Щелбан и роща

Теперь уже никто не вспомнит, когда и почему это атмосферное место получило звучное наименование Щелбан. Первые дома появились здесь на пустыре в середине пятидесятых, когда за новым сквером из молодых тополей начали расти корпуса станкостроительного завода. Для его рабочих и были построены эти несколько кварталов, официально называвшихся улицей Станкостроителей. Теперь это были два десятка потемневших от времени и непогод двухэтажек Ближнего, или собственно Щелбана, куда до сих пор электричество подавалось по деревянным столбам, а их обитатели за всю жизнь ни разу не видели, чтобы в их домах делался ремонт. За ними громоздились друг над другом обросшие недоброй славой щелбанские гаражи, где под видом приема стеклотары разливали дешевую забористую жидкость, известную в народе как косорыловка, и где с утра ошивались личности с опухшим видом и сизоватым оттенком. Дальше на небольшом пригорке сбились в кучку несколько серых панельных пятиэтажек довольно обшарпанного вида, это уже Дальний Щелбан. И, наконец, последний здешний двор, где летом колосился ковыль и желтела «куриная слепота», замыкала стоящая буквой Г ленинградка под номером Станкостроителей 40 и 40а, построенная в конце 70-х. За аркой, разделявшей эти два дома, расстилалась бурьянная степь. Кое-где ее однообразие нарушали грунтовые дороги, дачные поселки, перелески. Вдали тянулась цепь лысых холмов под названием Волчьи горы.

Впрочем, раньше Щелбан был обычным рабоче-заводским пригородом, где обитал простой люд. Теплыми летними вечерами в его дворах собирались за кружкой пива мужики в трениках с пузырями на коленях, а их супруги в цветастых халатах тут же развешивали выстиранное белье. Все друг друга знали и здоровались, а завидев постороннего, спрашивали: «Вы к кому?» Были, конечно, и любители спиртного, и люди со сложным прошлым, но они были, что называется, свои, чьи-то мужья, сыновья, братья. В место, куда милицейский патруль не рисковал заходить меньше, чем вшестером, Щелбан превратился, когда рухнула страна, и оказалось, что теперь каждый сам за себя. Всё больше бывших тружеников станкостроительного завода пополняли ряды безработных. Сквер, и без того постепенно приходивший в запустение, окончательно превратился в дремучие заросли, его облюбовали местные поклонники звона бутылок в кустах. Рядом с ним возле конечной остановки автобуса зашуршал разнопестрыми обертками большой неопрятный рынок.

– Хоть кол на голове теши! Нормальные дети так себя не ведут! Посмотри на Иру, она всё успевает, она на одни пятерки учится, не то, что ты! Вот у тети Ани Оля вообще молодец, с шести лет сама готовит! Кошмар, не дай Бог в старости остаться на твое попечение!

Мать, конечно, была кем угодно, только не изнеженной кисейной барышней. Но для нее, выросшей в семье зав кафедрой марксизма-ленинизма, в четырехкомнатной квартире с видом на обком партии, само собой разумелось, что в доме всегда был достаток. И теперь ее, вынужденную за гроши преподавать никому не нужные литературу и филологию, всё чаще захлестывало ощущение, что весь мир против нее. Если бы она хотела и умела убедить дочь в своей правоте, имела чуть больше терпения, если бы ее не раздирали нереализованные амбиции… Виновата во всем была, разумеется, та, что слабее.

– Есть семьи, где родители – беспросветные алкаши, а дети им ручки целуют! А я для тебя столько сделала, а ты меня ни в грош не ставишь! Вот умру, будешь знать!

Марина сидела, невидящим взглядом уставившись в стену, стиснув зубы и сжав кулаки. В голове засела и молотком стучала одна мысль: если бы был жив папа!..

Вот отец Марины действительно всего в жизни добился сам, не имея ничего, кроме хорошей головы. Сын простых рабочих, родом из не самого благополучного района, он дорос до главного инженера крупного комбината. Всё рухнуло тем февральским днем за полгода до появления танков у Белого дома. Слишком скользкой оказалась обледенелая дорога, слишком пьян – водитель встречного КамАЗа… Год спустя сердечный приступ унес бабушку, мамину маму, она не смогла пережить крах всего, ради чего жила и чему верой и правдой служила. Тогда-то Марине и пришлось достаточно быстро научиться по щелчку замка определять, встречать ли ей мать у двери или затаиться в углу…

– Лучше бы мы ребенка из детдома взяли, он был бы нам благодарен! Да делай ты, что хочешь, станешь бомжихой, мне плевать, как ты будешь жить!

И ладно, была бы Марина какой-то там злостной хулиганкой и оторвой, с которой могла справиться разве что детская комната милиции. Наоборот, она в детстве была странной, стеснительной, не понимала, как и с кем общаться, с возрастом приспособилась, но до сих пор ей нередко хотелось закрыться в своей комнате и никого не видеть. Особенно сейчас…

– Такая дочь мне на фиг не нужна! Катись на все четыре стороны!

Какая-то толстая книга, шелестя страницами, пролетела по воздуху и больно ударила Марину по голове. Это вывело ее из оцепенения. Она заторможенно встала, на подгибающихся ногах дошла до своей комнаты. Закрыв за собой дверь, медленно сползла спиной на пол. Вспомнились все пощечины, затрещины резиновым тапком, кипятильником, трубой от пылесоса и чем там еще в пылу гнева попадалось матери под руку. Вспомнилось, как два года назад с температурой 38,7 мать отправила ее в школу, из школы ее отпустили домой, Марина побоялась идти и просидела в соседнем подъезде, пока уроки не окончились. В прошлом году мать два дня не верила, что у Марины болит живот, отвечая ей: «Это хитрость у тебя болит». Лишь когда Марина уже не могла ходить и только лежала и корчилась от боли, мать всё-таки вызвала «скорую». В больнице, осмотрев Марину, врачи сразу велели готовить операционную, еще несколько часов, и был бы разрыв аппендикса…

Марина заставила себя встать, подошла к окну. Внизу по улице, стиснутый громадами домов, тек поток машин. Вдали за городом вздымались в небо над крышами черные, багровые, желтые дымы комбината, где когда-то работал отец. Хорошо еще, что ветер сегодня с другой стороны, иначе опять было бы нечем дышать. Река ниже города становилась красной…

Неожиданно для самой себя Марина отчетливо поняла, что больше так не может. Тупо не может, и всё. Это не объяснить. И спорить с этим так же бесполезно, как доказывать, что если куры живут в курятнике и клюют зерно, значит, и ласточка сможет, она же, сволочь такая, тоже птица.

Взгляд Марины упал на рюкзак из «шкуры молодого дерматина», с которым она ходила в школу. Поверх тетрадок и учебников туда полетело первое, что подвернулось под руку: штопанные-перештопанные лосины дико-лимонного цвета, когда-то малиновая, а теперь непонятно какая от многочисленных стирок футболка, самодельные «адидасы» из обычных тапок с пририсованными тремя полосками. На деревянной твердости джинсах была давно и безнадежно сломана «молния», ну да ладно, на пуговице удержатся, а под великоватой для Марины «олимпийкой», что отдала мать соседского Мишки, будет не видно. Марина тихонько выскользнула из комнаты, в ванной сунула в карман зубную щетку. На кухне раздраженно громыхала кастрюлями мать. За ее спиной Марина прошмыгнула в зал, выудила из комода свидетельство о рождении и еще какие-то свои бумаги. В прихожей сдернула с вешалки мутно-розовую куртку из «меха чебурашки», ноги – в стоптанные «аляски», на голову – капор из фиолетовой «ангорки».

– Всё, маман. Вуаля.

Тапок, которым мать запустила ей вслед, бабахнул в дверь. Но Марина уже захлопнула ее за собой.

Ночь она провела в соседнем подъезде, куда уже не раз пряталась, когда мать вышвыривала ее из дома за опоздание из школы на несколько минут. Когда рассвело, электричка уже уносила ее прочь из города. От контролеров удалось спрятаться за спинами каких-то неформалов в «косухах». Через несколько часов Марина шагала по знакомой с детства тропинке, что петляла между крышками погребов, где щелбанские дачники хранили урожай.

