Search
Generic filters
25/12/2020
47
3
5

Евгения Малин

Стена

 

1962 год. Идеалист и романтик Петер Хартманн, студент-архитектор из Восточного Берлина, планирует бежать на Запад — надо лишь отвести от себя возможные подозрения “штази” и заработать денег на первое время. Так Петер оказывается в студенческой группе, путешествующей по Советскому Союзу.

У Петера невеста в Берлине, он тайно ненавидит социализм и ещё не знает, какие скелеты прячутся в шкафу руководителя их туристической группы, с которым у него конфликт — и совсем не ждет, что встреча с ленинградским гидом-переводчиком Ритой в корне поменяет его жизнь.

 

Глава 1

— Знакомьтесь, товарищи, это Рита, студентка Ленинградского института иностранных языков. Рита будет нашим гидом-переводчиком в Ленинграде, можете обращаться к ней по всем вопросам, связанным с вашим проживанием на базе, распорядком дня и экскурсиями, она всегда рада помочь друзьям из братской ГДР. — Герр Майер, руководитель группы, воодушевленно размахивал маленькими пухлыми ручками, указывая на стоявшую рядом с ним девушку среднего роста в летнем пальто бутылочного цвета и пёстрой косынке.

Петера раздражала его восторженно-патетическая манера речи. Он напоминал ему Карлсона, персонажа популярных детских книг, которыми зачитывался его младший кузен. Такой же самоуверенный и самодовольный позер, как этот тип с пропеллером. Так и лезет из кожи вон, чтоб показать свою расположенность Советам. Знать бы, кем он был лет двадцать назад… Петер не удивился бы, окажись он каким-нибудь внештатным информатором гестапо — радушен и слащав до приторности. Впрочем, если начать выяснять, кто кем тогда был, полстраны оказалось бы за колючей проволокой. Но Майер необъяснимым образом раздражал больше прочих.

Петер по привычке поискал глазами урну, чтобы выбросить окурок, но не найдя оной, вынужден был смириться с тем, что остатки сигареты придется кинуть прямо под ноги. Кто-то дёрнул его за рукав — Петер обернулся: рядом стоял подросток лет тринадцати-четырнадцати и что-то быстро говорил ему по-русски. Русский Петер учил и в школе, и в университете, как, впрочем, все его сверстники, и мог даже вполне сносно изъясняться на туристско-бытовом уровне, но понимать разговорную беглую речь было трудно.

— Ich verstehe nicht, — ответил Петер и, спохватившись, добавил по-русски: — Я не понимаю. Медленно. Пожалуйста.

— Сигареты, говорю, почем продаешь? — Старательно артикулируя, медленно повторил парень, нервно оглядываясь по сторонам. Из четырех произнесенных слов Петер понял два: «сигареты» и «продавать» — и тут же активно замотал головой.

— Nein, nein, ich verkaufe nicht. Я не продавать. — Ответил он, стараясь побыстрее отделаться от неудачливого предпринимателя и от волнения путая форму глагола.

О скоплении на вокзалах и прочих туристических местах мелких фарцовщиков с совершенно непроизносимым жаргонным названием «tchuingamschik» — мальчишек, менявших у туристов значки, марки и прочую мелкую сувенирную продукцию внутреннего рынка на подобную же мелочь вроде авторучек, сигарет и зажигалок — Петер слышал ещё дома, от приятелей, успевших посетить СССР прошлым летом.  В Москве он их видал издалека, вблизи других групп, но лично пока не сталкивался.

Подросток тем временем протянул на ладони пару значков с символикой Московского международного кинофестиваля и Ленинградского завода «Электросила», явно предлагая обмен. Петера советские значки и прочая дребедень не интересовали, хоть его и нельзя было назвать абсолютно чистым в вопросах теневой торговли. Мальчишка, видимо заметив отсутствие заинтересованности на его лице, выглядел заметно разочарованным. Петеру отчего-то стало его жалко — он порылся в кармане и, вытащив авторучку, протянул парню — в конце концов, у него была в запасе ещё одна. Сигареты тоже были, но таяли на глазах, а курить местную отраву с символичным названием «Беломорканал» было выше его сил.

Парень просиял от радости, чуть не силой впихнул ему в руки оба значка, и присыпав их сверху горстью странного вида плоских квадратных конфет в красно-черных невзрачных бумажках, вытащенных из кармана, кивнул в знак благодарности и незамедлительно ретировался, затерявшись на перроне в толпе прибывших и встречавших. Петер на пару мгновений замер в растерянности, глядя на нечаянное приобретение, затем поднял голову — и увидел причину столь стремительного бегства чуингамщика: по направлению к ним, не доходя пары вагонов, шел дежурный милиционер — скорее всего, просто совершал обход, но страх сбежавшего подростка был вполне понятен. Петер по инерции убрал в брючный карман содержимое своих рук, всё ещё недоумевая, что ему с этим делать, попутно разворачивая и кладя в рот странную конфету.

Обёртка снималась плохо, местами так до конца и не отдираясь. На пробу конфета оказалась чем-то средним между жевательной резинкой и сливочной тянучкой, но с более насыщенным вкусом — а ещё забивалась в зубы и никак не хотела от них отставать. Петер подумал, что с удовольствием бы подсунул такую в школьные годы учительнице алгебры, которая носила съёмные протезы и которую он терпеть не мог. Он развернул скомканный в ладони фантик и прочитал название этого произведения советских кондитеров, напечатанное черной кириллицей на бледно-красном фоне: “Ирис «Кис—кис»”.

Мгновенно представив транслитерацию, Петер с трудом сдержал смешок: что-то менее подходящее поцелуям было трудно представить. В его воображении тут же возникло недовольное выражение лица Уллы, предложи он ей разделить подобный поцелуй — та терпеть не могла оказываться в неловких ситуациях и наверняка бы жутко злилась, пытаясь отцепить от зубов прилипшую конфету. А потом бы обиделась до вечера — и не видать Петеру в тот день ни поцелуев, ни чего-либо ещё.

Подумав, что его случайное приобретение оказалось не таким уж плохим, Петер решил раздобыть ещё чудо-конфет — разыграть семью Йохана и маму. Он подумал, что престарелая тетушка Августа непременно оценила бы шутку, останься она жива. А еще ему до смерти хотелось увидеть, как будет злиться Улла. С достоянием в виде советских значков проблем не возникнет — кузен Томас будет в восторге.

Петер вновь вслушался в речь Майера — тот наконец закончил пространные рассуждения о дружбе братских народов, общем пути и строительстве коммунизма и перешёл к более насущным проблемам: автобус, который должен был встречать их группу на вокзале, чтобы отправиться на обзорную экскурсию по городу, сломался, а потому придется подождать пару часов — что в советских реалиях означало как минимум в два раза дольше.

Петер сам себе удивлялся: за проведенные в Советах десять дней он даже начал привыкать к неорганизованности и вечным задержкам, хотя это его порядком раздражало. К чему он никак не мог привыкнуть, так это к нелюбезному, а порой откровенно хамскому отношению обслуживающего персонала, всем своим видом демонстрирующего недовольство. У них у всех был этот взгляд — у портье на рецепции, официантов в ресторане, продавцов магазинах, проводников в поездах, горничных в гостиницах — взгляд, говоривший: «Что еще вам от меня надо?»

Петеру эта страна казалась серой, холодной и неприветливой, несмотря на старательно демонстрируемое организаторами «Спутника» радушие: хмурые серые люди на улицах, серые здания, серые невзрачные витрины, серое небо над головой (им не повезло с погодой) — только ярко-алые флаги, прорезали эту, казалось, ничем не нарушаемую серость. Насыщенный красный цвет развешанных чуть не на каждом углу флагов и транспарантов поселял в сердце Петера смутную агрессию, тревогу и страх.

Зал ожидания, куда привела их девушка-гид, был полон, сидячих мест для группы из сорока немецких туристов явно не хватало. Впрочем, их не было бы даже в том случае, окажись Петер один — все скамейки были заняты сваленным на них скарбом и спящими прямо на нем людьми. Горы одинаковых фанерных чемоданов, тюков и баулов, туристических рюкзаков цвета хаки возвышались повсеместно. Они были до того однотипны, что Петер задался вопросом, как вообще в этом хаосе можно не потерять свой багаж. Он сам ощутил себя потерянным в свалившейся на него какофонии звуков: откуда-то раздавался раскатистый храп, откуда-то — детский плач, откуда-то — чья-то ругань (Петер не понимал, о чем идет речь, но разговор велся на повышенных тонах).

Расположившаяся неподалеку группа молодых ребят с зелёными туристическими рюкзаками сидела прямо на полу, на своих нехитрых пожитках, и весело распевала какую-то бодрую песенку под аккомпанемент гитары в руках одного из парней. Тут же, рядом с ними, вились дети, по всей видимости, младше- или среднеклассники с повязанным вокруг шеи красными галстуками и пытались что-то подпевать. В детстве Петер носил такой же, только синий — и ненавидел его всей душой уже тогда.

По группе пронесся недовольный ропот — никому не хотелось сидеть на чемоданах на грязном полу вокзала. Это была ещё одна реалия советского быта, неприятно поразившая Петера: на вокзалах было почему-то невообразимо грязно. Единственным относительно чистым из четырех виденных им советских вокзалов был Ленинградский, с которого они отправлялись из Москвы накануне вечером. По всей вероятности, он считался центральным вокзалом Советов и за чистотой там все же относительно следили. Но это правило явно не касалось вокзальных уборных, которые до сих пор приводили Петера в ужас, и он всячески старался избегать их посещения, что получалось с трудом — общественных туалетов в Советском Союзе тоже почему-то не было.

Петер сверился с вокзальными часами: они показывали десять двадцать утра, так же, как и часы на его руке. В гостиницу их вряд ли заселят, даже если они отправятся городским транспортом — в этот час номера абсолютно точно не готовы. Интересно, как будет выпутываться гид в сложившейся ситуации? Даже если на советских вокзалах и существуют отдельные залы ожидания, туристам из «братской» ГДР вряд ли такой предоставят — скорее, предложат по-братски разделить все прелести советской вокзальной жизни. Петер прокручивал в голове все возможные варианты. С одной стороны, ситуация складывалась для него очень удачно — если решение транспортного вопроса затянется, как раз появится время незаметно исчезнуть и реализовать свой план.

Он поискал глазами Майера и девушку-гида — ее в поле зрения не оказалось, но, прислушавшись к речи Майера, пытавшегося успокоить группу, он понял, что та пошла к телефону-автомату, звонить руководству насчёт автобуса. Девчонка оказалась куда ответственней их московского сопровождающего, но в данный момент это больше злило, чем радовало. Петер посмотрел на своих товарищей — вопреки обыкновению, на него никто не обращал внимания, все были заняты выражением собственного недовольства. Криста, с которой он общался больше прочих, в этот момент увлеченно беседовала с Паулиной. Глуповатый Отто, которого он про себя подозревал в стукачестве Майеру, слушал того разинув рот. Даже рыжий одиночка-тихоня Клаус на сей раз присоседился к Андреасу и Вилли и бурно выражал свое недовольство.

Шанс было нельзя упускать. В конце концов, всегда можно сказать, что заблудился по пути из уборной — оправдание так себе, но сейчас Петеру больше ничего не приходило в голову.

Он продолжал смотреть на Майера — руководителю группы было не до него. В свойственной ему манере он размахивал руками, успокаивая недовольных. Чемодан, в котором, как знал Петер, тот возил документы на группу, стоял несколько поодаль — в связи с незапланированным срывом программы тура Майер, по всей видимости, растерялся и потерял бдительность. План возник мгновенно.

Петер снял пиджак, старательно делая вид, что ему стало жарко в вокзальной толчее, свернул подкладкой наружу и накинул на руку так, чтоб он частично закрывал портфель — бежевый пиджак в крупную клетку и хорошо выделанной коричневой кожи портфель слишком выделялись на фоне серо-черной массы советских граждан.  Обогнув свою группу по периметру, он прибился к очередной компании путешественников и, проходя мимо чемодана Майера, отчего-то не сданного в камеру хранения, попутно, как бы невзначай, задвинул его ногой под ближайшую скамью, на которой спал, судя по запаху, какой-то не слишком трезвый элемент советского общества — после чего направился к выходу. В дверях Петер вновь обернулся, выискивая глазами свою группу: девушка-гид по-прежнему не вернулась; его исчезновения, казалось, тоже никто не заметил — путь был свободен.

* * *

— Саша, я с вокзала звоню, за мной очередь стоит, понимаешь ты это?

— Ритуся, радость моя, прости, но я ничем не могу помочь, ты же знаешь обстоятельства, — донёсся с того конца провода равнодушно-насмешливый, и оттого так раздражающий Сашин голос.

— Как ты ничем не можешь помочь? Ты ответственный организатор базы! Номера ты хотя бы можешь подготовить? Я их на трамвае привезу.

— Рита, венгры ещё не выехали, номерной фонд только через час освободится. А с уборкой — все три. Сейчас мне их селить некуда. Рит, послушай…

— Нет, это ты меня послушай. Ты прекрасно знал, что сегодня архитекторы эти приезжают, ты меня выдернул на неделю раньше, хотя у меня сессия в разгаре, и я, заметь, согласилась.

— Но мы же друзья. Ты согласилась выручить по-дружески.

— Оттого, что мы друзья, ты не становишься хорошим организатором, а транспорт у меня не появится. Если ты накануне знал, что водитель запил, почему не назначил другого? Почему других нет?  И когда он теперь проспится? — Рита злилась все больше — мало того, что из-за незапланированной группы немецких туристов пришлось договариваться о переносе экзамена, так ещё и срывался экскурсионный день из-за безответственности некоторых сотрудников.

— Ритуль, ну не кипятись ты так, пришлю я тебе автобус через пару часов, — ответил Сашин голос на другом конце провода. — Сейчас поляков отвезем в Петергоф — они там на целый день зависнут, отправлю их водителя за твоими немцами. Что ты им, кстати, сказала, по поводу задержки?

— Сказала, что автобус сломался. Что я им могла ещё сказать? — зло ответила Рита. Автомат начал щёлкать, предупреждая о скором завершении разговора, она торопливо опустила в приемник заранее приготовленную двухкопеечную монету. — Саша, где Московский вокзал, а где Петергоф? Твой водитель приедет самое раннее часа через три, если не четыре. Ты мне обещал автобус через два часа, я им это и передала, они и так все недовольные.

— Да брось ты, Рит. Подождут. Они по какому маршруту едут? По «треугольнику»? Так они уже десять дней у нас, привыкли.  Заболтай их чем-нибудь. Поотвечай на вопросы о советской жизни. Будто сама не знаешь.

— Где я их буду забалтывать? Посреди зала ожидания? Саша, опомнись, ты забыл, что такое вокзал?! Тут даже сесть некуда! — Рита с трудом сдерживала себя от перехода на повышенные тона. Сашина безответственность раздражала все больше.

— Договорись с рестораном. Ты сможешь, я знаю. Пусть закроют для посетителей на пару часов, — беспечно ответил Саша.  К подобному Рита уже привыкла и даже не удивилась. Саша был сыном одного из верхов ленинградской партийной номенклатуры и видел окружающий мир исключительно сквозь призму своего социального статуса.

— А остальные пассажиры, по-твоему, не люди и есть не хотят?

— Я не это имел в виду, — попытался оправдаться Саша. Впрочем, по голосу было слышно, что на этот раз он действительно чувствует неловкость за сказанное.

— Ладно. Ты вроде говорил, у тебя венгры через час уезжают? Дай мне их автобус, он как раз сюда придет.

— Он встречает англичан. — В голосе Саши все еще чувствовалась неуверенность, вызванная Ритиной отповедью.

— Англичане подождут автобуса из Петергофа. Как раз час или два. Студенты из ГДР тоже люди и ничем не хуже твоих англичан. На пару часов попробую договориться с рестораном, так и быть. А ты пока подумай, когда мне проводить обзорную, было бы очень неплохо, если б ты нашел автобус на послеобеденное время.

— Знаешь, я сейчас задался вопросом, кто из нас двоих начальник.

— Ты прекрасно знаешь, что твои организаторские способности оставляют желать лучшего, — резко отрезала Рита. — Я кладу трубку, у меня за спиной, в отличие от тебя, группа из сорока недовольных туристов, желающих выразить свое возмущение.

Рита повесила трубку и отошла от телефона-автомата — очередь за ней и правда скопилась порядочная. Сашины инфантильность и безответственность в очередной раз вывели из себя — собственно, это и было основной причиной, по которой она не принимала его ухаживания.  В остальном он был вполне себе весёлый и добрый парень, душа любой компании, моментально становившийся своим, куда бы ни пришел. Правда, это тянуло за собой ещё одно непривлекательное для Риты свойство Сашиной личности: он был из тех, про кого говорят, что у них в каждом порту по невесте — и не особо это скрывал, считая скорее достоинством, чем недостатком. Рита полагала совершенно иначе: ей совсем не улыбалась перспектива стать очередной Долли Облонской. Саша сдаваться не собирался и по-прежнему свято верил в то, что вот-вот покорит неприступную крепость в Ритином лице. Она его не разубеждала — пробовала поначалу, но потом смирилась с тем, что это бесполезно, и отступилась в надежде, что рано или поздно его отпустит эта глупая мысль.

Рите он нравился как друг: с ним всегда было весело, он всегда был готов рассмешить и прийти на помощь любому, кого считал своим другом — а таких друзей у него было полгорода. Но как только дело касалось рабочих вопросов, тут же выползали отрицательные черты его характера, и Рита чувствовала, как к ней начинает подкатывать раздражение. Последнее время она часто думала о том, что пора бы уже прекратить эти отношения — Саша начинал все больше заигрываться, а она все больше раздражаться, но бросить работу в «Спутнике» до окончания срока договора не могла. Собственно, на «Спутнике» и были завязаны их отношения.

Рита познакомилась с Сашей прошлой зимой, еще на третьем курсе, в кафе-автомате на углу Невского и Рубинштейна: его привела с собой Ритина подруга. Узнав, что Рита учится в институте иностранных языков, он тут же предложил ей поработать на зимних каникулах переводчиком в международном молодежном лагере, организуемом ленинградской базой «Спутника». Рита согласилась: зарплата была больше, чем в «Интуристе», а нагрузка и слежка органов госбезопасности — существенно меньше. Так необходимая ей языковая практика окупала отсутствие свободного времени с лихвой: Рита мечтала о карьере переводчика-международника, а объектов для оттачивания профессиональных навыков было ничтожно мало.

Сам же Саша попал на место ответственного организатора базы с протекции отца, но к работе относился несерьёзно, предпочитая свободный образ жизни золотой молодежи. Отсюда в работе организации часто происходили накладки и нестыковки, и будь на месте Саши кто другой, его давно бы сместили с должности — но за плечами стояла фигура влиятельного отца. Часто Рите, помимо своих непосредственных обязанностей гида-переводчика, приходилось быть логистом, управляющим и массовиком-затейником в одном лице, выполняя, по сути, Сашины обязанности. Опыт был, несомненно, полезный и ни с чем не сравнимый, но она начинала от этого уставать, особенно сейчас, когда на летний сезон пришлось выйти неделей раньше запланированного — Саша слёзно умолял выручить и подобрать оставшуюся бесхозной группу студентов-архитекторов из ГДР.

Изначально их должен был взять другой гид, парень из «корабелки» — но он был вынужден уйти с позором, перед тем успев изрядно отличиться в работе с группой из Западной Германии: поучаствовал в нелегальной торговле с иностранцами, устроил с ними пьянку в поезде за их же счёт — и, как вишенка на торте, вступил в связь с немецкой туристкой.  К подобному Рита относилась спокойно (если это не касалось ее лично), кроме, пожалуй, ситуации с поездом — здесь было явное нарушение профессиональной субординации. В остальном же все фарцевали по-мелкому, кто-то влюблялся, тайно встречался и даже переписывался, несмотря на официальные запреты. Но старались быть осторожнее и не прокалываться так явно. Рита немного сочувствовала этому парню, хотя поражалась его недалекости.

Она взглянула на вокзальные часы. Те показывали двадцать минут одиннадцатого. Надо было найти Майера, руководителя «ды́ровцев», как называл туристов из ГДР один ее знакомый фарцовщик, и все же принять его подарок — чтобы договориться с вокзальным рестораном наверняка.

Глава 2

Три месяца назад

— Родители Уллы нашли перевозчика, — сказал Петер за обедом.

Мать с невозмутимым видом поставила перед ним тарелку супа.

— Сколько это будет стоить? — спросила она.

— Десять тысяч.

— Прекрасно. — Все с тем же невозмутимым видом Анна села напротив. — Размести завтра объявление в газете о продаже автомобиля. Если добавить сбережения, как раз хватит.

— Мам, ты не поняла. Десять тысяч с человека.

Мать замолчала. Оба знали, что таких денег у них не было. Они молча ели свой обед. В комнате висела тишина, прорезаемая лишь тиканьем стоявших на камине часов.

— Беги один, Петерле, — наконец сказала мать, разбив напряжённое молчание. — Здесь тебя ничего хорошего не ждёт.

— Нет, мама, послушай. Я уже все решил. Тебе сделают документы, родители Уллы все организуют, поедете с ней вместе как мать и дочь. Только там очередь, готово будет в июле, не раньше. Я как раз университет закончу. Я уже задаток внёс — у меня были деньги, я весь год работал, ты же знаешь. Только машину все равно продать придется, иначе не хватит. Но все равно, не здесь же ее оставлять. — Петер волновался, и от волнения говорил быстро и сбивался. — А мы с Йоханом договорились. У него дом практически на самой границе; ну, ты знаешь, у них же свой дом, не квартира. Нам его отец помогает, и ещё братья. Они тоже хотят бежать всей семьёй, а денег нет. Я думаю, к концу июля мы как раз закончим.

— Что закончите?

— Рыть туннель.

— Нет, Петерле. Это опасно. На вас могут донести соседи.

— Брось, мама. Что они заподозрят? Мы с Йоханом с седьмого класса дружим, я у него и так почти каждый день бываю.

Анна заметно расслабилась. То, что Йохан был закадычным и чуть ли не единственным другом ее не особо общительного сына еще со школы, она знала. Но жизнь научила не доверять никому.

— Хорошо, — сказала она. — Только вам надо отвести от себя подозрения.

— Что ты имеешь в виду? — Петер недоуменно посмотрел на нее.

— Показать свою лояльность партии, поучаствовать в каком-нибудь молодежном мероприятии. Лучше всего выездном, незадолго до побега. Тогда меньше шансов, что вас заподозрят в неблагонадежности. Есть у вас такие?

— У нас на факультете сейчас набирают группу для поездки в Советы, кажется, в начале лета. Что-то вроде дружеского визита. Меня Криста звала.

— Узнай об этом подробнее и запишись — это был бы замечательный вариант.

— Но у меня нет денег. Я почти все потратил.

— Не думаешь же ты, что и у меня ничего нет, — Анна улыбнулась и собрала тарелки.

— Ступай, я тут сама справлюсь, — добавила она, заметив попытку Петера помочь ей убрать со стола, и, стоя уже на пороге кухни, бросила через плечо: — Все будет хорошо.

Но Петер не услышал в ее голоcе привычной уверенности.

* * *

Выйдя из здания вокзала, Петер достал из кармана брюк сложенный вчетверо туристический путеводитель по Ленинграду с картой города, которым перед отъездом снабдил его Йохан. Сам Йохан в Ленинграде не бывал, путеводитель из путешествия по Советам привез годом или двумя ранее Макс, его старший брат. Карта представляла для Петера особую ценность — на ней Максом по памяти тщательно были отмечены основные пункты нелегальной торговли советских граждан с иностранцами, или по-местному «фарцовки», по счастью, совпадавшие с главными достопримечательностями северной столицы, как называли Ленинград русские.

На таможенном досмотре в Бресте пограничник, увидев карту, сперва посмотрел на Петера весьма подозрительно, но выслушав его восторженную речь на старательном русском о мечте увидеть крейсер «Аврору» и штаб революции Смольный, удовлетворённо кивнул, неожиданно улыбнулся (русские вообще редко улыбались) и пожелал приятного путешествия.

— Лучше идти ближе к вечеру, после четырех где-нибудь, в это время народа к точкам больше подтягивается, — наставлял Петера Макс перед отъездом, — но и следят больше. Так что ты к этому расписанию не привязывайся. Смотри, когда у вас свободное время от программы будет — так удобнее дело провернуть. Бывает, и во время экскурсии все складывается, тут уж как повезет. Главное, разом все не сбывай. Продешевишь, и вероятность больше, что поймают — милиция за этим смотрит, правда, не очень пристально. Больше шансов, что настучат.  Впрочем, смотри по обстоятельствам. И оденься похуже, чтоб на фоне местных не выделяться. А, да, самое главное чуть не забыл! Валюту везти не вздумай. Плату бери рублями, кодовое название — «fanera», на натуру не соглашайся — разведут. Деньги меняй на товар — икру красную и черную, водку. В «Берёзку» не ходи, разводилово для туристов. Отоваривайся в «Елисеевском», видишь, вот он, на карте отмечен. Там всегда все есть по внутренним ценам. А вообще, хорошо, что ты через «Спутник» едешь, а не через «Интурист».

— Почему это? — удивлённо спросил Петер.

Несмотря на то, что своей поездкой он преследовал вовсе не туристические цели, путешествия через бюро международного молодежного туризма «Спутник» хоть и были дешевле, в значительно уступали в комфорте широко известному «Интуристу», фактической туристической монополии Советского Союза.

— Через «Спутник» молодежь в основном едет, — ответил Макс, — постоянно встречи комсомольские, вечера дружбы. Внешне всё официально, а на деле весело — неформальное общение, знакомства. Слежки опять же меньше, легче затеряться в толпе. За интуристовцами на каждом углу следят: по слухам, у их гидов даже специальные тетрадки для доносов есть, где они перед КГБ отчитываются. Но ты все равно сильно не расслабляйся. У нас, бьюсь об заклад, руководители группы на «штази» работают. И в самой группе тоже кто-то есть, это все знают. И всегда гадают: кто?

Петер отвел взгляд от карты, вырвавшись из своих воспоминаний, и поднял голову. С левой стороны перед собой он увидел помпезного вида павильон в неоклассическом советском стиле, чем-то напоминавший одновременно древнеримский пантеон и мавзолей Ленина. Петер вгляделся в золоченую надпись по архитраву: «Площадь Восстания», – гласила она. Если верить карте, путь его лежал именно в этом направлении.

* * *

Майера Рита нашла практически на том же месте, что и оставила — тот отчаянно пытался успокоить недовольных туристов.

— Товарищ Майер, можно вас на минуточку? — сказала она, отводя его чуть в сторону. Группа притихла в ожидании новостей.

— Берите ваш подарок и пойдёмте со мной — тихо шепнула она ему по-немецки.

Майер заметно просиял и тут же рассыпался в любезностях:

— Ах, милая Рита, как я рад, что вы всё-таки решили принять мой скромный знак внимания.

— Нет, товарищ Майер, вы ошибаетесь, подарок я по-прежнему не смогу принять, но работники вокзального ресторана будут ему очень рады.

— Рита, что вы такое говорите?! Это… Это взятка! Как вы можете так поступать? Вы же комсомолка! — В голосе Майера возмущение мешалось с осуждением, но в глазах Рита не видела ничего, кроме досады.

— Поймите, товарищ Майер, иначе нам негде переждать. Автобус самое быстрое через два часа будет, я только что с базой разговаривала. Вы сами видели, что в зале творится. Единственный выход — договориться с рестораном, но просто так сорок мест на два часа нам не освободят, мы же не правительственная делегация. — Увидев недоверие во взгляде руководителя немецкой группы, Рита набрала воздуха и продолжила как можно более спокойным тоном: — Это для вашей же группы. Заодно познакомимся поближе, кофе попьете, я на ваши вопросы отвечу, решим организационные моменты, чтоб потом на это время не тратить.

К недоверию во взгляде Майера примешалась некая благодарность.

— Вы уж простите, но подарок ваш отнюдь не протокольный. Как вы правильно заметили, я комсомолка, и веду себя соответственно, — добавила Рита (досада вновь возобладала во взгляде Майера).

—  И да, давайте сразу договоримся: я не докладываю о вас, вы не докладываете обо мне. — Руководитель немецкой группы смотрел на нее уже с откровенной злостью.

— Этого я не могу обещать, — резко ответил он.

— Тогда я тоже не могу обещать, что не доложу своему руководству о том, что вы пытались завязать со мной более близкое знакомство.

—  Я согласен, — кивнул в ответ Майер.

Майера Рита не боялась, хотя он был ей глубоко неприятен. Тем более, идея дать взятку буфетчице исходила от ее же собственного начальства. Даже если Майер донесет — а такие доносили, Рита их насквозь видела — дальше Сашиного кабинета и мусорной корзины в нем его пасквиль не уйдет.  У себя в Германии пусть будет хоть сколь важным агентом внутренней разведки (про руководителей гдровских групп ходили слухи, что все они стучали «штази»), а здесь он никто, обычный интурист. Но перестраховаться на всякий случай все же стоило.

За разговором они подошли к вокзальному ресторану. К удивлению Майера, тот был не в пример чище зала ожидания, скатерти на столах сияли белизной (возможно оттого, что день только начался и их еще не успели испачкать). Посетителей, вопреки ожиданиям, было немного, возможно, из-за достаточно раннего часа. За одним из столиков выпивала пара мужчин, закусывая неприглядного вида сырой рыбой с порезанными сверху кольцами репчатого лука и серым хлебом. За соседним столом картина повторялась, но мужчин было уже трое, а вместо рыбы, в которой Майер наконец признал селедку, на столе стояла тарелка с нарезанной копчёной колбасой и чуть поменьше — с солёными огурцами. За третьим столиком сидела женщина с двумя детьми дошкольного возраста, что-то допивая из стакана, вставленного в подстаканник, дети ели мороженое. Рита направилась прямиком к витрине с лежавшими на ней свежей выпечкой и бутербродами вполне пристойного вида. Очереди отчего-то не было.

— Доброе утро. Будьте любезны, сорок чашек кофе с пышками, —  очаровательно улыбнулась девушка стоявшей у кассы женщине средних лет в белом халате и такой же белой наколке на голове.

— Деточка, где я тебе возьму столько кофе? Чай вот, пожалуйста, только что целый бак навели, — скучающим голосом ответила женщина.

— Нет, простите, нам нужен именно кофе. Желательно черный. И сорок мест за столами, на два часа, — все так же улыбаясь, но твердо ответила гид, незаметно толкая его локтем.

— Дружеская делегация из братской ГДР приветствует вас, — вставил Майер по-русски, вытаскивая из-за пазухи и протягивая буфетчице упаковку с двумя парами нейлоновых чулок. Та торопливо схватила подношение и быстро спрятала под прилавок.

— Хорошо, приходите минут через пять, — кивнула женщина, словно ничего не произошло.

* * *

Петер подошёл к павильону входа в метро и свернул на Невский проспект: если масштабы карты были верны, идти ему предстояло минут двадцать. Он остановился, чтобы надеть пиджак — погода в противовес календарю была отнюдь не летняя: Ленинград встречал его затянутым небом и пронизывающим холодным ветром с Невы. Петер поежился, жалея, что оставил плащ в оставленном в камере хранения чемодане.

Словно вопреки непогоде, а может и благодаря ей, город поражал своим гротескным великолепием, особенно захватывающим в своем ненастье — и Петеру тотчас захотелось достать камеру, чтобы запечатлеть все это: уходящую вдаль широкую Невскую перспективу, тянущиеся вверх — и одновременно давящие, такие одинаковые — и в то же время такие разные — фасады домов тысячи оттенков и переливов серого, холодного розового и зеленого, и нависающие над всем этим грозное, тяжелое свинцовое небо.

Казалось, этот город признавал только два состояния: его можно было или любить, или ненавидеть — и, кажется, Петер выбрал для себя первое. Ленинград стал для него тем самым Петербургом, сошедшим со страниц романов столь любимого им Достоевского, гипнотическим в своей серости и безысходности, отталкивающим — и таким манящим.

Дойдя до Аничкова моста, он, несмотря на нехватку времени, все же не удержался: достал из портфеля камеру и сделал один-единственный снимок — гордо вскинутая вверх голова и вздымающиеся копыта непокоренного ещё коня на фоне свинцово-серого неба.

Здание ленинградского Гастронома N 1, в прошлом Дома торгового товарищества братьев Елисеевых, попросту называемом Елисеевским, было точно таким, каким видел его Петер на репродукции, когда готовился к докладу по иностранной архитектуре эпохи раннего модерна. Та же стеклянная витрина в несколько этажей, те же статуи античных богов по фасаду, символизирующих торговлю, искусство, промышленность и что-то там еще, Петер уже не помнил, что именно, — все было точно как на картинке, но вблизи поражало своей захлестывающей, нарочито бьющей в глаза эклектичной роскошью и богатством. Петер вспомнил: в той книге говорилось, что братья Елисеевы были главными поставщиками русского императорского двора, а потому позволить могли себе многое — и снести здание XVIII в, и магазин построить выше регламента застройки Невского.

Петеру очень бросалась в глаза эта совершенно чуждая ему черта русского характера: кичиться своим богатством, выставляя его напоказ, считая едва ли не главным достоинством и поводом для превосходства над другими. Он даже был готов поспорить, что каждый из встретившихся ему в этот день советских туристов (а их было легко распознать по неспешному прогулочному шагу несмотря на непогоду) был одет в лучший свой наряд. В русских для него странным образом уживались две совершенно несовместимые черты: одновременное желание слиться с толпой и быть как все — и в то же время постоянно сравнивать себя с другими и быть при этом в своих глазах лучше окружающих. Это «лучше» в советских реалиях, как понял Петер, касалось прежде всего материального благополучия, а за отсутствием оного превращалось в пускание пыли в глаза. Их московский гид пытался как-то на одном из «вечеров дружбы» объяснить ему значение странной русской пословицы, Петер не помнил точного ее звучания, что-то вроде «встречают по одежде». Не вникая в подробности, он решил, что именно эта пословица лучше всего характеризует русских: в первую очередь они обращали внимание на то, как человек одет — это было главным показателем материального благополучия и статуса. И именно поэтому в Союзе так процветала фарцовка.

Вплоть до поездки Петер в это не верил. Закупаясь дома нейлоновыми чулками и рубашками (они стоили дешевле всего прочего и занимали мало места), он до последнего не верил, что подобную ерунду можно продать за те деньги, о которых говорил ему Макс. Но ознакомившись с ассортиментом московских магазинов, понял, что Макс не врал. В то время как Советский Союз строил ракеты и запускал людей в космос, его легкая промышленность была на совершенных задворках цивилизации. Неудивительно, что советские граждане старались всеми правдами и неправдами обзавестись предметами гардероба импортного производства, несмотря на запреты, порицание общественности и даже уголовную ответственность.

Поймав себя на том, что вот уже пять минут разглядывает архитектурные решения Елисеевского, погрузившись в собственные мысли, Петер вышел из оцепенения. Мать часто говорила, что нельзя быть таким мечтательным, но он ничего не мог с собой поделать, порой подолгу что-то рассматривал или делал вид, что внимательно слушает — и в то же время уносился мыслями куда-то далеко. Однако сейчас его размышления были совершенно ни к чему и только мешали делу.

У латунного поручня, огибавшего магазин, вопреки рассказам Макса, никакого намека на фарцовщиков не было — зато толкались дети, разглядывая выставленные в витрине апельсины, выложенные пирамидой. Решив прицениться, дабы не терять времени даром, Петер потянул на себя ручку двери и зашел внутрь.

Внутреннее убранство поражало роскошью ничуть не меньше, чем внешнее: прилавки из красного дерева начала века, лепнина на стенах, хрустальные светильники — и в довершение всего великолепная хрустальная люстра по центру.  Петер подошел к прилавку, выискивая глазами ту самую икру, о которой говорил Макс. Спросить продавца или посетителей он стеснялся, отчасти из опасений, что его выдаст немецкий акцент — ему казалось, что у русских повсеместная шпиономания. Он оглядывался по сторонам в надежде все-таки обрести столь необходимую ему помощь, но так и не находя ее. Случайно увидев на прилавке знакомые уже ему конфеты с поцелуйным названием, он занял место в очереди, решив купить хотя бы их.

Рядом стоял молодой парень примерно его возраста в модном пиджаке определенно не советского производства. Петер хотел было уже плюнуть на свой страх и обратиться к нему, как тот вступил разговор первым:

— Need help? — спросил он на ломаном английском с сильным русским акцентом.

Петер внутренне возликовал — удача все же повернулась к нему лицом: по сведениям Макса, ленинградские фарцовщики предпочитали изъясняться на русифицированном английском.

— Yes, I search Dumskaya street, – радостно ответил он — все мелкие сделки проходили именно там, на малолюдной Думской.

— Come with me, — ответил фарцовщик (Петер уже не сомневался в роде занятий парня) и направился к выходу из магазина.

Глава 3

Петер решил не рисковать, и в первой же подворотне на Думской сбыл фарцовщику весь привезенный с собой запас нейлоновых изделий, поспешив вернуться на вокзал. Возможно, он и в самом деле продешевил, но вышло все равно неплохо: в два раза дороже домашней цены — и это при том, что покупал он в розницу. От предложенной валюты пришлось отказаться — смысла не было, на таможне с «гринами», как называли здесь доллары, не только не выпустят, а еще и отправят куда подальше, в Сибирь, например. Оставалось только найти применение вырученным рублям. Петер в очередной раз клял свою непрактичность: совершенно неясно, чем он думал, ввязываясь в столь сомнительное предприятие. Деньги у него теперь действительно были, но везти с собой полный чемодан водки с икрой казалось верхом неосмотрительности. Возвращайся он на Запад, никто бы и слова не сказал, а здесь, в странах Варшавского договора, в первую очередь обвинят в спекуляции — и снова привет, Сибирь!

С Сибирью у Петера были особые отношения. Где-то там, в сибирской тайге, сгинул в конце сороковых его отец, попав в плен под Сталинградом вместе с армией Паулюса в сорок третьем. Он его толком не помнил, родившись перед самой войной, а мать вот до сих пор не могла забыть, так и не выйдя повторно замуж, хотя варианты были и, на взгляд Петера, не самые плохие. Все это было вдвойне обидно хотя бы потому, что ни отец, ни мать не разделяли взглядов Гитлера — в Вермахт отец попал по мобилизации. Но Сибирь представлялась Петеру каким-то страшным монстром, пожирающим людей, неведомым местом, куда уходят, но откуда не возвращаются.

С этими мыслями он подошел к вокзалу и, пройдя в зал ожидания, не увидел там своей группы. Он решил обойти зал еще раз — вполне возможно, они нашли какое-то более удобное место — но вновь никого не обнаружил. Петер кинулся наружу, в город, в надежде, что все уже ждут посадки в автобус на улице, а он их не заметил, возвращаясь в спешке, обошел вокзал кругом — и снова никого не встретил. В отчаянии он бросился к выходу на перрон — но и там никого не было. Почти упав духом (он даже не помнил название отеля, в котором их должны были разместить, но это была ерунда по сравнению с обнаружением его, Петера, исчезновения), Петер вернулся в зал и, не отдавая себе отчета в собственных действиях, зачем-то подошел к той скамейке, под которую задвинул чемодан Майера перед уходом: на скамейке, несмотря на достаточно поздний час, по-прежнему спал потрепанного вида гражданин, кажется, даже в той же самой позе, в какой Петер оставил его около полутора часов назад, а под скамейкой стоял желтый кожаный чемодан.

Находка вывела его из замешательства. Раз чемодан здесь, то и Майер тоже должен быть где-то здесь, на вокзале, а с ним и все остальные! Не мог же он, в самом деле, потерять документы на всю группу. Хотя, припомнив, в каком беспокойстве пребывал Майер, пытаясь успокоить недовольных, и с каким воодушевлением перед тем поглядывал на советскую девушку-гида — с него бы сталось. Петер вспомнил, что, обежав дважды зал ожидания, даже не подумал подняться на второй этаж. А ведь наверняка там есть буфет или ресторан — внизу он его не заметил — и тогда, вполне возможно, все решили подождать там и заодно перекусить. При мысли о еде желудок Петера незамедлительно напомнил о том, что завтрак был давно: рано утром в поезде им выдали по стакану сладкой бурды, гордо называемой проводницей чаем, и по бутерброду с двумя кусками засохшей колбасы.

Поднявшись на второй этаж, он быстро нашел помещение вокзального ресторана, подошел к витрине буфета, но не успел открыть рот, как толстая тетка в белой накрахмаленной наколке на пергидрольных, взбитых как у Брижит Бардо волосах, и таком же белом халате сказала недовольно:

– У нас спецзаказ, еда только навынос.

– Простите, я не понимаю, – ответил ей Петер по-русски, вновь разобрав лишь два слова: «у нас» и «еда».

Тетка подозрительно посмотрела на него, распознав акцент, но все же повторила фразу:

– В зале завтракает делегация из ГДР, еда с собой.

Только после этих слов Петер обратил внимание на происходящее за столиками: те были составлены в подобие русской «П», во главе которой сидели девушка-гид и Майер и, судя по всему, шло бурное обсуждение чего-то. Петер от души понадеялся, что не его отсутствие, и прислушался к разговору.

— Тогда в чем разница между кодексом строителя коммунизма и христианской моралью? — задал вопрос учившийся курсом младше рыжий Клаус, чей отец был пастором в церкви.

Майер побагровел, однако девушка-гид осталась совершенно спокойна и пустилась в объяснения — к удивлению Петера, на прекрасном немецком и с явным знанием дела. Уровень владения языком и профподготовки их московского гида определенно оставлял желать лучшего, о чем сокрушалась вся группа. Однако главным сейчас было то, что, судя по шедшему за столом разговору, до его, Петера, отсутствия, никому дела не было, и можно было надеяться, что его временного исчезновения никто и не заметил.

— Молодой человек, — окликнул его голос толстой тетки, — что брать будете?

— Вы говорите мне сейчас? — ответил Петер.

— Тебе конечно, кому еще? — сердито сказала тетка.

Петер оглянулся по сторонам: действительно, кроме него, у витрины никого не стояло.

— Дайте мне, пожалуйста, стакан кофе и два бутерброда с красной икрой, — в конце концов, деньги у него были, и цена казалась вполне приемлемой.

Петер устроился за одним из высоких столиков для перекуса у входа в ресторан, повернувшись спиной к основному залу. Место было удобное: его никто не видел (пиджак он вновь предусмотрительно снял, перекинув через локоть), но в то же время он мог прекрасно слышать происходивший разговор и незаметно присоединиться к группе, когда все будут выходить.

Беседа и впрямь была занимательной. Майер по каким-то причинам на сей раз не мог заткнуть ребятам рот, уведя дискуссию в сторону, хотя те задавали порой весьма провокационные вопросы о советской жизни.

— Бывают ли в Советском Союзе браки по расчету? — раздался из-за спины голос Кристы, подруги Петера и по совместительству старосты их курса.

Он обернулся — Криста сидела с ближайшего к нему края стола.  Петер знал, почему она это спросила. На прошлой неделе, во время какого-то переезда между экскурсиями, Криста сказала, что в конце лета у нее планируется свадьба с сыном одного из отцовских друзей, который ей совсем не нравился, но на взгляд отца был весьма удачной партией. Насколько Петер был в курсе, отец Кристы занимал видный пост в СЕПГ, кажется, где-то в МИДе, что не мешало ему придерживаться традиционных взглядов и выдавать дочь замуж помимо ее желания.

Криста была единственной девушкой в их университетской группе — и одной из четверых в группе туристической: архитектура, несмотря на активизировавшееся в последнее время движение за права женщин, по-прежнему оставалась мужской прерогативой. На первом курсе Криста Петеру даже нравилась, но тогда ему нравились практически все девчонки. Поначалу он пытался ухаживать, но бросил эту затею, поняв, что толку не будет, а потом и вовсе встретил Уллу. Тем не менее, с Кристой они со временем подружились, периодически болтая между лекциями или обедая вместе в кафе рядом с университетом. Улле это не нравилось, она мгновенно превращалась в ревнивую фурию и закатывала скандалы на ровном месте.

Ревность была одной из основных черт, раздражавших Петера в невесте, и причиной того, что он до сих пор сомневался в правильности своего выбора. Они встречались уже три года, вместе планировали бежать на Запад, родители Уллы считали Петера практически членом семьи, да и его собственная мать относилась к Улле весьма благосклонно, но что-то Петера все равно настораживало, и он никак не мог решиться на последний шаг и сделать официальное предложение, хотя понимал, что мысленно их все давно поженили, включая саму Уллу. Но все оттягивал и оттягивал это событие, решившись наконец, что сделает это по приезду.

