то обмолвился, что у тебя остались прежние друзья в Галилее? Так я рекомендую навестить их не откладывая, будет полезнее для здоровья остаться там и навсегда забыть своё прежнее положение.
— Но почему и зачем?! Никто не вправе остановить меня! И я пока ещё у власти, за мной мои солдаты!
Консул усмехнулся:
— Ты вряд ли уже отдашь приказ своим подчинённым, мой Шаул. Стараниями этих негодяев уже заготовлено задним числом, якобы тайное распоряжение царя Агриппы о твоём смещении и оно вступило в силу. А их преданный слуга Аристон со своими людьми с завтрашнего дня не дадут тебе и шанса остаться в живых. Да, чуть не забыл ещё один совет, — консул усаживался на освободившееся место, — Смени своё имя, к примеру, на… Шмаал, что ли. Кстати, что оно означает?
— “Слышащий бога”. И спасибо тебе, праведный Петроний, ты сделал многое для евреев с риском для жизни, — с невыразимой скорбью бывший вор смотрел в глаза консула, — Что касается лично меня, то я подумаю, где мне пребывать и как назваться. К тому же это не так просто, как тебе кажется, ибо сказано: “еврею легче ответить на вопрос о предписаниях Торы, нежели назвать свое имя”. Прощай Петроний. Пусть ангелы будут с тобой и благоденствие в чертогах твоих!
3 книга Испытанные водой
“Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит её от него” (Притчей Соломоновых книга 22:15)
1 Глава Discipulina
Погода часто менялась и дым от костра задувало внутрь пещеры. Но ни это неудобство, ни ночная промозглая сырость не меняли бурливой жизни её обитателей.
— Пойми, Афронг, и доверься, ибо нет у меня желания сделать вам зло, моё сердце открыто. Но я не обещаю скорых достижений и не оттого, что не желаю их. Твои люди удивительны хотя бы тем, что без принуждения рвутся в стычки и не требуют награды, в то время как я и мои бывшие сослуживцы годами воюем за плату. Поражает одно, что не смысля в военном деле, вы собираетесь сражаться с сильнейшей из армий мира.
Афронг угрюмо покачал головой:
— Ты слишком хорошо обо всех нас думаешь. Побывай разок в Иерусалиме, послушай о чём говорят и делают наши правители, то и ты бы свихнулся. Не спорю, горяч мой народ, как никакой другой. Потому мы и верим скорее тем, кто громче всех призывает браться за оружие. И я не исключение. Не мало и на мне крови, не щадил никого, одно было на уме – поскорее вооружить своих людей и воевать, воевать. Что говорить, – он с горечью махнул рукой, – меня отрезвила лишь потеря собственного сына. А вот сегодня послушал твои соображения и осознал себя настоящим лиходеем – только и делал, что посылал на смерть одноплеменников и сам с ними шёл. Тогда чем я лучше тех, кто безоглядно толкает братьев на копья сведущих? Вспомни, и твой народ в числе других покорно подставляет шею римлянам, а мой, вопреки разуму, сам кидается на их мечи. Но с сегодняшнего дня всё должно быть по-другому и я очень надеюсь на тебя.
Беседу нарушил внезапно появившийся Браха:
— Афронг, подымай людей! С Амуд-реки прибежал сынишка мельника. Седекия передаёт, со стороны Кфар-Нахума в сопровождении всадников явилось полсотни римских солдат. Они забрали всю муку, что была заготовлена на отправку в дом собрания Дальтона для нуждающихся и направились берегом вверх к акведуку. Думаю, пока они обойдут все мельницы, мы встретим их у родника Эн Яким. Но ты молчишь? Да что с тобой?!
— Сядь и успокойся, — произнёс Афронг, — лучше послушай, что Сир говорит. Помнишь наш давешний разговор? Я всё не знал, как подступиться, а тут он сам пришёл к такой же мысли. Признаюсь, ожидал всё что угодно, только не это, а раз так, то условия будем менять.
Он повернулся к Сиру:
— Прошло больше месяца, как ты наш пленник, но после того, что ты сказал, я объявляю тебя свободным. Предлагаю заключить честную сделку и скрепить наш союз достойной платой и взаимными клятвами.
— Стоит подумать, — взгляд легионера повеселел, — обучать людей мне по обыкновению, последние три года только этим и занимаюсь. А о себе я всё рассказал и теперь повторю, что только благодаря моему ремеслу наша семья жила безбедно. Отец писал, у него надел земли полтора цемеда [часть поля, которую пара волов могла вспахать за один день], но волы едва справляется с пропашкой за три дня. С годами он постарел и животные одряхлели, а новых не купить – налоги душат, как и ваших крестьян. Даю согласие. Удивляться нечему, к подобным решениям только в неволе и приходишь.
— Значит, договорились. — Афронг улыбнулся, взглянул на Браху, — Как считаешь, талант лидийского серебра на скольких волов потянет?
Тот удивлённо вытаращился:
— Да… да это же целое стадо! Уж не знаю какие у них там цены, — он закатил на лоб глаза и беззвучно зашевелил губами.
— Три десятка отборных “двухлеток”! — не выдержав, воскликнул Сир, — Таких денег мне за всю жизнь не заработать!
— Считай, твои боги услышали тебя. Когда начинаем? — Афронг хитро подмигнул Брахе.
Лёгкая растерянность медленно сползала с лица легионера, он с серьёзным видом оглядел обоих:
— За мои заслуги легат Галл Этерний своей властью назначил меня вначале posterior, а затем и главным центурионом манипула. Под моим подчинением находилось две сотни легионеров и каждого я знал в лицо, откуда родом и что у него за душой. Но говорю всё это лишь потому, что взявшись обучать ваших людей, я потребую не меньшую власть над ними и полное послушание, вплоть до наказания проступков средней тяжести. А также обязать вас обоих выслушивать мои советы и лишь потом поступать так, как сами решите. И ещё – стать на время глухими и слепыми к любым их жалобам и стенаниям. Лишь с грязью и болью дисциплина войдёт в их плоть и кровь, и тогда со спокойной душой я встану с ними рядом в первом же бою, дабы принять испытание.
Галилеяне переглянулись.
— Так когда начнём? — как ни в чём не бывало повторил свой вопрос пастух, — Ты же видишь, мы согласны.
— А вот прямо сейчас, — Сир посмотрел на Браху, — Для начала попроси всех собраться снаружи и построиться, как сумеют.
— Подожди пока, — отмахнулся сын хаззана и озабоченно взглянул на Афронга, — Так что делать будем? Язычников упустим…
— Браха, выполни то, что прошу, — перебил его легионер
Несколько оторопевший от подобного оборота, начальник разведчиков какое-то время недоумённо переводил взгляд с одного на другого.
— Не сочти моё указание за обиду, — твёрдо повторил Сир, — Я уважаю тебя, как действительно неплохого лазутчика, но попытайся понять и меня. Вашему народу важно достижение цели и это считаю справедливо, но у меня другая задача – научить людей воевать и этим сохранить их для вашей же победы. Иначе для чего всё это вы затеяли, к тому же торопитесь выбросить на ветер целый талант серебра? Ветерану не к лицу получать подачки. Победа любит старание!
Галилейский лагерь, гора Йохим.
Внутренняя сторона щита вызывала недоумение, Сир покрутил его в руках, осмотрел со всех сторон, сунул Шеваху. Тот раздражённо махнул в сторону улыбающегося Йехошуа:
— Я не в состоянии углядеть за каждым недоумком, смотри сам сколько их на наши головы и каждому приходится растолковывать помногу раз.
Бывший солдат сплюнул в сторону и прошёл в дальний угол пещеры. Вернулся с небольшой связкой широких кожаных ремней, швырнул их под ноги Сира:
— Можешь полюбоваться, здесь основные со всех восьми щитов. Они оставили себе левосторонние ремни, а остальные поотрезали. И когда только успели?!
Легионер вытащил один из ремней и протянул Йехошуа:
— Попытайся восстановить. Это сейчас scutum весит пятнадцать мин, а добежишь хотя бы до своего родного Сихнина, то почувствуешь на одном ремне все пятьдесят. При этом не мешает вернуться обратно, а это около двухсот пятидесяти стадий.
— Но для чего и зачем?! — от возмущения сын плотника едва не задохнулся.
— Затем, чтоб ты усвоил, на марше новобранец несёт на себе семьдесят пять мин полной выкладки и с таким грузом за день этот “мул Мария” преодолевает не менее ста восьмидесяти стадий.
Сир оглядел всех обступивших вокруг и выдавил улыбку:
— А то, что вы натворили – равносильно утере оружия и тут уже не центурион с розгами, а консул по жребию подвергнет деминации весь ваш “крестьянский манипул”.
— Как ты сказал, де… минации? Что это за страшилище? Растаптывание слонами, что ли? — костлявое узкое лицо молодого галилеянина, украшенное посредине вытянутым носом, сморщилось в презрительной гримасе.
— Это приговор к смертной казни, Аарон, где каждая десятка собственноручно забивает до смерти одного из своих товарищей.
Наступила тишина, юноши смущённо переглядывались. Выручил всё тот же неунывающий Йехошуа:
— Прости, учитель, не подумали. К утру всё выправим. А чем мы завтра займёмся? Продолжим размахивать деревяшками?
— А разве он об этом ещё не сказал? — Сир оглянулся на ухмыляющегося Шеваха, — Вот у него спросите.
Потирая растревоженную на бедре старую рану, легионер отправился в свой угол.
Пещера Афронга в окрестности горы Хесед
Прошло полтора месяца и безжалостные, выматывающие тренировки постепенно начали давать первые плоды. Вскоре состоялся ещё один, далеко не простой разговор с Афронгом:
— Я сделал непростительную ошибку, согласившись на такой короткий срок обучения. Слишком сильно было желание вернуться домой, сам понимаешь, куча денег смутит любого.
Афронг внимательно оглядел непривычно волнующегося легионера:
— Тогда, что же тебе мешает воспользоваться прежней договорённостью и получить причитающуюся тебе плату? Ты что-то недоговариваешь, поясни мне, наконец, что случилось?
— Пока ничего, просто мне не хватает времени выполнить взятые на себя обязательства и мне не по душе это. Мальчишки пока не готовы для встречи даже с безусыми копейщиками, не говоря уже о зрелых и опытных принципов. Нелепо, но за всё это недолгое время я прикипел к ним и мне не хотелось бы раньше времени отпускать их от себя.
— Точно молодых ягнят, — понимающе кивнул Афронг.
— Вот-вот. Мне необходимо ещё столько же времени, а может и больше. Они нетерпеливы и горячи для стычек. Разреши им сейчас взять в руки оружие и из первого же столкновения не вернётся ни один из них. Но ты не должен отчаиваться, — Сир отвёл взгляд от понурившегося Афронга, — искусству воевать учатся всю жизнь. Или ты огорчён, что не оправдываю твоих надежд?
— Нет, Сир, ошибаешься, я доволен тобой и ходом твоих мыслей, но меня гнетёт другое, продолжай.
— XII Молниеносный легион Галла Этерния уже вовсю орудует в ваших краях и ты думаешь остановить его будто дикое стадо? Открой глаза, Афронг, кто слишком поздно прозревает, тот рискует не открыть их вовсе. Я многое передумал и пришел к единственно возможному решению – прежде всего крайне необходимо создать резерв, без него невозможен любой маневр, а значит невозможна даже малая победа. Как-то я рассказывал тебе и Брахе о “царских отрядах”, ты должен помнить.
— Это в которых сражаются опытные воины? Интересно, а из чего прикажешь его создавать и где ты увидел таких искушённых среди моих одноплеменников?
— Они будут, но нужно время. Хотя главное препятствие – disciplina, вернее, полное отсутствие её, вот что меня удручает, потому важно иметь под рукой вразумляющие средства и жёстко применять их ко всем провинившимся. Не знаю, поймёшь ли ты меня правильно, но без этого я вообще не вижу смысла в своём пребывании здесь.
Афронг задумчиво почесал рано засеребрившуюся бороду:
— Выходит, всё упирается в какую-то дисциплину? Но мы тоже чему-то научились и без битья.
— Жаль, очень жаль, — с грустью в голосе пробормотал легионер, — Почему разные народы повторяют одни и те же ошибки? Афронг, если ты меня сейчас не услышишь, то и я не желаю становиться свидетелем бессмысленного истребления тех, в кого успел вложить душу. Ты не понял главного, пастух. Римская Disciplina это Дух армии, это бог победы и поражений, потому как даже в отступлении легионер не покинет без разрешения своего места в строю, ибо уверен – сзади идущий товарищ прикроет его спину. А вынужденные под давлением противника раздробиться, а то и рассеяться по всему полю битвы, солдаты в любой момент готовы заново, подобно ртути, слиться строями и вновь атаковать. Я понимаю, вас не остановить, но и отдавать бессмысленно свои жизни, это недостойно любого человека. Я постараюсь из невоздержанных юношей сделать воинов, ты только не мешай мне, Афронг!
— Мм-да… в главном ты прав, необузданный мы народ и излишнюю горячность, и презрение к смерти прежде остального всасываем с молоком матерей. Но при этом, увы, многое оборачивается и против самих, уж такими создал нас Всевышний. Иди Сир и делай что должно.
Долина Акрав
Выручали молодость, крепкое здоровье и привычка трудиться с детства. Вот уже который день “крестьянский манипул” под предводительством Шеваха распугивал в окрестных горах нубийских козлов да берберских баранов. В свои двадцать восемь лет мышцы солдата помнили многое и быстро восполняли утерянные знания, чего нельзя было сказать о подчинённых. Выносливости – вот чего не хватало молодым людям. Юноши об этом ещё не догадывались и мечтали только об одном – вернуться к настоящим делам.
Ночи в горах наступают быстро и Шевах решил встать на ночёвку в долине Акрав, что тянулась у подножья горы Цанам. Эти места находились в десяти стадиях от его родного города, к северо-западу от селения Мифшата и были знакомы ему с детства, куда покойный отец, занимавшийся охотничьим промыслом, брал его иногда с собой. Узкими извилистыми лощинами они пробирались к вершине горы Цахар и там подолгу жили в пещерах, охотясь на гривастых баранов и антилоп, и вялили впрок лучшие куски мяса. Нередко добычу составляли сирийские медведи и крупные кабаны, туши которых приобретали у них местные язычники из соседних селений.
Малахи споткнулся о высоко торчащий корень дерева и с грохотом упал на землю. Тяжёлый заплечный мешок оборвал один из двух сыромятных ремней и вырвавшись вперёд, больно ударил в затылок. Это произошло всего за несколько десятков шагов до вожделенной полянки под крутым склоном горы Шалом, куда из последних сил стремились вконец обессилевшие люди. Но мало кто из его товарищей обратил на это внимание, ибо к исходу третьего дня подобное частенько происходило со многими и без видимых причин. На смешки и подковырки не оставалось никаких сил.
Шевах присел на корточки перед жалобно стонущим юношей и стал внимательно осматривать всё, что было на нём надето. Потрогал пальцем металлическую окантовку щита, проверил остальные ремней и их натяжку. Покачал головой.
Скромный ужин, состоящий из дикой тыквы, чеснока и кукурузных лепёшек был мгновенно уничтожен и запит водой. Тела, налитые свинцовой усталостью, требовали покоя, глаза у многих уже были крепко закрыты, когда раздался всё тот же досадливый голос. Шевах стоял перед ними, в одной руке он держал пустой мешок Малахи, а коленом придерживал его щит:
— Вы забыли одно из главных требований, о чём Сир постоянно напоминает – дисциплина запрещает что-либо предпринимать без команды, посему не валяйтесь на земле объевшимися бычками. Вот! — он потряс в воздухе взлохмаченными концами ремня — Отчего это случилось?
Не дождавшись ответа, Шевах пощёлкал ногтём по одной из двух металлических полос, наклёпанных на верхний и нижний обрезы щита:
— Надеюсь, никто не повторил ошибку Малахи? Лямка перетёрта за день, потому как постоянно наезжала на железо, а ведь я предупреждал – ремни следует надёжно затягивать, тогда и заплечный груз не станет бить по спине и громыхать на всю округу.
— Не иначе, как твой римлянин хочет нас сделать осляками, — проворчал высокий и худой, как жердь, юноша, — эти ручные жернова изломали мне всю спину.
— Ошибаешься, Ошер, мы хотим сделать из вас настоящих солдат, но как назло, кроме военных уложений Сир ничего знать не желает, — Шевах поднял щит выше, — Обратите внимание – верхние полосы этого защитного оружия имеют многочисленные зарубки и не мне объяснять их происхождение. Эти римляне были дельными солдатами и следы на их доспехах лучшее тому подтверждение. Тебе просто повезло, Ошер, я бы не дал и медного обола, встреться ты с одним из них в бою.
— Шевах, я не ослышался, ты сказал – защитное оружие? — подал голос Ури, коренастый, хорошо развитый юноша, — Что защитное, понятно, но какое же щит оружие, ведь это не меч и не копьё?
Бывший солдат впервые улыбнулся, услышав, по его мнению, очередную глупость. Он выбрал один из щитов, стоящий в аккуратной пирамиде с остальными, закрепил его на левой руке и встал в стойку. Внешняя поверхность прямоугольного щита по осевой линии была выпуклой, а в центре красовалось небольшая шарообразная, резко сходящая на острый конус насадка.
— Возьми то, что вручил тебе Сир, — обратился он к Ури, — мы с тобой сразимся в учебном бою и ты сам убедишься в своём заблуждении, а заодно и те, кто так думает.
Какое-то время Шевах защищался, ловко уходя от ударов меча. Оружие Ури часто скользило по поверхности щита, подставленным под нужным углом или с глухим звоном пополняло новую насечку на верхнем обрезе. Наконец решив, что с него довольно, Шевах резким движением скутума остановил противника. При этом щит Ури оказался едва ли не насаженным на острие конуса, а сам обладатель защитного оружия с воплем отлетел далеко назад.
Шевах оглядел притихший строй, вернул щит на место и как ни в чём не бывало продолжил:
— Я не стал добивать его по известным соображениям, — он указал пальцем на острозаточенный шип, — и ещё, не прижимайте щит плотно к груди, небольшое расстояние смягчает силу удара и сохранит руку. Эй, солдат, не морщись, — Шевах растянул губы в улыбке, — сходи, подержи её в ручье, попутно принесёшь мне воды в качестве награды. Думаю, будет справедливо за преподанный урок. Хочешь спросить? — он вопросительно посмотрел на Дана, хрупкого на вид паренька, узловатые мышцы рук которого красноречиво говорили сами за себя.
— Вот его дядя, — Дан хитро взглянул на стоящего рядом Давида, — рассказал нам недавно, как в одном из набегов благодаря такому же щиту он стал богаче на целую горсть золотых монет.
Шевах поднял щит. Развернул его ко всем внутренней стороной и с заметным усилием отодвинул хорошо подогнанную дощечку, которая прикрывала вход внутрь шарообразной насадки. В глубине, к удивлению многих, оказалось пустое пространство.
— Тебе не повезло, Дан, хотя может и повезти в будущем, если станешь для этого достаточно храбр, главное сам не обедней на одну голову, она у тебя единственная, — Шевах ухмыльнулся, — Римляне почему-то неохотно делятся ни тем, ни другим.
— А мы их попросим поделиться. — под дружный смех не замедлил ответить сын гончара.
— Но прежде, чем это произойдёт, придётся немало потрудиться. Поднимайтесь, юные хвастуны, у меня созрела неплохая мысль. До захода солнца нам предстоит преодолеть вон то небольшое препятствие, – он взмахнул рукой в сторону змеящегося хребта, где за двойной горной грядой в узкой долине скрывалось селение Маалот.
Тяжкий, многоголосый стон стал ответом на это невесёлое предложение.
— Ну а тебе-то грех жаловаться, Дан. Разве не твой отец на днях обещал нам благостную ночёвку у гончарной печи?
Галилейский лагерь, гора Йохим
Кувшин вмещал больше одного эфа и с каждым шагом становился всё тяжелее. От напряжения Рафаэль кряхтел, но упрямо шёл по узкой тропе, вьющейся по склону между оливковыми деревьями. Дальше тропа резко подымалась в гору и идти стало ещё труднее. Если бы не левое плечо, которое он недавно ушиб на очередном занятии, нести груз было бы намного легче. Меир подлечил его, втерев в сустав густую липучую мазь из виноградного сока и посоветовал поберечься несколько дней. Но сегодня настала очередь Рафаэля спускаться к роднику Афаим и он, не желая показаться слабаком, из упрямства прихватил один из самых больших сосудов. Расплачиваться за свой характер пришлось уже на полдороге к становищу, разбитому на склоне горы Йохим. Хорошо хоть место отдыха назначил себе сам, правда, не без тайного умысла. На первой по пути небольшой округлой поляне находился их главный тренировочный лагерь, который пустовал уже с раннего утра. Вся группа под руководством Шеваха ушла к горе Йехоярив расчищать старую, заброшенную пещеру и готовить её для жилья в случае непредвиденной опасности. Ушли, вооружившись лишь шанцевым инструментом и лёгкими копьями, остальное оружие сберегалось в лагере под охраной часового. Их учитель накануне распределил обязанности и также с утра срочно отправился по делам в поселение кузнецов Харшей Барзель, что притулилась к западному склону горы Шезор. Потому Рафаэль рассчитывал немного побыть рядом с другом и передохнуть, прежде чем идти дальше.