Вскоре она озадаченно стояла перед подъездом пятиэтажки на Станкостроителей, 40. За те несколько лет, что она здесь не была, подъездную дверь заменили на металлическую, и не с домофоном, они еще не вошли массово в обиход, а просто с гаражным замком. У жителей подъезда, понятно, были ключи, но Марине теперь оставалось только ждать, когда кто-то из них пройдет мимо.

По низкому небу плыли хмурые облака. Ветер стал холодным и завывал в арке. Вокруг замелькали мелкие снежинки. Подложив под себя рюкзак, Марина спрятала руки в карманах и села на лавочку у подъезда.

Ей вспомнились годы, когда они с папой приезжали в гости к бабушке и деду, порой Марина проводила у них все лето. Матери, конечно, это и тогда не нравилось, но она еще держала себя в руках, при встречах с родителями мужа натягивая на лицо приветливость. Слесарь и вахтерша со станкостроительного, не блиставшие богатством, не имевшие полезных знакомых, говорившие «ложить» вместо «класть», а во время праздничных застолий певшие «Шумел камыш», конечно, не были теми людьми, которых она могла искренне уважать. Она и за отца вышла замуж, наверное, потому, что с ровесниками ее круга, сынками из «непростых» семей, у нее как-то не срослось, а тут попался толковый, серьезный молодой человек, быстро делавший неплохую карьеру и, похоже, способный создать ей в жизни максимум «удобств». Когда не стало отца, необходимость притворяться пропала. Больше с тех пор Марина у родителей отца не была, она даже о смерти дедушки узнала случайно, через несколько месяцев после похорон.

Марина почувствовала, что начинает мерзнуть. Она пошевелилась, нахохлилась, натянула на голову капюшон. И тогда наконец-то пророкотала на петлях тяжелая подъездная дверь, и на пороге появилась низенькая и толстенькая, как колобок, старушка в своем неизменно коричневом пальто. За прошедшие годы бабушка стала меньше ростом и ссутулилась, Марина подросла, но разве они могли не узнать друг друга?

Бабушкина однокомнатная квартира была на пятом этаже, под самой крышей. В окно кухни было видно, как раскачиваются на ветру облетевшие ветви клена, за эти годы он перерос дом. Порой снег редел, и сквозь занавеску на стол ложился квадрат последнего осеннего солнца. Марина долила себе еще бледного, на много раз заваренного чая. У бабушки сохранилась ее детская кружка с клубничками, словно она ждала все это время, что внучка вернется. Бабушка пододвинула Марине вазочку с дешевыми лимонными карамельками, лучшим, что у нее было. На морщинистых щеках старушки блестели слезы… Впервые за много лет у Марины было чувство, что наконец-то она дома, и никуда больше отсюда не уедет.

Было пасмурно, сыро, в воздухе носились хлопья снега и, падая, таяли в слякоти и лужах. Уныло светились желтым светом окна завода, дела на котором шли всё хуже и хуже. Заворочался спросонья рынок, заскрипели ставни киосков, захлопали палатки. Потянуло сизым дымком от шашлычки. Из ларька с аудио- и видеокассетами разлилось над рыночной площадью творчество группы «Лесоповал».

Хотя рынок у станкостроительного и был полулегальным самостроем, всё же здесь были свои хозяева, которым наниматели должны были платить за место для палатки или за прилавком. Те, кому платить было нечем, выстраивались у выхода вдоль улицы. Туда направилась и Марина, сгибаясь под тяжестью сумки.

Она примостилась к самому краю тротуара, возле грубо сколоченного прилавка с припорошенными снегом тряпичными туфлями в горох, из которых через неделю носки уже торчал большой палец. Их продавщице Марина кивнула в знак приветствия, это была рыжая Ксю, ее бывшая одноклассница уже по здешней, щелбанской школе. На рынок она пошла тоже не от хорошей жизни, ей нужно было помогать матери растить двоих маленьких братьев после того, как уехал на заработки и навсегда пропал отец. Торговка напротив развешивала на разлапистых ветвях старого вяза блестящие гроздья кислотно-салатовых и леопардовых джемперов с люрексом. С ней Марина тоже поздоровалась, это была тетка Зина, их с бабушкой соседка со второго этажа. На одну пенсию, которую, к тому же, часто задерживали на три-четыре месяца, было не прожить.

Марина выставила на перевернутый ящик банки с огурцами и вареньем, разложила кучками морковку, свеклу и лук, насыпала по ведру картошки и яблок. Сбоку положила пару связанных бабушкой самодельных ковриков. Снег вроде бы притих, но стало, кажется, еще холоднее. Вспомнилась прошлая зима, которую они с бабушкой, как и большая часть Щелбана, провели с размороженными батареями и одеялами на окнах. Они выжили, но к весне их единственной едой были дачные овощи и варенье. Кое-как окончив девятый класс, Марина устроилась мыть подъезды, но вскоре перестали платить зарплату и там. К тому же летом много времени отнимала дача, надо было заботиться о своем пропитании зимой, если, конечно, урожай не станет чьей-то добычей. На Щелбане и раньше хватало любителей прикарманить, что плохо лежало, а теперь еще откуда-то взялись толпы беженцев, которые клянчили мелочь на улицах, многие их них наверняка и воровали. К счастью, их участок был рядом с домиком сторожей, поэтому им повезло. Как-то раз Марина встретила на улице Мишкину мать, бывшую соседку, приехавшую навестить родственников. По ее словам, мать Марины, конечно, поняла, куда уехала дочь, у Марины во всем мире никого не было, кроме бабушки, но звонить, писать и искать ее она не собиралась. Меньше всего на свете ей хотелось ехать в какие-то грязные трущобы, а тем более встречаться с бывшей свекровью. К тому же, она считала, что Марина должна первая попросить прощения.

Сегодня Марине улыбнулась удача, она продала ведро картошки и банку вишневого компота. Она уже хотела собираться домой, когда по рынку пробежал какой-то легкий шорох. Словно при вступлении неприятеля в село, захлопнул створки ларек с «ножками Буша». Волоча за собой свою тележку, на выход засеменила легкой рысью бабка-чебуречница, известная на Щелбане своей странной любовью к приблудным кошкам и собакам. Рука Ксю обреченно скользнула в карман.

Марина поняла, в чем дело, когда с рынка вышла сплоченная компания широкоплечих парней в китайских кожаных бронекуртках. Под их массивными кроссовками, казалось, дрожал даже асфальт. Впереди шагал предводитель, о котором Марина уже много слышала, но встретила впервые.

Надо сказать, Толян не был примитивным «быком», как другие его коллеги той эпохи. Всегда с виду спокойный, с ничем не примечательной внешностью, и от этого еще более опасный, он умел прикинуться каким угодно, включить обаяние и под искренние слова от любого добиться всего, что ему было нужно. Его уважали и к его мнению всегда прислушивались даже «воры в законе» старой советской закалки. И правильно делали.

Пока его «пацаны» собирали дань с других торговцев, нехороший оценивающий взгляд Толяна скользнул по убогому товару Марины, по ее мальчишески щуплой фигурке, по упрямой челке из-под облезлого капора. И он шагнул мимо, вполголоса бросив своим спутникам:

– Ладно, малявку не трогаем.

Ясно было одно: понравиться Марина ему не могла, его привлекали более яркие девушки. Значит, дело было в чем-то другом. Может быть, он вспомнил те времена, когда его большая семья начинала плохо, они сшибали шапки на вокзале, и всякое бывало. В конце концов, из четверых братьев один утонул, другой повесился, третий спился, и Маринины бабушка и дед, жалея его мать, с которой тогда вместе работали, порой совали ей из своих ветеранских пайков то кусок колбасы, то пачку масла, то кулек конфет. А может, он сразу почувствовал понимающую душу в этом полуголодном существе, он всю жизнь мечтал о такой младшей сестре, достойной уважения. Хотя кто его знает, Толяна. У него перо и волына всегда наготове, и для своих, и для чужих. Да и никто ему не свой.