Он понял, что за своими мыслями прослушал ответ гида, впредь пообещав себе быть внимательней — в конце концов, это могло быть достаточно занятно. Задумавшись, он совершенно забыл про свой кофе и бутерброды. Глотнув из стакана уже слегка остывшей подозрительной жижи коричневого цвета, весьма слабо напоминавшей кофе, он едва не поперхнулся, поспешив скорее заесть эту гадость бутербродом с деликатесной икрой. Его вкусовым рецепторам было суждено пережить очередной небольшой взрыв. Едва пересилив себя, Петер, с трудом дожевав, проглотил кусок булки с солёной слизью, которую, очевидно, не иначе как какому-то идиоту пришло в голову называть деликатесом, и решил, что никогда в жизни он не будет больше есть подобную гадость. Выбрасывать все же было жаль, как и потраченных денег. Запив глотком коричневой бурды, лишь бы не чувствовать больше этого жуткого вкуса, и придя к выводу, что до обеда придется ходить голодным — он не хотел рисковать второй раз, вновь подходя к кассе буфета, Петер достал из портфеля купленную накануне в поезде газету и аккуратно завернул в нее остатки бутербродов, сложив обратно в портфель. Салфеток на столе (как и туалетной бумаги в советских уборных), конечно же, не было.

* * *

От заложенных на беседу двух часов оставалось минут тридцать. Уже были решены все организационные вопросы относительно расположения гостиницы, порядка заселения, комендантского часа, количества человек в номере, предлагаемых удобств и расписания завтраков, обедов и ужинов. Рита уже порядком устала от бесконечного потока вопросов «друзей из братской ГДР», или «ды́ровцев», как называл восточных немцев один ее знакомый фарцовщик, хотя сами ребята-туристы были ей вполне симпатичны.  Вопросы были стандартные, не выходящие за рамки примерного перечня вопросов и ответов из методички, выданной ей перед началом работы, и можно было автоматически выдавать заученные ответы, думая при этом о чем-то своем. Не то чтобы ей это нравилось, все ответы были насквозь пропитаны коммунистической пропагандой и часто не соответствовали реалиям советской жизни, но проявлять творческую инициативу в данном случае не стоило — от рекомендаций «Спутника» напрямую зависело, как сложится ее дальнейшая карьера.

Порой Рита сомневалась в правильности своего выбора, задавая себе вопрос, по тому ли пути пошла, не поддавшись в свое время на уговоры сестры поступать в хореографическое училище. Впрочем, ежедневно глядя на балетную жизнь Аси, от которой та, несмотря на изнурительный физический труд, проблемы с суставами и многочисленные подковерные театральные интриги, была почему-то в восторге, понимала, что вся эта рутина с почти военной дисциплиной и ежедневным классом не для нее. Ей нравилось общение, нравилось постоянное движение, смена обстановки, нравилось искусство перевода, нравилось через язык чувствовать разницу культур и через язык же находить общее, объединяя, выстраивая мосты — но в то же время не нарушая невидимой границы.

— Почему ваши вузы не готовят специалистов-организаторов? — раздался вопрос слева.

Рита поняла, что на сей раз придется выкручиваться, такого в методичке не было. Она и сама хотела бы знать ответ на этот вопрос — ей было совершенно непонятно, как можно вести деятельность, подобную той, которой занимался «Спутник», не имея при этом должного штата хорошо обученных специалистов, с вечными техническими накладками и сбоями туристических программ.

— Международный туризм для нашей страны — достаточно молодое направление, мы только приобретаем опыт в этой отрасли. Специалисты у нас готовятся, их пока выпущено мало, но мы очень стараемся, и надеемся в будущем повысить качество нашего обслуживания.

Рита внутренне понадеялась, что сказанное ею соответствовало действительности, а не было очередной выдумкой для туристов, как та, ставшая уже нарицательной, история про особый сорт колбасы, производимый только в Ленинграде, скормленная в прошлом году одной из переводчиц английской группе, поинтересовавшейся, почему у всех пассажиров пригородной электрички, в которой они ехали, в авоське лежит палка колбасы.

— Какое же оно молодое? — донесся возмущенный возглас справа. — Ваш «Интурист» еще в тридцатые годы работал, мои родители через эту контору в Москву ездили перед самой войной!

Рита обратила внимание на произнесшего фразу молодого человека с соломенными волосами и зашикавшую на него соседку:

– Молчи уже, Отто. И так все знают, что ты особым умом не отличаешься.

Тема войны в общении с немецкими группами была не то что под запретом, но всячески рекомендовалось по возможности ее не затрагивать, слишком болезненной она была для обеих сторон, а если разговор все же заходил — оставлять прошлое в прошлом. Рита, однако, молчать не собиралась.

— Вот именно потому, что наша страна потратила больше десяти лет на послевоенное восстановление народного хозяйства, развитие туризма не стояло в приоритете госплана, прежние формы работы с туристами за это время устарели, поэтому приходится разрабатывать новые и учиться практически с нуля, — ответила она.

За столом повисло неловкое молчание, длившееся, однако, недолго. Сидевшая на дальнем конце стола блондинка, прежде задававшая вопрос о браках по расчету, неожиданно встала.

– Фрекен Рита, – сказала она, – разрешите принести извинения всему советскому народу в вашем лице от всей немецкой молодежи в лице нашей группы за эту войну. Знайте, поколение детей не одобряет действий своих отцов.

Сначала вновь стало тихо. Затем стали раздаваться одинокие хлопки, вскоре сменившиеся общими аплодисментами и одобрительными возгласами «Правильно, Криста!», «Так и есть», «Верно говорит!»

Рита посмотрела на Майера. Тот сидел с багровым от гнева лицом, хотя тоже хлопал, впрочем, весьма сдержанно. Все происходящее случалось на Ритиной практике впервые, и было безусловно неожиданно и трогательно, однако надо было срочно найти выход из ситуации, в которой она оказалась по причине собственной прямолинейности. Она поднялась с места в ответ.

— Спасибо, — просто сказала она. — И вы меня простите, что затронула эту тему. Безусловно, она столь же болезненна для вашего народа, как и для нашего, пусть и иначе.

Она встретилась глазами с блондинкой и признательно кивнула ей в ответ. Готовую вновь взорваться аплодисментами группу осадил Майер, тоже поднявшись со своего места.

— Товарищи, автобус придет через пятнадцать минут. Если у вас еще остались вопросы к нашему гиду, просьба задать их сейчас, — раздраженно сказал он.

Майер был на что-то зол по какой-то непонятной для нее причине. Это было заметно по раскрасневшемуся лицу, раздувавшимся ноздрям и по резкой, отрывистой манере речи, перешедшей с радушных разглагольствований о советско-немецкой дружбе на сухой канцелярский язык.

Желающих задать вопросы оказалось неожиданно много, четверти часа вряд ли бы хватило, чтобы ответить на все. Не желая никого обижать, а заодно прикидывая время, необходимое, чтобы забрать багаж из камер хранения и организованно сесть в автобус, Рита решила, что назревавшую дискуссию лучше перенести.

— Товарищ Майер, — сказала она, — у меня еще будет время ответить на ваши вопросы, например, после обеда. А сейчас предлагаю забрать вещи из камеры хранения и пройти к автобусу, на это тоже потребуется время. Напоминаю, дорогие товарищи, в связи с техническими накладками, сейчас мы с вами отправляемся на экскурсию в Петропавловскую крепость, по дороге я вам проведу небольшую обзорную экскурсию по городу, затем едем на нашу базу, где обедаем и заселяемся в гостиницу. После обеда у вас два часа свободного времени. В семь часов вечера у нас с вами полноценная обзорная экскурсия по городу Ленинграду с последующей прогулкой по рекам и каналам. В десять часов вечера возвращаемся в гостиницу.

Глава 4

Петер дождался, когда их группа станет выходить из буфета, чтобы незаметно к ней присоединиться. Казалось, все шло благополучно. Совпало даже то, что он благоразумно догадался сдать свой чемодан в камеру хранения перед тем, как идти в город. И сейчас, заняв место в очереди за вещами позади Кристы, был практически уверен, что его маленькое приключение осталось без внимания. Позади стояли Андреас и Вилли, которым было не до него — они увлеченно обсуждали последнюю модель «Практики», счастливым обладателем которой являлся Вилли. Петер невольно прислушался к их разговору — он тоже мечтал о таком фотоаппарате, но пока не мог себе позволить.

Тщедушная старушка на выдаче, вопреки производимому впечатлению, обладала геркулесовой силой, судя по тому, как играючи она водрузила чемодан Кристы на стойку — Криста с ним справлялась с трудом. Порадовавшись, что взял с собой лишь необходимый минимум вещей, Петер поспешил на помощь — и поймал недовольный взгляд подруги, совпавший с ее же возгласом «А ты здесь откуда?».

— Товарищи, не задерживайте очередь, — раздраженно вклинилась в их еще не успевший толком начаться диалог служительница вокзала.

Петер торопливо подал номерок, стащил чемодан Кристы со стойки и ответил, стараясь придать голосу как можно более невозмутимое выражение:

— Оттуда же, откуда и ты. Забираю вещи.

Криста открыла было рот, но Петер слегка толкнул ее коленом и, будто невзначай наклонившись к ее уху, коротко шепнул:

— Скажу в автобусе, — та понимающе кивнула.

Петер забрал наконец свой чемодан, принесенный сердитой фрау, и поспешил нагнать Кристу, с трудом волочащую свой; позади себя он услышал очередную порцию ворчания на русском, адресованную на сей раз Вилли с Андреасом.

Ему бы ничего не стоило помочь Кристе с багажом, но та была поклонницей Симоны де Бовуар и ярой сторонницей идеи женской независимости, что всячески старалась продемонстрировать, обижаясь порой на совершенно невинные вещи, казавшиеся Петеру естественными: придержать дверь, подать пальто или же, как сейчас, помочь донести тяжелый чемодан. Улла была полной ей противоположностью, и в этом плане с ней ему было не в пример легче.

За время их путешествия Петер не раз думал, что Криста со своим мировоззрением идеально вписалась бы в советский мир женщин-крановщиц и женщин-вагоновожатых, но вряд ли смогла бы смириться с потерей того комфорта, которым обеспечивал ее отец-функционер и, вероятно, будет обеспечивать муж, как бы она ни противилась своему браку. Полный чемодан модных нарядов, бывших предметом зависти и восхищения остальных девушек (однажды он нечаянно подслушал разговор Паулины с Эльзой), был наглядной демонстрацией ее любви к красивой и удобной жизни.

Выйдя на улицу, Петер с удивлением обнаружил, что автобус, белый туристический «ЛАЗ» с красной полосой, действительно ожидал их у здания вокзала, прибыв, очевидно, в обещанное время. Он еще раз порадовался про себя, что не стал увлекаться подпольной торговлей, бегая по незнакомому городу и рискуя заблудиться, решив вернуться пораньше. Часть ребят уже толпилась рядом с автобусом, но почему-то не спешила занимать места. Петер с Кристой подошли поближе. В группе была какая-то суматоха.

— Что случилось? — спросила Криста стоявшего ближе всех к ним Клауса.

— Майер потерял чемодан! Представляешь, чемодан с документами на всю группу!

Долго думать было некогда, быстро взвесив все за и против, Петер решил пойти ва-банк.

— Ничего удивительного, — фыркнул он.

— Почему это? — спросил Клаус.

— Да он его чуть не на середине зала поставил, на проходе прямо, а сам руками размахивал, когда эта неразбериха с автобусом началась. Наверно, и не вспоминал про свой чемодан вовсе.

— Еще бы он руками не размахивал, — поддержала его Криста. — Ты гида нашего видел?

— Не разглядывал, — пожал плечами Петер.

Это было правдой, он действительно не помнил ни лица девушки, ни, как ни странно, ее имени, хотя Майер совершенно точно его называл.

— Она симпатичная, — вставил Клаус и покраснел.

Повисло молчание. Петер с равнодушным видом порылся в кармане, достал оттуда пачку сигарет и протянул ее ребятам.

— Будете?

— Давай! — согласилась Криста и вытащила сигарету из предложенной пачки.

Клаус отрицательно мотнул головой, пристально посмотрев на Петера.

— Постой! — вдруг воскликнул он, отчего Петер чуть не захлебнулся дымом от прикуриваемой сигареты.

— Что? — спросил он, прокашлявшись.

— Выходит, ты его видел? — Клаус подозрительно посмотрел на него.

— Что видел? — Петер затянулся, старательно изображая недопонимание.  Его внезапный план сработал: Клаус заглотил наживку.

— Чемодан Майера, конечно! — возмутился Клаус. — Из-за него мы до сих пор торчим на вокзале, если ты не заметил!

— А, ты про это. Да, чуть не запнулся за него, когда пошел уборную искать, подумал еще, что за идиот свои вещи на проходе оставляет. Ну и двинул под какую-то скамейку поблизости, чтоб людям не мешал.

— А ты откуда знаешь, что это был чемодан Майера, а не чей-то еще? —  спросил Клаус, прищурившись.

Петер хотел было ответить, но тут вмешалась Криста, прежде молчавшая (что было ей несвойственно):

— Много ты видел желтых кожаных чемоданов на советских вокзалах? Давай, Петер, вспоминай скорее, куда ты его затолкал? Хватило же тебе ума, в самом деле!

Петер призвал на помощь все свои актерские способности, в силе которых, по правде говоря, сомневался.

— Я же не думал тогда, что это его чемодан. Просто разозлился и подвинул с дороги, чтоб не мешался. Это я уже потом сообразил, когда из уборной возвращался. Откуда мне было знать, что Майер про него забудет? — Петер изо всех сил старался, чтобы возмущение в его голосе звучало правдоподобно.

— Стой! — воскликнул Клаус. — Тебя же не было…

Но Криста перебила его, не дав закончить фразу.

— Потом разберемся, Клаус. Герр Майер, герр Майер!!! — закричала она сквозь толпу. — Петер говорит, что, кажется, видел ваш чемодан!

Взгляды присутствующих мгновенно обратились к ним, в том числе и взгляд самого Майера.

— А, вот и вы, Хартманн! — гневно сказал он. — С вами у меня еще будет разговор, не думайте, что я не заметил вашего отсутствия в ресторане.

По группе пронесся ропот. Майер, помимо прочего, был председателем факультетской ячейки СЕПГ, и мог существенно подпортить личное дело.

Петер постарался придать лицу как можно более невинное выражение. Сказать правду, пусть частичную, для него сейчас было выгодней всего.

— Герр Майер, меня буфетчица не пустила, документы потребовала, которые, между прочим, были в вашем чемодане! Я в чем виноват? Теперь, чтобы посетить уборную, мы тоже должны спрашивать вашего разрешения?

Среди ребят послышались смешки. Майер покраснел еще больше.

— Не думайте, что вам это сойдет с рук! Ваше безответственное поведение мы обсудим на вечернем собрании группы! А сейчас признавайтесь, куда вы дели мой чемодан?! — прокричал он.

— Я его никуда не девал, герр Майер, — ответил Петер как можно спокойнее. — Всего лишь немного пододвинул с прохода поближе к вам, странно, что вы его не заметили, наверно, были очень увлечены.

Смешки в группе стали еще громче. Комичность ситуации обуславливалась тем, что Майер в свои сорок с небольшим не был женат, но открыто отдавал предпочтение молодым девушкам, часто оказывая знаки внимания студенткам факультета, не пользуясь, впрочем, ответной благосклонностью. По всей вероятности, не только Криста заметила, что он пытался произвести впечатление на приставленного к их группе гида-переводчика. Петер понимал, что его эскапада вряд ли останется безнаказанной, но не мог не воспользоваться шансом и не уколоть Майера, чья личность была ему глубоко неприятна.

Майер гневно пыхтел, не находя ответа, но тут весьма кстати пришла на помощь гид, имя которой Петер так не смог вспомнить.

— Товарищ Майер, давайте не будем задерживаться, — вежливо, но уверенно сказала она. — Предлагаю вам остаться у автобуса, проверить, вся ли группа в сборе, и занять места, а мы с товарищем Хартманном тем временем поищем ваш чемодан.

Майер вынужден был согласиться. Кивнув головой, он недовольно бросил Петеру:

— Ступайте с фрекен Ритой, Хартманн. Поговорим позже.

Петер мысленно поблагодарил Майера за то, что теперь он хотя бы не был в глупом положении, не зная, как обращаться к своей сопровождающей.

* * *

— Товарищ Хартманн, вы точно помните, где стоял чемодан вашего руководителя? — спросила Рита, увлекая за собой молодого человека, которого действительно не видела прежде — обладая прекрасной памятью на лица, она могла утверждать это абсолютно точно.

— Петер, меня зовут Петер, можно без «товарища», — ответил немец и смущенно улыбнулся.

«Точно, так называла его та девушка, Криста, кажется», — вспомнила Рита.

Что ж, Петер так Петер. Какой, в сущности, из этого парня товарищ Хартманн? На вид старше ее самой на год-два от силы, скорее всего, студент или аспирант.

Ей впервые попалась студенческая группа. До этого в основном приходилось иметь дело с туристами старше лет на десять-пятнадцать, по всей вероятности, выбравших «Спутник» из тех соображений, что он был дешевле «Интуриста». С одной стороны, сложившаяся ситуация благоволила исполнению ее давней мечты — возможности неформального общения с носителями языка; с другой — придерживаться профессиональных рамок было для нее привычней и проще, но к свободной беседе не располагало. К счастью, на сей раз ей ничего не пришлось предпринимать — судьба сама предоставила шанс, и Рита решила им воспользоваться.

— Я помню ваше имя, — ответила она и, заметив на лице немца удивление, смешанное с испугом, рассмеялась: — Какой вы забавный! Не волнуйтесь так, я слышала, как вас называла ваша подруга, это, если хотите, профессиональное — запоминать сразу имена, даты, лица. Иначе в нашей работе никуда. Можете звать меня Ритой. Без «фрекен», — она слова улыбнулась.

— Как Рита Хейворт? — внезапно спросил парень.

— Кто это? — Рита внутренне напряглась, услышав незнакомое имя.

— Американская актриса, в детстве я часто бегал на фильмы с ее участием в западную часть города.

Этот немец и впрямь был очень забавным, Рита с трудом сдерживала смех (отчасти нервный, ситуация с утерей документов была крайне неприятной, но Рита старательно гнала от себя дурные мысли), однако приходилось ограничиваться улыбкой.

— У нас в кино ходили на Любовь Орлову, вряд ли мои родители знали, кто такая Рита Хейворт, — мягко сказала она. — Зато они очень любили «Рио-Риту», знаете, была такая популярная песенка перед войной. Тогда часто девочек называли Маргаритами или Ритами, даже Риориты были, представляете?

Ничего нового она не сообщила. Туристы и раньше нередко интересовались, откуда у нее такое «совершенно не русское» имя, хотя, пожалуй, с американскими актрисами ее прежде не сравнивали.

— Да, мои родители тоже любили под нее танцевать, — неожиданно ответил немец. — Они, кажется, познакомились в тот год, когда ее стали играть в дансингах, как раз перед приходом нацистов. Мама до сих пор иногда ставит пластинку… Für mich, Rio Rita, Bist du Granadas schönste Señorita… — негромко напел он; голос у него оказался приятного, хоть и неглубокого тембра. — Мой отец не был нацистом. Он попал в Вермахт по призыву. А потом попал в плен и умер в концлагере в Сибири, — меж тем продолжил Петер — и тут же осекся: — Простите, — добавил он, замявшись. — Я сказал лишнего.

К подобному повороту событий Рита была не готова. Обычно одного упоминания слова «война» с туристами из Германии, неважно какой, западной или восточной, хватало, чтобы пресечь все дальнейшие неудобные вопросы и спокойно продолжать работать — и невзирая на рекомендации руководства, она частенько пользовалась таким приемом, дабы избежать излишнего ненужного внимания к себе. Способ был проверенным и не подводил: личные вопросы заканчивались, не успев начаться — никто не спрашивал ее, сколько ей лет, на каком курсе она учится и как советские студентки в ее лице проводят свободное время.

Но этот немец был странным. Как и вся их группа, впрочем. Сначала тот случай в ресторане — и вот теперь, снова. Рита изо всех сил пыталась понять, что происходит, но у нее не получалось. Она и сама осталась без родителей в блокаду, их с сестрой вырастила бабушка, но блокадное прошлое в их семье старательно обходили стороной — Ася с бабушкой сразу начинали плакать, так что Рита была даже рада, что ничего не помнила. Да и откуда ей было помнить, она родилась уже в захваченном в кольцо городе, в октябре сорок первого. Удивительно было, что она вообще тогда выжила.

По этой причине или какой другой, но Рите совершенно неведомо было, почему некоторые люди продолжают жить прошлым. Изменить прошлое, каким бы оно ни было, не представлялось возможным, а потому важным было лишь не повторять его ошибок, но постоянно проживать его вновь и вновь — в этом она не видела смысла. Веру в светлое будущее и победу коммунизма она, впрочем, тоже не исповедовала, все это казалось ей слишком эфемерным, хотя, разумеется, Рита не озвучивала свою позицию вслух. Настоящее было единственным, что для нее имело ценность, и потому ей казалось вдвойне странным, что эти ребята, ее ровесники, не могут отпустить не то что свое прошлое, а словно проживают чужое, извиняясь за поступки своих отцов, к которым не имеют никакого отношения, в то время как сами отцы предпочитают отмалчиваться.

— Оставьте прошлое прошлому, Петер, — сказала она, — так будет лучше всего. А теперь постарайтесь вспомнить, где вы в последний раз видели чемодан товарища Майера?

— Вот здесь.

Немец сделал пару шагов в сторону скамейки, на которой сидела пожилая пара, судя по всему, из пригорода: полная женщина в цветастом ситцевом платье и кофте домашней вязки неопределенного цвета и ее субтильный супруг в заношенном сером пиджаке и заправленных в кирзовые сапоги галифе. На коленях женщина держала авоську с сосисками, пышками и пресловутой палкой колбасы, муж ее крепко прижимал к себе плотно завязанный заплечный мешок — скорее всего, тоже с продуктами.  Петер заглянул под скамейку, на которой сидела пара, но, очевидно не найдя искомого, тут же вынырнул обратно — и, обойдя ее с другой стороны, заглянул снова, затем поднялся и, посмотрев в лицо Рите полными ужаса глазами, произнес:

— Рита, его здесь нет!

Несмотря на то, что сложившаяся ситуация грозила серьезными проблемами для всех, включая ее саму, Рита не могла ничего с собой поделать — ей было смешно. На лице Петера были такие неподдельные ужас и удивление, будто он и в самом деле рассчитывал найти чемодан там, где видел его в последний раз. Рита, конечно, не исключала такой счастливой возможности, но, учитывая суровые реалии вокзальной жизни, мало на это уповала — слишком уж привлекательной добычей был импортный желтый кожаный чемодан, оставшийся без присмотра, для местных обитателей. Такой с легкостью можно сбыть фарцовщику за приличную сумму в первой же подворотне. Ей внезапно стало жалко этого недотепу-туриста, в первый же свой день в Ленинграде столкнувшегося с неприятностями, чреватыми для него весьма печальными последствиями. Ему Майер при желании действительно мог подпортить жизнь весьма существенно, а желание такое, как показалось Рите, у него почему-то имелось.

— Успокойтесь, Петер, — ободряюще улыбнулась она. — Возможно, это другая скамейка, давайте поглядим под соседними, вполне вероятно, вы просто перепутали.

— Нет, нет, — от волнения сбивчиво заговорил немец, — я очень хорошо ориентируюсь в пространстве, это именно та скамейка. Когда вы привели нас в зал ожидания, то стояли с Майером спиной к дверям, в аккурат под вокзальными часами. А я обходил группу справа, когда наткнулся на чемодан, и пнул его к ближайшей скамейке, слева от вас.

Рита посмотрела на часы, висевшие перед ней, и поняла, что немец был прав: зайдя с перрона в зал ожидания, они действительно остановились в том самом месте, на которое он сейчас указывал.

Что-то в этой истории не сходилось. Рита не понимала, зачем Петеру было пинать под скамейку чемодан Майера. Чтобы насолить? Но это было слишком мелко и по-детски. Впрочем, судя по манере поведения Петера, которую она наблюдала последние минут двадцать, подобная выходка могла быть вполне в его репертуаре. Так или иначе, разногласия руководителя группы с одним из туристов ее касались меньше всего, она здесь гид-переводчик, со своими проблемами пусть сами разбираются, это не ее дело. Ее задача — найти документы на группу, и желательно побыстрее. В том, что они найдут сам чемодан, Рита была уже далеко не уверена, но решила использовать все шансы.

— Даже если и так, вы вполне могли перепутать. Давайте посмотрим под всеми скамейками, мало ли, кто мог этот чемодан передвинуть точно так же, как вы? Никто же за ним не следил, — сказала она Петеру.

— Хорошо, — согласился он.

— Тогда ваша часть зала — правая, моя — левая, встречаемся под часами через пятнадцать минут.

— А разве нельзя сразу обратиться в милицию? — спросил турист.

— Они точно так же сначала начнут обыскивать вокзал, а перед тем час потратят на составление протокола, мы с вами только время потеряем.

Рита уже было развернулась, чтобы отправиться на поиски, как вслед ей донеслось:

— Рита, постойте! Как вы поймете, что это тот самый чемодан? Вы же его не видели!

— Даже если бы я его не видела, много вы здесь наблюдаете желтых чемоданов? — ответила она, повернув голову через плечо.

Поиски ожидаемо не принесли результатов. Закончив уже через десять минут, Рита нашла Петера в условленном месте, стоявшего, как и она, с пустыми руками. Однако растерянность в его глазах исчезла как по мановению волшебной палочки — по его взгляду было заметно, что ему не терпится что-то ей сообщить.

— Ничего? — спросила Рита.

Немец отрицательно помотал головой и заулыбался.

— Нет. Но вы только подумайте, Рита, какой я недогадливый! Мы же могли расспросить вон ту пожилую пару, видите, они до сих пор сидят на своем месте, никуда не ушли. Может, они видели, как кто-то доставал из-под скамейки наш чемодан?

Этот бедолага, оказывается, мог быть вовсе не так безнадежен, как показалось Рите сначала.

— Так чего же мы ждем, идемте скорее! — ответила она и потянула его в сторону парочки провинциалов.

Глава 5

— Ходють тут, ходють всякие. Ишь, развелось! — ворчала бабка под ухо своему мужу, диалектно смягчая окончания слов, видимо, полагая, что Рита ее не понимает. —  Все выискивають чёй-то, вынюхивають, лопочут по-своему. Мало они в войну нам кровушки-то попили. Нонече — глядь, как к себе домой шастають. Мало их привечають, чёй ли! В колхоз наш как на праздник кажну неделю привозють, чай не караваем встречають. Слышь, Василий? А мож, в милицию заявить, вдруг енто шпиёны какие? Ишь, высматривають все чёй-то… Тех-то, что к нам ездють, по многу возють, а енти вдвоем все…

Рите порядком надоело слушать все это, пока они с Петером еще раз осматривали пространство под скамейкой — на всякий случай. Поднявшись, она возмущенно посмотрела на старуху и сказала:

— Никакие мы, гражданка, не шпионы. Я гид-переводчик студенческой группы из ГДР, приехавшей в нашу страну с дружественным визитом, — Рита указала на спутниковский значок, прикрепленный к лацкану ее пальто. — А этот молодой человек — интурист, который вам лично ничего плохого не сделал.

Старуха молчала, глядя немигающим взглядом на стоявшего рядом Петера — Рита меж тем продолжила:

— Он багаж свой потерял, ищем теперь. Вы нам лучше вот что скажите, бабушка, вы под этой скамейкой чемодана не видели? Желтый такой, кожаный, сразу видно, что импортный. Мы уже весь вокзал обыскали, с ног сбились. Может, вы видели, как его из-под скамейки кто-то доставал и уносил?

Старуха не отвечала, все так же безотрывно глядя не Петера. Неожиданно заговорил ее муж, прежде молчавший:

— Спал тут кой-то барыга. Раз перед тем, как вы пришли, поднялся и ушел. Мы со старухой место и заняли. Тоже кабыть, как вы, перед тем под скамейкой все чевой-то шарился. Кажись, и доставал чемодан кой-то. Мож, и ваш был. А куда уж дальше он пошел — про то мне неведомо.

По внутренней связи объявили посадку на какой-то пригородный поезд, кажется, на Любань.

— Пойдем, бабка. Електричка наша пришла, — кивнул старик жене и, опираясь на костыль, которого Рита прежде не заметила, поднялся со скамьи, закинув за плечи свой мешок. Старуха последовала его примеру, крепко сжимая в руках авоську с колбасой.

— Ты, дочка, на старуху-то мою не злись, — добавил он, вздохнув. — Троих сыновей у нас война забрала, осерчала она. Я, вишь, на финской еще без ноги остался – обморозил, на фронт не взяли. Так вдвоем и доживаем. Да парню-то своему кажи, о чем мы тут толковали, больно он у тебя малахольный кой-то, чай, по-нашему совсем не понимает.

— Простите, — сказала Рита, замешкавшись. — И спасибо.

— Спасибо, – вставил Петер по-русски, очевидно, все же поняв часть разговора.

Старик застучал обутым в сапог протезом по плиточному полу вокзала, направляясь к выходу на перрон. Старуха следовала за ним.

* * *

Едва старики скрылись из виду, затерявшись в вокзальной толчее, Рита потянула Петера за рукав, безмолвно пригласив следовать за собой. Шла она очень быстро. Петер подстраивался под ее шаг, на ходу засыпая вопросами — из только что произошедшего разговора он почти ничего не понял.

— Куда мы идем? — спросил он в дверях вокзала, ведущих в город.

— Здесь недалеко, буквально три дома. Гончарная, 11, – ответила девушка.

— Зачем? О чем вы говорили? Кто такой «baryga»? Я правильно понял, он унес наш чемодан?

— Вы все правильно поняли. Вы понимаете русский? — удивилась Рита.

— Не очень хорошо, — ответил Петер, — я учу. У нас все учат, я думал, вы знаете.

— Нет, я раньше не работала с молодежью, — ответила девушка, не сбавляя шага.

Она повернула направо, в сторону, противоположную той, что шел Петер, выходя в город предыдущий раз, и свернула за угол вокзала на небольшую, узкую по сравнению с Невским, улочку, начинавшуюся скромным трехэтажным особняком в классическом стиле, построенном, вероятно, в первой половине прошлого столетия: совершенно не соответствующего эклектичной вычурности соседних зданий, без малейшего намека на декор, с обшарпанным желтым фасадом, как в классических романах Достоевского.

— Разве у вас в университете нет студенческих обменов?

— Есть, но я специализируюсь на испанском, с вашими соотечественниками общаюсь только на работе, — улыбнулась Рита.

Петер хотел было спросить, откуда в таком случае она настолько хорошо владеет немецким, но почувствовал, что его опять уносит не в ту сторону, что он вновь переходит ту невидимую грань, которую не должен переходить ни в коем случае. И что в очередной раз выпадает из действительности, забывая о том, куда направляется и с какой целью.

— Вы так и не ответили, куда мы идем? — произнес он вместо вертевшегося на языке вопроса.

— Уже пришли, – ответила Рита, поравнявшись с очередным образцом эклектики, в которой, впрочем, была исполнена половина улицы.

Дом, возле которого они остановились, с фасадом терракотово-розового оттенка, лет пятьдесят назад, должно быть, поражал прохожих богатством своего декора, выделявшегося на фоне соседних зданий и сразу дававшего понять, где здесь сдаются самые дорогие квартиры. За прошедшие полвека фасад поизносился — при незначительных реставрационных работах его вполне можно было вернуть в начальное состояние, но городское управление, кажется, не было в этом заинтересовано. Таких зданий в Ленинграде было много, Петер обратил на это внимание еще во время своего марш-броска по Невскому. Он не любил эклектику, предпочитая современные решения, но не мог спокойно наблюдать, что к архитектурному наследию относятся столь небрежно.

— Петер! — выдернула его из размышлений гид. — Вы меня слышите?

Он поймал себя на том, что внимательно изучает барельефы оконных наличников третьего этажа, выполненных виде женских голов в окружении какой-то растительности.

— Да, да, конечно, – поспешно ответил он.

— Я говорю, что мы пришли. И лучше бы нам поторопиться, – сказала девушка, указывая на вход в какое-то заведение со странным названием «Рюмочная».

Что оно означало, Петер не знал. Рюмка — это, кажется, что-то вроде маленького стакана? Гид привела его в магазин стеклянной посуды? Додумать, впрочем, он не успел, оказавшись в сумрачном помещении, заставленном высокими закусочными столиками как те, что были в вокзальном буфете. В нос ударила смесь запахов вчерашнего перегара и свежего спирта. Петеру стало нехорошо — он плохо переносил алкоголь. В реальность вновь вернула девушка-переводчик.

— Теперь смотрите внимательно, — прозвучал ее голос. — Возможно, увидите здесь этого вашего люмпена.

— Какого?

— Который спал на скамейке, под которую вы задвинули чемодан. Ну же, Петер, вспоминайте, во что он был одет! Если он еще здесь, то и чемодан, скорее всего, при нем.

— Почему?

— Да потому, что рюмочная — первое место, куда пойдет вокзальный бродяга, проснувшись. Ему надо сначала выпить, он же алкоголик, понимаете? А только потом он пойдет продавать чемодан.

Петер не понимал. Его вело от густого перегара, стоявшего в воздухе. Единственное, что было ему ясно — надо поскорее разглядеть в этой массе одетых в серое и черное людей разной степени трезвости (а заведение было действительно полно под завязку) того типа с вокзала, что спал на скамейке. Петер усиленно вспоминал, во что же он был одет, было ли в его наряде что-то особенное? Кажется, черное заскорузлое пальто, лоснящееся от грязи, обувь… Обувь он вспомнить не мог. Головной убор… Точно! Его же тогда еще удивило, что на спящем, несмотря на сезон, была эта русская меховая шапка с подвязанными ушами, такая же засаленная, как и пальто. Взгляд Петера лихорадочно метался по залу питейной, пока наконец не выцепил знакомую шапку в дальнем его углу.

— Кажется, я его вижу, — шепнул он Рите. — Пойдемте!

Петер решительно двинулся в сторону шапки, пробивая себе путь едва ли не локтями. Остановившись у нужного столика, он посмотрел вниз и едва не закричал от радости — у обутых в драные башмаки ног бездомного стоял чемодан Майера. Петер перевел взгляд выше и увидел испитое, отечное, давно не бритое лицо типа с вокзала. Тот стоял, навалившись на столик, и, судя по всему, вливал в себя уже далеко не первую порцию спиртного. По правую руку от него лежал ненадкусанный бутерброд из серого ржаного хлеба с четырьмя выложенными в ряд дохлыми серебристыми рыбешками и двумя половинками сваренного вкрутую яйца поверх. В нос пахнуло запахом водки, рыбы и немытого тела бездомного. Петера едва не стошнило, когда тот взмахнул рукавом, опрокидывая в себя стоявший перед ним стакан и проглатывая его содержимое одним махом, даже не поморщившись. Он потянулся за бутербродом и встретился взглядом с Петером, подняв на него красные, покрытые сеточкой сосудов глаза, и сказал что-то, вероятно, нелицеприятное, беря во внимание его враждебный взгляд и резкие пьяные интонации.

— Что он говорит? — спросил Петер, наклонившись к Рите. — Я не понимаю.

— Мягко говоря, ему не нравится, что вы на него смотрите, и он хочет, чтоб мы ушли.

Петер понял, что пора действовать.

— Простите, но это наш чемодан, вы его украли, – сказал он по-русски пьянице, хватаясь за ручку Майерова чемодана и подтягивая его к себе.

— Что??? — взревел тот, хватая его за грудки. — Что ты мне говоришь?..

Окончания фразы Петер не разобрал, а все дальнейшее произошло слишком быстро. Он, кажется, попытался вырваться из рук маргинала, не отпуская при этом ручку чемодана, но хватка у типа оказалась прямо-таки бульдожьей, вырвав с мясом лацкан его пиджака. Пальцы бродяги сомкнулись на чемоданной ручке поверх руки Петера в попытке перехватить инициативу, бездомный размахнулся для удара, Петер пригнулся, уклоняясь, пнул бродягу ногой в живот, опрокидывая столик, и со всех сил дернул чемодан на себя, отлетая с ним в сторону.

В себя он пришел, сидя на грязном полу бара (вспомнить сейчас, как правильно называется это русское питейное заведение, было выше его сил), в окружении любопытных взглядов посетителей. Его противник, кряхтя, поднимался на ноги в паре метров от него. Тут же подлетела не то буфетчица, не то официантка неопределенного возраста в таком же белом халате и наколке в волосах, что и у той, другой, в вокзальном буфете, и начала что-то выговаривать по-русски. Разобрать Петер был не в состоянии, но отчетливо уловил слово «милиция», слетевшее с ее губ, после чего бродяга поднял руки в защитном жесте и едва ли не бегом направился к выходу. Петер хотел было кинуться следом за ним, но почувствовал на плече чье-то прикосновение.

— Петер, успокойтесь, даже если он успел забрать что-то ценное, вам его уже не догнать. Проще будет дать ориентировку в милицию, здесь они лучше справятся, — услышал он над головой голос девушки-переводчика.

Петер кивнул головой, поднялся с пола, отряхнул брюки, и только сейчас, осматривая себя, осознал, что его любимый пиджак от Кардена, обошедшийся ему в прошлом году в весьма приличную сумму, был безнадежно испорчен. Но сейчас об этом думать было некогда.  Петер огляделся вокруг: посетители заведения как ни в чем ни бывало вернулись к прерванным потасовкой занятиям, потеряв всяческий интерес к его персоне; буфетчица-официантка на сей раз выговаривала что-то Рите, подметая с пола осколки разбитого стакана и составные части развалившегося бутерброда, но беседа, казалось, шла в довольно мирном ключе. Вслушиваться в ее содержание и пытаться хоть что-то разобрать он не имел ни малейшего желания.

Опрокинутый столик по-прежнему валялся на полу в окружении паспортов и каких-то листов, отпечатанных на машинке, выпавших, очевидно, из раскрывшегося во время схватки чемодана, лежавшего тут же. Петер поднял столик, оказавшийся весьма увесистым, и поставил его на место, поймав благодарный взгляд буфетчицы-официантки.

— Простите пожалуйста, – сказал он ей по-русски. — Я не хотеть делать это.  Вам надо помогать что-то еще?

— Нет, спасибо, — услышал он в ответ. — Уже все хорошо.

Накрашенные ярко-красной помадой губы расплылись в улыбке, и Петер поймал себя на том, что впервые за проведенное в СССР время видит улыбку на лице представителя советского общепита. Он только сейчас разглядел, что это была совсем молодая женщина несколькими годами старше его самого.

Он наклонился и стал торопливо собирать с пола рассыпанные документы обратно в чемодан, желая поскорее с этим покончить и вырваться наконец на свежий воздух из душного, пропитанного парами алкоголя зала, находиться в котором становилось уже совершенно невозможно. На глаза попалась записная книжка в кожаном переплете. Петер рассеянно поднял ее и пролистал. Страницы были тщательно пронумерованы и плотно записаны мелким убористым почерком. Из любопытства заглянув в последние заполненные страницы, он с удивлением обнаружил на одной из них свое имя. Вернувшись на пару листов назад, он решил почитать внимательней и понял, что это тот самый журнал, который ведет Майер для отчетности перед «штази». Не задумываясь, он сунул блокнот в карман порванного пиджака и вернулся к прежнему своему занятию.

— Петер, с вами все в порядке? — Обеспокоенно спросила его Рита, помогавшая собирать документы с пола и о существовании которой в последние несколько минут он совершенно забыл.

— Да, все хорошо… — Ответил он, осознав, что за все время после драки не обмолвился с ней и фразой в противовес тому словесному вулкану, что от волнения извергал прежде. — Здесь слишком душно, давайте поскорее закончим и уйдем отсюда.

Глава 6

Майер наконец увидел приближающихся к автобусу Риту и Хартманна, болтающих и смеющихся так, будто были знакомы вечность, а не какой-то час. Это вызывало в нем величайшую досаду. Что сделал этот вечно витающий в облаках сопляк, чтобы девчонка так к нему прониклась? Он был уверен: пары дефицитных в Советах нейлоновых чулок и нескольких восторженных комплиментов будет достаточно, чтоб она в первый же вечер прибежала к нему в номер — от коллег по «штази» Майер был наслышан о сговорчивости советских гидов. Как же он был разочарован и зол, получив в ответ отповедь, о которой и помыслить не мог, долго благодаря потом свою природную находчивость за то, что ситуацию кое-как удалось замять. К приставленной к ним переводчице он испытывал смешанные чувства: с одной стороны — уважение к ее приверженности партийной идеологии и достойному для девушки поведению, с другой — он был донельзя раздражен отказом какой-то русской пигалицы, которая лет двадцать тому назад в ногах бы у него валялась, умоляя оставить при себе, лишь бы избежать отправки во Флоссенбюрг. Но Майер слишком хорошо понимал, что времена теперь изменились и приходится играть по новым правилам. За прошедшие семнадцать лет он настолько сросся со своей новой личностью, что порой забывал, что прежде его звали вовсе не Густав Майер.

Рита (несмотря на отказ, девушка ему нравилась, и он продолжал называть ее так про себя) с Хартманном подошли к автобусу. Вид у последнего был донельзя счастливый, хоть и весьма потрепанный: на скуле красовался кровоподтек, левый лацкан весьма недешевого пиджака был оторван с корнем, болтаясь сам по себе, да и весь костюм выглядел так, будто его хозяин протирал собой пол или валялся в грязи, все это подняло в Майере еще большую бурю недовольства.

— Что вы себе позволяете, Хартманн? Вы позорите нашу делегацию, являясь в таком виде! — обрушился он на мальчишку, с удовлетворением наблюдая, как довольная улыбка разом сползла с его лица.

— Товарищ Майер! Как вам не стыдно! Если бы не Петер, вряд ли бы вы получили свой чемодан обратно, – возмущенно сказала ему Рита.

«Значит, для нее он уже Петер», – злорадно отметил про себя Майер, обращая при этом внимание, что чемодан в руках Хартманна, в отличие от него самого, выглядел целым и невредимым.

— Следовало бы проработать вас перед товарищами, Хартманн, за ваше недопустимое поведение. Но на первый раз прощаю, за возвращение чемодана. — Сказал Майер, стараясь принять вид поосанистей и посолидней; в собственных глазах он казался себе невероятно великодушным. — Надеюсь, с документами все в порядке?

— Я не открывал чемодан, герр Майер, – наивно хлопая глазами, ответил сопляк.

— Ладно, мы и так потеряли много времени, давайте сюда чемодан. Занимайте место в автобусе и приведите себя уже в порядок, — раздраженно ответил Майер.

Он пронаблюдал, как Хартманн запрыгивает в автобус и занимает место рядом с девчонкой Штроссе. Та тоже порядком попортила ему сегодня нервы во время своей эскапады в ресторане. Он бы ей отомстил при случае, но ее отец занимал слишком высокий пост в партии, и эта маленькая месть могла обойтись ему, Майеру, слишком дорого. Оно того не стоило. Хотя злость никуда не уходила. Майер еще раз внимательно посмотрел на Хартманна. Что-то в нем было не так. Он не мог понять, что именно, но мог поклясться на чем угодно, что Хартманн был неблагонадежным. Он наблюдал за ним уже давно, но никак не мог найти доказательства этой самой неблагонадежности, что ужасно выводило его из себя.

* * *

Петер опустился на сиденье рядом с Кристой, оглядываясь, куда бы закинуть портфель, но не обнаружив верхних багажных полок, сунул его под сиденье.

— Ну и вид у тебя! — сказала ему Криста, брезгливо поморщившись. — А запах! Фу, Петер, если б не знала, что тебя тошнит даже от пива, решила бы, что ты пил минимум неделю.

Петерова непереносимость алкоголя слыла байкой среди одногруппников и была предметом незлых насмешек во время факультетских праздников. Выяснилось все еще на первом курсе, когда они с ребятами и Кристой пошли отмечать завершение осеннего семестра в один из баров в Западном Берлине — стены тогда еще не было, и они относительно свободно ходили из одной части города в другую. Не успел Петер ополовинить кружку пива, как горлу подступила тошнота — остатки вечера он провел в туалете бара, исторгая в унитаз содержимое своего желудка. До дому помогла добраться все та же Криста. Наутро он проснулся совершенно разбитым, с заложенным носом, шумом в ушах и отвратительной головной болью, ушедшей только ближе к вечеру. На этом свои эксперименты с алкоголем он решил прекратить, ибо прежние их с Йоханом попытки употребления спиртных напитков в виде тайного распития материной наливки и шнапса из запасников Йоханова отца заканчивались для Петера так же плачевно. После того случая в баре его порой начинало мутить даже от одного запаха алкоголя, поэтому все произошедшее сейчас в рюмочной он помнил довольно размыто.

— Хорошо, что тебя сейчас не видит Улла, — продолжала меж тем причитать Криста.

— При чем тут Улла? — недоуменно спросил Петер, снимая пиджак.

Он в самом деле не понимал, каким образом недавно произошедшее и его внешний вид касаются оставшейся в Берлине невесты, о которой он в данный момент даже не вспоминал — сейчас его занимали совершенно другие вещи. Например, возможно ли починить и почистить его единственный пиджак и где это сделать в чужом городе. Он сильно сомневался в том, что это будет по силам местным портным — гардероб советских граждан не внушал ему доверия. Петер свернул пиджак и отправил его под сиденье, к портфелю. Криста была права: запах от него исходил тот еще.

В одной рубашке сидеть в автобусе было прохладно. Он подумал, что было бы неплохо достать из чемодана кардиган, взятый на смену пиджаку, а заодно и плащ, коль скоро им вновь придется выходить на улицу. Он порядком замерз, разгуливая без верхней одежды на пронизывающем ленинградском ветру.