По откосу вскарабкивался из последних сил. У сложенного под навесом оружия никого не оказалось и Рафаэль стал озираться. Встревожиться не успел, сзади послышался лёгкий шорох и в его зад упёрлось остриё:
— Стой где стоишь, негодный водонос! От смерти тебя может спасти лишь утоление моей жажды.
Оба весело рассмеялись. В последнее время у них не было возможности даже поговорить по-секрету, сил на это не оставалось. К заходу солнца, едва приняв пищу, все валились на свои лежанки. Друзья настолько увлеклись разговором, что потеряли неусыпность и не услышали приближения ещё одного невольного свидетеля их “тайной” беседы.
— Разве Гадаса тебе не говорила, что в конце этого месяца она с сестрой и братом собираются в Арбель, что у Тверии, на шиддухин старшей сестры? — Рафаэль насмешливо взглянул на друга.
— Нет, с чего ты взял? — нос Аарона тревожно побледнел, — На помолвку? Это Цивъя сама тебе сказала?
— А кто же ещё? Не Шимон же! Сестрички хотя и не слишком различаются норовом, но так шутить со мной Цивъя не станет. А твоя Гадаса, как видно, решила в очередной раз заставить тебя поволноваться. Да не переживай, к концу недели вернутся. А на будущий год решено, до семнадцатого числа месяца таммуз сыграем свадьбу.
— Да, но отпустят ли всех в Пкиин, у нас только сейчас и начинаются напряжённые тренировки? Сир будет недоволен…
— Ты прав, “стоящий на часах”, я действительно недоволен и прежде всего тобой.
От неожиданности Аарон попытался вскочить, но глиняная чаша упала с колена и замочила его накидку. Сидя на корточках, развернулся – перед ним стоял Сир, лезвие меча мерцало у самых глаз.
— Ты совершил преступление, заносчивый новобранец, — он тронул оружием то места, где у Аарона билось сердце, — в армии цезаря это карается смертью. Оставил караульный пост, бросил оружие без присмотра, вдобавок подвёл боевого товарища. Но я читаю возражение в твоих выпяченных глазах, говори, у тебя осталось мало времени для собственного “каддиша”.
Лицо Аарона ещё больше побледнело. Он медленно встал, но быстро справился с растерянностью, ответил с нескрываемым возмущением:
— Как я мог оставить свой пост, учитель, если никуда не отлучался и оружие – вот оно?! Он толкнул рукой один из прислонённых к жердям щитов. Верхний край стародавнего ассириского геррхона, более рассчитанного для осады, доходил до кончика его печально свисающего носа.
Легионер молча смотрел на него, затем неожиданно приставил меч к горлу Рафаэля и злобно прищурился:
— Сейчас я лишу жизни твоего лучшего друга, а его невеста потеряет жениха. И пусть покарает меня Ultor, если Гадаса не проклянёт тебя, когда узнает правду. Ты этого хочешь, еврейский заморыш?! Отвечай, чего молчишь?
Аарон опустил голову, но овладев собой, глухо пробормотал:
— Прости, учитель, такого не повторится.
Сир откинул меч в ножны. Суровое лицо чуть смягчилось, он пробурчал:
— Не сомневаюсь, но всё же научись смирять свою гордыню, будет лучше если оставишь её для врагов. Что касается твоего проступка, то в неменьшей степени здесь и моя вина, но это, на счастье, не лишает тебя права быть наказанным, – он перевёл взгляд на Рафаэля, — Надеюсь, и для тебя это станет хорошим уроком.
Сир нагнулся, крякнув от напряжения, взвалил на спину большой, завёрнутый в кожу, тяжёлый свёрток, который принёс с собой, но покосившись на припухшее предплечье “новобранца”, рывком вскинул туда и кувшин:
— Идём, идём, у нас мало времени. К вечеру соберём людей, преподам вам ещё один немаловажный урок.
На душе Сира было неспокойно. Полученное от разведчиков Брахи сообщение о появлении в римском лагере близ Мегиддо несколько свор ужасного вида чёрных собак особо взволновало его. Он хорошо знал этих молосских псов и не единожды наблюдал masuetinus в бою. Кондукторы собак называли их “укрощённые”, отлично натасканные на убийства. Эти звери не отступали, презирая опасность, гибли или побеждали. Не раз он оказывался свидетелем, как псы врезались в боевые порядки неприятеля, отвлекали внимание, наводили неразбериху, калечили лошадей и солдат, вызывая в конечном итоге панику, а иногда и поспешное отступление.
— Однажды на моих глазах несколько даков были сбиты ими с ног. Впавшие в панику, варвары попытались было подняться, но сперва их руки упёрлись о землю. Всего какие-то жалкие мгновения, но и этого оказалось достаточно. Будучи временно неспособными защищаться, они подставили открытыми свои животы и бока. С разорванными глотками и растерзанными промежностями, даки умирали в страшных мучениях. Теперь вопросы. Ты что-то хотел добавить, Элимелех?
— Тогда уж лучше продолжать битву на четвереньках, чем пытаться вскочить. И ещё, ты говорил, даки иной раз отступали перед этими псами?
— Вот ты и подошёл к главному, о чём мне хотелось бы предупредить всех вас, — Сир встал, — Несведущий и при оружии способен на малодушный поступок, ибо толкает его на это ожидание укусов и боли. Непосвящённому тяжело свыкнуться с мыслью, что по всей вероятности, собака всё же искусает его. Потому советую заранее запастись терпением выдержать боль. И ещё не менее важное. Любого обученного пса расценивайте, как низкорослого человека, напавшего на вас, только вместо одного ножа у него не менее четырёх десятков. Сможешь хоть на мгновение склонить его мордой к земле, не раздумывай, прыгай сверху. Есть большая вероятность сломать ему хребет.
День заканчивался. Шевах и Сир сидели под деревом. Иногда подбегали “новобранцы” и прерывали беседу очередными вопросами, которые приходилось тут же решать. Запасная стоянка была завершена, а оба так и не нашли ответ на мучивший их вопрос – когда отдельная группа будет полностью готова? Их торопил Афронг, возлагавший на малый отряд большие надежды, ибо оружия катастрофически нехватало. За последний месяц отряд повстанцев пополнился и вся эта “когорта” крестьян и ремесленников требовала безотложных действий. “Царский отряд” возрос до полусотни человек, которых подбирал и присылал Афронг. Сир понимал, тот вправе требовать от него результатов, Цестий Галл уже осаждал Иерусалим.
Устав доказывать что-либо Афронгу и Брахе, Сир мог бы ещё раньше предпринять вылазку и захватить хотя бы небольшой обоз с оружием, но каждый раз его что-то останавливало, юноши не были готовы к рукопашным схваткам. Этот опыт приобретается годами, ведь даже легионерам в ходе сражений, как воздух требовалось чувство уверенности и убеждённость в том, что в критический момент на помощь всегда придёт резерв, прикроет ослабевших и защитит раненых. А кто выручит этих молодых, неопытных парней? Он, Шевах или эти крестьяне? Да в первой же схватке погибнет большинство, можно и не сомневаться. Конечно, рукопашных битв не избежать – они основа любого сражения и он постарается побыстрее научить их многому, что знает и умеет сам.
Сир взял в руку камешек и прочертил по земле две короткие параллельные линии:
— У нас нет другого пути, Шевах, мы не можем воевать, слепо используя тактику ведения боя одной центурией, на открытой местности группа обречена.
— Сир, лазутчики сообщают, Бецета превращена в пепел! И здесь долины дымятся пылью под ногами военных. Уже по всей Галлилее начались массовые волнения, что подумают о нас простые люди? Отряд поят и кормят те, кто ждёт от нас помощи.
— Хочешь, чтоб я стал пособником истребления твоих единоверцев? — Сир с укором взглянул на бывшего солдата, — Не хотелось бы этим заканчивать у вас службу и дело не в обещанной награде.
— Что ты несёшь, друг?! — Шевах вскочил на ноги, — Меир прожужжал нам все уши, утверждая, что ты несёшь Избавление и своим упорством приближаешь откровение Творца, ибо только приход Геулы может принести евреям спасение!
— Я понимаю к чему ты клонишь, но пока я вижу, что на этой земле чаще еврейская кровь вытекает из жил.
— В тебе говорит обида, Сир, ребята в тебе души не чают. Ворчат, ругаются, спорят из-за своего учителя до одури, но дай им приказ и они не дрогнут перед врагом.
Легионер встал, какое-то время молча ходил по поляне. Успокоившись, подозвал к себе одного из сыновей Манахафа из селения кузнецов:
— Ваш отец обещал к концу этой недели заготовить ещё полторы сотни наконечников к метательному оружию, — обратился он сперва к Арану, — отправляйтесь с Малахи на шаббат домой, а в первый день недели принесёте заказ. А ты со своей “декурией” ступайте заготавливать древки для копий, — подозвал он Элимелеха, — Пусть пятеро высматривают сирийский ясень и вырубают подходящие хлысты, а вторая половина тщательно ошкуривает и плотно связывает их по пять штук по всей длине. При высыхании это не даст им прогибаться. И ещё, важно выдержать размеры, ты отметил их?
— Да, учитель, длина пять локт… cbitus и полтора пальца в перечнике, — юноша вынул из-за пазухи тонкий кожаный шнур со множеством узелков.
Сир кивнул и вернулся на прежнее место, крепко приложившись ладонью к плечу Шеваха:
— Не ломай голову, солдат, — голос у него повеселел, — мы не обезьяны и не обязаны придерживаться римской тактике. Не уподобимся и варварам, что в слепой ненависти вклиниваются в боевые порядки и разрушают строй. Скольких народностей картина хаоса вводила в заблуждение. Но сначала спроси, сколько раз до изнеможения меня заставляли и я заставлял в бесчисленных тренировках создавать подобные ситуации. Мы сражались в одиночку и парами, декуриями и группами, и половинным составом манипула. Но стоило трубе перекрыть шум битвы и подать нужный сигнал, как неприятель мгновенно оказывался в плотном окружении. Потому, как всегда, побеждала Disciplina, а не безумая отвага. Не стану хвастать и привычное сердце может дрогнуть, т.к. страх всегда присутствует в груди, но удерживать его надо на кончике меча.
От беседы отвлекли приближающиеся голоса. Из-за деревьев с шумом вывалили заготовщики. Они разложили на камни принесённое с собой, но не отправились отдыхать, а конфузливо топтались на месте, поглядывая на своих учителей.
— Вы что-то хотите спросить? — догадался Сир, — Ну так говори ты, Шломо.
Ему нравился этот юноша, подвижный, со стремительными, часто неловкими движениями. Недавно совершенно случайно Сир узнал, что Шломо сирота и один воспитывает свою десятилетнюю сестрёнку, что само по себе было необычно для евреев. Их отец, рыбак из Мигдела, рано умер, а два года назад его мать уплыла на лодке на другую сторону Генисарета, в Суситу, навестить больную сестру. Домой не вернулась. Дошли слухи, будто похитили её потомки аморреев и увезли куда-то в верховья Ярмука. Как ни просили у него родственники, никому не отдал Шломо свою Зимру, маленькую копию их матери, лишь согласился перебраться к ним в Кисрин.
Вопрос чрезвычайно удивил.
— Вот он, — Шломо кивнул на Малахи, — подозревает, что новобранцы принимают на себя первый удар, чтобы сберечь основные силы. Это справедливо?
— Какая чушь посылать таких, как вы, на смерть, ведь тогда непременно поколебалась бы убеждённость людей в целесообразности стратегии, — Сир повернулся к Шеваху, — Настало время поговорить о Disciplina. Собери и построй “новобранцев”.
Все пять декурий, пятью колоннами были выстроены по фронту, что составляло половину центурии. Легионер со скрытым удовлетворением рассматривал притихший строй. До недавнего времени это были малоуправляемые, голосистые и нахальные сыновья местных селян. Как их отцы и деды, выросшие в горах, что могли они знать о воинском повиновении? При этом в ходе тренировок он часто бывал в восторге, наблюдая, как изворотливо находят они более выгодные решения, что к собственному удивлению, доставляло ему неподдельную радость, в которой не признавался даже себе.
До сей поры он не видел и десятой доли в счастливом исходе столкновений между регулярной армией и повстанцами, и честно предупреждал об этом Афронга и Браху. А вот сейчас стоит перед строем и втайне любуется своими питомцами. О боги! Но что их всех ждёт? Лицо легионера помрачнело:
— Рафаэль, ведь ты здесь со своим отцом? Это же он продолжает выделывать и для нас козьи и бараньи шкуры, и тебя обучал этому? Так ответь мне, разве тебя удивляет бессловесная покорность этих животных? Наверняка нет. Но человека отличает от скотины разум, поэтому не заставляй огорчаться твоему поведению, иди и выполни то, что тебе предписано.
Юноша неподвижно стоял перед строем, уставившись в землю.
— Малодушничаешь в принятии санкции к боевому товарищу?
Рафаэль опустил голову.
— Вот видишь, — Сир обратился к Аарону, — твой друг также не горит желанием оберегать и твою жизнь. Не понимаю, как вы оба собираетесь идти в бой?
Легионер смотрел на угрюмо-молчаливый строй. Слишком у многих в глазах светилось возмущение. Это не удивляло, так всегда бывает на первых порах. Тревожило иное – в отряде отсутствовало защитное вооружение, ни достаточного количества щитов, ни кожаных панцирей.
Костлявое лицо репрессируемого покрылось крупными каплями пота. Выдавил, едва сдерживая раздражение:
— Почему ты так отзываешься о моём друге?! Иди! — толкнул он в спину Рафаэля, — Исполняй, что назначено, пусть этот римл… не думает, что среди евреев есть жалкие трусы. Но разреши задать один вопрос, учитель? — Аарон с холодным любопытством смотрел на Сира.
Тот разрешающе кивнул.
— О каком сбережении живота ты всё время твердишь нам?
— Речь идёт о прикрытии в бою. Потому и даю вам уяснить важный урок о защите спины своего соратника. Старый испытанный способ – с каждым ударом розги усиливается взаимная ответственность, которая в любом сражении защитит покрепче любого панциря. Ну, а сопутствующая боль, — тут лицо легионера покрылось мелкими морщинками, — надолго послужит совместным воспоминаниям.
— Будь по-твоему, мы выполним, что велишь, но не прав ты, учитель и скоро в этом уверишься, — Аарон со странной для его возраста стариковской убеждённостью покачал головой, — Не порука, а любовь ко Всевышнему и приверженность друг к другу защищает нас.
Препирание прервало появление Меира, направлявшегося в сторону отдельно стоящей палатки. Позади него не поднимая головы плёлся Рафаэль с щербатым кувшином, набитым вымоченными гранатовыми прутьями.
При всей внутренней суровости Сир со сдержанным уважением посмотрел на Аарона:
— Иди и не забудь передать Меиру, чтобы затем поменял вас местами. Да-да, — подтвердил он в ответ на вспыхнувший взгляд, — понимаю, спелые оливки, выдержанные в винном уксусе, намного приятнее по вкусу, тем не менее это также входит в “рацион” новобранца, не спешащего выполнять приказы.
Глаза его видели ещё сырую глину, из которой за последующую пару месяцев предстояло вылепить чего-либо стоящее. В то же время Сир осознавал – он имеет дело с несколько иным материалом, в отличие от наёмников, которые с самого начала готовы к повиновению. Всё имеет цену в нашем мире, и храбрость и трусость, думал он, а тут непонятное своеволие. Пожалуй, этим юношам наибольшие муки доставляют стыд и мнение товарищей, а телесная боль их скорее коробит, чем приносит страдание. Тогда многого ли он сможет добиться одними наказаниями?
Но вскоре произошли события, которые не столь удивили его, как открыли глаза на многое, чему до этого он никак не мог найти вразумительного объяснения. После многотрудных занятий Шевах вновь для Сира собрал всех на тренировочной площадке.
— Времена греков прошли, ни один легат сегодня не вернётся к старым ошибкам и не скомандует без веской причины сомкнуть и без того плотный строй. В смежном манипуле в одном из сражений молодой гастат перерубил руку собственному товарищу. В бою он пробился к легко раненому сослуживцу, но забыл предупреждения опциона, что в тесных строях следует избегать рубящих ударов, ибо существует большая вероятность поразить того, кто сражается рядом с тобой.
— Во-во, — пробурчал за его спиной Шевах, — ты ещё рядом с ними встань, так не успеешь глазом моргнуть, как останешься ещё и без головы.
— Ты не прав, солдат, если подобное и случится, то винить следует себя. А теперь взгляни, Элимелех, на лезвие своего меча, на его красоту, на изящность оконечности и подумай ещё раз, какой целью задавался римский кузнец, придавая ему более вытянутую форму? Во всяком случае, не только для любования на эти двадцать девять digitus [палец] совершенства. Потому забудь варварские привычки, живую плоть следует поражать колющими ударами. Эфраим, Дан и Ошер, вас это тоже касается. А ты, Йехошуа, в последнем поединке едва не повторил “подвиг” гастата. И не прячь свою свежую отметину, Малахи, это чудо, что он не рассёк твоё плечо до кости. Учитесь сражаться в стеснённых условиях, на поле боя враг может неожиданно оказаться рядом с тобой или с твоим товарищем.
Легионер достал свой меч и взмахом указал направление:
— Амитай, займи место с противоположной стороны “фаланги”, а остальные пусть выстроятся вдоль и внимательно наблюдают за нашими ошибками, которые можем совершить.
“Деревянная фаланга”, шутливо названная так юношами, представляла собой частокол из длинных в человеческий рост толстых палок, воткнутых в землю. Всаженные в землю, они тянулись стеной чуть менее полустадии. По знаку Сира оба одновременно начали своё движение к центру, цельному стволу сирийского клёна, разделяющему стену на две половины. Согласно правилу, каждый участник должен стремиться первым добраться до “военачальника”, но при этом успевать поражать остриём меча очередного условного противника. Расстояния между препятствиями составляли девяносто пять digitus, это то минимальное пространство, как утверждал Сир, в котором нуждается каждый легионер для ведения боя в условиях скученности.
Подбадриваемый громкими возгласами, Амитай быстро наносил удары в “неприятеля”, стараясь не пропустить ни одного. Попадания внимательно подсчитывались неподкупными судьями. Но продвигаясь вперёд, он старался быстрее добраться до центра и второпях иногда промахивался, острие меча лишь вскользь задевало очередные мишени под негодующие вопли товарищей.
Он успел преодолеть всего треть пути, когда учитель нанёс последний, завершающий удар в центральный столб. Всё же это оказалось неплохим результатом для “новобранца”, о чём и сообщил ему Сир по завершению упражнения:
— Приличное достижение, но все вы, стоящие здесь, повторяете одни и те же ошибки. Вы излишне увлекаетесь и теряете контроль над положением своего тела. Стараясь быстрее дотянуться до противника, меняете положение стойки, что не позволительно в тесных порядках, к тому же опасно открываетесь. Держитесь, как можно прямее, это увеличит расстояние, а значит и свободу манёвра. Что, Шалом?
— Учитель, когда от тренировок перейдём к делам? Вот и Ури хотел бы знать, — юноша ткнул пальцем в своего рослого соседа, — Мы уже три месяц здесь и готовы к сражениям.
— Не спорю, вы готовы принять участие лишь в общем сражении. Времена героев Эллады остались в глубокой древности, а вы не боги и не способны одним взмахом меча повергать в царство теней легионы противника. Охладите горячность. Всемогущий по-своему распорядился нашими судьбами – вручил мою вам, а вашу мне. Так воспользуемся удачей, мои нетерпеливые соратники, сплотим ваши лучшие качества с моим опытом и тогда, оказавшись в кольце врагов, вы не потеряете, подобно дакам, способности одновременно видеть, думать и сражаться. На этом всё. После обеда вернёмся к метанию снарядов, запаситесь прочными ремнями.
2 Глава Центурион
Долина Бикат Шефа
Над Мацувой туман сбивался в светло-серые клочья и медленно поднимаясь, сносился западным ветром в сторону ближайших вершин. Казалось, замеревшее по правую руку еврейское селение, плоским пилосом надвинутое на вершину холма, пристально провожало своими стенными прощелинами чужеземный обоз. Виднеющаяся впереди блекло-зеленая низина с низкорослыми островками поздних трав навевала Центию неспокойные мысли. Ни выглянувшее из-под рваных облаков солнце, ни заспешившее следом щебетанье птиц не могли отвлечь его. Привыкший скрывать свои чувства, центурион задумчиво теребил повод в такт какого-то напева. Долю тревожности добавляла и собственная верховая лошадь, “Квада” уже дважды западала на переднюю правую ногу. Возможно, причина в прямом смысле валялась под её копытами в виде частых рытвин, кто знает. По возвращению всё же не мешает показать её нашему pequarius [ветеринар], подумал он.
Центурион был достаточно искушённым воином, чтобы понимать всю опасность передвижения под нависающими склонами, но заранее предпринятые меры обнадёживали. Сойдя на берег чуть выше устья реки Нахаль Бецет, первое что он сделал, завершив выгрузку животных, людей и груза, дал приказ опциону выслать вперёд две декурии под командованием тессерария[помощник опция]. Покинув равнинную местность, лёгкая пехота должна была разведать ближайшие склоны, занять господствующие высоты и передвигаясь по гребням, по возможности сопровождать обоз на всём протяжении пути. До пункта назначения оставалось около восьмидесяти стадий. Надлежащее место для будущего лагеря префект легиона определил в обширном распадке поодаль от еврейского селения под чудным названием Мифшата.