Назавтра к Марине подошла накрашенная особа в мини-юбке и модных серьгах. Марина ее знала, это была Жанна, называвшая себя Анжеликой, «телка» одного из «братков» Толяна, жившая наискосок в доме под номером 40а.

– Слышь, Малявка, у тебя редька есть? У Толяна племяшка приболела.

– Есть. – полезла Марина в сумку.

Четверть века просвистела ледяными зимними вьюгами над крышей пятиэтажки, знойными полынными ветрами прошелестела в вершине клена. Щелбан с тех пор мало изменился, всё те же разбитые дороги, расписанные стены, разбросанный мусор. Всё так же источали в летнюю жару удушающий пух тополя в сквере, и дряхлели под ними домики Ближнего Щелбана. Всё так же здесь спивались целыми подъездами, а то и домами, и жаждущие опохмелки граждане тащили в мрачные лабиринты гаражей ворованные канализационные люки, провода и что еще там можно было сдать в металлолом. Всё так же собирались вечерами во дворах спортивные парни с недобрыми взглядами, и случайный припозднившийся прохожий легко мог лишиться кошелька и мобильника. Правда, банд человек по сорок, какие бродили по району раньше, всё-таки не стало. Исчезли со дворов угнанные «мерсы», отшумели потасовки с перестрелками, погони за конкурентами, заказные убийства. Большинство «братков» Толяна или сложили головы в разборках с себе подобными, или надолго сели, и не все потом вернулись в родные места. Сам же Толян не зря был намного умнее остальных, потому он столько лет и был главарем. Он первым понял, что прежняя жизнь ушла навсегда, а современная молодежь ни для какого серьезного дела не годится. Теперь это был Анатолий Иваныч, успешный бизнесмен, владелец столярного цеха по производству межкомнатных дверей и кухонной мебели, удачно женатый на дочери какого-то «шишки» из городской администрации, его старшему теперь было столько же, сколько было Марине при знакомстве с его отцом. Когда станкостроительный завод окончательно обанкротился и закрылся, Толян купил его бывшие помещения, где на части площадей разместил свою фабрику, а оставшиеся сдавал в аренду под различные склады и производства. Отремонтировав здание бывшего заводоуправления, он открыл там самый крупный и знаменитый в городе торговый центр с довольно двусмысленным для этих мест названием «Щелкунчик». Туда «добровольно-принудительно» пришлось переехать рыночным торговцам, и теперь Толян взимал с них арендную плату на вполне законных основаниях. Марина, впрочем, в это время на рынке уже не работала, года через три после побега к бабушке ей повезло устроиться посудомойщицей в кафе у сквера. Ну, то есть как кафе – такой же торговый павильон, только с расставленной внутри пластмассовой садовой мебелью. Но тогда Марина была рада и этому, здесь, по крайней мере, порой можно было урвать каких-нибудь продуктов. Нередко здесь гуляла по вечерам «братва» Толяна, и, случалось, когда он бывал в хорошем расположении духа, то подзывал Малявку и усаживал к себе за стол, запивать «Черную смерть» разбавленными «Юпи» или «Зуко». Впрочем, Марина своим знакомством с некоронованным королем Щелбана не злоупотребляла, она понимала, что на всю эту веселую и страшную жизнь лучше смотреть со стороны, чем сталкиваться с такими людьми нос к носу. Не просила она Толяна и устроить ее куда-нибудь на более престижную и высокооплачиваемую должность, наоборот, он сам, когда на втором этаже «Щелкунчика» разместился отдел с его кухнями и мебелью, и ему понадобились продавцы, предложил Марине работать у него. Он знал, что Малявка – надежный товарищ, умеющий держать слово и хранить чужие секреты, и был уверен, что у нее не пропадет ни одна копейка, и ни один покупатель не уйдет недовольным. Дела у компании Толяна шли более-менее прилично, Марина за эти годы сделала в квартире ремонт, купила стиральную машинку-автомат, новый диван вместо развалившегося бабушкиного. Она даже обзавелась машиной, вишневым «Карибом» почти в идеальном состоянии; прежний его хозяин вскоре после покупки загремел на зону на десять лет, и все эти годы он стоял в гараже. Правда, из ворот завода он вышел как раз в год переезда Марины на Щелбан, но на что уж хватило денег.  Надежный, шустрый, неприхотливый, он ни разу не огорчал Марину крупными неисправностями, а мелкие мог устранить любой гаражный дядя Ваня. А что руль справа, так Марина всё равно была левша. Конечно, возраст уже давал о себе знать: появилась первая ржавчина на арках колес, зазмеились трещинки на панели. Но всё же это было старое японское качество, каких больше не делают, а для Марины это уже был друг, а не машина.

Одним словом, Марина была вполне довольна своей жизнью – впрочем, другой она не знала и ни у кого в своем окружении не видела. Разве что она так и не создала своей семьи, но другого такого, как папа, она не встретила, да и не могла встретить среди этих дворов и «понятий». «Пацанам» Толяна, к чьим услугам были первые красотки Щелбана, она была попросту неинтересна: маленькая, худенькая, с некрасивым лицом, изъеденным глубокими шрамами от выболевших прыщей. А какой-нибудь алкаш ей самой был не нужен. Годам к тридцати, когда уже не было в живых бабушки, Марина решила родить «для себя». Помочь ей в этом согласился сосед Абдусаттар, снимавший квартиру покойной тетки Зины у ее детей. Конечно, это был не лучший выбор, быть бедным на Щелбане было не стыдно, а вот «черным»… Но Марина не смотрела на такие вещи, а судила по поступкам. Абдусаттар же добросовестно и аккуратно уложил ей кафель в туалете и ванной, не пытался что-то накинуть сверх заранее оговоренной суммы, а на неожиданное предложение честно сказал, что в родной южной республике его ждут жена и трое детей. Марина, разумеется, не собиралась его на себе женить, ей вообще нужен был другой результат, но он всё никак не получался. Она обследовалась, оказалось, что и получиться не мог, не прошли даром все перетасканные на пятый этаж и обратно ведра с водой и лютые зимы на рынке, где сбегать в туалет можно было разве что в кусты. Теперь Марина уже как-то пережила это, наверное, даже смирилась. В прошлом декабре вдруг позвонила мать, предложила провести вместе Новый год. Может быть, она всё-таки что-то поняла, а может, замаячила впереди одинокая старость, но для Марины в любом случае было слишком поздно, вернее, уже не нужно. Она будто снова услышала тот застилающий звон в ушах, перед глазами возникло перекошенное лицо, полное ярости… Нет, теперь она могла вспоминать об этом спокойно, даже, скорее всего, простила, но близко общаться была не готова. Возможно, когда-нибудь, но не сейчас.

Вчера был день рождения Марины, пришли подруги юности, Жанна-Анжелика и рыжая Ксю. У Жанны была уже взрослая дочь, хотя она, конечно, хлебнула немало лиха, выращивая ее одна, ее отец остался где-то на севере с новой женой. Ксю была дважды замужем, воспитывала двоих сыновей-школьников. Судя по всему, кто-то ее всё же содержал, у нее даже машина появилась. Не джип, конечно, так, какая-то масявочка, которую Марина как-то раз вытаскивала из сугроба благодаря полному приводу «Кариба». Проводив гостей, Марина налила себе еще темно-рубиновой «изабеллы», подошла к окну. За ним крепчал к ночи ветер, хлестал в стекло мокрый снег. Внезапно нахлынуло одиночество, тоска по бескорыстному человеческому общению и еще что-то такое, в чем она и сама себе бы не призналась при трезвом свете дня.

На следующий день, закрывая вечером свой отдел, Марина заметила сидящую на скамейке у лестницы девочку-подростка в явно чужой великоватой ей куртке и длинной старушечьей черной юбке. Марина вспомнила: она уже видела ее днем, тогда она стояла у отдела с выпечкой, и было видно, что денег у нее нет даже на сосиску в тесте.