— Не знаешь, кстати, где мой чемодан? — спросил он Кристу.

— Так мы его с Клаусом в багаж сложили. — Ответила Криста, протягивая Петеру маленькое карманное зеркальце, извлеченное из недр ее сумочки. — На вот, полюбуйся.

Петер выругался про себя, что опять придется мерзнуть, заглянул в зеркало и присвистнул.

— Да уж… — Вздохнул он, кое-как пытаясь привести в порядок волосы, с таким трудом уложенные бриолином в трясущемся вагоне поезда рано утром.

Он понял, что имела ввиду Криста, говоря об Улле — та бы извелась от причитаний еще пуще: на скуле наливался лиловым приличный синяк. Петер никак не мог вспомнить, как он его получил. Разве что приложился о пол в рюмочной, когда отлетал с чемоданом. Отчего-то взяла досада, что синяк за грядущие в Ленинграде четыре дня совершенно точно не сойдет. Не то чтобы Петер сильно переживал о собственной красоте, но по натуре был педантом и предпочитал аккуратность во всем, что по словам матери, плохо вязалось с его отрешенностью от мира. Но синяк совершенно точно не имел никакого отношения к плохо вычищенной обуви или не отглаженной рубашке. Скулу неприятно саднило.

— Есть у тебя что-нибудь холодное? — спросил он Кристу.

— Откуда? — ответила та. — Хотя нет, подожди, — и порывшись в сумочке, протянула ему круглую металлическую пудреницу — Петер видел похожую на туалетном столике Уллы.

Скулу приятно холодило.

— Не знаешь, когда мы уже отправимся, наконец? — спросила Криста, нервно ерзая на сиденье.

— Думаю, скоро, — пожал плечами Петер. — Рита ушла звонить на базу, что мы сейчас приедем. И с каким-то музеем договариваться. Мы на экскурсию опоздали.

— Рита?

— Ну да, Рита, девушка-переводчик, ты что, забыла, как ее зовут? Что ты на меня так смотришь?

— Нет, ничего, — ответила Криста, но взгляд ее был каким-то странным. — Одна радость, раз мы едем сейчас в гостиницу, они нас хотя бы покормят. А то от их жуткого кофе желудок сводит.

— Есть хочешь?

— А то ты не знаешь, – Криста отличалась здоровым аппетитом, хотя, глядя на ее высокую тонкую фигуру, этого было не сказать.

Петер полез под сиденье и достал из портфеля завернутый в газету бутерброд.

— Будешь? — спросил он.

— Что это?

— Бутерброд. С икрой. Красной.

— Ну давай.

— Только ешь поскорее, меня от этого запаха тошнит.

Криста развернула газету и откусила приличный кусок.

— Ммм, вкушно, — протянула она с набитым ртом, плевав на приличия. — Жизнь налаживаетша! А еще есть?

— Есть, – смущенно сказал Петер. — Только он погрызенный.

— Все равно, давай! — ответила изрядно подобревшая Криста. — Вот, теперь точно можно жить, — добавила она, проглотив последний кусок, — еще бы попить чего-нибудь.

— Вон там автоматы с газировкой стоят, — повел Петер рукой в сторону вокзала.

— Ну уж нет, спасибо. Видела я в Москве эти автоматы, все из одного стакана пьют. Я лучше потерплю, скоро в гостиницу приедем. Вон, кстати, гид наш возвращается, — сказала Криста, глядя в окно автобуса. Действительно, от вокзальных дверей своей стремительной походкой к ним направлялась Рита.

— Петер, эй! Земля вызывает! — окликнула Криста — он оторвался от окна. — Рассказывай!

— Что?

— Что обещал, — сказала Криста, устраиваясь поудобнее в автобусном кресле. — Где ты был, пока мы все сидели в ресторане? Только мне не заливай, что потерялся по дороге из туалета. А еще жутко интересно узнать, что за злачное местечко ты посетил на пару с фрекен Ритой, раз вернулся в таком виде.

— Тебе бы там не понравилось, — ответил Петер, доставая из кармана горсть зубослипательных конфет, — но наверняка бы впечатлило. Будешь?

Автобус плавно двинулся с места, шурша колесами по асфальту.

* * *

Рита вернулась домой уже поздно вечером, почти в одиннадцать, страшно уставшая и голодная. Таких изматывающих приключений с туристами у нее прежде не случалось, и оттого она была вдвойне рада, что экзамен по языкознанию удалось перенести, договорившись с преподавателем и деканатом о сдаче вместе с другой группой. Работу в «Спутнике» ей всегда успешно зачитывали за практику, не вдаваясь в подробности того, что чаще приходилось работать с французскими и немецкими группами, а не испаноговорящими выходцами из Латинской Америки. Почасовая наработка с лихвой перекрывала все нормы, установленные институтом, и Риту часто приводили в пример и награждали грамотами как одну из лучших студенток факультета — впрочем, она на самом деле была отличницей.

Рита разулась в передней и прошла в комнату. Ася еще не спала, сидя на кушетке с опущенными в таз с водой ногами и подшивала пуанты, подпевая поставленной в проигрывателе Кристалинской. В воздухе витал запах болгарского розового масла, которым сестра лечила убитые после спектакля ноги.

— Как прошло? — спросила Рита, снимая пальто и убирая его в платяной шкаф.

— Могла хотя бы поздороваться для начала, — обиженно буркнула Ася, не отрываясь от своего занятия. — Нормально прошло. Я, между прочим, тебя ждала, зря что ли контрамарку давала?

Рита балет не любила, хотя разбиралась в нем неплохо и на премьеры сестры ходила исправно, не пропуская ни одной, несмотря на то, что та стояла в «корде», периодически исполняя корифейские партии в «двойках», «тройках» и «четверках». Сегодняшнего спектакля Ася ждала особенно, она еще в прошлом году прожужжала сестре все уши о готовящейся постановке «Легенды о любви» молодого хореографа Григоровича, но в состав ее ввели лишь недавно, поэтому Рита понимала ее обиду — в столь особенный для сестры день ее, Риты, не было в зрительном зале. Она и сама была порядком раздосадована, что не успевает в театр из-за всех этих приключений с автобусом и чемоданом — после смерти бабушки четыре года назад сестра стала для нее единственным близким человеком.

— Прости, Аська, день сумасшедший — чуть позже расскажу, — сказала Рита с сожалением, обнимая сестру. — Мне правда очень жаль, что не успела, я знаю, как это было для тебя важно. Есть поесть что-нибудь? Страшно голодная.

— Суп разогрей. На кухне, на подоконнике, – все так же обиженно ответила сестра, вырываясь из ее объятий.

— А Лев где? — переодеваясь спросила Рита из своего закутка комнаты, отгороженного шкафом.

— У Левушки важный эксперимент, он сразу из театра поехал в институт, — сказала Ася с укоризной, делая ударение на слове «театр». — Кстати, чуть не забыла. Тебе Галка два раза звонила, просила ей перезвонить, как вернешься.

— Ты на часы смотрела? — спросила Рита, застегивая кофту. Ходики над столом, доставшиеся еще от прабабушки и пережившие две войны, показывали пятнадцать минут двенадцатого.

— Она сказала обязательно позвонить, даже если поздно. Там что-то срочное, с экзаменом связанное.

Рита обула домашние туфли и вышла в коридор. Хорошо зная обидчивый, но отходчивый Асин характер, она понимала, что к ее возвращению сестра включит свой обычный режим наседки, начнет засыпать вопросами, сокрушаться и делиться в ответ впечатлениями от прошедшего спектакля. Рита не понимала ее восторженности. Ася работала в Кировском уже десять лет, так и не поднявшись за этот срок по лестнице балетной иерархии, — возможно, из-за своего слишком мягкого характера. Рите было это удивительно: сестра стоически выдерживала тяжелые физические нагрузки и боль в разбитых ногах, принимая их как должное (сама Ася высокопарно называла это данью искусству) — но при том совершенно не умела постоять за себя, предпочитая держаться в стороне от любых конфликтов.  Так или иначе, на Ритин взгляд, за такой срок вся эта балетная рутина должна была давным-давно надоесть и восприниматься как нечто обыденное и преевшееся, несмотря на неплохую зарплату и частые заграничные гастроли. Но Ася, невзирая на все сложности, по-прежнему была влюблена в свою профессию, как и почти двадцать лет назад, когда впервые перешагнула порог балетного класса в блокадном еще Ленинграде. Если бы ее спросили, что она любит больше всего в своей жизни, Ася (Рита была в этом уверена) назвала бы две вещи: своего мужа Левушку и свою работу. Левушку она любила все же больше.

Поразмыслив немного, что же все-таки лучше сделать сначала: поесть или позвонить Гале, Рита, призвав себя действовать сообразно здравому смыслу, решила сначала позвонить.

Телефон, невзирая на поздний час, был занят соседкой, тетей Глашей, болтавшей со своей закадычной подругой Риммой Сергеевной, жившей на Лиговском. При жизни бабушки они часто собирались втроем в комнатке тети Глаши, где играли в преферанс, вспоминая проведенную в Смольном институте юность. В детстве Рите нравилось сидеть с ними, слушая рассказы о далекой, навсегда ушедшей эпохе, казавшиеся в ту пору сказками про принцесс: все эти коляски, лошади, дворцы и балы не имели совершенно никакого отношения к их жизни в коммунальной квартире из шести комнат с общей кухней и очередью в ванную.

Завидев Риту, ожидающую возможности позвонить, тетя Глаша начала торопливо прощаться с собеседницей:

— Жду тебя завтра, душа моя. Сыграем, как прежде. Жаль, Катеньки с нами нет, — до Риты дошло осознание, что сегодня четверг — в преферанс играли традиционно по пятницам.

— Маргуша, дорогая, неделю тебя, почитай не видела, совсем ты пропала куда-то, — сказала тетя Глаша, кладя трубку и обращаясь на сей раз к ней, Рите.

— Сессия у меня, тетя Глаша. Вы простите, совсем говорить некогда, позвонить надо, срочно.

— Звони, звони, и то правда, заболталась я что-то, давно уже спать пора, — ответила соседка и зашаркала в сторону своей комнаты.

Рита прекрасно знала, что спать она не ляжет, а будет опять коротать белые ночи за томиком Пушкина или Ахматовой. Тетя Глаша жила одна. В юности она была замужем за офицером царской армии, но его расстреляли в Крондштадте в двадцать первом, детей у них не было.

Набирая Галин номер, Рита была несказанно рада, что подруга живет в отдельной квартире — будь у нее коммуналка, как у Риты, соседи вряд ли бы обрадовались телефонной трели в половине двенадцатого ночи. Галя училась с Ритой в одной группе и была дочерью профессора «техноложки». Жили они в недавно отстроенном Московском районе, поблизости от работы Галиного отца. Но Рита ни за что бы не променяла Невский на такую, как ей казалось, Тьмутаракань. Галя взяла трубку достаточно быстро.

— Ритка, ты?

— Я.

— Ну наконец-то. Я тебе с ног сбилась звонить. У нас экзамены поменяли. Языкознание на четверг перенесли.

— А что вместо него? — Рита внутренне напряглась. Языкознание было как раз той дисциплиной, о переносе которой она договаривалась.

— История КПСС. Авдонин, по слухам, на конференцию уезжает в Москву в понедельник, на неделю.

— Час от часу не легче, – вздохнула Рита. — И когда нам его поставили?

— Послезавтра, в десять, — зевнула на том конце провода Галка. — Ладно, я тебе все сказала, спать пойду. Весь день сегодня учила.

— Да, спасибо, что предупредила, — ответила Рита, но в трубке уже слышались короткие прерывистые гудки.

Новости были неутешительные: преподаватель истории КПСС был принципиален в вопросах, касающихся своего предмета, и очень несговорчив. О переносе экзамена не могло быть и речи. И в отличие от Галки, у Риты не было такой роскоши, как два дня на подготовку. В лучшем случае — завтрашний вечер, и то, если удастся договориться с кем-то, кто проведет «»вечер дружбы вместо нее. На Сашу в этом вопросе полагаться не стоило, он никакими языками, кроме русского и фарцовочного английского, не владел. Рита положила трубку и пошла на кухню разогревать суп.

Глава 7

Гостиница с символичным названием «Дружба», в которой их разместили, находилась на Петроградской стороне, примерно в получасе езды на трамвае от исторического центра города, на улице с очередным непроизносимым названием — Чапыгина. Во всю стену примыкающего к зданию гостиницы соседнего дома красовалось панно, выполненное в технике сграффито и олицетворявшее, по версии художника, дружбу народов: две темнокожие девушки радушно приветствовали европейской внешности юношу, простирая к нему руки; все трое были одеты в некую стилизацию римских тог.

Номер, в который их заселили, был невероятно тесен для четверых, душевая, как и в Москве, располагалась на этаже, а горячую воду давали по расписанию, поэтому Петер встал пораньше, чтобы успеть принять душ — но все равно столкнулся с очередью, говорившей чуть не на половине европейских языков.

Он уже вернулся из душевой, оделся, набриолинил волосы и теперь придирчиво рассматривал свое лицо в небольшом зеркале, висевшем у входа в номер, когда в комнату ворвалась Криста.

— Завтракать! — крикнула она с порога. — Хватит валяться, сони!

На самом деле никто уже не валялся — все встали и были почти готовы, кроме Отто, как обычно проспавшего и тоже ушедшего мыться.

— Стучаться надо, — недовольно буркнул Вилли, вдевавший запонки в манжеты рубашки, — мы могли быть не одеты.

Вилли был зол со вчерашнего вечера: Майер не дал ему заселиться в один номер с Андреасом, его лучшим другом.

— Подумаешь, — ответила Криста как ни в чем не бывало, — что я у тебя там не видела, Вилли?

Застилавший постель Клаус покраснел до корней волос, как всегда бывало, едва в его присутствии начинались разговоры о сексе, в общем-то обычные. Петеру казалась странной эта его стеснительность, но он списывал ее на строгое религиозное воспитание Клауса.

— Откуда ты знаешь? Я за прошлый год на еще на шесть сантиметров вырос, — парировал Вилли, заметно повеселев — они с Кристой любили временами пошутить на тему их короткого романа, случившегося пару лет назад.

— Сомневаюсь, что твой член вырос так же. В любом случае, проверять меня не тянет, — в тон ему пикировала Криста.

В ответ в ее сторону полетела подушка с постели Вилли, тут же пойманная и отброшенная обратно, а Клаус запунцовел еще сильней, нервно расправляя несуществующие складки на покрывале идеально заправленной кровати.

Петер чуть не покатился со смеху, несмотря на боль от улыбки в пострадавшей накануне скуле; ему вторили Вилли и Криста, и даже вечно зажатый Клаус нервно посмеивался, по-прежнему краснея. Петер любил грубоватую непосредственность Кристы — она его расслабляла, в отличие от Уллиной чопорности.

Тогда, два года назад, роман старосты третьего курса Кристы Штроссе и первокурсника Вилли Крамера был главной факультетской сплетней. Вилли и в восемнадцать был здоровенным блондином — как раз во вкусе Кристы, как признавалась она в то время Петеру. Они были приметной парой, из тех, что заставляют оглядываться назад и смотреть себе вслед: оба красивые, высокие, светловолосые — но эти отношения, как и все прочие отношения Кристы, не продлились долго. Провстречавшись пару месяцев, Криста и Вилли разошлись по обоюдному согласию без особых сожалений, оставшись добрыми приятелями. С тех пор Вилли был периодически вхож в их компанию.

Наблюдая за менявшимися как перчатки парнями Кристы, Петер каждый раз был благодарен судьбе — или же самой Кристе в ее лице, оставившей без ответа его несмелые ухаживания еще в их бытность зелеными первокурсниками. Окажись он на месте одной из ее пассий, разрыв дался бы ему тяжело — а так Криста была замечательным другом, которого Петер просто обожал (за исключением тех моментов, когда ее заносило). Его вторым лучшим другом — после Йохана. Криста понятия не имела о готовящемся побеге Петера. И это было той вещью, в которой он ей никогда бы не признался. Не потому что не доверял — просто не хотел ставить под удар: Криста, в силу своего положения в обществе, заведомо была по другую сторону баррикад, пусть не по убеждениям, но по статусу.

Их смех был прерван Отто, ввалившимся в комнату в купальном халате.

— Эти идиоты отключили горячую воду, представляете? Как раз, когда я стоял намыленный! Русские свиньи! — начал возмущаться он отвратительно визгливым голосом, едва переступив порог.

— Ты бы поосторожней в выражениях, Отто, — насмешливо ответил ему Петер, — может быть, идиот как раз ты? Расписание подачи горячей воды висит на каждом этаже.

— Ты… ты… Да я… — не находил, что ответить Отто — но заметив, наконец, Кристу, сидящую на единственном в комнате стуле, наконец придумал, что сказать. — Эй, а что она здесь делает? — обратился он к Петеру, указывая пальцем на Кристу. — Это номер для парней!

— «Она» все еще здесь, тупица, — ответила Криста. — Пришла поторопить вас на завтрак. Мы выезжаем через час — в Эрмитаж, если не забыли.

— Давай, вали отсюда, мне надо переодеться, а то я герру Майеру расскажу, что ты ходишь в комнаты к парням рано утром! И никакой папочка тебе не поможет! — продолжал грубить Отто в невероятно раздражающей своей тупостью манере. Петеру захотелось ему врезать — но Криста не дала ему такой возможности.

— Нужен мне твой стручок! — презрительно фыркнула она в лицо Отто. — Меня сам Майер и послал, идиот! Все уже готовы, ваша комната последняя осталась. Давайте, шевелитесь, вы же знаете, отдельно опоздавших здесь не кормят!

Криста уже собралась было уходить, напоследок от души хлопнув дверью — она всегда так делала, когда злилась, — как Петер поймал ее взгляд, остановившийся на нем. Криста отпустила ручку двери, так и оставшейся полуоткрытой, подошла к нему, встала напротив и приподняла его лицо за подбородок, повернув к льющемуся из окна свету.

— Ничего себе! — воскликнула она. — Подожди, я сейчас, что-нибудь придумаем, — и пулей вылетела за дверь, все же хлопнув ею на прощанье — но уже не потому, что была зла.

Петер вновь посмотрел в зеркало. На его взгляд, синяк выглядел не так плохо, если о нем не думать. С его наличием Петер уже смирился, убедив себя в том, что шрамы украшают мужчину.

Теряясь в догадках относительно того, какая мысль посетила буйную Кристину голову на сей раз, Петер сел на кровать и разложил на ней свой единственный пиджак, казалось, навсегда испорченный. Вновь открылась и закрылась дверь — кто-то из ребят вышел из комнаты — судя по осторожно-несмелому нажатию дверной ручки, Клаус. Петер поднял взгляд и убедился в верности своего предположения, не заметив в номере его рыжей шевелюры. Он вновь вернулся к скорбному разглядыванию «кардена», за которого отдал половину своей годовой стипендии. Пиджак вчера удалось кое-как почистить и даже проветрить за время вечерней экскурсии, оставив висеть на плечиках, зацепленных за ручку форточки, напротив раскрытого окна. Вилли с Отто потом, правда, ругались, что Петер выстудил весь номер, но зато от пиджака перестал исходить тот ужасающий запах, приставший к нему в рюмочной — для закрепления эффекта Петер даже сбрызнул его своими любимыми Книже Тен.

Петер с сожалением разглядывал оторванный лацкан, думая о том, удастся ли его вообще починить — за этим занятием и застала его вернувшаяся Криста.

— Ну-ка, Петерле, подними голову, — скомандовала она.

Петер посмотрел на Кристу. В ее руках была знакомая по вчерашнему дню серебряная коробочка.

— Что это ты задумала? — с опасением спросил он. — И не называй меня так, сколько раз просил.

Петер терпеть не мог, когда кто-то, кроме матери, называл его детским именем. Временами ему казалось, что Кристе доставляет особое удовольствие позлить его таким образом — но на деле это был хороший способ привлечь его внимание.

Криста тем временем раскрыла пудреницу и поднесла пуховку к лицу Петера.

— Эй, ты чего?! — Петер в ужасе соскочил с кровати, догадавшись, что она собирается сделать, и на всякий случай отбежал от Кристы на безопасное расстояние — насколько это позволяли микроскопические для четырех человек размеры комнаты.

Криста угрожающе приближалась с пуховкой в руке.

— Я сделаю как лучше Петер, верь мне, — но улыбка на ее лице не сулила ничего хорошего.

Петер попятился назад, но его ноги уперлись в кровать Клауса — отступать было некуда.

— Вилли, помоги-ка мне. — Скомандовала Криста — и тот, к вящему ужасу Петера, принял правила ее игры, скрутив ему руки сзади и повалив на кровать Клауса. Сопротивляться не было смысла — хоть они и были с Вилли примерно одного роста, тот был чуть не вдвое шире Петера в кости и плечах.

— Криста, прекрати, это уже не смешно! — Возмущался Петер, безуспешно пытаясь вырваться из медвежьей хватки Вилли, пока Криста уверенно водила пуховкой по его лицу — дергать головой тоже не выходило, Вилли надежно ее фиксировал, заливисто при этом смеясь.

— Это для твоего же блага, Петерле, — ласково приговаривала Криста, меж тем довольно улыбаясь.

— Криста, хватит, меня ребята засмеют… — Жалобно стонал Петер. Ему и самому уже было смешно, он понимал, что из затеи Кристы ничего хорошего не выйдет — у нее была очень светлая, легко краснеющая на солнце кожа, в то время как его лицо уже было покрыто первым весенним загаром, мгновенно к нему пристающим.

В их веселую возню вклинился голос тупицы Отто:

— А ну прекратите! Я все расскажу герру Майеру о вашем недостойном немецкой молодежи поведении!

— Заткнись, Отто!  — три голоса слились в один.

— А то сейчас и тебя напудрим, — угрожающе-вкрадчиво сказала ему Криста, — с Петером я как раз закончила.

— Что я вам, пидарас какой? — ответил Отто, и спешно подхватив с постели пиджак, трусливо скрылся за дверью, опасаясь расправы.

— В следующий раз я ему точно врежу, — сказал Вилли, отпуская Петера.

— Предупреди, как соберешься, устроим темную, — согласился с ним Петер.

Он подошел к зеркалу. Из отражения на него смотрело бледное кукольно-фарфоровое лицо с синеющим сквозь пудру синяком на скуле.

— Как-то не очень получилось, да? — разочарованно, но все же с надеждой в голосе спросила Криста.

— Брось, это же смывается водой?

— Ну да… — разочарование в голосе Кристы стало отчетливей — ей было жаль своих трудов.

— Ладно, я пойду есть, разбирайтесь дальше сами, — оборвал их диалог Вилли и тоже вышел из номера.

Петер прошел в примыкающую к комнате умывальную.

— Прости, я правда хотела как лучше, — услышал он голос Кристы сквозь брызги воды.

— Проехали, — отозвался он.

— А что теперь с «карденом»?

— Сам не знаю. Попросил бы тебя пришить, если б не знал, откуда растут твои руки, — попытался пошутить Петер, он и вправду был очень расстроен из-за пиджака.

— У меня идея!

— Какая? — Петер повесил полотенце на крючок и вышел из умывальной.

— Мы спросим фрекен Риту.

— Нет.

— Почему? Нам даже Майер говорил в случае трудностей обращаться к ней.

— Нет, — отрезал Петер.

— Да что с тобой такое! Мы всего лишь спросим, может, она посоветует нам хорошее ателье, она же ленинградка. Пошли, — Криста схватила пиджак Петера и направилась к двери.

Петер собрался было отобрать у нее пиджак, но заметил так и оставшуюся лежать на кровати Клауса серебряную пудреницу.

— В таком случае, я конфискую у тебя это, — весело сказал он Кристе, схватив пудреницу и выбегая из комнаты вперед нее.

Петер бежал к лестнице, ведущей в столовую, слыша позади себя стук каблуков пытающейся догнать его Кристы:

— Петер! Отдай! Я тебя убью! Это же Шанель!!!

* * *

Рита переводила экскурсию на автомате (своих гидов со знанием иностранных языков в высокий сезон музею все еще не хватало), мысли меж тем были где-то далеко, перескакивая с одного на другое, что случалось с ней крайне редко. Волнение было непривычным для нее чувством, в отличие от вечно тревожащейся и переживающей Аси, а потому доставляло массу неудобств. Если такие моменты все же случались, у нее, как правило, достаточно быстро получалось разобраться в природе своих чувств, привести мысли в порядок и успокоиться, вернувшись в свое обычное состояние. Но сейчас она никак не могла понять, что же не давало ей покоя.

Внезапно всплывший экзамен не был причиной ее волнения — в этом она была абсолютно уверена. Вчера ей удалось уговорить Асю заменить ее в «Спутнике» после обеда, на встрече со студентами инженерно-строительного института — и сейчас та наверняка сидела, обложившись Ритиными конспектами и выписками из русско-немецкого словаря архитектурных терминов, проклиная тот момент, когда пошла на поводу у сестры. На руку сыграло то, что сегодня у Аси был лишь утренний класс — из-за своего участия в спектакле накануне вечером ни в репетициях, ни в выступлениях она задействована не была.

Рита мысленно поблагодарила бабушку, как делала кучу раз прежде, за то, что та научила их обеих немецкому и французскому. В детстве Рита ненавидела сидеть над грамматикой, впрочем, это было не самое худшее. Лет с семи (может, чуть позже, Рита точно не помнила) бабушка систематично, по два раза в неделю, устраивала для нее «французские» и «немецкие» дни, когда принципиально отказывалась говорить с внучкой по-русски. Асю это касалось меньше — та целыми днями пропадала в своем училище, появляясь дома лишь глубоким вечером, но сестра была покладистой и на тот момент уже не испытывала никаких трудностей с переходом с одного языка на другой. Рита никогда не была покорной, и часто пыталась протестовать, порой из чистого упрямства, но каждый раз наталкивалась на твердую непоколебимость бабушки-смолянки. «Не забывай, из какой ты семьи, Марго. Каждая приличная девушка обязана владеть хотя бы двумя языками, помимо родного», — выговаривала ей та по-французски — и Рите ничего не оставалось делать, как вновь садиться за грамматику.

Только став взрослой Рита поняла, как она обязана строгой бабушкиной системе воспитания, так ненавидимой ею в детстве. Именно благодаря этому она не испытывала сейчас трудностей с учебой, успевая при этом еще и работать, самостоятельно обеспечивая себя. Нет, экзамен точно не был причиной ее беспокойства. Полдня на подготовку, конечно, мало — но Рита не имела привычки запускать пройденный материал, предпочитая повторять конспекты лекций по горячим следам и периодически перечитывая их в течение семестра, поэтому трудностей возникнуть было не должно, даже с таким бредом, как история КПСС.

Саша? Вчера ей некогда было с ним ругаться, как, впрочем, и сегодня: в тот час, когда она забирала группу, он даже не удосужился явиться на работу. Да и вообще она не имела привычки о нем думать: он раздражал лишь в тот момент, когда они пересекались и не сходились во мнениях, в остальное время Рита о нем даже не вспоминала.

Вчерашний форс-мажор в «Спутнике»? Все разрешилось благополучно, несмотря на крайне неприятную ситуацию с утерей документов. Если бы не тот факт, что ей пришлось пропустить Асин спектакль, все сложилось даже лучше, чем было изначально заложено протоколом маршрута: они успели и в Петропавловку, в которой в конце рабочего дня было уже мало посетителей, и на экскурсию по городу, которая из-за позднего часа позволила показать туристам Ленинград во всей красе белых ночей — к вечеру промозглый пронизывающий ветер, дувший с Невы целый день, стих, хотя на улице было по-прежнему прохладно. С этой группой, несмотря на незаладившееся, казалось бы, начало работы, Рита чувствовала незнакомое ей прежде чувство общности со своими туристами.

Раньше у нее не было такого контакта: туристы оставались для нее словно за стеклом, никому не удавалось перейти четко очерченную ею границу, да и у нее самой никогда прежде не возникало такого желания. С этой группой все было иначе. То ли потому, что она на сей раз оказалась окружена сверстниками, с которыми невольно чувствовалось много общего и хотелось общаться, то ли потому, что с первой же минуты все шло не по плану и внештатные ситуации сыпались как из рога изобилия, но, казалось, намертво приклеившаяся уже к ней маска профессионального советского гида-переводчика, сошедшего со страниц учебных методичек, так и норовила сползти с ее лица.

Рита ловила себя на том, что уже знает имена некоторых ребят, без труда отличая их сейчас в толпе: закадычных друзей Андреаса и Вилли, прошлым вечером пытавшихся с ней по-доброму заигрывать, стеснительного Клауса, красавицу Паулину, независимую Кристу и романтичного, вечно витающего в облаках Петера. Последнего, впрочем, трудно было не заметить еще и из-за сияющего во всю скулу синяка. Рита замечала, что они не стесняются задавать вопросы — и что она отвечает им легко, свободно, не по протоколу. Она видела их улыбки — и ей хотелось улыбаться им в ответ. Недовольными были разве что Майер да вторивший ему глуповатый Отто.

Майер… Нет, Майер точно не мог быть причиной ее беспокойства. Рита порой замечала на себе его сальный взгляд, полный досады. Но что он мог ей сделать здесь, в Советском Союзе, резидент пусть дружественной, но чужой страны? Будь он хоть миллион раз агентом «штази», здесь он никто, у него нет никаких рычагов влияния, чтобы хоть как-то принудить ее удовлетворить свои низменные желания. Даже если верить слухам о плотном сотрудничестве «штази» и КГБ, вряд ли местные органы госбезопасности одобрят попытки чрезмерного сближения немецкого коллеги с советской студенткой против ее воли. Майер, скорее всего, был мелкой сошкой, приставленной следить за своими согражданами в время загранпоездки. Хотя Рита не отказалась бы при случае проучить этого гада, так стремившегося от собственной неудовлетворенности испортить жизнь другим и будто получавшего от этого удовольствие. Особый зуб он имел почему-то на Петера. Рита не понимала, почему, но подозревала, что именно из-за Петеровой инаковости, претившей всей натуре Майера.

Рите нравился Петер. Несмотря на свою мечтательность и очевидную неприспособленность к жизни, было в нем то, что глубоко ей импонировало. Она подмечала сходство Петера и Левушки, Асиного мужа, внутренне посмеиваясь над тем, что их с сестрой, видимо, привлекают схожие типы мужчин. Не внешне — внешне они были друг другу абсолютными противоположностями: худой, долговязый, нескладный Петер и низенький полноватый Левушка — но оба были мечтателями не от мира сего. Было между ними, однако, весьма существенное отличие. В Левушке была черта, за которую Рита втайне его презирала, а потому недолюбливала (и это было едва ли не единственной причиной разногласий между ней и Асей): Левушка был трусоват. И это было тем, что в корне отличало Петера от него, и за что Рита прониклась к Петеру искренней симпатией, несмотря на его мечтательность, отрешенность от мира и вечную рассеянность: Петер был смел.

Рита поняла это в пропитанной винными парами рюмочной, когда Петер безапелляционно, не задумываясь о последствиях для себя, ввязался в драку за Майеров чемодан с тунеядцем с вокзала — и именно этот его поступок заставил Риту Петера уважать — до того, во время поисков чемодана, она над ним лишь посмеивалась. Рита догадывалась, что Петер мог пойти на такой шаг неосознанно, импульсивно, интуитивно действуя единственным эффективным в тех условиях способом — но не обладай он смелостью, он никогда бы так не поступил, предпочтя ретироваться и обратиться в милицию. Левушка именно так бы и сделал. Рита отчетливо тогда понимала всю опасность создавшейся ситуации: в рюмочной полно было алкоголиков, старых фронтовиков, прошедших войну, которые, находясь под сильным градусом и заслышав немецкую речь, вполне могли заступиться за своего собрата по стакану — и неизвестно тогда, чем бы все это кончилось для Петера, вряд ли бы он отделался одним синяком на скуле.

Экскурсовод рассказывала о Юдифи Джорджоне. Рита машинально переводила. Она могла бы спокойно провести всю эту экскурсию самостоятельно, за полтора года в «Спутнике» выучив маршрут наизусть, но ей не хотелось связываться с получением лицензии — свою работу она воспринимала как временную. Рита любила «Юдифь», пожалуй, больше всех прочих произведений старых мастеров, представленных в коллекции Эрмитажа, чувствуя с этой картиной некую общность. Неожиданно она поймала на себе пристальный взгляд Петера — и поспешно отвела глаза.

Глава 8

Рита шла в Сашин кабинет через холл гостиницы, когда увидела препирающихся посреди коридора Петера и Кристу, по всей вероятности, возвращавшихся из столовой. Спор их, очевидно, был несерьезный: Петер держал в высоко вытянутой руке что-то вроде небольшой, отливающей серебром коробочки, которую Криста безуспешно пыталась у него выхватить, в то время как сам старался завладеть каким-то предметом одежды, зажатым у нее под мышкой. Их разносившиеся крики, впрочем, тут же прояснили ситуацию.

— Отдай пудру! — Кричала Криста, смешно подпрыгивая в туфлях на каблуках и стараясь дотянуться до блестевшего в руке Петера футляра. — Это Шанель!!!

— Сначала верни мне «кардена», — со смехом отвечал он, ловко уворачиваясь.

— Это для твоего же блага, Петерле, как ты не понимаешь!

— Сколько раз просил не называть меня так. — Парировал Петер, дергая свободной рукой на себя вещь, с которой никак не желала расставаться Криста, оказавшуюся (судя по расцветке) пострадавшим во вчерашней драке пиджаком. — Утром ты тоже говорила, что действуешь для моего блага, забыла?

«Интересная парочка», — подумала Рита, наблюдавшая за ними, стоя чуть поодаль — ей было интересно, чья возьмет вверх. Риту несколько настораживала излишняя, на ее взгляд, Кристина напористость, но, возможно, Петеру с его отрешенностью такая девушка и была нужна — чтобы периодически возвращать с небес на землю.

Петер извернулся, обняв Кристу и сцепив ей за спиной руки, собираясь уже присвоить пиджак себе, как раздался прервавший их возню голос консьержки:

— Молодые люди, что вы себе позволяете?!

Петер и Криста замерли, пробормотав ей какие-то извинения на почти правильном русском с сильным немецким акцентом, и собрались уже уходить, как заметили ее, Риту.

— Фрекен Рита! — радостно воскликнула Криста. — А мы как раз вас искали! Как удачно, что вы нам встретились!

— Заткнись, Криста, — сквозь зубы процедил Петер, толкая ее локтем. — Я же просил: не надо.

— Сам заткнись…— Ответила Криста, наступая Петеру на ногу каблуком так, что его и без того пострадавшее лицо перекосило, и он вынужденно замолчал. Методы у этой девушки были все же несколько садистские.

— Фрекен Рита, — меж тем жизнерадостно продолжила Криста, — вы не подскажете нам хорошую мастерскую по починке одежды? Петер пиджак порвал, — она продемонстрировала оторванный лацкан.

— Дай сюда, — расстроенно сказал Петер, забирая у нее пиджак. — Простите, пожалуйста, за беспокойство, Рита. Я сам справлюсь.

Он решительно развернулся, но Рита удержала его:

— Постойте, Петер, — окликнула она, — ваша девушка права. В незнакомом городе вы вряд ли найдете хорошее ателье самостоятельно. Я только рада буду помочь — я в некотором роде ваша должница, как и все остальные, впрочем.

Петер вопросительно посмотрел на нее, явно не понимая, что она имеет в виду.

— Вы же вчера спасли чемодан с документами, — пояснила Рита. — Если б вы не кинулись в драку с этим человеком, неизвестно, что бы с ними стало. Да и пиджак бы ваш не пострадал. Давайте его сюда, — мягко добавила она. — Я знаю мастера, который справится с подобной работой.

Она не кривила душой, говоря все это. Петер на самом деле в какой-то степени был ее спасителем: по закону ответственность за пребывание интуристов в Советском Союзе и за все, что с ними происходило, ложилась на закрепленного за группой гида-переводчика. Не отбери Петер чемодан, документы могли быть навсегда утеряны, а виноватой признали бы ее, Риту. Не говоря уже о том, что без регистрации в ОВИРе пребывание иностранных граждан на территории Ленинграда считалось незаконным. Туристам ни о чем таком знать не полагалось, но Рита хорошо была знакома с этой системой. Во время поисков она не думала о возможных последствиях: страх помешал бы ей сосредоточиться, поэтому она сразу отбросила от себя тревожные мысли — до тех пор, пока проблема не решится.

Петер подал ей пиджак, пребывая, судя по лицу, в смятенных чувствах:

— Право, Рита, мне так неудобно. Я вам очень благодарен. И простите за наш с Кристой концерт. Кстати, вы ошиблись. Она не моя девушка.

Его тираду прервал звук, похожий не то на всхлип, не то на писк. Рита перевела взгляд на Кристу, о присутствии которой напрочь забыла за время их с Петером диалога — та пыталась сдержаться, пряча улыбку за прикрывающей рот ладонью, но все-таки не выдержала и расхохоталась в голос.

— Ой, не могу, — говорила она сквозь смех, — фрекен Рита, неужели вы в самом деле решили, что этот недотепа — мой парень?

— Хватит, Криста, — Петер был явно зол и рассержен. — Простите еще раз за беспокойство, Рита, мы пойдем.

Но Кристу было не удержать:

— Мы с Петером просто друзья. Он мне как брат. У него невеста в Берлине, знаете, такая красотка, красивей нашей Паулины.

— Криста, Рите это не интересно, пошли уже, — Петер не знал, куда себя деть от смущения и досады — это казалось Рите невероятно трогательным и одновременно забавным.

— Нет, нет, все в порядке, — улыбнулась она. — Простите, я тоже спешу. Надеюсь, что смогу вам помочь, до встречи.

Стоя уже под дверью Сашиного кабинета, Рита слышала звук их удаляющихся шагов и обрывки спора.

— Ты перегибаешь палку, тебе не кажется?..

— … Улла тебе не подходит.

— Оставь свое мнение при себе….

— Отдай пудру…

Рита потянула ручку на себя. Саша сидел в кресле, закинув ноги на стол, и пускал бумажные самолетики, стараясь попасть в установленную перед порогом корзину для мусора, за которую Рита чуть не запнулась.

— Саша! — воскликнула она, отодвигая корзину в сторону мыском туфли. — Тебе что, заняться нечем?

— И тебе привет, — безмятежно ответил он, покачиваясь на стуле. — Пойдешь со мной кино смотреть вечером? Закрытый показ. Трюффо. «Четыреста ударов».

— Ни имя, ни название мне ни о чем не говорят, — фыркнула Рита, занимая место напротив него.

— Ритка, ты чего? Все киношники о нем третий год болтают.

— Ну, в отличие от тебя, я с киношниками не общаюсь.

— Ах да, у тебя же высокое искусство, как я мог забыть?

— Ты прекрасно знаешь, что балет я не люблю. Так или иначе, сегодня я все равно не могу, хоть твое предложение и заманчиво.

Рита и вправду хотела пойти — ей нравилось смотреть западные фильмы на закрытых показах, куда ее периодически водил Саша. То кино было совершенно иным, лишенным пропагандистского окраса, просто — про людей. А самое главное, перед сеансом не было тонны политобозрения, как в кинотеатрах.

— И почему я не удивлен?

— В отличие от тебя, у меня завтра экзамен, надо готовиться. Затем я, собственно, и пришла — сообщить, что сейчас ухожу.

— Подожди, какой экзамен? Ты же его перенесла.

Глаза у Саши нервно забегали в испуге, от расслабленной позы не осталось и следа: он убрал ноги со стола и оперся на него локтями, сцепив руки в замок.

— У нас расписание поменяли, и предупреждая твой вопрос — историю КПСС я перенести не могу. Так что справляйся сам. Завтра после обеда приму группу обратно.

— Рита, ты чего? Где я тебе замену найду? У меня никого нет, кадров не хватает! Раньше ты сказать не могла?

— Я сама только вчера ночью узнала, в это время тебе звонить бесполезно — все равно дома нет. Если бы ты являлся на работу вовремя, а не когда твоя душенька пожелает, узнал бы еще утром.

— И что мне теперь делать? — Саша отупело-растерянно смотрел на нее, оперев подбородок на руки.

— У их сейчас в ЛИСИ встреча со студентами — я с сестрой договорилась, она согласилась переводить, будет ждать вас у входа в институт. Увези группу туда, поприсутствуй на встрече, потом доставь обратно. Вечер у них свободный. Завтра то же самое: с утра они на предприятие едут, строительный завод. Там один из практикантов — немецкий студент, и инженер один язык знает, согласились помочь. К обеду возвращаетесь обратно. Дальше уже не твоя забота.

— На чем я их повезу? Ладно завтра — за ними автобус закреплен. А сейчас?

— Как все люди, Сашенька. До площади Ленина на трамвае, затем пересядете на метро до Техноложки, дальше — пешком, там недалеко. Заодно посмотрят наше метро. Расскажешь им немного о планах строительства, значении появления метрополитена для города, — Рита говорила как можно невозмутимей, ей нравилось наблюдать за меняющимся выражением Сашиного лица.

— Рита, я ж немецкого не знаю! Я английский в школе учил! И в институте тоже! — запаниковал Саша.

— Ты и английского не знаешь, будь честным с собой, — насмешливо отозвалась Рита.

— Я советский человек, мне не положено! — произнес Саша, встав со стула и приняв знаменитую позу Ленина на броневике.

— Перестань паясничать, — со вздохом ответила Рита. — Вот, держи, — она протянула ему тетрадку, — тут все написано. Набор базовых выражений в русской транскрипции, чтобы ввести их в курс дела. Продублируешь на русском, если не поймут, они его учат в своей «ды́ре». Главное, говори медленно и слова выбирай попроще.

— Ритка, ты золотой человек! — Саша вышел из-за стола и, подхватив Риту под колени, закружил по комнате.

— Поставь меня на место и убери руки, — строго сказала она. — Распускай их со своей Танечкой, или кто там у тебя сейчас.

— Не знал бы тебя, решил бы, что ревнуешь, — весело ответил Саша, ставя ее на землю. — Одно твое слово — и я у твоих ног, солнце! Кстати… От тебя подозрительно пахнет мужским парфюмом… — Саша принюхался, — дорогим импортным мужским парфюмом.

— Ты что-то путаешь, — ответила Рита.

У нее был флакон французских духов, который привезла в подарок Ася в прошлом году с парижских гастролей, но Рита его берегла и использовала только по особым случаям, к которым сегодняшний день не относился.

— Постой! Что это у тебя? — Саша потянулся к повешенному ею на спинку стула сложенному пиджаку Петера. — Ничего себе! С каких это пор ты носишь с собой мужские пиджаки, да еще от Кардена?! — воскликнул он, внимательно осмотрев пиджак. — Правда, несколько негодный к носке…

— Дай сюда, — резко сказала Рита. Ей не нравилось, что Саша полез в дела, которые его не касаются. — Не знаю никакого Кардена. Турист один порвал, попросил помочь найти ателье для починки — я согласилась, — ответила она, не вдаваясь в подробности. — Кстати, возникнут трудности с переводом — обращайся к этому парню, он неплохо говорит по-русски. Ты его сразу узнаешь: высокий, худой, с синяком на правой скуле. Зовут Петером.

— Я даже боюсь спросить, где он заработал этот синяк. Не имеешь ли ты, детка, к этому отношения?

— Понятия не имею, с кем он подрался, — соврала Рита не моргнув глазом, ей не хотелось посвящать Сашу в перипетии вчерашнего дня. — Был в таком виде сразу, как я встретила группу на вокзале. А, да, еще можешь попросить о помощи Паулину. Шатенка с вьющимися волосами. Там всего четыре девушки в группе, увидишь, — добавила она.

— Этот вариант мне нравится больше! — довольно ответил Саша.

— Саша, кем бы ни был твой отец — если слухи о твоих частых похождениях с туристками дойдут до органов, ничего хорошего не будет, — сказала Рита уже на пороге кабинета.

— Не будь занудой, Ритусь. Ты прям как моя мать — вы бы с ней спелись.

— Я ушла, — твердо сказала Рита, затворяя за собой дверь.

— Удачи на экзамене! И спасибо за Паулину! — донеслось вслед.

* * *

Майера глубоко возмутило, что его группе не выделили отдельного автобуса, и до здания Ленинградского инженерно-строительного института, где проходила встреча со студентами, пришлось добираться общественным транспортом. Ко всему прочему, их сопровождала не Рита, а директор базы, очевидно, очередной сопляк из номенклатурных сыночков, вроде девчонки Штроссе, ни слова не смысливший по-немецки. Впрочем, на месте их встречала молодая женщина с прекрасным знанием языка, чем-то неуловимо похожая на Риту, но выше и стройнее. В другой ситуации Майер не преминул бы свести более близкое знакомство, но сейчас его гораздо больше беспокоила утеря записной книжки, а потому за ходом встречи он практически не следил, произнеся только приветственную речь вначале.