Сзади всхрапнул конь, беглый стук копыт оборвался, стал реже и как-то насторожённей. Центий невольно улыбнулся, этот жеребец давно был неравнодушен к его молодой кобыле и при каждом удобном случае не упускал возможность коснуться мордой её крупа.
— От Мелита поступил сигнал о готовности.
— Optime! [очень хорошо], — центурион чуть придержал повод, — Как ты думаешь, трибун предупреждал нас о местных горцах; они что, настолько опытны, что их следует всерьёз опасаться?
— Всё возможно, когда заимеешь преимущество в позиции — Ификрат надвинул поглубже шлем.
— Не хотелось бы по собственному слабоумию уложить здесь своих людей, но я сделал всё что мог, Мелит опытный следопыт и должен справится.
Ификрат с тёплым чувством взглянул на Центия. В его центурии он прослужил шесть месяцев, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять и искренне полюбить его. Опцион тяжело вздохнул:
— Парфянская компания отняла у меня единственного племянника, сестра тогда едва не повредилась рассудком. Глупенькая Filia, она так рассчитывала оградить сына от серьёзных войн. Да разве ей объяснишь, что когда имеешь дело с варварами, то ничего нельзя предугадать заранее. О боги! А ведь всё только начинается и я не вижу конца этому.
— Ну-ну, не расстраивайся, нам с тобой ничего не изменить. Помнится, один грек, пронзённый македонской сариссой, изрёк перед смертью, что для человеческой жизни более губительна протяжённость копья, нежели собственные представления о величине пространства, — Центий усмехнулся с грустью, — Бедный dialektikos! [человек, искусно ведущий спор].
— Будь жив твой философ, не замедлил бы послать в передовой отряд, — Ификрат в очередной раз раздражённо одёрнул жеребца, не в меру распоясавшегося от соблазнительной близости золотисто-рыжей соседки, — может тогда он изменил бы свои представления о ещё большей губительности падающих на голову камней.
К полудню вновь стал накрапывать дождь, когда тяжелогружёные повозки с провиантом, оружием и палатками втянулись в ущелье. Сырость невольно бодрила, заставляя рабочих и лагерных рабов двигаться живее.
Немного знобило. Центий плотнее запахнул шерстяной плащ, но наголовник набрасывать не стал, это ограничивало обзор. Узкая дорога шла вдоль набиравшей силу горной реки и извивалась вместе с ней, постепенно описывая гигантскую дугу вдоль крутого скалистого склона. Сверху был получен очередной сигнал от Мелита, но беспокойство не уменьшилось. Опыт подсказывал предпринять что-то ещё. Он окликнул слугу, находящегося теперь с ним в арьергарде. Бывший раб, вольноотпущенник Паладий много лет воспитывался в их семье и вот уже, как последние пять лет Центий не представлял свою походную жизнь без этого смышлёного юноши. Личная преданность близкого человека на войне в глазах центуриона являлась неизмеримо ценнее и весомее искусства наёмника.
— Передай Ификрату – срочно подготовить охотничью декурию под началом Кезона, он один из лучших зверобоев нашего легиона. Скажи, пусть освободятся от всего, из оружия оставят короткие копья, запасутся лёгкими дротиками и постараются, как можно незаметнее отделиться от общей колонны и присоединиться к Мелиту. Жалею, что раньше не додумался. Скачи скорее, сынок, и да поможет нам Ultor!
— Стой! — окрик догнал Паладия, тот резко осадил коня, — Пусть Ификрат добавит к ним половину muliones. Уж лучше я сам стану погонщиком мулов, чем допущу роковую оплошность, — пробормотал он под удаляющийся стук копыт.
3 Глава Самоволие Брахи
Ещё с вечера Афронг чувствовал себя неважно, ломило спину, ныли колени. Годы, проведённые в горах в ненастные дни, давали знать, что лучшие времена остались далеко позади. Втирание, которую приготовил ему Меир, он употребил, наложив сверху листья белокочанной капусты. Вскоре мягкое тепло разлилось по телу и захотелось перед сном посидеть подольше у затухающих углей, подумать о чём-нибудь благоприятном. В последнее время душевная боль притупилась, новые тяжёлые известия обрушились на него и собственное горе уже не казалось таким пронзительным.
Послышался шорох, на соседний камень присел Браха, как видно, и ему не спалось:
— Не даёт покоя иерусалимский ставленник. Если его прислали объединить всех галилеян и набрать войско, то и занимался бы укреплением подходящих мест. Так нет, принялся наводить свой порядок, начал с Иодфата, добрался до Мигделы, а третьего дня, как мне доложили, в Тверии потребовал сдачи оружия от приверженцев Иоханана.
— Если б только это, — Афронг шевельнулся, устраиваясь поудобнее, — Иосиф бен Маттитьяху предаёт нас всех, царские деньги, что отбиты в долине Мегиддо, он наверняка собирается вернуть Агриппе, хотя сам утверждает, что отдаст на укрепление Иерусалима.
— Не переживай, есть и хорошая новость. Его земляки передали из Мигделы, что уже кое-что предприняли – дом Иосифа предан огню. Пусть это станет ему последним предупреждением о долготерпении галилеян.
— Приятное известие. Быть может, тогда наш Иоханан решиться наконец покинуть Гуш-Халав и в противовес ему собирать своё войско, а не отсиживаться за стенами?
Они помолчали, уставившись в угли. Вопросы, вопросы раздирали головы обоих, на которые ответы пока не находились, как и на самый главный – где взять оружие? Все кузнецы в округе были рады помочь, но нехватало железа. К тому же изготовление качественных мечей требовало особых знаний, которым они не обладали.
— Наши лазутчики бессменно надзирают за прибережьем от Тирской лестницы до Гаатона и в случае выгрузки подходящего снаряжения дадут знать. Надеюсь, ты не станешь возражать, как в прошлый раз? Выбирать не приходится.
Афронг усмехнулся:
— Ты убеждаешь меня, словно невесту Яакова, но я не Рахел и не овечка из твоего стада, — улыбка медленно угасала на его лице, взгляд пастуха опечалился, — Не потеряй я сына, до сих пор не задумывался бы. Что для другого чужая жизнь, пока злополучье не коснётся самого?
У входа в пещеру послышалась приглушённая речь. В полумраке чья-то фигура махнула рукой в их сторону и тотчас скрылась.
— Это мои, — Браха успокаивающе коснулся плеча собеседника, — пойду, взгляну что стряслось, а ты отдыхай, если собрался с утра ехать в Авдон, а то мне не нравится твой вид. Будет что стоящее, дам знать.
Афронг молча кивнул, устало поднялся и обходя стороной спящих, направился к своей лежанке.
Галилея, Авдон (левитский город в пределах колена Ашер)
Сон нехотя отпускал от себя и старый, давно умерший пёс, всё теребил и теребил его за ногу. Афронг открыл глаза, в полумраке с трудом различил лицо брата. Что-то заставило его вскочить и с тревогой прислушаться к словам Шаллума, голос которого был необычно взволнован:
— Афронг, Афронг, ты меня слышишь?! К тебе Симон прибежал, привёл за собой всех ваших стариков, сейчас переводят дух у городских ворот. Подойди к нам, — позвал он раннего гостя
— Не обессудь, Афронг, что растревожили весь дом, но нам не по себе.
Предчувствие чего-то непоправимого холодом скользнуло под куттонет[нательная рубаха], но пастух сдержался, заставил себя выслушать до конца.
— Не знаю, правильно ли поступил. Браха просил не беспокоить, сказал, что тебе надо немного окрепнуть в домашнем тепле, но нас гложут дурные мысли. Боюсь, с нашими может произойти несчастье, ведь кроме топоров и серпов, из оружия у них почти нечего нет.
— Сколько ушло? — упавшим голосом спросил Афронг.
— Вначале возмужалые, четыре десятка. Затем вдогонку бросились кто постарше, даже легкораненые. И я бы ушёл, да вот нога, — он кивнул на распухшую ступню.
— Из разведчиков кто остался?
— Молодой Таппуах, сказал, за ручьём Кзив отец его, отчего-то насильно вернул назад.
— Что ещё?
— Браха многое скрывал от тебя. Над тем местом, где дорога круто огибает гору Хор Ухмад он со своими лазутчиками впрок заготовили по всему гребню камни. Долго стерегли и вот дождались нужного обоза.
— О мякина, гонимая ветром! — пробормотал Афронг, — Я чуял, что подобное может произойти, Браха так ничему и не научился, повёл неискушённых и безоружных. О Шамаим! Когда ты вразумишь народ мой?! С этим прибегал вчера человек?
Симон молча кивнул.
— Хорошо, пусть там есть необходимое нам, но я сомневаюсь, чтобы он поступил так, как подсказывал нам Сир. Вряд ли Браха уподобился разузнать охраняют ли римляне обоз со стороны. Ты вот что, иди подымай стариков, — Афронг вскочил и стал натягивать на себя войлочный халлук, — отбери человек десять, не больше. Таппуаху скажи, пусть припомнит, как скорее подобраться к тому месту, он поведёт нас, а ты с остальными возвращайся. О Небеса!
4 Глава “Испытание водой”
“И было число лакавших ртом своим с руки триста человек; весь же остальной народ наклонялся на колени свои пить воду. И сказал Господь… тремя стами лакавших Я спасу вас…”
(Книга Судей израилевых 7:6)
Легионер поднял над головой глиняную табличку:
— Вот то, что обещал. Теперь ваш черёд доказать насколько усвоили мои уроки. С нашего лагеря начнётся ваша дорога и пусть этот марш обучит вас ещё большему сплочению, ибо часто по вине отстающих любая армия подвергается опасности нападения. На этот раз старшим назначаю Элимелеха. Подойди ко мне.
Из заднего ряда ворчливый голос едва ли не перебил:
— И за какие заслуги? Не от тех ли, что в “месяц раскаяния и возвращения ко Всевышнему” плотников сын так впечатлил тебя своей рукой? — не замедлил подлить жгучести Аарон.
Ещё больший смех прозвучал, когда и Сир не замедлил с ответом:
— Мало того, удар сразил настолько, что не вижу смысла бросать жребий, и без этого ясно, что “вторая стража” будет поджидать пытливейшего из жителей Пкиина. А в довершение скажу, я обоснованно присвоил сыну плотника изначальный солдатский чин.
Не погасив улыбки, протянул табличку Элимелеху:
— Смотри, milites, — он отметил заметную ямку среди начертанных на глине тонких извилистых линий, кружочков и крестиков, — Отсюда держите путь в направлении cardo [с юга на север]. Как оставите позади гору Хазон, довернёте правее и следуете до селения Илбо. Там к вам вольются отпущенные вчера на похороны Биньямин с Давидом и все вместе через гору Нетуфа направляетесь к селению Сихнин. Поднимитесь к ручью Хошав, устроите краткий передых, потому как далее начнётся наиболее трудная дорога, она тянется вдоль подножия холмов Шагор. Передышек больше не должно быть, утоляйте жажду из своих фляг не прекращая движения. Всё ясно?
— Пока да, но ты же отдашь мне этот луах? — не предвидя возражений, Элимелех протянул руку.
— Конечно нет, ибо все мои наставления – смотреть и запоминать, пойдут прахом. И главное, в оконечное место вы должны заявиться не позже, но и не раньше назначенного времени, точно от этого зависят жизни ваших близких.
— Но Сир, лощина ручья Нахал Хилаюм слишком извилиста! Там потоки часто раздваиваются, немудрено запутаться.
— Не горячись, мой milites, к тому времени лучезарный осветит вам в левое ухо и если станете придерживаться направления decumanus [с востока на запад], то своевременно доберётесь к селению Шааба. Там к вам присоединится Шевах, но возглавит марш лишь в случае явной опасности столкновения с чужеземцами. Далее напрямик пересекаете этот отрог, — его палец разрезал прямоугольную лунку, — а как спуститесь вниз, думаю, к этому времени лошаки без опоздания доставят нас с Меиром к Кабулу. Амитай говорит, под его селением течёт лучшая вода во всей Галилее. Вот у ручья Шамали мы и станем вас поджидать. Там же переночуем и вернёмся домой. Мыслю, в трёх повозках мы разместимся. Теперь вперёд!
Это был их четвёртый бросок за последние восемь дней, когда от полуцентурии отсеялась одна треть. Сир сознательно шёл на изнурительные марши, которые вряд ли предложил бы своим прежним новобранцам. А что ему оставалось делать? Молодые евреи постоянно спорили и с ним, и Шевахом, излишне горячились, да и между собой у них часто доходило чуть ли не до драк по различным на его взгляд пустякам. И лишь приступив к интенсивным и непривычным для них тренировкам, они значительно поизрасходовали свой пыл, ежедневно затрачивая большую часть необузданной энергии на борьбу с distantia [расстояние], заплечным грузом и увесистым оружием.
Надо было отдать должное искусству кузнеца Манахафа, который в точности выполнил его пожелания и часть специально изготовленного им вооружения довёл до такого “совершенства”, что сражаться громоздкими и крайне неудобными мечами можно было лишь прилагая значительные усилия. На метание же копий, наконечники которых вышли из-под тех же рук, невозможно было глядеть без слёз. Излишне массивные, крайне неустойчивые в полёте, с толстым, неровным древком, они упорно не желали попадать в цель. “Новобранцы” злились, во всём справедливо обвиняя отца несчастных братьев. Доставалось и Сиру. Однажды не выдержав, он отобрал копьё у шипящего от негодования Эльяшива:
— Мне трудно на словах доказать вам что-либо, но прежде чем послать в цель это поленообразное языческое изобретение, как справедливо выразился один из вас, хочу заверить – в руках знающего воина любая неприглядная вещь способна стать смертельным оружием. К тому же, повторяю, не меч, а именно копьё является для пешего воина главным оружием.
Дротик прогудел в воздухе и скользнув по краю глиняного горшка, под восхищённые возгласы разнёс его вдребезги.
* * *
С утра плотные облака вновь грозили дождливостью, но к полудню немного прояснилось. От недавно прошедшего ливня и без того бурливый ручей превратился в неширокую реку, несущую беспримесный поток с Шагорских гор.
— Пожалуй, твой сын прав, вода здесь удивительно вкусна, — желая хоть чем-то отблагодарить кабулского крестьянина за сытный обед, Сир протянул Селлуму складной нож, — Не отказывай, он мне верно служил в последние годы, так пусть теперь послужит в твоём хозяйстве.
— Это дорогой подарок, смотрю, лезвие твёрже простого железа, такой ещё не держал в руках, — хлебопашец со словами благодарности сунул нож запазуху.
— Селлум, уважаемый Учитель всё допытывается, почему я настоял ожидать наших именно у воды, а не на твоём подворье, — Меир улыбнулся, — Может, ты ему лучше объяснишь, что в Книге Судей Израилевых сказано об источнике Харод и тебе он скорее поверит?
— Да не желаю я недоверием сквернить ваши уложения, — Сир досадливо поморщился, — но то что поведал мне Меир удивления достойно. Вот скажи мне, Селлум, стоило ли сыну Иоаша обращаться за помощью к Владыке мира? Хотя это и случилось две тысячи лет назад, тем не менее численное превосходство над врагом и в наши дни является основополагающим. Да с тридцатитысячным войском Гидон и сам бы справился с мидьянами.
— А может и не справился, ибо требовалось в первую голову стряхнуть с плеч пугливых. Ты сам побывал в переделках и знаешь каково воевать в одном ряду с трусами. Потому и предписал Милосердный:
“Кто боязлив и малодушен, тот пусть… возвратится в дом свой, дабы он не сделал робкими сердца братьев его, как его сердце…”
— Ну хорошо, пусть осталась треть, но с какой целью повели их к воде и как Бог собрался там отбирать кому идти с Гидоном, а кому нет?
Резкий подсвист прервал беседу. Младший из сыновей Селлума, задолго устроивший на косогоре свой пост, подал давно ожидаемое извещение. Взоры обратились на противоположный склон. С расстояния чуть более двух стадий лица отчётливо различались. Сир заметил подопечных там, где и ожидал увидеть, то был хороший знак, хотя по времени они явно запаздывали. Но его больше смущал Шевах. Обещавший по просьбе Меира умышленно озаботить “манипул” тревожной вестью о приближении со стороны Акко разведывательных турм и потом возглавить марш, он почему-то тащился далеко позади. Мало того, кажется, кого-то волоком тянул за собой. Если эта картина не породила особого замешательства, однако то что началось далее вызвало тихую панику даже у самых крепконервных. Один за другим принялись спотыкаться и сыпаться горохом на землю те, кто значительно поотстал от основной группы. Когда же до спуска осталось менее полустадии, та же участь,(о ужас!) постигла крепкогрудого Давида, а затем и его двоюрного брата Биньямина. Словно изнеможённые погоней лошади, тела упавших постепенно усыпали крутизну склона. Бежавший впереди всех Элимелех, до последнего отчаянно державший место в авангарде, рухнул замертво, широко разбросав руки.
У Сира сжалось в груди, он бросился навстречу. Впервые в его жизни без видимых причин полегла группа в количестве трёх с половиной десятков человек, к тому же преступно перепачкав в пыли ухоженные, крытые чехлами щиты.
Поравнявшись с “новобранцами”, лежащими без признаков жизни, Шевах наконец оставил непосильную ношу, а заодно сбросил с плеч всю подобранную в пути амуницию. Он опустился на колени, его бока, блестевшие от пота, тяжело и часто вздымались. Ни о чём не спрашивая, легионер присел на корточки перед Элимелехом, с тягостным хрипом всасывающим в себя воздух и только теперь обратил внимание на его заплечный груз. До странности раздутый, он ненамного отличался от остальных валяющихся поодаль. Грубая кожа бугрилась диковинными на вид предметами. Сир осторожно тронул рукой, потом недоверчиво постучал костяшкой пальца по жёсткой выпуклости. Решив больше не гадать, дёрнул за узел ремня и с усилием вывалил содержимое на землю. О, Depulsor! Набитый доверху мешок таил в себе обычные камни и ничего кроме камней. Не оказалось ни запаса пищи и воды, ни зерна, ни ручной мельницы, ничего того, что необходимо иметь на марше. Крайне изумлённый, Сир попытался определить на глаз общий вес содержимого, включая оружие. Вместо требуемых двух талантов, совокупный груз был завышен не менее, чем вдвое!
Открыв рот, он уставился на непостижных ему евреев – к чему, с какой целью они это сделали?! Кто заставил их взвалить не себя эту идиотскую ношу от которой и “мулы Мария” попадали бы ещё в первую пару стадий?
Но вот, кажется, принялись оживать его собственные “мулы”, их стоны и охи тяжкой разноголосицей поплыли во влажном воздухе. Внезапно лицо легионера осветила лёгкая улыбка, он склонился над Элимелихом. Тот едва успел зажмуриться, но выдавали запёкшиеся, крепко сжатые губы, уголки которых заметно подрагивали.
Послышался шум шагов. Не отрывая взгляда от лежащего, Сир театрально развёл руками и торжественно произнёс:
— Полюбуйтесь на наших страдальцев, они сами себе назначили испытание. Не исключаю, что со всей Иудейской провинции насобирали камней.
— А ведь я с самого начала предупреждал этих твердолобых кентавров о последствиях, но они упрямились и просили ничего не говорить тебе.
— О, ты заблуждаешься, Меир, — легионер напряжённо вглядывался в поднимающихся на ноги людей, — не всё так просто, как нам кажется. Вначале и я так подумал, но нет, это что-то другое, о чём раньше лишь догадывался. По-видимому, мы все трое сегодня стали свидетелями того, о чём говорил мне Афронг. Ведь вы, рождённые в еврейских семьях, действительно всасываете в себя настолько всего излишнего, что даже их малая часть способна, как я убедился, воссоздать понимание собственной, не менее жестокой дисциплины, хотя бы по отношению к самим себе. Прости, я ошибался, Меир, когда и тебя заставлял бездумно следовать римским палочным традициям. Ведь эта и есть та самая обнажённая Discipulina, которую добровольно возложили на себя эти юноши. Такое отношение к себе способно принести дорогие плоды.
Сир дождался Шеваха, шепнул на ухо:
— Скорее веди их к вниз, как договаривались, пусть Меир сам высматривает на кого можно особо положиться, хотя… — он махнул рукой и побежал следом.
Путеводным потоком неслись извитые струи Шамали и влекли к себе измождённые глотки. Громкие остережения Меира смотреть в оба, потому как совсем недалеко в верховье ручья Кавуль замечены конные отряды, мало что возымели. Казалось, отвратить их от воды не смог бы и сам ангел смерти. Измотанные маршем, юноши стремились к бурлящим водам. Большая часть жаждущих побросало оружие на берегу. Люди падали на колени и захлёбываясь, черпали и черпали горстями живительную влагу. Что касается других, и это с восторгом отметил Сир, его лучшие питомцы ни на мгновение не выпускали из рук оружия. Распластавшись чревом по грязным камням, они лакали “воду языком своим, как лакает пес…”.
Вот оно, “испытание водой”, о котором толковал Меир! На память пришла фраза из его недавнего повествования:
“И сказал Господь Гедеону: все ещё много народа; веди их к воде, там Я выберу их тебе…”
Эти люди оказались мудрее нас. К счастью или к несчастью, но этого не понимают или боятся их собственные правители. Да создай из таких настоящую армию ещё при персидских наместниках, то не Александр Великий, а еврейские пророки правили бы Востоком. Но как видно, Творец почему-то и сам этого не пожелал, хотя кто из смертных осмелится спрашивать об этом богов?