Справедливости ради надо сказать, что сочувствовать Марина, во-первых, не умела, а во-вторых, не понимала: зачем? Жизнь научила ее, что с проблемами надо справляться самостоятельно и молча. Она не любила жаловаться, никому не показывала свои слабые места и вообще мало говорила о себе. Но сейчас в ее памяти возникла картина, как много лет назад по закоулкам Щелбана топала с рюкзаком другая такая же девчонка… Словно наяву услышала она голос бабушки – ее напутствие, которое она дала внучке незадолго до ухода из жизни:

– Никогда не опускай, дорогая моя, руки. Даже когда кажется – всё, конец. И утро вечера мудренее, и людей добрых много. Не делай зла, учись оставлять неприятности за порогом, какими бы они ни были, и всегда помогай людям.

Много лет назад, когда на месте будущего Щелбана еще только появилась первая строительная техника,  за несколько десятков километров отсюда брел по тихой деревенской улице сухонький старичок с небольшой седой бородкой. Видно было, что он пришел откуда-то издалека: поношенный костюм покрыт пылью, в руке видавший виды небольшой чемоданчик. Найдя нужный ему дом, старичок постучал в калитку. Послышался собачий лай, затем недовольный голос хозяйки:

– Кто там?

– Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного! – ответил старичок. – Я Николай Петрович.

Калитка скрипнула, на улицу выглянула уже более приветливая хозяйка:

– Аминь! Проходите, батюшка. Давно Вас ждем.

В первый раз отца Николая арестовали еще в тридцатом: приютил семью высланного соседа. С небольшими перерывами он провел в тюрьмах, ссылках и лагерях лет пятнадцать. Родных и близких у него не осталось: кто погиб на войне, кто сгинул по гулагам. Возвращаться ему было бы совершенно некуда, если бы не другой ссыльный, получавший посылки от своей племянницы и делившийся продуктами с отцом Николаем. Освободился он раньше и уехал в родное село, пригласив отца Николая к себе.

Сначала отец Николай жил скрытно, стараясь днем не выходить на улицу. Но вскоре соседи, а потом и вся деревня узнали, где живет священник, прибывший из ссылки, стали носить подаяние: хлеб, молоко, картошку, и просили помолиться за них или за кого-то еще. И, наконец, хозяин дома виновато признался: у них в деревне уже давно собралась тайная община. Его племянница, та, что помогала им своими посылками, была монахиней из разогнанного монастыря, она знала устав, организовала хор, руководила богослужением. Пришел бывший церковный староста из соседнего села, принес самые почитаемые иконы и кое-что из утвари, спасенные им от разграбления после закрытия церкви. И небольшая группа единомышленников стала украдкой собираться в подвалах и на чердаках, чаще всего ночью, и служить мирским чином, соблюдая богослужебный годовой круг. Иногда к ним заходил какой-нибудь странствующий проповедник, который служил панихиды, крестил, венчал. Община жила скромно и замкнуто, все важные работы по хозяйству делались сообща, вместе заботились о пожилых и нуждающихся. Верующие не ходили в кино и не смотрели телевизор, никуда из своей деревни не ездили, не курили, не злоупотребляли спиртным. С патриархийной церковью особых отношений они не поддерживали, в общине осуждалось участие в советских праздниках, не приветствовалось голосование на выборах. Председатель колхоза об этом, конечно, знал, но он был очень порядочным человеком и даже всегда заранее предупреждал односельчан, если ожидался визит какого-нибудь начальства. Тогда самые активные участники общины прятались на чердаках или вообще на несколько дней уезжали из деревни.

Узнав обо всем этом, отец Николай крепко задумался. Нет, дело было не в боязни за свою свободу и личное благополучие, когда кому-то нужны были его утешение и поддержка, он всегда презирал всякую опасность. Вправе ли он самостоятельно, не найдя канонического архиерея, совершать богослужения? Но в деревне верующие не видели священника много лет, им жизненно необходимы его участие, понимание, духовные наставления. И если Бог привел его сюда, не значит ли это, что теперь эти люди – вверенная ему паства, и отец Николай в ответе за них?

Не без колебаний отец Николай на свой страх и риск и с упованием на милость Божию стал потихоньку служить, сначала по домам у сельчан, потом одна старушка умерла, и ее небольшой домик на краю деревни община купила у ее наследников. Все вместе помогли отцу Николаю завести хозяйство: огород, кур, коз. Раздобыли несколько ульев, и председатель оформил отца Николая в колхоз пчеловодом. Теперь он мог не бояться проверки документов. Слухи о нем разносились всё дальше по окрестностям, к нему потянулись люди из других деревень и даже городов. После бесед с ним и выполнения его советов благополучно рождались долгожданные дети, бросали пить запойные алкоголики, на которых давно уже все махнули рукой, приходили к вере заядлые коммунисты. Позднее, уже во времена афганской и первой чеченской войн, к нему не раз приезжали родители пропавших без вести сыновей. Одних он успокаивал – не волнуйтесь, жив. Другим сочувствовал – поминайте. И не было случая, чтобы его ответ был неверен.

Часто вспоминал отец Николай былые невзгоды, рассказывал, какой в лагере был страшный голод. Призывал свою паству трудиться на земле, говорил, что так в случае новых скорбей и испытаний всё же можно будет прокормиться хотя бы картошкой и капустой, и всех приходивших к нему горожан благословлял перебираться в деревню.  Это помогло их селу выжить в начале 90-х, когда многие другие окрестные деревни в лучшем случае превратились в дачные поселки, а то и вообще исчезли бесследно. На Рождество и Пасху на службу к отцу Николаю собиралось по нескольку сотен человек, а всего последователей и почитателей счет шел на тысячи. Приняли постриг первые монахини, в годы перестройки к общине прибилась группа казаков со своим атаманом.

К концу жизни отца Николая больше всего заботило и расстраивало то, что ему предстояло оставить своих духовных чад, так и не найдя себе преемника. Как только об этом стало можно без опаски говорить вслух, он принялся за поиски священника зарубежного или еще какого-нибудь несергианского рукоположения, который согласился бы взять на себя окормление его паствы, но успехом эта затея так и не увенчалась. Однажды отцу Николаю вроде бы удалось договориться с каким-то греком-старостильником, но тот, судя по всему, плохо представлял себе, что за жизнь в российской глубинке, и, увидев местные реалии, быстро укатил обратно в солнечную Элладу. Так и осталась община отца Николая на самостоятельном положении.

За полгода до своего столетнего юбилея после воскресной службы отец Николай понял, что его часы сочтены. Он лег и попросил мать Марию, монахиню, помогавшую ему в последние годы по хозяйству, созвать всю общину. Вскоре в его маленьком домике не то что яблоку, горошине негде было упасть. Все растерянно молчали. Послышалось чье-то тихое всхлипывание.

– Не плачьте обо мне, милые мои. – собрав остаток сил, приподнялся отец Николай. – Лучше приходите ко мне на могилку, и я, если на то будет Божья воля, постараюсь помочь.

Затем он в последний раз призвал своих духовных чад жить честно, в братской любви друг к другу, быть хорошими, достойными христианами и при безбожной власти в патриархийную церковь не возвращаться. Безбожной же для отца Николая и его паствы была любая власть, кроме восстановленной православной монархии.

Наутро отец Николай тихо и мирно отошел ко Господу, словно уснул. Похоронили его рядом с его избушкой, под кедрами, которые он сам вырастил из орешков, присланных ему из Сибири одним из тамошних верующих. Когда гроб выносили из дома, темные сумрачные тучи на несколько минут расступились, сквозь них пробились косые лучи низкого солнца, и над степью засветилась неяркая осенняя радуга.