Мысли о пропаже блокнота не покидали его голову со вчерашнего вечера. Это был дневник наблюдений Майера за подозрительными личностями, пронумерованный постранично особым шифром. Он дважды перерыл свой чемодан накануне вечером и еще раз — сегодня утром — и ничего не нашел. За кожаной обложкой блокнота было спрятано удостоверение агента «штази», полученное незадолго до поездки, которым Майер очень гордился — прежде он был лишь добровольным осведомителем. Наличие удостоверения давало ему возможность обратиться за помощью напрямую в ленинградскую базу конторы, как он и собирался поступить, учредив дополнительную слежку за наиболее, на его взгляд, подозрительными. Таких у него было пятеро: Хартманн, Шульц, Фишер с Крамером и девчонка Штроссе. Сейчас удостоверения не было, а потому на помощь коллег рассчитывать не приходилось. Можно было позвонить и предупредить о явке, но к собственной досаде, он не помнил номер телефона, записанный на страницах блокнота. Адрес он знал, но кто его пустит без удостоверения? А самое главное, что в центральном штабе, дома, его за утерю документов точно не похвалят.

Майер считал себя необыкновенно находчивым, догадавшись поселить основную массу неблагонадежных под присмотром Отто. Жаль, Штроссе нельзя отправить жить вместе с ними. Уж он бы накопал на эту девчонку за время поездки кучу компромата — достаточно, чтоб успешно шантажировать ее отца или ее саму. Она и так, по словам Отто, ходит в номер как к себе домой из-за нездоровой дружбы с Хартманном и ведет себя крайне недостойно приличной немецкой девушки. Но о Штроссе он подумает позже.

Майер был необыкновенно доволен собой, вспоминая вчерашний вечер. Как возмущался сопляк Фишер, что ему не дали поселиться вместе со своим дорогим Крамером! Но ничего, здесь, в Ленинграде, он, Густав Майер, выведет этих голубков на чистую воду, а заодно с ними и Шульца — слишком уж подозрителен этот религиозный тихоня. Но не сегодня. Сегодня надо их отправить из комнаты подальше. Всех, кроме Отто. И вместе с Отто тщательно проверить вещи Хартманна.

Майера не оставляла мысль, что во всем виноват опять Хартманн. Наверняка он залез в чемодан, нашел там блокнот и, обнаружив свое имя, выкрал его. На Хартманна Майер собрал уже приличное досье — за одним минусом: не было доказательств его неблагонадежности. Ни одного отрицательного высказывания в отношении политики партии — хотя, положительных, впрочем, тоже не было. Стабильное посещение всех мероприятий. Никаких самовольных отлучек. На самом деле, на тех же Фишера и Крамера у него было куда больше компромата, но на Хартманна у Майера был особый зуб.

Вчера у него, наконец, появилось существенное доказательство его неблагонадежности: Хартманн отсутствовал на собрании группы в ресторане. Он вообще непонятно где пропадал. Майер ни секунды не верил его россказням о том, что тот заблудился по дороге из туалета. Он не знал, куда и в какой момент он исчез, но Хартманн появился в буфете, когда группа просидела в ресторане уже без малого час. Майер видел, как он разговаривал с буфетчицей, а затем занял место за высоким столиком на выходе из ресторана, повернувшись спиной к залу. Подобному поведению Майер не мог дать никакого объяснения, кроме одного: Хартманн совершил что-то незаконное за время своего отсутствия, и всячески старался это скрыть, стараясь, чтоб никто не заметил его исчезновения. Может, даже сам инсценировал кражу чемодана.

Точно. Сначала надо заняться Хартманном, а потом всеми остальными. Майер вновь вспомнил, как вчера смеялись Рита и Хартманн по дороге к автобусу — и его вновь взяла злость. Он не мог понять, что нашла русская девчонка в этом нескладном сопляке? Почему предпочла ему, солидному господину в расцвете сил, истинному арийцу, снизошедшему до нее, какого-то мальчишку-студента, чью судьбу он, всесильный Густав Майер, мог переломить одним щелчком пальцев? Ничего. С ней он тоже разберется. Никто не уходил от него просто так. Надо только найти блокнот. И удостоверение.

Глава 9

— Герр Майер, можно мы не поедем на базу? — спросила его подошедшая девчонка Штроссе.

Идиотская встреча с русскими студентами наконец закончилась, Майер ждал лишь удобного момента, чтобы воплотить свой план.

— Правила пребывания в туристической поездке за границей для всех едины, Штроссе, — строго ответил он. Ему нравилось чувствовать свою важность и превосходство, хотя на самом деле обстоятельства складывались для него весьма удачно: главная возмутительница общественного спокойствия сама пришла к нему, не пришлось даже прилагать ни капли усилий. — И кто это «мы»?

— Я и Петер, мы хотели прогуляться по городу.

Хартманна рядом с ней не было. Майер оглядел аудиторию — тот о чем-то разговаривал с похожей на Риту переводчицей. В другой раз он непременно уделил бы ей внимание (с расчетом на приятное завершение вечера, конечно), но сейчас его беспокоили совершенно иные проблемы.

— Штроссе, вам, кажется, проводили инструктаж перед поездкой: самостоятельно по городу передвигаемся группами из четырех-пяти человек в свободное от программы тура время. Сейчас у нас по расписанию возращение на базу и ужин, что непонятного?

— Но герр Майер, сейчас уже почти шесть, пока приедем на базу и поужинаем — будет восемь, а вернуться обратно надо до одиннадцати. От гостиницы до центра полчаса добираться, когда нам гулять? — упрашивала его Штроссе.

Майеру нравилось, когда его уговаривали, просили, умоляли — нравилось чувствовать свою власть над людьми и ситуацией. В такие моменты он испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие. Конечно, он с самого начала знал, что отпустит Штроссе с Хартманном и всей их неблагонадежной компанией — сейчас он просто разыгрывал спектакль. Ему хотелось посмотреть, как девчонка будет перед ним пресмыкаться.

— Радуйтесь, что я сегодня добрый, Штроссе, — многозначительно произнес он. — Идите, куда хотите, со своим Хартманном, но учтите: если опоздаете или я вдруг узнаю о вашем недостойном поведении — детальный разбор на общем собрании с занесением выговора в личное дело. Вам ясно?

— Конечно, герр Майер! Спасибо! — глаза девчонки победно блеснули — она собралась уже уходить, но Майер ее остановил.

«Э, нет, — подумал он про себя, — так легко ты от меня не отделаешься». Майеру надо было устроить так, чтобы никого из «комнаты неблагонадежных» (так он называл про себя номер, в который заселил Хартманна и остальных) в этот вечер не было в гостинице. Никого, кроме Отто — Отто был ему нужен. Заботило Майера только одно: как провернуть дело так, чтоб ни у кого из группы не возникло подозрений относительно его самого — но Штроссе сама дала ему карты в руки.

— Стойте, Штроссе. Я вас еще не отпустил, — приказал он девчонке. — Правила передвижения по городу никто не отменял. Возьмите с собой Шульца и Крамера с этим его дружком, Фишером.

—Вилли Андреасу не дружок, а друг, — грубо ответила Штроссе. — Я вас поняла, герр Майер. Мы вернемся вовремя.

Она поспешила к Хартманну, уже раскланявшемуся с переводчицей и теперь одиноко озиравшемуся по сторонам.

Все сложилось как нельзя более удачно — он надолго спровадил всю честную компанию, и теперь ему никто не сможет помешать. Майер едва не потирал руки от предвкушения. Конечно, было бы весьма неплохо отправить Отто следить за ними, но сегодня он был нужен на месте, чтобы впустить его в номер в отсутствие остальных постояльцев. Он дождался, пока Штроссе с остальными выйдут из аудитории, и подозвал к себе Отто.

* * *

— Куда пойдем? — спросила Криста, выйдя из института.

Петеру было все равно, мыслями он был не здесь. Перед глазами стояла Рита — там, в зале Эрмитажа. Это было сродни озарению. Экскурсовод рассказывала о «Юдифи» Джорджоне, Петер вглядывался в полотно и видел в нем что-то неуловимо знакомое, близкое — но не мог понять, что. Прежде он даже не представлял, как выглядит эта картина, в учебнике по истории искусства было лишь ее упоминание. Он терялся в догадках, но его не покидало ощущение, что ответ где-то совсем рядом — стоит только протянуть руку. В растерянности он перевел взгляд на Риту, переводившую экскурсию, — и его словно поразило молнией.  Он обводил взглядом ребят из группы, слушавших кто заинтересованно, кто равнодушно, кто с откровенной скукой — и никак не мог понять, как они не видят, не замечают этого очевидного, бьющего в глаза сходства — но им, казалось, было все равно.

Петер в очередной раз посмотрел на Юдифь — и опять на Риту — и его вновь окатило сбивающей с ног волной неведомого прежде чувства, которое он приписал удивлению от поразительной схожести двух девушек — на картине и в зале. Сходство было не внешним, разве что цвет волос совпадал — темно-каштановый, с глубоким медным отливом, да то, как они были уложены: гладко зачесаны на прямой пробор спереди и собраны в тяжелый узел на затылке. Петера в первую очередь поразила исходящая от них обеих спокойная решительность: та уверенность в своих действиях, та внутренняя невозмутимость и гармония, тот стержень, которого самому Петеру так недоставало.

Юдифь на картине опустила веки, взирая на голову поверженного ею Олоферна, и Петер не мог толком разглядеть цвет ее глаз, но готов был поклясться, что они именно того оттенка густой, обманчиво тихой южной ночи, что писали своим моделям итальянские мастера эпохи Возрождения и воспевали в сонетах Петрарка и Данте. Того манящего бархатно-черного оттенка, что были у Риты.

Петер заметил ответный взгляд Риты, будто пронизывающий насквозь, и то, как спешно она отвела глаза, но не отвел взгляд в ответ, продолжая все так же пристально рассматривать ее, будто видел впервые.

— Ау, Петер! Земля вызывает!!!

— Да, в чем дело? — рассеянно отозвался он.

— Я тебя в третий раз спрашиваю, куда мы пойдем? — сказала Криста.

— Не знаю, а где Вилли с Андреасом?

— Петер, очнись! Они только что ушли, — ответила Криста. — Договорились встретиться с ними у отеля в половину одиннадцатого, чтоб не засекли. Последнее время ты еще больше не в себе, чем обычно, — добавила она. — Ровно с тех пор, как приехали в Ленинград. Влюбился что ли?

— С чего ты взяла? — резко отозвался Петер, чувствуя, как уши предательски краснеют, а спину обдает жаром. — Пойдем, поищем ювелирный магазин.

— Может, все-таки лютеранскую церковь? — неуверенно предложил Клаус.

— О, Господи! — воскликнула Криста. — Угораздило же меня связаться сегодня с вами двумя! Мало ты дома в своей церкви насиделся, Клаус? Шел бы себе в семинарию и молился там сколько угодно! Зачем тебя понесло в архитектуру?

— Это была папина мечта, — насупившись, ответил Клаус. — И я протестант, у нас нет семинарий.

— Не знаю, как вы, но лично я намерена развлекаться! — решительно выпалила Криста, спускаясь по ступенькам крыльца. — Можете стоять здесь сколько угодно, а я пошла! Встретимся у гостиницы в половину одиннадцатого.

— Постой, Криста! — окликнул ее Петер. — Куда ты пойдешь одна? У тебя совсем плохо с русским, и города ты не знаешь. Мы сейчас даже не в центре.

— Возможно, ты и прав, — ответила она, разворачиваясь. — Но меня совершенно не привлекает наблюдать весь вечер твою отрешенно-мечтательную физиономию или терпеть занудство этого святоши, — сказала она, указывая пальцем на Клауса.

— Криста, успокойся, пожалуйста, — поднял руки Петер в примирительном жесте. — Тебе, конечно, не понравится, что я скажу, но, тем не менее, это правда. Поздно вечером гулять в чужом городе одной, не зная языка, молодой девушке опасно. Так что пойдем все вместе.

Криста надулась. Она явно пыталась что-то возразить, но, вопреки обыкновению, не находила аргументов.

— Ладно, твоя взяла, — сказала она наконец. — Только одно условие: никаких кислых рож. И зачем тебе в ювелирный?

— Надо купить кольцо. Для Уллы, — ответил Петер.

Во избежание лишних вопросов он достал одолженную Максом карту и развернул ее.

— Мы сейчас здесь. — Указал он Клаусу и Кристе на точку, обозначавшую здание инженерно-строительного института, отмеченную им еще по дороге. — Быстрее всего добраться до центра будет на метро. Поэтому сейчас пойдем на ту же станцию, на которой выходили последний раз. И поедем вот сюда, на площадь Восстания, — он указал другую точку на карте. — Там выйдем на Невский проспект, а дальше разберемся, — заключил Петер, сворачивая карту и убирая ее обратно в карман.

— Ну ты даешь, Петерле! — не удержалась от комментария Криста. — Никогда бы не подумала, что ты можешь подковаться заранее! Откуда у тебя такое сокровище?

— Брат Йохана дал перед отъездом, — без удовольствия ответил Петер. — Такие здесь в любой сувенирной лавке при музеях продаются. Пошли уже.

* * *

— Ася? — не отрывая голову от конспектов спросила Рита, услышав, как кто-то зашел в комнату. Судя по легкости шагов и мягкому щелчку прикрываемой двери, это была сестра — Левушка передвигался подобно слону в посудной лавке.

— А кого ты ожидала увидеть? — насмешливо спросила Ася, ставя сумку.

— Да нет, тут Левушка туда-сюда бегает, ужин готовит. Он сегодня пораньше вернулся.

— Марго, история КПСС окончательно застит твой разум. Ты даже не отличаешь моей походки от топота Левушки, — о Левушкином топоте сестра сказала едва ли не с придыханием, как о величайшей ценности в своей жизни. — Как учеба?

— Семь вопросов осталось. Думаю, к десяти закончу. Не хочу засиживаться допоздна, лучше высплюсь. Как тебе мои архитекторы, кстати?

— Твои архитекторы для творческих людей, как мне показалось, слишком приземленные. Мне даже не понадобились твои конспекты, на которые я угробила полдня. В основном они интересовались размером стипендии друг друга, количеством человек в комнате общежития и тем, как любят проводить свободное время их советские коллеги. Я думала, все это займет больше времени, но твоим немцам, похоже, не терпелось сбежать в свободное плавание — последнюю четверть часа я высасывала темы для разговора буквально из пальца.

— А что ты тогда так поздно?

— В магазин заходила. Сама знаешь, какие вечером очереди, — устало ответила Ася, выкладывая на стол продукты.

Рита только сейчас заметила лежавшую у ее ног авоську с булкой, сосисками, молоком и чем-то еще, что она не могла разглядеть. Как-то так сложилось, что в их семье покупки были на Асе — наверное, потому, что днем, когда очереди в магазинах были минимальны, у нее как раз был перерыв. Рите бегать по магазинам и стоять в очередях было некогда: после учебы она шла либо на работу, либо в библиотеку — готовиться к занятиям, так что редко появлялась дома раньше девяти вечера.

Рита не раз думала, что такой режим обеспечивал им мирное сосуществование. Когда приходишь домой только спать, ругаться особо некогда, да и желания нет. Рита любила сестру, но с тех пор, как та вышла замуж, чувствовала себя третьей лишней — однако ни Асин театр, ни Левушкин институт не торопились давать молодой семье отдельное жилье, и они по-прежнему ютились втроем в одной комнате коммунальной квартиры на Невском, доставшейся им от бабушки.

Впрочем, надо отдать должное, комната эта была самой большой среди прочих, и Ася с Левушкой при помощи платяного шкафа и ширмы отгородили себе нечто вроде спальни — Рита спала в «зале». Когда-то давно, до Революции, залом, или салоном, считалась вся комната. Но Рита, конечно, не застала этого времени, хотя часто вспоминала бабушкины рассказы. Тогда вся квартира принадлежала их семье — дед Риты по матери был известным в городе хирургом, но после уплотнения его семейству досталась лишь одна комната из шести. Деда Рита не знала — его арестовали по ложному доносу коллеги-соперника в тридцать восьмом — как, впрочем, не знала никого из своей семьи, кроме бабушки и Аси. Отец погиб еще до ее рождения, в августе: немецкие самолеты разбомбили госпиталь, в котором он лежал по ранению. Мама умерла вскоре после родов, от истощения, в страшном голодном декабре сорок первого.

В комнату с полной сковородой жареной картошки ввалился Левушка, толкнув дверь плечом.

— Кушать подано! — Торжественно провозгласил он, чуть не запнувшись о стоявшие у порога Асины туфли и едва не опрокидывая сковороду на пол вместе со всем ее содержимым.

— Левушка! Как можно быть таким неуклюжим! — укоризненно произнесла Ася, схватив полотенце и поспешив к нему на помощь.

— Если б ты убирала свою обувь на место, он бы не запнулся, — едко вставила Рита, но на ее реплику никто не обратил внимания — у Аси с Левушкой начиналась их ежевечерняя идиллия.

— Здравствуй, дорогая, я тебя заждался, — сказал Левушка, потянувшись к Асе за поцелуем и едва вновь не роняя сковородку, предусмотрительно удерживаемую Асей с другой стороны.

— А как я скучала по тебе, пупсик, — отвечала ему Ася, возвращая поцелуй.

Рита собрала со стола конспекты и переложила их на этажерку у окна, где обычно хранила свои учебники и тетради, понимая, что в ближайший час позаниматься ей не удастся. Она посмотрела на Асю с Левушкой, обнимавших не то друг друга, не то сковородку, решительно подошла к ним, забрала картошку и, поставив сковородку на стол, принялась расставлять тарелки. Подобная картина была ей привычна — Рита наблюдала ее уже третий год, не считая года Левушкиного жениховства. Но несмотря на то, что подобные сцены разворачивались перед ее глазами практически каждый день, Рита не переставала удивляться. На ее прагматичный взгляд, за такой срок чувства должны были охладеть — но Ася с Левушкой по-прежнему вели себя так, будто познакомились совсем недавно, и Левушка все так же ходит в женихах. Рита была счастлива за сестру, хотя ее безмерно раздражали Асины сюсюканья с мужем, она терпеть этого не могла — но в конце концов, какое ей было до этого дело?

— Ритка, я там сосиски купила, на полу, в авоське лежат, свари, а? — отвлекаясь от Левушки, сказала Ася.

— Ну что ты, Асенька, у Маргуши завтра экзамен, ей готовиться надо, — с укором в голосе возразил Левушка. Он был физиком, аспирантом в Ленинградском институте точной механики и оптики, и очень уважал все связанное с учебой. — Я и сам сварю, а ты отдохни пока, вот, смотри, что я тебе принес, — добавил он, протягивая Асе какую-то книжку, взятую с комода.

— Ах, Левушка! Какая же ты прелесть! Я тебя просто обожаю! — воскликнула Ася и вновь повисла у мужа на шее. — Смотри, Марго! — восторженно обратилась она к Рите. — Это же Блок, дореволюционное издание!

В отличие от сестры, обожавшей «серебряный век», Рита ее восторгов не разделяла, предпочитая современную поэзию. Особой удачей она считала попасть на вечер чтений с участием молодого, но уже известного в литературных кругах поэта Иосифа Бродского, или достать один из трех ходивших по рукам номеров «Синтаксиса».

Левушка разобрал продукты и ушел на кухню варить сосиски, по дороге поставив все же на место Асины туфли.

Рита терпеть не могла беспорядок, в отличие от старшей сестры, жуткой модницы и одновременно любительницы бросать вещи где и как попало. Левушка был с Ритой в этом солидарен, но его Асина привычка совершенно не раздражала. Вообще, при всей своей внешне кажущейся неприспособленности к жизни, Левушка был удивительно хозяйственен. Готовка в их доме полностью лежала на его плечах — Ася готовить не умела в принципе, у нее даже поставленные вариться яйца могли взорваться лишь оттого, что она про них забыла. У Риты с этим дела обстояли получше, но ей было гораздо легче прибраться, чем возиться на кухне — готовить она не любила, да ей и некогда было этим заниматься при ее загруженности. Рита до сих пор вспоминала год после смерти бабушки, когда в выходные и по вечерам они с Асей сидели исключительно на бутербродах, пышках и чае, поскольку столовые не работали, а готовить никто из них обеих не умел и не хотел — с этой точки зрения Левушка оказался весьма удачным приобретением.

Решив, что у нее есть еще свободные четверть часа, Рита вновь потянулась за конспектами — за это время можно было совершенно спокойно повторить еще один вопрос — но была прервана Асей.

— Ой, чуть не забыла! — сказала та из-за ширмы, где, вероятно, уже успела удобно устроиться со своим обожаемым Блоком. — Тебя там один немец спрашивал.

— Какой немец? — настороженно спросила Рита — перед глазами тут же встал Майер со своим пивным брюшком и толстыми, сосискообразными пальцами — Риту передернуло от омерзения.

— Да смешной такой — долговязый, с синяком в пол-лица.

— Вовсе и не в пол-лица, — обиделась Рита. — Это Петер. Что ему было надо?

— Да ничего особого. Просто спросил, где ты. Я ответила, что готовишься к экзамену. Он мне показался каким-то расстроенным. Что у тебя с ним?

— В каком смысле? Он мой турист, — удивилась Рита.

— Марго, ты прекрасно знаешь, я ничего не имею против ни к чему не обязывающего общения, — сказала Ася, выходя в «зал», — но будь осторожна. Пойми, серьезных отношений у тебя с ним быть не может.

— Ася, ты фуэте перекрутила? Какие серьезные отношения? Ты о чем? — ответила Рита, глядя в глаза сестре. — У него невеста в Берлине. Просто он вчера помог мне вернуть документы. Я же тебе рассказывала. Кстати, — добавила Рита, потянувшись за Петеровым пиджаком, — вот. Это он во вчерашней драке порвал. Спросишь у Лены, сможет она помочь? Я себя тоже чувствую ему обязанной. Сама понимаешь, что мне было бы за эти документы.

— Когда они уезжают? — примирительно ответила Ася, забирая пиджак.

— Во вторник.

— Я постараюсь.

— Ну вот! Теперь точно кушать подано! — Довольно провозгласил вновь возникший в дверях с полным блюдом сосисок Левушка.

Глава 10

Попытка визита в ювелирный магазин потерпела полное фиаско: продавщица с важным видом захлопнула дверь у Петера перед носом, сообщив, что ее рабочий день закончен, хотя (если верить расписанию, висевшему на дверях) до закрытия оставалось еще целых десять минут. Ужин они тоже благополучно пропустили, и Петер предложил ребятам пойти поесть в кафе-автомат неподалеку. Об этом заведении им накануне рассказывала Рита, и он специально его отметил на карте Макса, полагая, что тот вряд ли расстроится. Но Криста решительно отказалась от этой идеи, заявив, что хочет попробовать еды обыкновенных советских граждан. Обыкновенной едой советских граждан она отчего-то считала икру с шампанским — такое сочетание она вычитала в свое время у кого-то из русских классиков и считала едва ли не повседневной пищей русских.

В итоге они решили устроить пикник в скверике прямо напротив Елисеевского, расположившись на скамейке в дальнем конце аллеи, в надежде, что праздно шатающихся граждан там будет меньше, и их никто не побеспокоит. По центру сквера, официально называвшегося площадью Островского (во всяком случае, так было обозначено это место на карте), возвышался памятник Екатерине II, русской императрице немецкого происхождения, взирающей на город с высоты своего постамента, окруженного скульптурными изображениями ее верных вельмож. Со своего места Петер мог видеть только мантию, величественно ниспадавшую с бронзовых плеч русско-немецкой царицы, трех приближенных, гордо восседавших у ее ног — да кусок витрины Елисеевского, просматривавшегося сквозь ажурно-зеленые кроны деревьев. Единственная аллея сквера, отчего-то называвшегося площадью, была окружена пышной растительностью из каштанов, кленов, дубов и вязов, сирени и акации и еще каких-то кустарников, названия которым Петер не знал, но в которых, будь он лет на десять помладше, было бы очень здорово играть в прятки. По крайней мере, кузен Томас сказал бы именно так.

День, в отличие от вчерашнего, выдался солнечным и приятно теплым. Петер отломил кусок булки и отпил молока из стеклянной бутылки, подставляя лицо слабо греющим лучам вечернего солнца, задумавшись, почему сквер называется площадью и носит имя какого-то Островского, в то время как в нем стоит памятник русской императрице. Загадочный Островский не давал ему покоя — сколько Петер ни пытался вспомнить, кто это такой, у него ничего не выходило.

— Криста, кто такой Островский? — спросил он у подруги, в этот момент занятой поглощением игристого вина, в России отчего-то называемого шампанским, да еще Советским, из уже наполовину опорожненной бутылки.

Шампанское было предусмотрительно перелито Кристой в бутылку из-под газировки (поскольку практически не отличалось от нее цветом) в какой-то подворотне за Елисеевским под неодобрительные стенанья Клауса, которого Криста грозилась напоить этим самым шампанским до полусмерти, вставив воронку в горло, если он не заткнется — в качестве воронки она использовала свернутый рупором лист для эскизов, извлеченный из Петерова портфеля. Клаус попеременно краснел, бледнел и заикался, не находя ответа, но Петер давно привык к подобному поведению Кристы, и происходящее казалось ему даже забавным.

— Какой еще Островский? О чем ты, Петерле? — ответила Криста, заедая шампанское полной ложкой красной икры.

Петер отвернулся — его разве что не выворачивало от этого зрелища и сочетания вкусов, едва он его представлял. Ложка тоже была собственностью Петера, элементом раскладного дорожного набора швейцарского производства, подаренного ему матерью на совершеннолетие, которым он очень дорожил.

— Ну фто ты на меня смотриф, будто я «фпицель» какой? Между прошим, ошень вкушно! — говорила Криста, отправляя очередную ложку икры в рот. — Не жнаю я, кто такой Оштровшкий, фто ты к нему привяжалша?

— Да сквер этот называется «Площадь Островского», вот и спросил, — ответил Петер, отпивая еще молока (в отличие о Кристы, он не решился на гастрономические эксперименты с едой рядовых советских граждан) и вытягивая вперед длинные ноги, уставшие не столько от хождения по городу, сколько от стояния в очередях, в которых они провели больше часа.

Оказалось, в Елисеевском сначала надо было отстоять отдельную очередь в каждом из отделов — в рыбном, бакалейном, винном, молочном и мясном, чтобы получить в каждом из них клочок бумаги со стоимостью покупаемого товара, затем отстоять с этими записками очередь в кассу, чтобы товары оплатить (на сей раз хотя бы единовременно), а потом вновь отстоять по очереди в тех же самых отделах, чтобы, предъявив чеки (которые надо было не перепутать), выбранный товар забрать. Петер что есть сил клял про себя идиотов, изобретших такую дурацкую систему обслуживания, и радовался, что не завис в очереди накануне утром, во время своей диверсии.

Петер посмотрел на Клауса, который попеременно откусывал то кусок серого хлеба, то копченой колбасы, почему-то называвшейся краковской, но не имевшей к Кракову никакого отношения, запивая все это газировкой и заедая шоколадными конфетами с белым медведем на обертке.

— Что ты на меня уставился? — сказал Клаус и покраснел — видимо, от собственной смелости. — Я тоже не знаю, кто этот твой Островский.

— Островский, молодой человек, это великий русский драматург прошлого столетия, — внезапно раздалось слева от Петера на прекрасном немецком. — В Александринском театре, что позади вас, были поставлены многие его пьесы, оттого площадь носит его имя. Среди ленинградцев, впрочем, принято называть это место несколько иначе.

Петер повернул голову в сторону, откуда шел голос — глубокий баритон с властными нотками. Слева от него сидел незнакомец: ухоженный, весьма прилично одетый мужчина средних лет, в твидовом костюме в английском стиле и шляпе, но явно из местных, напоминающий отчего-то университетского профессора. Мужчина был совершенно обычный: среднего роста, с непримечательным лицом, ничем особо не выделявшийся, помимо своей ухоженности. Петер даже не заметил, когда он успел к ним подсесть.

Мужчина протянул руку и представился:

— Константин Сергеевич. Можно просто Константин.

— Петер, Петер Хартманн, — растерянно отозвался Петер, пожимая протянутую ладонь, оказавшуюся удивительно мягкой. — А это Клаус и Кристель, — добавил он, указывая на ребят.

— Вы очень приятный молодой человек, Петер, — сказал новый знакомый. — Откуда вы приехали?

— Мы из Берлина, — осторожно ответил Петер, не желая уточнять, из какой именно части города. Он не понимал, что этому человеку от него надо.

— И чем же вы занимаетесь в Берлине, Петер?

— Ну, мы студенты, учимся в университете, — Петер нервно оглядывался по сторонам в поисках слежки, но не замечал ее. Посетители сквера были заняты исключительно сами собой и друг другом. Только сейчас он заметил, что в большинстве своем это были мужчины совершенно разных возрастов — от совсем молодых ребят едва ли не младше него до солидных пожилых господ.

— Ах, молодость, молодость, как это прекрасно! — протянул его сосед. — Что же вы изучаете в университете?

— Архитектуру, — тут же вставила Криста, которой явно не терпелось приять участие в разговоре, пока Петер лихорадочно прикидывал, как бы им поскорее убраться из этого сквера, на поверку оказавшегося местом ночных встреч ленинградских гомосексуалистов.

— Фрекен, — назидательно произнес мужчина, — я, кажется, спрашивал вашего друга.

— Но Криста права, — возразил Петер, — мы все изучаем архитектуру, мы вместе учимся.

— Прекрасный выбор профессии, профессия будущего, можно сказать! — ответил его собеседник. — Если вас интересует архитектура Ленинграда, можем пойти ко мне, у меня дома есть несколько прекрасных альбомов, некоторые даже дореволюционного издания, с удовольствием вам их продемонстрирую.

Криста изо всех сил исподтишка толкала Петера в бок, так и сяк подавая ему знаки, чтобы он согласился, в то время как Клаус дрожал словно осиновый лист, неестественно бледный.

— Мы … — открыла рот Криста.

— … вынуждены отказаться от вашего любезного приглашения, — закончил за нее Петер. — Нам очень приятно, но приняв его, мы рискуем опоздать в гостиницу.

— Что ж… Очень жаль… — ответил «профессор». — Но если вдруг вы или ваш очаровательный друг, — на этих словах он кивнул в сторону Клауса, от чего тот затрясся еще больше, — измените свое решение, буду рад встретить вас на этом же месте завтра, в восемь часов вечера.

Мужчина поднялся со скамейки и, развернувшись, вальяжно ушел в направлении театра. Провожая его взглядом, Петер подумал, что ему не хватало разве что трости, как было модно в начале века — так он был похож на тех господ со старых фотографий из альбома тетушки Августы.

Петер бросил взгляд на театр, о котором говорил их невольный собеседник — классическое здание с колоннами по фасаду, увенчанное над фронтоном Аполлоном, правящим своей колесницей, — и подумал, что не было ничего удивительного в том, что он не вспомнил, кто такой Островский — Петер не любил драму, предпочитая смотреть кино или слушать музыку.

— Чтоб тебя, Петер! — взвилась Криста, едва их случайный знакомый скрылся из виду. — У нас был такой шанс посмотреть, как живут простые советские люди, а ты все испортил!

— Не думаю, что этот господин слишком прост, — спокойно ответил Петер, складывая в портфель остатки булки и поднимаясь со скамейки. — Не хочу тебя огорчить, но, боюсь, его приглашение распространялось лишь на меня или Клауса. Нам пора уходить, — он допил молоко и выкинул бутылку в установленную у края скамейки урну, отметив про себя, что хотя бы здесь есть урны.

— Не хочу я никуда уходить! Мне замечательно здесь отдыхается после этих дурацких очередей! У меня даже шампанское не кончилось! — Криста потрясла перед носом Петера бутылкой, полной уже лишь на четверть.

— К-к-криста, — заикаясь, неуверенно вставил Клаус. — Мне кажется, Петер прав. Здесь может быть опасно. Это человек мог быть из КГБ или даже «штази». Я слышал, у них здесь есть отделение. Вдруг это Майер приставил шпионить его за нами?

— Хватит нести чушь, Клаус, — отрезал Петер. — Даже если бы Майер захотел приставить к нам соглядатая, он бы не успел. Он оба дня находился при группе и понятия не имеет, куда мы пошли после этой встречи.

— Тогда почему ты портишь мне отдых? — возмущалась уже не вполне трезвая Криста — шампанского в бутылке оставалось на пару глотков, а банка из-под икры стояла на скамейке одиноко пустая.

— Прости, Криста, не испортив отдых тебе, я рискую испортить его себе и, возможно, Клаусу. Допивай свое шампанское и пошли. И ты, Клаус, тоже пошевеливайся, — скомандовал Петер, складывая швейцарский набор в портфель и выбрасывая банку из-под икры.

— Да можешь ты наконец объяснить, в чем дело? — спросила Криста нетерпеливо.

Петер молча кивнул головой в сторону близлежащих кустов, где в светлых сумерках белой ленинградской ночи самозабвенно целовались два парня.

— Вот это номер! — произнесла Криста, едва не поперхнувшись шампанским. Бутылка выскользнула из ее рук и покатилась по дорожке аллеи, расплескивая остатки жидкости. Петер поднял ее и отправил в урну вслед остальному мусору.

— Пойдемте отсюда скорее, — запищал Клаус сдавленным шепотом, покраснев так сильно, что сильнее даже невозможно было представить. — Говорил же, надо было идти в лютеранскую церковь…

— Заткнись ты, святоша, — оборвала его Криста. — Петер, ты будешь предателем из предателей, если сейчас лишишь меня этого представления.

— Криста, пойдем, неприлично так откровенно пялиться на чужую личную жизнь. Если хочешь, дома я свожу тебя в подпольный гей-бар.

Петер не врал, он знал, где в Берлине спрятаны такие места — в прошлом году за ним попытался приударить его инструктор по практике и привел в такое место под предлогом обсуждения проекта. К людям так называемой нетрадиционной сексуальной ориентации Петер относился индифферентно, полагая, что в богемных и околобогемных кругах, к коим он причислял избранную им профессию архитектора, подобного добра хватает, но сам такими отношениями не интересовался и не стремился становиться их участником.

— Совсем ты спятил, Петер! Друг называется! Дома за всеми следят — тут же донесут куда надо. Ни за что отсюда не уйду! Где я еще такое увижу?

— Криста, Петер прав, пойдем скорей отсюда, вдруг нас кто-то заметит? — пытался вставить слово Клаус, но Криста была непреклонна.

Парочка в кустах перешла от поцелуев к более активным действиям, скрытым, впрочем, за густой листвой. Клаус, казалось, был готов провалиться сквозь землю со стыда, в то время как глаза Кристы загорелись азартом ярче прежнего:

— Вот это зрелище! Такое дело надо запить! Где здесь ближайший бар? — восхищенно сказала она.

Петеру было все равно. Он хотел уйти поскорее с этой площади-сквера, бродить с прекрасной спутницей вдоль набережных рек и каналов, кормить уток остатками спрятанной в портфеле булки, любоваться отблесками багряно-алого заката на водной глади и величественными очертаниями зданий и шпилей на фоне жемчужно-розовой ленинградской ночи, отражающихся в воде, и… Воображаемая спутница Петера не имела ничего общего с образом Уллы, с ее пшеничными волосами и глазами цвета спелого крыжовника. Знакомая незнакомка смотрела на него бархатным взглядом обманчиво безмятежной, непроглядно темной южной ночи в обрамлении густых черных ресниц, с выражением спокойной решительности Юдифи на лице и склоняла к его плечу темно-каштановую голову с тяжелым узлом густых, отливающих медью волос на затылке.

Петер встряхнул головой, сбрасывая наваждение.

— Довольно, Криста, — решительно сказал он, хватая ее за локоть и стаскивая со скамейки. — Пошли. У нас полтора часа осталось (наручные часы и вправду показывали половину десятого). Опоздаем — Майер три шкуры спустит. И лучше бы тебе протрезветь к этому времени.

— Я не пьяна! Ты нарушаешь права человека! — возмущалась Криста, пока Петер тащил ее к выходу из сквера, выводящему на Невский проспект. Клаус семенил следом.

— Петер, постой, — уже умоляющим голосом просила Криста. — Я только спрошу у кого-нибудь, где здесь ближайший бар, — но Петер не реагировал на ее просьбы и уже готовился вздохнуть с облегчением, оказавшись наконец за решеткой сада, как их процессию остановил молодой парень примерно их возраста.

— Привет, красавица, как тебя зовут? — спросил он по-русски без предисловий.

Криста вырвалась из хватки Петера и подарила парню одну из самых очаровательных своих улыбок.

— Кристель, а тебя? — ответила она.

Петер замечал за Кристой удивительное свойство: она совершенно не блистала в русском ни в университете, ни в обычной жизни здесь, в поездке, свободно владея лишь набором вежливых слов. Но стоило ей выпить, как ее словно прорывало, и она начинала говорить и понимать едва ли не лучше Петера, который был первым по языку на курсе.

— Я не тебя спрашиваю, — грубо ответил парень. — Не нужна мне летающая тарелка. Меня интересует твой рыжий друг.

Клаус, в отличие от Петера и Кристы в ее особом состоянии, успехами в русском не отличался и теперь нервно дергал Петера за рукав, чтобы привлечь внимание.

— Что он говорит? — спросил он шепотом.

— Кажется, хочет с тобой познакомится, — неуверенно ответил Петер, размышляя о том, при чем здесь летающая тарелка.

— Зачем? — с ужасом в голосе спросил Клаус все так же шепотом, вновь красный до кончиков своих ушей.

— Не прикидывайся идиотом, — зло ответил Петер. — Ты своими глазами пять минут назад видел, зачем.

— Петер, пожалуйста, очень тебя прошу, уведи Кристу отсюда. Это нас до добра не доведет, нутром чую, — быстрым, сбивчивым шепотом проговорил Клаус.

В этом Петер был с ним полностью солидарен — но Криста уже вошла в раж.

— Я не знать, где есть летающая тарелка. Я есть делегат партии защиты гей из Германия и хотеть брать ваш интервью для наш журналь, — объясняла она парню по-русски.

— Криста, что ты несешь? — пытался остановить ее Петер по-немецки.

— Отстань, Петер, не мешай развлекаться, — бросила Криста, возвращаясь к обработке парня. — Вы согласен? — спросила она его, вновь переходя на русский.

— Слушай, я тебе сказал уже, — ответил парень, — я хочу пообщаться с этим рыжим. Если он не понимает по-русски, переведи ему.

— Клаус! — крикнула Криста, поворачиваясь в их строну. — Кажется, этот парень хочет с тобой переспать!

— Скажи ему, пусть валит куда подальше со своими желаниями, — резко ответил Клаус. — Мы с Петером уходим. Если хочешь, оставайся здесь одна и добирайся потом обратно как знаешь. — В его голосе неведомо откуда появились злость и решительность, которых Петер прежде за ним не замечал.

Неизвестно, что творилось в затуманенном шампанским сознании Кристы, но она послушалась:

— Он не хотеть, — ответила она парню.

— В таком случае, пока, — сказал тот, собираясь уходить.

— Стой! — сказала Криста. — Где здесь близко бар?

— В Копенгагене, — ответил парень — и, расхохотавшись, ушел, скрываясь в глубине аллеи.

— Петер, где здесь этот бар «Копенгаген»? Ты у нас самый подкованный. Доставай свою карту! — теперь Криста самостоятельно неслась к выходу едва ли не впереди Петера и Клауса.

— Криста, боюсь ты будешь разочарована. Он имел в виду Копенгаген в прямом смысле.

— Петер, не зли меня. Где Дания и где Ленинград? У меня пока крыша на месте!

— Нет, — спокойно ответил Петер. — В СССР нет баров. Здесь даже рестораны в одиннадцать вечера закрываются.

Петер не врал — эту информацию он знал от все того же Макса.

— Что за идиотская страна! Туда нельзя! Сюда не ходи! Этого не говори! Того не спрашивай! Веселиться негде! Хорошего только икра — и то магазин закрыт! Им только комендантского часа не хватает! Даже шампанское пить невозможно, та еще гадость! — возмущенно восклицала Криста, шагая вдоль крытой галереи Гостиного двора.

— Ты же только что целую бутылку выпила, — осторожно сказал Клаус.

— Это я от безысходности, — сокрушенно ответила Криста. — Не пропадать же добру, раз я его уже купила! — весело добавила она.

Глава 11

Риты опять не было. Петер знал, что ее не будет — та женщина-переводчик, заменявшая ее в институте, сказала, что утром у нее экзамен, но он отчего-то до последнего лелеял надежду, что она придет. Глупо. Со вчерашнего дня — точнее, вечера, — ее образ никак не выходил у него из головы. Петера обуревали смешанные чувства: он испытывал вину перед Уллой, убеждая себя, что дома, в Берлине, его ждет невеста, и что по отношению к ней нечестно чувствовать сейчас к Рите то, что чувствовал он, нечестно искать с ней встреч — нечестно и бесперспективно. Он призывал себя смотреть на вещи реально, и в какой-то момент даже понимал, что с Ритой у него вряд ли что может быть, что он ее совсем не знает, как не знает и она его, что разделяет их стена — в прямом и переносном смысле — но ничего не мог с собой поделать. Ему казалось символичным, что он так и не смог купить Улле кольцо — он пытался воскресить у себя в голове образ невесты, но у него ничего не выходило. Он даже не мог четко представить себе ее лица: зеленые радужки глаз тут же темнели, обретая черноту итальянской ночи, а пшеничные локоны сменялись медно-каштановыми. Он чувствовал вину — и одновременно не мог ее чувствовать: к Улле он и в лучшие их времена не испытывал и десятой доли того, что испытывал сейчас к Рите.

Петер поспешил в холл после завтрака, сбежав из столовой первым, в надежде ее увидеть — но холл был пуст. Когда собралась почти вся группа, к ним подошел вчерашний парень и сказал по-русски, что будет их сопровождать на строительный завод. По-немецки он не знал ни слова, и переводила вновь Паулина — как могла. Впрочем, объяснениями и разговорами с туристами, кроме необходимого минимума, парень себя не утруждал, предпочитая кадрить Паулину, которая, как показалось Петеру, была скорее раздосадована, чем рада подобному вниманию с его стороны.

Петер поискал глазами Майера — тот сидел впереди, через ряд, на два кресла левее него. От былого радушия, что он старательно изображал в начале поездки, не осталось и следа. Майер был чем-то крайне раздражен, периодически зло буравя глазами то самого Петера, то Кристу, то еще каких-то ребят из группы. В другой раз Петер обязательно бы задумался о том, являются ли они лично причиной дурного расположения Майерова духа, но сейчас его мысли вновь и вновь возвращались к Рите, и Петер отбросил Майера в сторону.

Он вяло попытался вслушаться в рассказ инженера завода об истории предприятия, основах проектирования крупноблочных конструкций, их перспективах и важности для строительства коммунизма — но все казалось серым, незначительным, блеклым на фоне его зародившегося чувства. В другой раз он бы непременно заинтересовался и рассказом (за исключением части о строительстве коммунизма), и самой технологией изготовления блоков, и особенностями расчетов при возведении такого типа зданий и засыпал бы инженера (к счастью, вполне сносно владеющего немецким) вопросами — но сегодня он словно плыл в жемчужно-розовой дымке белых ночей и реальность проходила мимо него.

— Петер, ты что такой бука все утро? — спросила Криста, сидевшая в соседнем кресле. — Это ж, вроде, я вчера пила, не ты.

— Рубашка пропала, из чемодана, — ответил Петер. — Моя любимая, представляешь?

Он на самом деле обнаружил пропажу рубашки сегодня утром и был очень расстроен. Петер подозревал в этом горничную (Макс говорил, что у них бывали случаи, когда персонал гостиницы крал вещи туристов), но не хотел идти жаловаться, боясь оказаться в глупом положении. Кто его знает, какие негласные правила в этих советских гостиницах с нарезанными кусками газеты вместо туалетной бумаги в уборных? Да и вполне вероятно, нет уже никакой рубашки — ушла в руки к какому-нибудь фарцовщику. Но Криста, похоже, была совершенно иного мнения.

— Так почему ты молчишь, недотепа ты этакий? Сходил бы и нажаловался — пусть ищут, кто украл.

— Куда жаловаться? — обреченно ответил Петер.

— Директору базы, например, он за это отвечает. Тебе даже искать его не надо — вон, видишь, сидит, Паулину клеит. Только я тут тебе плохой помощник — сам знаешь, с русским у меня неважно.

Вчерашние развлечения сказались на Кристе утренним похмельем — в противовес своему обычному боевому настрою, сегодня она была непривычно спокойна и не стремилась самостоятельно решать Петеровы проблемы, за что он был благодарен сложившимся обстоятельствам. Последние пару дней Криста явно перегибала палку — и внутри Петера росло возмущение.

— Криста, — спросил Петер, задумавшись, — горничные ведь всегда аккуратно складывают вещи?

— Смотря какие горничные, — усмехнулась Криста. — Насчет местных не уверена. Они и номер не каждый день убирают. Считают, что выносить мусор и застилать постели — едва ли не прямая обязанность туристов. А что?

— Да просто… Понимаешь, все вещи в чемодане были перерыты и сложены кое-как. Мне сперва показалось это странным. Если б я хотел украсть вещь получше, то взял бы рубашку, что лежала сверху. Она была совсем новая, шелковая, я ее только распаковал, даже бирка была не отрезана. Но она осталась на месте.

— Брось, Петер. Много понимают советские горничные в хороших вещах? Схватила первую попавшуюся и затолкала все в чемодан как попало, пока никто в номер не зашел случайно.