Он хмуро оглядывал стоящий перед ним строй, до последнего не имея представления каким образом оценит их сегодняшний поступок. Затем вновь возвращался к передовой линии, состоящей из тех, кто ради жажды не бросил своего оружия. Их пока что семнадцать, а завтра пред их потомками, может статься, не единожды содрогнётся грядущее варварство. Сир укоризненно покачал головой и дрогнувшим голосом произнёс свой вердикт:
— Вот вы и выбрали свой путь, ревнители Галилеи, — он помолчал, как бы прикидывая на вес каждое слово, — С сегодняшнего дня вы все тридцать пять новобранцев заноситесь в список “крестьянского манипула” и сами станете определять степень своей вины и меру наказания, потому как ничего нет действенней того, что вы сотворили. Пусть это станет вашей воинской присягой Я всё сказал, упрямые иудейские мулы, — его губы дрогнули, — идите, паситесь до завтра…
Сир махнул рукой и побрёл к подворью Селлума.
5 Глава Последний бой Афронга
Река Нахаль Бецет, гора Хор Ухмад.
Кабы не спина, Афронг опередил бы бегущего впереди Нахума. Его старый товарищ и здесь был со своей неразлучной туриёй, заменявшей ему сегодня и дом, и семью, и четыре цемеда земли с хозяйственным инвентарём, которые забрал еврейский сборщик податей в счёт накопившегося долга. А пока солдаты уводили домашний скот и младшего сына, мохсим глубокомысленно вещал оглохшему от горя крестьянину:
— “Тот, кто уклоняется от уплаты подати, — преступник, так как он крадет собственность царя, — неважно, иноверца или еврея”.
И таких, как Нахум, в отряд сбегалось немало. Со своими бедами и горестями шли они добиваться справедливости, но что мог он им дать, кроме надежды? Это угнетало Афронга и что ещё хуже, заставляло совершать непоправимые ошибки. Вот и сейчас он чувствовал себя виновным в произошедшем, потому как не нашёл вовремя нужных слов, не убедил, не удержал Браху от опрометчивого поступка. Жестокий к врагам, Афронг был слишком добр к своим соратникам, многое прощал им, хотя старый Меир не раз предупреждал его о дурных последствиях. А теперь кто знает, чем всё это закончится?
— Таппуах… — Афронг с хрипом выдохнул воздух, — Откуда Браха узнал, что язычники направятся к Гуш-Халаву?
— Прибегал сын древодела, они с отцом ремонтировали причал в Нахаль Бецет и из солдатских разговоров он ухватил суть. Сказал, к исходу следующего дня ожидается прибытие большого военного корабля из Берита, а потом лагерные рабочие должны основать зимний лагерь, то ли за Мифшатой, то ли под Хурфейшем.
— Ясно… — Афронг оглянулся, — отстань, передай Иахмаю, чтобы не неслись всей толпой, пусть заберёт пятерых, заходят правее, выше по течению и взбираются на гряду.
Тропа поднималась всё круче, заросли алеандра хлестали по лицу, но ничего этого бежавшие не замечали, словно от их скорейшего появления могло что-то измениться. Утомившись, Нахум поравнялся, а затем и вовсе отстал от Афронга. Наконец, подъём стал более пологим, между кустами посветлело, открывая стволы вековых деревьев. Вырвавшийся вперёд Таппуах обогнал Афронга и махнув рукой, устремился в заросший орешником узкий проход между двумя огромными валунами, остальные метнулись за ним.
Неожиданно Афронг споткнулся о невидимое в траве препятствие и растянулся во весь рост, сильно ударившись плечом о выступающий корень. Прошипев от боли, поднял голову и какое-то время удивлённо таращился на голые потрескавшиеся ступни Таппуаха, оказавшиеся почему-то у него прямо перед глазами, в каких-то четырёх локтях. Тоже оступился?! Сзади послышались торопливые шаги. Афронг предупреждающе поднял руку, силясь понять почему юноша не пытается вскочить на ноги. Додумать не успел. Над головой коротко засвистало, после чего прерывистые дыхания за спиной оборвались, что-то, хрустя сухоломом, тяжело завалилось наземь.
Невольное падение в густую траву спасло пастуха от очередной порции дротиков, но оказавшись вне видимости метателей, он мгновенно и навсегда растерял всех своих спутников.
Тягостная, жгучая обида овладела Афронгом, предчувствия сбылись. Он уже не сомневался, что подобная участь постигла и остальных несчастных, безрассудно бросившихся за самонадеянным сыном хаззана. Не дал, не дал покойный Иерахмеил своему отпрыску ни истинного терпения, ни ясности ума! Значит, всё пропало?! Нет, Афронг, не всё, у тебя осталась молодёжь и у них хорошие учителя, не в пример тебе. Ещё есть Меир, наконец, уж они-то научат воевать.
Он сразу же осознал своё незавидное положение и решил – просто так отдавать свою жизнь глупо, жаль только, что мало преуспел. Афронг крепче сжал в руке оружие. Это было настоящее копьё для рукопашного боя. Он добыл его сам в своём первом сражении с царскими солдатами. Широкий наконечник был надёжен и отточен. Насаженный на древко из ясеня, длиной не менее пяти с половиной локтей, это грозное оружие не раз сохраняло ему жизнь и жизни его собратьев. А в последний раз, мимоходом заглянув в лагерь у горы Йохим, пастух не постеснялся со всеми встать в общий строй. Тогда Сир доходчиво и жёстко, точно перед ним находились желторотые подростки, объяснял и показывал, как правильно пользоваться копьями и какие бывают различия между ними. Но именно с того раза, получив изрядную долю крайне болезненных ударов от затупленного оружия, Афронг надолго запомнил основные боевые уловки.
Он выжидал, не пытаясь даже поднять голову, напряжённо прислушивался к каждому шороху. Не выдавали своего присутствия и те, кто скрывался в кронах деревьев. Так долго продолжаться не могло, убедившись в отсутствии новых целей, охотники должны покинуть свои гнездовища. Что ж, торопиться теперь некуда. Афронг медленно выдыхал в россыпь прелых желудей. Кончик его крупного с горбинкой носа с грустью вбирал осенние запахи, отдающие одновременно свежестью и гнилью, и ещё чем-то забытым с детства. Подумалось о сыне, о его последних мгновениях жизни, что тот чувствовал перед тем, как уйти в “грядущий мир”? Афронг с силой сжал зубы, он не должен поддаваться скоротечной слабости. Пусть ему не суждено дожить до глубокой старости, но он отец и сделает всё, чтобы сын гордился им, будь он сейчас рядом.
Щёлкнуло. Шафан… агама…? Вряд ли, зверьки опасливые; послышалось? Афронг затаил дыхание и удары собственного сердца стали казаться ему небесным грохотанием. Времени не ощущал, не ощущал до тех пор, пока явственно не услышал непродолжительный шорох. Такой звук обычно вызывается быстрым скольжением по стволу дерева. Впереди затылка лежавшего ничком Таппуаха, у комля широкого ствола дуба появились две пары сандалий, слишком знакомых ему, чтобы ошибиться.
Невольно припомнилось, как на чей-то любопытный вопрос для чего в подошвы обуви римского легионера сапожник вгоняет столько железа, Сир обстоятельно объяснил, что в подбитых сандалиях можно пробежать больше трёх тысяч stadium. Затем, широко улыбнувшись, заявил, что для скупых, решивших выгадать на выдаваемых с этой целью гвоздевых денег, длительные марши часто заканчивались плачевно.
Вот и не спеши, глядишь, и для этого следопыта день завершится плачевно, прежде чем доберётся до меня, — останавливал он сам себя, — Да и кто они, как не заурядные волки, напавшие на твоё стадо. Ты что, не имел с ними дело? Лежи спокойно, пастух, как и любой хищный зверь в стае, волк самонадеян и любопытен, так что потерпи.
Всё это время его правая рука продолжала осторожно перебирать древко, стремясь успеть подтянуть наконечник копья к самому лицу. Это почти удалось, когда невысокого роста крепыш, затянутый в кожаный нагрудник, сделал первый шаг по направлению к своей легко доставшейся добыче. Он повернулся на ходу, что-то резко выкрикнул и махнул рукой, призывая, очевидно, остальных “зверобоев” покинуть свои посты.
Афронг не упустил удачный для него момент. Рывком, не меняя положения тела, преодолел расстояние в четыре локтя и ткнувшись головой в пятку Таппуаха, напряжённо замер, с трудом сдерживая рвущееся из груди дыхание. Послышалось шелестение, носок сандалии коснулся бороды пастуха. Подошедший удивлённо присвистнул, должно быть, поражаясь обилию “жатвы”, но тут же и содрогнулся всем телом, издавая на выдохе другой, более чем странный звук. Голова охотника дрогнула, подбородок вяло коснулся груди и он замер, слегка покачиваясь и подёргивая бёдрами, подобно вавилонской храмовой блуднице.
От напряжения на шее Афронга вздулись жилы, локоть левой руки приходилось разгибать медленно, т.к. остальные звероловы находились в опасной близости и могли уловить резкие движения. Он не рассчитал силу удара, копьё слишком глубоко вошло в тело и оставило в его руках у самой земли всего лишь четверть древка. Пробив промежность, остриё скользнуло сквозь внутренности и разорвав сердечную аорту, застряло в ключице. Смерть наступила мгновенно.
За деревьями послышался шум и громкие возгласы. Воспользовавшись случаем, да и не в состоянии больше выносить вес, Афронг уже отпускал обе руки, как древко, переломившись, глухо треснуло. Тело мягко повалилось в траву.
Какое-то время он часто и глубоко дышал, затем потянулся к умершему, забрал из обвялой ладони короткое копьё, следом выудил из поясной петли связку дротиков. Подумал, что и оставшихся трёх штук должно хватить. Сунул руку в листву, сгрёб горсть желудей и впихнул за пазуху. Голоса приближались. Стараясь, как можно плотнее прижиматься к земле, пополз к дереву, где недавно скрывался губитель.
Оказавшись в густой кроне, Афронг оценил выбранную покойником положение, отсюда хорошо проглядывалась окружающая местность. С той стороны, откуда, вернее всего, явился противник, среди кустарника просматривалась часть тропы. Он перенёс взгляд левее. Узкая долина в лучах ускользающего света казалась несправедливо праздничной. Обоз, по всей видимости, уже прошёл и его замыкала небольшая группа всадников.
Афронг горестно вздохнул. Война не то место, где следует проявлять доброту, казнил он себя. Но так было угодно Всевышнему и он учтёт Его урок.
В яростном недоумении солдаты столпились вокруг лежащих на земле тел. Создавалось впечатление, что покинув свой пост, помощник опция для чего-то вплотную приблизился к смертельно раненому варвару.
Человек появился незаметно, как бы ниоткуда. Едва приблизившись к группе, он вдруг остановился. Хвостовая часть обломленного древка выступала из паха Мелита. Рана смертельная, но и юнец, у которого метательное копьё торчало из верхней части носа, не мог ответить – мёртвые не сражаются.
Пальцы Афронга торопливо перехватывали древко дротика, поточнее отыскивая сердцевину.
Незащищённая спина скорее хозяина ощутила опасность, мышцы приученного тела напряглись, голова оборачивалась назад в поисках врага. Безотчетный прыжок в сторону совпал с коротким пением полёта копья, но боги были на стороне Кезона. Обжигающе скользнув по обнажённому плечу, telum с тихим хрустом впился в висок склонившегося над трупом легионера. Тем же мновением свободная рука Афронга забросила горсть желудей в близрасположенное дерево, вызвав этим лёгкий шум. Неторопливое падение нескольких свежих листьев сбило с толку опытного следопыта, впрочем, как и остальных. Охотники мгновенно рассредоточились, скрывшись за ближайшими стволами деревьев, но с его стороны они хорошо были видны.
Афронг выбрал самого крайнего, пригнул ветку. Как и учил Сир, принял во внимание боковой ветер, определил поточнее расстояние и взял превышение равное голове фигуры, почти слившейся с корой дерева. Метнул на выдохе.
Дротик завершил полёт, ещё теснее пригвоздив зверолова к стволу. Но пастух слишком спешил расправиться с врагами. Ненависть и отсутствие навыков толкнули метателя пустить следом очередной дротик, который, равно как и предыдущий, поразил цель, но при этом заставил его чуть ниже отогнуть ветвь.
То ли Кезон что-то почуял, но скорей всего торопливая рука задела листья, издав при этом небольшой, но достаточно уловимый звук. Их глаза встретились.
Афронг кивнул ему головой, точно старому знакомцу, на что следопыт отрешённо отвёл взгляд и мгновенно растворился среди растительности. Оставаться наверху не имело смысла. Он спустился вниз, выдернул воткнутое у комля копьё и прижался спиной к бугристой коре. Кажись, сегодня он неплохо поработал. Интересно, чтобы сделал на его месте Сир? Афронг попытался представить, но это у него плохо получалось. Огляделся, вокруг тишина и покой. Он ясно осознавал с кем предстоит встреча. Пожалуй, этот и есть вожак волчьей стаи, перерезавшей всех его овечек. Появится прямо перед ним, такой не станет унижать себя уловками. Он открыто придёт забрать твою жизнь. Если это может произойти в любое момент, то чего, собственно, ждать, словно Афронг больше не пастух, а ягнёнок в собственной отаре?
Решение пришло слишком простое, вполне достойное лукавого галилеянина. Отойдя на пару шагов в сторону, он вполне добровольно лёг на спину. Отчего же вторично не закрепить пройденный урок, да и хмельная трава так приятно холодит спину.
Появление следопыта заметил не сразу, зато хорошо разглядел все те же отвратительные сандалии, продолжающие топтать его землю. Подошвы едва ли не плыли над травой, тут было чему удивляться. Но, как и ожидал Афронг, на этот раз озадаченные глаза легионера, уставившиеся на него сверху, явно не остались равнодушными.
О боги! Какой только подлости не ожидаешь от варваров! Но Кезона ежегодно отмечал сам primus [центурион первой когорты], добиваясь от военного трибуна дополнительной выплаты сверх положенного, иногда пятисот, а то и тысячи денариев. Ветеран, ежедневно служивший достойным примером для молодёжи, всегда стоит большего.
Нasta Кезона насилу опередила встречный удар великолепного римского оружия. Возможно, изготовленные руками того же мастера, копья с достоинством завершили своё предназначение. Ровно к братским объятиям еврей и латин клонились друг к другу, подтверждая тем самым, недостижимость мечты о вечности дружбы вольнолюбивых народов.
6 Глава Сражение в винограднике
Галилейский лагерь, гора Йохим
Заострённый конец щепы поочерёдно изображал на земле то короткие параллельные чёрточки, то треугольники различной величины, то длинные волнистые линии. Шевах внимательно наблюдал, как Сир что-то рисовал пока не спохватился:
— Чуть не забыл. Афронг передал, обещанная награда ожидает тебя в потайном месте, — он вынул из-за пазухи глиняную табличку.
— Приятная неожиданность, — мрачно усмехнулся легионер.
Он мельком взглянул на начертанный план, отрицательно качнул головой и раскрошил табличку в ладони:
— Уйти, не проверив мальчишек в настоящем бою? Я не позволял такого в своём манипуле, не сделаю и сейчас, тем более у меня есть что предложить. Да и… прикипел я к этим наглецам.
— Ну, как знаешь, — Шевах с нескрываемой приязнью смотрел на него, — Что требовалось, я сказал и прости если чем обидел.
— Не время для обид, солдат. Ты вглядись получше. Я долго думал над этим. Место узнаёшь? Не согласен с моим планом, скажи почему, предложи свой. Таким “стратегам”, как мы, не мешает всё хорошенько обдумать.
— Так это же рядом с Генисаретским морем! — Шевах выхватил лучину и с правого бока прочертил вытянутое полукружие береговой черты.
— Всё верно. Смотри, в этой долине, что заключена между ущельем ручья Нахал Амуд и правой оконечностью хребта Рехес Ливним одно из важных перекрестий дорог. К примеру, вот эта начинается ещё выше Хацора, ведёт через Коразим, затем у селения Хананья сворачивает вниз к долине Мегиддо. О проходящих по ним воинских обозах мы уже кое-что знаем.
— Сомневаться не приходится; что по этой дороге, что по той, из Кфар-Нахума через Хуккок за день проходят три-четыре торговых каравана и не менее двух-трёх обозов армейского назначения. А о важности можно судить по количеству охраны.
— Вот! Именно поэтому меня и привлекает данный участок, — Сир ткнул щепкой в вытянутый книзу прямоугольник, по обеим сторонам которого, подобно морским волнам, змеилась череда линий, — Дорога идёт через виноградники и это самое удивительное.
— Да что в этом удивительного? Ещё наши праотцы выхаживали здесь виноградные лозы и миндаль растили, и гранат.
— А то, что ввиду военных действий насаждениям здесь не место, потому как вплотную подходят к обочинам. Уверен, это не глупость тех, кто отвечает за подготовку путей, они обязаны были вырубить часть растительности для лучшего обзора, но этого не произошло. Думаю, здесь сыграло особое отношение к винограду, римляне слишком большие ценители вин, чтобы без принуждения уничтожать плантации с которых для них же снимут богатые урожаи. Я, конечно, не знаток, но один сорт мне очень нравится. В ваших местах этот виноград часто встречается, из него делают чудесный pradzion, уж слишком непередаваем в нём привкус смолы. Однажды Афронг угощал меня им. Так вот, почему бы не воспользоваться их промашкой?
— Постой, ты предлагаешь напасть на римлян именно здесь? — Шевах удивлённо уставился на собеседника, — Но до недавнего времени ты поучал нас вести сражения “сверху вниз”, занимать положение на возвышенностях. И это правильно, но сейчас, Сир, я не чувствую в твоих словах правоты.
Легионер усмехнулся:
— Кто-то из греков справедливо заметил, что бытие неизменно, вечно и неподвижно и, кажется, познать его можно только разумом, а не чувствами, ибо они обманчивы. Обманчивы! Ты слышишь меня, Шевах? Нельзя поддаваться чувствам, они обязательно заведут не в ту сторону. Не зря наш военный трибун как-то язвительно выразился при всех, когда центурион первого манипула дважды за один месяц попадал в засады, устроенные варварами в одном и том же месте. Тогда трибун обозвал его “нубийским козерогом”, тупо водящем своё стадо на водопой по одной и той же тропе.
Шевах раздражённо пожал плечами:
— Не обессудь, но это не убеждает меня, а честно говоря, добавляет ещё большей малопонятности. Можешь ты не объясняться загадками, а доходчиво растолковать, что ты имеешь в виду? Неужто считаешь открытое пространство, пусть и занятое посевами, более удобным, чем горные склоны?
— Понимаю твоё возмущение, солдат. Одно плохо – нельзя повторяться. Всегда выгодно втягивать врага в разного рода стычки, в которых действовать ему менее привычно. Вот ты мечтаешь добыть побольше оружия, но тогда будь готов встретиться с противником в ближнем бою, по другому не получится. Наши люди готовы к этому? Нет! Но то, что сейчас предлагаю я, это давно забытая военная хитрость эбуронов, а может и моринов, да и не важно чья. Сам удивляюсь, как пришла на ум, а уж её-то никто сейчас от нас не ожидает. Будучи новобранцем я услышал о ней от одного безрукого ветерана. Правда, в тех местах о которых он рассказывал, виноградниками не пахло, зато в достатке росла колючая макия.
Кто-то громко окликнул Шеваха, они обернулись. Поодаль в сопровождении двух караульных, стоял невысокого роста чернобородый человек. Заметив вскочившего Шеваха, он вынул из-за пазухи витой рог и затрубил, отчаянно и весело. Несколькими мгновениями позже они стояли крепко обнявшись. Когда острота от, очевидно, долгой разлуки поумерилась, Шевах со слезами радости на глазах объяснил Сиру, что это Хаттуш, его старый товарищ, такой же бывший солдат. Пришёл из Кесарии и давно разыскивает его. Оставив друзей наедине и пожелав им приятной беседы, легионер отправился на тренировочную площадку.
Сир оглядывал притихший строй. Что они знают о ближнем бое, когда инициатива легионера вырабатывается годами? А здесь счёт идёт на месяцы.
— Вот ты, Йехошуа, спрашиваешь, разве вид бегущего на тебя противника способен так напугать? А это зависит от того, хорошо ли представляешь, что должно произойти потом.
Он обратился к Дану, стоящему во второй шеренге:
— Кажется, тебе достался spatha? Прошу, передай его на время Аарону. Для того, что я задумал, как нельзя кстати, они оба подходят друг другу — легионер улыбнулся, — Сам понимаешь, кельтский меч длиннее gladius на целых 16 digitus, думаю, что им вдвоём будет, чем напугать противника.
Сир повернулся к Йехошуа:
— Лети туда, в конец нашего stadium, а ты, Аарон, встань у этого камня, — он рукой указал ему место, — и с поднятым мечом беги к Йехошуа, да кричи пострашней, будто собираешься и впрямь поразить его. Ну, вперёд же!
Аарон нерешительно поднял оружие и под дружные возгласы ринулся к противоположному краю. На полдороге он принялся выкрикивать нечто несуразное, тут же перебитое взрывом хохота. Казалось, сын пастуха намеревается пронзить своего врага не кельтским мечом, а собственным носом. Вдобавок вылезшие из орбит глаза на узком костлявом лице выглядели настолько комично, что Ошер, пребывающий с утра в плохом настроении, пробурчал, что с сегодняшнего дня не видит смысла добывать оружие – римляне сами разбегутся от одного его вида.