После кончины отца Николая его духовным чадам пришлось снова перейти на пение псалмов и упрощенные домашние богослужения. Другую общину на их месте, скорее всего, ждал бы упадок и всё большее вырождение, но старый священник выполнил свое обещание и даже после смерти не оставил свою паству. Чудеса и исцеления, происходившие при жизни по его молитвам, продолжились на его могилке, когда кто-то обращался к нему за помощью. Потянулись паломники, сначала поодиночке, потом стали подъезжать целыми автобусами. Будучи человеком умным, энергичным и с незаурядными деловыми качествами, мать Мария открыла неподалеку магазинчик, где у богомольцев большим успехом пользовались выпеченные монахинями пирожки, мед и лечебные чаи из степных трав. Разумеется, настоятельница обители не была обыкновенной рвачкой и не складывала доходы себе в карман. В первую очередь она перестроила домик отца Николая в настоящую церковь, как он сам попросил незадолго до своего преставления. Постепенно, год за голом, построили воскресную школу, трапезную, домик для гостей, вставили пластиковые окна и новые двери, провели водопровод и канализацию. Где нужны были мужские руки, помогали казаки, которые зарабатывали охраной дач и различных других хозяйств. И, наконец, сбылись мечты осиротевшей паствы: как-то раз вместе с очередной группой паломников из автобуса вышел коренастый крепыш с окладистой темной бородой и попросил мать Марию поговорить с ним наедине. Представившись отцом Виктором, он рассказал свою историю. Когда-то он был настоятелем храма в областном центре, не кафедрального собора, конечно, но старинного и достаточно чтимого. Дела у прихода шли неплохо, отец Виктор был известен в народе, любим своей паствой, и всё было благополучно, пока не сменился архиерей. Новый владыка считал нормальным восторгаться Сталиным, и многие пришедшие с ним клирики всерьез разделяли это мнение; отец Виктор же придерживался строго монархических взглядов и открыто выступал в защиту учения о царе-искупителе. Это инакомыслие окончилось для него переводом, по сути, ссылкой в глухую деревеньку, где населения было полтора десятка одиноких стариков и алкоголиков, и возвышалась груда кирпичей, которая когда-то была церковью. Увидев всё это, отец Виктор круто развернулся и отправился в ни от кого не зависимую общину матери Марии, где тоже воспевались дореволюционная Россия и белое движение.

Сначала мать Мария засомневалась: всё-таки отец Виктор был сергианин, хотя и бывший, и попросила его подождать до завтра. Она долго думала, молилась, и ночью ей приснился отец Николай. Он сказал: «Не сомневайся, не бойся, приюти этого беднягу». И в сельском храме снова зазвучала литургия.

Прошло еще какое-то время, и на автобусной остановке выгрузили свои немногочисленные пожитки молодая женщина и девочка лет четырех.

Когда отец Оксаны оставил семью и ушел к другой, для ее матери это стало страшным ударом. Ей не было и тридцати, выглядела она еще моложе, мужа она очень любила и привыкла, что ей не нужно самой думать о вещах  наподобие покупки картошки или ремонта бачка в туалете, всё это делалось как будто само собой. Пожилая соседка посоветовала сходить в такую-то церковь, где служит очень хороший, понимающий батюшка, который, может быть, помолится о вразумлении заблудшего. Так судьба свела мать Оксаны с отцом Виктором. Беседа с ним произвела на нее неизгладимое впечатление, после его проповеди она стала другим человеком. У нее словно глаза открылись, она поняла, что всё окружающее – это ненужное и пустое, это временные забавы, которые несут душе только гибель. Мать Оксаны всё чаще стала ходить в церковь, и однажды, не увидев отца Виктора, спросила о нем у продавщицы в свечной лавочке. Та оглянулась по сторонам и шепотом по секрету сообщила, что отец Виктор теперь служит в одной деревенской степной обители. Там постоянные исцеления на могилке пастыря-исповедника, там всё дышит благодатью и любовью, а какой там мед, какие целебные травы! Она и сама ушла бы туда от мира, да не на кого оставить семью. Сборы в дорогу не заняли у матери Оксаны много времени. Сочувственно выслушав ее, мать Мария разрешила остаться, поручив ей в качестве послушания помогать на кухне, где пеклись пирожки. Ту же, в доме, где жили монахини, им выделили комнату.

Шли годы, росла Оксана в этом размеренном неторопливом мире, где светились лампады, лики глядели с икон, из кухни пахло свежими пирожками, в своей комнате молилась мать Мария. По вечерам население обители собиралось в трапезной, пили чай, читали душеполезные книги. Казалось, время здесь идет неслышно, и ничто не нарушает безмятежного спокойствия. С виду так оно и было, община даже росла и благоукрашала обитель, но мало-помалу, на первый взгляд незаметно, менялось качество. В свое время среди духовных чад отца Николая было немало диссидентствующих интеллигентов и других откровенно недовольных, которые осознанно приходили к действительно хорошему, добросовестному священнику в поисках каких-то иных идеалов. Ныне же община пополнялась, в основном, теми, кто в силу разных причин не смог приспособиться к реальной жизни, остался на ее обочине, за бортом. Много было попросту бездомных, кого обманули мошенники или выжили с квадратных метров собственные родственники, кто не смог или не захотел ходить по судам, не у кого было просить помощи, и, собрав вещи, ушел в никуда. Всё больше становилось в общине страха перед миром, который многих здесь чем-либо тяжко обидел. В вечерних разговорах за чаем всё чаще звучало:

– Большая скорбь будет, надвигается на нас такое время, когда враги снова будут загонять христиан в тюрьмы, лишать пищи, работы. Русский народ будут душить всеми средствами!

– Нет страха перед Богом, уважения к святыням! И пьют, и курят, и такой разврат, что никогда такого не было. Кто живет в крупных городах, они все погибнут!

– Какое страшное время идет! Какое время будет лукавое! – вытирала глаза платочком сгорбленная усохшая мать Серафима, старейшая жительница обители. – Деточки мои, как же мне вас жалко!

– Ну да слава Богу за всё. – успокоительно басила мать Мария. – Матерь Божия не оставит нас, она ведь так любит Россию! Она не даст ее погубить, заступится. Еще будет Россия великой духовной страной!

И, оборачиваясь к Оксане и другим девочкам обители, назидательно грозила пальцем:

– А вы слушайте и учитесь! Брюки никогда не носите, женщина не должна быть в брюках, надо носить платок и юбку, иначе раком головы болеть будете. Губы не красьте!

Оксана, впрочем, тогда еще многого не понимала. В сельской школе-четырехлетке, куда она в положенное время пошла, почти все ученики были тоже из общины, дети казаков и других здешних жителей. Больше половины их было и в девятилетке, куда их возили на кряхтящем «пазике» в соседний райцентр. Но все-таки это был другой мир, где в школе были компьютеры, где у некоторых ее одноклассников уже появились мобильные телефоны. Оксане даже давала его поиграть ее соседка по парте Фируза, у которой в ушах поблескивали золотые сережки. И Оксана мало-помалу начала сомневаться в том, что ее жизнь должна быть такой, какой ее видит мать и ее сестры по вере.

К началу средней школы она окончательно поняла, что матери и вообще любым взрослым не стоит рассказывать или спрашивать у них хоть о чем-то действительно серьезном. Ее или накажут, или высмеют, или скажут, что она не понимает, о чем говорит, и не заслуживает того, что имеет. Да и не говорил с ней никто из взрослых ни о чем, кроме ее поведения и успеваемости. Впрочем, в детстве она была очень домашняя, даже инфантильная, и вся в учебе. Училась она старательно, хотя и без особых взлетов, с ней никогда не было никаких проблем.

И всё же по мере того, как Оксана взрослела, трещин в ее мире становилось всё больше. Вот, например, Фируза. Она ведь хорошая, дает списать по математике, угощает то кусочком чак-чака, то эчпочмаком. Неужели она будет гореть в аду? В прошлом году, когда в школе готовились ко Дню Победы, Фируза принесла фотографию своего прадедушки. Он тоже в аду? Вместе с фашистами, против которых сражался?

Однажды, когда Оксана шинковала очередную капусту, ее вдруг пронзила мысль: а какое, в общем-то, отношение к вере в Бога имеют все эти кубометры пирожков и километры, пройденные по степи за лекарственными травами? Зачем это всё? Неужели ей только и остается, что молчать, не рыпаться, не пререкаться и терпеть дальше?