— Штроссе! Хартманн! — оборвал Кристу злой шепот Майера. — Услышу от вас еще хоть слово не по теме экскурсии — устрою разбор на общем собрании.

* * *

Рита ожидала свою группу в вестибюле гостиницы, чтобы отвезти в Русский музей, где была запланирована первая послеобеденная экскурсия, когда увидела Петера, спешащего к ней навстречу с широкой улыбкой на лице.

— Здравствуйте, Рита! Я так рад вас видеть! — сказал он совершенно искренне, едва поравнявшись с ней. — Как ваш экзамен?

— Добрый день, Петер. Все отлично, пятерка, — сдержанно ответила Рита, пытаясь скрыть за улыбкой свое удивление.

«Откуда он узнал?» — подумала было она, но вспомнила, что об экзамене проболталась Ася.

— Простите, я опять перехожу границы, — смущенно проговорил Петер, не зная, куда деть свои длинные руки — кончики его ушей покраснели. И Рита поняла, что совершенно не может на него злиться.

— Ничего, все в порядке, — на сей раз совершенно искренне улыбнулась она, желая приободрить Петера.

— Тогда… тогда почему вы радуетесь? — робко спросил он.

— С чего бы мне грустить? — Рита недоумевала.

— Но как… вы же только что сказали, что завалили экзамен. У вас пятерка — низший балл.

— Вы ошибаетесь, в школах и вузах СССР пятерка — высший балл.

— А у нас — единица, представляете? — радостно отозвался он, уже без всякой тени смущения. — Надо же, со своими оценками я бы уже давно вылетел из советского института!

— А я, в таком случае, — из немецкого, — рассмеялась Рита.

Она вглядывалась в лицо Петера, в его светлые ореховые глаза, взгляд которых не понимала. Так странно на нее никто прежде не смотрел: ни ребята из института, пытавшиеся познакомиться из интереса, но сами не знавшие, что им надо; ни самодовольные Левушкины друзья-физики, с которыми он все пытался ее свести — тех интересовала лишь их наука, они сами да желание увидеть в ее глазах восхищение ими, будущими светилами советской оптики. Во взгляде Петера не было спортивного азарта Саши, видевшего в Рите лишь непокоренную высоту, ценный приз — к которому, впрочем, тут же пропадет интерес, стоит его заполучить. И, конечно, в нем не было и тени сального, похотливого взгляда Майера — взгляда жестокого охотника, преследующего свою жертву.

Рита не могла прочитать взгляд Петера, такой открытый — и одновременно такой недоступный ее пониманию. Что он означал? Что этому немцу от нее надо?

— Вы, наверно, хотели спросить, скоро ли будет готов ваш пиджак? — спросила вслух Рита скорее саму себя, чем Петера, пытаясь дать объяснение его странному, на ее взгляд, поведению и желая поскорее закончить эту игру в гляделки.

— Какой пиджак? — рассеянно спросил Петер, глядя на нее все тем же завороженным взглядом.

«Чудной человек», — подумала Рита. Впрочем, подоспевшие в этот момент Андреас и Вилли избавили ее от необходимости продолжать странный разговор.

— Фрекен Рита! Наконец-то вы опять с нами! — шутливо воскликнул Андреас, оттесняя Петера от Риты.

Былая радость в глазах Петера сменилась грустью и разочарованием, но он так и не отвел от нее своего завороженного взгляда. Впрочем, очень скоро Рите стало не до него — со всех сторон посыпались вопросы от заполняющей холл группы.

— Хорошо, что вы вернулись, фрекен Рита, — сказала серьезная Паулина. — А то молодой человек, что сопровождал нас, мало того, что не говорит по-немецки, так и по-русски ни на один вопрос ответить толком не может, и по истории города ничего не рассказывает.

— Фрекен Рита! — прозвучало откуда-то из толпы. — А почему нас не ведут в гости к советским рабочим и инженерам? Англичан из соседнего номера водили! Мы тоже хотим посмотреть, как живут простые советские люди!

«В коммуналках они живут, — подумала про себя Рита, — и англичанам вашим такого не показывали, и не покажут никогда», но вслух ответила:

— К сожалению, протокол вашего маршрута не предполагает посещения объектов индивидуального проживания. График плотный, но я обязательно озвучу руководству ваши пожелания.

«Только все равно вас никуда не поведут, — мысленно добавила она. — Демонстрационных квартир единицы — и все они для пропаганды советского образа жизни перед туристами из западных стран».

— Зачем нам опять смотреть картины? Вчера полдня ходили! Кому это надо? — Рита обернулась на голос и узнала Отто, прихвостня Майера, едва ли не смотревшего ему в рот. — Все это пережиток прошлого! Для строителя коммунизма гораздо важнее посетить Смольный, штаб Великой Октябрьской социалистической революции!

— В Государственном Эрмитаже вы знакомились с искусством Западной Европы, — ровным голосом ответила Рита. — В коллекции Русского музея, как и в Третьяковской галерее, которую вы наверняка посещали в Москве, представлено творчество русских живописцев и скульпторов, в том числе картины, посвященные революционному движению и народовольческой тематике, с которыми вас непременно познакомят. Искусство помогает лучше понять душу народа и обогащает нас самих, — закончила Рита свою речь, сомневаясь, впрочем, что недалекий Отто извлек из нее для себя хоть что-то полезное. — Есть еще какие-то вопросы?

— Да, есть! — узнала Рита голос Кристы, несколько бесцеремонной подруги Петера. — Фрекен Рита, в Русском музее представлено творчество Марка Шагала и Василия Кандинского?

Иногда Рите казалось, что эти ребята с другой планеты — или же просто слишком далеки от советской реальности, несмотря на то, что сами живут в условиях тотальной слежки. Конечно, она знала, кто такие Шагал и Кандинский, но в СССР их имена были под запретом.

— Боюсь, работ этих художников вы не увидите, — нейтрально-вежливо ответила она, не желая ни вдаваться в подробности, ни скатываться в пропаганду, как рекомендовалось в методичке.

— А почему мы должны сегодня еще идти в дом культуры? — выкрикнул кто-то еще. — Мы уже в Москве были во Дворце пионеров, и вчера на заводе нам показывали самодеятельный концерт! Мы бы лучше по городу погуляли!

— Вот именно! — поддержал еще один голос. — Послезавтра мы целый день встречаемся с молодежью! Сначала в Ленинградском университете, потом в каком-то клубе! Мы вчера встречались, и в Москве встречались!

— Мы и сами можем встретиться — на улице познакомиться, — ехидно вставил Вилли.

— Я бы тоже в последний день предпочла посетить Екатерининский дворец и парк в Царском селе, а не встречу с молодежью, — сказала стоявшая в первом ряду Паулина.

Рита прекрасно понимала возмущение ребят. Но изменять протокол маршрута по собственной инициативе не имела права — подобный произвол наказывался строго: выговором с занесением в личное дело и разбором на комсомольском собрании. Тут даже Саша бы не помог. Из института и комсомола, конечно, не исключили бы, но репутация была бы испорчена, и на хорошее распределение после выпуска даже при ее отличных оценках рассчитывать не стоило.

— Я, как уже говорила, не имею права вносить самостоятельные изменения в маршрут, — сказала она. — Что касается вашего пожелания, Паулина — вы ничего не теряете. В Екатерининском дворце идут реставрационные работы, для посещения открыто всего шесть комнат. Завтра в Петродворец поедем — вот там есть, что посмотреть. Относительно сегодняшнего визита во Дворец культуры имени Кирова — думаю, вам, как архитекторам, должно быть интересно. Это единственный в своем роде образец советского конструктивизма и самый большой Дворец культуры в Ленинграде. А сейчас пойдемте, мне кажется, все уже на месте.

* * *

На экране кинозала, куда их привели в завершение экскурсии по дворцу культуры, мальчишка с накрашенными глазами, в серебристом водолазном костюме, покрытом рыбной чешуей, смотрел стеклянным взглядом на девчонку, которая была с ним возмутительно любезна. О чем они говорили, Майер не понимал — ни дубляжа на немецком, ни субтитров фильму не полагалось, хотя девчонка-переводчица перед началом сеанса сказала, что это самый популярный фильм советского проката. Впрочем, он и без слов понял его суть.

Смазливая пигалица, имея в женихах достойного человека, стоила глазки такому же смазливому, как она сама, мальчишке и продолжала это делать, даже будучи замужем. Кроме того, она имела наглость пустить сопляка в свою комнату через окно, отказывая своему достойному во всех отношениях мужу в его законном праве на близость! И после всех этих проступков еще смела жаловаться своему нищему отцу, уговорив его убить мужа! А теперь миловалась с этим сопляком в чешуе на берегу моря! В присутствии постороннего мужчины! Тьфу! И это бесстыдство пропустили на широкий экран! На это ходят смотреть толпы народа! Его бы, Майера, воля — он бы и близко не допустил попадания подобного «искусства» в массы. Да что там — его бы воля, он бы сразу отправил создателей подобного срама за решетку — чтоб неповадно было развращать молодежь!

Майер вновь посмотрел на экран. Он был раздражен и едва не плевался гневом. Мальчишка в чешуе смотрел на эту малолетнюю путану, изменщицу и зачинщицу убийства честного человека таким же невменяемым взглядом, как смотрел сопляк Хартманн на девчонку-переводчицу, которая вела себя с ним вопиюще приветливо. Майеру было стыдно за самого себя — он не мог поверить, что еще накануне испытывал что-то похожее на уважение к этой русской проститутке, ничем не отличающейся от горничной, с которой он развлекался вчера вечером. Ничего в ней не было достойного. Она просто отвергла его, прикинувшись истинной комсомолкой, предпочтя развлекаться со смазливыми мальчишками своего возраста. Майер видел и даже частично слышал, как она любезничала сегодня в холле с этим сопляком и строила ему глазки! А теперь сидела между Фишером и Крамером, весь сеанс перешептываясь то с одним, то с другим безо всякого стеснения.

Ничего… Он, Густав Майер, выведет ее на чистую воду, она еще поплатится за свой отказ. Уже завтра на стол директора базы ляжет письмо с ее разоблачением — и тогда он убьет разом нескольких зайцев: накажет девчонку, вернет свое удостоверение и докажет неблагонадежность Хартманна, а если повезет — то и еще кого-нибудь из его приятелей. Надо только попросить Отто проследить за ней сегодня — фото с доказательствами никогда не бывали лишними. А Майер был уверен: сегодня, после завершения экскурсионного дня, она точно пойдет развлекаться с кем-то из этих молокососов. И хорошо бы с Хартманном…

Для него было бы просто идеально, если бы она выбрала Хартманна. Блокнота среди вещей мальчишки он накануне не нашел — значит, тот носил его при себе. Если он уличит его в связи с русской переводчицей, у КГБ будут все основания взять его по обвинению в шпионаже и обыскать. И тогда он, Майер, не только вернет свое удостоверение и дневник, не только накажет своих обидчиков и врагов системы, он еще станет героем! Про него наверняка напишут в газетах, и повысят в звании, и наградят орденом за разоблачение западных шпионов и в СССР, и в Берлине.

Мысленно Майер уже купался в лучах славы и всеобщего почета, когда потянулся рукой во внутренний карман пиджака — прикоснуться к своему талисману, символу былого успеха, приносящего удачу. Талисманом этим был серебряный портсигар с именной надписью, единственная вещь, сохранившаяся от прежней жизни. Майер не курил, но этим предметом дорожил особенно, так и не расставшись с ним, не смотря на все риски: то был личный подарок начальника мюнхенского гестапо в признательность за его, Густава Майера (впрочем, тогда его звали по-другому) активную деятельность по разоблачению врагов Рейха. Тогда, в конце войны, он практически единолично раскрыл подпольную ячейку в Мюнхене — что до сих пор было предметом его личной гордости. Майер попытался нащупать портсигар — но его на своем обычном месте не оказалось.

Глава 12

— Можешь ты хотя бы объяснить, куда мы едем? — спросил Петер, после того как Криста затолкала их с Клаусом в трамвай.

Та стояла, уцепившись за поручень и вооружившись картой Макса, выпрошенной у Петера перед началом сеанса, на которой теперь твердой рукой Андреаса химическим карандашом был прочерчен загадочный маршрут. Криста удовлетворенно кивнула самой себе, сложила карту и убрала ее в сумочку, после чего с победоносной улыбкой сообщила Петеру:

— Мы едем опровергать твою дезинформацию об отсутствии баров! Вилли с Андреасом вчера оказались куда удачливее нас.

Петер обреченно вздохнул, глядя в трамвайное окно.

— Отдай мне хотя бы карту.

— Потом, она мне еще понадобится.

Спорить с Кристой было бесполезно: если она что задумывала, все плясали под ее дудку. К тому же, Петер действительно боялся оставлять ее одну, переживая, что с ее вздорным характером она непременно влипнет в какую-нибудь нехорошую историю (Клауса он за защитника не считал — тот покорно плелся за Кристой, не смея ей возразить).

Все мечты Петера посвятить сегодняшний вечер зарисовкам с натуры ленинградских белых ночей и фотографированию городских пейзажей рушились как карточный домик. Петер ругал себя за нерешительность — он так и не осмелился спросить Риту сегодня днем о том, зачем на самом деле спешил прийти в холл первым, застав ее там одну. Он мечтал об этом разговоре всю ночь, под раздражающий храп Отто, сопение Вилли и даже во сне несмелое, бесшумное дыхание Клауса — так и не сомкнув глаз почти до самого утра. Он снова и снова представлял себе, как подойдет к Рите, чтобы задать наконец заветный вопрос: согласится ли она быть его музой и моделью хотя бы на один вечер? В его воображении возникали разные картины: от жесткого отказа и суровой отповеди до романтических прогулок и поцелуев под жемчужно-розовым небосводом. Но вместо того он зачем-то спросил про экзамен, а потом нес какую-то нелепицу про разницу оценок. Дурак. Теперь она даже в его сторону не посмотрит.

И почему он не Вилли или Андреас? Вот у кого с девчонками проблем нет! Он с грустью вспомнил, как они оттеснили от него Риту, едва оказавшись в холле, и сразу же всецело завладели ее вниманием. Потом пришли остальные — и Петер так и не успел спросить ее, о чем хотел. В кинозале он хотел занять место рядом с ней — но вездесущие Вилли и Андреас вновь его опередили. Петер никогда прежде не знал ревности — ему было абсолютно чуждо и непонятно это чувство, но в тот момент он испытал на себе что-то вроде едкого укола или досады, а Вилли с Андреасом виделись чуть ли не злейшими врагами, хотя он всегда к ним благожелательно относился.

Он вспомнил, как Андреас и Вилли подшучивали над ним зимой. Они собирались в каком-то кафе своей группой, но Криста притащила зачем-то очередного своего кавалера, кажется, даже из другого вуза, и почему-то за ней увязался Вилли, а с ним и Андреас. Петер пришел с Уллой. Не то чтобы он этого очень хотел, но та упорно стояла на своем (Петер подозревал, из ревности к Кристе), и во избежание скандала и очередной трехдневной ссоры пришлось согласиться. Андреас тогда подтрунивал над Вилли, что для успеха у девчонок надо быть тихоней, как Петер — тогда все красотки Берлина будут у твоих ног. Улла на самом деле была очень красива. Не той животной, энергичной, порой агрессивной красотой Кристы. Она походила на утонченную фарфоровую статуэтку — и вела себя так же. Петер часто сравнивал ее с принцессой на горошине из сказки Андерсена.

Он не знал, что в нем нашла Улла, почему обратила внимание — он искренне не находил в себе ничего особенного. Он не был уверенным в себе здоровяком вроде Вилли, в нем не было обаяния и харизмы Андреаса, он не умел шутить и располагать к себе этим, как Йохан. Он и внешне был нескладный, долговязый, худой, с узкими плечами, длинными руками и ногами. Но Улла почему-то обратила на него внимание и не отпускала от себя. Они были вместе три с половиной года. Он к ней привык — но не чувствовал с ней себя особенно счастливым. Вспомнив невесту (невесту ли?) Петер почувствовал легкий укол совести, но тут же загнал это чувство подальше, стараясь не думать.

Он посмотрел на Клауса и Кристу, о чем-то шепотом споривших, но заметив его взгляд, тут же замолчавших. Петер равнодушно отвернулся к окну, всем своим видом показывая, что ему нет дела до их споров. Вглядываясь в перспективу открывшегося вида на уже остававшуюся позади Петропавловскую крепость (трамвай пересекал Кировский мост), стрелку Васильевского острова со зданием Биржи и терракотовыми Ростральными колоннами, пролет Дворцового моста и Адмиралтейство, увенчанное шпилем с блестевшим в лучах вечернего солнца золотым фрегатом, Петер думал, что более странную компанию, чем подобралась у них, найти было бы трудно.

Он никогда не был дружен с Клаусом в университете. Он даже его не помнил — Клаус не был активистом социалистической молодежи, учился курсом младше — и пересекаться им было негде. Они познакомились уже во время поездки, и как-то так оказалось, что и в Москве, и в Ленинграде поселились в одном номере. Не просто так, конечно — их поселил вместе Майер, но Петеру было все равно, с кем жить: близких друзей в университете у него не было, только Криста, но та была девушкой. Клаус показался Петеру очень зажатым и одиноким, но в то же время жаждущим общения и не знающим, как преодолеть свою стеснительность. Как оказалось, что они всюду — и в Москве, и вот теперь в Ленинграде — ходили втроем, Петер не знал. Майер был тут ни при чем — по словам Кристы, он откомандировал им Клауса вчера, приказав взять с собой, но Клаус и без этого приказа увязался бы за ними. Все же осмелившись и попросив Петера взять его с собой на прогулку в первый же их свободный вечер в Москве, сбивчиво объяснив ему, что со своими однокурсниками не особо ладит, а Отто не внушает ему доверия, Клаус стал неотъемлемой частью их компании.

Петер тогда согласился. Это было странно, учитывая его положение и страх слежки, но что-то ему подсказывало, что Клаус не «шпицель», в отличие от Отто. Отчасти Петеру было все равно, с кем убивать время: его раздражала эта поездка. К тому же, Клаус из-за своей стеснительности был не слишком разговорчив, что тоже привлекало молчаливого Петера. А еще он надеялся, что присутствие нового человека в компании предостережет Кристу от необдуманных поступков и неуместных разговоров из серии, что Улла Петеру не подходит и жениться ему не следует.

Но результат оказался прямо противоположный. Наличие Клауса словно подзадоривало Кристу, хотя в присутствии Петера она практически не обращала на Клауса внимания. Клаус не стал его другом — но он как-то странно вписался в их с Кристой круг, незаметно вытеснив оттуда Андреаса и Вилли, будто всегда так и было. Петер думал, все это из-за способности Кристы притягивать к себе странных парней. И теперь, если Петер отказывался участвовать в Кристиных авантюрах, она неизменно тащила за собой Клауса, который не мог отказать, и Петеру волей-неволей приходилось следовать за ними.

Мысли Петера вернулись назад. Он вспомнил. Что-то его зацепило. Что-то, связанное с Клаусом. Что? Точно, Майер. Майер вчера чуть не силой выталкивал их на прогулку, по словам Кристы. Это было странным. Обычно он разрешал всегда нехотя (Петеру казалось, будь его воля, Майер вообще бы никого не выпускал из гостиницы), всегда старался разделить их (хоть у него и не получалось) или навязать им Отто. Но тут он, если верить Кристе, даже ни разу не упомянул Отто. И отправил к ним в довесок Андреаса и Вилли, которых тоже не любил… Никого не было в комнате, кроме Отто! И Майеру это было зачем-то надо… Головоломка сложилась! Рубашку украла не горничная! Майер с Отто что-то искали в его вещах и замаскировали все под кражу, не сумев сложить вещи в чемодан в том же порядке. Но что?

Неужели Майер догадался о фарцовке? Но откуда? Петер был так осторожен. Он второй раз за день порадовался, что не оставил вырученные с продажи чулок и рубашек деньги в номере. Иначе у Майера возникло бы к нему много вопросов.

Петеру стало стыдно — по совету Кристы он подошел перед обедом к тому парню, директору базы, и пожаловался на вероятную кражу рубашки. Теперь же выходило, что он обвинил невиновного человека.

Трамвай остановился — Петер почувствовал ощутимый тычок в бок.

— Петер! Просыпайся, приехали! — сказала ему Криста, схватив за руку и потащив к выходу.

Идти им пришлось недолго. Дойдя до угла дома, возле которого остановился трамвай (Петер даже не успел ни толком его рассмотреть, ни прочитать название улицы, заметив только башню с часами, венчавшую здание с торца, выходящего на перекресток — так быстро они шли), Криста свернула направо и, пройдя несколько метров, твердо сказала, указывая на вход какого-то заведения:

— Нам сюда.

Петер поднял голову и прочитал вывеску: «Молодежное кафе “Белые ночи”».

С тех пор, как они вышли из трамвая, его преследовало стойкое ощущение дежа-вю — будто он вот так же спешил вслед за кем-то, и так же сворачивал за угол направо, и так же стоял перед входом куда-то, и кто-то его поторапливал, как сейчас Криста — и вспомнил быструю поступь Риты, ее легкий шаг, когда она заворачивала с вокзала на Гончарную, и то, как он сам стоял, рассматривая фасад здания и вчитываясь в вывеску рюмочной. Это было совсем недавно, позавчера — но Петеру казалось, что с тех пор прошла целая вечность.

— Петер, не тормози! — Криста вновь схватила его за руку и увлекла за собой.

Петер невольно подумал, что Рита никогда не хватала его за руку, хотя воли и решительности, как и Кристе, ей было не занимать. Она вообще не имела привычки трогать кого-либо, хватать, тащить, как делала Криста — но была в ней какая-то магия, что заставляла людей смотреть на нее и следовать за ней без всего этого. В отличие от бурлящей, искрометной, фонтаном бьющей энергии Кристы, порой подавляющей окружающих, от Риты шла какая-то внутренняя сила — притягивающая, манящая, зовущая, которой невозможно было сопротивляться. Но та же сила ставила невидимый барьер, за который не было хода чужим. Петер дорого бы отдал, чтобы хоть раз иметь возможность шагнуть за границу Ритиного внешнего спокойствия и безупречной вежливости — ему представлялось, что за этим фасадом скрывается такая непостижимая глубина всей ее сущности, которую он не смог бы разгадать до конца своей жизни. Он вспомнил ее единственное прикосновение — там, на грязном полу рюмочной, после драки — легкое, почти невесомое касание ладонью его плеча, когда она хотела узнать, все ли в порядке. Тогда он почти не обратил на него внимание — но сейчас отдал бы все деньги мира за то, чтобы оно повторилось.

— Земля вызывает! — раздалось над ухом любимое Кристино выражение. — Хватит ловить сигналы из космоса, помоги лучше найти Вилли и Андреаса, они должны быть где-то здесь.

Петер только сейчас осознал, что стоит у входа в довольно просторный зал, дымный от сигарет (ему тут же захотелось курить), с выдержанным, к его удивлению, во вполне современном стиле интерьером, чего он никак не ожидал от Советов. В нем тут же проснулся взгляд профессионала (каковым он, впрочем, пока не считал себя в полой мере), и Петер начал детально изучать окружавшую его обстановку. По левую руку от него располагалась небольшая барная стойка с высокими табуретами, занятыми молодыми ребятами — наверное, студентами, пришедшими знакомиться с девушками. За стойкой суетились вполне себе привлекательные барменши, готовившие кофе в — о чудо! — эспрессо-машине, поливавшие мороженое сиропом из конусообразных стеклянных сосудов и добавлявшие тот же самый сироп в газированную воду. Впрочем, выглядело все как во вполне обычном баре дома, за исключением того, что за стойкой возвышались здоровые торговые синие весы, какие Петер видел в Елисеевском, портившие весь вид.

Прямо напротив Петера была сцена с прикрепленным к заднику самодельным плакатом, представлявшим собой выполненную красной тушью надпись на русском «Костров не разводить!» — что это означало, он так и не понял. На сцене джазовый ансамбль довольно недурно играл мажорную тему из «Серенады солнечной долины», которую Петер знал наизусть. На паркетной танцплощадке перед сценой лихо отплясывала твист толпа в возрасте от семнадцати до тридцати пяти. Танцпол освещался модными плоскими разнокалиберными круглыми светильниками, прикрепленными к потолку и напоминающими летающие тарелки.

Левая стена зала была декорирована графическими панелями охристого оттенка, изображавшими, вероятно, панораму Ленинграда с перекидным мостиком, лодочным причалом и газовым фонарем, среди которых вырисовывалось лицо юной девушки с мечтательным взглядом миндалевидных глаз. Правая стена окнами полностью выходила на улицу и была завешена белыми тюлевыми занавесками — эти занавески да весы на стойке были, пожалуй, единственным напоминанием о том, что Петер находится сейчас в Советском Союзе, а не дома, в Берлине.

По периметру зал был уставлен легкими квадратными столиками без скатертей на четырех человек (но сидело за ними порой в два раза больше народу) с удобными на вид мягкими креслами. Кто-то махнул им рукой — Петер посмотрел в ту сторону и увидел Вилли.

— Вон там, кажется, Вилли! — сказал он Кристе и Клаусу, стараясь перекричать оркестр.

Вилли сидел один, за столиком у окна под низко опущенным решетчатым деревянным плафоном — сейчас, впрочем, не зажженным (русские экономили электричество даже в заведениях), но, судя по количеству приборов, спутников у него было как минимум двое. Оркестр заиграл вальс из все той же «Серенады» — и Петер увидел приближающихся от танцплощадки к столику Андреаса и Риту. Испытанное днем чувство удушающей ревности вновь овладело им.

Глава 13

Стряхнув наконец с себя неприятное наваждение, Петер осознал, что у Андреаса нет никаких видов на Риту, и он вряд ли испытывает к ней что-то больше интереса, дружеской симпатии и желания пообщаться в неофициальной обстановке, без надзора Майера — это сквозило во всем его поведении. Андреас, как и остальные ребята за столиком, подчеркнуто вежливо продолжал называть ее «фрекен», даже не думая стирать границу — и Рита со своей стороны тоже не стремилась убирать этот барьер. Вновь впав в состояние кататонического ступора (что означало это выражение на самом деле, Петер не знал, но его в моменты, когда он будто выпадал из реальности, частенько употребляла Криста), он не мог произнести ни слова, и лишь безотрывно смотрел на Риту. Смотрел на Риту, пытаясь поймать ответный взгляд черных глаз; выискивая ее силуэт в простом строгом синем платье в толпе танцующих; любуясь медными бликами в ее густых темных волосах, уложенных сегодня в модную высокую прическу, как у Брижит Бардо в фильме «Бабетта идет на войну», которая, на взгляд Петера, очень ей шла.

Петер все смотрел и смотрел на Риту, не в силах оторвать взгляд — та совершенно непринужденно общалась с ребятами, и даже Клаус принимал участие в разговоре, а он, Петер, по-прежнему не находил в себе сил вымолвить и слова. Он видел, как Рита поочередно уходит танцевать то с Андреасом, то с Вилли, то с Клаусом — и возвращается обратно — но язык будто прилип к небу, а рука к столу — и он даже не мог протянуть ее в пригласительном жесте. Он не мог поверить, что может сидеть так близко, видеть ее так близко, чувствовать аромат ее духов (его мать пользовалась такими же, Шанель № 5). В то же время он с тоской думал о том, что здесь, среди ребят, так и не сможет спросить ее о том, о чем мечтал всю ночь и весь день — и после этого уже не сможет спросить никогда.  И ему хотелось достать лист для эскизов и карандаш прямо сейчас, и набросать ее портрет прямо здесь, за столиком кафе, с этой ее высокой модной прической, спокойной мягкой улыбкой и оживленным блеском в глазах, которого он у нее не замечал во время работы, но который ему посчастливилось увидеть пару раз — когда они искали чемодан, и сегодня, днем, когда он поймал ее в холле. Но спустя мгновение он уже задавал себе вопрос, что вообще здесь делает, и не лучше ли ему уйти — но не мог себя заставить отвести взгляд от Риты, чтобы побыть с ней хотя бы так, малодушно пытаясь оправдать свои действия ответственностью за Кристу и прибившегося к ним Клауса.

Поймав настороженный взгляд Риты, Петер на сей раз не выдержал и отвернулся, принявшись рассматривать публику в зале. Здесь много было влюбленных парочек, обнимающихся и держащихся за руки. За тремя сдвинутыми поближе друг к другу столиками сидела странная компания из ребят в черных очках, модно и хорошо одетых, но один из них держался отчего-то особняком. Петер перевел взгляд на столы — в основном они были заставлены бутылками, бокалами и креманками из-под мороженого.

В один прекрасный момент, оставшись вдвоем с Клаусом (Рита и Криста ушли танцевать с Вилли и Андреасом), Петер услышал вопрос, которого никак не ожидал услышать — а если и ожидал, то явно не от Клауса.

— Почему ты ее не пригласишь?

— Кого? — спросил Петер, делая вид, что не понимает, о ком речь.

— Фрекен Риту, конечно. Она же тебе нравится, это видно.

— Не твоего ума дело, — грубо ответил Петер, отворачиваясь в сторону странных ребят в черных очках, чтобы Клаус ненароком не заметил, что все это время он высматривал Риту на танцполе. Один из тех ребят, очевидно, решил поиграть в шпионов, достав фотокамеру и снимая танцующих — а может, просто высматривал в толпе своих темноочковых приятелей, чтоб запечатлеть их на память.

Вскоре остальные вернулись за столик, и они посидели еще какое-то время, после чего Андреас и Вилли, галантно раскланявшись с Ритой, ушли, сославшись на срочные дела, как и вчера. За ними активно засобиралась Криста, подталкивая Клауса, но Петер никак не мог заставить себя оторваться от стула, чтобы присоединиться к ним, втайне надеясь оказаться наконец с Ритой наедине.

— Ну все, птенчики, я улетела, хорошего вам вечера, — радостно сказала Криста, подхватывая со стула сумочку. — Пошли, Клаус, мы опаздываем, — скомандовала она.

— Может, все-таки не надо? — вяло сопротивлялся Клаус.

— Это для твоего же блага, — уверенно возразила Криста — и Клаус смиренно поплелся за ней.

В этот момент Петеру было совершенно все равно, в какую историю они собираются вляпаться на сей раз — его интересовала только Рита. Но Рита засобиралась вслед за Кристой.

— Я тоже пойду, пожалуй, — сказала она, поднимаясь из-за стола.

— Постойте, Рита! — ухватился Петер за свой последний шанс. — Может, вы хотите мороженого? Я… я просто не знаю, что здесь подают. — Он только сейчас понял, что за все два часа, проведенные в баре, ничего не съел, в очередной раз перед тем пропустив ужин. — И где заказывать?

Рита рассмеялась:

— Какой вы все-таки забавный, Петер. Вы только не обижайтесь, я ничего плохого не имела в виду. Но вы правда очень смешной. Бог с вами, несите ваше мороженое. Заказывают у барной стойки, у входа. Там и меню можно посмотреть. Вам помочь?

— Нет, я сам справлюсь. А вы какое мороженое любите?

— Возьмите крем-брюле, без сиропа.

— Я сейчас, быстро!

Петер поспешил к барной стойке, нетерпеливо отстояв очередь из трех человек, и заказал все, что пришло в голову, радуясь тому, что впервые в жизни не ограничен в средствах.

— Заказ ведь, наверно, не сразу принесут? — смущенно спросил он Риту, вернувшись за столик. Стеснение и робость постепенно оставляли его, хотя он до сих пор не верил своей удаче — не верил, что Рита не ушла, оставшись почему-то с ним.

— Минут двадцать подождать придется, — ответила она.

— Пойдемте тогда танцевать. Вы ведь любите танцевать? — Петер осекся, понимая, что его вновь понесло. — Простите. Я опять несу всякую чушь. Конечно любите. Вы ведь весь вечер танцевали.

— Пойдемте, — со смехом ответила Рита, вкладывая свою руку в его. Петеру показалось, что от разливающегося тепла ее ладони в него перетекает толика ее спокойной уверенности. — И кстати, вы ошибаетесь, — сказала она уже на танцполе, кладя вторую руку на его плечо.

— В чем?

— Я совсем не люблю танцевать.

— Но вы же отлично танцуете! Я видел! В смысле, вижу. То есть, чувствую. Простите… Я опять не то говорю, — Петер тут же почувствовал, как предательски краснеют его кончики ушей — он выдал себя с потрохами.

— Каждая приличная девушка обязана уметь танцевать и не должна отказывать кавалерам, желающим танцевать с нею, без веской на то причины, — с деланой важностью произнесла Рита.

Петер недоуменно уставился на нее.

— Так говорила моя бабушка, — вновь рассмеявшись, пояснила Рита. — Она училась в Смольном. Тогда он еще не был штабом Революции — там был пансион для девушек из знатных семей. В детстве меня эти правила жутко раздражали.

— А теперь? — спросил Петер.

— Ну, как видите, танцевать я не люблю, но умею, и кавалерам не отказываю.

— Тогда, может, пойдем за столик? По правде говоря, я тоже не очень люблю танцевать.

— Нет, давайте останемся. Мне нравится эта песня, — оркестр играл «Колыбельную» из «Порги и Бесс».

— Вы любите джаз?

— Нет, не очень. Я в нем не особо разбираюсь, у нас он совсем недавно появился.

— А я люблю. Слышали об Элле Фицджеральд? — Рита отрицательно мотнула головой. — Она потрясающе исполняет эту композицию.

— О чем она?

— Это колыбельная. Summertime and the livin’ is easy… — напел Петер.

— А дальше? — попросила Рита.

Петер дождался подходящего музыкального фрагмента и продолжил:

— Fish are jumpin’ and the cotton is high

Oh your daddy’s rich and your ma is good lookin’

So hush little baby, don’t you cry…

— У вас приятный голос, — сказала Рита.

— Это от матери, когда я был маленьким, она все время что-то пела, — ответил Петер, вновь смутившись.

— А теперь?

— Тоже поет, особенно когда готовит.

— Вы знаете английский?

— Учу. — Петер самостоятельно занимался английским третий год, обоснованно полагая, что на Западе без него делать нечего, и владел им, по словам его репетитора, уже достаточно прилично. — А вы?

— Тоже учу. Второй язык.

— Сколько же языков вы знаете?

Рита задумалась на мгновение:

— Если не считать русского, выходит четыре — кроме немецкого, еще французский. Про испанский, кажется, я вам уже говорила.

Оркестр заиграл «Жизнь в розовом цвете» и Петер, забыв, что они собирались вернуться за столик, повел Риту дальше. Для него в этот момент весь мир сосредоточился на двух точках: Ритиной ладони в его руке и завораживающей черноте глаз напротив.

— Ну вот, хоть что-то из того, что они играют, я знаю.

— Вы разве не часто здесь бываете? — удивился Петер.

— Второй раз. Это кафе недавно открылось. И если честно, у меня не так много свободного времени.

— Вы любите Эдит Пиаф? — спросил Петер, не зная, куда повернуть разговор.

— Не сказала бы. Сестра в прошлом году привезла из парижских гастролей пластинку — целыми днями ее крутила, чуть до скрипа не заслушала.

— Ваша сестра артистка?

— Танцовщица в Кировском.

— Балерина? — удивленно спросил Петер.

— Нет, кордебалет.

— А в чем разница? — В балете Петер не понимал ровным счетом ничего. В его представлении балериной являлась любая танцовщица в пачке и пуантах, а название «Кировский» ассоциировалось лишь с прошлогодним скандалом в западной прессе, когда во время зарубежных гастролей ленинградского театра в Париже остался один из русских танцовщиков, фамилии которого Петер не помнил. В домашних газетах этих статей не печатали, но в Западной части города, куда в июне-июле еще можно было попасть относительно свободно, заголовки сплошь пестрели новостями об этом побеге.

— Балерины исполняют сольные партии, это главные танцовщицы труппы, кордебалет — массовые танцы, — пояснила Рита.

— Вы любите балет?

— Нет, но когда всю сознательную жизнь живешь с артисткой балета, волей-неволей начинаешь в нем разбираться.

Оркестр смолк.

— Отчего вы не ушли? — спросил Петер, пододвигая Рите стул и усаживаясь напротив. Он понимал, что его вопрос нетактичен, но ему было жизненно необходимо узнать на него ответ.

— Мне показалось, вы хотели, чтобы я осталась. Я ошиблась?

— Нет-нет, что вы, вовсе нет. Совсем наоборот. Но…

— Я уже говорила, что не отказываю кавалерам без веской на то причины. Особенно, если они приятны в общении и хорошо воспитаны, — шутливо ответила Рита, глядя Петеру прямо в глаза — и он не мог отвести взгляда от искрящейся сейчас смехом черноты ее взгляда. — К тому же, как выяснилось, вы недурно танцуете, — добавила она.

— Мама научила. Мне было лет четырнадцать. Я жутко сопротивлялся, но она уверяла, что в жизни пригодится. Самое удивительное, представляете, — действительно пригодилось. Улла, моя невеста, ужасно любит танцы. Все время меня на них таскает. Простите… вам, наверное, неинтересно.

— Отчего же? Расскажите, как вы познакомились?

— Ничего особенного, в кафе. Йохан, это мой лучший друг, попросил вместе сходить на парное свидание с его подружкой, а та привела свою подругу, которой оказалась Улла. Йохан со своей подружкой расстались через пару месяцев — а мы так и остались вместе.

— Наверное, ваша невеста не очень любит вашего друга.

— Как вы догадались?

— Женская солидарность.

К столу подошла официантка, толстая тетка лет под пятьдесят в цветастом ситцевом платье без рукавов, белом фартуке не первой свежести и такой же косынке на голове, с круглым жестяным подносом в руках, и начала сгружать с подноса на столик заказ Петера: металлическую вазочку с мороженым, две чашки кофе, бутылку шампанского, два бокала, тарелку с горкой заварных пирожных, точно такую же — с бутербродами с икрой и еще одну — с бутербродами со шпротами.

— Петер, вы решили накормить целую армию? — улыбнувшись спросила Рита, когда официантка ушла.

— Я просто не знал, что вы любите. Выбор здесь небогатый. Будете шампанское?

— Давайте. Только не травмируйтесь, пожалуйста, когда будете открывать бутылку. Думаю, синяк еще и от пробки из-под шампанского будет несколько лишним.

— Не волнуйтесь, в этом деле у меня неплохой опыт. — Петер ловко открыл бутылку и привычным жестом наполнил Ритин бокал. На семейных торжествах, за отсутствием мужчин постарше, должность виночерпия обычно отводилась ему.

— А вам?

— Я не пью, совсем… Непереносимость алкоголя, — ответил Петер, чувствуя, как вновь краснеют кончики ушей. — Я закурю, вы не против? — Рита согласно кивнула. — Будете? — протянул Петер ей пачку.

— Нет, спасибо, не курю.

Петер набрал побольше воздуха, решаясь наконец задать вопрос, мучивший его всю прошлую ночь.

— Рита, я хотел у вас спросить, еще днем. Я… я рисую немного… и фотографирую еще… Это несерьезно, так… Хобби. Но… В общем, я хотел у вас спросить… я хотел бы нарисовать ваш портрет, если вы не против, конечно. И сделать серию городских фотографий с вами. Я не отниму много вашего времени. Всего лишь один вечер, честное слово…

Рита пристально посмотрела на него. Петер с ужасом ждал ее вердикта.

— Почему бы и нет? — ответила она с озорной улыбкой. — Я и так уже нарушила сегодня все мыслимые и немыслимые протоколы.

* * *

— Вот здесь, — остановил ее Петер. — Стойте. Нет, не так. Обопритесь на парапет. Чуть левее. Склоните голову. Да, так. И посмотрите на свое отражение в воде. Стоп! Прекрасно! А теперь поднимите голову и смотрите мимо меня. Вон на тот театр, о котором вы рассказывали.

Это было поразительно — стоило Петеру взять в руки фотоаппарат, как его робость и неуверенность пропали без следа. Рита стояла, опершись на чугунное ограждение Кашина моста, и смотрела, как он и велел, на бело-зеленый фасад Кировского, выходивший на Крюков канал. Задним умом она подумала, что выбрала не лучшее место для их прогулок — Ася взяла сегодня предложенную замену и в этот час вполне могла оказаться поблизости вместе с ожидавшим ее Левушкой.

Рите не хотелось встречаться с ними. Дело было даже не в том, что она была не одна — Петер был во всех отношениях приятным спутником, но ей не хотелось ненужных вопросов, знакомств — Ася и Левушка порой бывали чрезмерно любопытны и излишне внимательны к ее личной жизни. К тому же, Петер был иностранцем, туристом, с которым ей вообще не полагалось общаться вне протокола маршрута — и Рита не хотела, чтобы кто-то еще узнал о том, что они проводят время вместе, не желая проблем ни себе, ни ему. Но ее мечтам не суждено было сбыться.

— Марго! — Услышала она голос Левушки — и встрепенулась, поворачиваясь на звук.

— Да! Прекрасный кадр! Просто восхитительно! Вы бы видели Рита, какая гамма чувств только что была на вашем лице! Это непередаваемо! — воскликнул Петер.

— Собирайте вашу технику, Петер, — вздохнула Рита, справедливо подозревая, что их спокойной прогулке пришел конец.

— Как? Вы уходите? Но почему? — В голосе Петера звучало неприкрытое разочарование, смешанное с недоумением.

— Боюсь, спокойно погулять нам больше не удастся.

— Марго! Марго! — что есть мочи кричал бежавший к ним со всех ног Левушка, яростно размахивая зажатым в правой руке букетом тюльпанов.

— Пойдемте, познакомлю вас с этой гаммой чувств — все равно нас уже заметили, — сказала Рита Петеру.

— Это вам кричат? Кто это? Ваш молодой человек? — к разочарованию в голосе Петера добавилась неприкрытая грусть и сожаление.

— Нет, муж сестры, встречает ее после спектакля.

— Почему он вас так называет?

— Домашнее имя. Я его не люблю, но сестра упорно продолжает меня так звать. Ей ужасно нравится — получается, как у Марго Фонтейн, она ее страстная поклонница с прошлого года, воображает себе всякое, Левушка за ней повторяет.

— Кто такая Марго Фонтейн?

— Английская балерина.

— Марго! — подбежал к ним запыхавшийся Левушка. — Я тебе с Торгового кричу, неужели не слышишь? Как удачно, что мы встретились! Пойдем все вместе домой, только Асеньку дождемся, она вот-вот выйдет. Я как раз торт купил в «Севере», «Прагу», будем чай пить. Ты ведь уже закончила сегодня? — Левушка наконец прервал свою тираду и заметил стоявшего рядом с Ритой Петера. — А вы, должно быть, Петер?! — воскликнул он. — Очень, очень рад знакомству! Асенька про вас рассказывала. — Левушка энергично тряс руку Петера, который явно не понимал, что происходит. Рита была готова Левушку придушить. Интересно, что ему могла нарассказывать Ася? Воображение у сестры порой было непомерным.

— Знакомьтесь, Петер, — сказала она по-немецки, — это Лев, муж моей сестры Анастасии. Лев — аспирант Ленинградского института точной механики и оптики. Он не знает немецкого.

— Очень приятно, — ответил Петер по-русски, наконец сообразив, в чем дело, и пожимая руку Левушки в ответ.

— Лев, это Петер, мой турист, студент-архитектор из Берлина, — продолжила Рита по-русски.

— Какая удача, что мы встретились! — неустанно повторял Левушка. — Марго, ты просто обязана пригласить Петера к нам, мы с Асенькой будем очень рады с вами пообщаться, Петер! А вот, кстати, и она! Я побегу, догоняйте.

— Рита, простите, ваш зять так быстро говорил — я ничего не понял, — сказал Петер, едва они остались одни.

— А тут и понимать нечего. Он пригласил вас в гости.

У Петера от смущения вновь заалели кончики ушей. Рите эта его черта отчего-то казалась невероятно привлекательной.

— Мне, право, неудобно, — начал было Петер, — я лучше пойду в гостиницу, тем более, уже поздно, я рискую опоздать.

— Боюсь, от моей сестры и ее мужа вам отвертеться не удастся. Они будут страшно обижены, если вы откажетесь. Левушка уже успел разболтать о вас Асе.

— Но разве это не опасно для вас?

— Мы с сестрой периодически говорим по-немецки дома, чтобы поддерживать язык, соседи привыкли. Вы, главное, помалкивайте в передней, когда зайдете. И не пугайтесь.

— Чего я должен бояться?

— Вам выпал уникальный шанс познакомиться с жизнью обычных ленинградцев, не упустите его, — со смехом сказала Рита, заранее представляя, как Петера, должно быть, шокирует коммунальный быт. — Пойдемте, даже если вам удастся улизнуть, нам по пути, я проведу вас короткой дорогой почти до Дворцовой.

— И все же… Я бы не назвал вашу семью обычной. Вы ведь живете с сестрой и ее мужем, верно?

— Да.

— А ваши родители?

— Погибли в блокаду.

— Простите… я не знал.

— Поверьте, таких, как мы, половина города, в этом, к сожалению, как раз нет ничего необычного, — чтобы как-то смягчить создавшееся напряжение, Рита добавила: — А у вас есть братья или сестры?

— Нет, только кузен, ему десять, — ответил Петер.  — Если вы не против, я принимаю ваше приглашение. Сказать по правде, мне ужасно не хочется так скоро с вами расставаться.