Когда Аарон всё же добрался до “противника”, тот икал от смеха, даже не подумав прикрыть себя щитом. Сир терпеливо дождался тишины и подозвал к себе Йехошуа:
— Объясни всем почему ты так благодушно повёл себя? — спросил он громко, очевидно желая, чтобы и ответ был также хорошо услышан, — Ведь он бежал на тебя с оружием и, представь, желал твоей смерти. Разве тебе не было жутко?
— Ну конечно, нет, учитель, — Йехошуа вытер слёзы и с недоумением посмотрел на Сира.
— Все слышали? — Сир мельком оглядел притихший строй, — Значит ты был уверен в этом? — повторил он вопрос.
— Ну да, а что я ещё должен был ожидать то него? — удивился Йехошуа.
— В общем, ты поступил правильно, но почему, так и не дал мне вразумительного ответа. И я отвечу за тебя, — Сир снова обратился к строю, — противник Аарона был убеждён, повторяю, убеждён, что тот не поразит его, по крайней мере, сразу. А теперь вспомни, Рафаэль, каков порядок действий легионера при атаке в строю? — Сир обратился к сыну кожевника.
— Ну… после сигнала идут шагом, потом с криком переходят на бег. Вот. А за пятнадцать – двадцать шагов мечут пилумы в противника, затем обнажают мечи и вступают в схватку.
— Ты уверен, что не наоборот?
— Да нет, ты же сам нас этому учил, — в высоты своего роста он покосился на учителя.
— Вот вам и ответ, которого я не услышал от Йехошуа. Он был уверен, хотя и не осознанно, что его противник поведёт себя именно так, а не иначе. Потому он не слишком боялся. Запомните, только страх перед неизвестным пугает воина! Вы должны уяснить, римлянин никогда сразу не кинется на тебя, за редким исключением, прежде чем не поразит твой щит пилумом. Поэтому даже плотные ряды наступающего противника также не вызывают у легионеров неуправляемый страх, они знают, что именно следует ожидать от них. В этом и заключается одна из причин победы.
— Учитель, мы давно готовы к встрече с ними, — milites раздражённо раздвинул плечами стоящих впереди Биньямина и Давида, отчего оба брата остались на месте лишь благодаря своим соседям.
— Я знаю об этом, Элимелех, — Сир улыбнулся, — но пусть лучше Шевах скажет вам, когда и как нам предстоит действовать в ближайшем будущем, а я сейчас отправляюсь к Хеседской пещере и там на месте с Афронгом и Брахой решим всё окончательно, — он указал рукой, — Пойдёт со мной Аарон, на обратном пути прихватим шесть щитов, Манахаф давно обещал нам их. Надеюсь, ты не бросишь их по пути, как однажды свой пост?
— И не надейся, учитель, — Аарон дурашливо растопырил руки, — после твоего “рациона”, если понадобится, так и тебя с ними вместе прихвачу, — закончил он под громкий смех.
Они шли подножием горы Хар Мерон, когда топот ног и шум осыпающихся со склона мелких камней заставил обоих замереть, а затем отпрыгнуть в сторону и затаиться за деревьями. Всем, кто прибывал в тренировочный лагерь со стороны головной пещеры были известны порядки, но тот, кто приближался или ничего не знал об этом, либо произошло нечто…
Оба напряжённо прислушивались, пока твёрдо не убедились, что шум исходит от одного человека. Чуть ниже среди листьев лавра замелькала одинокая фигурка. Сир подал знак. Пригнувшись, Аарон перебежал вперёд и опустился на одно колено почти у самой тропы. Древко копья было готово опрокинуть бегущего на землю, когда до слуха долетело порывистое дыхание и распознались черты лица. Аарон взволновано вскочил на ноги. Подросток слишком поздно заметил препятствие и ткнулся головой в живот.
— Что случилось?! — Аарон подхватил Амоса за плечи, поставил на ноги, — Ну, говори!
Сзади подошёл Сир:
— Погоди, пусть придёт в себя.
Они быстро поднялись по склону, затем спустились к ручью Нахал Зевед и здесь усадили мальчика на поверженный ствол калипринского дуба. Утолив жажду и отдышавшись, тот принялся сбивчиво рассказывать. То что они услышали, привело обоих в полную растерянность. Ошеломлённый, Аарон попросил Амоса повторить подробнее.
Легионер молча отошёл в сторону. С первых же фраз для него всё стало понятным, рушилось то, чего он так старательно выстраивал все эти месяцы. Выходит зря. Что толку в подготовленных юнцах, когда основной отряд из крепких зрелых мужчин перестал существовать? Остались старики да безусые подростки.
С несвойственной для него глухой яростью Сир выхватил меч и перерубил толстую ветвь дикой маслины. На голову посыпалась листва. Голоса стихли. Оглянувшись на встревоженные лица, отвёл взгляд, с силой забросил меч в ножны. Им овладело безразличие. Весь его труд вдруг представился пустым и никчёмным. Как видно, что-то изменилось в лице учителя, поскольку Аарон продолжал насторожённо смотреть на него. Не в силах встретиться взглядами, Сир глухо бросил:
— Я выполнил всё, что обещал Афронгу, да обретёт его душа покой. Теперь вы не нуждаетесь в моей опеке, подросшие птенцы не выпадают из своих гнёзд.
— Учитель, — взволнованно перебил его Аарон, — ты покидаешь нас?!
— Угадал, мой мальчик, — торопливо, боясь передумать, подтвердил Сир, — И передай всем мою просьбу, если ещё доверяете мне. Пусть не задумываясь, избирают Шеваха своим центурионом, у него для этого достаточно хладнокровия и опыта, а из Элимелеха со временем выйдет настоящий posterior. Тебе же, Аарон, желаю обрести счастье с Гадасой и воспитать таких же, как и ты, сыновей, гордых и неподкупных.
Он обнял обоих за плечи, на мгновение крепко прижал к себе. Удручённый решением учителя, юноша попытался что-то возразить, но Сир опередил его:
— И ещё передай, чтоб крепко обдумывали, прежде чем решитесь на открытые столкновения. Никогда не нападайте на римскую конницу. Ваша тактика в рассыпных боях, быстрых атаках на незначительные отряды пехотинцев и не менее скорых отступлениях. И главное, не стремитесь к рукопашным боям, вас слишком мало для этого, а потери неизбежны даже при большом опыте и отваге. Шалом ахим! [прощайте братья].
Не желая дальнейших расспросов, легионер стал торопливо сбегать вниз.
Всё ещё не веря в происходящее, растерянный, обескураженный, Аарон с напряжённым ожиданием смотрел вслед учителю. Он с тоской следил за каждым его движением, лихорадочно ища повод окликнуть, остановить. Давно уже смолкли звуки шагов, а юноша не в состоянии был сдвинуться с места, не представляя, как он всё это сможет объяснить своим товарищам?!
Был огорчён и Амос. Неожиданное решение легионера порушило все его сокровенные планы. Афронг обещал при случае взять его в “царский отряд”, но каждый раз находились дела более важные. Пастушок давно уже выполнял различные поручения Брахи и не хуже взрослых разведчиков справлялся с заданиями. А теперь, доставив страшное известие, он невольно чувствовал себя в чём-то виноватым и… обокраденным.
Аарон крепился ровно до тех пор, пока спина учителя не скрылась среди густых зарослей боярышника. По его бледным щекам, по уныло свисающему носу текли обильные слёзы.
* * *
Вот уж действительно “воды Мерома”, Сир вспомнил брошенную когда-то Афронгом непонятную фразу. Сильный ливень заставил его сойти с дороги и подняться к Мероту. К городу, прильнувшему к подножию горы Мерон, с этой стороны вела вырубленная в камнях узкая лестница. Но едва преодолел первый изгиб, как сверху послышались громкие выкрики и шлёпанье множества босых ног, что заставило его прижаться к стене. Навстречу, громыхая кирками и лопатами, обдавая запахом едкого пота и свежесплетённых корзин, пронеслась большая группа строителей.
Не иначе и здесь затеяли укрепление стен, вот только поможет ли? Сир поднялся ещё на десяток ступений, как дождь ослаб, а поднявшийся порывистый ветер принялся разрывать свинцово-серые тучи. Прикинув, что сегодня успеет добраться до Гуш-Халава, сбежал вниз. На утоптанной до твёрдости камня дороге вода стекала к обочинам, потому не приносила неудобства пешим. Лишь вихляющие из стороны в сторону углубления от колёс, точно изъеденные червями ходы, вынуждали внимательно смотреть под ноги. Это отвлекало от горестных размышлений.
Всё же по-человечески жаль погибших, но как люди, взявшие на себя ответственность за остальных, они оба, выходит, не стояли многого. А ведь сколько раз он убеждал Афронга отдалить от себя Браху и не принимать от него никаких советов. Уж лучше бы на его место взял Меира, от него в отряде больше толку, по крайней мере не подсовывал бы необдуманных и заведомо рискованных предложений.
Сир затянул покрепче пояс. Теперь пришла пора позаботиться о себе, плату за свой труд он честно отработал и его совесть чиста. Отец глаза все проглядел, ведь сколько времени прошло, а от сына ни весточки.
Выглянувшее солнце приятно согревало подмокший плащ, когда под городскими стенами на западном склоне Гуш-Халава блеснули в закатных лучах ряды отёсанных “колёс” еврейских кладбищ, закрывающие входы в “дома вечности”. Испытывая жажду, Сир обогнул холм с правой стороны и вышел к ручью, протекавшему под восточным склоном. Напившись и наполнив флягу свежей водой, решил переночевать поблизости, чтобы с утра направиться к селению Барам. Поплотней завернувшись в плащ, он прилёг возле камня и задрав голову, принялся разглядывать дома. Подобно вьющимся каменистым гроздьям, они хватко цеплялись к обрывистым откосам. На городских стенах всё ещё мелькали фигурки людей, оттуда доносились частые перестуки, издаваемые молотками каменотёсов и всё те же, ставшие уже привычными для слуха, выкрикивания строителей.
Галилея готовилась к войне. Днём это особенно чувствовалось в спешащих повозках, гружённых обломками плит, песком и глиной, в раздражённых понуканиях возниц, в удвоенном свисте бичей над вереницами волов, волочащими за собой стволы деревьев. Бросались в глаза нередкие толпы семей. Обременённые детьми, скотом, лежачими больными и домашним скарбом, одни направлялись куда-то за Ярден, другие в сторону земли Башан, словно там, в горах Антиливана, рассчитывали на убережение и заступничество своего Вечного Бога.
Собираясь утром в дорогу, его внимание привлекли еврейская девушка и двое подростков, непривычно молчаливой стайкой пришедшие с кувшинами со стороны Хор Йоханан. Там, у подножия холма в окружении смоковниц проглядывались дома небольшого селения. Они набрали воды и тронулись обратно, когда у Сира мелькнула мысль, что тащиться к воде за двенадцать стадий нелепица, здесь повсюду сочатся ручьи и бьют родники. Неожиданно тройка остановилась, и девушка указала пальцем на него. Сир ещё долго гадал бы с какой целью стал мишенью для изучения, если бы не один из подростков. Он подал знак, чтобы его не ждали и направился к незнакомцу.
— Сестра сказала, если ты пришёл из Пкиина, то тебе нужно встретиться с хаззаном из Барамского дома собрания. Я могу сопроводить и разыскать Танхума.
Меня ожидали?! Нет, такого быть не может!
— И на много гонец опередил меня?
— Да как только прибежал к отцу, так мы и вышли.
Бесхитростный ответ вызвал улыбку. Легионер поднялся:
— Если так, веди раз напросился. Как звать-то?
— Товия.
Сир кивнул на сбившуюся в кучку ожесточённо спорящих возниц, в руках некоторых угрожающе сотрясались бичи:
— А скажи Товия, отчего так горячатся повсюду? Вот и у селения Рамах Ашер, как рассказывали на днях, палками отходили таких же драчунов.
В последние месяцы подобную грызню он наблюдал повсюду, но желание узнать причину споров не возникало, Сира занимали куда более насущные дела.
— Так всё из-за Иоханана Гисхальского. И у нас в селение, что ни день, препираются. Одни горой за него, доказывают, что если бы не дал денег от продажи зерна, то и укрепляться не на что было бы. А сторонники Иосифа бен Маттитьяху наоборот, требуют вернуть все средства, собранные для уплаты налогов и передать ему, как главному галилейскому начальнику.
— Можно думать, что подобными толковищами всё обойдётся, — пробурчал под нос легионер.
Окружённый сонмищем могучих платанов, процветающий Барам встречал путников сдержанным гулом предвечерних молитв. Из-за стен роскошных домов, с приоткрытых окон общественных зданий, с распахнутых настежь дверей жилищ, отовсюду доносились возношения Господу.
Они поднялись по главной улице к дому собрания и присели в ожидании под сенью ветвистой сикоморы. Уже смеркалось, когда ведущий службу загадочным словом “хафтара” завершил благословение и потянулись вскоре к своим обиталищам евреи. Последним вышел невысокого роста мужчина. Его голову и плечи прикрывало молитвенное облачение, прямоугольный кусок ткани вытканный по краю черно-синими полосами. Он запер дверь, но только повернувшись, заметил пришельцев. Вероятно подумав, что это странники, нуждающиеся в ночлеге, предложил следовать за ним, но приглядевшись внимательней, узнал подростка. Ответил на приветствие, кивнул на Сира:
— Этот человек по делу, Товия?
— Да, Танхум. Меня послал отец, это тот, кто нёс службу у Афронга. Но…
— Идёмте, идёмте, я всё знаю, уже дошла тяжёлая весть, это большое горе для всех нас. Да не сотрётся память о нём!
Всю ночь шёл сильный ливень с градом, который ожесточённо колотил по крыше пристройки. К утру прояснилось. Вежливо отклонив уговоры дождаться завтрака, Сир горячо поблагодарил хаззана за приют и за воистину тёплое подношение. Новый куттонет, одетый под плащ, приятно согревал тело. Он подошёл воротам, где его дожидался одногорбый дромедар. Странно, подумал легионер, Афронга нет в живых, а подарок его, вот он, живой, пережёвывает жвачку.
Солнце, временами проглядывавшее из-за рваных облаков, определило его дальнейший путь. Вскоре тропа вывела в то место, откуда хорошо видны были две сходные по высоте вершины. Он сошёл с верблюда и выдерживая направление на левую макушку, повёл животное через гребень. В узкой лощине, в которой они оказались, было слишком сыро и замусорено, чтобы под гниющей листвой и ветками можно было бы заметить какой-либо источник. Сир вспомнил, на табличке он определялся углублением рядом с маленьким бугорком, но что это, спросить не удосужился.
Большой валун увидел за первым же изгибом. Набросил повод на полусгнившее пнище и подойдя ближе, опустился на корточки. Пошарил немного внизу, но никакого родника не обнаружил. Тогда сунул руку чуть в стороне, ладонь лизнуло ледяной струёй.
Ну и где всё это? Решив поразмыслить, Сир присел на камень. Под одежды неторопко влезала промозглость, отчего испортилось настроение. Отстёгивая с пояса флягу, неловко повернулся, при этом камень под ним как-то странно просел. Сир фыркнул, и здесь не могут без своих штучек.
Валун с лёгкостью завалился на бок. В наполовину залитой водой яме в глаза бросился широкогорлый сосуд, крытый сверху подмокшими пальмовыми листьями. На них рдел большой кусок вяленого мяса. Рядом стояла глиняная фляга цилиндрической формы. Он вцепился зубами в залитую воском пробку, с усилием вытащил. В нос ударил благодатный запах вина. О боги! Да это же pradzion из той самой лозы! О, Афронг, несчастный amicus meus! Ты из обители мёртвых дотянулся, чтобы согреть меня.
Сир с горечью отставил наполовину опустевший сосуд, лицо его скривило. Виноградные лозы… Сейчас для поздних сортов только наступает конец сезона и листва обильна… Он даже не распрощался со своими питомцами, сбежал, точно норовистый юнец. Чего тогда стоят его собственные поучения о самообладании?! Легионер в сердцах отбросил флягу, сметнул листья вместе с тёмно-бордовым куском павлиньего мяса.
В глаза ударил тусклый отлив серебра. Медный двуручный горшок доверху полнился монетами. Его монетами! Он взял в руку денарий. На подёрнутом временем кружке чётко значилось выбитое изображение ярого противника Цезаря. Чудно! Вот уже более ста лет отшумело бытие поборника Республики, а память о нём сохранилась не менее, чем о самом пожизненном диктаторе. Он поднял монету чуть выше. Ни дневной свет, ни вычеканенная надпись “EID MAR” не в силах были добавить величия лику Марка Юния Брута.
Остаток дня провёл в размышлениях. Как ни старался, не мог представить свою жизнь в собственном доме с новообретенной семьёй, с ещё не рождёнными на свет детьми, это ему никак не удавалось. Мысли неизменно возвращали назад, туда, где началась его вторая, не менее значимая часть жизни. Бросить на произвол судьбы недоученную, въедчивую еврейскую поросль? Нет, зовом части крови это не объяснишь. Меир как-то сказал ему, что у повстанцев во всей стране не найдётся и полусотни подготовленных всадников. На что все рассчитывают? О, заносчивые сыны Аврахама!
На ночь устроился здесь же, закутавшись с головой в плащ и привалившись спиной к тёплому боку дромедара. Уснул не сразу, почему-то не давала покоя навязчивая мысль – простоит его палатка или решаться разобрать? Да пусть только попробуют!
* * *
— Азанийские дикие ослы! Захребетники! Стоило на день-два отлучиться и военный лагерь превратился в пристанище вонючих гиен. Эти полосатые химеры поедали объедки, которые вы, обожравшиеся страусы, не удосужились даже закопать!
Зычный голос гремел не умолкая и отражаясь от крутых, склонов, разгонял испуганных скалистых овсянок со своих гнездовий.
— Клянусь Юпитером! Я превращу ваши спины в арену побоища! Только благочестивый древесный прут способен привить вам любовь к земле предков! Ну, где ты, главный защитник рода Израилева?! С тебя первого наш Меир попытается в который раз высечь священную искру, носящую имя Discipulina!
С первыми громкими возгласами в крайней палатке моментально появилась щель и возник большой, уныло свисающий нос.
У мальчика удивительное чутьё, — с трудом подавил улыбку повеселевший Сир, — а я недооценивал эту немаловажную принадлежность его лица, она откликнулся раньше своего владельца!
Прошло недолгое время, как величайшее изумление ещё не совсем проснувшихся обитателей сменили восторг и дикая необузданная радость. Безумные вопли на этот раз, казалось бы, навсегда отвратят местных птиц от желания селиться в Меронских нагромождениях.
На земле желтел большой вытянутый прямоугольник. Все те же короткие чёрточки, длинные волнистые линии и мелкие лунки, тщательно обозначенные заострённым концом палочки, покрывали принесённый с ручья плотно утрамбованный песок. Все пятеро сидели на корточках и внимательно разглядывали рисунок, начертанный быстрой рукой легионера.
Сколько раз приходилось ему, чаще наедине, вновь и вновь прорабатывать свой замысел, обдумывать бесконечные variare [варианты], задавать себе вопросы. Он не имел право на ошибку, словно все эти юноши являлись его собственными сыновьями. Невольно заразившись неведомой ему прежде болезнью, Сир, точно сквалыжный хозяин, не желал расставаться ни с единой овечкой из своего стада, как говаривал Афронг.
— Элимелех, ты знаешь, я вам больше не начальник, потому не приказываю, прошу, выскажи своё мнение. А соображения вашего “центуриона” — он подмигнул Шеваху, — мне хорошо известны. Вот, Малахи не даст соврать.
Сир ободряюще положил руку на плечо старшего сына Манахафа. Тот заметно покраснел. Присутствовать на “военном совете”, тем более учавствовать в обсуждении планов, ни тому ни другому ещё не приходилось. Поборов смущённость, Элимелех взял протянутою ему палочку:
— Задумка мне крепко понравилась, учитель, — начал он чуть напряжённым голосом, — я никогда не слышал о подобном. Вот ты разъяснил, как и в каких местах следует перегораживать округу, но везде ли мы сможем дотянуться лозой до дороги? Вот здесь, против селения Хуккок виноградники отступают, стало быть, сверх того нужно нарубить свежей лозы и насажать незанятые места.
— Ты верно подметил, не везде виноградники стоят у дороги и это то, что нам надо. Мне припоминается когда-то увиденная в Британии игра. Ещё будучи гастатом, по приказу центуриона я сопровождал приезжего родственника к нашему трибуну, а перед самой палаткой получил распоряжение доставить изнеженному цензору тёплый плащ. Пришлось возвращаться в свой манипул, объяснять, получать со склада. Когда я вернулся и зашёл в палатку, то увидел их сидящими за походным столиком. Между ними лежала необычного вида прямоугольная доска, расчерченная на множество квадратов чёрного и жёлтого цветов, а на них располагались различные фигурки таких же окрасов. Это была тонкая работа из дорогого дерева. Неподдельное изумление молодого копейщика вызвало у них тёплое чувство и заметив моё крайнее любопытство, оба предложили, шутки ради, стать судьёй в их игре. Тогда мне многое казалось непонятным, но я слышал их рассуждения и главное, запомнил некоторые ходы, особенно одной фигуры, украшенной лошадиной головой. Если все передвигались линейно, то этот “конь”, как бы презирая остальных, перепрыгивал любые фигуры и стремился туда, куда хотел. Но что я ещё приметил, и это гораздо важнее – нередко и туда, куда его загонял противник. Конечно, все они подчинялись определённому правилу, но не в этом дело. То, что мы с вами задумали, чем-то напоминает эту замечательную игру, а свободные места, о которых только что говорил Элимелех, будут соответствовать пустующим клеткам. Ну как, уломал? — он кивнул на рисунок.