С этой минуты она уже не сомневалась: когда-нибудь она пошлет всё это к чёрту и начнет свою собственную жизнь. Она хочет достаточно спать хотя бы раз в неделю, позволить себе кусочек торта на свой день рождения, а главное – сама решать, что и как делать, где жить, кем быть, какой выбирать круг общения. Но для этого, она понимала, ей нужно дождаться, когда ей исполнится восемнадцать, на худой конец, потерпеть до окончания девятого класса. Хуже всего было то, что начала болеть мать. Она всё больше худела, бледнела, жаловалась на слабость и головную боль. Если бы они жили в городе, ей можно и нужно было бы обратиться к врачу, но в обители благословлялось лечиться только травками, молитвами и освященным маслицем.

Всё полетело с ног на голову в конце лета. Тогда мать позвала Оксану и, устало прислонясь к стене, сказала, что поговорила о ней с матерью Марией. Решено было, что на день преставления отца Николая Оксана примет постриг. Конечно, по всем правилам перед этим нужны были хотя бы три года послушничества, но мать Мария, у которой Оксана росла на глазах с детсадовского возраста, сочла ее достаточно духовно готовой.

У Оксаны потемнело в глазах. Слова матери еще не дошли до ее сознания. Из ее рук выпала тряпка, которой она только что вытирала стол. Мать умоляюще вскинула на нее измученные глаза в темных кругах:

– Дочка, пойми, мне совсем плохо. Что с тобой будет, если меня не станет? У тебя больше никого нет. Тебя могут просто забрать в детдом. А тут мать Мария о тебе позаботится. Ты будешь хотя бы спокойно жить.

…Было неуютно, зябко, степь побелела от первого инея. Вороны перед непогодой хороводом поднялись в небо. На огороде топорщились последние кочаны поздней капусты. Коровам с утра положили в кормушки свежее пахучее сено. Овцы и козы еще гуляли по выпасу, искали зеленые травинки. Порывы ветра гнали дым из трубы обители, там посадили в печь еще одну порцию пирожков. Нестройно качались тяжелые лапы кедров, на их темном фоне пролетали редкие снежинки. Из церкви тянуло ладаном, там окончилась долгая монастырская служба.

Каждый день в любую погоду и в любое время года община шла на могилку к своему духовному отцу. Раньше Оксана любила это воодушевленное пение, но сегодня она не слышала даже победное пасхальное «Христос воскресе из мертвых». Завтра день преставления отца Николая. Будет благодарственное богослужение, затем праздничная трапеза. В этот день обычно подводили итоги, вспоминали прошлое, поминали тех, кто уже покинул этого мир. А для нее завтра всё уже будет совсем по-другому… Что делать? Бежать? Куда? К Фирузе? У одноклассников ее будут искать в первую очередь… Их городскую квартиру мать давно продала, на эти деньги были куплены новый трактор, породистые коровы и еще какие-то нужные обители вещи. Но в городе есть хоть какой-то шанс, что ее не найдут…

Вдали из-за поворота показался автобус. Еще минута, и он будет на остановке. Оксане вдруг стало жарко, сердце бешено заколотилось, страх куда-то ушел. Она решилась.

Потихоньку отстав от крестного хода, она пригнулась и, прячась за забором, метнулась к остановке. Сердобольная кондукторша ее «не заметила». Потом Оксана так и не смогла вспомнить свой путь до города. Вернулась в «здесь и сейчас» она только на конечной. «Щелкунчик» – прочитала она яркую вывеску над входом в какое-то здание и, чтобы не мерзнуть на улице, вошла.

Огромный торговый центр до глубины души потряс Оксану. Никогда в жизни она не видела ничего подобного. Ошеломленная толпами народа и блеском витрин, она брела и брела, сама не зная, куда. Наконец, обойдя все этажи, она вернулась к главной лестнице и присела там на скамейку. Хотелось есть, одолевали мрачные мысли. В обители ее, конечно, уже хватились. В семь часов вечера «Щелкунчик» закроется, и что тогда?

Оксана не сразу поняла, кого это окликнули. Нет, похоже, всё-таки её. Возле мебельного отдела стояла продавец, худощавая женщина средних лет.

…От вчерашнего дня рождения у Марины осталось немного ее любимого салата «Малахитовый браслет», две запеченные куриные ножки с чесноком и майонезом и начатый кремово-персиковый торт. Оксана уплетала за обе щеки эти немыслимо изысканные яства, забыв, что сегодня среда. Было уже далеко за полночь, Марине завтра надо было на работу, но они говорили и говорили, и им казалось, что они знают друг друга много-много лет…

Когда следующим вечером Марина вернулась с работы, кухня сияла образцовой чистотой, как никогда раньше, на столе благоухала миска свежевыпеченных пирожков с чем там уже Оксана нашла в холодильнике, а сама она в комнате зачарованно смотрела по телевизору «Простоквашино»…

Рассказ Оксаны вызвал у Марины много непростых мыслей, и она еще не знала, как Оксане об этом сказать. Сама она никогда не понимала православие и не была особым его приверженцем. По ее мнению, во многом можно было поступить как-то по-другому. Ну, стояла у бабушки в «стенке» среди парадного хрусталя и фарфора черная от древности икона непонятно какого уже святого, доставшаяся бабушке от бабушки, а той от ее бабушки, но для ее самой что Пасха, что 7 ноября были всего лишь поводом испечь очередной пирог с повидлом. Мать, та и вовсе выросла в семье верноподданных коммунистов, не веривших ни в Бога, ни в чёрта, ни в кочергу. Когда бабушки не стало, Марина решила на сороковой день сходить в церковь, поставить свечку, но ей надо было начинать не так и не с этого. Если бы она пришла в какую-нибудь небольшую церквушку, лучше сельскую, уже после службы, когда там нет скопления народа, и тишину нарушает только потрескивание свечей, может, она и прониклась бы чем-то. Но ее выбор пал на главный собор города, недавно отгроханный в центральном сквере благодаря щедрым пожертвованиям Толяна, где она угодила как раз на праздничную пасхальную службу. Оказавшись в плотной толпе, где все вокруг толкались в тесноте, неподвижно стоя на ногах, вдыхая дым ладана под протяжное пение на малопонятном ей церковнославянском языке, Марина почувствовала, что она задыхается, ей не хватает воздуха, и все ее мысли о том, как бы не упасть в обморок. С трудом пробравшись к выходу, она вдохнула весенней свежести и немного пришла в себя, но всё равно у нее потом весь день болела голова, ухудшилось настроение, и чувствовала она себя так, словно из нее высосали все силы. Потом как-то раз продавщица из церковной лавки, открывшейся в «Щелкунчике», пыталась пригласить ее в тот храм, куда она сама ходила, но Марина явственно ощутила, что ей придется тащить себя туда насильно, и под благовидным предлогом отказалась.

Через некоторое время, когда она уже знала о своем неутешительном диагнозе, рыжая Ксю рассказала ей, что жене ее брата помогла стать матерью молитва у могилки одного святого старца. Подумав, Марина решила попытать счастья, тогда ей казалось, что хуже быть уже не может.

До нужной ей деревни оставалось всего несколько километров, когда камень из-под колес обогнавшего ее нахального торопыги звонко брякнул по металлу «Кариба». Чертыхнувшись, Марина свернула на обочину и вылезла из машины посмотреть, не повредил ли он что-то существенное. «Кариб», к счастью, отделался небольшой царапиной. До вечера было еще далеко, вовсю грело солнце, легкий ветерок чуть колыхал придорожную полынь. Вокруг уходила за горизонт когда-то обработанная пашня, а теперь просто равнина, покрытая лебедой и щирицей. Направо от шоссе поворачивал зарастающий, похоже, давно заброшенный проселок.

Неожиданно Марина почувствовала – нет, поняла, стала абсолютно уверена! – что ей сейчас необходимо свернуть на эту еле заметную дорожку, почти тропу. Откуда она это знала, она и сама не смогла бы сказать. Просто знала, и всё.

Марина еще немного подумала. Решила, что «Карибу» это вполне по силам, на даче за полевой клубникой она ездила и просто по косогорам, вообще без всяких дорог. Что это не последний ее выходной, в святое место она успеет в другой раз. И свернула направо.