Глава 14

Майер как раз был занят составлением жалобы руководству ленинградского отдела «Спутника» на несоответствующее правилам поведение некоторых сотрудников базы, когда раздался громкий стук, словно кто-то хотел выломать дверь номера. Майер открыл дверь — и в комнату ввалился Отто, в плаще, темных очках и шляпе, закутанный по самый нос в шарф, несмотря на то, что на улице была теплая погода. Майер с удовлетворением отметил, что его уроки маскировки не прошли даром.

— Герр Майер, герр Майер, вы даже не представляете, насколько были правы! — взволнованно начал Отто. — Эта русская проститутка…

— Выбирай выражения, Отто, — наставительно сказал Майер. — Номер могут прослушивать.

— Хорошо, герр Майер, — покорно ответил Отто. — Эта русская… короче, наш гид встречалась в баре со всеми этими… недоброжелательными, то есть неблагонадежными. И представляете, герр Майер, перетанцевала там со всеми! Все эти запрещенные у нас и здесь неприличные танцы! А потом! Потом она осталась вдвоем с Хартманном, и строила ему глазки весь вечер! А потом они вместе ушли из этого бара — но вы не волнуйтесь, герр Майер, я за ними проследил — и знаете, что? — Отто чуть не захлебывался воздухом от нетерпения.

— Поменьше эмоций, Отто, это залог нашего успеха, — назидательно сказал Майер.

— Я понял, герр Майер, — виновато склонил голову Отто.

Майеру нравилась эта покорность Отто, нравилось, как Отто подобострастно выслуживается перед ним, как восхищенно смотрит на него и старается ему во всем подражать. Это возвышало его в собственных глазах, и Майер еще больше убеждался в том, что он действительно достойный пример для истинной немецкой молодежи.

— Все в порядке, Отто. Продолжай, — снисходительно сказал Майер.

— Затем объект Р. и объект Х. пошли в сторону… Герр Майер, я не знаю, в какую сторону они пошли, я ведь не ориентируюсь в городе.

— Зачем же ты тогда брал с собой карту, тупица? — раздраженно сказал Майер.

— Так вы сами сказали ее взять. Но я в ней ничего не понимаю. Там все на русском, этом варварском языке!

— Отто! — гневно прикрикнул Майер.

— Да понял я, понял, герр Майер. В общем, они свернули куда-то, и пошли вдоль какой-то канавы с водой, а я пошел за ними, но они, кажется, меня не заметили. Они шли и шли, а я шел за ними. А потом, у какого-то здоровенного зеленого домины с колоннами, они встретили двух подозрительных личностей, мужчину и женщину.

— Очень хорошо, Отто, рассказывай дальше! — подбодрил Майер.

— Они поговорили с ними немного, и потом пошли все вместе.

— Прекрасно, прекрасно, замечательная работа, Отто. Думаю, дома я представлю тебя в штабе к зачислению в официальные сотрудники. — Отто надулся от важности. — Надеюсь, ты проследил, куда они пошли?

Отто замялся.

— Не совсем, герр Майер. Сначала они долго шли вдоль какой-то не то реки, не то канавы, а потом свернули во двор — и дальше я их упустил.

— Идиот! Ладно, надеюсь до этого момента ты хотя бы все заснял?

— Спрашиваете, герр Майер! Все, от начала до конца!

— Молодец, хвалю! Что-нибудь еще?

— Да, герр Майер.

— Докладывай!

— Потом я свернул к гостинице. То есть, это я думал, что свернул к гостинице. А на самом деле пошел совершенно в другую сторону.

— Мне нет дела, куда ты пошел, тупица! Ты ради этого меня сейчас задерживаешь и отвлекаешь от важных дел?! — взревел Майер.

— Простите, герр Майер. Но я думал, дальнейшая информация вас заинтересует.

— Что там?

— Я наткнулся на сад, или на сквер. Такой, с памятником какой-то королеве посередине.

— У русских цари, идиот.

— Это неважно. Там творилось такое! Непотребство, герр Майер! Вы даже не представляете! Я чуть со стыда не сгорел. Мужчины с мужчинами. Тьфу!

— Нас это не касается, Отто. Мы не дома. Хотя согласен с тобой, всем им место за решеткой.

— Ошибаетесь, герр Майер. Нас это очень даже касается! В этом сквере я увидел Штроссе и Шульца. Они общались с теми мужчинами!

— А вот это уже интересно. Нам очень повезло Отто! Надеюсь, тебе удалось их сфотографировать?

— Нет, герр Майер. У меня кончилась пленка, — виновато ответил Отто.

— Ничего страшного, — Майер покровительственно похлопал Отто по плечу. — Проследишь за ними завтра. На Хартманна и эту… эту мы компромат собрали, это уже хорошо. Думаю, если докажем неблагонадежность остальных, дома нас представят к награде. Давай сюда фотоаппарат. Можешь идти, Отто, ты хорошо сегодня поработал, несмотря на некоторые огрехи, — Майер очень гордился своей речью и тем, как он, ему казалось, выглядел в этот момент в глазах Отто.

Выпроводив Отто, радостный Майер прошел в ванную, чтобы проявить пленку. Настроение у него было преотличное. Они все у него были в руках: и сопляк Хартманн, и эта шалава, прикидывающаяся честной комсомолкой, и их подельники-связные, и девчонка Штроссе, и мальчишка Шульц — кто бы мог подумать! А ведь он, Густав Майер, оказался прозорлив! Он давно подозревал его в этом грешке. И эта сука горничная, осмелившаяся украсть его портсигар, тоже понесет наказание, несомненно! Ей, видите ли не понравилось, что он отказался платить за ее услуги! Ха! Да кто она, русская шлюха — и кто он?! Густав Майер, истинный ариец! Она должна была гордиться только тем, что он просто снизошел до нее! Но ничего, они все поплатятся… От Густава Майера еще никто не уходил.

Майер посмотрел на часы. Судя по всему, пленка должна была быть уже готова. Он вернулся в ванную и размотал ее в сумрачном свете красной лампы, которую привез с собой. Гнев захлестнул его. Тупица Отто неправильно зарядил пленку — она была пуста!

* * *

— Стойте, Петер, останьтесь, куда же вы? Мосты вот-вот разведут, вы не успеете, — уговаривала его Рита. — И в гостиницу вы все равно безнадежно опоздали. Левушка достанет вам раскладушку, а я уйду спать к Асе. Обещаю разбудить пораньше, чтобы вы успели вернуться до завтрака.

— Нет-нет, не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством, — торопливо ответил Петер.

Петеру в этот момент не было совершенно никакого дела до Майера, который, как он подозревал, за ним следил — хотя он понимал, что опоздание обойдется ему дорого. Впрочем, он и так опоздал на два часа, так что какая разница, вернется он в два или в половину шестого? Причина его отказа крылась в другом: осознание того, что он будет ночевать с Ритой в одной комнате, разделенной лишь тонкой перегородкой из ширмы и платяного шкафа, подкидывало его воображению картины определенного толка, за которые Петеру становилось невыносимо стыдно. Не перед собой — перед Ритой. Он не хотел думать о ней так — но ничего не мог с собой поделать. Он знал, что, оставшись, все равно не уснет, а будет ворочаться с боку на бок и мешать хозяевам скрипом раскладушки.

Странно, он никогда не испытывал подобных угрызений совести в отношениях с Уллой. Они оказались в одной постели месяца через четыре после знакомства — но Петер был бы нисколько не против, произойди это событие раньше. Предложи Улла пойти с ней в первый же день, он бы не отказался.

— Марго права, — сказала Ася. — Вы совершенно зря торопитесь. Левушка не успел вам рассказать о последних достижениях советской оптики. Да и у меня в запасе найдется пара забавных театральных историй.

Сестра Риты (как выяснилось, это она была вчера на встрече со студентами строительного института) и ее муж оказались очень милыми интеллигентными людьми, оба увлеченными своим делом, но, на взгляд Петера, чересчур суетливыми и разговорчивыми. Рита за весь вечер произнесла едва ли пару фраз. Зато Ася с Левушкой наперебой пичкали его достижениями советской науки и балета вперемежку с шоколадным тортом и чаем. Традицией русского чаепития Петер так и не проникся, хотя наливаемый из пузатого фарфорового чайника напиток был не в пример приличнее той сладкой теплой коричневой бурды, что давали им по утрам и вечерам в столовой, одинаковой что в Москве, что в Ленинграде. Через два часа он порядком устал от всей этой суеты и только обращенный на него взгляд Риты останавливал его от того, чтобы подняться и уйти, вежливо раскланявшись.

Петера поразили условия жизни советской интеллигенции — он и подумать не мог, что в СССР, стране, первой запустившей человека в космос, артисты и ученые живут в такой нечеловеческой обстановке. Квартира с кучей комнат, по одной на целую семью, общими туалетом и ванной и грязной кухней. Рита сказала, что им еще повезло — их квартира всего на шесть комнат, относительно небольшая. Бывают и на двадцать. Петер попытался представить это в красках, и решил, что лучше не стоит.

Но даже при своей склонности к мечтаниям и уходу от реальности Петер не мог понять, как они не боятся общаться с ним, иностранцем, и приводить к себе в дом. Насколько он знал, ученые в СССР находились под особым надзором, а учитывая прошлогоднюю историю в Асином театре, ему казалось чрезвычайно странным ее беспечное поведение.

Во время прогулки Рита рассказала подробности того случая с побегом, после которого вся труппа стояла на ушах и гастроли были под угрозой срыва — Петер сам ее спросил по дороге, когда они проходили мимо Кировского, специально отстав от Аси и Левушки на несколько метров, чтобы те не слышали, о чем они говорят. Он даже вспомнил мелькавшую в газетах фамилию танцовщика — Нуреев. Со слов Риты, дело его закрыли совсем недавно, в апреле, заочно приговорив к семи годам лишения свободы с конфискацией имущества. В СССР это событие не предавалось широкой огласке и существовало лишь в форме театральных слухов и сплетен, но артисты Кировского после того случая находились под особым вниманием органов — однако Ася была непреклонна, буквально настаивая на визите Петера, поддерживаемая Левушкой, чем сильно напомнила ему Кристу.

— Нет, я пойду. Спасибо большое за гостеприимство. Был очень рад с вами познакомиться, — сказал он, на прощание пожимая руку Левушки и целуя тыльную сторону Асиной ладони.

— Подождите! — окликнула его Рита, хватая шаль и надевая туфли — у русских была странная привычка снимать дома обувь.  — Я вас выведу на Невский, а то заплутаете еще в наших дворах.

Петер внутренне возликовал — его двухчасовые мучения физикой и балетом на помеси русского и немецкого, в которых он и на чистом немецком ничего не понимал, окупались сторицей.

— Простите, моя сестра бывает порой излишне навязчива. Вам туда, — сказала Рита, выводя его из арки двора на Невский проспект и указывая рукой на видневшийся вдали шпиль Адмиралтейства: —Уверены, что не хотите остаться?

— Нет, не хочу вас стеснять. К тому же, я все равно плохо сплю в чужом месте. Да и когда еще доведется увидеть разведенные ленинградские мосты на фоне белых ночей?

— С удовольствием составила бы вам компанию, но я правда жутко устала, — сказала Рита, зевая и прикрывая глаза.

— Тогда, может быть, завтра? — спросил Петер, изо всех сил надеясь, что она скажет «да». — Я ведь так и не успел вас сфотографировать. И не нарисовал ваш портрет.

— Почему бы и нет? Завтра вечером я свободна. Только ваш руководитель, Майер. Мне показалось, он достаточно пристально за всеми следит. У вас точно не будет проблем?

— А у вас?

— Надеюсь, нет.

— За меня не волнуйтесь, я что-нибудь придумаю, — сказал Петер, прикасаясь к ее руке в прощальном жесте и больше всего на свете не желая эту руку отпускать. —  В конце концов, можно будет попросить ребят как-нибудь его отвлечь, — в миг, когда Рита согласилась, ему показалось, что весь мир лег к его ногам.

— Тогда до завтра. Только, пожалуйста, не смотрите на меня так больше во время экскурсий, это отвлекает, — сказала Рита, отпуская его руку.

— Как — так?

— Как вы смотрите.

— Я разве как-то не так смотрю? У меня и в мыслях не было вас чем-то обидеть, — он очень хотел вновь взять ее за руку, но не решался, задаваясь вопросом, имеет ли на это право и не сочтет ли Рита это оскорбительным жестом.

— Будто на картину в музее. Или на статую — у вас очень странный взгляд, я его не понимаю.

— И сейчас?

— Сейчас, кажется, нет.

— Обещаю совсем не смотреть на вас днем, чтобы не отвлекать, честное пионерское, — весело отрапортовал Петер, шутливо отдав салют. — Ему хотелось смеяться и обнимать каждого встречного. — Хотя это будет трудно. Вы очень красивы, знаете?

— Никогда об этом не думала. Прощайте, — сказала Рита, собираясь уходить.

— Постойте! — Петер удержал ее за плечо, и тут же отдернул руку, словно ожегшись — ему показалось, что по ладони ударила тысяча искр. — Вы не сказали, где. И во сколько.

— В восемь, у Петрикирхе — вот она, напротив. — Рита указала на здание заброшенного лютеранского храма на противоположной стороне улицы. — Там сейчас бассейн открыли, так что вряд ли на нас кто обратит внимание. Туристов туда не водят.

— До встречи, — промолвил Петер, провожая взглядом закутанный в красную шаль силуэт, до тех пор, пока он не скрылся в дверях парадной.

Он все же каким-то чудом успел добежать до Дворцового моста, миновав его перед самым разводом, а потом долго бесцельно бродил по Петроградской стороне, вновь и вновь рисуя перед собой образ Риты с устремленным на него мягким бархатным взглядом черных глаз. В гостиницу он вернулся около трех утра, погруженный в свои грезы, из которых был выдернут гневным окриком сидевшего в холле Майера, которого Петер поначалу даже не заметил.

— Вот и вы, Хартманн! Вас-то я и ждал!

Глава 15

Варварская страна! Даже его жалобу некому положить на стол! Эта пигалица смела ему заявить, что по воскресеньям директор базы отдыхает. И можно передать жалобу через нее — она рада помочь, а ее непосредственный начальник, дескать, не знает немецкого. Эта потаскуха смеет держать его, Густава Майера, за дурака!

Его захлестывала ярость, какую он давно не испытывал. Наверное, с тех самых пор, когда они раскрыли подпольную ячейку в Мюнхене. Как же он ненавидел тогда врагов Рейха! Этих паршивцев, даже на дознании не желавших признавать, что, предав идеалы фюрера, они предают свою Родину, великую Германию. Впервые за много лет жизни под маской Густава Майера, верного члена СЕПГ, он не думал о себе как о Густаве Майере, но по-прежнему не осмеливался произнести про себя свое прежнее имя, которым он так гордился, гордился, что он тезка с рейхсляйтером, советником самого фюрера, могущественным Мартином Борманом!

Это было опасно — думать так о себе, думать в этом ключе. Он — Майер, Густав Майер, до конца своих дней. Никто и никогда не должен узнать о его прошлом, никто не должен знать, что он по-прежнему предан идее Великого Рейха, его идеалам. Во всем виновата эта чертова девчонка! С нее начались все его беды! Она, видите ли, комсомолка и не посещает туристов по вечерам в их номерах, ха! Конечно, она их не посещает — номера могут прослушиваться, на базе могут следить. Она успешно водит их к себе домой, как он сразу не догадался! Ей, видите ли, показался слишком дешев его подарок! Как она тогда сказала ему? Да, точно. Она так дешево не продается. Ей подавай походы в ресторан и сопливые речи смазливых юнцов.

А сейчас она с гордостью рассказывает, как советские реставраторы в кратчайшие сроки восстановили ансамбль Петродворца. Здесь ничего не должно быть! Ничего! Все это должно было стать территорией Великого Рейха, это исторические земли арийцев, а не варваров-славян. Они гордятся своей культурой, подумать только! Да не было у них никакой культуры, никогда не было и сейчас нет! Все, на что они способны — строить ветхие покосившиеся избы, в которых воняет скотиной, да крупноблочные невзрачные коробки — надо же, какое достижение инженерной мысли!

В том, что построено здесь, нет никакого достояния русских — здесь был только рабский труд русских на грязных строительных работах, на большее они не способны. Все это — плод творения европейских мастеров, их мысли, их видения прекрасного! Где в списке архитекторов хоть одна фамилия этих остарбайтеров? А сейчас эта девка с гордостью рассказывает, как власти Нюрнберга вернули им Нептуна. Вернули! Нептуна, который является культурным наследием великой Германии, ее национальным достоянием, работой сынов немецкого народа! Как можно вернуть то, что вам не принадлежит?

Майер помнил этот памятник в Нюрнберге — он был там в середине войны в служебной командировке. Конечно, дубликат, воссозданный на жидовские деньги, недостоин был стоять на центральной площади города. Но как же несправедливо было то, что оригинал, созданный немецкими мастерами в честь великой победы германского народа, на деньги германского народа, власти города вынуждены были продать в эту варварскую Россию за неимением средств на его установку! Памятник вернули на его законное место — но установить не успели.

Майер знал об этом не столько по рассказам этой потаскухи-переводчицы, сколько от своего товарища по гитлерюгенду — тот служил в этих местах и часто слал фотокарточки в письмах. Майер помнил по этим фотокарточкам, что здесь было: выгоревшее дотла пепелище, руины. Так, как и должно было быть. Варвары не имели никакого права присваивать себе культурные достижения великой нации!

Русские думают, что победили их! Как бы не так! Да, от прежних территорий Рейха остался лишь жалкий клочок земли, четверть от территории Германии, называемая Германской Демократической Республикой. Но они ошибаются. Систему сломить невозможно. Система лишь поменяла название. Но стала сильнее, мощнее, обширнее, чем даже при фюрере. И он, Густав Майер, очень горд тем, что является частью этой системы.

Только бы найти свое удостоверение и дневник. В вещах сопляка Хартманна его не было. Какой же он идиот! Как он сразу не догадался! Наверняка Хартманн и эта шалава в сговоре. И его документы у нее. Вот только как узнать, где она их прячет? Чертов Отто, упустил их вчера…

Майер посмотрел на мальчишку — тот, как всегда, летал в своих облаках и не заметил, как его облило из фонтана-шутихи, что послужило причиной массового смеха. И не стыдно выглядеть таким клоуном! Майер решил понаблюдать за ним и девчонкой-переводчицей. Но сегодня ничего не намекало на их связь. Он больше не замечал у сопляка того стеклянного невменяемого взгляда, которым он смотрел на девчонку вчера и позавчера, а она и вовсе не обращала на него никакого внимания. Что ж, видимо, каждый из них получил, что хотел. Интересно, во сколько паршивцу обошлась ночь с этой?.. Этой… Майер даже не мог подобрать слов, в полной мере способных отобразить всю глубину его презрения.

Какая все-таки досада, что Отто вчера их упустил… Но ничего… С кем она была в этом баре? Вся их неблагонадежная компания. Если верить последнему донесению Отто, Шульца можно смело исключить, он с этим голубчиком, предпочитающим противоестественную любовь, еще разберется. Отправить следить за ним Отто. Главное, проинструктировать, как правильно заряжать пленку.

Кого выберет девчонка сегодня? Хартманн был вчера. Остаются Фишер и Крамер, неразлучная парочка. Наверняка она сегодня выберет кого-то из них, а может, обоих сразу. Такую работу он не доверит Отто. Проследит за Фишером и Крамером сам, он-то их не упустит! А Хартманн пусть посидит в отеле за свой проступок, это ему пойдет на пользу.

* * *

Петер вновь решил пропустить ужин, но успеть в душ первым, пока там не организовалась очередь, справедливо рассудив, что поест с Ритой где-нибудь в городе. Меню советского общепита его не впечатляло. Но он надеялся, что в советских ресторанах кормят все же лучше, чем в столовых, где на ужин подавали вечно пережаренные рыбные или мясные тефтели или мелко нарезанный ливер с бесконечными гречкой, картофельным пюре или перепревшей тушеной капустой, от одного запаха которой Петеру становилось плохо. Не то чтобы он не любил тушеную капусту — мать часто готовила ее по баварскому рецепту, доставшемуся ей в наследство от бабушки, — но так издеваться над продуктом, как делали это советские повара, доводя его до невнятного серо-желтого цвета и запаха грязных носков — это надо было действительно постараться.

Он тщательно побрился, слегка сбрызнув себя своими любимыми Книже Тен, заново уложил волосы, надел новую белую шелковую рубашку с модным скругленным воротничком, прежде ни разу им не надетую, и теперь завязывал перед зеркалом узкий галстук, довольно насвистывая себе под нос «Only The Lonely», радуясь, что остался в номере совершенно один, когда в дверь зашел Отто.

— Куда это ты собрался? — спросил он.

— Не твое дело, — ответил Петер, подумав, что у некоторых людей особый талант портить настроение окружающим, и Отто — как раз один из них. Впрочем, сегодня никакой Отто не в состоянии был выбить его из колеи — Петера ждала его сошедшая с полотна Юдифь, его муза, которую он так долго безотчетно искал и наконец нашел.

— Тебе же герр Майер запретил покидать гостиницу сегодня вечером, я сам слышал!

— Иди к черту, Отто. Майер ничего не может мне запретить — я свободный человек и никаких противозаконных действий не совершал, — Петер подхватил с постели заранее приготовленный кардиган, собираясь уходить.

— Вот, значит, как, Хартманн! — произнес Отто, старательно копируя интонации Майера. Получалось скорее смешно, чем угрожающе. — Ну ладно, ты у меня еще пожалеешь, что смел так неуважительно отзываться о герре Майере. Думаешь, я не знаю, куда ты собрался? Я тебя видел вчера с этой русской шлюхой, нашим гидом!

Услышав эти слова, Петер подлетел к Отто, схватил его за ворот и со всей силы заехал ему кулаком в глаз. Отто тут же ловко вывернулся из его хватки и с невиданной прытью трусливо выскочил за дверь, навалился на нее плечом и повернул в замке ключ, проделав все это так быстро, что Петер и глазом моргнуть не успел.

— Ну что, Хартманн? Съел? — ехидно сказал Отто ему через дверь. — Посиди пока тут, тебе полезно. Мы с герром Майером не позволим тебе марать лицо и честь истинной немецкой социалистической молодежи и бросать тень на всю группу. И девке твоей тоже стоит задуматься о своем поведении, пока на нее не доложили куда надо.

— Убью, сволочь! — Петер с досады со всей силы пнул ногой дверь, но она, конечно, не поддалась. До него донесся злорадный смех Отто:

— Хорошего вечера, Хартманн! — и звук его удаляющихся шагов.

В расстроенных чувствах он сел на постель, думая, как ему поступить. Свидание с Ритой было назначено через час. Ждать помощи извне, рассчитывая, что в номер внезапно войдут Клаус или Вилли, не приходилось — он еще перед ужином предупредил ребят, что имеет планы на вечер — и те, как ему показалось, были не особо огорчены этим фактом, собираясь уходить в город сразу из столовой, не поднимаясь в номер. В глазах Кристы при этих его словах мелькнуло то самое подозрительное выражение, означавшее, что она чем-то очень довольна. Так или иначе, Криста обещала ему заболтать Майера, чтобы Петер тем временем смог незаметно прошмыгнуть мимо руководителя группы, невзирая на запрет покидать базу — но вряд ли она будет делать это целый час. Да и Отто уже наверняка публично похвастался своим успехом пятиминутной давности по запиранию его, Петера, в номере.

Отто… Отто сказал, что видел его с Ритой. Вряд ли он блефовал — слишком туп, чтобы заметить что-то. Перед глазами возник образ вчерашнего странного парня из бара, в темных очках и с фотоаппаратом, державшегося особняком. Он вспомнил показавшийся ему в один момент подозрительно знакомым острый подбородок и пухлые девчачьи губы — мысль, которую он тогда от себя старательно прогнал. Выходит, Петер не ошибался в своих подозрениях — Майер действительно за ним пристально следил, раз отправил шпионить Отто, иначе как их могли увидеть? И следил Майер куда пристальней, чем воображал себе Петер. Только сейчас он осознал, какую угрозу может представлять Майер. Как долго он за ним следил? Знает ли он о готовящемся побеге?

Лишь задав себе этот вопрос, Петер понял, что в последние три дня мысли о побеге напрочь вылетели из его головы. Все они были заняты Ритой. Ритой, которую он, возможно, подверг опасности из-за своей беспечности. Ритой, которая ждала его через час в назначенном месте — напротив своего дома, у лютеранского храма, в котором теперь располагался бассейн.

Петер принялся лихорадочно шагать по комнате из угла в угол, думая, как быть дальше. Отто, конечно, доложил Майеру, что запер Петера в номере. Майер мог явиться к нему в номер, взяв ключ на стойке регистрации, — а мог и не явиться. Он предпочитал публичные разборы полетов приватным беседам, но кто его знает? Внезапно до Петера дошел весь ужас его ситуации: раз о них с Ритой знал Отто, то знал и Майер. И кто его знает, какие действия он предпримет в отношении Риты. Советские гиды-переводчики не имели права общаться с туристами вне протокола маршрута (Рита ему рассказывала про этот устав вчера вечером) — и они, туристы из «братской ГДР» тоже не имели право вступать с ними в отношения. Карались обе стороны. Он не мог предать Риту, предать ее доверие — и он должен был ее предупредить. Предупредить так, чтобы их не заметили. И предупредить сегодня. Только как это сделать?

Идея пришла мгновенно. Так бежали многие в прошлом году, едва только поставили стену. Те, у кого окна выходили на западную сторону, и кому их еще не успели замуровать. Не все удачно — но сейчас Петер об этом не думал.

Он оценил на глаз расстояние от пола до потолка, высчитав примерную высоту двух этажей, отделявших его от земли, после чего сдернул простыни со всех четырех постелей, связал их друг с другом крепкими — как он надеялся — узлами, стараясь работать быстро на случай, если Майер вдруг все же решит явиться в номер, затем привязал один конец самодельного каната к стоявшей под окном чугунной батарее, спустил другим концом в заранее отворенное окно, забрался на подоконник — и, уцепившись за простыни, полез вниз, искренне надеясь, что они его выдержат, и радуясь, что окна их номера выходят во двор.

Благополучно достигнув земли, Петер со всех ног припустил на трамвайную остановку, надеясь, что Рита его все же дождется.

* * *

— Куда собираешься? — спросила вошедшая в комнату Ася.

Рита переодевалась в «спальне», за перегородкой, в то время как Левушка за столом в «зале» производил свои очередные повышенной важности оптические расчеты.

— Гулять, — спокойно ответила Рита, выходя из-за ширмы.

— С ним? — спросила Ася с вызовом в голосе.

— Не понимаю, кого это «его» ты имеешь в виду, у людей есть имена, — невозмутимо ответила Рита, надевая босоножки и раздумывая, стоит ли брать с собой плащ — погода стояла самая что ни на есть летняя вот уже второй день подряд.

Она прекрасно понимала, о ком говорила Ася, но не понимала ее резко сменившегося тона по сравнению со вчерашним вечером.

— Не прикидывайся дурочкой, Марго. Все ты прекрасно поняла. С этим своим немцем из «ды́ры», как ты выражаешься. — В голосе Аси звенели неприкрытая язвительность и недовольство, причины которых Рите по-прежнему были неясны. — Для кого еще ты надела свое лучшее платье?

Платье было действительно Ритино любимое, в прошлом году привезенное для нее Асей из Парижа и надеваемое по особым случаям: с капроновым верхом, рукавами-фонариками и широкой шелковой юбкой, оттенка кофе с молоком в кофейного же цвета некрупный горох, перехваченное по талии лакированным кожаным ремешком в тон рисунка ткани.

— Даже если и так, — по-прежнему сохраняя спокойствие ответила Рита, попутно решая все же оставить плащ дома, — какое тебе дело? Ася, я тебя вообще не понимаю — еще вчера ты чуть ли не силком тащила Петера к нам домой, а сегодня недовольна, что я иду с ним гулять. И кстати, он не мой — я всего лишь согласилась позировать ему для фото; мы, собственно, этим и занимались прошлым вечером, пока вы не помешали.

— Девочки, не ссорьтесь, пожалуйста, — жалобно прозвучал Левушкин голос.

— Не вмешивайся, Левушка, у нас серьезный разговор, — сказала Ася. — Постой, Марго, мне надо сказать тебе одну вещь.

Судя по интонациям, Ася решила включить функцию старшей сестры, как называла это Рита — в такие минуты она ее безмерно раздражала.

— Говори быстрее, я опаздываю.

Ася открыла ящик комода и достала оттуда записную книжку в кожаном переплете.

— Что ты на это скажешь?

— Блокнот как блокнот. Вряд ли нашего производства, конечно — здесь таких не делают.

— А ты открой, почитай, — язвительно сказала Ася. — Это Лена нашла в пиджаке твоего обожаемого Петера. И заодно подумай, можешь ли ты ему доверять.

Рита машинально взяла блокнот в руки и не разуваясь прошла к столу. Что-то останавливало ее, не давая сделать последний шаг.

— Даже если там что-то нелицеприятное, кто вам с Леной давал право рыться в чужих карманах и читать чужие записи? — медленно произнесла она.

— Мы не рылись, — ответила Ася со вздохом. — Лена наткнулась на него, когда чистила пиджак перед ремонтом — кстати, он готов, как новенький, в шкафу висит, в углу с Левушкиными вещами. Вынула и отложила в сторону. А когда возвращала мне, блокнот случайно выпал у нее из рук. И раскрылся. Я стала поднимать — и нечаянно прочитала то, что там было написано. Не знаю, чем занимается этот твой Петер, может, и на самом деле архитектор, но он не внушает мне доверия. Смотри сама.

«Знаю я твое «нечаянно»», — подумала Рита. Она была более чем уверена, что блокнот никуда не падал, а Ася сунула в него нос из чистого любопытства, которое родилось вперед нее. Из тех же самых соображений, что потащила вчера Петера к ним — поподробнее узнать, с кем проводит время сестра, не взирая на опасность такого необдуманного шага — приглашения иностранца к себе домой, в квартиру, где любой из соседей, за исключением, пожалуй, тети Глаши, мог на них настучать.

Рита раскрыла блокнот. За кожаной обложкой первого разворота торчал корешок какого-то документа — очевидно, Ася не обратила на него внимания. Она потянула за корешок и развернула оказавшуюся в ее руках прямоугольную книжицу, попутно подхватывая выпавший вместе с ней не то жетон, не то печать размером вряд ли больше крупной пуговицы с выбитым на нем в зеркальном отражении серийным номером. На правом развороте удостоверения (а это было именно оно) по самому верху шла надпись: «Ministerium für Staatssicherheit». С фотографии ниже на Риту смотрело лицо Майера. Она бегло пролистала блокнот, страницы которого были педантично пропечатаны с помощью жетона — и, наткнувшись глазами на знакомую фамилию, прочитала пару страниц, сразу после того его захлопнув.

Рита вложила удостоверение и жетон обратно в блокнот и вернула его Асе.

— Спрячь и никому не показывай, — сказала она сестре. — Я сейчас вернусь.

— Куда ты? — недоуменно спросила Ася.

— За Петером, — ответила Рита, повязывая на голову косынку и надевая взятые с комода темные очки. — Это не его вещь. Вопрос лишь в том, как она к нему попала.

Рита запахнула поплотнее плащ и скрылась за дверью.

Глава 16

Петер вышел из трамвая у Дворцовой площади и собирался было уже со всей мочи бежать на Невский, как вспомнил, что у него нет даже цветов. Он поглядел на часы — те показывали без пяти восемь. Рассчитывать на работу цветочных магазинов не приходилось — если они вообще здесь были. Петер огляделся по сторонам, и заметив цветущую клумбу в саду перед Адмиралтейством, поспешил к ней, одновременно ругая себя за вандализм и оправдывая тем, что от исчезновения нескольких цветков от клумбы не убудет. Он был готов бросить к Ритиным ногам весь мир, а не тощий букетик с городской клумбы, но жизнь почему-то захотела распорядиться иначе. От мысли, что сейчас, возможно, увидит ее в последний раз (Петер во что бы то ни стало решил сдержать свое обещание и не смотреть на нее во время экскурсий), внутри что-то переворачивалось и к горлу подкатывал ком.

В конце концов, Рита не должна страдать от того, что он оказался таким неосмотрительным растяпой, думал Петер, обрывая цветы с клумбы и воровато оглядываясь по сторонам — но, казалось, никому из прохожих не было до него дела, а регулировщик на посту будто специально повернулся спиной. Не желая спугнуть свою удачу, Петер закончил разорять городскую собственность и пошел прочь, стараясь не переходить на бег, чтобы никто не обратил на него внимания.

Рита ждала его в условленном месте, отчего-то, несмотря на теплую погоду, закутавшись в светлый плащ и надев темные очки, хотя солнце уже не слепило глаза — он узнал ее по пестрой косынке, что была на ней в день их знакомства. Однако, стоило ее увидеть, все мрачные мысли тут же покинули голову Петера — и он радостно подлетел к ней, размахивая ворованным букетом.

— Рита, простите, я опоздал. Это вам, — сказал он, протягивая цветы и целуя ее руку. — Мне ужасно стыдно, но пришлось ограбить клумбу — я у вас не видел ни одного цветочного магазина.

Но Рита не ответила привычной уже улыбкой. На ее лице было то спокойное сосредоточенное выражение, что и всегда, когда она работала на маршруте, проводя экскурсии и отвечая на вопросы ребят — ничего общего со вчерашним вечером. Петер жалел, что из-за темных очков не может разглядеть сейчас ее глаз.

— Петер, нам надо серьезно поговорить, —вместо приветствия сказала она — но цветы, к счастью, взяла.

— Что-то случилось? — с тревогой спросил Петер.

Переживания накатили на него с новой силой, и он понял, что продолжать создавать иллюзию счастья дальше будет неуместно и нечестно — как по отношению к Рите, так и к самому себе.

— Не здесь, — ответила Рита, нервно оглядываясь по сторонам. — За вами нет слежки?

— Кажется, нет. Как вы догадались?

— Долгая история. Об этом я и хотела с вами поговорить. Ваш руководитель группы очень опасный человек, Петер. Мне кажется, вы слишком беспечны.

Чувство вины захлестнуло его.

— Простите, Рита. Я не хотел подвергать вас опасности. Я… я правда узнал обо всем только сегодня! Я поэтому так спешил — хотел вас предупредить, что нам нельзя больше встречаться. Знаете, Майер запретил мне выходить из гостиницы — Отто сказал, что видел нас накануне вечером и угрожал донести на вас в органы.

Он не знал, куда деть себя от горя и тревоги, понимал, что его опять несет, но ничего не мог с собой поделать. В чувство вновь привело то легкое, почти невесомое прикосновение к его плечу, что он однажды уже испытал на себе.

— Успокойтесь, Петер, — сказала ему Рита, снимая очки и глядя прямо в глаза своим умиротворяющим взглядом. — Уверяю вас, мне ничто не угрожает. Скорее, это представляет опасность для вас. Не стоит говорить об этом здесь. Пойдемте, — добавила она, убирая руку с его плеча.

— Куда? Зачем? — рассеянно спросил Петер.

Ему было все равно. Жизнь казалась конченой. Все слова были сказаны.

— Ко мне, нам необходимо поговорить в безопасном месте. Там, по крайней мере, не подслушают. Соседи все разошлись кто куда, кроме тети Глаши, но она не выдаст.

Петер покорно поплелся за ней, не отдавая себе отчета в собственных действиях и не задавая вопросов — впрочем, Рита и сама не была расположена к разговору по пути.

* * *

Рита позвонила условные три раза.

— Марго, ты? — раздался из-за двери Асин голос.

— Да, открывай, — сказала Рита по-русски. И добавила на французском: — Соседи вернулись?

— Нет, тетя Глаша только, — ответила Ася по-русски, что означало: путь свободен.

Послышался скрежет проворачиваемого в замке ключа.

Рита взглянула на Петера. Тот смотрел перед собой остекленевшим, каким-то отсутствующим взглядом, наполненным такой вселенской грустью, что Рите стало не по себе. Она вновь слегка тронула его за плечо.

— Петер? С вами все в порядке? Мы пришли.

— А? — нервно встрепенулся он. — Да-да, все хорошо.

Ася открыла дверь.

— Добрый вечер, Петер, — сказала она по-немецки. — Очень рада вас видеть.

Вчерашнее радушие вернулось к ней, смешанное, впрочем, с тревогой.

— Добрый вечер, фрау Ася, — ответил Петер на автомате, машинально целуя сестре руку.

Это его странное сочетание современности и старомодных манер Рите необъяснимо нравилось. «Не иначе, как бабушкино вбивание правил этикета принесло свои плоды», — подумала она.

— Не стойте на пороге, проходите, — торопливо добавила Ася, скрываясь в глубине полутемного коридора.

Но Петер не отреагировал, по-прежнему пребывая словно в оцепенении, в которое впал еще у кирхи. Рита слегка пожала его руку, чтобы как-то привлечь к себе внимание, хотя обычно не позволяла себе подобного с малознакомыми людьми. Она вообще не любила нарушения своих ближних границ — но с Петером ничего не подчинялось ее обычным правилам. Он посмотрел на нее совершенно безумным взглядом, дернувшись от ее прикосновения, словно от электрического тока, но потом, кажется, пришел в себя.

— Простите, Рита, я задумался. Да, пойдемте, конечно.

Она с облегчением вздохнула, открывая дверь в комнату.

— Проходите. Присаживайтесь к столу.

Петер обменялся рукопожатиями с Левушкой, уже свернувшим свои расчеты и попытавшимся поприветствовать его на немецком, и занял предложенное место, явно не понимая, зачем его привели и что он здесь делает.

— Ася, дай, пожалуйста, блокнот, — сказала Рита по-французски.

Она знала, что некрасиво говорить при Левушке и Петере на непонятном для них языке, но боялась, что сестра начнет препираться, и привычка использовать французский, когда хотелось, чтоб окружающие (часто соседи) не понимали, о чем идет речь, взяла верх.

Но Ася молча прошла в «спальню» и вышла оттуда с Петеровым пиджаком в одной руке и блокнотом Майера — в другой.

— Петер, ваш пиджак готов, посмотрите, совсем как новенький, — с довольной улыбкой сказала она по-немецки.

— Ася, не до пиджака сейчас. Давай блокнот, — сказала Рита по-русски, подсаживаясь к Петеру.

Ася разочарованно протянула ей записную книжку Майера.

— Я, собственно, за этим вас и позвала, — сказала Рита Петеру вполголоса. — Откуда у вас эта вещь?

— Что это? — он недоуменно смотрел на блокнот.

— Я это у вас хотела спросить. Он выпал из кармана вашего пиджака во время ремонта. — Рита решила умолчать о некоторых подробностях, тем более, то, что она сказала, было недалеко от истины.

Петер смотрел на блокнот в течение еще нескольких секунд, растерянно хлопая глазами, а потом схватился за голову.

— Точно! — хлопнул он себя по лбу. — Как я мог забыть?! Теперь все сходится!

— Что сходится? — с любопытством спросила Ася.

— Вчера у меня пропала рубашка из чемодана… — начал торопливо объяснять Петер. Внутреннее напряжение, в котором пребывала Рита с тех пор, как он впал в свое не совсем вменяемое состояние, наконец отпустило ее — Петер окончательно пришел в себя. — Вернее, пропала она накануне вечером, просто я заметил только утром. Сначала я подумал, что это горничная — простите, Рита, я не хочу думать о людях плохо и клеветать, но такие случаи бывали.

— Кому вы рассказываете? Все в порядке, Петер, продолжайте, — ответила она.

Рита не видела ничего зазорного в предположении Петера. Оно было, пожалуй, самым закономерным в его ситуации: кража горничными вещей интуристов была обычной практикой в международных гостиницах и дополнительным способом заработка обслуживающего персонала. Вещи тут же передавались фарцовщикам и найти их было практически невозможно. Но у Саши это каралось. При всем его разгильдяйстве и попустительстве, за кражи он сразу увольнял — и за это Рита не могла его не уважать.

— Но потом мне показалось, что здесь что-то не сходится, — продолжил Петер. — Во-первых, у остальных ребят ничего не пропало, а во-вторых, все вещи были перерыты и сложены кое-как, будто среди них что-то искали. Если бы я был горничной, желающей что-то украсть, я взял бы рубашку, что лежала сверху — та была совсем новой, даже с биркой. Но она осталась на месте. И вот тогда… — Петер на секунду замялся, — тогда мне пришла мысль, что это Майер мог что-то у меня искать. Майер — наш руководитель группы, — пояснил он, глядя на Асю.

— Да-да, я в курсе, такой толстый господин среднего роста, — защебетала та. — Я его помню по ЛИСИ — крайне неприятный тип, как мне показалось.

— Он такой и есть, — сказал Петер. — Сам не понимаю, за что он на меня взъелся. Он недавно стал председателем организации социалистической молодежи у нас на факультете, где-то в апреле. До того почти три года был куратором младших курсов, но я к нему не попал, он тогда еще не работал. Все время ко мне привязывается. Непонятно, что ему надо. Ясное дело, все знают, что он из «штази», но… Простите, это уже мое личное.

Рита ободряюще кивнула головой, чтобы Петер продолжил.

— Так вот, мне показалось, он в тот вечер был какой-то подозрительно расположенный, если о нем можно так сказать. Обычно он не любит отпускать нас в город вечером. Все организует какие-то мероприятия или партсобрания на базе. В Москве мы за десять дней всего два раза сами по себе погуляли, а тут он нас всех отпустил: и меня, и Клауса, и Вилли. Хотя он нас всех особенно не любит, даже поселил в один номер под присмотр своего шпицеля. А меня после пропажи этого чемодана так и подавно все время сверлит глазами и придирается. Я только не мог понять, что ему было надо. А вот сейчас понял, — добавил Петер, взяв в руки блокнот. — Он искал это. И думал, что оно у меня. Это его дневник с доносами. Выпал из чемодана — ну, тогда в этой рюмочной, помните?

Рита поймала его горящий взгляд. Сейчас Петер напоминал ей мальчишку, вообразившего себя героем шпионского фильма. Впрочем, в какой-то степени так оно и было.

— Я поднял его, когда складывал бумаги, и случайно наткнулся на свою фамилию на страницах. Тогда читать было некогда, и мне было дурно — там стоял такой жуткий запах — так что я его сунул в карман, чтоб посмотреть позже. И забыл.

В том, что это обстоятельство вылетело у Петера из головы, на взгляд Риты, не было ничего удивительного. Дело было даже не в его рассеянности — действительно важные вещи Петер не забывал и был, как оказалось, достаточно наблюдателен. Она помнила его там, на полу рюмочной. В тот момент ей казалось, что его вот-вот вырвет или он упадет в обморок. Она выдохнула, лишь когда они наконец оказались на воздухе и оттенок лица Петера перестал быть бледно-зеленым.

— Вы еще не знаете, что тогда попало к вам в руки, Петер, — заговорщицки сказала Рита, извлекая из-за корешка обложки удостоверение Майера.

— Ничего себе! — присвистнул он. — И что мы теперь будем с этим делать?

— Может быть, кто-нибудь переведет мне наконец, о чем вы тут говорили столько времени? — раздался с дивана обиженный голос Левушки.

* * *

Пока Рита с Асей наперебой объясняли Левушке по-русски, о чем они только что говорили, Петер внимательно читал записную книжку Майера. Насчет побега можно было не беспокоиться: Майер ни о чем не догадывался, он лишь подозревал Петера в недостаточной приверженности идеям партии и всячески искал тому доказательства, но пока ни одного, кроме Петеровой «безынициативности и недостаточной заинтересованности» на собраниях, не находил. Петер подумал, что останься блокнот с удостоверением при Майере, по возвращении домой ему было бы точно несдобровать: компромата на него за время пребывания в Ленинграде набралось достаточно.

Читая записи, он поражался тому, сколько же в Майере грязи. Он даже Вилли с Андреасом подозревал в «противоестественной» связи, приводя тому «вещественные», как ему казалось, доказательства. Но больше всех Петер боялся за Кристу. Ее Майер плотно взял под прицел — как подозревал Петер, во многом из-за ее влиятельного отца. На Кристу у него был полный список всех ее любовников за последние три месяца, а также куча свидетельств, что она проводит время «с неблагонадежными людьми в неблагонадежных компаниях».

Вернувшееся было к Петеру воодушевление сдулось как лопнувший воздушный шарик. То, что в их руках оказались документы Майера и дневник, не значило ровным счетом ничего. «Штази» всегда приветствовало добровольных информаторов. А Майер наверняка помнил все, что написал. И он теперь знал про их встречу с Ритой. И мог настучать и на нее в КГБ. Учитывая все мерзости из его журнала, он вполне мог так сделать. Петер скорее удивился бы, если бы Майер поступил иначе. И все из-за его, Петера, беспечности.

Отчаяние вновь охватило его. Он необычайно четко осознал, что вот сегодня, сейчас, точно видит ее в последний раз. Он завтра сам отдаст ключ от номера Майеру, пусть запирает хоть на весь день — он никуда не пойдет. Уже ничего не имеет смысла. Смотреть после вчерашнего вечера на Ритино лицо, скрытое за маской спокойного равнодушия, было невыносимо. Вся его последующая жизнь казалась Петеру серой, блеклой, бесцветной, напрочь лишенной всяких красок. Он поднял голову и посмотрел на Риту — та все еще разъясняла что-то Левушке. Он попытался запомнить выражение ее лица в этот момент, чтоб нарисовать потом по памяти: мягкое уверенное спокойствие, в то же время восхитительно живое.