Почёсывая затылок, Шевах задумчиво пробормотал:
— Даа… теперь ты убедил меня. Какая же это игра получится, если не оставить надежды на отступление? Выходит, римские кони поскачут именно туда, куда ты им предпишешь?! — Шевах с восхищением глядел на Сира.
— Ну, не совсем так, хотя если и оправдается большая часть э… scaenarium [сценарий], то считай, мы сможем добиться многого. А главное, что обнадёживает, при таком раскладе потери могут быть минимальны. Наши парни не деревяшки, чтобы бездумно подставлять их головы. И ещё, не пытайтесь в будущем повторить эту опасную игру, оповещение центурионов не позволит провести их дважды.
Хаттуш, не подававший до этого голос, встал первым:
— Тогда, пожалуй, мы вернёмся с Элимелехом к нашим “барашкам” и продолжим с ними уроки. Вот уж никогда бы не подумал, что моему весёлому пастушку придётся трубить военные приказы, — он с улыбкой достал из-за пояса свой неразлучный рог.
Оставшись с Шевахом наедине, Сир воткнул палочку в левый нижний угол прямоугольника:
— Как считаешь, может лучше начнёшь отсюда? Смотри, от этого места ближе всего до конца низины, а значит до нашего резерва. В любой момент сможете успеть подтянуться. А в общем хочется надеяться, чтобы taktika предстоящего сражения дошла до каждого, потому как лишь правильная расстановка заграждений принесёт плоды и как можно дольше оттянет время обнаружения истинного количества атакующих, — он вопросительно взглянул на Шеваха
Тот хмыкнул. Ему ли не знать, что все пункты плана предстоящей затеи полностью продуманы и составлены Сиром, не считая одного и спрашивает он у него лишь из чувства товарищества.
— Так и поступим, — Шевах глубокомысленно кивнул и забрал протянутую ему палочку, — но со стороны поселения и по другую сторону дороги воткнутые в землю побеги станут смотреться не слишком наглядно. Жители Хуккока предлагают насадить на границах между квадратами вдобавок ещё и колючего кустарника с молодыми деревцами. Я также считаю, это не так бросится в глаза и будет выглядеть гораздо убедительнее. Во-вторых, римским коням придётся хорошенько поднапрячься, преодолевая эти заграждения.
Шевах хитро покосился на Сира. Ещё третьего дня они с Элимелехом вернулись оттуда, поговорили со старейшинами, с кохеном и пообещав возместить потери, заручились поддержкой.
Легионер поднял удивлённый взгляд:
— И когда успели? А ведь отговаривался, тянул с ответом, — Сир громко рассмеялся, — Но деревья, они-то что, до начала торжеств так и будут торчать?
— Вовсе нет, мы их пригнём к земле, а в назначенное время отпустим.
Сир покрутил головой:
— А действительно, так будет лучше, вернее хуже. Противнику станет гораздо тяжелее определять своё местонахождение.
Польщённый похвалой, Шевах всё же нашёл в себе мужество признаться, что посадить деревца первым предложил сын плотника, на что Сир весело улыбнулся:
— Вот видишь, мы не промахнулись, будущий центурион первой “крестьянской когорты”. Из него выйдет настоящий, думающий posterior и лучшего помощника тебе не найти.
Легионер не заблуждался и по отношению к остальным. Элимелеху, как и многим его товарищам, в недалёком будущем придётся доказывать, что и они, сыновья гончаров и землепашцев, рыбаков и мельников, пастухов и каменщиков, достойны более высокого звания. Их неудержимая любовь ко Всевышнему, к своему народу и земле предков, не менее воинских навыков позволит выигрывать сражения и у матёрого противника.
Галилейский лагерь, гора Йохим начало месяца кислев 3827 год (декабрь 66 год н.э)
Сир уже начал дремать, когда послышались оживлённые голоса, но тут же стихли. Он открыл глаза, кто-то стоял у его палатки, очевидно, раздумывая стоит ли тревожить. Ну конечно, кто ещё кроме Аарона станет так громко и вызывающе сопеть?
— Заходи, чего стоять бестолку, — он отодвинул край полога, — но знай, если с плохими вестями…
— Учитель, победа! Иерусалимцы наголову разбили римлян! — отозвался радостный голос Аарона. Подойдя вплотную, присел на корточки, — Симон примчался, из Гуш-Халава передали, убито более пяти тысяч. Говорят, остатки гнали до самой Антипатриды.
— Впечатляюще! Не ожидал. А Шевах знает?
— Так он из Мацувы ещё не возвращался. Прислал Амоса, сказал, будет к утру. Сообщил только, что из Сидона прибыло одновременно четыре корабля с солдатами и военными грузами, такого ещё не бывало. В Ашере на них взошли ещё две сотни рабов из Коразимского лагеря и немедля отчалили. Портовые рабочие сообщили, идут без заходов на Яфо.
— А ты говоришь victoria. Всё только начинается, amicus meus, только начинается. Что ещё?
— Иосиф бен Маттитьяху по всей Галилеи создаёт малые суды, теперь неизвестно как сложится дальше. Иоханан говорит, ставленник стремится единолично править Галилеей.
— Беспокойство Иоханана понять можно, но понимают ли они оба, что распри чаще приводят к краху? В противном случае вас постигнет та же участь, что и фракийского царя. Там, в пещерах Фракии, где бродит его тень, хватит места для всех, то-то для него будет радость. Ладно, хватит болтовни, завтра всем составом “крестьянского манипула” выступаем к горе Гиват Эца и там станем ожидать сколько потребуется.
О, Fulminator! Вот неугомонный народец! Это посланное богами безумие не излечил бы у них и сам Аполлон, а где уж мне? — опустив полог, проворчал Сир, тяжело вздохнул и закрыл глаза.
Гора Гиват Эца
Вид с холма на долину услаждал и печалил глаз. Когда-то высаженные крестьянскими руками ровные ряды саженцев, вытянулись за годы, крепкими лозами обвили древесные шесты и в предвкушении грядущих вёсен, готовились вновь распуститься яркой безудержной зеленью. Но в эту скорбную для галилеян осень пьянящий запах сегодняшних урожаев ещё вовсю витал над обширными виноградниками.
— Надо совсем потерять голову, чтобы затеять игру даже с неполной центурией. Вы утверждаете, в обозе оружие, но ценное снаряжение не тащится в хвосте колонны.
Переглянувшись с Шевахом, Элимелех с убеждением возразил:
— Торговец с рыбного рынка достоверно сообщил нам, что утром с Кфар-Нахума в долину Звулун военные срочно отправляют партию оружия для новобранцев. Он своими ушами подслушал разговор двух римских писцов и один из них попросил другого по пути прихватить в Коразиме посылку для зятя, который служит в каком-то из тамошних лагерей.
— Хорошо, пусть есть расчёт. Так где же они?
— Мы ожидали их появления у деревни Хананья, но по каким-то причинам обоз спрямил дорогу и сейчас со стороны родника Эн Ливиним огибает северное подножье горы Хар Хавимук.
Шевах пошевелил губами, что-то напряжённо подсчитывая, затем бросил взгляд на вертикально торчащий из земли обломок прута:
— Порядка четырнадцати стадий от нас. Думаю, как тень коснётся того камня, все шесть “наших” повозок будут здесь.
— Шесть повозок… шесть повозок, — с огорчением пробормотал Сир, — а то, что обоз под охраной пяти десятков обученных людей для вас, конечно, не суть важно. Тогда просите Всевышнего послать нам удачи.
Легионер уткнулся лицом в колени. Ещё только занималась заря, когда он исходил вдоль и поперек будущую арену предстоящего сражения, всё прикидывал, перепроверял, пока вконец не обессилел.
— Пожалуй, пойдём, самое время готовить людей, — Шевах поднял с земли щит, — Удивительное дело, на каждый “загон” по повозке. К чему бы такое совпадение?
— К победе, брат, только к победе, а знаешь почему? — Хаттуш с силой хлопнул друга по плечу, — Мне приснился сегодня удивительный сон, будто за два месяца до Рош ха-Шана мы все собрались в Иерусалиме в доме моего дяди и загодя праздновали “начало года”.
* * *
Конь под седоком был под стать хозяину. Высокий крупный мерин золотисто-рыжей масти, чья шерсть играла и лоснилась на свету всеми цветами радуги, неоднократно являлся предметом зависти и частых споров. Сам же владелец, чуть ли ни с юности получивший кличку Крассус, был также не в меру тучен, высок ростом и необыкновенно удачлив. В последнее время ему особенно везло, он не успевал принимать заказы и отказаться от очередной выгодной сделки не счёл возможным. На этот раз требовалось срочно доставить важный груз в один из мегиддских Campus Legions [легионных лагерей]. Самолично исходив местные горные тропы, он прекрасно разбирался в обходных путях, а это означало, в свою очередь, экономие времени.
Из Коразимского лагеря их выпустили под охраной полуцентурии. Под бременем весомых “аргументов” Марций, центурион второй центурии, согласился изменить предусмотренный префектом маршрут, не забыв, разумеется, вложить в свой щит горсть сестерций. Горная тропа, по которой едва протискивались повозки, наконец закончилась и вывела в долину. Дорога теперь повела через виноградники, где жёлто-зелёная листва оттеняла тяжёлые гроздья поздних плодов.
Будучи до недавнего времени рядовым легионером, цетрурион из десятой когорты отличался храбростью, но не стремился утруждать себя чётким исполнением службы. Тем не менее он не мог позволить себе расслабиться, уж слишком часто случались нападения в этих ненавистных местах. Он повернулся к своему заместителю, небольшого роста легионеру, отличающемся крайне жестоким характером, за что и получил вполне заслуженную кличку:
— Слушай, Severus, а тебе не кажется, что растительность вокруг несколько изменилась? Смотри, откуда взялись хотя бы вон те длинные ряды кустов, а эти деревья у дороги? Ведь и месяца не прошло, как мы были здесь в последний раз!
Крайне встревоженный, Марций стал напряжённо вглядываться:
— О боги! Или мне это снится?! — он указал рукой на обочины. Восставшая точно из небытия, молодая поросль таворского дуба неожиданно загородила полдороги, скрыв из виду добрую половину его подчинённых, — Мatrem vestram! Скачи вперёд, останови движение!
Но вместо немедленного исполнения приказа помощник насмешливо присвистнул. Марций возмущённо повернулся и… замер. Severus выдыхал из груди последние остатки воздуха, а из пронзённого стрелой горла вырывались слишком знакомые для него звуки.
Тренированное годами тело само решило за центуриона что делать, когда вокруг него заросли, враг невидим, а его люди исчезли из поля зрения. Через мгновение и всадник, и конь лежали в придорожной канаве. Рискуя разорвать голосовые связки, центурион зычно подал команду, но был услышан лишь жалкой частью отсечённой декурии. К его ужасу простыл след и оставшейся части людей, поскольку уже десятки как бы перебежавших дорогу кустов и деревьев полностью закрыли обзор. Отчаяние охватило Марция – он явственно услышал звуки сражения. Животным чувством центурион догадался, что их раздробили намеренно и теперь бой идёт одновременно везде и повсюду. Бросив ненужные поводья, он обнажил меч и метнулся в ту сторону, где звуки битвы звучали особенно яростно…
Следовало признаться, идея, поданная старым другом Шеваха, не сразу пришлась легионеру по душе. Оставаться в стороне, когда начнётся то, ради чего он столько месяцев вкладывал свою душу, вызывало отвращение. Сир и помыслить не мог переложить всю тяжесть ответственности на чужие плечи. Но он плохо знал Хаттуша, упёртость которого не имела границ. Две бессонные ночи, на словах, на пальцах, на подручных материалах в виде камней, веток и целой горы желудей, этот настырный еврей всячески обосновывал свой замысел, основанный на подлинной управляемости предстоящей стычки, подкреплял суждениями из какого-то свитка под названием Шмот и приводил примеры из Книги Судей. Как ни странно, перевесили доводы некой пророчицы, с которыми та обратилась более тысячи лет назад к известному, но сомневающемуся еврейскому военачальнику. Для самолюбивого легионера брошенная ею фраза в устах Хаттуша прозвучала приговором в собственный адрес, обвинением в неверии в своих взращённых питомцев:
“Пойду с тобою; только не тебе уже будет слава… в руки женщины предаст Господь Сисару”.
Прошло немного времени и Сир окончательно утвердился в действенности предложенного решения. Перед встречей с противником он должен занять выбранное им место и наблюдать с возвышенности, так он принесёт большую пользу и при необходимости станет отдавать приказы через Хаттуша. Преимущество видеть всю картину боя и влиять на неё стало очевидным, хотя воевать в подобном качестве ему ещё не приходилось. Он усмехнулся, должность “военного трибуна”, которую присвоили ему эти сумасброды, обязывала вдумчиво принимать решения.
Ряды свежих насаждений тёмно-зелёными межами членили виноградную рощу на обширные тетрагоны. Оба с напряжением следили за хитросплетениями неслыханного доселе побоища. Картина боя настолько завораживала, что у Сира невольно возникло чувство, будто он вновь молодым гастатом присутствует в палатке трибуна и наблюдает полюбившуюся ему игру. Достаточно претерпевший повадки своих подопечных, он и с расстояния в шесть стадий с лёгкостью отличал каждого из них.
Сир вскинул руку с прижатым к ладони большим пальцем. Без задержки витой рог Хаттуша издал четырежды коротких резких звука, побудивших одних пригнуть свой ряд деревьев, а других метнуться в смежную клеть. Но как трудно было верить своим глазам – ведомые трублением, “новобранцы” без колебаний меняли dispositio, словно фигурки под рукой азартного игрока. И плоды не заставили себя ждать – недуманно-негаданно разделённые колкими препятствиями, легионеры теряли из виду друг друга и потому продвигались намного медленней, чем в обычных условиях и, как следствие, становились уязвимыми.
Сир напряг взгляд, группу Малахи обходили с двух сторон. Римляне ещё не видят их, но когда обнаружат, станет слишком поздно.
— Группе “Далет” отступление в третий quadratum, э …квадрат!
Протяжно выплеснулись звуки шофара над “землей Нафтали”, а с ними отпали последние сомнения – его птенцы полностью полагались на него, не рассуждая, выполняли приказы своего “трибуна”. Спустя недолгое время вся площадь хуккокских виноградников покрылась группами противоборствующих. Сир едва успевал следить за ходом сражения и в срок подавать команды.
Приученные к общему строю, большинство велитов растерялось, им также не хватало опыта ближних стычек. Разобщённые, они теряли уверенность, чувство страха стало овладевать ими. Неприятель, врасплох появлявшийся из-за плотной растительности, стремительными атаками раскалывал их ряды, сеял смерть и тут же исчезал, чтобы возникнуть по другую сторону. В одном из “загонов” двое единственных на обоз старших солдат, попытавшихся поднять дух и организовать оборону, столкнулись с несколько необычным поведением противника. Когда удавалось наладить заслон и перейти к контратаке, тот не давал им приблизиться, с лёгкостью подавался назад, но стоило велитам остановиться, их моментально настигали разящие удары дротиков.
Что касается Марция, то продираясь через препятствия, он хладнокровно определился в этом, казалось бы хаосе внезапных насаждений и мятущихся среди них человеческих фигур. По хорошо заметным признакам центурион достаточно быстро выявил, что декурии сражаются почти с таким же по количеству противником, но подготовленным несколько иначе. Их ухватки чем-то напомнили действия гельветов, с которыми ему когда-то пришлось столкнуться.
Окидывающим взглядом он успел заметить короткое копьё в руках одного из нападавших, неожиданно возникшего из-за кустарника. Оружие беспрепятственно скользнуло под правое предплечье стоящего к нему боком велита. Вопль несчастного взъярил центуриона. Марций мгновенно выделил среди тройки противников коренастого и наиболее неистового. Он кинулся к нему.
Вероятно, уловивший боковым зрением блеск поножий, злодей резко развернулся, выхватил из-за пояса тяжёлый строительный топор и метнул в его сторону. Сила удара была такова, что едва выдержавший столкновение щит, опрокинул центуриона на спину. Падая, Марций неудачно придавил телом свою собственную руку и его меч оказался прижатым к земле.
Один из велитов заметил рухнувшего навзничь военачальника, отважно бросился к нему, намериваясь прикрыть своим щитом. Но второй нападавший тут же воспользовался этим и нанёс храбрецу поражающий удар в незащищённую грудь. К счастью самого Марция, разгорячённые сражением, оба противника легкомысленно посчитали упавшего римлянина убитым. Они повернулись к нему спиной, вместо того, чтобы для верности хотя бы рассечь тому сухожилия на лодыжках, как и советовал Меир, рассказывая о “подрезателях жил”, древних амореях из семитских племён Евфрата.
У Марция же не оставалось иного выбора. Извернувшись на живот, он поджал под себя одну ногу, резко привстал на колено и вытянувшись вперёд приученным жилистым телом, поочерёдно нанёс два скорых колющих удара.
У Сира дрогнуло сердце, на его глазах только что жестоко поплатились за свою ошибку Шалом и Ошер. С самого начала он не упускал из виду их слаженные действия и вот…
— Matem tuam! Где справедливость?! — В гневе он сильно толкнул Хаттуша.
Долго сокрушаться не позволили дальние “загоны”:
— Чего ждёшь?! Шестому квадрату сигнал к атаке! Пятому – пусть поддержат с фланга!
Отвлекло какое-то движение со стороны ручья Нахал Цельмон. В гуще растительности пологого склона что-то замелькало.
— О, гнусные животные! Да что же это?! Дай команду резерву – немедленно вернуться! Их время ещё не настало! Нет, Афронг был прав, для них существует одно наказание, одна мера!
Трубач явно перестарался, последние слова растворились в резких блеющих звуках. Легионер поморщился:
— Полегче, солдат, не то я оглохну раньше, чем сюда сбегутся местные бараны. Мatrem vestram! — простонал он, — Если так пойдёт дальше, то и мои собственные присоединятся к ним. Как можно нарушать приказы?!
Элимелех изнемогал – упругие металлические доспехи не пробивались. Его меч уже дважды скользил по прямоугольным пластинам римского военачальника и дважды руку отбрасывало назад. В какой-то момент, умело отражённый щитом, его gladius взвился в воздух. Шломо, сражавшийся рядом, немедля заслонил своего “декуриона”, а вынырнувший сбоку Амитай прикрыл обоих большим прямоугольным скутумом, в который тут же впился дротик. Оттащив спасителя немного назад, Элимелех без сожаления отбросил бесполезную круглую парму.
Решение пришло внезапно. Пронзительным свистом он подал знакомый всем с детства сигнал, означающий “Делай как я!” Затем сорвал со спины Шломо старинный абиссинский лук, купленный по случаю его отцом у сирийского торговца и присев на корточки, спрятался за щитом товарища. Торопливой рукой потянулся к торчащему перед лицом деревянному колчану. Тугая тетива скользнула по правой стороне лба, со звонким напряжением коснулась уха…
То, что видел Сир, изумляло. Подобно древним героям “Илиады”, еврейские лучники выскакивали из-за укрытий, поражали противника и вновь скрывались за щитами своих товарищей. Ещё никогда Сира не охватывал подобный восторг. Всеобщий град стрел, своих, чужих, подобранных тут же с земли “солдатами крестьянского манипула”, обрушился на ошеломлённого противника. От напряжения он уколол ладонь об острие кинжала, не замечая, как триумфальными фалерами его кровь усыпает выцветшую от времени тунику.
Сир с восхищением бросил взгляд на Хаттуша:
— Ты видишь, видишь?! Да что ты видишь, одряхлевший от безделья надуватель рога? Не понимаю, как это пришло им в голову? Так в далёкой древности сражались этруски! О, справедливая Victoria! Ты мудра! Эти полубезумные Аврахамовы дети, как никогда достойны сегодняшней победы! Солдат, труби группу “Шин!” Пришло время резерва, пусть докажут нетерпивцы на что способны!
Часть тетрагона “Алеф” была скрыта насаждениями, растущими от подножия холма, где находились наблюдатели, потому Сир обязал Шеваха занять его, ибо вовремя подсказывать не всегда представлялось возможным. Брошенный римлянами обоз, оказался, по счастью, на самой границе “загона” и солдат со своей группой в нужное время мог оказать людям защиту занятыми на разгрузке.
Часть противника была уничтожена, оставшиеся принялись неуклонно отступать, когда внезапно, с шумом проломившись сквозь кустарник, позади них возник невысокого роста легионер в серебристом шлеме центуриона. В это время Шевах находился в противоположном углу. Он бы и не придал этому особого значения, кабы над длинными рядами зеленеющих лоз не разнёсся призыв Вarritus! Многократно подхваченный боевой клич резко изменил поведение неприятеля. Он зримо оживился, точно заполучил поддержку свежими силами. Отступление замедлилось.
Это обеспокоило Шеваха, теперь он внимательно приглядывался к тому человеку, сломавшему одним своим появлением ход сражения. С растущей тревогой видел, как быстро и умело тот собрал подчинённых, развернул их в короткую фалангу и решительно повёл в контратаку.
Он разом осознал, что если сейчас ничего не предпринять, то “новобранцам” навяжут крайне невыгодный манёвр. Манера этого военачальника вести ближний бой во многом напоминало их учителя. Здесь действовал опытный центурион. Его стойка была такой же прямой, какой и добивался от них Сир и если бы не отработанные до мелочей защитные действия “новобранцев”, то вскоре многих бы постигла участь лежащих на земле.
Шевах изо всех сил стремился приблизиться к центуриону. Умом он понимал насколько новоприбывший опасен, как для его подчинённых, так и для него самого, но обстоятельства неумолимо требовали от солдата исполнять взятые на себя обязательства. Он стиснул держатели щита, бросил красноречивый взгляд на Рафаэля и поднял свой меч. Вместе с Аароном, в зависимости от обстановки, все трое должны были прикрывать друг друга.
По выражению лица своего “декуриона” юноши ухватили замысел, не предлагающий ничего иного, как любой ценой обезглавить противника. Исход общего сражения сейчас зависел только от них. Пришло время применить в бою то, чего до изнеможения добивался учитель. Однако их ждала несколько иная, более тяжёлая миссия, исход которой никто предвидеть не мог.
Марций разом выделил эту тройку, пробивавшуюся навстречу. Главарь мятежников желает начать с него, что ж, пусть первым испробует вкус Леты!
Добравшись до цели, Шевах ударил размашисто, словно по наковальне. Опытный соперник легко и играючи отбил нападение. По лицу центуриона скользнула презрительная усмешка. Значит поверил и вряд ли применит для атаки щит, скорей всего ответный удар нанесёт мечом…
Аарон и Рафаэль напряжённо следили за каждым жестом легионера. Рассредоточившись по обеим сторонам, они преследовали одну цель – в момент выпада римлянина выбросить вперёд свои копья. Не в силах обычному человеку одновременно отразить двойную атаку и тот кому повезёт, завершит задуманое.
Глупец, ждёшь удара в грудь? Сначала дорогу мечу расчистит мой скутум. Марций жёстко зафиксировал щит, в один миг приспустил его к земле и действуя верхним обрезом, точно рычагом, отбросил в сторону нижний край щита своего противника.
Это произошло столь стремительно, что Шевах не успел отозваться, поскольку центурион ни на йоту не задерживаясь, продолжил движение вниз и лезвие gladius свободно скользнуло в подреберье…
Чудовищным цирком иберийских Тарракон разверзся для Сира этот тяжкий fragmentum галилейской драмы. Разве к такому финалу стремился он все нелёгкие месяцы бесконечных тренировок? Точно lanista [ланиста, тренер гладиаторов], готовящий к сражениям своих гладиаторов, он заставлял “новобранцев” ежедневно до изнеможения разыгрывать определённые сцены сражений. Заставлял последовательно отрабатывать отдельные кусочки битвы группами, парами, вести одиночные бои одновременно с несколькими соперниками. Не испытывать растерянность при быстроменяющихся ситуациях. О, если бы не преждевременная смерть “декуриона”! Но такую участь солдат выбрал сам, кладя свою жизнь на весы общей победы.
Почти в то же мгновение, подобно сёстрам-близнецам, хищные жала двух македонских сарисс намертво пригвоздили к земле стремительного центуриона. Марций ещё успел удивлённо повернуть голову. О боги! Встретившись со взглядом вылезших из орбит яростных глаз с висячим, словно у грифа, носом на узком костлявом лице, он почему-то подумал, что даже нахлебавшись воды из “реки забвения”, вряд ли сможет так быстро забыть эту чудовищную рожу. Только если это и есть его смерть, то почему от неё так ужасающе разит чесноком?!
* * *
Толстый грек долго утолял жажду, после чего расправился с
остатками молодого аддакса [антилопа], добытого охотниками Хуккока. Брезгливо отбросив наполовину обглоданную кость, утёр лоснящиеся губы, сыто отрыгнул и добродушно уставился на старика.
— Надеюсь, ты теперь не в обиде на него? — Меир кивнул на расположившегося поодаль юношу с неуклюже поджатыми под себя голенастыми ногами.
Биньямин самодовольно ухмыльнулся, припомнив с каким трудом ему пришлось вытаскивать забившуюся под повозку визжащую тушу, а затем в одиночку волочь своего пленника до ближайших кустов. Таких стенаний вперемежку с проклятиями ему ещё не приходилось слышать. Назначенный старшим для разгрузки поклажи, он первым заметил этого человека, в страхе выглядывающего из-под колёс.
— Нет, мой господин, какая обида?! — Крассус невольно притронулся к повязке на локте, — Вы сохранили мне жизнь и возвращаете коня.
— Тогда иди, отдыхай до утра. И для своего же блага поменьше болтай об ограблении, возвращайся в свой Фарсал, не то запишут в наши пособники.
Меир повернулся к сидящим напротив товарищам:
— Теперь тебе решать, как поступить дальше, — он посмотрел на высокого широкоплечего юношу, — Ты единогласно избран хилиархом “крестьянского манипула”, твои приказы будут исполняться немедленно. Я и учитель всецело одобряем выбор остальных воинов.
Рафаэль в смущении развёл руками:
— Ну, мы уже решили, Меир, чего же ещё решать?
— Наверное, я неправильно выразился, прости. Мы все хотим услышать приказ именно из твоих уст, так положено. Ведь от твоих решений с сегодняшнего дня будут зависеть многие жизни и ты доказал, что имеешь на это право. Думаю, наши погибшие товарищи согласились бы с таким выбором. Пусть пребывают в вечном покое их светлые души!
Порозовевший от волнения, Рафаэль обвёл взглядом присутствующих:
— Тогда ничего менять не станем – по пути разрушаем наши лагеря, забираем немощных и уходим в Гуш-Халав. И очень больно, что ты, Учитель, покидаешь нас, но пока будем живы, наша память о тебе будет с нами до последнего вздоха. Пусть сбудутся все твои мечты, Сир, — он впервые назвал его по имени, встал, — Покойного всем сна, до завтра.
Шум лёгких шагов давно утих, а эти двое ещё долго сидели у погасшего костра. Посветлели вершины Меронских гор, а им ещё было о чём поговорить, что вспомнить. Зарождался новый день и что принесёт он с собой догадывались оба, уж слишком тяжек был их жизненный путь.
— Мне также досадно покидать вас, Меир, — легионер тяжело вздохнул, — вы навсегда вошли в моё сердце, но мне предопределён иной путь. О, если б от меня был рождён хотя бы сын или дочь! Но боги не дали мне исполнить свой долг, ведь мужчина по законам наших отцов, не зачавший следующую жизнь и после смерти будет чувствовать себя одиноким и неприкаянным. Я должен создать собственную семью.
— Не мучай себя, Сир, ты сделал для нас больше, чем кто-либо в этом мире.
— О нет, Меир, если кто и получил гораздо большее, так это я. Вы, евреи, поступающие вопреки здравому смыслу, научили меня смотреть на мир другими глазами, иначе где бы я увидел такую слепящую любовь к своей земле, не сдерживаемую доводами рассудка? Что это, человеческое безумие или прихотливость ума?
— Этот путь предначертан нам более тысячи лет назад сыном землевладельца из Бет-Лехема, вторым царём Израиля: “Размышлял о путях моих и обращал стопы мои к откровениям Твоим. Спешил и не медлил соблюдать заповеди Твои”.
— У тебя хорошая память, — пробормотал легионер, — прочти мне ещё что-нибудь, но растолкуй сперва, что хотел сказать этим царь Давид? Что несут в себе его строки, в чём их внутренний смысл?
Ночная мгла покидала склоны, они розовели, их легкий отсвет скатывался вниз и затаивался до поры в глубоких ущельях.
— Ты сам поймёшь, когда поведаю тебе о величайшее победе царя Израиля и Иудеи. Тогда на месте Иерусалима стоял город иевусеев…
4 книга Щит Давида
“Кивот, освобожденный от плененья,
Давид поставил там на много дней.
Да будет таковым и возрожденье
Погрязнувшей в грехах души моей!”
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)
Город иевусеев Иебус 2756 год (1004 до н. э)
Ослабела темень небесная, отступила от иевусейских жилищ. Заскрежетали в креплениях двери, распахнулись настежь и потянулись вереницами на стены города калеки увеченые. Обезображенные, кто в прошлых сражениях, кто в неудачливых охотничьих промыслах, с переломленными членами, безрукие, одноногие, едва передвигались они на своих древесных устоях, подпираемые детьми и жёнами. Следом тянулись хромые и горбатые, а также незрячие с выколотыми глазами. Женщины с бельмами на глазах несли своих младенцев, колченогих да слепорождённых. И страшен казался этот ход, ни стона, ни вскрика, ни мольбы, ни рыданий. Но светлы и радостны были их лица, ибо шли они исполнять свой обет. Выставленные на крепостных стенах, издавна призваны были устрашать врагов, говоря своим видом:
“Ты не войдёшь сюда; тебя отгонят слепые и хромые”.
Спокоен иевусейский царь. С презрением наблюдает с башни, что вкоренилась на гребне Офел, как толчется враг под стенами Циона, с опаской взирает на неприступные преграды цитадели. Спросил, не отрывая взгляда:
— Ответь Лабарна, сказал тебе бог грома о том, что ищут здесь всякий раз твердолобые иври, зачем пытаются овладеть городом? Знают ведь, нет у нас особых богатств, так чего их особо прельстило, к примеру, на этот раз? Или желают именно с нами расплатиться за смерть своего прежнего царя? Тогда шли бы обратно к филистимлянам и на них отыгрывались бы за своё поражение.
— Великий Тишуб-Тарку открыл мне, ожидать в недалёком будущем следует прискорбных событий, но каких именно, умолчал, — загнутый книзу нос главного жреца, плотоядно свисал к округлому подбородку, — А в остальном ты сам видишь, иври не желают оставлять свои попытки захватить наш город и я не думаю, что на этот раз корень зла в смерти царя Шаула. Всё гораздо хуже, мой Аруна. Царевич Иевосфа мёртв и за него Давид воссел на царствование. Он не столь горяч, как Шаул, но более настойчив и острого ума, потому и тяжело предвидеть его последующие желания.
— Я не знаю сколько их у него там скопилось, но судя по прибывающим силам, вожделение его достигло предела. Гляди, они всё множатся и множатся. Не хочется в это верить, но твой главный соглядатай из Хеврона не ошибся, на этот раз их свыше всякой меры, гораздо больше шестидесяти тысяч.
— Да, мой Аруна, но это было полторы недели назад, а за это время к Давиду примкнули почти со всех ивритских колен, в том числе и те, кто ранее колебался в своём решении. А на днях Аманна сообщил, в Хеврон прибыл жрец Цадок с родственными вождями и предсказателями будущего. Все, как один, провозгласили Давида царем.
— О чём ты говоришь? Разве иври настолько замирились, что с лёгкостью прекратят междоусобные распри? Вот увидишь, пройдёт время и они вновь сцепятся, — царь мрачно усмехнулся, — Лучше порадуй меня приятными новостями.
— Ты вовремя напомнил мне, Аруна, — Лабарна пристально вглядывался в царя, быстро соображая, чем он может отвлечь его, — Ещё сегодня ночью из Гаваона едва пробрался к нам жрец Аттис с дарами для нашего храма и попутно дополнил подробностями их прошлое схождение. Помнишь, я как-то рассказывал тебе о размолвке Авеннира с Давидовым племянником?
— О! Такое не сразу сотрёшь из памяти, — Аруна улыбнулся, — Твой рассказ о взаимном истреблении вовремя скрасил тот безрадостный вечер. Если не ошибаюсь, это случилось сразу после гибели Шаула?
— Именно так. Тогда к нашему неблагополучию победило войско Иоава. А началось всё с того, что главный военачальник покойного царя предложил племяннику “испытать, чьи солдаты храбрее”, а тот и ждал случая. Вначале сошлись на том, что с каждой стороны выставят по двенадцать воинов и те померятся силами. А дальше, как и следовало ожидать, вмешалось их собственное безрассудство. Переранив себя копьями, эти взбесившиеся “черноголовые” схватились за мечи и принялись вспарывать животы друг другу, “пока не пали все до единого, как будто сговорились покончить таким образом”.
— Почаще бы подобных известий и нам не пришлось бы в очередной раз торчать в башне и бессмысленно наблюдать за всей этой суетой, — резким движением царь отбросил за спину сбившуюся на грудь тугую косу.
— Но мой Аруна, для нашей успокоенности следует особо ублаготворить Великую Матерь Кибелу и втрое увеличить число даров, — с прежней настойчивостью произнёс жрец, — Я думаю, ты не станешь возражать, если на сегодняшнее заклание отберут не первенцев, а самых крепких и красивых рабов?
Загнутый наконечник жезла в его руках, точно клюв одного из многочисленных орлов, содержащися при храме, хищно нацелился в сторону приземистого здания, втиснутого между двух природных скал. Ниже на просторном уступе разместился громадный, полый изнутри ворон, выкованный из меди. К подножию его вели семь широких ступеней. Уже два дня, как утихли вопли сжигаемых заживо жертв, а из верхней дверцы, устроенной в спине, всё ещё вытекали слабые струйки, извещая небо о скором начатии очередной гекатомбы.
Иевусейский царь опёрся о плечо желтокожего раскормленного мальчика, тяжело поднялся со скамьи:
— Ты прав, было бы глупо не ко времени получить чёрное известие, а потому поступай, как требуют наши законы. Но меня почему-то беспокоит обронённая тобой фраза о дальнейших желаниях Давида. Постарайся на этот раз хорошенько ублаготворить Великого Тишуб-Тарку, чтобы открыл нам ту самую горькую неожиданность, которую мы вправе ожидать от нового царя Израиля.
Долина Иосафата (Долина Кидрон)
Пожалуй, сама природа заслоняла подходы к роднику Гихон, ограждая его крутыми склонами. Во второй половине дня светило скрывалось за ближайшей вершиной и к подножию холма снисходила благодатная тень. А что может быть приятнее в послеполуденную пору? Иона всегда старался подгадать так, чтобы к этому времени оказаться поблизости со своим стадом. Смешно сказать, называть стадом козье поголовье общим числом равным девятнадцати, но другого у него не было. Он рано потерял отца и с двумя старшими сёстрами, и больной матерью мог добывать пропитание для своей семьи лишь одним известным ему способом. До недавнего времени коз было ровно два десятка, но ко всеобщему несчастью, в южной части долины Иосафата вновь объявились волки. Как всегда, хищников оказалось двое. Не исключено, что пришедшие в поисках пищи с Ярденской долины, они появились у их селения Афты с последними лучами заходящего солнца и сразу же задрали овцу, с лёгкостью протащив её через огорожу.
Несмотря на грозные слухи о скорой осаде иевусейской крепости, местные пастухи вынуждены были предпринять ночную вылазку, дабы отбить охоту у хищников. Однако подкараулив волков, они смогли лишь подпалить их шерсть огнём. После этого, подобно изощрённым лиходеям, волки принялись нападать на слабо охраняемых животных, что проводили ночь в хилых загонах. Вот и лишился Иона части своего добра.
“Вечерние волки, не оставляющие до утра ни одной кости…” удачно выбрали время, когда подросток задремал у потухшего огнища и первым делом набросились на козла. Он услышал жалобные вопли, когда было слишком поздно и животное исходило кровью из растерзанного горла. Схватив пастуший посох, Иона смело вступил в единоборство с не менее разъярёнными хищниками. С великими усилиями он не позволил ворам утащить тушу, но оставил им в качестве добычи кончик среднего пальца на левой руке. Мало того, молодая волчица с более тёмным дымчатым окрасом напоследок успела слегка цапнуть его за бедро.
С рассветом, сдвинув в сторону нажёванную смокву, подросток осмотрел рану. Она была продолговатая с неровными краями, но уже не кровоточила. Иона хотел было угнать стадо поближе к дому, но мимо опять, подымая пыль, прошагала большая колонна вооружённых людей. Который уже день к крепости Цион стягивались бесчисленные силы. Любопытство пересилило страх и он решил держаться поблизости от Гихона. Благо, что козы намного неприхотливее овец и легко обходились сухой колючей травой.
К вечеру второго дня боль поутихла. Во избежание повторных нападений, на ночной отдых решил расположиться посредине стада, а пока отогнал коз за ограду загона из свежих прутьев и развёл небольшой костёр. Запив пару горстей жареной полбы несколькими глотками козьего молока, из пастушьей торбы вытащил недавнее приобретение, подаренное ему сёстрами. Это была обычная праща, которую они сплели из овечьей шерсти. Иона умел уже неплохо обращаться с ней, но теперь нужда заставляла отнестись к оружию для метания более серьёзно.
Накинув петлю на запястье правой руки, он ухватил в кулак другой конец, наложил камень на широкий и более прочный участок в центре пращи. Затем встал, с силой раскрутил оружие над головой и запустил в направлении едва различимого огонька, по-видимому, такого же пастушечьего костра. Снаряд со свистом ушёл в сгустившийся сумрак, который внезапно, к его великому изумлению, разразился негромким ругательством. Из темноты вышли несколько мужчин. Их длинные халлуким из верблюжьей шерсти охватывали кожаные пояса с закреплёнными на них мечами. Иона сразу опознал в них военных.
— А ты внушил страх, — улыбаясь, произнёс кряжистый, невысокого роста мужчина, по всей вероятности, старший из них, — Что тебя заставило пустить в ход оружие?
Оправившись от неожиданности, мальчик рассказал для чего он это сделал.
— Слава Небесам! Теперь, по крайней мере, объясним твой поступок, а то мы было подумали, что подобным образом ты задумал решить спор “между пастухами скота Аврамова и …пастухами скота Лотова”.
Все дружно рассмеялись, но улыбки быстро погасли, когда мужчина продолжил разговор:
— Поначалу познакомимся, моё имя Рихав, а твоё имя и имя отца твоего? – услышав ответ, удовлетворённо кивнул, — Ты иври и это главное, но у нас мало времени, Иона бен Елифааф, и как ты догадываешься, мы на царской службе. Я не вижу причины скрывать от тебя цель нашего появления здесь. Скажи, кроме этого источника есть какой-либо другой поблизости, пусть самый малый?
— Ещё есть там, подле Масличного подъёма у селения Эйн-Рогел, но он небольшой. А сюда за водой приходят все живущие поблизости, а до недавнего времени спускались и жители Иевуса, но их давно не видно.
— Что-то подобное я ожидал услышать, — хмуро обратился Рихав к стоящему рядом товарищу, такому же военачальнику из колена Ефремова — но это ещё больше усложняет нашу задачу. Получается, запасы дождевой воды в городе безмерны, потому как ничем иным не объяснить, что столько времени иевусеи не нуждаются в ней. Что думаешь по этому поводу, Елифала?
— Я говорил об этом Давиду, повторю и тебе. Не заперев для них воду, мы мало чего добьёмся – запасов зерна в крепости достаточно, чтобы продержаться и год. А теперь вот что скажи, — с недовольством в голосе спросил Елифала, — Разве тебя, хилиарха[командная должность] из Завулонова колена, не волнует, что будет с твоими пятьюдесятью тысячами воинами? Взобраться на такие стены нам не под силу, но Давид не желает признавать этого. Но и ожидать долго, что донесут предсказатели нет никакой возможности. Может, знаешь ответ?
— Ты меня спрашиваешь? — усмехнулся Рихав, — Полагаю, вначале завершатся наши собственные запасы, потом люди станут роптать, а дальше сам знаешь, чем всё это заканчивается обычно. Но в главном ты не прав. За время службы у Шаула Давид неплохо овладел воинским искусством, а как ты знаешь, уж ему-то, побывавшему в роли добычи, обучение, в отличие от некоторых, всегда шло в прок. Разве не так? Я верю ему, Елифала, мы найдём выход и овладеем Ционом, а значит, “потерпим еще пять дней, в которые Господь, Бог, наш обратит милость Свою на нас”. Надо идти, — он повернулся к пастуху, — Будь осторожен, бен Елифааф, советую тебе подыскать другое место, а лучше держись поближе к дому. Прощай.
Глядя на спины уходящих в ночь воинов, Иона неожиданно для себя припомнил недавний случай, произошедший с ним в начале месяца сиван. С утра тогда приходила старшая сестра, принесла свежеприготовленный сыр, ячменных лепёшек и забрала надоенное им молоко. Но вечером ему пришлось доедать оставшуюся с прошлого раза гвину. Сыр был немного пересолен и к ночи вызвал жажду. На беду, вода в кувшине закончилась и ему ничего не оставалось, как брести в потёмках к роднику. Утолив жажду, он уже привстал, когда слуха коснулись глухие отрывистые звуки, напоминающие человеческую речь. Они исходили из соседнего грота. Вначале это удивило Иона, но мысль, что кто-то избрал местом отдыха сырую пещеру, напугала его. Тем не менее природная любознательность заставила призвать благоразумие, вовремя вспомнив слова матери, не раз повторявшей своим детям изречения из книги Премудрости Бен-Сиры:
“Подпорка, поставленная на высоте, не устоит против ветра: так боязливое сердце, при глупом размышлении, не устоит против страха”.
Действуя на ощупь, мальчик вступил в воду, переполнявшую пещеру. Стараясь двигаться бесшумно, остановился на входе второй половины и замер, тревожно прислушиваясь к невнятным голосам, но уже доносящихся, к его удивлению, откуда-то сверху, над местом откуда били струи источника. Внезапно донёсся звонкий и гулкий шлепок, ровно о воду с размаху ударило что-то увесистое. Вслед раздались непонятные всхлипывания и кто-то ненасытный принялся, захлёбываясь, с жадностью поглощать воду крупными, суматошными глотками. Затем послышались затихающие шорохи, глухие стуки, наконец наступила тишина, которая вскоре вновь была нарушена, ибо всё повторилось с пугающей последовательностью. Как ни крепился Иона, ему стало не по себе и захотелось побыстрее убраться отсюда.
Утром он проспал дольше обычного. Козы уже громко блеяли, просясь на выгул. Завершив самое необходимое, Иона прихватил кувшин и проник в пещеру. Ему пришлось бы ещё долго гадать о загадочных ночных шумах, если бы случайно его факел, изготовленный из плотно связанного снопа пожухлых трав, не осветил округлую щель над самим родником. Но и это вызывало сомнения. Постояв какое-то время в раздумьях и не услышав ни гласа, ни воздыхания, пришёл к выводу, что всё произошедшее является всего лишь игрой воображения, подогретое ночными страхами и он покинул пещеру. Но теперь связав всё воедино с только что услышанным им от военных, мальчика пронзила острая мысль:
— Постойте! — крикнул Иона вдогон уходящим…
Цепочка людей втянулась под низкие своды Гихона. Сноп искр от удара кресала поджёг сухие былинки, воспламенившие, в свою очередь, походный масляный светильник. Ближайшая стена пещеры слабо осветилась.
— Показывай, бен Елифааф, – негромкий голос произнёс имя пастуха.
Следуя направлению руки, хилиарх подошёл к роднику. Напряжённо всматриваясь вверх, разглядел смоляную дыру. С недоверием покрутил головой, оглянулся, выискивая кого-то глазами:
— Сива, где ты? Ты из нас самый “крупный”, тебе и испытывать свой дар Небес, — под строгим взглядом Рихава у окружающих исчезли лёгкие ухмылки.
Раб из дома Шаула, низкорослый и крайне худой от природы седовласый мужчина, казалось, сонной мухой сбрасывал с плеча принесённую ношу. Освободившись, коротко разбежался и неожиданно для Ионы вскочил на плечи самому высокому воину, чтобы тут же оттолкнувшись, с лёгкостью рукокрылого аталефа высоко подпрыгнуть, вцепившись кончиками пальцев в края расщелины. Через мгновение он едва ли не зримо растворился в камнях. Установилась тревожная тишина, насыщенная монотонным журчанием изливаемой влаги. Первым проявил признаки беспокойства Елифала. Он приложил ладони к ушам, напряжённо пытаясь уловить сверху любое движение, а поняв тщетность, обеспокоенно взглянул на Рихава. Жестом собранных в пучок пальцев, тот призвал к сдержанности.
Время безмерно растянулось, заставляя многих предполагать наихудшее, потому и лёгкое шуршание с последующим падением нескольких камушков обернулся для них громкими звуками. Крупная голова Сива, возникшая из скального свища, оценивающе взирала на стоящих внизу людей. Никто не окликал его, каждый с трудом сдерживал волнение. Наконец тот кивнул, видимо, приняв определённое решение. Его вытянутый палец отрицательно шевельнулся, указывая на двух самых крупных и высокорослых воинов, в том числе и на того, кто прежде услужил ему подпоркой. Иври что-то обиженно пробурчал.
Старший хилиарх взмахнул рукой. Лицо Сива тут же исчезло. Взметнулись вверх крепкие витые шнуры, засвистели в воздухе трёхпалые закрючины, намертво цепляясь железом в податливый камень. Одним за другим вереница разведывателей исчезла в мрачном разрыве.
Близким огнём осветился широкий край камня. Двое оставшихся солдат выложили на него половину дикой дыни, несколько ячменных лепёшек и низкий красноглиняный горшок, где под увялыми листьями смоквы белела каша из дроблённой пшеницы. Совершив благословение Господу, они призвали пастуха разделить с ними ночную трапезу. Сдобренная чесноком и кунжутным маслом, даже в остывшем виде она показалась подростку необычайно вкусной. По тому, как воины с жадностью поедали принесённое с собой, было видно, что весь предшествующий день они провели в пути. Поблагодарив за угощение, Иона встал, его теперь всё больше беспокоили оставшиеся без присмотра козы. Он тронулся к выходу. Тот, что пониже, отрицательно покачал головой, молча указав вернуться на своё место. Мальчик вздохнул, ничего не оставалось, как послушно опуститься на сброшенную кем-то хламиду, привалиться спиной к камню и задремать.
* * *
Давид покидал Хеврон с двойным чувством – печаль и радость смешались в его душе, словно сладкое вино с “водой пререкания”. Но радость преобладала, ибо предчувствовал, придёт время и взойдёт он в “город необрезанных”, как вошёл когда-то в Иерихо сподвижник Моше Иехошуа бин Нун. Сойдя с колесницы, нетерпеливой ногой ступил на землю, во все глаза обозревая крепостные стены. Он и раньше их видел, но не тем взглядом. Величественна и более неприступна показалась ему сейчас иевусейская крепость. Произнёс с долей смятения:
— Я рад твоей поддержке вдвойне, уважаемый Цадок, ибо и прежде не слышал от тебя призывов к раздорам. Так знай, кохен, скоро настанет день, когда на склоне Офел сойдутся границами уделы колен Израилевых и ничто более не разлучит их. А вон там, на “плече Йевусеев”, — выше стен взметнулась Давидова рука, — на вершине горы Мория сотворим мы деяние угодное Предвечному. Теперь скажи откровенно, Цадок, ты веришь, пусть не при нашей жизни, но “распахнутся врата Гехалы…” у скинии Божей?
— И это ты, царь Израиля, спрашиваешь меня? Но разве не пророк Самуил ещё при Шауле тайно назначил тебя в цари над всеми иври? — строгая улыбка осветила лицо жреца, — Жди и вознесутся над Эрец-Исраэль стены обители всемилосердного Бога народа Израиля.
— Да увижу ли их… — не то спросил, не то усомнился Давид, скрывая смятенность.
— Если только в этом твоя печаль, важно ли чьими глазами узришь Обиталище Господа? Не ты, так сыновья твои вкусят “от святынь Израилевых”.
Сзади послышался оклик телохранителя. Оба повернулись. Быстрой походкой к ним приблизился один из военачальников сводного войска, его племянник. Подошёл, спросил с затаённой яростью в голосе:
— Не взыщи, Давид, что помешал беседе, но не пришло ли время воевать Цион? Чего ждём? Приглядись, что затеяли иевуситы! Смотри кого вывели на стены?! Слепых да увечных, в то время, как их полные сил воины прячутся по угловым башням.
— Озлобление не лучший советчик, Иоав, не менее тебя раздражён я их презорством. Но сегодня пусть язычники продолжают думать, что видом калеченых воспрепятствуют войти в город. Я же жду благоприятных известий и непременно дождусь. А теперь возвращайся к своим людям. Подожди, — окликнул уходящего Иоава, — Запомни сам и передай остальным военачальникам моё обещание. Кто первым из вас взберётся на вершину утёса и займёт крепость, тому вручу одну из своих лучших колесниц, дабы стремительнее исполнял нелёгкие обязанности начальника над всем моим войском.
— Не томиться тебе ожиданием, Давид, — громко воскликнул Иоав, — Я первым взберусь на стены и кликну тебя оттуда.
— Вот тогда и потребуешь обещанной награды, а сейчас иди и собери для меня хеттейских офицеров.
Царь грозно смотрел вслед сыну своей сестры и с горечью думал о том, что этот человек ещё много принесёт ему зла. И что я могу поделать, сегодня их род могущественнее меня. Но Предвечный непременно осудит Иоава за умерщвление невинного Авеннира, недаром покойный Шаул любил и уважал своего главного военачальника. Давид глубоко вздохнул, успокаивая свою кровь.
— Машиах, пришло желанное известие, а доставил… — склонился над царским ухом неожиданно явившейся писец Сераия.
— Так зови скорее! — оборвал его на полуслове Давид, — Хочу услышать из первых уст.
В долину Иосафата входили в разное время, открыто, с трёх сторон, несколькими группами. Это не должно было вызвать подозрения у крепостных дозорных ни у сторонних иевусеев. Все давно уже привыкли к ежедневному кружению небольших еврейских отрядов в окрестностях города, чьи жители уже открыто насмехались над ними. А у местных иври, занятых обременительным трудом, хватало и собственных забот. Ведь помимо выращивания злаковых и смотрения за скотом, требовалась, ввиду жаркого времени, скорая обработка молока и мяса. Затем уже, безотложно доставленные на ближайшие рынки, их необходимо было с выгодой продать, дабы своевременно уплатить сборщикам податей.
Не обратили особого внимания на пришельцев и две семьи кожевенников, занимающихся на окраине селения выделкой мехов для хранения воды и молока. С разрешения хозяина, солдаты заняли заполненную на треть кожами просторную вмятину в холме, у входа которой тут же развели огонь и принялись за приготовление пищи. Наскоро перекусили и улеглись спать, очевидно, готовясь к дальнейшему переходу. Бодрствующих осталось двое. Присев на камни, они о чём-то неслышно переговаривались.
— Не удивляет малочисленность безводных рвов под стенами, они разучились бояться нас, их уже ничего не страшит. Мой отец прав, случится такое, что Владыка мира накажет иевусеев за высокомерие и расплата у порога, иначе для чего мы здесь?
— Но смотри, Авшалом, за многие лета “иевусеев… не могли изгнать сыны Иудины… даже до сего дня”.
— А вот сегодня ночью тебе, Нафек, и представится возможность со своим коленом Иудовым свершить правосудие.
— Может и такое статься, что испытаем большие потери и городом не завладеем. Стоит ли тогда начинать, если иевусеи не задевают нас и живут мирно?
— Сдаётся мне, ты слушал Давида, но не разглядел в его речах “краеугольного камня мира”, что хочет он возложить на вершину горы Мориа. Вглядись получше, Нафек, разве есть в Эрец-Исраэль более достойное место для строительства Дома Яхве? Тогда город-крепость Цион мы назовём именем царя Давида.
— Но разве меньше станет тогда наших врагов? Аморреи и ханаанеи разоряют наши гумна, аммонитяне и филистимляне убивают повсюду иври. А прекратились ли набеги маовитян и хивеев? Вот с кем настало время вступить в войну, разве я не прав?
— Кто бы спорил? Подожди и это время настанет, и воцарится Израиль к западу и востоку от Ярдена. Потому и важен нам Цион, ибо все три пути с приморских долин легко защитимы отсюда. Да и сегодня разве ступала вражеская нога по Иерихонской дороге? Не бывать этому, Нафек, пусть они раньше попытаются овладеть всем Эрец-Исраэль, прежде чем доберутся к стенам города Давида.
— Прости Авшалом, что усомнился, но в Давида, сына колена Иудова, я верил всегда.
Нафек встал, скинул плащ, готовясь ко сну. Внезапно покачав головой, добавил с убеждением в голосе:
— Нет, не преодолеют преград, ибо вижу, “лежит Ирусалим, окружённый отовсюду горами наподобие могучих стен…”
Пламя светильников отражалось в трёх сотнях пар глаз воинов. Сосредоточенные к ночи под сводами Гихона, с радостным нетерпением ожидали они долгожданного приказа. Наконец послышался шорох шагов, к огню прошли двое. Празднично вдруг стало на душе у всех, признали они Давидовых сыновей.
— Рихав, ты где? — окликнул военаначальника из Завулонова колена старший из братьев.
— Да вот же я, перед тобой стою, — засмеялся хилиарх, — В таких потёмках мы все на одно лицо.
Амнон улыбнулся в ответ:
— Да, теперь узнал. А сейчас скажи, ты всё успел объяснить людям?
— Да, Амнон, и потому считаю, длинные копья и щиты следует оставить, как и медные нагрудники. Они сложены там, — он указал на освобождённое место у стены, прикрытое сухой травой, — Себе мы оставили мечи, короткие копья и часть дротиков.
— Подробности оглашал?
— Нет, ждал вашего прихода, пусть все воины устами сыновей услышат волеизъявление машиаха.
Сводный брат взглянул на Авшалома:
— Говори ты.
Тот кивнул согласно:
— Братья наши! По себе знаю, как тяжело переломить собственный гнев, ведь прежде мы всегда сражались с врагом, не проявляя опасного сердоболия. Сегодня же требуется нечто иное. Убивайте только тех, кто проявит свою враждебность оружием, но непременно поражайте копьём всех “хромых и слепых, ненавистных душе Давида…”. Царь взывает к нам – не быть безжалостными к остальным иевусеям и постараться избежать большого кровопролития в городе. Ибо нет у нас намерения истребить жителей Циона, пусть живут потом где привыкли или где захотят сами. Плодить врагов собственными руками способен только непрозорливец или глупец. Я всё сказал.
Чёрным шерлом взметнулись длинные волосы Авшалома, он резким движением повернулся к Рихаву:
— Действуй, хилиарх, мы все в твоём подчинении и пусть Отец в небесах пошлёт нам удачу.
Оставленные лазутчиками толстые шнуры хотя и облегчали поднятие по трубе, но и эти двадцать пять локтей далеко не каждому давались легко. Потом пришлось ползти, затем круглый ход круто пошёл вверх. Плотно спелёнутое к телам оружие не дозволяло делать нужные извороты, древки то цеплялись за камень, то больно тыкались в икры ног. Что-то вверху ударилось о стену и с едва ощутимым звоном полетело вниз, вызывая отголосок по всей циноре
— Проклятая канава… кажется, конца ей не будет, — сбивая дыхание, прошипел сквозь зубы Реммон.
Не желая признаваться самому себе, выругался негромко, ведь один из двух походных светильников только что улетел вниз и упустил его сам военачальник колена Гадова. Но вот кисть правой руки шнуром слегка прижало к камням и он ощутил вверху гулкое пространство. Где-то над головой послышался знакомый голос Боаза из колена Неффалимова, направлявшего людей далее. Реммон сделал последний рывок и выбрался в какой-то коридор. Здесь оказалось чуть светлее – кто-то закрепил в расщелине плошку. Напрягая зрение, увидел высеченные в камне ступени, ускользающие во мраке неширокого туннеля с низким сводом.
Раздражение отпускало, привычно уступая место предбоевому состоянию. Дождавшись замыкающего, первым двинулся вперёд. Через какое-то время Реммон почувствовал постепенное восхождение. Движение по какой-то причине замедлилось, сзади идущий нетерпеливо толкнул в спину:
— Что там? — встревоженно прошетал ему на ухо Баана, зять его старшей дочери.
Ответом послужили сдавленные женские вскрикивания, перекрываемые глухими мужскими голосами. Затем вновь наступила тишина, движение продолжилось, но не рассеяло тревожного состояния.
Свет нескольких светильников едва не ослепил. Стены раздвинулись, вручая место просторной, вырубленной в скале пещере. Первое, что бросалось в глаза, это раскиданные повсюду медные и глиняные сосуды. Выпавшие из них каменные затычки, обвёрнутые в белую кожу, точно продолговатые птичьи яйца, валялись у своих покинутых “гнёзд”. Взгляд Реммона перекинулся дальше. У противоположной стены среди ломанных частей ткацких станков и ещё какой-то порченой домашней утвари увидел на полу человеческие тела, тщательно уложенные лицами вниз. Пересчитал безотчётно, их оказалось два с половиной десятка. Своими белыми одеждами люди чем-то напоминали замершие языческие изваяния, тем не менее большинство из них пошевеливали конечностями рук или ног. Какие-либо следы борьбы и крови отсутствовали.
Из тени к ним шагнул незнакомый ему низкорослый седовласый человек, вяло шевельнул рукой:
— Следуйте дальше, — тихо произнёс он, — это не воины. Здесь женщины и подростки, что пришли не вовремя за водой.
Реммон кивнул понимающе и шагнув в сторону, повелел остальным продолжить движение:
— Не меня ждёшь?
— Ты Реммон? Мое имя Сива. Твоё колено идёт замыкающим. Теперь и для твоих ушей доношу особые слова Амнона. Он предупреждает о том, чтобы случаем, не убили одного богатого иевусита по имени Оронна. Он оказал нам важные услуги.
— Хорошо, — хмуро бросил Реммон, — лишь бы на его несчастье не оказался калекой.
— Подожди, — остановил его Сива, — я не сказал тебе главного. В любом случае требуется сохранить жизнь царю иевусеев и оберегать до конца сражения. Этого требует Давид. Предупреди своих воинов, потому, как ошибка будет равна твоей голове.
— Полно тебе, — пробурчал недовольно Реммон, — постараюсь как-нибудь, я и сам не меньше Давида желаю сохранить свою голову.
Невдалеке от выхода из пещеры, в глубокой нише, среди нагромождения строительного мусора таилось три десятка воинов из колена Неффалимова. Большую часть ночи провели они в тесном убежище, готовые в любой момент преградить путь к циноре любому и не позволить застать врасплох скапливанию своих сил. Их военачальник уже трижды посылал лазутчиков к самому выходу, однако густая темень не позволяла что-либо углядеть. Выйти же за пределы пещеры он также не допускал, справедливо полагая, что с наружней стороны вход может быть охраняем.
Ещё не начало светать, как послышались женские голоса и множеством лёгких шагов огласились своды пещеры. В коптящем свете факелов зоркие глаза не изменил Товиту, он быстро пересчитал подростков и женщин и не заметив среди них вооружённых мужчин, не подал знака. Было бы безрассудно подымать шум у самого выхода в город, да и не представляли они опасности.
— Наши там сами разберутся, — Товит успокаивающе махнул рукой, подумав, что будь на его месте менее опытный хилиарх, наверняка бы наделал глупостей. Хладнокровие и в более тяжёлых обстоятельствах не изменяло ему, потому как ещё под началом Давида начинал служение и многое испытал вместе с ним. И стал при нём как бы “хранителем головы”, как тот в своё время был для Анхуса. А уж каким уловкам научили их филистимляне сами того не ведая! Вот и побеждали их по их же установлениям.
Лёгкое дыхание коснулось Товитова уха, но последующий сильный толчок в бок уже пришёлся на раскрытую ладонь, которая резко вывернула чужой кулак и потянула его за спину. Дождался сдавленного звука, отпустил:
— Не удивляйся, я ещё локтей за двадцать почуял дух вина Ливанского, — добавил с укоризной, — А ведь ты ещё внизу обещал, что вместе допьём из родительского кувшина.
— Так и будет, если смогу откупорить после твоего урока, — проворчал Рихав.
Из глубины донёсся шорох сотен ног, когда на выходе чуть высветилась темень.
— Самая пора, — повеселел Рихав, — Веди первым своё колен, Товит, ты и впрямь заслуживаешь этого.
Утреннее зарождение едва озарило город, как переполненными водами Гихона выплеснулись на Божий свет Давидовы солдаты и возмущёнными потоками излились в узкие улицы, захлестнули жилые строения, торговые площади, храм и царские палаты. Задержал на мгновение свой бег насим колена Иехуды, ибо, как и многие, готовился к тяжёлой схватке, а увидел себя в самом сердце Циона да спины мятущихся жителей, стремлённых к наружным преградам.
О, как велико было желание обагрить оружие кровью язычников! Но выполняли иври царские наставления, не трогали воинов, желавших пощады, не убивали ни стариков, ни женщин. А на вершинах крепостных ужас овладел иевусеями, когда осознали случившееся. И ослабел их воинский дух, безвольными взглядами наблюдали, как одолевают “сухие рвы” да вскарабкиваются и вступают на стены чужие солдаты, как колют жалами копий калек увеченных, “ненавистных душе Давида”.
Не по своей вине припозднился Реммон, охватило его великое разочарование. Увидел лежащих вповалку сукоруких да уродливых искривлёнышей. Забытыми снопами в поле, скошенные колёсами серпоносной меркавы, валялись на стенах младенцы кривенькие да инвалиды бельмастые. И вот уже сам Иоав, сын Саруйи в медно-сверкающем шлеме “первый взобрался на утес… крикнул оттуда царю… требует… обещанной награды”.
Затрубили юбилейным рогом трубы победы над “Градом Давидовым”. И вкусил торжество это царь Израиля, не удержался, воспел он вновь свою песню Господу, как в тот день, когда Адонай “избавил его от руки… врагов… и повторял: “Господь – твердыня моя и крепость моя и… Бог мой – скала моя!”
В эту ночь кратким сном довольствовался Давид, а под утро холодный борей коснулся струн его арфы. И зазвучала та нежными звуками у изголовья, разбудила сладко спящего. Открыл он глаза, встал с постели, на холмы глянул и подивился их чудно́му свечению. Будто бы не солнечные лучи пронзали туманное небо, а нечто иное высвечивало Его город. Улыбнулся не отгаданному. Омыл руки и усевшись за стол, раскатал свежий свиток. Чуть задумался, обмакнул в чернилах перо и квадратным ашурским письмом выписал первые строки, напитанные праведным смыслом:
“Ты не будешь делать (этого), но поклоняться Б-гу. Суди (справедливо) раба и вдову, …сироту и пришельца. Заступайся за младенца… вдову. Восстанови (благосостояние) бедняка рукой царя. Защити… и раба, помоги пришельцу”.
Шло время и не заметил он, как встаёт над Йерушалаимом и сверкает в надзвёздной сфере алмазными гранями его Звезда. То восстал над Ционом Давидов щит и на десятилетия ревностно хранил царство Израиля.
* * *
2000 – 2012 гг. Израиль – Канада
Люблю истории про людей античности, да и вообще про все периоды древнего мира. Данный рассказ показался очень интересным. Спасибо.