Давно, очень давно, когда не было еще ни Щелбана, ни даже самого города, в этом краю ленивых равнинных рек и зеленых холмов с белыми меловыми обрывами жил в нескольких деревнях один небольшой народ. Когда он здесь поселился, не смог бы в точности сказать ни один историк, но, судя по находкам археологов, в годы, когда на земле обетованной происходили события, описанные евангелистами, местные жители были уже отнюдь не дикарями. Они знали медное литье, резьбу по кости, создавали очень достойные произведения искусства. За много веков они пережили всякое: лютые морозы, неурожаи, нашествие свирепых монголо-татар. Но всегда благодаря сплоченности, трудолюбию, желанию выжить оставался кто-то, кто потом приходил в священные рощи поклониться духам предков рода, приводил новых детей, и жизнь продолжалась. Не смогли пережить они только современную цивилизацию. Запахло концом, когда молодежь поманили огни больших городов. Еще в начале прошлого века местные жители фактически слились с русскими, отличаясь от них лишь кое-какими обычаями, особенно свадебными и похоронными. После войны не осталось никого, кто знал бы родной язык, а на рубеже тысячелетий скончались последние старики, еще что-то смутно помнившие о своих корнях.

В наследство от этого народа не осталось почти ничего: кое-какие явно неславянские названия рек, озер, холмов, урочищ. Заросшие крапивой фундаменты и кривые старые яблони на местах былых деревень. Несколько старинных фотографий в областном музее. Изящные вышитые и вырезанные из дерева вещицы в некоторых семьях, сами себя уже считавших русскими. Одна такая деревянная солонка была и у Марины, осталась от бабушки…

Марина, конечно, ничего этого тогда не знала. Бабушка, навсегда напуганная временами, когда за родную речь можно было поплатиться раскулачиванием, многого недоговаривала, а теперь и вовсе не могла уже ничего рассказать. Потом Марина не раз корила себя, что не интересовалась вовремя историей своей семьи. Больше ей спросить было не у кого, а в интернете такое не посмотришь…

…Чахлая степная речка с ивняком по берегам петляла по долине. В нескольких десятках метров от нее круглилась зеленой шапкой рощица не рощица, а так, несколько берез, тянувших к небу свою ажурную листву в окружении зарослей черемухи и боярышника. Дорога в этом месте поворачивала вдоль берега речки, но Марина дальше не поехала. Она нашла то, что искала.

В самой середине рощи среди более молодых берез лежала давно упавшая старая, от нее осталась одна труха, которой окончательно развалиться не давала лишь уцелевшая местами кора. Марина села рядом, прислонилась спиной к соседней березе, глядя, как ветер шевелит длинные пряди ее ветвей, качает зонтики дудника, пучки конского щавеля. Куда-то ушли все заботы, тревоги, посторонние мысли. Она полностью слилась с мирозданием, забыв о течении времени. Пришло понимание того, что всё вокруг – живое и имеет душу, что нельзя жить без уважительного отношения к природе и родной земле. Эта степь, небо, ветер, журчащая рядом речка веками были до нас, пройдут еще годы, не будет никого из ныне живущих, а они всё так же будут, и здесь ее Место, ее Дом, ее Родина. А еще есть какие-то силы, которые выше человека, они ее приняли, она у них в гостях, поэтому их надо поблагодарить и оставить что-то, что ей самой приятно было бы получить в подарок.

Марина принесла из машины подношения, которые собиралась отнести в церковь: нарядные тульские пряники, виноград, самые красивые спелые персики, какие ей удалось купить. Когда она раскладывала дары между березами, ее рука наткнулась на что-то твердое, полузасыпанное землей. Это оказался позеленевший резной медный крест, похожий на женский старообрядческий, но побольше, размером с ладонь. Должно быть, его принесли сюда лет полтораста назад, когда местные жители уже считались формально православными, хотя православными они были довольно странными. На Пасху, Троицу, Рождество Богородицы и Николу Зимнего они шли в церковь, оставляли там перед иконами стопки блинов, караваи хлеба, новые полотенца, а потом с такими же дарами шли в рощу и продолжали праздновать там, но уже вряд ли по православным обрядам. Считалось, что в священной роще нельзя рубить деревья, шуметь и вообще болтаться без дела. Если причинить ей вред, это непременно приведет к несчастью в семье. Почитание священных рощ продержалось в памяти народной дольше всего, когда уже были забыты многие другие обычаи и традиции.

Марина повертела крест в руках, подумала, что, наверное, здесь поблизости чья-то могила, или где-то здесь жил и молился какой-нибудь отшельник, одним словом, не ей принесено, не ей и взято будет. Скорее всего, он раньше был прибит за ушко к самой старой березе, но упал вместе с ней. Марина положила его в траву, решив, что в следующий раз приедет с крепкой проволокой. В том, что она сюда вернется, она не сомневалась.

С тех пор она бывала в роще по нескольку раз в год, когда возникала какая-то странная потребность, тяга поехать туда. Приносила дары, какие перед этим видела во сне, или какие подсказывал внутренний голос. Нельзя конечно, сказать, что она вот так сразу прямо-таки получила ответы на все вопросы, но результат превзошел всякие ожидания. Она стала лучше жить, в том числе и финансово, даже в самые кризисные времена Толяну плыли в руки выгодные заказы. Как-то раз, вернувшись из рощи к машине, она нашла на капоте совиные перья, хотя, казалось бы, откуда сова днем в степи? Подумав, Марина повесила перья в машине, и с тех пор ее обходили стороной дорожные неприятности, от хамов за рулем до гаишников. А на днях, осенью, ей вдруг пришла в голову мысль проехать по заброшенной дороге дальше. Дорога привела ее в бывшую деревню, где еще стояли  несколько покосившихся столбов, да остались в земле прямоугольные углубления с остатками кладки печей на дне. В одном из них что-то блеснуло среди пожухлой травы и обломков кирпичей. Это оказалось небольшое серебряное колечко с каким-то темным камешком. Марине оно пришлось как раз впору. Через несколько дней судьба свела ее с Оксаной.

Недели две спустя вечером Оксана как-то неловко спросила:

– Тетя Марина, можно мне устроиться куда-нибудь на работу? Мне стыдно быть дармоедом.

И поспешно добавила:

– Я в обители дрова пилила, коз доила, огород полола и поливала. Я работы не боюсь.

Марина ответила не сразу. Она считала, что Оксане нужно, прежде всего, окончить школу. Но она понимала, что для этого, да и вообще для нормальной полноценной жизни в обществе, Оксане следует сначала научиться общаться с людьми, в первую очередь со сверстниками, обыкновенными, а не такими, как в обители матери Марии. И она кивнула:

– Хорошо, я попробую тебя куда-нибудь устроить.

Но тут же заметила, кивнув на ее растянутый свитер и черную юбку, висевшие на спинке стула, дома Оксана ходила в желтом в крупный черный горох Маринином халате:

– Только тебе нельзя в таком виде выходить из дома. Тебя могут искать, и вообще здесь так не принято.

– А как здесь принято?

Марина полезла в шкаф в поисках чего-нибудь из вещей времен своей молодости, которые давно надо было кому-то отдать, но у нее так и не дошли руки. Жилистая Марина была похожа фигурой на хрупкую Оксану, но вот эта обтягивающая кожаная курточка со стразами была ей уже явно узковата. Джинсы с дырками, на которых дырок было больше, чем джинсов, на нее еще налезли бы, но Марина и сама понимала, что это ей уже не по возрасту. В ядрено-розовом плюшевом спортивном костюме, кружевных летних сапожках и уггах с пайетками она порой еще ходила до ближайшего магазина, но Оксане эти вещи теперь были нужнее, чем ей.

Вооружившись бабушкиными портняжными ножницами, Марина расчесала темно-русую косу Оксаны и изобразила что-то вроде ее собственного длинного каре с челкой. Вчера она купила упаковку сливово-черной краски для волос, собираясь сама покрасить волосы, но ее собственная шевелюра еще вполне могла день-другой подождать. Завершили образ губная помада и лак для ногтей забойного перламутрово-сиреневого цвета. Больше всего времени заняла репетиция походки и манер истинной щелбанки, пока Марина не кивнула удовлетворенно: сойдет.