Петер решительно встал.

— Рита, спасибо вам большое. Я пойду. И простите еще раз за то, что подверг вас и вашу семью опасности. Я попытаюсь поговорить с Майером, чтоб он не докладывал на вас в органы. Не уверен, правда, что из этого что-то выйдет.

— Петер, куда вы? Мы же так и не решили, что делать со всем этим, — Рита указала на лежавшие на столе блокнот и удостоверение.

— Боюсь, мне придется вернуть это законному владельцу.

— Вы здоровы? — вмешалась Ася, прикасаясь к его лбу. — Вы хоть понимаете, что вам за это будет?

— А вы думаете, фрау Ася, он не помнит, что здесь написано? В штаб его без удостоверения не пустят, но кто ему мешает доложить это тому человеку, которому он докладывал прежде? Судя по всему, в штат официальных сотрудников его приняли совсем недавно — удостоверение выдано чуть больше месяца назад. К тому же, я надеюсь, если он получит документы обратно, то хотя бы согласится не писать донос на Риту.

— Переведите! Мне интересно! — по-русски потребовал с дивана Левушка.

Петер не слушал торопливого шепота Аси, да он все равно не смог бы разобрать такое количество русской речи, будь даже в ином состоянии. Он жадно смотрел на Риту, ловя ее ответный взгляд, стараясь запомнить каждую мельчайшую деталь ее образа: гладко зачесанные назад, отливающие медью волосы, сегодня собранные как у Грейс Келли; бархатную глубину ее черных глаз, сейчас наполненных тревогой, но все равно вселяющих в него неведомое прежде спокойствие. В этот момент она казалась как никогда похожей на сошедшую с полотна Юдифь. Юдифь, пришедшую отрубить ему голову.

* * *

— И что он предлагает? — спросил Левушка.

— Вернуть вещи законному владельцу, — пожав плечами, ответила Ася.

— Он в своем уме?

— Не уверена. Но у меня тоже нет вариантов. Оставлять это у себя слишком опасно.

— Он хоть понимает, что его ждет в этом случае?

— Говорит, что да. Вернув документы, он надеется уговорить его не писать донос на Марго.

Рита слышала их разговор краем уха — она решила ознакомиться с записями подробнее, выхватив блокнот прямо из-под носа у Петера, когда тот собирался положить его к себе в карман. Ее переполняло отвращение, смешанное с презрением. Она была о Майере не лучшего мнения, но то, что сейчас было перед глазами, поселяло в ее душе настолько глубокое неприятие и омерзение, что она была готова растереть в порошок не только блокнот вместе с удостоверением, но и самого Майера. Вспомнились его сальные, похотливые взгляды. То, как он без обиняков пригласил ее к себе в номер с первой же минуты знакомства. Подобные приглашения от туристов не были редкостью, так что она с легкостью тогда все замяла. Но никто прежде, даже где-то там, глубоко внутри, не вызывал у нее такого отторжения, как Майер. Сейчас все будто встало на свои места.

— Он точно не в себе! — взревел Левушка. — КГБ ведь сотрудничает со «штази». Точнее, наоборот. Стоит этим документам оказаться у него в руках, как он тут же побежит в их местный филиал.

— Какой еще филиал? — удивилась Рита, отрываясь он чтения Майерова журнала. Она бегло взглянула на Петера — тот сидел опустив голову на руки, не подавая признаков жизни.

— Ребята рассказывали, «ды́ровцы» открыли здесь свою базу — за туристами следить. Может и слухи, но кто их знает.

— Все. Я решила. Ася, неси спички и поднос.

— Что ты задумала? — испуганно спросила Ася.

— Устроим торжественное аутодафе карьере товарища Майера, — твердо сказала Рита, захлопывая блокнот. — Он мне омерзителен. Надеюсь, он никому больше не сможет испортить жизнь.

— Марго, — неуверенно сказала Ася, — а вдруг, Петер прав? Если он вернет документы этому вашему Майеру, то, возможно, тот не станет писать на тебя донос.

— Еще одним сумасшедшим в доме больше, — спокойно констатировала Рита. — По-твоему, из-за своих благих намерений для моего, якобы, спасения, он должен сесть за решетку?

— Нет, но…

— Ася, не будь наивной. Пойми ты уже, — сказала Рита, переходя на французский, — если Левушка прав насчет этого штази-филиала, то с документами Майер куда более опасен, чем без них, даже для меня. Неужели ты вправду веришь, что он тогда на меня ничего не напишет? Напишет в первую очередь, и отнесет в свою контору, а те передадут в КГБ. И тогда с карьерой попрощаемся все втроем — и я, и ты, и твой муж.

Ася в ужасе прикрыла рот руками, широко распахнув голубые глаза.

— А напишет он донос сейчас, что с того? — продолжила Рита. — Кому он ляжет на стол? Саше. Кто его прочитает? Я и прочитаю. И отправится он в корзину для бумаг, разорванный на кусочки. Мало у нас, что ли, кто с туристами романы крутит? Да Саша сам впереди планеты всей девчонок в постель таскает.

— Марго!

— Не будь ханжой. Я не ребенок.

— Девочки, не ссорьтесь! — встрял Левушка по-русски. — Асенька, неси спички и поднос. Маргуша права. Этот мерзкий человек того заслуживает. Ты же сама мне переводила его записи. А я пока чайник поставлю. Я сегодня эклеры купил. В «Севере», как ты любишь. И коньяк еще остался. Отметим крах карьеры товарища Майера торжественным чаепитием.

— Ты разве знаешь французский? — удивленно посмотрела на него Рита.

— За четыре года жизни с вами научился понимать, — просто ответил Левушка и вышел на кухню, уводя за собой Асю.

Рита взглянула на Петера — он сидел в той же позе. Только сейчас она поняла, что за все время ее разговора с сестрой он ничем не выдал своего присутствия. Она подошла поближе и посмотрела на него внимательно — глаза его были закрыты, а дыхание ровно и размеренно. Петер спал.

Глава 17

— Петер, Петер, просыпайтесь! А то пропустите все самое интересное.

Кто-то легко тормошил его за плечо и говорил с ним голосом Риты — Петер не хотел покидать этот прекрасный сон, возвращаясь в реальность, и зажмурил глаза покрепче, глубоко вдыхая в себя воздух, наполненный запахом маминых духов. Ритин голос ему просто снится — стоит открыть глаза, и он увидит мать, поторапливающую его в университет.

— Отстань, мама, рано еще, — пробормотал Петер, пытаясь сбросить с плеча ее руку. Рука не сбрасывалась.

— Боюсь, ваша мама сейчас несколько далеко отсюда, — ответили ему все тем же насмешливым Ритиным мягким голосом.

Улла? Сквозь сон в голову прокралась мысль, что он вообще делает у Уллы. Он никогда не оставался у нее на ночь. Но пусть будет Улла. Пусть хотя бы во сне она говорит с ним Ритиным голосом. Главное, не сказать этого вслух. Он потянулся к руке на его плече, взял и прижал к себе. Пусть ему кажется, что это Ритина рука. Рука была определенно женской, но точно не Уллиной: ладонь была меньше, ногти коротко острижены, а на среднем пальце не было кольца, подаренного родителями Уллы ей на совершеннолетие, с которым она в последний год не расставалась.

— Рита… — промямлил он сквозь сон, прижимая неведомую руку ближе к себе и чувствуя, как расплываются губы в блаженной улыбке. Кто бы это ни был, пусть даже это Криста пришла его будить, пусть потом сколько угодно поливает его водой и мажет зубной пастой — но пусть на мгновение это будет Рита, хотя бы во сне.

— Рада, что вы меня узнали, — все так же насмешливо ответил голос.

Рука мягко высвободилась из его ладони. Петер разочарованно потянулся за ней, но схватил лишь воздух и от неожиданности распахнул глаза. Перед ним стояла Рита, весело улыбаясь. Петер рассеянно огляделся по сторонам, осознавая, что по-прежнему сидит за столом в комнате ее коммуналки — Аси и Левушки в комнате не было. Петер потер глаза и тряхнул головой, сбрасывая с себя остатки сна.

— Рита, простите. Я сейчас уйду. Мне ужасно стыдно. Я сам не понял, как уснул. Почти не спал вчера. И позавчера, кажется, тоже, — сказал он, поднимаясь со стула и оглядываясь в поисках кардигана, который, кажется, снял еще на улице — но Рита вновь мягко надавила на его плечо, заставляя сесть.

— Не спешите. Попьете чаю, и пойдете. Вам надо взбодриться. В гостиницу вы успеваете, все в порядке. — Рита указала на висевшие на стене старинные часы, похожие на те, что были у него дома — они показывали половину десятого. — Минут сорок у вас еще есть. Возьмете такси, чтобы быстрее добраться, тут рядом совсем, у Казанского собора. Вы ведь помните адрес?

— Да, — Петер кивнул головой. Он все еще не пришел в себя. — Чапыгина, 4, — старательно выговорил он по-русски.

— Вот и прекрасно, — ответила Рита.

— Долго я спал?

— Вряд ли больше десяти минут. Честно говоря, мы даже не заметили, как вы заснули, у нас тут были довольно жаркие споры.

— А где фрау Ася и Лео? — Петеру сложно было выговорить «Левушка» вслух.

— На кухне, ставят чайник. Думаю, скоро вернутся. Можно, я задам вам пару вопросов, пока их нет?

— Да, конечно, — слегка замешкавшись, ответил Петер.

— Скажите мне на милость, откуда в вашу голову пришла столь бредовая идея, что, вернув документы Майеру, вы якобы «спасете» меня? Неужели вы впрямь настолько наивны, что думаете, будто ему хоть в чем-то можно доверять, после всей той грязи, что здесь прочитали? — Рита указала на лежавший на столе блокнот.

— Нет, разумеется. Но что еще можно предпринять? После того, что я здесь прочитал, после того, что сказал Отто… Рита, Майер думает, что мы провели вместе ночь, — почувствовав, как горят уши, Петер отвел глаза в сторону и уставился куда-то в угол. — Я вчера поздно вернулся, уже под утро. Успел заскочить на мост до развода, потом долго гулял по Петроградской — не хотелось возвращаться, к тому же, я уже все равно опоздал. Он ждал меня в холле… — он вновь посмотрел на Риту, встречая ее безмятежно-спокойный взгляд. — Я не думаю о вас так, что вы, вовсе нет… Но Майер… Впрочем, вы все сами читали.

— Бросьте, Петер, мы с вами не дети, и оба осведомлены, что представляют собой отношения мужчины и женщины. Так мог подумать не только Майер, но и большая часть вашей группы, если бы владела той же информацией, что и он. Вы, кажется, говорили, Майер запретил вам покидать гостиницу сегодня?

— Да, — сокрушенно ответил Петер, — Отто запер дверь на ключ.

— Из-за вашего опоздания?

Петер кивнул.

— Он, безусловно, не имел права вас задерживать — он всего лишь штатный информатор, но для вас оставаться в гостинице было бы безопаснее. Вы хоть представляете, что будет, если Майер зайдет в номер и вас там не обнаружит?

— Мне все равно. Он на меня и так доложит, когда вернемся домой, независимо, есть у него документы или нет, — равнодушно ответил Петер. Ему действительно было все равно, что с ним сделает Майер.

— Как вы вообще оттуда выбрались?

— Вылез в окно.

— Как? На первом этаже нет номеров, — в голосе Риты чувствовалось беспокойство.

— У нас второй. Связал простыни.

— Зачем вы это сделали? У вас есть хоть какой-то инстинкт самосохранения? Вы представляете, что могло бы случиться, если бы простыни вас не выдержали? — Рита говорила спокойно, не повышая голоса, но в ее интонациях сквозило что-то такое, будто она разговаривает с неразумным ребенком.

— Но я не мог вас обмануть! Вы ждали! — воскликнул Петер. — К тому же, я должен был вас предупредить, что нам нельзя больше видеться. — На этой фразе он сник, осознавая всю ту беспросветную тоску, что скрывалась за ней и ожидала его впереди. — За мной никто не стал бы следить. Они же думали, что я заперт.

— А как вы вернетесь обратно? Полагаете, Майера не будет в холле?

— Я в тот момент об этом не думал, — пожал плечами Петер.

— Петер, сколько вам лет? — спросила Рита со снисходительной улыбкой.

— Двадцать четыре. Почти. В следующем месяце будет, — сказал он. Внутри поселилась пустота. — А что?

— Порой мне кажется, что я общаюсь с шестнадцатилетним, — ответила Рита со вздохом, усаживаясь рядом с ним и глядя ему прямо в глаза своим уверенным спокойным взглядом. — Послушайте. Без документов Майер не представляет для меня никакой опасности. Я знаю, что говорю, верьте мне. Скорее всего, он донесет на всех вас и без своего удостоверения. Но утеря документов в любом случае создаст для него проблемы и понизит вотум доверия к нему в конторе. Возможно даже, его донос поставят по сомнение. Но если вы вздумаете вернуть ему документы, то угодите прямо за решетку, вполне вероятно, даже не успев уехать из СССР — по слухам, «штази» тесно сотрудничает с КГБ. Вряд ли Майер вам поверит, что вы случайно нашли его блокнот спустя три дня. С документами в руках он представляет реальную угрозу. Их надо уничтожить.

Петер, все это время смотревший на Риту как завороженный, согласно кивнул.

* * *

В комнату вошли Левушка с горячим чайником и Ася с подносом и спичками. Рита подошла к буфету и принялась вынимать из него чашки, спиной чувствуя на себе взгляд Петера. Ей было его искренне жаль — похоже, он действительно испытывал к ней что-то серьезное, но она не могла ему ответить.

Безусловно, Петер ей нравился: он был ей глубоко приятен и симпатичен как человек и не лишен привлекательности как мужчина, но Рита прекрасно понимала, что ничего не может ему предложить — они по разные стороны границ. Вся эта бурно провозглашаемая дружба братских народов не более, чем громкий лозунг. Несмотря на отмену закона 1947 года, отношения с иностранцами по-прежнему не приветствовались, приравниваясь едва ли не к предательству. По пятьдесят восьмой, как десять лет назад, уже, конечно, не осудили бы. Но выслать за тунеядство и подвергнуть остракизму всю семью — вполне могли.

Рита испытывала двоякое чувство: с одной стороны, она сожалела, что никогда, пожалуй, при своем складе характера ни к кому не сможет испытать столь сильных чувств, что были сейчас к ней у Петера. С другой — она была рада, что крепко стояла на ногах, и что скорое завершение этого короткого, пусть интересного и приятного знакомства, не станет для нее трагедией, не станет причиной той вселенской грусти, того мучительного страдания, что она сейчас видела в глазах Петера.

Стараясь на него не смотреть, Рита заварила чай и принялась выкладывать на тарелку эклеры из найденной в буфете коробки. К Асиному счастью, ее конституция позволяла не сидеть на диетах, в отличие от многих товарок по театру. Сестра буквально объедалась сладостями, что никоим образом не сказывалось на ее, как у них выражались, форме. К огромной радости Левушки — такого же любителя всяческих тортов и пирожных, который буквально закармливал Асю лакомствами из «Севера», тратя на это чуть не половину своей аспирантской стипендии.

— Аська, а нормальная еда есть? Шпроты какие-нибудь или колбаса? — спросила Рита по-русски — в отличие от сестры, сладкое она не очень любила.

— Поищи в нижнем шкафу, вроде пара банок со шпротами завалялась, — также по-русски небрежно ответила сестра и вернулась к прерванному ею занятию — выуживанию информации из Петера.

За прошедшие четверть часа она уже успела выяснить, на каком курсе учится Петер (оказалось, он только что выпустился), тему его дипломного проекта (которую Рита не запомнила), состав семьи — и сейчас пыталась навести справки о его планах на будущее.

— Вы планируете остаться в Берлине? — спросила Ася, разливая чай из поданного Ритой заварочного чайника.

— Я пока не знаю, — замявшись, ответил Петер.

— А мы осенью едем на гастроли Берлин, — многозначительно сказала Ася.

— Ты этого не говорила, — по-немецки сказала Рита, присев на корточки перед раскрытыми дверцами нижнего отделения буфета.

Пара банок для отлично помнившей голодное блокадное детство Аси означала забитый консервами шкаф под завязку. Вытащив банку со шпротами, Рита достала хлеб и принялась сооружать бутерброды.

— Это еще не точно, но Сергеев, по слухам, ведет переговоры. А раз сплетни ходят, то и гастроли будут, — ответила сестра.

Ася обожала гастроли — оттуда она вечно привозила ворох модных нарядов и для себя, и для Риты, и для Левушки.

— Кто такой Сергеев? — спросил Петер, как показалось Рите, просто для того, чтобы из вежливости поддержать разговор — заинтересованности в его голосе не было. Она была готова поспорить, что он по-прежнему смотрит ей в спину с выражением бесконечной тоски в глазах.

— Главный балетмейстер, — ответила Ася. — Да я же вам вчера рассказывала, вы разве забыли?!

— Я, если честно, не очень разбираюсь в балете, — смущенно сказал Петер. — Мне трудно запоминать все эти имена, названия постановок — я же их ни разу не видел.

— Жаль, что вы так быстро уезжаете. Я бы достала вам контрамарку, сходили бы вместе с Марго. — Рита поставила на стол тарелку с бутербродами, зло зыркнув на сестру, но Ася не унималась: — В таком случае, вам обязательно нужно посетить наши гастроли. Ленинградский балет — лучший в мире.

Рита от всей души в этот момент хотела, чтобы Ася поскорее занялась эклерами — положение весьма кстати спас Левушка.

— Кажется, все готово? — весело сказал он, поднимаясь со своего места. — В таком случае, предлагаю приступить к публичному сожжению шпионской карьеры господина, — он заглянул в лежавшее на столе удостоверение, — Густава Майера — доносчика, подлеца и мерзавца. Асенька, переведи! — С этими словами Левушка торжественно водрузил на металлический поднос удостоверение Майера и его записную книжку. Рита взяла коробок и чиркнула спичкой.

* * *

— Петер, Петер, подожди! — кто-то, размахивая руками, спешил к нему навстречу.

Петер прищурился и разглядел рыжую голову Клауса.

— Подождите, пожалуйста, — сказал Петер по-русски водителю такси, в которое собирался садиться. — Со мной мой товарищ.

Клаус поравнялся с Петером, тяжело дыша от быстрого бега.

— Ты в гостиницу? — спросил он, хватая ртом воздух.

— Куда я могу еще ехать в такое время? — до «комендантского часа» оставалось двадцать минут.

— Как здорово, что я тебя встретил! — сказал Клаус без тени былого стеснения. — Можно с тобой на такси? А то я совсем русского не знаю, и в транспорте не ориентируюсь, нас же Криста везде водила или ты.

— Валяй, — сказал Петер, пропуская его вперед и занимая соседнее место на заднем сиденье. — Чапыгина, 4, — сказал он по-русски водителю.

Машина тронулась.

— Как ты меня разглядел с такого расстояния? — спросил Петер.

— Дальнозоркость, чтоб ее, — ответил Клаус.

— А где остальные?

— Понятия не имею. Я сегодня один гулял.

Петер, несмотря на свое подавленное состояние, был поражен столь резко произошедшим в Клаусе переменам. Как выяснилось, он мог быть вполне нормальным парнем, не заикающимся и не шарахающимся от каждого столба.

— Ты в своем уме? Гулять одному, не зная русского? Ты же еще вчера без Кристы не мог и шагу ступить.

— Мне не нужна была Криста. И русский не нужен. Я запомнил дорогу, — тихо ответил Клаус, всем своим тоном давая понять, что дальше о своих похождениях распространяться не намерен. — У тебя у самого есть мозги? Вылезать по простыням со второго этажа? А если бы ты разбился? Забыл, как год назад многие кончали?

Петер помнил, даже слишком хорошо. Престарелая тетушка Августа решила так сбежать на Запад — и скончалась спустя десять минут от полученных травм.

— Откуда ты знаешь про простыни? — спросил он Клауса.

— Я слышал, как Отто хвастался Майеру, что тебя запер. Соврал ребятам, что забыл в номере деньги, попросил ключ на стойке регистрации и пошел тебя открывать. Ни Отто, ни Майер по дороге мне не встретились. Но когда зашел в комнату, увидел лишь открытое окно. Я первым делом подумал, что ты выпал и разбился. Только потом увидел этот твой канат. Я его спрятал, кстати. У себя под кроватью. Наверное, тебе не стоит сейчас светиться перед Майером.

Петер ничего не ответил. Он лишь молча протянул Клаусу руку — и тот так же молча ее пожал. Машина остановилась у гостиничного крыльца.

Глава 18

— Ну, ты нашел, о чем переживать! Что мне этот Карлсон сделает? Мало ли, что он писал в своей доносительной книжке. Папа его по стенке размажет, едва узнает, что он под меня копал. Тем более, у него теперь ни книжки его, ни документов — ты же сам сказал, что все сжег. Ты думаешь, его за это в «штази» по головке погладят?

— Но он же знает всех твоих парней! И где ты отдыхаешь! И наверняка следил за тобой здесь. Отто ведь видел нас всех в том баре. Он меня запер только за то, что мы остались вдвоем с Ритой. Хотя она ушла через пару минут после вас с Клаусом!

Петер не хотел посвящать Кристу в подробности своей личной жизни — она абсолютно не умела держать язык за зубами. Да и рассказывать было не о чем — все уже закончилось. Не успев начаться.

Они с Кристой сидели в номере Андреаса — его Майер распределил в двухместку с каким-то первокурсником, кажется, Бруно, которого Криста отрекомендовала как отличного парня. Сейчас Криста выслала Бруно с Андреасом в комнату Петера по соседству, чтобы поговорить где-то без посторонних ушей и глаз. Петер с отвращением подумал, что ему теперь понятна мотивация Майера в подобном распределении мест.

— Так я тебе и поверила! Ушла через пару минут, как же! Не будь дурачком, Петерле. Думаешь, я не видела, как ты смотрел на фрекен Риту? Это я тебе и подстроила свидание в баре. Не без помощи Андреаса и Вилли, конечно. Сам бы ты так никогда и не осмелился к ней подойти.

— Зачем?! Я тебя просил?! — воскликнул Петер. Внутри все переворачивалось и рвалось на части. Он подумал, не будь того вечера — и, возможно, сегодня было бы все иначе. Как — он не представлял. Но не так. Не так безнадежно, как сейчас.

— Ты неблагодарная свинья, Петер, знаешь это? — рассердилась Криста. — Я еле уговорила парней ее уболтать — у них на вечер были совершенно иные планы. Можно подумать, ты плохо провел эти два дня!

Петер уставился в стену напротив. Ему хотелось лечь и смотреть в потолок — но кровать была не его.

— Это уже не имеет значения, — ответил он. — Отто знает. И Майер тоже. Все кончено.

— Да что ты заладил с этими Отто и Майером! Успокойся уже, ничего они тебе не сделают. Два мелких стукача. Знала бы, что ты будешь так хандрить, в жизни бы ничего не затеяла. Вечно ты все усложняешь, Петер, — вздохнула Криста. — Все просто. Она нравится тебе, ты нравишься ей, — не спорь, я вижу, нравишься, — так почему не провести вместе несколько дней вместо того, чтобы потом жалеть, что упустил свой шанс? Это всего лишь дорожное приключение. Все это понимают, и фрекен Рита тоже. Один ты разыгрываешь вселенскую трагедию.

— Ты не думала, когда все затевала, что у меня в Берлине невеста? — зло посмотрел на нее Петер. — Как я буду теперь смотреть ей в глаза? Что я ей скажу? Прости, дорогая, мы расстаемся, в России я встретил другую?

— Расставаться тебе с Уллой или нет — твое дело. Но как по мне, давно пора. С самого начала было ясно, что вы не пара. Она тебя все время пилит. И держит при себе, будто ты ее комнатная собачка. Неужели тебе это нравится? Можешь на меня дуться сколько угодно, но это правда, — жестко сказала Криста. — Если ты решил объявить голодовку — воля твоя. А лично я пойду есть. Очухаешься — придешь. Я скажу ребятам, чтоб оставили тебя в покое до вечера. Андреас передал, его кровать в полном нашем — то есть, твоем распоряжении.

Криста скрылась за дверью. Петер лег на постель Андреаса и бесцельно уставился в потолок. Он понимал, что Криста права, и было нечестно обвинять ее в том, в чем обвинил он ее в своем малодушном порыве, из желания переложить вину за случившееся на кого-то другого. Порой Криста действительно раздражала своей беспардонностью, но сегодня она была права тысячу раз. С Уллой давно все катилось под откос. И Рита, и его чувства — это было ни при чем, просто послужило катализатором, спусковым крючком. Наверно, так и должно было быть. Иначе он никогда не решился бы расстаться с Уллой. Но почему, почему так? Почему такой ценой? Он не мог найти ответа на свой вопрос.

На самом деле Петер был благодарен Кристе. Если что и было стоящее в его жизни, кроме матери, дружбы с Йоханом и все той же Кристой и избранной им профессии — то это был позавчерашний вечер. Те два часа вдвоем с Ритой, доставшиеся ему по какой-то невероятно счастливой случайности.

Петер уснул незаметно — три бессонные ночи дали о себе знать.

* * *

Рита ждала Петера в холле — их группа как раз выходила из столовой, но его все не было. Ей надо было вернуть ему пиджак, про который он так и не вспомнил, уходя вечером. С утра, под пристальным взглядом Майера, сделать это было невозможно, но сейчас Майера поблизости не было — должно быть, все еще обедал или ушел к себе в номер. Выездных мероприятий сегодня больше не планировалось: вечером в программе стояла встреча с молодежным клубом авторской песни прямо здесь, на базе, но Петер, судя по его упадническому настроению, вряд ли куда-то собирался вообще.

Рита пару раз взглянула на него украдкой в ЛГУ — он тихо переговаривался с Кристой. Петер честно держал свое обещание не смотреть на нее во время экскурсий вот уже второй день. Рита не чувствовала на себе его взглядов и не встречалась с ним глазами — но легче от этого не становилось. Особенно сегодня, когда от одного вида исполненного страдания Петера, она невольно ощущала себя виновной — хотя умом понимала, что это лишь особенности его характера и стечение обстоятельств, а она здесь абсолютно ни при чем.

Если бы не тот случай с чемоданом, он на нее наверняка никогда не обратил бы внимания, да и она на него тоже — и тогда всем было бы легче. Петер спокойно вернулся бы в Берлин, к своей обычной жизни, женился на своей невесте (или не женился бы, но она была бы здесь уже ни при чем), а Рита не испытывала бы сейчас к нему смешанной с виной жалости оттого, что ничем не может помочь. Петер был хорошим человеком. Ей казалось ужасно несправедливым, что ему приходится сейчас чувствовать все то, что он чувствовал.

— Ритка, вот ты где! — вместо Петера к ней приближался Саша. — Я тебя по всей базе обыскался!

— Что случилось?

— Да что только не случилось! Пойдем в кабинет, там расскажу.

— Подожди, мне надо поймать одного человека.

— Хозяина «кардена»? — Саша дернул за перекинутый через локоть пиджак Петера.

— Ты прямо сама находчивость. В КВН играть не пробовал? — язвительно сказала Рита.

— Хотел — родители против. Отец говорит, что идеологически сомнительные шутки в моем исполнении негативно отразятся на его положении в партии — и тогда меня точно отсюда турнут. А я совсем не хочу за сто первый за тунеядство, как ты понимаешь.

Петера все не было, хотя остававшиеся в столовой ребята из его группы, включая Майера, прошли мимо минут пять назад.

— Ладно, потом разберусь, — сказала Рита Саше, решив, что позже поищет Петера в его номере. — Пойдем.

— Вот, переведи, что тут за бред написан? — Саша протянул ей взятую со стола бумагу, исписанную знакомым по блокноту убористым почерком Майера, едва они зашли в кабинет. — Швайн этот принес утром, ну, руководитель твоей группы.

— О, да ты расширяешь свой словарный запас, — заметила Рита, присаживаясь на стул напротив Саши.

— Я тебе говорил, что ты еще лучше, когда злишься? — как ни в чем не бывало ответил Саша, принимая свою излюбленную позу: разваливаясь в кресле и кладя ноги на стол. — Вот я балбес! Ритка, слушай…

— Можешь помолчать? Я читаю, — сосредоточенно ответила Рита, не отвечая на его очередные заигрывания.

В начале доноса не было ничего нового, лишь то, что она ожидала увидеть — но в конце Майер жаловался на кражу серебряного портсигара, обвиняя в этом одну из горничных.

— Что там?

— В каком номере живет Майер?

— Кто?

— Руководитель «ды́ровцев», которого ты три минуты назад назвал свиньей.

— Откуда я знаю?

— Ладно, посмотрим в журнале на стойке. Он обвиняет одну из горничных в воровстве — пишет, что у него украли портсигар.

— Когда?

— Судя по всему, позавчера утром или накануне вечером.

— Странно… — Саша посерьезнел, что случалось с ним редко. — Рита, мои девочки не воруют.

— Говоришь, как заправский сутенер, — фыркнула Рита.

— Я за свободную любовь во всех ее проявлениях, — ухмыльнулся он. — Но ты прекрасно знаешь, как я отношусь к воровству. — Саша вновь стал серьезным. — Возможно, это совпадение, но позавчера утром меня поймал этот твой, с «карденом», — он указал на пиджак, — и сказал, что у него пропала рубашка из чемодана. Я посмотрел в журнале, кто работал в тот вечер — но на их этаже была Оля, она с самого открытия базы здесь, ни разу ни в чем подобном не была замечена. Клиентов берет, это не секрет, но это ее дело.

— Тебе не кажется, что ты заигрываешься? — Рита давно хотела поговорить с ним на эту тему. Проституция среди горничных цвела буйным цветом, но Саша никак это не пресекал, даже наоборот, поддерживал и всячески покрывал их.

— Я с этого ничего не имею. Как им еще заработать? Это ж лимита сплошная. Они зарплату в деревню отсылают, родителям. Колхозникам ведь пенсии не назначили. И самим девчонкам тоже жить надо.

Рита замолчала. Она никогда не думала об этой стороне жизни. Возможно, потому что у нее не было родителей, и ей не приходилось содержать никого, кроме самой себя — или потому, что благодаря бабушке со вбитыми ею французским и немецким, она всегда могла прокормиться — хотя бы переводами в издательстве, как и делала на младших курсах, до «Спутника». А у этих девушек из деревни не было ни образования, ни знаний — не было ничего.

— Ладно, что у тебя еще? — сменила она поспешно тему. С горничными Саша обычно разбирался сам.

— В этой бумаженции еще что-то написано?

— Кроме того, что я замечена в слишком близких контактах с туристами из ГДР и тому имеются доказательства — ничего, — ответила Рита как можно небрежнее. — Отчитаешься?

Саша посмотрел на нее удивленно, впрочем, беспечно-весело, как всегда.

— Это тру? Карден? — рассмеялся он. — Если твоя стена пала, я сегодня же отдринчу до крейзы за этого чувака! Чокнутый тихоня за три дня достиг того, чего я не мог добиться полтора года!

— Тебя это не касается, — холодно сказала Рита. — Я задала вопрос.

— Успокойся, солнце. Дай сюда этот мусор. Отправим его туда, где ему и положено быть. Этот швайн позволяет себе слишком многое. На него сегодня жаловалась одна из девочек — не все же они с низкой социальной ответственностью, как ты говоришь. Обойдется без своего портсигара.

Саша уже хотел разорвать донос, но Рита его остановила.

— Саша, стой! Все сходится. Это не горничная украла рубашку Петера — это Майер. — Саша вопросительно посмотрел на нее. — Долго рассказывать, потом… А портсигар у него забрала та девушка, с которой он провел вечер пятницы, потому что он отказался платить. Он же страшный жмот. Считает, все должны давать ему за бесплатно. Он и меня в номер приглашал. За пару чулок.

— Когда? — Саша вспыхнул от злости, чего не случалось с ним почти никогда.

— Да в первый же день. Брось, он не единственный — таких полно, я от него сразу отделалась.

— Знал бы — оторвал бы яйца еще в пятницу, — сквозь зубы сказал Саша. — Пожалуй, я поищу его портсигар. И вряд ли он будет рад, когда я его найду.

— Кстати, он имеет обыкновение запирать в номерах туристов из своей группы, — будто невзначай вставила Рита.

— Я тебя понял. Не уходи пока с базы, будешь переводить.

— Я и не собиралась. В шесть придут эти любители-песенники.

— Ритка, я ж тебе забыл сказать! Песенники отменяются, они в каком-то походе застряли, вчера звонили из их клуба.

— И ты мне говоришь об этом только сейчас? Что я им буду проводить? Показывать танцы народов Крайнего Севера?

— Напишем вечер дружбы в отчете. Пусть развлекаются в городе — последний вечер как-никак. Этот их швайн всех держит под колпаком — пусть сегодня побудет в их шкуре. Только не объявляй им пока. Сначала с ним разберемся.

— Да уж поняла. И спасибо. Найдешь в комнате для планерок. — Рита поднялась со стула, собираясь идти искать Петера.

— Ритка, стой! Выходи за меня замуж!

— У тебя крыша поехала?

— Нет. Ты только подумай, мы будем идеальной парой! Я не буду мешать твоей карьере, может, даже помогу — ну, не я, фазер, но какая разница? А ты не будешь меня пилить за разгульный образ жизни. То есть, пилить может и будешь, но не больше, чем сейчас — меня это устраивает.

— Саша, ты заболел? Ты о чем вообще говоришь?

— Паренты считают, мне пора остепениться. Сказали, можешь невесту выбрать сам, если им понравится — дадут добро. Ты же вся такая рафинированно-интеллигентная. Мать от тебя в восторге будет!

— Нет.

— Почему? Твой Карден завтра уедет — ты вновь свободна!

— Я тебя не люблю.

— Зато я тебя люблю!

— Это другое.

— Какая разница? Ты только подумай, какие перспективы перед тобой откроются! А я не хочу бараться с занудной батонихой из папиных знакомых. Она меня пасти будет — ни тусы, ни Брода. И паренты ее туда же.

— Перспективы передо мной откроются такие, Сашенька. Мать твоя меня не примет — я не вашего круга. Родителей нет, в прошлом — репрессированные родственники; сестра-артистка — в их понимании все равно что проститутка, еще и с мужем-лимитчиком — для прикрытия. Карьера им моя не нужна. Им нужна послушная девочка из хорошей семьи, чтобы рожала вовремя и была с детьми ширмой для твоих похождений, поскольку они понимают, что тебя не изменить. Она тебя будет пилить, как ты выражаешься, — но это закономерно. Она же все-таки хотела мужа, а не вечно пьяное разбитное нечто, которое всю жизнь скачет по чужим постелям. Я тебе искренне сочувствую, но помочь ничем не могу, — сказала Рита уже в дверях.

— А все-таки ты клевая чувиха! — воскликнул Саша без тени расстройства, запуская в нее самолетик. — Чертовски жаль, что ты права!

* * *

— Какой же вы соня, Петер! Второй раз за сутки приходится вас будить.

Петер распахнул глаза — перед ним стояла Рита.

— Что вы здесь делаете? Вы мне опять снитесь? — испуганно спросил он, садясь на кровати Андреаса.

— Не слишком-то вы любезны сегодня, — мягко улыбнулась Рита. Петер пододвинулся, освобождая ей место рядом с собой, но она не села. — Зашла отдать вам это, вы забыли вчера. — Она протянула ему пиджак. — В соседнем номере вас не было, меня отправили сюда. Я стучалась, но вы не слышали.

Петер словно в замедленной съемке поднялся с кровати — ему казалось, он будто плывет в тумане и все вокруг нереальное, призрачное, и Рита тоже призрачная, тронь — и растворится в дымке его сна. Ему хотелось убедиться, что она настоящая — и в то же время совсем этого не хотелось. Он взял ее за руку, чтобы окончательно убедиться, сон это или нет — рука оказалась вполне осязаемой, та же самая рука, что вчера тормошила его, и которую он во сне сжимал в своей руке, и которая лежала в его ладони, когда он вел Риту в танце. Сейчас ему казалось диким, что он мог спутать ее с рукой Уллы — ничего общего.

— Петер, что с вами?

— Ущипните меня, — сказал он.

— Зачем? — рассмеялась Рита.

— Чтобы убедиться, что вы мне не снитесь.

Она слегка пожала его ладонь — как вчера, на пороге ее квартиры.

— Я вам не снюсь, довольны? — весело сказала она, освобождая свою руку. — Просыпайтесь уже — у вас последний вечер в Ленинграде, идите гулять — вы сегодня свободны, мероприятие отменяется. Когда вы еще увидите белые ночи? И заберите уже ваш пиджак, я с ним полдня хожу.

Петер наконец обратил внимание на «кардена», которого протягивала ему Рита. Пиджак был как новый, будто только из магазина.

— Это невероятно! — воскликнул он. — Как? Я, честно, думал его уже придется выбросить на помойку. Рита, я вдвойне ваш должник.

— Меня не благодарите. Это Асина подруга, прекрасный мастер — золотые руки, как у нас говорят. Работает в костюмерном цехе Кировского — впрочем, там других не держат.

— Сколько я должен? Я бы с удовольствием отблагодарил как-то иначе — но у меня ни чулок, ни нейлона. Я слышал, у вас это ценится.

— Поверьте, — Рита вновь рассмеялась, — работники Кировского театра не испытывают дефицита нейлоновых изделий. У них же постоянные гастроли. Есть возможность приобретать импортные товары. Оставьте как есть. Можете передать цветы и конфеты через Асю — Лене будет приятно.

— Положим, я знаю, где у вас продаются конфеты. Но я не видел ни одного цветочного магазина. И Майер… Он меня сегодня точно не выпустит.

— Насчет Майера можете не волноваться. Вряд ли он захочет еще кому-то портить жизнь. В ближайшие полчаса ему придется пережить не самые приятные мгновения своего существования.

— О чем вы?

— Дождетесь меня? Я освобожусь через тридцать минут и все вам расскажу. Можно прогуляться — я, помнится, обещала быть вашей моделью, но так и не сдержала своего обещания. — На лице Риты было то же самое выражение, что и в тот вечер, когда они встретились в баре. Петер бы подумал, что она флиртует, окажись они в другой ситуации.

— Да, конечно, — растерянно ответил он, чувствуя, как тоска и безнадежность покидают его, а за спиной словно вновь вырастают крылья.

— Ждите у дома Циммермана на Каменноостровском проспекте. Это здесь, за углом: идите вдоль улицы до конца здания с панно и на перекрестке сверните направо.

— Я понял.

Рита исчезла за дверью, а Петер все стоял, не сдвигаясь с места, окутанный шлейфом ее духов.

Глава 19

Майер ненавидел этот город, который будто ополчился против него, стоило лишь сойти с поезда. Все летело к чертям: его едва начавшаяся карьера в «штази» в качестве штатного информатора (как долго он этого добивался!) — а ведь он уже видел себя офицером в недалеком будущем; его положение в обществе — эти сопляки совершенно отбились от рук и потеряли всякий страх перед ним, будто чувствовали, что он теперь никто… Все работало против него! Даже эта русская шлюха-горничная посмела ему отказать вчера вечером — строила из себя недотрогу и обзывала немецкой свиньей, не зная больше ничего на великом языке Шиллера и Гете (Майер не читал ни того, ни другого, но его переполняла патриотическая гордость, что он является их соотечественником). В былые времена, лучшие свои времена, он не стал бы с ней церемониться, но сейчас, особенно здесь, в СССР, действовать подобным образом было опасно.

Прежде он никогда не терял бдительность, был предельно осторожен, не позволяя своему прошлому вырваться наружу, но здесь, в этом мерзком городе, все словно… Майер не мог подобрать слова, в полной мере передающего его состояние. Он с трудом удерживал себя в рамках. А виноват во всем был этот сопливый мальчишка, спевшийся с потаскухой-переводчицей! Это из-за него он опять поставил вчера не на ту лошадку! Надо было отпустить его, проверить, куда он пойдет — наверняка планировал встречаться с этой… А он, Майер, опять проиграл!

Он вчера проследил за парочкой голубков — те прихватили с собой молокососа из номера Фишера с девчонкой Штроссе и пошли в ресторан. Куда его, Густава Майера, посмели не пустить! И у него вновь ничего на них не было! Швейцар на входе пригрозил ему милицией (это было единственное слово, которое Майер понял) — и ему ничего не оставалось делать, кроме как уйти.

Он возвращался в гостиницу пешком; злой, как голодный пес, не зная, как взять такси в этой варварской стране. По пути обуревали мысли о том, что он не может даже ничего предъявить Штроссе (на нее было больше всего собрано компрометирующей информации): вчетвером гулять разрешалось, посещение в свободное от маршрута время советских заведений не возбранялось.

Решив скинуть напряжение по возвращении, он затащил в номер эту шлюху из коридора под предлогом уборки, но она ему смела отказать! Решив сорвать злость на Хартманне, он пошел в его номер — провести воспитательную беседу и заодно пригрозить исключением из ССНМ за связь с советским гидом. Он подумал, что было бы весьма кстати, не окажись сопляка на месте — тогда можно обвинить его ко всему прочему в игнорировании требований руководителя группы. Но Хартманн играл на кровати в карты с рыжим Шульцем.

Майер только хотел им выговорить за азартные игры, как в комнату ворвался Отто. Майер сделал вид, что искал здесь именно его и пригласил в свой номер для доклада — отчего Отто сначала резко покраснел, потом так же резко побледнел и как-то странно задергался, будто сидел на утыканном гвоздями стуле (Майеру было с чем сравнивать по опыту службы в гестапо), но покорно последовал за ним.

На сей раз он зарядил пленку правильно. И принес более чем однозначные свидетельства принадлежности Шульца к любителям противоестественных связей. Но Майера это не радовало. Сам по себе Шульц не представлял никакого интереса. Вкупе со Штроссе или Фишером, еще в Берлине пару раз замеченным Майером в нелегальной торговле, — да. А так от него не было абсолютно никакой пользы.

Наутро Майер наконец нашел директора базы, того бездельника, что сопровождал их в отсутствие переводчицы. Он действительно не знал ни слова по-немецки. Надежды Майера вернуть свое и наказать обидчиков таяли. И все из-за Хартманна и этой девчонки! С них начались все его беды!

Майеру думалось порой, что они заранее сговорились спрятать его чемодан, чтобы потом выкрасть и уничтожить документы, хотя умом он понимал, что такое вряд ли возможно, и все это злосчастное стечение обстоятельств. Прежде он никем так не увлекался, чтобы забыть о главном и простить отказ, но это минутное помутнение рассудка стоило ему слишком дорого.

У мальчишки документов не было… Возможно, он и в самом деле здесь ни при чем, и они вывалились из чемодана, оставшись лежать незамеченными на полу распивочной (девчонка рассказывала ему в автобусе обстоятельства возвращения документов в надежде обелить сопляка Хартманна, но Майер ей тогда не поверил). Ему не хотелось, чтобы ее рассказ был правдой, но это была его единственная надежда вернуть все обратно — заявить о пропаже в местные органы правопорядка. Вот только времени у него уже почти не было. Хотя, их же могут передать в случае находки в местное бюро… И тогда он, Густав Майер, окажется всего лишь пострадавшим от кражи лицом! И вот тогда они все, эти молокососы, ответят за свои проступки! Решено. Так он и поступит. Только разберется сначала со своим портсигаром. А если руководство базы не сможет ему помочь, он и здесь обратится в органы.

Вряд ли кого в России заинтересует имя Мартина Кляйна. Как бы Майер ни любил вспоминать свою юность, он понимал, что был рядовым сотрудником, не достигшим особых высот. Но искренне преданным идее Рейха. И добросовестным. Кто знает, как бы он пошел дальше по карьерной лестнице, не капитулируй тогда Германия. После разоблачения той антифюреровской ячейки его представили к повышению — он так гордился собой! Но эта позорная капитуляция все порушила. До победы оставалось совсем немного, а эти трусы сдались, предав идеи Великого Рейха и своего фюрера! Майеру было их нисколько не жалко во время Нюрнберга. Предателям место под трибуналом! А он, Густав Майер, будет тихо и незаметно продолжать дело фюрера, как и положено добропорядочному немцу — искоренять предателей Родины.

И все же была одна вещь, которая нравилась Майеру в его новой жизни — фамилия, которую он взял себе сам. Прежняя будто указывала каждому на его незначительность, неприметность, мелкость. Теперь же он сам был строителем своей судьбы. И пора было ему ее выстроить. Майер встал из-за стола и направился в кабинет директора базы в надежде, что за прошедшие полдня должно было что-то проясниться.

В кабинете его ждали. Этот номенклатурный сынок, девчонка-переводчица и две коридорные шлюхи. На столе руководства лежал его портсигар и рубашка Хартманна.

* * *

— Это он, Александр Борисович, гад этот фашистский, который вчера вечером на меня полез! — заголосила Люба, новенькая горничная, указывая на Майера пальцем, стоило ему появиться в дверях. Люба была совсем молоденькая, вряд ли старше семнадцати — устроилась она в «Дружбу» по протекции Саши, который непонятно где ее подобрал.

— Успокойся, Любаша, сейчас разберемся, — покровительственно ответил ей Саша. — Ритуля, начинай.

— Проходите, товарищ Майер, — сказала Рита по-немецки. — Мы уже хотели посылать за вами.

Внешнее спокойствие и невозмутимость удавалось держать достаточно легко — бабушкина школа брала свое, но внутри все кипело от возмущения, отвращения и гнева — исключительно редких Ритиных спутников. Она не могла припомнить, когда в последний раз была так зла. Разве что в детстве, когда вместо салок с мальчишками во дворе приходилось зубрить спряжения французских глаголов.

— Как бы вам ни было сейчас неприятно в контексте вашего донесения, — продолжила она, — но общаться придется через меня — больше никто из здесь присутствующих, к сожалению, не владеет немецким.

— Позовите другого переводчика, — вспыхнув, рявкнул Майер. — В своей записке, раз уж вы с ней знакомы, я, кажется, просил вас заменить. Не желаю общаться с девицей легкого поведения, порочащей звание комсомолки. И вам еще хватило совести изображать из себя что-то!

«Кто бы говорил», — подумала Рита, но вслух произнесла:

— К сожалению, это невозможно. Остальные переводчики сейчас на маршруте. Вы, думаю, хотите поскорее вернуть свои вещи. Это ваше? — она указала на лежавшие на Сашином столе портсигар и рубашку Петера.

— Да, — резко ответил Майер. — Давайте сюда.

— Не так быстро. — Рита усмехнулась про себя, предвкушая час расплаты. — Мы тоже хотим задать вам пару вопросов. Обе эти девушки утверждают, что вы предприняли в их отношении недопустимые действия, что вы на это скажете?

— Как можно доверять шлюхам! Эта шваль сама залезла ко мне в постель! — Майер указывал толстым коротким пальцем на горничную Олю, побагровев и брызжа слюной от гнева. — А потом обокрала! А эта просто клевещет на меня! Она сама хотела — это я ей отказал.  Совсем не хотелось становиться очередной жертвой грабежа! Да с кем я говорю! Вы сами недалеко от них ушли!

— Попрошу вас воздержаться от оскорблений, — бесстрастно сказала Рита.

Внутри, как ни странно, все успокоилось. Она больше не чувствовала ничего, кроме отвращения и презрения, и желания закончить этот разговор побыстрее. К счастью, Майера она видела последний раз в своей жизни — завтра вечером группу заберет другой гид, который повезет их в Киев.

— Эти девушки утверждают обратное, — продолжила Рита. — И мы с Александром Борисовичем склонны им верить. Хотя бы на основании вашего мне предложения с первых же минут знакомства, если вы о нем не забыли.

Майер заскрипел зубами.

— Я все понял. Я забираю свое донесение. Верните мне мои вещи и разойдемся с миром.

— Насчет якобы ваших вещей надо кое-что прояснить, — сказала Рита по-немецки и обратилась по-русски к Саше: — Александр Борисович, думаю, девушек можно отпустить, пусть возвращаются к работе.

Саша кивнул, обращаясь к горничным:

— Да, девочки, идите, дальше мы сами справимся.

— А теперь по поводу ваших вещей, — сказала Рита Майеру, едва они ушли. — Как вы объясните нахождение среди них этого? — она взяла в руки рубашку Петера. — Кажется, у вас несколько другой размер.

— Это подарок! Моему племяннику! Какое право вы имели рыться в моих вещах?! — занервничал Майер.

— Что он говорит? — подал голос Саша со своего места.

— Говорит, что это подарок племяннику, — усмехнулась Рита.

— Надо же, какой заботливый дядюшка! — рассмеялся Саша. — Покупает в подарок поношенные рубашки английского производства у советских фарцовщиков! Ритка, я бы обвинил его в скупости — немцы, слышал, этим грешат — если б не знал, сколько это стоит на черном рынке.

— Перестань фиглярствовать, — устало ответила ему Рита. — Давай поскорее заканчивать.

— Говорите по-немецки! — в приказном тоне воскликнул Майер.

— Приказывать будете у себя дома, товарищ Майер. Или, все же, товарищ Кляйн?

Майер побледнел и затрясся.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, — ответил он срывающимся голосом.

— А мне кажется, очень даже понимаете, товарищ Майер. Иначе как вы объясните то совпадение, что товарищ Хартманн жаловался на пропажу своей рубашки, по описанию полностью совпадающей с этой, украденной горничной из вашего чемодана? И вот это? — Рита протянула ему раскрытый портсигар, демонстрируя гравировку. — Вы знаете, что в Советском Союзе запрещена нацистская символика? Что это карается законом?

— Это трофей! — взвизгнул Майер. — Я забрал это у убитого надзирателя, когда бежал из концлагеря!

— Замечательно, — невозмутимо сказала Рита. — Ко всем вашим достоинствам приплюсуем еще и мародерство.

— Это клевета! Я буду жаловаться! — распаляясь, кричал Майер, с каждым словом багровея все сильнее и брызжа слюной все больше.

— Солнце, что он возникает? — лениво спросил Саша, раскачиваясь на стуле.

— Обвиняет нас в клевете, — улыбнулась ему Рита. — Утверждает, что портсигар трофейный. Якобы он обобрал труп надзирателя при побеге из концлагеря.

— Ха! Почему я уверен, что этот труп он и есть? У этого типа безумная фантазия. Он меня изрядно повеселил бы, не будь таким откровенным гадом. Давай, диктуй ему наши условия — пусть чухает к себе в номер и не мешает развлекаться приличным людям.

— Говорите по-немецки!!! — ревел Майер.

— С удовольствием, — сказала ему Рита. — Сейчас вы отправитесь в свой номер. И будете сидеть там до отправки группы в Киев, предварительно объявив всем, что сегодняшнее мероприятие отменяется и вечер свободен, так же, как и утро до обеда. Если мы услышим на вас еще хоть одну жалобу от ваших туристов или горничных, а также гида, который будет сопровождать вашу группу в поезде и в Киеве — не сомневайтесь, мы тут же направим в КГБ запрос на имя Мартина Кляйна. Насколько нам известно, у наших спецслужб прекрасный доступ к архивам СС, и они активно сотрудничают с вашим министерством госбезопасности. Надеюсь, мы друг друга поняли.

— Русская шлюха! Ты за это заплатишь! — вскричал Майер.

— Воздержитесь от оскорблений, товарищ Майер. Идите в номер, ваш портсигар до конца поездки останется в руках сотрудников «Спутника» — как вещественное доказательство, во избежание эксцессов, — сказала Рита и добавила, обращаясь к Саше: — Я все. Проводишь его?

Саша поднялся из-за стола.

— С удовольствием отправил бы его за решетку, не нарой он на тебя чего не надо. Надо же тебе было так проколоться на первом же свидании с забугорным, детка.

— Не напоминай, — бросила Рита. — И спасибо тебе.

* * *

Петер ждал Риту там, где она ему сказала — за углом соседнего здания.

— Вот и я! — подошла она к нему с сияющей улыбкой на лице.

Петер тут же забыл все свои переживания о том, что это их последний вечер, и что завтра он ее, скорее всего, не увидит — все это вмиг потеряло для него важность. Было только настоящее: залитая солнцем улица; Рита, с мягкой, словно излучающей свет, улыбкой, так похожая на Одри в «Римских каникулах» в своей простой белой блузке без рукавов и широкой юбке в мелкую косую клетку «виши» темно-бордового оттенка, схваченной на талии широким поясом; с собранными в низкий узел, расчесанными на прямой пробор волосами, как в тот день в Эрмитаже, когда он разглядел ее впервые.

— Извините, я сегодня не при параде, — сказала она. — Но если хотите, можно по пути зайти ко мне, я переоденусь. Во сколько вы хотели начать снимать?

— Нет, не надо! — воскликнул Петер. Ее вчерашнее платье было безусловно красиво и очень ей шло, но сегодня она была как никогда естественна в своей простоте. — Лучше так… Вы как принцесса Анна, ну знаете, в «Римских каникулах», такая… настоящая.

— Вы прямо как Левушка. — Улыбка не сходила с ее лица, и Петер готов был смотреть на нее часами. — Тому тоже почему-то взбрело тогда в голову, что я похожа на Одри Хепберн. Куда вы хотите пойти?

На часах было пять вечера, но солнце даже не думало садиться. Петера захлестывало, переполняло счастьем оттого, что у него в распоряжении целых шесть, а может, даже восемь часов. А может быть, вся ночь — вся эта светлая, беззвездная тихая ночь под жемчужно-розовым небом — если только Рита позволит. Ему было плевать на Майера, плевать на Уллу, плевать на свой побег, плевать на все. Было только здесь и сейчас как исполнение его давней, заветной мечты.

— Мне все равно, — ответил Петер. — Лишь бы с вами. Времени у нас много — я думал начать снимать после заката.

— Хотите, покажу вам каморку Раскольникова? Вы, кажется, говорили, любите Достоевского.

— Хотите сказать, она существует на самом деле?

— «Преступление и наказание» — топографически наиболее точный роман Федора Михайловича, — ответила Рита фразой из учебника. — Хотите увидеть?

Петер и представить не мог себе подобного. Конечно, он хотел!

— Конечно хочу! Только… пойдемте сначала куда-нибудь поужинаем. Вы же знаете здесь хорошие рестораны?

— Noblessе oblige, — ответила Рита, беря его под руку и направляясь в сторону трамвайной остановки.

Глава 20

Время уже перевалило за полночь, когда они подошли к дому на углу Столярного переулка и Гражданской улицы. В нем, как и описывалось у Достоевского, было пять этажей, первый из которых оказался полуподвальным.

— Нам сюда, — сказала Рита, утягивая Петера в арку двора, ничем не отличавшегося от череды виденных им за время блужданий по городу ленинградских дворов, напоминающих колодцы с обшарпанными желто-красными стенами. Рита жила в таком же.

Петер крепче сжал ее руку. Он взял ее за руку где-то на набережной у Адмиралтейства, когда помогал сойти с гранитного парапета — и не отпустил, а она не отняла. Это казалось Петеру до того естественным, будто так было всегда, всю его сознательную жизнь. Он вспомнил, как Рита позировала ему перед тем, сидя с книгой в руках на фоне Кунсткамеры и розового закатного неба, а легкий ветер трепал подол ее широкой юбки и выбившиеся из прически пряди волос, казавшиеся при этом освещении еще более медными.

Рита открыла дверь парадной, похожую на ту, что вела к ней, такую же коричневую и обшарпанную, пропуская Петера вперед.

К мансардному этажу на полутемной лестничной клетке вели те самые тринадцать ступеней — ровно тринадцать, Петер считал, вслушиваясь в легкий стук каблуков Ритиных босоножек. Она поднялась вперед него, выпустив перед тем его руку, легко взлетела по лестнице, обдавая шлейфом духов и потоком воздуха от взметнувшейся юбки — а он по-прежнему стоял внизу пролета, рассматривая надписи на русском, которыми была испещрена стена, наполовину выбеленная, наполовину выкрашенная серо-синей краской невнятного грязного оттенка. «Родя, мы с тобой!», «Мы тебя помним, Родя!», «Ждите меня, и я вернусь. Родя», — гласили надписи. Где-то был нарисован топор с каплями крови, где-то — сам Раскольников, убивающий старуху-процентщицу.

— Петер, что же вы? Поднимайтесь, мы пришли.

Петер взлетел по лестнице и оказался вплотную с Ритой на тесной площадке перед ветхой низкой дверью, когда-то очень давно выкрашенной в охристый цвет, с надписью: «Здесь живет Родя. Вход свободный». Стены и потолок вокруг были исписаны и разрисованы так же, как и вдоль лестничного пролета. Потолок на самом деле оказался очень низким: Петеру с его ростом казалось, что он вот-вот заденет его макушкой.

Рита потянула дверь на себя — та легко подалась ей навстречу. Они оказались в сумрачной каморке с таким же низким давящим потолком, без намека на желтые обои в белый цветочек, но с облупившимися, грязными, исписанными стенами и серым дощатым полом, усыпанном окурками и еще каким-то мусором. Мутное, давно не мытое двустворчатое окно действительно выходило во двор, начинаясь в левом углу комнаты и занимая едва ли не всю ширину стены. На узком подоконнике стояла жестяная банка из-под консервов, заполненная окурками.

В тускло-белом ночном свете силуэт Риты на фоне окна казался Петеру ирреальным, неземным и совершенно чуждым этому гнетущему месту.

— Как впечатления? — беспечно спросила она. Тон ее голоса еще больше противоречил окружающей атмосфере.

— Удручает, — односложно ответил Петер.

Все его прежние переживания в этот момент навалились одновременно, и он как никогда прежде остро осознал, что видит ее сегодня последний раз, и что виноват во всем сам, и в своих чувствах, и в рушащейся теперь его жизни — и, возможно, ее (он не особо верил Ритиным заверениям, что донос Майера на ней не отразится). Все цели, все желания, все былые планы потеряли для него теперь свою привлекательность и важность, он был готов с легкостью отбросить их, полностью изменить свою жизнь — только бы она согласилась быть с ним, только бы никогда не отпускать ее руку. Его осенило, что вот он, вот этот момент, когда он может все изменить, его единственный шанс — сейчас или никогда.

* * *

Петер внезапно схватил ее за руки и упал на колени — в своих модных, безупречно отглаженных узких светлых брюках прямо на грязный заплеванный пол. Рите стало не по себе.

— Петер, что вы делаете? Вы с ума сошли? Поднимайтесь немедленно, разве не видите, как здесь грязно!

— Рита, простите, это я во всем виноват. — Петер даже не думал следовать ее просьбе — напротив, отпустил ее руки, но мертвой хваткой обнял колени.

«Час от часу не легче, — подумала Рита. — Надо поскорее отсюда уходить».

— Петер, что вы еще себе придумали? — успокаивающе сказала она, стараясь привести его в чувство. — Неужели это место так на вас влияет, что вы вообразили себя Раскольниковым? Хватит, вставайте.

Она попыталась пошутить, чтобы как-то разрядить обстановку, но выходило из рук вон плохо — Петер даже не сдвинулся с места, глядя на нее с таким отчаянием, что ей стало почти физически плохо. Рита смутно догадывалась, что такое может произойти, но все же до последнего надеялась, что они расстанутся легко, на радостной ноте — конечно, с оттенком грусти и долей сожаления, но… Но ведь это было ясно с самого начала — у них не может быть совместного будущего. Это просто… Просто взаимная симпатия, интерес, маленькое дорожное приключение — ничего больше. Она совсем не предполагала, что единственный раз, когда она решится нарушить правила, окажется вот таким.

Серьезным? Драматичным? Это казалось смешным, и действительно отдавало шаблонной сценой из сентиментальных романов — они ведь едва друг друга знали — если бы не этот пугающий в своем отчаянии и обреченности взгляд. Рита уже пожалела, что затеяла эту прогулку — откровенно говоря, она надеялась развеселить Петера и поднять ему настроение перед отъездом, компенсируя таким образом вчерашнее неудавшееся свидание — и, если уж быть честной с собой, ей действительно хотелось позировать ему для фото. Внутренний голос подсказывал ей, что это его «немного снимаю» означало куда больше, чем размытые любительские снимки с плохо выставленной экспозицией.

Она снова попыталась привести его в себя, разговаривая как можно мягче.

— Ну же, Петер, довольно. — Она безрезультатно попыталась расцепить его руки. — В чем вы себя обвиняете? Я ведь сказала вам, Майер не представляет для меня никакой угрозы.

— Вы так говорите, чтобы успокоить меня.

— Да нет же! Директор базы — мой друг, я лично читала донос Майера, и он при мне же отправился в мусорное ведро, разорванный на мелкие кусочки.

— Это ваш жених? — спросил Петер с окончательно поникшим взглядом.

— Кто? — недоуменно спросила Рита.

— Ну, директор базы. Тот парень, что сопровождал нас, когда вас не было. Это ведь он? Он ваш жених?

— О Боже! Конечно нет! — рассмеялась Рита. Ход мыслей Петера даже сейчас казался ей невозможно забавным.

— Рита, выходите за меня замуж! — внезапно выпалил он, отпуская наконец ее колени, но вновь хватая вместо этого за руки.

— Петер, что вы такое говорите! Как вы себе это представляете? Опомнитесь, вас ждет невеста; ваша мать, в конце концов. — Рита всерьез забеспокоилась, пытаясь высвободиться, параллельно подумав, что два предложения руки и сердца за день, пожалуй, слишком. — Это место плохо на вас влияет. Пойдемте скорей отсюда. Похоже, зря я не верила в мистику Достоевского.

— Мистика была у Булгакова. Рита, я серьезно! Я… я расстанусь с Уллой, только не думайте, что это из-за вас, у нас и так было не все гладко. Я сегодня без кольца, но я не шучу! Где у вас регистрируют браки? Пойдемте завтра же!

— Петер, встаньте же, я не могу с вами так говорить.

Он послушно поднялся. Рита освободила наконец руки и переложила их Петеру на плечи в надежде его успокоить, собираясь сказать ему, что у него просто помутнение рассудка, что уже завтра он вернется к своей привычной жизни — но не успела. Петер, посмотрев на нее тем же безумным взглядом, что и в тот день в Эрмитаже, неожиданно ее поцеловал.

От удивления Рита не знала, как реагировать, думая, как бы выйти из положения с наименьшими потерями. Не то чтобы ей не нравилось — скорее, наоборот, но она всерьез беспокоилась за не вполне нормальное состояние Петера и боялась его задеть слишком уж резким отказом, чтобы не вогнать его в еще большую хандру. Тем более, перспектива продолжить здесь, в этой грязной каморке, ее совсем не привлекала, и она была не уверена в Петере, не уверена, что он сможет сдержать себя и не сорвется под влиянием момента. Она отстранилась, прерывая поцелуй, стараясь сделать это как можно мягче и естественней.

* * *

Петеру стало стыдно за минутное помутнение своего рассудка, но в то же время он понимал, что сделал сейчас то, о чем неосознанно мечтал с того самого момента в Эрмитаже.

— Простите, я не знаю, что на меня нашло, — сказал он Рите, убирая руки с ее талии и теряясь, куда их деть, и от собственной неловкости.

— Считайте это финальным аккордом вашего дорожного приключения, — улыбнулась она без тени гнева на лице, которого он так боялся.

— Рита, вы не понимаете. Вы для меня не дорожное приключение. Все, что я вам говорил сейчас — правда. Я люблю вас.

— Петер, ну что вы в самом деле. Вы мне безусловно нравитесь, но сами подумайте, как я могу выйти за вас? Вы живете в другой стране, у вас там мама, семья, друзья. В скором времени — работа. Не говоря уже о том, что мы едва знакомы.

— Я как будто знаю вас всю жизнь.

— Вам кажется. Это ваши эмоции, впечатления от прекрасного города, белых ночей, новизны.

— Мне не кажется! — воскликнул Петер. — Не кажется! Я прежде ничего подобного не испытывал! Рита, вы многого не знаете! Это ведь я… Я задвинул чемодан Майера под скамейку. Я думал, что так задержу группу в случае своего опоздания. Майер ведь нас никуда не отпускал в Москве. А у меня были с собой вещи — немного, конечно; я хотел их продать. Мне нужны были деньги — я хотел бежать, на Запад, за стену. Уже почти все было готово — не хватало только денег на первое время. Брат Йохана рассказал мне о фарцовщиках, ну, и вообще помог со всем этим. Я ведь жутко непрактичный. И я не знал, когда у меня получится это провернуть, а тут как раз сломался автобус, а Майер, как мне показалось, старался произвести впечатление на вас — он ведь никогда прежде не бывал таким радушным, и совсем забыл о своем чемодане. И на меня что-то тогда нашло. Я только сейчас понял, какие бы у вас возникли проблемы, не найди мы его тогда. Но мне в тот момент было все равно — я совсем вас не знал.

В глазах Риты не было осуждения.

— Надеюсь, у вас хотя бы получилось тогда то, что вы задумали? — участливо спросила она.

— С вещами?

Рита кивнула.

— Да, мне повезло. Встретил фарцовщика в Елисеевском. Продал ему сразу всю партию. Не знаю, правда, насколько выгодно. А теперь вот не знаю, что делать с деньгами, — невесело усмехнулся Петер. — Рубли вывозить нельзя, доллары тем более, а столько икры и водки мне ни к чему.

— Пойдемте отсюда, прово́дите меня, заодно поговорим по дороге, постараюсь вам помочь, — вздохнула Рита. — На мост вы уже все равно не успеваете, так что времени у нас предостаточно.

— И вы что, вы не осуждаете меня?

— За что? По-моему, при вашем складе характера побег — единственно верное решение. Система вас раздавит, если вы останетесь на Востоке. Вы думаете, Майер — единственный в своем роде? Есть люди куда хуже и опасней его. Майер — всего лишь мелкая сошка. Предупредительный звонок в вашу дверь, если хотите.

— Поехали со мной, — отчаянно попросил Петер. — Убежим вместе… У нас там туннель, из дома Йохана. Он совсем короткий. Я пришлю приглашение, едва вернусь… Или могу завтра же телеграфировать маме, чтоб она этим занялась.

— Это невозможно, — в своей мягкой успокаивающей манере сказала Рита. Петер почувствовал прикосновение ее ладони к своей. — Пойдемте. У нас с вами еще как минимум три часа.

Рука решительно сомкнулась на его руке.

* * *

В гостиницу Петер вернулся около пяти утра. Женщина-портье храпела за своей стойкой, Майера в холле тоже не было. Петер поднялся в свой номер, подергал за ручку двери — но та была заперта. Он негромко постучался, стараясь не разбудить соседей, но ему никто не ответил. Он постучал сильнее — и услышал наконец шорох за дверью, которая так и не желала открываться. Петер замахнулся еще раз для удара, но в этот момент щелкнул дверной замок — перед ним стояла завернутая в простыню заспанная Криста с всклокоченными волосами.

— Тихо ты, — шикнула она. — Что барабанишь? Весь народ перебудишь.

Петер шагнул в номер. Под народом Криста, очевидно, имела в виду Клауса, беспечно развалившегося на животе голым задом кверху на своей кровати. Ни Отто, ни Андреаса в комнате не было.

— Криста, ты что творишь? — шепотом закричал на нее Петер, поворачивая вставленный в замок ключ и понимая, что здесь произошло в его отсутствие. — Мало тебе проблем?

— Отстань, Петерле, — сонно ответила Криста. — Но все равно спасибо, что разбудил. Было бы не фонтан, если б нас с утра застукал не ты. Можешь отвернуться? Я оденусь.

Клаус никак не отреагировал на их разговор, продолжая дышать как обычно неслышно и размеренно, лишь перевернулся на бок — Петер поспешно отвел глаза, уставившись в стену.

— Какого… Что ты творишь? Можешь ты мне ответить? — зло спросил он Кристу.

— Ну, я никогда не спала с геем. Знаешь, мне всегда хотелось попробовать. Оказалось, ничего особенного, — беспечно ответила она. — Можешь поворачиваться.

Криста стояла полностью одетая и даже каким-то неведомым образом успевшая привести волосы в порядок за столь короткий промежуток времени. Клауса она целомудренно накрыла простыней. Тот сладко зевнул во сне и зачмокал. Петер фыркнул.

— Где Вилли и Отто? — спросил он.

— Вилли — настоящий друг и джентльмен. Он сказал, что комната полностью в нашем с Клаусом распоряжении до твоего возвращения. Но я тебя рано и не ждала. Как провел время? — спросила она, явно рассчитывая на ответную откровенность Петера.

— Не так банально, как ты. Смотрел Петербург Достоевского, — уклончиво ответил он.

— Да ты просто сама оригинальность! Примерил на себя образ Раскольникова? — прокомментировала Криста.

— Где Отто? — спросил Петер, не желая отвечать на ее провокации.

— Отто? — переспросила Криста. Затем открыла рот, прикрывая его рукой, с выражением ужаса на лице. — Петер! Я про него совсем забыла! Мы ведь не хотели с Клаусом спать — ну, то есть он не хотел. А я не сторонница принудительного секса.

Петер иронично хмыкнул.

— И нечего так скептически на меня смотреть, — обиделась Криста. — Мы хотели всего лишь немного проучить Отто и… слегка увлеклись. А потом уснули.

Петер терялся в догадках, что же такого учинила Криста. Она тем временем открыла дверь в маленькую умывальную, включая свет. На полу у унитаза, скрючившись спал Отто, со связанными руками и кляпом во рту, со спущенными штанами и лиловым синяком под правым глазом, поставленным накануне Петером.

— Кто его так? — поинтересовался он.

— Мы с Вилли.

— Зачем?

— Устроили темную. Он же шпионил за Клаусом на плешке, ну, в том сквере. Я сегодня пошла с Клаусом, за нами увязался Вилли из любопытства, ну и мы случайно увидели его там с фотоаппаратом, как он шпионил. Вилли его быстренько скрутил. Мы поймали такси и привезли его сюда. Потом связали и закинули в туалет. Мы с Клаусом начали скрипеть кроватью, стонать и нести всякую чушь, будто трахаемся, — а Вилли снимал в туалете Отто со стояком все это время, на его же фотоаппарат. Пусть потом попробует отдать пленку Майеру! А потом мы с Клаусом несколько увлеклись. Вилли, как истинный джентльмен, закрыл Отто в туалете и предоставил нам с Клаусом комнату.

Петер с трудом переваривал полученную информацию. У него в голове не укладывалось, что Клаус мог вести себя так. От Кристы и Вилли он мог ожидать всего, но подобное обращение даже с таким засранцем, как Отто, и для них было слишком.

— Где Вилли? — спросил Петер.

— В комнате Андреаса, — ответила Криста.

— А сам Андреас?

— Планировал заночевать у какой-то местной подружки, сказал, раньше шести не ждать.

— И что мы будем с ним делать? — Петер кивнул на Отто.

— Ничего. Пусть так посидит. Ему полезно.

— Это негуманно. Давай, помоги мне развязать его и положить на кровать. С него, мне кажется, достаточно.

Когда операция «Отто» была успешно завершена (Отто даже не открыл глаза все это время), Криста зевнула и заявила, что пойдет к себе досыпать.

— И ты тоже ложись, — сказала она Петеру на прощание.

Но Петер так и не уснул тем утром — он рисовал Ритин портрет.

Глава 21

17 августа 1962 г.

Петер слышал гул шагов в пустом доме над их головами, пока в тоннеле по очереди исчезали мать Йохана, его отец и Макс с Дитером. Слышал разговоры — фрау Метцгер выговаривала мужу за то, что он ей не верил, когда она заподозрила соседей в неблагонадежности, и за то, что не дал вовремя заявить на них в полицию.

— Еще час над в доме было полно народу, а теперь вдруг все исчезли! Где такое видано? Я ведь собственными глазами видела, как к ним прибежал этот долговязый мальчишка, закадычный дружок младшего хозяйского сына — ему открывала сама фрау Тильда. И больше никто из дома не выходил! Я следила из окна! — возмущалась соседка Йохана.

— Ты разве не запер дверь? — шепнул тогда Йохан Петеру.

— Я, кажется, забыл, торопился. — Петер опять клял себя за рассеянность, которая на сей раз могла стоить им обоим жизни.

— Давай, Петер, шевелись, — поторопил его Йохан, подталкивая вперед, едва до них донесся звук захлопывающейся двери.

Из тоннеля дохнуло теплым влажным воздухом.

— Нет.

— Что нет? Времени в обрез, ты же слышал, как заходили соседи. Думаешь, пограничники будут ждать, пока ты вылезешь на той стороне?

— Нет, Йохан, ползи первым, я прикрою.

— Черт, Петер, не дури. Тебя тут же пристрелят — у нас нет оружия.

— А так пристрелят обоих. В спину. Друг за другом. Останемся лежать вместе в этом туннеле, как крысы. Иди. Действуем по плану.

— Петер…

— Иди уже! Нет, подожди, — Петер вынул из-за пазухи пакет. — Здесь документы и деньги. Отдашь моей матери, если… если я не вылезу.

Йохан понимающе кивнул, взял пакет, на прощанье обнял его и, хлопнув по плечу, скрылся в темноте.

Петер закрыл на засов дверь в подвал, подпер ее верстаком отца Йохана, навалил сверху каких-то инструментов для утяжеления, в надежде, что это хоть сколько-то задержит солдат. Сел у входа и приготовился ждать, засекая время. Еще шесть минут — ровно столько, сколько надо Йохану, чтобы оказаться на той стороне. Они показались ему самыми долгими в его жизни.

Петер вспомнил утреннюю встречу с Кристой — та позвонила ему, едва Петер успел отправить мать с Уллой. Они решили бежать в один день — соседи Уллы уже с утра заметят ее отсутствие, а она и так под подозрением: родители и младший брат проводили отпуск на Западе, у родственников, когда возвели стену, и решили остаться там. Улла тоже должна была ехать с ними, но предпочла на каникулах отправиться с Петером в Дрезден. Весь год они искали способы переправить дочь к себе.

— Ты один? — спросила Криста, стоило ему снять трубку.

— Эээ, да… — замялся Петер. — Что-то срочное?

— Сейчас узнаешь! Приеду через полчаса.

Так даже было лучше — он сам думал предложить Кристе встретиться в обед в одном из кафе (побег они с Йоханом и его семьей планировали на вечер). Петер хотел оставить ей фотографии и письмо для Риты в надежде, что она найдет способ их передать. Он до последнего не планировал сообщать ей о своем побеге — но Криста каким-то неведомым образом догадалась обо всем сама еще месяц назад, повторив при этом фразу Риты, что Запад для него — единственно возможный вариант.

Он так и не смог забыть Риту, вопреки ее уверениям и увещеваниям Кристы. Он смутно помнил, что делал в Киеве, и как вернулся назад, в Берлин. Помнил, как сказал матери, что решил расстаться с Уллой, как та вопросительно посмотрела на него, но ничего не сказала. Помнил, как равнодушно-спокойно отреагировала Улла на его слова.

— С кем не бывает, — сказала она, пожав плечами. —  В октябре вернешься. Наша очередь на семнадцатое августа. Передай фрау Анне. Я ей позвоню за неделю.

Это было начало июля, на второй или третий день после его возвращения. Петер в тот момент думал, как в последний их вечер Рита говорила, что ее день рождения в октябре. С тех пор до сегодняшнего утра он Уллу не видел и даже о ней не вспоминал — а встретив ее, ничего не почувствовал. Мысли по-прежнему были в Ленинграде, с Ритой, витая в жемчужно-розовой дымке белых ночей.

Что бы там ни говорила Криста, как бы ни подбадривал его Йохан — для Петера ничего не менялось. Он каждый день ждал телеграммы или звонка, и так бы и сидел у телефона, если бы не необходимость рыть подкоп. Но ни телеграммы, ни звонка не было, несмотря на то, что он написал ей свой адрес и номер телефона на обратной стороне ее портрета. Петер приложил портрет к коробочке с кольцом и оставил у соседки. Соседка, старушка с прекрасным немецким, всё норовила усадить его пить чай, узнав, что такой «милый, воспитанный молодой человек — Маргушин жених». Он действительно просидел у нее тем утром около двух часов, выпив, наверно, не меньше литра этого самого чая, и рассматривая старые фотографии — но так и не дождавшись Риту из института, вернулся в гостиницу, чтобы успеть на отвозивший их на вокзал автобус. Он до последнего надеялся увидеть ее на перроне — но она так и не пришла.

Раздался звонок в дверь. Петер вскочил со стула как ошпаренный, в надежде, что может быть, вот может сейчас это все-таки будет ее телеграмма. Но в дверях стояла Криста.

— Криста? — разочарованно спросил он.

— А ты кого ждал? Папу Римского? — ввернула Криста одно из любимых выражений своего арсенала.

— Нет, просто надеялся…

— Кончай хандрить, Петерле! — скомандовала Криста, без приглашения проходя в зал и усаживаясь в кресло. — За два месяца я бы уже сменила не меньше трех парней. Знай я, что ты превратишься в такую вафлю, ни за что бы не подстроила тебе то свидание. Одна польза от всего — ты наконец решился расстаться со своей мозгодробилкой.

— Не называй так Уллу. Она ни в чем не виновата, — тихо сказал Петер.

— Да стань ты уже нормальным человеком! — в сердцах воскликнула Криста, но потом тон ее голоса неожиданно сменился. — Петер, мне за тебя страшно. Ты два месяца ходишь как привидение. Сегодня решается твоя судьба, а ты… ты вообще не здесь. Хочешь, я поговорю с папой? Он выбьет тебе выездную визу. Дня через три правда.

— Нет, не надо. Я не могу предать Йохана. К тому же, три дня — слишком долго. Соседи уже завтра заметят, что Уллы и мамы нет дома. Как семейная жизнь? — спросил он, желая перевести разговор на другую тему.

Ему было странно осознавать, что сегодня он, возможно, видит Кристу в последний раз в своей жизни. Он подумал, что, наверно, будет скучать по ее бесцеремонности, грубоватым шуткам, бесконечному оптимизму и даже ее способности влезать в каждую дырку.

— Есть что-нибудь выпить? — вместо ответа сказала Криста.

— А не рано? Кажется, у мамы оставалась наливка в шкафу. И в холодильнике немного колбасы. И хлеб в буфете.

— В самый раз. Тащи сюда.

Петер отыскал колбасу, хлеб и остатки материной вишневой наливки, сгрузил все на поднос и принес в зал.

— Ты так и не ответила, как твоя семейная жизнь, — сказал он Кристе, стараясь казаться хоть в чем-то заинтересованным, хотя ему и в самом деле было интересно: Криста и брак казались ему вещами несовместимыми.

— Я тебе очень даже ответила. Я спросила, есть ли что-нибудь выпить. В жизни не видела такого тряпки и зануды, как мой муженек, — ответила она, нарезая колбасу. — Представляешь, у него есть девица на стороне, которая не устраивает его родителей и вот-вот должна родить. Не то чтобы я была этим очень огорчена — совершенно не хочется с ним трахаться. — Криста положила два кругляшка колбасы на ломоть хлеба. — Но этот придурок еще старается все это скрыть от меня. Вот зачем, скажи мне? — Она глотнула наливки из найденного в буфете маленького стаканчика. — Я бы с радостью его отпустила с ней жить, лишь бы глаза не мозолил своей унылой рожей и дал мне развлекаться. Могу даже стать крестной его наследника. Выходим вместе свет — и все довольны. Так это нечто пытается из себя изображать приличного человека. Папа ведь устроил этот брак для прикрытия моих похождений. Специально подбирал женишка, чтобы ко мне не лез. Глаза бы мои его не видели!

— Но вы женаты всего неделю.

— Поверь мне, Петерле, этого достаточно. Кстати, вот… — Криста откусила от бутерброда, достала из сумочки конверт и протянула его Петеру.

— Криста, я не могу это взять! Тут слишком много, и потом, у меня есть, — сказал Петер, заглянув внутрь.

Перед отъездом из Ленинграда он действительно смог грамотно вложить деньги, оставшиеся от продажи рубашек и чулок, точно следуя данным Ритой рекомендациям, а потом реализовать товар здесь, в Берлине, через Макса. Не то чтобы у него оставалось много после покупки кольца, но на первый месяц аренды жилья должно было хватить.

— Жают — беви, — ответила Криста, по привычке с набитым ртом. — Папа еще даст. Он понятия не имеет, сколько берет моя портниха, — добавила она, проглотив. — Да, чуть не забыла. Я что к тебе торопилась. На вот, почитай. — Она достала из сумочки газету.

С первой полосы на Петера смотрел Майер, поверху шел заголовок: «Наказание за военные преступления».

«Мартин Йозеф Кляйн приговорен к пятнадцати годам лишения свободы за совершенные им в юности военные преступления, — сообщалось в статье. — Мартин Кляйн долгое время скрывался под именем Густава Майера, притворяясь преданным членом СЕПГ и являясь сперва добровольным, а затем и штатным осведомителем Министерства государственной безопасности. Благодаря содействию сотрудника Министерства иностранных дел ГДР Германа Штроссе удалось раскрыть его подлинное лицо и пролить свет на преступную деятельность Кляйна в годы войны.

Мартин Кляйн родился в Мюнхене в семье сапожника и домохозяйки 29 ноября 1922 г. В двенадцать лет вступил в гитлерюгенд, в девятнадцать — добровольно поступил на службу в местное отделение гестапо. В двадцать три отличился в раскрытии антинацистской ячейки, подпольно действовавшей в Мюнхене незадолго до прихода союзных войск, за что был представлен к повышению и награде, а также был удостоен серебряного портсигара лично от начальника мюнхенского отделения гестапо с именной гравировкой.

Во время наступления союзных войск Кляйн, представившись мирным жителем, бежал в советскую зону оккупации, где начал новую жизнь под чужим именем.

Обнаруженные документы и опрошенные свидетели характеризуют Мартина Кляйна как крайне жестокого и преданного нацистской идеологии человека.

В ходе следствия Кляйн не признал свою вину и заявил, что считает себя истинным сыном немецкого народа».

Петер дочитал статью и вернул газету Кристе.

— Одно только плохо, — с грустью сказал он. — Таких Майеров-Кляйнов у нас полстраны. Криста, я хотел попросить… — Он потянулся за заранее подготовленным конвертом. — В октябре будут гастроли Кировского театра.

— Как же, знаю. Папочка уже сказал, чтобы я шила платье для официального приема.

— Тогда еще лучше. Найди на этом приеме Ритину сестру — помнишь женщину, которая переводила нам встречу в инженерном институте? Перед тем, как мы еще пошли в тот сквер?

— Ну, положим.

— Это Ритина сестра, ее зовут Ася, она танцовщица кордебалета. Передай ей этот конверт. Скажи, что от меня для Риты.

— По почте послать трудно?

— Я не знаю ее адреса. Она не дала. И потом, у них, как и у нас, перлюстрируют письма, а там… слишком личное.

— Ну давай, Ромео-неудачник, постараюсь найти эту Асю.

— Спасибо тебе.

— Что с тобой, недотепой, делать… Я буду скучать, — Криста встала с кресла и крепко его обняла.

— Я тоже, — ответил Петер. В этот момент ему вновь показалось, что он видит ее последний раз.

Петер вынырнул из своих воспоминаний. Оставалась одна минута. Минута, через которую Йохан должен быть на свободе. Наверху послышались тяжелые шаги солдатских сапог. Петер прыгнул в туннель, сопровождаемый топотом на лестнице, ведущей в подвал. Внизу было тесно и душно. Он не мог включить фонарик, чтобы не дать себя обнаружить. Петер слышал, как где-то позади ломали дверь. Одна минута… две… три… Он полз вперед, изо всех сил надеясь, что вот-вот увидит свет фонарика Йохана на том конце. Сердце отбивало бешеное стаккато. Где-то далеко за спиной он услышал глухой стук отброшенной крышки люка, ведущей в туннель. Четыре минуты… пять… Ему осталось продержаться всего лишь три — он уже видел мерцание фонарика Йохана или кого-то из его братьев.

— Есть здесь кто-нибудь? — эхо отражалось от стен тоннеля. — Сдавайся, или буду стрелять!

Две, ему оставалось всего две минуты. Впервые Петер порадовался, что туннель тесный и узкий, и преодолеть его можно было лишь ползком. Мужчина покрупнее, навроде Майера или Вилли, тут бы застрял. Он прежде не думал, что его узкие плечи когда-то окажутся преимуществом.

— Гельмут, стой на страже, я попробую пролезть. Для карликов они его, что ли, рыли?

— Ты что, Курт? Ты тут застрянешь. Стреляй сразу, да и дело с концом. Пуля шальная — догонит.

Минута… Ему оставалась минута… Свет фонаря становился все ярче по мере его приближения. Петер видел почему-то перед собой лицо Риты, в тот день, в Эрмитаже, когда она привиделась ему в образе Юдифи. Позади раздались выстрелы. Петер из последних сил бросился вперед.

* * *

— А это тебе, — Ася достала из чемодана плотный коричневый конверт формата машинописного листа.

— Что это?

— Просили передать. Открой, узнаешь, — ответила сестра, загадочно улыбнувшись.

Рита распечатала конверт, неловко повернув его — так, что содержимое выпало на стол. Перед ней лежали фотографии — те самые, что снимал Петер накануне своего отъезда. Она в нем не ошиблась — у него действительно был взгляд художника. Особенно в глаза бросались две: первая, сделанная им на Кашином мосту в тот момент, когда Рита увидела Левушку, — и последняя, где она сидит на гранитном парапете Английской набережной с книгой в руке.

Рита пошарила рукой в конверте, проверяя, нет ли там еще чего, — и вытащила письмо.

«Милая Рита», — было написано острым, крупным, четким почерком Петера — тем же почерком, что был написан его адрес и номер телефона на обратной стороне ее портрета.

«Милая Рита,

разрешите обращаться к Вам так. Я по-прежнему думаю о Вас и даже сейчас, в минуту, когда пишу это письмо, я все еще жду Вашего звонка или телеграммы. Я очень жалею, что вы так и не дали мне своего адреса, хотя и понимаю причины этого.

Сегодня я должен бежать. Поверьте, одно ваше слово — и я готов был все бросить. Готов был даже переехать в Советский Союз. Вы живете в прекрасном городе — ничего подобного я прежде не видел.  Два месяца назад я был влюблен, как никогда прежде — в Ленинград и в Вас. Теперь остались только Вы.

Не знаю, доведется ли нам когда-нибудь свидеться и завершится ли успехом мой побег. За домом Йохана наблюдают, ему кажется, что соседи что-то заподозрили. В любом случае, времени и выбора у нас нет — туннель вскоре обнаружат.

Пожелайте мне удачи. И я, в свою очередь, желаю Вам удачи на вашем жизненном пути, желаю встретить человека, которого вы искренне полюбите. Примите в подарок эти фото как напоминание о нашем маленьком дорожном приключении. Как жаль, что нам было дано так мало времени вместе.

 

С любовью, искренне уважающий Вас Петер Хартманн.

17 августа 1962 г.»

 

Рита сложила письмо обратно в конверт и принялась убирать фотографии со стола.

— Дай посмотреть! — капризно попросила Ася, не желая возвращать последнее фото, то самое, с книгой в руке. — Это же он снимал, да? Он? В жизни бы не подумала, что он такой талантливый фотограф!

— Дай сюда, — устало попросила Рита.

— Зачем? Ты хочешь сказать, что хочешь это спрятать? Нет уж. Такую фотографию надо повесить на стену!

— Дай сюда, — настойчиво попросила Рита.

— Асенька, душа моя, отдай фото, — сказал Левушка со стальными нотками в голосе, которых Рита за ним прежде не замечала. — Марго сама разберется.

Ася неохотно вернула фото. Рита спрятала его в конверт, который тут же убрала в ящик комода, где уже хранились ее портрет и коробочка с кольцом от Петера.

— А, кстати, та девушка просила передать тебе еще вот это, — Ася подала ей газету.

— Какая девушка?

— Которая отдавала конверт. Она, кажется, была среди туристов из группы Пе… — Ася оборвала себя.

Имя Петера в доме было под запретом — Рита наотрез отказывалась говорить о нем с близкими, и даже не из-за Асиной навязчивости. Сама не знала, почему. Как не знала, почему хранила нарисованный им портрет и кольцо, почему туда же отправила переданные через Кристу (через кого еще?) фотографии, не желая никому их показывать, хотя они были более чем того достойны. Не знала, почему уже четыре месяца запирала ящик комода, ключ от которого всегда носила с собой.

— Я поняла, — сказала Рита.

Она развернула газету, которая была той же даты, что и письмо Петера. С первой полосы на нее смотрело лицо Майера. В разоблачительной статье сообщалось, что он осужден на пятнадцать лет за военные преступления. Рита подумала, что не зря отдала тогда портсигар Кристе, несмотря на некоторое свое к ней предубеждение.

— Выкинь это куда-нибудь. А лучше сожги. Видеть не могу эту мерзкую рожу, — сказала она Асе, возвращая газету.

Рита подошла к вешалке и принялась надевать пальто.

— Маргуша, ты куда? Дождь ведь на улице, — обеспокоенно сказал Левушка.

— Прогуляюсь. Я люблю дождь, — ответила Рита, надевая шляпку.

— Марго, это моветон! Я тебе еще подарки даже не отдала.

— Потом посмотрю, — бросила Рита, натягивая перчатки и беря зонтик. — Я ненадолго, не теряйте.

Рита стояла на Английской, вглядываясь в силуэт здания Кунсткамеры напротив, нечеткий из-за серой холодной водяной завесы над рекой. Рядом никого не было. Капли холодного ноябрьского дождя рябью расходились по Неве, с назойливым стуком ударялись о купол зонта в Ритиной руке. Над головой висело низкое свинцово-серое небо. В луже под ногами одиноко плавал желтый кленовый лист.

Автор публикации

не в сети 3 года

Evgenia Malin

3
Комментарии: 0Публикации: 1Регистрация: 24-12-2020

Другие публикации этого автора:

Похожие записи:

Комментарии

3 комментария

Добавить комментарий для Ростова Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин

ПОСТЕРЫ И КАРТИНЫ

В магазин

ЭЛЕКТРОННЫЕ КНИГИ

В магазин
Авторизация
*
*

Войдите с помощью

Регистрация
*
*
*

Войдите с помощью

Генерация пароля