На следующий день Марина зашла к Абдусаттару, недавно он, скопив денег ремонтами квартир, открыл на первом этаже «Щелкунчика» небольшую мантышную. Узнав, что к Марине приехала из деревни племянница, он предложил взять ее уборщицей, и утром Оксана уже вышла на работу.

Получив от Абдусаттара свои первые заработанные пятьсот рублей, Оксана сразу же отправилась в чулочно-носочный отдел, где стала счастливой обладательницей умопомрачительных колготок загарного цвета, которые своим блеском могли бы затмить витрину ювелирного магазина. Она бежала в мебельный, спеша поделиться своей радостью с Мариной, и внезапно резко остановилась, словно налетев лбом на стену. Сердце ее ухнуло вниз, на лбу выступил холодный пот. В еще недавно пустовавшем отделе наискосок от лестницы открылся новый магазин «Монастырский двор». На прилавке гордо возвышались баночки с медом, выстроились пакетики с травяными чаями. Покупателям что-то показывала дочь одного из казаков общины. Оксана неслышно попятилась за угол, и бывшая односельчанка ее не заметила. Переведя дух, она по другой лестнице бросилась к Марине.

– Думаю, она всё равно бы тебя не узнала, ты сильно изменилась. – выслушала Марина ее сбивчивый рассказ. – Но что у тебя нет никаких документов – это, конечно, не дело. Попадись какой-нибудь мент, так легко не отделаешься.

Единственное, что пришло в голову Марине – впервые в жизни пойти наперекор своим убеждениям и обратиться за помощью к Толяну. Какие уж там связи он задействовал, для Марины осталось загадкой, но через некоторое время в ее телефоне послышался слишком хорошо ей знакомый хрипловатый голос:

– Кароч, Малявка, подгребай за своей ксивотой.

В полученном от него пакете был новенький паспорт на имя Оксаны. Прописала Марина ее у себя. Теперь лучшее, что им следовало делать – это, по выражению Толяна, сидеть тихо и не отсвечивать, пока ей не исполнится восемнадцать. Марина надеялась, что им это удастся.

Вишневый «Кариб» резво бежал по асфальтовому шоссе. Мелькали за окном еще голые перелески, едва успевшие засеребриться первыми «зайчиками» кусты вербы по оврагам, взгорки, на которых снег уже сошел. Оксана, съежившись, замерла на заднем сиденье, но Марина-то понимала, что сейчас творится у нее на душе.

В последние дни Оксана была какая-то сама не своя – задумчивая, печальная, у нее всё валилось из рук. На вопрос Марины она ответила:

– В субботу у мамы день рождения…

Марина «отпросила» ее у Абдусаттара на субботу и решительно сказала:

– Поехали.

План действий они придумали такой: оставить машину где-нибудь за околицей деревни, Оксана будет ждать там, а Марина под видом паломницы зайдет в обитель и постарается встретиться с ее матерью или хотя бы что-то о ней узнать. Лучше всего было бы как-то вызвать ее за деревню и уже там устроить ей встречу с дочерью.

Из-за последнего поворота показалась деревня. По-прежнему выделялась темными пятнами среди равнины густая зелень кедров. Как всегда, толпился народ у могилки отца Николая. Не успели еще потускнеть свежевыкрашенные наличники на домике монахинь. Над церковью голубел небольшой новый купол. Колокольня, которая при Оксане еще только начинала строиться, уже была подведена под крышу.

Но не туда смотрела сейчас Оксана. Чуть в стороне от дороги пряталось в кустах сирени деревенское кладбище. С краю над холмиком свежих, еще не оплывших комьев земли светлел новым деревом массивный крест. Раньше его не было!..

Леденея от недоброй догадки, Оксана тронула Марину за плечо:

– Заедем сначала туда…

Дул спокойный ветер, пошел небольшой снег, припорашивая свежую могилу, зеленые, недавно срезанные кедровые лапки на ней. Судя по табличке на кресте, схимонахиня Фотиния преставилась на прошлой неделе. Другой такой даты рождения, насколько знала Оксана, ни у кого в общине не было.

– Маму звали Светлана… – давясь чужими, непослушными словами, с трудом смогла прошептать Оксана. – Постригли ее, значит, как Фотинию…

И беззвучно заплакала, уткнувшись в плечо Марины. Крепко обняв ее, та молчала. Что она могла сказать? Что им никогда не понять жителей общины, жителям общины никогда не понять их, и виноватых в этом тоже нет? Всё это Оксана понимала и без нее…

Ехать в деревню им было больше незачем. На обратном пути, когда они проезжали мимо еще заснеженного поворота к роще, Марина подумала, что ей всё равно надо будет рассказать об этом Оксане. Понятно, что не сегодня, но рано или поздно придется.

Потом они долго молча сидели на кухне, держась за руки, и смотрели в окно, как наступает вечер, и как где-то далеко, за Волчьими горами, проходит снеговая туча.

Было солнечно, но еще прохладно. По весеннему небу плыли небольшие облачка, бросали легкую тень на согревающуюся землю. Показалась из земли  молодая трава, нежная зеленая дымка окутала березы.

– Я знаю это место. – выйдя из машины, сказала вдруг Оксана.

– Да? – обернулась к ней Марина. Оксана утвердительно кивнула:

– Мы с мамой ходили сюда на речку за вербой для Вербного воскресенья. Тогда в этой роще цвели подснежники, я хотела их нарвать, но мама не разрешила. Она сказала, эта роща какая-то особенная. Это ей рассказывала ее бабушка.

– Это правда. – согласилась Марина. – Особенная.

Они направились к роще, взяв свое приношение: пирог с повидлом по бабушкиному рецепту. Благодарить рощу Марине было за что: Толян обтяпал еще одно бумажное дельце, и теперь у нее были все необходимые документы об удочерении Оксаны. Абдусаттар, узнав об ее богатом опыте в приготовлении пирожков, повысил ее до лепщицы мантов, и остался вполне доволен результатом. К нему недавно приехал старший сын, устроился грузчиком в соседний супермаркет. От Марины не укрылось, какими взглядами обменивались ее приемная дочь и юный джигит. Впрочем, Оксана и сама понимала: за лето ей нужно, прежде всего, подтянуть то, что она уже подзабыла за восьмой класс, и осенью снова идти в девятый. Толян обещал устроить ее в школу, куда ходили его собственные мальчишки, главным образом для того, чтобы у него была возможность заткнуть рот деньгами директору или любому другому, кто стал бы излишне интересоваться прошлым Оксаны.

Войдя в рощу, Марина и Оксана ахнули, не веря своим глазам. Прошлая зима была снежной, половодье, видимо, было сильнее обычного, и речка, спрямив русло, проложила новое, поближе к роще. Из-за этого, похоже, поднялся уровень грунтовых вод, и в углублении, что осталось когда-то от вывернутых корней старой березы, тихонько побулькивал холодный чистый родничок. Возле него пробился сквозь труху и распрямлял три первых листочка росток рябины. Роща, обрадованная, что не забыта людьми, растила себе новое священное дерево.

Но даже не это в первую очередь заметили Марина и Оксана. В роще кто-то был, и, вероятно, незадолго до них. На березе с крестом висело полотенце, вышитое узорами, похожими на те, что украшали солонку Марины. Конечно, по сравнению с настоящими рукоделиями древнего народа это была грубая подделка, срисованная с них под копирку, а может, даже просто с фотографий старинных вышивок, но неизвестный посетитель рощи уж как умел, так и старался. Под березой стоял стакан, залитый воском от расплавленной свечи, и небольшой берестяной туесок меда.

Марина и Оксана переглянулись. Ишь ты, еще у кого-то зашевелились корни в душе. Ну и хорошо. Там видно будет.

Автор публикации

не в сети 2 года

Natalya

0

Комментарии: 2Публикации: 2Регистрация: 10-11-2020

Другие публикации этого автора: