СВЕТЛАНА РОЖКОВА, рассказ “Сабрина”

Рассказ участвует в литературном конкурсе премии «Независимое Искусство — 2019»

Сабрина или Руками не трогать!

         Я пришла в себя… нет, не так… я совсем не пришла в себя, я не понимала, где я нахожусь, почему в  таком природном образе; ибо понятие  о приличиях во мне были живы; но в какой-то момент даже шок от вида собственного оголённого тела на какое-то время отошёл на второй план, потому что я поняла, что я не только не знаю, как я оказалась в этом странном месте; но и кто я вообще такая?.. разве что было хорошо видно, что женщина… молодая… 
         Появилось желание… и не одно!.. много желаний сразу; поесть, попить, завернуть во что-нибудь неприлично оголённый низ тела! – при этом верх был прикрыт туничкой, доходящей чуть ниже пупочка, украшенного  симпатичным пирсингом; этакой серёжкой с камушком, – не отвлекаться! – по бёдрышки разве, оставляя открытым самое интимное… руки безвольно опускались, пытаясь прикрыть – да что же это такое… где я?.. кто я?.. как я здесь?.. вообще не помню, чтоб у меня был пирсинг?… что я вообще помню?.. при чём здесь пирсинг… есть проблема поважнее…

         Как ни странно, меня раздирали противоречивые желания; хотелось одновременно убежать, забиться в угол, завернувшись с головой  в одеяло; которого не было, и подобия которого также не было. Ничего, что можно было бы использовать в качестве прикрытия. Только на полу лежал тяжёлый и огромный шерстяной ковёр, на котором стояла мебель. Довольно скупо и безвкусно обставленная комната, – шкаф, диван, стол, телевизор… хотелось опять уснуть и проснуться в другой действительности – эта явно не соответствовала моим прежним представлениям о жизни, и занимаемым в ней мной позициям. Интуитивно знала и понимала, что это всё не моё, это чужое, и очень далёкое от меня окружение, нарушение  привычного восприятия моей реальности.  Какие-то далёкие разрозненные понятия, фразы всплывали из-под сознания; но может, всё началось уже позже: «караван – сарай», «восток – дело тонкое»! А тогда – помню – ещё очень хотелось взглянуть на себя в зеркало! С каким-то мистическим чувством приблизилась к шкафу и потянула дверцу, на меня смотрела из зазеркалья миловидная девица европеоидной внешности, а вот в обставленной комнате, в мелочах, деталях антуража, отдалённом шуме прослеживались азиатские мотивы… это всё, что могло считать моё сознание на тот момент. Понимания обстоятельств и воспоминаний относительно себя это не добавило… совершенно, чужая мне внешность, ни своего лица, ни живота в пирсинге я не помнила… 
         Как же надо было действовать, чтобы привлечь к себе внимание того, кто мог помочь, а не надругаться…не воспользоваться в каких-нибудь мерзких целях моим и без того уничижительным положением? Одна в незнакомом месте, и видимо, в чужой стране, в обнажённом наполовину виде… у кого же такая изощрённая фантазия – оставить верх и унести всю «низушку»… а что предпочтительнее наоборот?.. почему вообще надо выбирать?.. скорее, выбираться отсюда… но как?.. в таком виде по улицам не пойдёшь. Ждать ночи рискованно. Как тонко придумано – ни замков, ни дверей; да и охранять не требуется, а за стеною слышно, как бурлит жизнь, тарабарщина какая-то, белый шум. Слышна человеческая речь, но ни одного вразумительного слова разобрать невозможно. Чужой язык. Чужая музыка и запахи. Звучат тамтамы, и духовой местный инструмент, выводит трели. Приглушённое шарканье многих  ног, и угадываемые вкусы еды; и с раскуриванием благовоний, ни с чем несравнимое амбре человеческого пота и звериных шкур; пожалуй, вьючные животные вполне подходят под заданное лекало определений: ослы и верблюды. Вот откуда выпрыгнувшие из сознания определения; «караван – сарай» и «восток – дело тонкое». Хитрые- хитрые людишки… коварные и жадные, масляно говорящие скабрезности, и смакующие пошлости… в ароматах восточных пряностей и приправ… в курительных дымах со вкусами неведомых трав и цветов… 
         Я выглянула из проёма отсутствующей двери,  в коридор, лабиринтом куда-то ведущий, но нелепостью и вызовом было бы выйти в том виде, в каком я находилась сейчас. Я не была вполне пленницей, но моя душа вовсе не стремилась находиться здесь и сейчас в таком виде и качестве, хотя они ещё были для меня туманными и неопределёнными. Я всё-таки прошла несколько метров, шепча про себя мольбы и молитвы. Сумела заметить мужчину, одетого по восточной моде – широких белых штанах, сутане, рубахе ниже колен, в расшитом жилете до пояса; с чалмой на голове; в ухоженных бороде и усах; с дорогими перстнями на пальцах… 
         «А туфли у него, вероятно, заканчиваются закруглёнными вверх носами…» – подумала я, – «а карманы хранят кошель денег, возможно, и не один, делающих других услужливыми и подобострастными, чуткими и внимательными к запросам своего обладателя». – Я спряталась в проём отсутствующей двери, подавшись назад. Он заметил меня, потому что пошёл следом. Я вновь отступила  в уже знакомую комнату, оканчивающуюся тупиком, прятаться в ней было негде. Мои глаза устремились на носки туфель вошедшего мужчины, а руки закрыли открытый треугольник, самую потайную часть тела, предательски обнажённую и выставленную на обозрение, впрочем, как ни странно это кажется, ухоженную, и причудливо выбритую, чистую, гигиенически более чем опрятную, словно предназначенную для любования и тайной гордости; словно подготовленную к погляденью, будто кто-то придал этой части тела товарный вид, и позаботился, чтобы подать товар лицом… я боялась поднять глаза, а сознание фиксировало, что туфли вовсе не загнуты носами кверху, а скорее являются своеобразными башмаками или калошами с закрытым верхом без щелей. Подумалось, что это защита от песка. Я где-то в пустынях мира – Сахара, Гоби, не Африка, уже хорошо, может Индия или Марокко? Турция? Иран, Пакистан? Как плохо не учить в детстве географию. О! Это звоночек! Значит, в школе я всё же была и благополучно прошла мимо данного этноса мимо, а теперь относительно одежды и ремарок из запахов и деталей антуража весьма отдалённо не могу восстановить даже  своё местоположение; о знании языка и традиций, культуры и обычаев понятия ещё более приблизительные… 
         Что же он так долго молчит?.. мне всё равно придётся попробовать заговорить, и надо посмотреть в глаза… я ещё только набиралась смелости это сделать, но почувствовала его руки на своих руках… 
         Глаза не пришлось поднимать высоко; он сам опустился на колени, и держал мои руки в своих, пытаясь их развести… какое–то время, мы смотрели в глаза друг  другу молча, и мои руки пытались сопротивляться его усилиям, но поняв, что длиться это бесконечно не может, я уступила его желанию; он развёл руки и слегка подавшись назад осматривал снизу вверх всё моё бесстыжее великолепие. Я попыталась понять о чём он думает, что он видит сейчас перед собой, вспомнила белую девушку с пышными рыжими волосами, глянувшую на меня из-за зеркалья, и понимая с новой силой всё своё отчаянное положение, тоже опустилась на колени рядом с ним, благо под нами был мягкий ворсистый ковёр, и стала ему говорить о том, что оказалась в этот час, и в этом месте, и виде, совсем не по своей воле, что я понятия не имею, каким образом я очутилась здесь, и даже не знаю, кто я собственно такая. Мы непроизвольно поднялись, когда я пыталась перехватить его руки; но он приложил мне пальцы к губам, велев мне, таким образом, замолчать, и снова завладев моими руками, просительно согнутыми в локтях, опустил их вниз и развёл, отступив на шаг назад. Казалось, эту минуту он хотел длить бесконечно. Я тоже успела его разглядеть поближе. Он не был красив, не был молод. Нос был приплюснут и толст, а губы чувственные и полные, губам могли позавидовать ботоксные красавицы. И глаза были говорящие, выдавая всё своё восхищение, восторг, приятие, что чуть-чуть примиряло меня на секунду хотя бы с моим неожиданным обожателем. И когда я уже разуверилась, что это когда-нибудь кончится, он снял с себя жилет и накинул его мне на тунику, который перекрыл собой хотя бы запретный треугольник, не говоря уже о пупочке с пирсингом. Ноги остались голыми, но такие до края короткие юбки, в некоторых странах свободно носили юные модницы и развратницы, мини-юбочки, мини-бикини, слишком откровенные купальники. Они были вполне уместны в жаркий сезон на морских побережьях, в Крыму, Италии и так далее…
Он взял за руку, приглашая пойти за собой, сказал что-то на своём языке. Я покачала головой, дав понять, что не понимаю.
– Инглиш? – спросил он.
– Ноу! – ответила я.
Он понятливо покивал головой, улыбаясь, и лёгким поклоном головы и выразительным жестом, дал понять, что надо идти. Я провела рукой по обнажённым ляшкам и коленям. Он, казалось, понял меня, моё смущение, сняв чалму, размотал её в длинный белый шарф, за который я ухватилась, как за спасательный круг. Но когда я захотела обмотать его поверх жилета, не правильно истолковав его намерения таким образом справиться с моим смущением, он отрицающим жестом ладони остановил меня; и сам стал заматывать полотно вокруг моей головы и плеч, и оставил мне лишь узкую смотровую щель для глаз. Видимо, по его понятиям, прикрыть волосы и лицо,  было гораздо важней и целомудренней, чем скрывать обнажённые «по самое не балуйся» ноги!
Придерживая меня под локоток, он двинулся к выходу из дома, побуждая и меня следовать за ним наводящими жестами, чувствуя себя слегка на привязи, одновременно обязанной присмотру за собой и защищённой мужской опекой от внешних обстоятельств и посягательств других мужчин, которых было большинство. Слабые дуновения ветерка, колыхания уличного потока горячего воздуха, плёнки марева, едва колышущейся над сидящими и лежащими людьми, вкушающими и отдыхающими, поглощёнными раскуриванием табака, и торгом; или уходом, по всей видимости, за своим гужевым транспортом, стоящими в стойлах верблюдами и ослами, которых надо было покормить, напоить и почистить…  на какое-то мгновение, видя перед собой в таком количестве столь экзотических зверей, – кораблями пустыни не зря прозванных, я замерла перед ними; и забыла даже о своих обнажённых ногах, приковывающих взгляд всех, мужчин и женщин, «от мала до велика», на шумящей многоголосьем и тарабарской речью для моего европеоидного уха улице. Видя, мой неподдельный интерес к верблюдам, мужчины, стоящие рядом, подначивая друг друга, разыграли специально для меня сцену, раздразнили верблюда, и тот плюнул одному молодому чистильщику, в лицо, залив его слюной; непритязательный юмор смутил меня, тем паче, что я поняла, что сцена была сыграна в мою честь. Тут же я вспомнила о едва прикрытой жилетом интимной части своего тела, но моего стыда им бы не было заметно; голова была обмотана белым шарфом. Подоспевший вовремя торговец, тут же сделал на моём бедственном положении свою выгоду, «обув» и меня – в буквальном смысле. И моего нового хозяина  – в переносном. Ибо я себя чувствовала чем-то вроде домашней скотинки, дорогой верблюдицы, которую ведут в её стойло, или на выпас, или на водопой… куда там можно с ними перемещаться?.. на содержание которой уже потратились, ибо хозяин  мой поцокал языком, и покачал головой; и это однозначно должно было обозначать дороговизну и невыгодность данной сделки. В желании самому одеть сандалии на  мои ноги, я ощутила желание молодого предприимчивого парня заглянуть за край жилета, и без того едва прикрывавшего то, что должно быть скрыто. Его грубо оттолкнул мой чувственный обожатель, по моим догадкам, грязно выругавшись, но тут же осёкся, замолчав, глянул в мою сторону, и сам, опустившись на колено, помог мне одеть сандалии на ноги. Это тоже было в некотором роде, аттракционом, потому что приковывало дополнительное внимание к самой открытой части тела, и я старалась помнить, что наклоняться вперёд мне тоже нельзя безнаказанно; не оголив ягодицы, этого бы не получилось сделать. И все мужчины… и сама жизнь на секунду застыли в стоп-кадре… пристрастно наблюдая, сумею ли я сохранить равновесие; не нагнуться чуть больше вперёд, чем следовало; не прогнуться, слишком, назад, чем хотелось бы; насколько высоко могу позволить себе приподнять ногу, чтобы не мелькнуть чем-нибудь совсем уж откровенно интимным! Все облегчённо, но разочарованно вздохнули, как только на мне оказались сандалии, которые позволили не ступать босыми ногами по горячему песку. Я думала, что женщин много, у них в принципе всё одинаково, но вот лицо это и впрямь то место, в которое восточные мужчины без страха и упрёка, похотливого возбуждения смотреть не могут, при условии, что черты его  способны нравиться, они несут невольно  информацию о наклонностях, чувствах и желаниях женщины. Я порадовалась, одним словом, что моё лицо было скрыто за белым шарфом, удивилась прозорливости и знанию местных обычаев и менталитета, интуитивно ловя всю информацию, взгляды, жесты, кинутые в мою сторону.
         Да, безусловно, кому-то здесь не в новинку появление, таким образом, иностранной женщины! И транспортировка в таком именно виде по улицам мужского царства; чтобы она себя чувствовала безвольной куклой, не смевшей с отчаяния броситься к полисмену для выявления своей личности, и возможного, вероятностного, нелегального нахождения своего в чужой стране – без денег, документов, и даже без памяти! Вот теперь ещё и без лица! Но сделать, в самом деле, столь дерзкий поступок могла бы, пожалуй, лишь феминистка американского происхождения, к которой видимо, я не относилась. Я смущалась, чувствовала себя скованной и неприлично раздетой среди мужчин, виновной в том, что женщина; при этом имею какие-то желания и требования… вероятно, голые ноги всё-таки видеть было приличнее и привычнее,- а поглядеть на такие стройные ножки – дополнительный предлог к тому, что обладателю ими стали бы завидовать; и я совсем не себя имею ввиду… чем, например, открыть лицо и обрамляющую его рыжую шевелюру… 
Али привёл меня не в дом. По моим поздним наблюдениям, я бы назвала заведение чайханой. Посещали сие заведение только мужчины, и не бедные, а лишь зажиточные. У них был досуг, возможность, никуда не торопясь, раскурив кальян, как вариант, трубку, сигару, медленно рассуждать, полемизировать, иногда спорить, иногда говорить, видимо, о прекрасном, ибо даже не зная речи, отличить откровенную декламацию, иногда под сопровождение местных музыкальных инструментов, было доступно и не образованному слуху. Тут же пили что-то изысканное и дорогое, а закуски отличались лёгкостью и экзотичностью в моём понимании, но видимо, были сугубо традиционными для посетителей. Понимание своего нового места в жизни пришло не сразу. Но очень быстро мне стало ясно, что человек вовсе не заинтересован в том, чтобы помочь мне осознать себя и своё потерянное прошлое, закрытое, казалось, от меня навсегда. 

         По приходу в дом отдохновения от трудов тяжких, Али торжественно размотал с моей головы белый шарф и снял жилет, оставив меня стоять вновь с обнажёнными задом и передком. Беспокойство о том, что меня сейчас ожидает, вскоре меня оставило, когда я поняла, что передо мной визуал, он получал удовольствие от созерцания. Сначала он спокойно ходил как будто в задумчивости, бросая исподволь взгляды на меня со всех сторон, как знаток и ценитель каких–нибудь породистых лошадок, а я напряжённо ожидала какого-то действия, иногда поворачиваясь вслед его движениям. Чем он не был, по всей видимости, доволен и отрицательно мотал головой, а жестами велел стоять, как стою, и не вертеться. Потом он сел передо мной на мягкий стул, представляющий собой облегчённое кресло. Мои попытки вновь укрыться пресекались. Также как и попытки рассказать о непредвиденно случившемся, что и в пояснениях не нуждалось. Когда мне всё уже надоело, но уйти я не смела; без страха стать тут же наложницей какого-нибудь ещё самца, я всё же изначально чувствуя сильную неловкость, просто уже от безысходности, накинула себе на голову шарф, чтобы ничего этого уже не видеть. Услышала, как он хохотнул, оценив такой поворот событий; какое-то время он всё равно, видимо, продолжал меня рассматривать… потом я почувствовала, что он стоит рядом. Он медленно тянул за шарф и тот поддавался; но когда тот должен был уже упасть, я ухватила его и потянула на себя, не желая выпускать;  так некоторое время мы тянули его к себе за разные концы. Я опять пыталась показать, что шарф может прикрыть мне низ, но он был настойчив, и унёс шарф с собой. Я думала, что он опасается моего побега, как только я смогу чем-то прикрыть свой тыл.  Я чувствовала себя птичкой в клетке. Скучать пришлось, однако, не долго. Он сам принёс мне поесть, и показал где находиться современный санузел с ванной и туалетом; с зеркалом на всю стену, на которое я долгое время старалась не смотреть в пику настойчивому разглядыванию себя другими. На столике стояли благовонные масла, крема, и многие другие ароматизированные гигиенические средства появились на нём чуть позже. Мне выделили ещё небольшую спальную комнату с дверями, но без окон. В ней ничего не было кроме ковров, кровати под балдахином, и одиноких маленького столика и стула. Казалось, «стойло» для меня было приготовлено заранее; и в этой связи, назвать первую встречу случайной казалось сомнительным. Трудно ли,  мне было уснуть? Отнюдь. Я прострадала в недопонимании и бесплодных попытках вспомнить кто я, и за какой грех мне выпало «счастье» оказаться в своём нелепом положении весь день! Мне было стыдно, я сгорала под шарфом от стыда, успокаивая себя мысленным перечислением странностей европейской западной моды, бразильских карнавалов, культуры тела древней Греции и Рима – кое-что я ещё помнила… неудобные в быту трусы, оставляющие открытыми ягодицы;  в обтягивающих легинсах на занятиях фитнесом всё было открыто созерцанию, и большой фантазии не требовалось дорисовать в воображении недостающие детали, но я снова и снова переживала весь путь от караван – сарая до чайханы Али… наконец, и тут меня подвергли некой обструкции, заново вертя под всеми градусами и углами, прежде, чем предоставили себе самой, накормив и разрешив выполнить туалет.  Снились ли мне сны? Что-то липкое и тягучее, неопределённо томящее… и хруст песка на зубах…
Мои подозрения были однозначны – психотропные вещества, наркотики… что-то, что выбило меня из нормальной жизни, и отняло идентификацию личности;  превратив просто в женщину, красивую в общем-то, но почти ничего о себе не помнящую, и ничего собой более того не представляющую… тело без души, мыслей, желаний… одно желание всё же было – установить контакт со своим прошлым хоть в какой-то форме… одноклассники что ли хоть приснились бы?.. 
         Однако, на утро, хотелось проснуться явно не здесь, поэтому обстановка сначала напомнившая гостиницу, позволило только подумать, что она впрямь поехала в путешествие заграницу, а вот что было дальше, словно испугавшись, что она не справиться с шоком, скрылось в туман: «Ёжик!» –  «Лошадка!» – хороший мультик и ещё вспомнилась глупенькая фраза: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» – Туман, понятие общее! И хорошо знакомое, по-видимому! – Ну, не из туманного же Альбиона я? По-видимому, нет! К готическим картинкам, представляемым мною, душа осталась равнодушной… попросить атлас мира! Спросить, где я нахожусь?.. Посмотреть бы «Новости в мире». Ага… с информационными и массовыми средствами я, таки, знакома. Обнадёживающе, но мало информативно… никто не пропадал в мире последнее время?… типа меня?.. может, кто-нибудь ищет?.. стало жалко уже не себя, а потерявшего меня человека… наверное, он был мне дорог, и я ему, конечно… я жива, дорогой!  Но не знаю, кто ты, и где ты?… и ещё не знаю, кто я и где я?.. Дверь оказалась закрытой, но шикарный санузел умиротворил насколько смог.
         Утром я проснулась от едва слышных шагов. Мой хозяин, если даже и держал меня как пленницу, поместив под закрытую дверь с замком под личину, закрывающимся снаружи, но держался со мной учтиво, если не считать болезненной склонности к разглядыванию моего тела. Он принёс поднос, на котором стояло кофе, сливки, фрукты и цукаты, то есть те же засахаренные фруктовые долечки.  Я открыла глаза, но не вставала, продолжала лежать под тонким шёлковым покрывалом. Он смотрел, потом подошёл и протянул руку, потянул покрывало, я прихватила края двумя руками и сопротивлялась, сколько могла, когда же отпустила, и покрывало осталось в его руке, его глаза стали жадно «жрать» моё тело. Какой-то паралич сковал все члены, и я просто закрыла глаза – история повторялась. Я почувствовала, что он опустился рядом с ложем. И приготовилась к чему угодно, но почувствовала на напряжённом теле только лёгкое ощущение ветерка от дыхания. Решила ни за что не открывать глаза. Ветерок прошёлся от живота вниз, задержавшись посередине несколько дольше, и вновь поднялся вверх, к груди, глубоко дышавшей и выдававшей моё волнение. На лицо упало покрывало, испугав лишь на мгновенье – не душить же меня собрались?.. но оно было настолько лёгким, что почти никаких неудобств, для моего дыхания не создавало, но избавляло от соблазна открыть глаза и что-то увидеть. Можно было лишь догадываться, что возможно его руки в сантиметре от моих грудей и опускаются ниже вдоль тела, даже не прикасаясь к самим кожным покровам. Сколько так прошло времени сказать не могу, но неожиданно я услышала, как претворилась дверь и щёлкнула личина замка. Я медленно стянула покрывало с головы. В комнате никого не было. А на столе меня дожидалось сладкое угощение, которое не смотря на все переживания, я не смогла проигнорировать; и откушала с тихой благодарностью и недоумением от всего происходящего; но смакуя и растягивая блаженство от вкусовых ощущений; невольно перенеся ассоциации от поглощения пищи на несостоявшееся предвкушение утех любовных, точнее состоявшейся прелюдии к ним, но без оных; сравнивая удовольствие от поглощения пищи с манипуляциями, производимыми  со мной, а точнее без меня, с моим телом, господином Али. Я ещё должна рассказать, как же я узнала одно составляющее его имени, полное имя запоминать пришлось долго. Пока я вновь плескалась в ванне и с удовольствием пробовала на себе невиданные ранее мной восточные ароматы ароматических средств ухода за телом; наносила и сама нюхала на запястья рук. Во время моего сна на мне было коротенькое шёлковое одеяние, выглядевшее маленьким белым с запашной полой халатиком. Обнаружив его вчера, я так и легла в нём спать, хотя ночью он мог и распахнуться, и я не знаю, в каком положении он находился на моём теле, когда Али создавал над ним подобие ветра, и какие стихии бушевали в это время в его теле. Шёлк был настолько тонок, что при определённом освещении,  полагаю, больше заставлял работать воображение и легко дорисовывать, чем скрывал, то есть даже и особого воображения не требовалось. Я обнаружила его вместе с огромными махровыми белыми полотенцами, в которые также можно было завернуться, что  попробовала сделать ещё вечером, но сейчас их уже не было видно. Наверное, он забрал их сейчас. На стеклянном столике ванной комнаты стоял кувшин с широким горлом, в котором плавали лепестки роз, и вода была окрашена в розовый цвет. Вчера кувшина не было. Тут же стоял небольшой тазик или большое блюдо, как кому нравится. Много позже меня стали посещать мысли, что за огромным зеркалом в ванной есть другое пространство! Оно позволяет созерцать всё, что происходит тогда, когда человек уверен, что он один и может спокойно предаваться уходу  за телом; специально не позируя; не думая, какие позы оно принимает, и насколько эстетично выглядит при этом со стороны; если бы таковой наблюдатель нашёлся!.. а он, как вы понимаете, и не терялся!  Али!.. а может и не только Али… ну, а если Али, то, конечно, и Баба; а если Али-Баба, то и сорок разбойников!.. не знаю, сколько именно этих разбойников было, но, думаю, доход от них моему Али был не малый! Он повеселел, я бы даже сказала, омолодился! А мне были приятные мелкие сюрпризы, но сильно не разбалуешься с них. Может, что-то сладенькое, совсем чуть – чуть, чтобы не поправилась, похоже худосочные женщины тут больше в цене. Может, колечко, но думаю простенькое, скорее искусная подделка под золото и драгоценные камешки. К тому же, украшения были довольно безвкусные. Красивым здесь, по большей мере, считалось крупное и яркое, чтобы сразу бросалось в глаза! Большой перстень, например, сразу заметный на пальце; толстая цепочка, напоминавшая больше цепь. 
         Всё это приходило постепенно, интуитивно, при обострении всех органов чувств, искавших малейшие подсказки или бреши, упущения в укладе, которые позволили бы мне, чуть больше заполучить информации и  свобод в моём бесправном положении. 
         Меня держали на фруктово-ягодной диете, иногда предлагая творожные и рисовые небольшие порции пудинга, украшенного сладкой сахарной пудрой и цукатами. Эти пудинги казались мне самыми вкусными, что может быть на свете, я просто с жадностью заглатывала их, и также сравнивала своё неутолимое желание нормально поесть с визуальным голодом Али. Я могла бы сказать, что сенсорное голодание также стала испытывать – мне не хватало новостей, книг, общения с себе подобными женского пола существами, и даже тактильных ощущений – от кого бы то ни было… меня умышленно не трогали! 
Отыграв подряд по нескольку раз за сутки ни одну прелюдию, когда я тысячу и один раз была готова стать настоящей Шехерезадой, и истекала собственными соками в желании наконец-то уж испробовать на себе мужские руки и всё остальное… 
         На этой высокой ноте, как правило, общение обрывалось, и я обессиленная, энергетически выпитая, но физически чистая и не тронутая, без сил валилась на ковёр, или в ванну, или на мягкую постель, на кровать под балдахином; словно пили с меня некую энергетическую манну юных флюидов, откачивая силы эмоций, мыслей и желаний, воли и чувств, некие эманации, продлевающие жизнь смотрящим и держащие в тонусе имеющих сверх надобности. А что творилось после со мной легче изобразить, чем описать; примерно тоже, что с возбуждённой кошкой, мне хотелось кататься по ковру и громко мячить; но я забиралась в ванну, и либо успокаивалась, либо сама заканчивала начатое. 
         Как бы я стала изо дня в день пересказывать, что происходило в мою тысячу и одну восточную ночь… подумать только, сказки, приписываемые сборнику сочинений разных авторов арабского халифата, их историю написания, создания, я отчасти помнила. Как и историю «Альгамбрских сказок», представляющих собою большей частью новеллы о мавританских кладах. Или даже испанский фольклор, коему может оказаться близка сказка о последнем мавританском короле, о некой коварной Шамаханской царице, готской принцессе, на самом деле пленной христианской девушке, и безымянном арабском волшебнике Ибрагиме, глубоком старике, звездочёте и чародее, влюблённом в девицу. Каким образом эти сказки связывали меня с востоком, и была ли связь между ними и моим прежним  родом деятельности, или я была просто начитанным книголюбом?.. 
         Когда позже я ненароком заговорила об этом с Али, одно из имён вызвало в нём бурную реакцию, после чего он долго не посещал меня, видно что-то обдумывая, держа меня в тягучем томлении и незнании; но потом всё продолжилось, как ни в чём не бывало, только имя его стало на несколько слов для меня длиннее, ведь его звали почти как последнего мавританского короля Мулей-Абен-Гассан-Боабдил. Это могло, приблизительно звучать как, Гассан-Абен-Магомед-Мулей-Али. Ну вот, Али я и запомнила. Своё же имя я назвать не могла. Получилось странное перечисление им женских имён, которые я отвергала, но потом мы сошлись на имени Сабрина среди разных Капиталин, Марьям, Каролин, Зульфий, Гули, и Фатимат. Понятно, что звали меня не так, но так как никто не знал, как именно, а Сабрина понравилось мне больше, так мы меня и нарекли. Потому что Сумая, Амика и Мадина мне тоже не понравились.  Последних три имени, как я предположила позднее, оказались именами женщин,  живущих в его доме по соседству с Чайханой. Вероятно, они являлись его жёнами. Старшая Мадина суровая и надменная. Как-то она смерила меня своим презрительным взглядом. Амика, видимо, самая молодая, которая преподала мне урок пользования гигиеническими средствами, и с которой у нас установилось подобие дружбы в дальнейшем, потому что история моя явно затягивалась на неопределённое количество времени: дней, месяцев, лет… от Амики мне перепали некие понятия о приличиях и не подобающем поведении женщин. О Сумае  я ничего не знала, куда он её прятал и что с ней делал – не ведала… но через Амику, уходящую от темы, и взгляды через чадру издали этих двух женщин, а потом одной Мадины, как я поняла, что-то всё же за стенами происходит, что меняет прежнее отношение хозяина к своим подопечным женщинам. Вдруг после меня, возбудившись до предела, он бежал к ним, и распылял свою силу на своих полях так, что те не знали радоваться или печалиться этим?.. Думаю, уже понятно, что сама я попала под категорию женщин, ведущих себя неподобающим образом, но по отношению к которой, их мужчина соблюдал правила приличия, допустимого поведения с чужестранками. Я не была его наложницей во всех смыслах. Меня не трогали руками, не разделяли со мной ложе ночами. Мне были предоставлены максимально роскошные условия проживания, «со всеми удобствами», меня прилично кормили и содержали, как дойную скотинку, благодаря которой успехи Али в Чайхане не пошли прахом, а наоборот Али стал преуспевать. Но об этом далее. Сейчас я хотела рассказать, что была ещё оказия,  увидеться нам с Амикой, когда я попробовала ей подарить духи, аромат которых мне пришёлся по вкусу. Но она их с возмущением отвергла. Тогда я ей решила подарить бусики, симпатичное украшение – у меня их появилось слишком много, а на ней ничего подобного, и на других его жёнах я не видела. Вообще ничего кроме скрывающей полностью тело материи в виде плаща чёрной расцветки, или просто паранджи. Она не взяла ни бусики, ни что-то другое из шкатулочки, которая со временем появилась на столике, и опять сильно протестовала. Может, я немножко спровоцировала, пожелав ей выбрать блузочку – все мои одёжки в отличие от этих женщин были яркими,  разноцветными; радовали взоры, дарили наслаждение лишь от созерцания. Она очень смутилась. Я поняла, что это плохо, не подобает так наряжаться приличным женщинам; что это только мне можно так, видимо я, однозначно, в разряде неприличных. В общем, свидание это было тайное, вероятно. Тогда я уже знала, что за зеркалом другая комната, где посетители оплачивают, по всей вероятности, кино со мной в главной и единственной роли… активно содействуя росту благосостояния Али и его семьи, ну и популярности Чайханы… 
         Постепенно я вживалась в свой новый образ и роль, отведённую мне Али. 
Как-то по – утру я проснулась от ощущения, что на меня кто-то пристально смотрит. Сначала я решила, что это Али, и поэтому не стала открывать глаза сразу, он любил смотреть на тело, и мой взгляд ему только мешал; но, как и я стала привыкать к его ежедневным смотринам, так и он стал привыкать к моим глазам, и ответным взглядам, в которых при помощи дополнительной помощи рук прослеживались желания, удовольствия или недовольство… но что-то заставило меня открыть их… что-то было не так на этот раз… и я почувствовала другую энергетику… это оказался не Али, а маленькая, одетая в наряд, напоминающий паранджу женщина с прекрасным острым взглядом миндалевидных чёрных глаз. Пауза затянулась. Если она ожидала моего смущения, то напрасно. Она сама меня заинтересовала, но заглянуть в закрытое тканью лицо, собственно головной убор тёмно – синей  ткани, имел своё название, похожее на словосочетание «кеджап», но я могла ошибаться, а посмотреть как раньше в интернете, у меня такой возможности не было!.. Так, я хотя бы поняла, что интернетом я умела пользоваться, значит и сейчас умею… она меня разглядывала, и я не могла понять, что в этом взгляде – интерес?.. враждебность?..  Но что я для неё другой и запретный мир можно было понять определённо. Я для неё была чертой, за которой и позор, и запретная сладость, хотя мне было что-то большее позволено или известно… Она же не могла знать о моём несчастье, одной оказаться в чужой стране, без знанья языка, и что самое мучительное, потерявшей память, то есть всё – дом, родных и страну, прошлое, и путь в будущее…
         Не знаю, как она здесь оказалась, и зачем, не знаю, чем бы она могла мне помочь? Мне тоже хотелось её увидеть, но ума хватило насильно не пытаться заглянуть под скрывающие лицо материи. Откуда мне было тогда знать, что это один из самых больших грехов – насильно снять с мусульманки кеджап… но неужели женщина не почувствует другую? И если не знаешь языка, говорит тело, язык жестов может быть достаточно тонок и универсален. Безотчётно человек способен прочитать другого по жестам. Я показала на себя, развела руки в стороны и пожала плечами. Никакой реакции. Пристальный тревожный взгляд, одновременно презрительный и жалостливый, любопытный и чуть ли… не зависть ли в нём таится?.. как много можно сказать глазами, к тому же такими выразительными. Я провела перед своими глазами открытыми указательным и средним пальцами. Приложила руку к сердцу, и открыла к ней ладони обеих рук…  ничего…  моя дружба либо отвергнута, либо не прочиталась. Нет. Язык жестов не везде одинаков, поэтому я ошибалась, не все жесты могли быть истолкованы одинаково в разных странах. Я пододвинула ей блюдо с фруктами и цукатами. Она как-то боязливо посмотрела в сторону ванны. Вот это стало первым звоночком. С ванной что-то не так?.. Она повела рукой в сторону ванны приглашающим жестом. Я пошла за ней. Она преподала мне урок пользования средствами гигиены. В самом деле, в ванной было столько бутылочек, баночек… с содержимым и жидким, и полужидким, и каким-то  маслянистым  – что шампуни, бальзамы, что ополаскиватели для волос, где пена и соль морская, где крем для пяточек, какие баночки  и как надо правильно применять?.. Она просто брала баночку и имитировала с ней действия, не снимая своего платка, закрывающего лицо, оставляющего только прорезь для глаз – прекрасных и таинственных. Я загляделась, но поняла, что должна запомнить, куда и как, какую именно баночку надо использовать. Иногда она сопровождала показ своими пояснениями или вопросами. Я старалась запомнить редкие слова, какие она произносила и пыталась повторять их за ней. Она поняла, что моя речь с её точно никак не соотносится, некоторая досада и нетерпение читались теперь во взгляде. Она жестом попросила не  говорить, ей досаждали мои звуки. Хотя задним числом я поняла, что возможно, ей просто запретили говорить со мной, и обучение меня языковым понятиям не входило в планы Али. Во всяком случае, я уразумела  по интонации слово, которое могло обозначать: «поняла, ясно, запомнила?» Оно имело вопросительный оттенок. О чём же ещё могла она спрашивать меня, объясняя правила пользования средствами ухода за телом? Позже я применю его не раз, прося и требуя даже, от неё помощи себе. А сейчас я замолчала и только кивала головой в знак понимания, пытаясь запомнить, что для ног, что для лица. Видимо, я что-то делала не правильно, и мне устроили ликбез. Напоследок  она кивнула в знак того, что урок закончен.  Она встала и показала на дверь. Я вышла первая и сунула ей в руку огромное красивое яблоко.  Я  интуитивно постаралась это сделать на границе ванны и комнаты; на пороге; хотя отчётливо вспомнила, что там, откуда я родом, эта примета считалась суеверием и предрассудком, но сулила несчастье, потому, что на границе чего бы то ни было, нельзя ничего передавать и брать, можно было разгневать духов. Но у нас похоже только на границе между ванной и комнатой и можно было на долю секунды выпасть из внимания, точки наблюдения. Скрытые камеры были установлены повсюду в комнате. И ванна, как я упоминала, просматривалась со стороны зеркальной стены. Девушка как-то неловко и испуганно приняла мой дар – это было мне бонусом. Значит, возможно, понимание друг друга. Яблоко скрылось в складках материи внутри длинного плаща. Напоследок  между нами что-то произошло, она приняла решение в одно мгновение, и пристально и жалостливо глянув на меня, обернулась, вернувшись вновь в ванную комнату, бросила  короткий взгляд на зеркало и задёрнула шторку, отделяющую стульчак от остального пространства ванны, после чего ещё раз внимательно, очень пристально поглядела на меня. Казалось, её глаза даже вопрошали, поняла ли я значения этой манипуляции с занавеской?..  это был второй её урок. Очень щедрый с её стороны, подарок для меня, она сделала это, боязливо оглянувшись, наверное, не без риска быть наказанной; потом она вздохнула глубоко и вышла из ванной в комнату; и из комнаты, предварительно постучавшись в дверь, подав договорённый  знак, видимо тому, кто находился снаружи; быть может, Али, или его помощникам. Я же смотря ей вслед, одни губами шептала: «Атлас! География! Атлас мира! Контурные карты! Интернет! Ноутбук! И на их языке, вопросом звучащая для меня абракадабра: «поняла, ясно?» – я помнила эти понятия, хотя была без понятия, кто я такая? Откуда? Как?  Она уходила  – глянула не через плечо даже, а как-то скособочившись, чуть не через локоть. Перешагивая дверной проём, опустив низко голову. Но взгляд определённо был на меня. И занавесочка  стала вторым звоночком. Теперь принимая туалет, я всегда задёргивала эту шторку. Третьим звоночком утвердил меня в моих подозрениях сам Али, когда однажды попытался унести эту шторку. Я вцепилась в неё так сильно,  как могла, и смотрела на него таким презрительным взглядом взбешённой тигрицы, и тянула к себе шторку с такой силой, как не тянула даже его шарф с чалмы в первый день знакомства – он уступил. Шторка осталась. Я просто жила в этой комнате, когда не работала, и это тоже, по-видимому, было моей работой. В чайхане я была единственной женщиной,  других женщин здесь не было. Мои обязанности не были слишком обременительны. К тому же прививались они мне не сразу, а постепенно. Когда я отчасти попривыкла к ежедневным оглядываниям меня Али, который, однозначно, возбуждался при виде моего тела, и изначально часто накидывал на мою голову свой белый шарф, но постепенно стал привыкать к моим  глазам и настроениям, желаниям и порывам, и всё чаще обходился без шарфа, любуясь, наконец-то, и лицом. Потом позже, второй раз, научившая меня пользоваться по предназначению средствами гигиены, ко мне была допущена вновь Амика. Она ловко сняла с меня мерки, и мне были пошиты великолепные, роскошные, но, увы, вульгарные наряды! То есть в какой-нибудь европейской стране или Бразилии, Мексике в этом бы посчиталось вполне прилично поработать в театре или городских карнавалах, праздничных мероприятиях; но, видимо, не здесь… 
         Все наряды, которые мне постепенно шились, были тонкой шёлковой или газовой материи, из органзы; почти все просвечивали моими прелестями; но что не могло не радовать, никогда я не была оголена полностью, не выходила нагишом. Голое тело отличается от искусно поданного тела эротического. И понятие эроса было хорошо знакомо, видимо, всем восточным мужчинам. Хотя все они тираны и деспоты, для которых женщина – объект сексуальный, либо для домашних нужд и ведения хозяйства. Когда она старится, и в наложницы уже не годится, не способна возбуждать страсть и поддерживать пыл мужчины, ей милостиво разрешают оставаться при себе служанкой.
         Все супер – дизайнерские модели восточной моды «от Шехерезады» открывали лишь одну, в крайнем случае, пару интимных деталей. Иногда это были только груди, или только соски, и это были самые пошлые наряды, хотя в оторочке люрекса, позолоты или серебряной нити всё оставшееся тело выглядело прилично прикрытым. Посоперничать с открытой грудью мог, пожалуй,  костюм из шаровар и верхней блузы, где  шаровары оставляли открытыми ягодицы, а закрывали серебряным расшитым медальоном треугольник у трусов, с тонкими лямками. Но сама материя, прикрывающая ноги была полупрозрачной, а блуза была пошита лифтом, приподнимающим грудь, и поэтому  она выглядела двумя спелыми выпирающими яблоками, хотя и с прикрытыми сосками. Однако в пару с дынями ягодиц, пожалуй, и для Европы  это было бы слишком…  
         Я привела крайности в нарядах. Начиналось сначала довольно безобидно. В одеянии белого шёлка меня попросили отнести блюдо с восточными сладостями к одному столику, представлявшему собой, собственно, коврик. Ибо сидели посетители не за столами, хотя столы по типу облегчённого своего варианта, были под балдахинами вынесены в дворовую часть Чайханы; и туда тоже изредка требовалось что-то выносить, но туда, как ни странно, я была допущена позже. Первое время я работала непосредственно в скрытой от глаз посторонних прохожих зоне, в самой шатровой части заведения. Конечно, я не перетрудилась, от какого-либо тяжёлого труда я была избавлена. Я не убиралась;  не мыла посуду и не готовила пищу. Я работала подавальщицей, и то не всегда, а только в особенных случаях, когда это было выгодно Али, и приносило доход. За отдельную плату я могла поднести кувшин с розовой водой для омовения рук, или подать полотенце, вынести цветы, поднос с курительными принадлежностями или уже приготовленной пищей и десертом; очень редко – вино. Но если не считать это работой, то кем могла бы работать в этом забытом богом месте европейская женщина? Были у меня более тонкие обязанности. Если вначале мне достаточно было просто выйти и пройтись;  подать что-нибудь незатейливое; и моё смущение было только бонусом для Али, и возможностью попросить дополнительную накрутку на оплату аттракциона с белой женщиной с золотыми волосами; то потом, когда я уже понимала своё положение, и его пожелания мне, высказанные при помощи жестов, от меня потребовались более тонкие пристройки к клиентам и более чувственные возбуждающие жесты и позиции. Он мог захотеть, чтобы я присела ненароком в определённом ракурсе, или чуть наклонилась вперёд, слегка откинулась назад; прошлась в дефиле и приостановилась, застыв, как на подиуме модели; но не нарочито; выгнула по-кошачьи спину, а это, судя по всему, стоило дорого; или  требовалось повести глазками в сторону определённого лица и так  далее… возможно, просто сидела на стуле, придавая телу определённое положение. Ну ладно, принимая сексуальные позы, лёгкими шаловливыми движениями, одними намёками, провокациями, своего рода, достигая желанного эффекта… Сесть лицом и наклониться так, чтобы клиент мог заглянуть в лиф. Раздвинуть ножки в шароварах чуть в  стороны. Подойти к клиенту ближе, чтобы определённый аромат, который просил меня наносить Али, достиг его огрубевшего в изощрениях обоняния. Ненароком задеть ручкой или ножкой, или чего уж там, задом – определённого клиента; который за эти мои скромные или, как вам угодно, не скромные шалости, должен был дополнительно раскошелиться.  Как-то так. Иной раз мне удавалось довести до такого накала кипения страсти посетителей и гостей Али, что некоторых в стадии помешательства, ладно, одного из них, вынесли, видимо, окончательно разорив, что называется под ручки, вон. При этом он упирался, брызгал слюной и кричал что-то в знак протеста. Рвался до меня, тянул просительно руки в мою сторону. А значит, вёл себя неприлично. Меня же Али тогда пожурил, объясняя, что я схулиганничала, – собственно, да, так и было! Что он просил немножко раздвинуть ножки, что он мне показал на большом и указательном пальце, а я распахнула на всю вселенную, что он объявил мне, разведя руки в стороны; что, во-первых, у старика столько денег не было, тариф был превышен. И он остался должен, а вернуть долг не сможет! А во-вторых, не жалко ли мне, что он с катушек съехал, тянулся лапками меня потрогать! А руками меня трогать-то и нельзя! Ни в коем случае! Грех что ли? То есть смотреть можно, а трогать нельзя. Впрочем, я вспомнила кое-что. Такое явление называется вуаеризмом, хотя я неуверенна, я теперь путаю, переворачиваю слова и понятия, и чётких воспоминаний нет. Только отрывочные сведения какие-то!  Потом работа это – явление обоюдоострое. Ты думаешь, что ты посетителей дразнишь… вспомнила, это тоже знаю, стриптиз – это раздевание через дразнение. Тут тоже такое перевозбуждение дикое идёт! Причём не только у посетителей. Страдать начала и я! Сознаюсь. С природой шутки плохи! Не была ли я какой-нибудь артисткой в прошлой своей жизни, до того, как потеряла память? Плохая профессия! Ты думаешь, ты играешь роль – но в какой-то момент роль начинает играть тебя! Играть тобой!.. И не всегда удаётся уйти с линии огня вовремя;  с линии ватерлоо; с определённой черты, где рубикон пройден, и назад не отмотать… ты вжился настолько, что у тебя появляются все признаки и чёрточки «персонажа»; болячки и недомогания его! Я не могла вырваться в свой мир, но я не ходила в строгом одеянии монашки. Ни в парандже, ни в хиджабе, – кажется, всё-таки это так называется, не прикрывала сеткой лицо… хотя начиналось так. Какая-то чадра с сеткой для глаз в одном из первых моих «сценических» костюмах присутствовала, но кажется, это показалось кому-то из важных посетителей кощунством, он обиженно и вальяжно удалился, и Али был расстроен или зол. А мне хотелось поёрничать: «Куда, куда ты удалился?»  – я, кажется, напела это; и Али на меня замахнулся, я ожидала удара, и закрыла механически глаза. Но он не ударил. Расчёт победил эмоции. Ведь меня нельзя было трогать, тем более бить! Я приносила немалый барыш, судя по всему! В их исламе должно быть, чем больше толкователей, тем больше расхождений! Трогать нельзя! А использовать с целью увеличения прибыли от торговли законным товаром с наценкой за особое обслуживание!.. можно!.. но один недовольный погоды не сделал, ведь «обрадованных», таким новшеством, как я, было гораздо больше! Я стала интерьером, как напольные вазы… лицом этой «богодельни», своего рода идолом даже, для поклонения и внимания сексуально озабоченных сектантов; со своими изворотливыми сурами Корана, религиозными заповедями от пророка Мухаммеда; толкуемыми по-разному, но одинаково извращёнными  их святыми и развратными просветителями; берущими в жёны детей чуть ли не с рождения; и начинающих жить с маленькими,  не сформировавшимися даже, девочками иногда с восьми лет… я же оттягивала на себя их блудливые желания, но никогда не выполняла их!.. вот только, приходя домой, некоторые «земляничные гурманы», вкусившие и перепробовавшие все возможные для себя, соответствующие их мировоззрению крайности; импотенты, коих казалось, уже и сподвигнуть «на подвиги» ничто не может, но вдруг  возбудившиеся до предела и неудовлетворённые, сам бог не ведает, что они творили после со своими жёнами и наложницами, коих было не по одной, как правило; у тех, у кого вообще что-то было. Ну, а безденежные, бездомные простые работники, видимо, получали свои ласки от публичных женщин, считавшихся падшими и содержащимися в местах соответствующих. Возможно, моё положение было лучше, чем их, опуститься до которого мне совсем не хотелось. 
Собственно, работа особенным разнообразием не отличалась, как и дни. Я не могла ни выделить какое-то лицо; они до безобразия были все одинаковы; ни поменять обстоятельства; ни убежать. Возможно, вероятно меня пытались пару раз выкрасть. Я слышала шум. В личину замка что-то вставляли. Скреблись. Кричали. И даже, кажется, стреляли. И я не знаю, плохо или хорошо, что не выкрали. Если исходить из того, что знакомое зло лучше неизвестного, наверное, хорошо. Знать, что на тебя возбуждаются, потому что ты нравишься, может быть, и приятно – значит, ты хорош. И неприятно – в тебе видят только сексуальный объект, но не личность со своими стремлениями и идеалами. И ещё –  «никак» – потому что непосредственно на тебя это мало влияет. Первый раз, конечно, попереживала, но всё стихло. И отчитываться, что там происходило ночью, мне не стали. А второй раз просто лежала на постели и слушала всю возню, предполагая, что буду действовать по обстоятельствам, если моя крепость – тюрьма вдруг потеряет свои запоры или стены, просто рухнет.
Но мои устои подтачивали усерднее чувства и эмоции, идущие не снаружи, а изнутри осознанных проблем и подсознательных желаний. Я стала получать обратный эффект от использования своих флюидов и женских чар. Мне стало нравиться выполнять свои, не бог весть, какие сложные, обязанности. Я стала делать это в охотку, с лёгкостью соотнося свои проходки порой со звучащей живой музыкой, делая всё это профессионально грациозно и ритмично, ибо чувства такта я не была лишена. Понимала, что такое музыкальный размер. Возможно, и петь смогла бы, но боюсь, сильно бы напугала всех, я же была бессловесной, по обоюдной молчаливой договорённости. Конечно, я не отдавала себе в этом отчёт, у меня получалось всё по какому-то наитию, легко и просто. Я думала, что я управляю  ситуацией, а она уже во всю рулила мной. Атмосфера заражала и умножала эффект от присутствия множества ценителей моего искусства обольщения. Казалось, со стороны очарованных знатоков, мне ничто не угрожает. Только если сама раздразнишься от мужской потенции и энергетики, которой переполнен воздух; от мужских феромонов, – кажется, так это называется. Тебя вожделеют. Хотят, и ты сама становишься нарцисстически  желанна самой себе; ты пьёшь их вожделеющие взгляды, и в мыслях уже отдалась каждому сидящему, и сама владеешь ими, думающими, что они – тобой. И вечером, или утром, когда единственный мужчина, Али, твой хозяин, приходит к тебе на час и задерживается на два, а потом ещё Он и его почтенный высокий гость смотрят на тебя через зеркало, отдавая тебе часы своего времени и внимания, а ты, не видя этого, можешь, просто по собственным ощущениям внутренним определять смотрят ли именно в это мгновение, или нет. И если да – то эффектно вытянуть ножку вверх, когда окунаешься в ванну, или водить собственными руками по своему телу, чтобы потом уже откровенно Али сказал: «Ну, сделай, как ты делаешь в ванне, сама себя трогай!» И слушать его учащённое дыхание. Да мы говорили не словами. Всё, что передаю речью, не было ею. Язык жестов – великий и соблазнительный! Когда ты сама перевозбуждаешься на своей странной работе настолько, что желаешь этого мужчину, которым раньше бы пренебрегла… но Он создал тебе такие условия жизни. Он позволяет тебе быть женщиной в полную меру щедрот, данных природой! Он живёт по своим долбанным правилам, где честь и бесчестие, позор и страсть, и да, похоть, смешаны настолько, что разделить эти понятия уже невозможно! 
         Не понять, как этот человек ещё её не взял!.. когда сигналы её тела уже помимо её воли, разбрасываются по всем сидящим в дивной Чайхане! Когда она с вожделением готова вспомнить об уносимом похожем на перекисший бурдюк с вином, обожателе, тянущем  к её волнующейся  плоти, источающей сладкий аромат женского желания, в жажде тактиля, рецепторы чувствительных пальцев! Когда она, как пыльцу пчела, собирает с мужчин восторженные вожделенные взгляды; и сама расточает навстречу им свою женскость, манкость, кошачью грацию и беззащитность; позволяя им быть сильными желанными, восторженными, наслаждаться искусствами,  роскошью, женщинами, жёнами и наложницами, собой, иностранкой вне законов этой страны… Али как-то оценивая новый костюм – уж, не дыни ли с яблоками и треугольником медальона на узких лямках, представляя свою новую презентацию её, протянул вперёд руки; и я не выдержала, шагнула вперёд, чтобы мои яблоки оказались, как раз в его руках… Я физически почувствовала радость и рук, и естества его мужского, и миг надеялась, что мы разрешим нашу ставшую обоюдной страсть, какой бы она со стороны нынче не казалась; но нет законы шариата или главы Корана оказались сильнее – ведь это было нарушение какой-то заповеди, он сделал вид, что рассердился, выбежал; а потом я думаю и надеюсь, долго созерцал, как я принимаю ванну, и трогаю себя сама, потому что выдержать такое напряжение и отсутствие любого тактиля мне было уже невозможно. Я готова была лопнуть от желания распиравшего плоть. Я кончила несколько раз. Неистовство владело мной, и я была близка к умопомешательству. Наверное, и разве воспоминание о старике, которого как бурдюк с прокисшим вином вынесли под руки, не дало совершиться этому факту. Я думаю, что после моего кино, он, как законопослушный муж шёл к своим женщинам, и уже с ними выпускал свой пар… и тут уж я не знаю, кто кому больше должен был бы из нас завидовать? Ведь им доставалась вся чёрная работа по дому. И кому из них, что доставалось больше, не знаю, но со мной он был горяч и холоден, и как совместить в одном  человеке – страсть и холодный расчёт? Что – то у них тоже происходило. Когда я стала выходить из закрытой зоны во внешний двор со столиками под зонтиками балдахинов, я видела взгляд Мадины, точнее чувствовала, потому что чаще она была в парандже, как и сейчас. Но однажды позже, она показала мне своё лицо сама. На ней был головной убор, скрывающий волосы, но лицо было открыто, и оно было суровое, трудное, злое и уставшее, вопрошающее: «Что в тебе есть, и чему ты всегда радуешься?  В чужой стране, в чужом гнезде, что ты за райская птица, залетевшая к нам? Разве без тебя было нам  мало горестей? Так зачем же ещё и ты свалилась на нас? Одно говорящее лицо на фоне чёрного длинного одеяния. Я знала – она для меня обнажила его. Она-то знала, зачем она здесь, кто она и какие права и обязанности ей диктует восточное мужское царство. Права такие – одни обязанности и ходить под чёрным балахоном, скрывающим лицо и фигуру. И числится добропорядочной  матроной. И ходить несчастной и суровой, и трудиться для своего мужа. В то время как объект для вожделений пытается отобрать данного ей в супруги законами шариата – да кто такой этот шариат?.. ну, и как-то так… и всё же… всё же, когда я спросила о Мадине Амику, почему она ко мне так сурова? – Амика, которая прекрасно была осведомлена, где и когда находится Али, сумела донести до меня мысль, удивившую и поразившую меня – мне завидуют!.. мне, лишённой памяти, Родины, любимых людей, родных… Господи, до чего ты добрее их Аллаха! Итак, я православная! Слава Богу! Это уже что-то! Теперь бы понять  в какой стране обитают наши, православные?.. Хотя если бежать, то сейчас не имеет даже значения – куда? Просто вырываться из этой позолоченной клетки?.. Совсем не просто, между прочим. Помимо всего прочего. Ты уже настолько сроднился с этим караван – раем… но есть понимание, что здесь ты, будучи женщиной на показ, настоящей женщиной никогда не будешь… хотя чудо быть желанной женщиной мне было дано познать именно здесь, по всей иронии судьбы, да и что такое настоящая женщина? Если настоящая женщина Востока тебе завидует – для неё твоя клетка – счастье. Потому что больше свободы, и ты всегда весела и смеёшься, а она – ишак в чёрной попоне. Но у неё наверняка есть маленький хлопчик с чубчиком или девчушка с косичками. Кто знает, может, я всё не так поняла, и его дочь – это Амика?.. а вовсе не молодая жена Али! Именно поэтому он ей делает послабления. И разрешает больше, чем другим женщинам?.. Я, конечно, по прошествии порядочного времени, начала понимать отдельные слова и понятия языка, но не понимала какого – арабский ли это? Ну, что не английский понимала, конечно, но какой не знала.  Потом я уже себя-то понять не могла. Хочу я вернуться к православным или нет, настолько уже стало здесь всё приемлемо,  что ли… Скорее с чужого взгляда, не со своего. По-своему Али меня, конечно, любил. Но уже в жёны после всего, наверное, взять не мог. Уже для него бы бесчестием было. Чёрт их поймёт с их понятиями чести и позора. Для Мадины я занималась непотребством. Амика истолковывала её отношение, как зависть ко мне. Я не выбирала, чем мне заниматься, чем нет; но я приспособилась к конкретным обстоятельствам места и времени, Али и его бизнеса. И как могла, помогала обогащаться его семейству в напрасной надежде, что отработав, я могу усовестить его и добиться если не депортации, то хотя бы своего освобождения, потому что расценивала всё же свою деятельность, трезво рассуждая, как рабство, в некотором роде, но только до определённой степени, потому что одновременно была ему и благодарна, что он меня прикрыл, таким образом, от прямого разврата, но чисто по-женски, уже хотела его своей физиологией не тронутой. Гремучая смесь чувств парализовала. Да ведь не могла я всю жизнь заниматься этим ремеслом. А что потом?.. Чёрная попона с участью старой женщины?.. 
         Амика… вернёмся к ней… она ко мне прониклась. Она поняла, что у меня не было выбора. Я не видела  его. Видимо, Али не было, когда она мне принесла контурные карты чёрно-белые с необозначенными странами, по которым учатся, выполняют  домашние задания дети. Я спрашивала её – страна какая? Иран? Арабские Эмираты?  Турция? Албания? Она не ответила. Вырвала карты и убежала. Потом как-то появилась через ванну – это точно в нарушении запрета. Но мне было уже давно наплевать на эту комнату – зеркальную с одной стороны и стеклянную с другой, ещё и  потому, что  в руках у неё был ноутбук. Сердце моё сильно забилось. Она рисковала из-за меня. Если б Али узнал, ей бы не поздоровилось. Она затащила меня в комнату за зеркалами, и я даже не рассмотрела её как следует. Всё моё внимание забрал компьютер, но включить его не удалось. Нужен был пароль, которого Амика не знала. Она забрала ноутбук, а меня затолкала в мою стеклянную ванну. Я не сопротивлялась. Она и так сделала для меня очень много. Я не могла её ещё больше подставить  в глазах Али… но, оказывается, могла. Через несколько дней она принесла мне его работающим, и смеясь, называла меня по имени: «Сабрина! Сабрина!» – оказывается, она не просто называла моё имя, это был пароль, который она по наитию набрала в поле ввода, и компьютер ожил. Она оказалась грамотной. Пока я пыталась сориентироваться в новостях; и набирала в поисковике знакомые теги, она нервно ожидала, и следила за внешним миром, была на шухере, сказать по-русски!.. Мой бог! Неужели я русская?..  Россия – моя родина? Сердце заныло. На глаза навернулись слёзы. Защипало в носу! Я русская и танцую тут хуже, чем в кабаре?.. Лучше бы я оказалась парижанкой, на худой случай, шведкой, или датчанкой, или даже немкой;  хотя русские есть не только в России… но сердце не обманешь… оно отзывалось сладкой болью на это звукосочетание. И я берёзы увидела на внутреннем экране. А на внешнем через слёзы… теги…
         «Мусульманские женщины»…
         «Одежда должна скрывать всё тело за исключением кистей рук и лица (некоторыми опускается возможность открыть также стопы ног).
         Одежда не должна плотно облегать тело (особенно грудь, талию и бёдра).
         Одежда не должна быть пошита из прозрачных тканей, сквозь которые можно увидеть очертания фигуры и цвет кожи.
         Одежда женщины не должна походить на одежду мужчины.
         Одежда не должна быть пропитана духами, быть ярких расцветов, не должна иметь звенящих или блестящих декоративных элементов.
«Хиджаб»…
         В наши дни хиджабами называют любую женскую одежду, по которой видно, что она мусульманка, будь это платок или паранджа, или длинный плащ.
Никаб – мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо, с узкой прорезью для глаз. Никаб, в отличие от хиджаба, не обязателен для мусульманки, хотя в мусульманских странах  никаб широко распротранён. 
         «…Значит, они все тут в никабах ходят! А где мне не говорит Амика!»
         В Судане и Саудовской Аравии полагается надевать  и хиджаб, и никаб, какого бы вероисповедования не были, за нарушение правил можно и в тюрьму угодить.  
         В Иране хиджаб обязателен, хотя лицо в принципе можно оставлять открытым. 
         «…Навряд ли я в Иране…»
Граждане Объединённых Арабских Эмиратов тоже соблюдают все нормы ислама. Но за последние годы там уже привыкли к виду туристок в откровенных нарядах. 
         …«Арабские Эмираты? Меня с голыми ногами вели, как корову на привязи и при этом голову замотали в хиджаб этот? Точнее в никаб, только глаза открытыми остались…»
         Есть страны, где запрещено надевать хиджаб сотрудницам государственных учреждений, школьницам и студенткам Вузов. Именно так дело обстоит в современной Турции. Хотя местные сторонницы исламской моды не сдаются и отстаивают своё право носить хиджаб…
         Вдруг Амика влетела. Отняла ноутбук. Тот резко выключился.  Можно было только сожалеть о столь коротком отпущенном мне времени и оставшейся неясной ситуацией относительно моего местонахождения нынешнего и прошлого. По-своему лопочет что-то. Вернулся что ли Али?.. Амики след простыл. Я вернулась в скованном замешательстве в свою пыточную.
Али действительно вернулся. И первым делом навестил меня в своей райской камере. Видимо обнаружил, что зеркальная дверь странно приоткрыта. То есть с моей зеркальной стороны вроде всё нормально, а где со стеклянной стороны дощёлкнуть запорчик надо было, я не знала. Чисто теоретически это был малый шанс к побегу, но я бы подставила  Амику наверняка, а уверенности  в высокой степени вероятности моего побега у меня не было.  Али что-то всё в задумчивости ходил, ходил вокруг. Может и подозревал нас с Амикой в сговоре, а может уже знал наверняка? Удалось ли красивой  и совсем юной девочке, – ей было не более двух десятков лет, вовремя вернуть ноутбук на место. И не быть пойманной с поличным? Я сижу себе за столиком. Ожидаю его реакции. Потом думаю, как бы его подольше задержать, чтобы Амика всё успела в порядок привести, и сама успокоилась. Ну, что тут придумать можно? Только одно… встала перед ним, как он любит, чтобы низушки не было, как тогда на первом знакомстве. Повернулась медленно вокруг. Чувствую, у самой всё в том самом месте ломить начинает. Боли прямо физические идут.  Наклонилась, прогнувшись,   чуть вперёд, изящно выгнув спину. Про себя эту позу я называла «кошка». «Повиляла хвостиком», при этом чуть, слегка, поводила ими в стороны, а не трясла дынями, как это показывали в эстрадных шоу. Так, с этими программами я всё-таки была знакома?.. Каждый раз узнаю о себе что-нибудь новое!.. Присела на кровать. И чуть развела коленки, как он мне тогда велел, чуть… не во всю вселенную. Откинулась на постель… лежала так какое-то время. Коленку согнула. Вдруг что-то случилось! Он мне руку свою дрожащую на мою коленку положил, и второй до ноги потянулся; я стала словно послушна кукловоду, предваряя чуть вперёд его желание, согнула вторую коленку. И он какое-то короткое время держал меня за колени и даже чуть развёл их. Мне хотелось бы раскинуть сейчас их во всю вселенную, но я же помнила, что он любит дразнение, и словно шутя, вывернулась, перевернулась на живот, играя с ним в кошки – мышки. Теперь он был избавлен от необходимости смотреть мне в глаза, чего он всё-таки не очень любил, не всегда; в сурах их им рекомендовалось сексом с женщинами заниматься, не обнажаясь полностью, а лучше прикрыв у той лицо. Вот и сейчас он предпочитал видеть не глаза, в которых душа должна отражаться, а белоснежные ягодицы, которые смотрелись белее их обветренных песками лиц. И я чувствовала на сантиметре от кожи касания его рук, и ощущала, как разбухает его желание раздвинуть их, поиграть с моими дыньками. Так делать он тоже любил…и иногда, чего уж, позволял себе это делать, и я тоже,  получается, не препятствовала этому с течением времени, когда дразнение дало обратный эффект, и я уже желала если не близости, то хоть какого-то телесного контакта; и чуть-чуть, которое не считалось у нас с ним, когда всё было на тонкой границе между «можно и нельзя», он, всё же, лёгкими касаниями ладоней, – когда можно усомниться были они или нет, – трогал созревшие «ягоды», и чуть раздвигал их; и видел что-то, что мне было не дано самой видеть; хотя это и было моё, но в те минуты принадлежало только ему…
         Я могла просто лежать на кровати, на спине, и потом на животе; а он смотрел и словно гладил, как кошку, взглядом, и всё моё естество изнывало от этой неприкасаемой ласки. Я впервые ощущала себя желанной женщиной, по крайней мере, других подобных своих желаний я не помнила…тело давало сок, который он обонял. Я слышала его глубокое волнующее дыхание не только ушами; но и той частью тела, которая была под запретом для ласк; на которую разрешалось лишь глядеть. И его взоры были на них, и его руки зависали на грани, чуть не касаясь, но стоило чуть податься вперёд, и случайное прикосновение было бы обеспечено. И это я иногда себе  позволяла, изголодавшаяся без мужских ласк, но невольно ворующая и читающая желания восточных самцов, в обращённых на меня взорах. Находясь же с Али наедине, я могла, словно нечаянно изогнувшись, удостовериться, что мои ощущения верны; и чувствовала  при этом одновременно и от него как волну благодарности, так и показного возмущения; но в этом случае я с него грех, как бы снимала, потому что это выходило, как будто случайно; именно так должен был думать его аллах, ведь Он не переходил  границы допущенного приличия; это я по чисто женской недопустимой несдержанности,  и по причине нестабильности нервов, рвала на миг границы допустимого. Вот и в этот раз, я выгнула спину и подалась навстречу ему; а его, словно что-то вспугнуло, он сорвался резко, выдохнул, и даже не ушёл, убежал… хлопнув дверью, хотя обычно тихонько претворял её. Я что-то неправильно сделала?.. возможно, он бежал не от меня, а от себя и своего все-бдящего Аллаха; что ж,  я надеялась, что и этого времени хватило Амике, чтобы вернуть всё на место. Не может быть, чтобы она не успела. Надеюсь, она сможет справиться с собственным волнением, не проговориться. Я думала, что он меня любит. Раз даже пароль взял к ноутбуку: «Сабрина». Ведь это было имя, которое мы вместе с ним мне подобрали…
         Ну что ж, на данный момент со своей стороны я сделала, чтобы потянуть время для Амики, всё возможное, никакого секса мне сейчас не хотелось. Я переживала момент то ли упущенного побега, то ли наказания возможного для Амики. Меня что-то неуловимо тревожило. Я продумывала свои действия на случай нашего невезения. Или на случай будущего побега – вдруг судьба предоставит мне второй шанс, к которому я буду уже морально готова, как не была готова сегодня; а может он знал, что я могла попытаться убежать, но не воспользовалась такой возможностью! Вдруг камеры были включены, и он отсмотрел каким-то образом, наше с Амикой общение. Или всё это было одной сплошной провокацией с его стороны, на которую мы клюнули… 
         Во всяком случае, с того дня охранять меня, казалось, стали даже бдительнее. А в карьере у меня начался новый этап, который я уж не знала, как и расценивать… я стала танцевать. Он приносил мне диски к видио-проигрывателю, приставки к телевизору, который теперь появился в моём номере. Я их от скуки, конечно, просматривала, и после также под музыку двигалась в танцевальных ритмах. Чаще используя  для этого ванну, так как полагала благодарных зрителей найти за другой стороной зеркал. Собственно, это были танцы живота, которые я, на свой манер, окрестила «двигай попой». На ночь мне стали ставить другие кассеты, содержание которых меня насторожило, напрягло даже, удивив и заставив задуматься о своей дальнейшей судьбе. Кассеты содержали видио некоего тантрического  секса, с позами из «Камасутры»; иногда откровенное порно, где женщины были ненасытны; и жаждали, по всей видимости, лишь совокупления, мечтая о фаллосе в своём теле, как самом вожделенном предмете; и хотя партнёры менялись, не утоляемое их желание не переходило в удовлетворение; страсть граничила с безумием, но сцен насилия не было, что всё-таки давало малый душевный баланс; во мне словно, умышленно разжигали похоть, делая мне прививку «нимфомании».  Конечно, я подумала, что меня готовят к чему-то новенькому, и пока только разжигают костёр «любви», старательно дуя на зарождающиеся огоньки пламени, в будущем готового пожрать всё на своём пути. Я поняла, что если я хочу вырваться из этой западни, то действовать надо быстрее и решительнее. Я не знала, есть ли у  меня ещё Амика, мой бесстрашный помощник, рискующий ради моих интересов, возможно, даже жизнью. Я начала танцевать на эстраде, сделанной к изумлению веселящейся обновлённой публики; несколько поменявшейся с аристократического своего состава на социально более низкий уровень жизни; что также задевало! Я становилась более зрелой, а мои зрители явно омолодились и резко обеднели…
         Всё чаще минуты отчаяния посещали мою «золотистую» голову; и хотя до поры листопада и зимнего инея было далеко, не радостные мысли оставляли след в душе.  Если я и продолжала изумлять всех своими новыми танцевальными достижениями, то больше с отчаяния, чем от энтузиазма; от невозможности как-то иначе дать выход копящейся в теле энергии жизни и сопротивления. К тому же Али перестал приходить смотреть на меня в комнату. И это, как ни странно, удручало, причину чего я не могла найти, понять,  хотя пыталась сканировать свои состояния. Я не понимала, что меня могло расстраивать в этом факте, который первоначально радовал бы. Видимо, сказывался синдром «жертвы», не знаю, как его правильно обзывают психиатры. Трудно было бы назвать мои отношения с Али – любовью, но доля от этого чувства, безусловно, присутствовала в них. Теперь же я чувствовала себя оставленной. И этот затяжной пассаж опять же мог означать только одно – от меня отказались в пользу чего-то другого, не ясного и не известного мне пока изменения. Что-то происходило с внешней стороны мира, меняющее его отношение к  созданному им государству «Чайханы «Сабрина». 
         …На эстраде чайханы стали сооружать шест, он выглядел для меня приговором, некой гильотиной… и показательно предвещал мне иное более грубое качество использования моего тела, которое хотя и всегда подразумевалось, но словно находилось под охранной вуалью Эроса, на границе дозволенного и запретного. Сейчас однозначно и недвусмысленно всё приобретало жёсткий сексуальный окрас действа. Мне ли теперь было этого не понять, если Али сумел мне привить понимание тонкого искусства соблазнения и разницу его в сравнении с откровенной пошлостью и вульгарно-вызывающим видом, с тем же жёстким порно, которое я отсмотрела, где девицу перед использованием, отстегали плетью… уж, не хотел ли он это проделать со мной?.. Или это видио попало ко мне просто по ошибке?.. разве возможны такие ошибки?..  
         Я уже почти не мечтала сбежать. Жила, придавленная своим одновременно одиноким, и публичным состоянием. Станцевала несколько раз на шесте. И конечно, каких-то особых акробатических трюков с ним не показала, у меня не настолько были сильные руки, чтобы, например, закинуть ноги вверх, как на одном из дисков. Скорее, просто по-дурацки кружилась вокруг него. А на последних своих выступлениях, что я помню, которые проходили для меня просто как в дурном кошмарном сне, была разбита абсолютно тем, что мне в лиф и трусики напихали бумажек – одну я хотела сохранить, чтобы выяснить, чья же валюта была в ходу у моих тюремщиков – благодетелей. Но мне это не позволили. Мне некуда было её спрятать. Костюм представлял собой открытый купальник. И те, кто подпихивал денежку, норовили, как бы невзначай, потрогать то немногое, что было прикрыто тонкой материей. Сам Али ко мне не прикоснулся. Я его видела издали. Его слуги ощипали меня как курицу, где вместо перьев была валюта, и лишь ту бумажку, что я спрятала себе в рот, Али разжав мне челюсти, держа за подбородок и запихав пальцы в рот, извлёк молча сам, сурово посмотрев на меня, непреклонно удалился. Сомнений быть не могло. Наш странный роман закончился. Осталась лишь странная работа… но и она уже не продлилась во времени… что-то произошло ещё в мире… слухи ли о странной чайхане или о её хозяине поползли в нужном направлении, сумел ли кто-то достучаться до скрытой от посторонних правды, или чисто случайно меня подхватило попутным ветром спасения, но однажды… ход времени  уже был для меня утерян, я едва ориентировалась ночь или день сейчас, хотя работа была по вечерам до поздней ночи или раннего утра, часам к трём, четырём могла закончиться. Но однажды мой «кукольный» домик вскрыли, как консервную банку, меня из него шпротиной изъяли, вывели «на волю»… я видела стоящего с закрученными руками за спиной Али, потом его куда-то увели, видела глаза Амики из-под никаба и стоящих у дома в парандже двух женщин, бросающих в мою сторону неоднозначные взгляды. Мадина что-то кричала, и заламывала руки. Амика стояла ближе, и было похоже, прощалась со мной. Я, к сожалению, не могла просто подойти к ней и обнять; я бы её, как максимум, унизила этим своим проявлением чувств, и минимум – подставила под удар близких соотечественников; и сама себя неважно ощущала, почти не понимала, что происходит.  И  всё же Амика как-то сумела проскочить сквозь оцепление и сунула очень поспешно и робко, одновременно настойчиво, мне в руки свёрток: «Али, Али!» – твердила она… я поняла, что Али хотел, чтобы мне что-то передали… это была последняя минута наша, прощальная минута… Её вывели, разгорячённую, возбуждённую происходящим; и да, она была с открытым лицом; и только всучив мне свёрток, словно спохватившись, прикрыла его тканью… и всё же я сказала  не совсем так, как было, чтобы не унижать достоинства мусульманских женщин… так было изначально по моим мыслям. На самом деле всё было намного жёстче. И если я вспоминаю этот эпизод всё же и решаюсь рассказать о нём, лишь для того,  чтобы донести, насколько показательным их «изощрённым верованиям»  он являлся!.. Потому что на самом деле, когда меня вывели из питейного заведения,  и одновременно и Али, и женщин его тоже вывели из дома; и Амика, кричала, вцепившись в руки моих избавителей от рабства что-то на своём языке, они все были с открытыми лицами, как ходили в своём доме, им не дали время замотать их в никаб… потом что-то прояснив на своём языке, висевшую на руках волонтёров – освободителей Сумаю, которая почему-то безвольно болталась, словно кукла, повиснув на них, так, что можно было предположить, что она не стоит на ногах, вовсе не владеет ими. Красивую женщину со страданием на лице таким, что было понятно, она переносит какую-то страшную боль, настолько выражение муки было написано на нём, я видела её в таком виде первый раз, что не могла на самом деле запомнить его, ибо всё оно было сплошное  страдание! Возможно, её приняли за угнётённую рабыню, что было не далеко от истины, но когда выяснилось, что она его жена, а не удерживаемая силой заложница, её сначала опустили на землю, а потом занесли обратно в дом. И моё сердце, глядя на эту картину, наполнилось к ней такой жалостью, что себя было вовсе не так жалко, как несчастную жену Али, который довёл её до такого состояния, ведь изначально я видела её вполне ходящей в своей парандже. И Амике было запрещено мне что-либо о ней рассказывать, хотя она и проговорилась, что она больна, не встаёт. Так вот значит, какая болезнь настигла её, Али приложил к этому непосредственно свою тяжёлую руку, я не сомневалась. Я приносила доход, меня нельзя было трогать. Но готовили в последнее время меня вовсе не к такому «мягкому» режиму работы. А вот кого можно было трогать, тот получил настолько сполна, что не мог выстоять на ногах. Он испортил её хуже, чем меня; меня он только развратил. А её сделал лежачим инвалидом. Он не был достоин моей любви… 
         Любила ли я его?.. Я привязалась к нему, как кошка, которую холили и кормили, баловали и использовали в качестве товара, но как товар меня и берегли. Сумае было хуже во много раз, и мои прежние мысли и подозрения сейчас вполне подтверждение своё обрели. Её даже волонтёры признали жертвой, но вынуждены были оставить на произвол своих жестоких норм и обычаев. Её бы не позволили вывезти из страны, где она родилась и жила за мужем, считаясь приличной женщиной… вот каково быть восточной женой… Амика, и впрямь по-своему пыталась мне сказать, что она не послушная, и Али сердился… нет! Али не просто сердился; он вымещал на ней всё то, что сдерживал в отношении ко мне! 
         После того, как Сумаю вновь занесли в дом; Мадина, осознавшая, что её непокрытую голову и открытое лицо все видят, – что есть срам и позор, подхватила подол длинной чёрной юбки и задрала ту над своей головой; при этом открыв вид на ноги в белых шароварах…
         Те, кто пришли, чтобы меня освободить, были шокированы не меньше меня! Её тоже завели обратно в дом. Амика что-то пыталась сказать Али, которому скрутили за спиной руки, и он что-то ответил ей. Она застыла на какое-то время, размазывая слёзы на глазах, побежала в дом; Али увели, она метнулась из дома через оцепление ко мне и протянула этот свёрток. Тогда я не посмотрела, что в нём. Но, уже не много зная обычаи этой страны,  удивилась, что она решилась ко мне подойти – это тоже было под запретом, можно было «испачкаться», запятнать репутацию. Сначала на мне был костюм сценический, потом не меня набросили, видимо, их национальный плащ – скрывший моё всегда выставленное напоказ тело. Меня привезли в участок, по всей видимости. Какое-то время я была одна в пустой камере, где мне предложили лепёшку и кисель. Это казалось сном. Я делала что-то на автомате. Какое-то здание, комната, на приёмную похожа, люди… много посторонних людей разного цвета кожи;  большинство таких же светлокожих, как я. От количества незнакомцев кружится голова и рябит в глазах. Какая-та миссия, раздающая гуманитарную помощь, одежда как из секонд- хенда, та же гуманитарная помощь. Я еле подобрала под себя джинсы, не сразу, из-за маломерок – в Европе все худышки?  –  не сходились размерчиком в поясе, пришлось долго ходить в дурацкой парандже, которую я возненавидела после картины с Сумаей и Мадиной!  Также как свои «приблудные» наряды.  Мне ведь предложили из них взять, что надо, я даже не пошла смотреть, что надо, что нет,  с такой охотой бы освободилась и от того, и от другого. Свёрток я развернула, конечно. Это была моя блузка, та самая, в которой Али меня нашёл в караван – сарае, чистая белая и благоухающая приятным ароматом жасмина. Не странно ли, что при аресте, словно запоздалым признанием в любви, странной и дикой, явилась она из дома Али, что само по себе уже было преступным актом с его стороны. Он держал мою блузку в своём доме, и может, вдыхал её ароматы. Неужели и после этого вы скажете, что он не любил меня? Но в свете новой картины, открывшейся мне, да это было признанием, но слишком поздним и ничего не могло оно  исправить в жизни: ни моей, ни его, ни женщин, оставшихся без попечителя своего, жестокого и властного, мягкого и влюбчивого, разного… верного сына букве суровой суры и мрачного Корана, талмуда  чьих-то заблуждений.  Я надела вернувшуюся ко мне неисповедимыми путями вещицу, и вспомнила все обстоятельства появления себя в чужом месте в полуобнажённом виде; и женщина, даже не миссионерка, а просто работающая в пункте оказания первой помощи лицам, пострадавшим от терроризма и насильственных действий, пожалела видимо, видя моё разочарование; завела меня за конторку и дала свои собственные джинсы, можно сказать с себя сняла, в которые я и влезла. Сама  она была в рабочей униформе.  Боже, я так была ей благодарна, я готова была расцеловать ей руки, я хотела упасть на колени, чтобы выразить её свои чувства, но она перехватила меня в движении – порыве к ней, коротко обняла  и приняла мою радость за вполне достойную плату. Со слезами на глазах я избавлялась от всей шелухи, сковывающей мои истинные порывы и желания, наконец-то очищаясь ими от всей грязи случившейся со мной;  но где-то в глубине сознания, я чувствовала удовлетворение от  мыслей, утверждавших меня в том, что Али не мог быть на  своих заповеданных правилах, совсем уж  равнодушен ко мне, раз в последний момент своей свободной жизни помнил о моей блузке, и велел Амике принести её из своего дома и отдать мне. Что это? Он мне возвращал меня, или свободу, или просил, таким образом,  прощение, и признавался мне в своей странной, извращённой воспитанием и религией, любви – страсти! Любви – запрете! И всё-таки Любви! Хотел предать меня, бросить на шест – гильотину, собственно предал. Мои интимные части помнили прикосновение потных ладошек, шустрых пальцев чёрненьких возбуждённых самцов, подсовывающих в трусики  и лифчик деньги, или под видом денег фальшивые бумажки; от которых потом слуги Али, освобождали настоящие купюры, а фальшивые были порваны на мелкие части и брошены в огонь медного блюда, в котором сгорели мои желания и надежды на любовь, на дружбу, и даже на партнёрство. 
         Конечно, я была полна разочарований, но то, что случилось, было лучшим исходом для меня, потому что как раз уже и был шест, видео с жёстким порно, извлечённая изо рта руками самого Али, утаённая, было, мной бумажка… 
         Конечно, я всё прокручивала это в голове, бесконечно заново, как будто так уж важно было решить, что же это было со мной: любовь к извращенцу и тирану,  синдром жертвы, адаптация к обстоятельствам, социализация в некотором роде к предлагаемому новому миру… 
         Гораздо позже я узнала, что в тюрьме Али застрелился, то есть нет, не так, опять моя память шалит со мной и хочется как-то подать всё проще; он не доехал до тюрьмы, его арестовали, не проверив внимательно карманы. Выстрел прозвучал, когда нас сажали на автобус, я даже не поняла, что это, но когда заголосила Амика, только думала: «Почему она так кричит?» – а потом начала понимать, что это связано с выстрелом как-то… но нас торопили. Меня тоже подтолкнули, чтобы я садилась в автобус в какой-то спешке, словно опасаясь, что всё может развернуться в обратную сторону, нас  могут остановить, обвинить в неправомочных действиях. Наверное, всё так и было, на свой страх и риск, освободители прорвались сюда и теперь торопились унести ноги, пока чужая власть не стала предъявлять претензии. Кроме меня в автобусе были другие люди, похищенные журналисты и жертвы террористических акций. А подтверждение, что так оно и было на самом деле уже пришло позже, в новостях мне довелось услышать собственную историю освобождения, которой было посвящено не более трёх минут эфирного времени. Тогда я получила подтверждение тому, о чём знала уже в момент отъезда моя душа. Он застрелился. 
         Не буду называть страну, в любой стране есть хорошие и плохие люди, чтобы не сложилось предубеждение и боязнь кому-то отправиться также в путешествие «за море».  Но продолжу дальше повествование своих злоключений, ибо всё должно быть сказано до конца, для того, чтобы отпустить наконец-то эту свою историю, простить и отпустить, чтобы ничего уже не отягощало новой моей жизни, нового пути в поисках себя. 
         Итак, на мне были джинсы, которым я не могла нарадоваться, избавившись от ненавистной паранджи и карнавальных фантиков – одёжек, больше выставляющих на показ, чем скрывающих все прелести; моя личная белая благоухающая блузочка. Кто-то сердобольный  накинул на меня сероватого цвета тонкий свитерок, так как вечерняя прохлада начинала доставать, слегка знобило, но возможно больше от возбуждения, чем от прохладного ветерка…
         Еда – сухпаёк в урезанном количестве… сколько-нибудь я пришла в себя, в международном автобусе класса  люкс, мчавшегося по шоссе, за окнами мелькали городские здания, шумела  жизнь во всей своей красе; я видимо, несколько раз, отключалась, выпадала из действительности. Мой мозг был не в состоянии проглотить и переварить столько информации зараз. 
Сначала меня пытались расспрашивать о моей истории, но даже сколько – нибудь понимающих русский язык в автобусе не оказалось, не то что говорящих на русском, – а о том, что я говорю на этом языке мне заявили почти сразу, поэтому я больше молчала.  Хотя, конечно,  я молчала больше, не потому, что не с кем было поговорить, в конце концов,  как-то я понимала своего турка или араба, – своего происхождения он мне не открыл, – я молчала потому, что состояние души было такое – помолчать и осмыслить, что было, есть и будет. Никто не говорил – это я сказала сильно, кто-то мог выражать на нём знаки приятия и дружелюбия: «О, рус! Карошо! Красный девица! Пошёл гулять! Серый волк – ам! Мы есть волк ба-бах!» – выламывая по-своему; наслышаны, видно, о моей истории? Сарафанное радио работает не только в России!– «Оп! Вот оно что!» – я заволновалась, теперь я точно знала, что я не просто русская, а родилась в России, не в Швеции, ни в Дании, ни в какой другой европейской стране, а именно в России! Вот так озарением выпрыгивала из меня информация, казалось утерянная навсегда! Если бы ещё вспомнить из какой её части? Ведь Россия большая, многонациональная… многоязычная даже, и даже у русского языка присутствуют свои диалекты, где акают, как в Тверской и говорят скороговоркой, быстро перебирая  слова, нанизывая их бусинами, собирая фразы; где окают, как в Ивановской области, медленно растягивая слова! Кажется, даже думают по-разному, с разной скоростью в своём ритме природном…  – «Что? Откуда я знаю Тверскую и Ивановскую области? Не стоит ли, начать искать своих близких именно с Твери и Иванова? Или опять я чисто профессионально оказалась близка к слову, говорам, диалектам, и мне знакомы различия по причине близости бывшей профессии к этой теме? Надо будет узнать никто из лингвистов- филологов не пропадал? Впрочем, сколько лет назад это было? Сейчас так стремительно через нас проходит поток информации; а я от этого совсем отвыкла. Не могу даже сосредоточиться, чтобы понять, о чём говорит мне этот невзрачный человек в клетчатой кепке, с лицом, словно недопеченный блин; кажется, он журналист, на плече кинокамера… как долго он уже строит со мной, молчащей и не реагирующей ни на что, беседу?.. » – Меня словно выбрасывало из действительности. Я отрубалась, в какой-то момент поездка переходила в сновидения, иногда я сидела с открытыми глазами, но в мыслях так была далека от автобусного шума, однотонного, сливающегося в общий гул. Так мог гудеть пчелиный улей, когда возможно выхватить из общего потока словосочетаний фразу, но невозможно понять смысла её, тем более фразы были на языках мне  чужих. Разве английские слова и некоторые предложения я могла бы уловить, если бы захотела, но в основном я всё воспринимала просто белым шумом через призму своих сновидений и мыслей. 
         Сказку про девочку, повстречавшую волка, все знали. Происхождение её вполне европейское народное, Шарль Перро позаимствовал её для своей истории, и после её переработали братья Гримм; и меня с моей историей для простоты сюжета подогнали под лекало сказки; спешили высказать сочувствие! Мне невольно приходилось соглашаться со столь простой трактовкой моей запутанной неоднозначной истории.  Кроме того, я и сама опять же определила всё проще, но вновь должна оговориться, что было всё чуть не так, и если я хочу освободиться от тяготящего меня груза, я должна вспомнить и рассказать всё, как было, не утаивая того, что мне, хотелось бы скрыть; потому что человек, о котором пойдёт речь далее, непосредственно продолжил мою историю, и хотел её развернуть под новым углом и градусом; и я не могу не рассказать ещё об одном, точнее о паре эпизодов, без которых история, вроде как, будет выглядеть не полной. И раз я решила отпустить произошедшее со мной, следовало выполнить указание моего психолога, ибо позже он мне потребовался, и пережить этим рассказом ещё раз события, чтобы, наконец, изжить их из своей жизни, которую они тормозят, исключить их влияние на свою дальнейшую судьбу. Так вот, я сказала, что никто не знал русский,  но кроме одного слабо знающего его журналиста, шведа или датчанина, но возможно, что и голландца или финна, потому что между плохим русским, он употреблял слова «Амстердам» пару – другую раз и «фьорды». В общем, как поняла я, поскольку о моей истории ему поговорить не удалось, я не шла на откровенности, да и зачем, ведь язык мой он также не знает, как и я его; он начал мне рассказывать свою, которую я тоже плохо слушала и плохо понимала, что он говорит, потому что совершенно другим была наполнена моя душа, и совершенно другие мысли владели мной. Но упуская подробности общения, скажу, что я сумела понять из нашего молчаливого «диалога», который скорее было правильнее назвать монологом, обращённым в мою молчащую сторону, что человека, вроде, и не смущало, так хотелось выговориться, даже на мою наполненную страданием душу… 
         Как я поняла, он имел дачный домик у моря, у большого фьорда, где отдыхал от праведных трудов журналистской деятельности, и писал книгу, о чём не знаю, в уединении и тиши, которые хотел бы теперь, после встречи со мной, нарушить; и звал меня отказаться от возвращения в Россию, неизвестно какую её часть, для того, чтобы начать совместную жизнь с ним!   Видимо, в Амстердаме; или он просто там работал, или жил, или собирался посетить его. Но общий смысл был таков, что если соглашусь на его предложение, то  увижу много интересных мест большого света; и жизнь моя будет, как красивое приключение, ярка и наполнена незабываемыми впечатлениями!..
         Может быть, предложение само по себе и было соблазнительным, но он не учёл мой горький опыт подавальщицы и танцовщицы в увеселительном заведении… и даже танцовщице на шесте…
         Мои освободители, конечно, видели эту мою «голгофу», и сделали свои выводы, накоротке передав информацию следующим; и она побежала как по проводам; так и было,  потому что я всё же что-то слышала, что говорили обо мне в автобусе, но, что именно поняла позже… так называемая, шестовая акробатика была далека от меня, как «небо от земли», и моих умений едва хватало на простейшие движения круговые. И может, дважды за один танец я закидывала ноги вверх по шесту, когда голова оказывалась ниже ног в перевёрнутом положении, когда реально требовалась сила, ловкость, и координация… 
         Но повторюсь, если я пару раз и выкидывала такой трюк, он получался больше от отчаяния и невозможности как-то иначе проявлять себя, чем от умения и профессионализма. Pole Dance, что означало танцы на пилоне, или попросту на шесте, с обязательными атрибутами «высоких каблуков» и соблазнительного белья – всё так и было с учётом восточной специфики, так что сам факт, что я что-то делала с шестом: рядом стояла, ходила ли вокруг и пару раз пыталась залезть по нему, как на школьный «канат на физкультуре», уже в их глазах должен был, как бы принизить меня, но этого не было, я видела только сочувствующие и поддерживающие взгляды, от неумения высказать так, чтобы я поняла, мне просто пожимали руки или слегка притрагивались к плечу – скоро это стало знаком освобождённых, по которому можно было распознавать попавших в какую-нибудь жизненную ловушку – заварушку – передрягу людей, не важно какой национальности. Общность определялась объединяющей какой-нибудь своей историей, которая у каждого была своя. «Pole Dance, танцовщица гоу-гоу» – слышала я в свою сторону обращённые слова; не понимая  их смысла, только теперь «доехав» до него. Да и не была я никакой «гоу-гоу», или «гоу-гоу» была из меня никакая. Али не понравилось, что ходила вокруг шеста. Он мне показал своё недовольство так же и по поводу тупого лазания, как на русской масленице по столбу за призом, укреплённым на верху; какие ещё могли быть у меня ассоциации с этой жердью?..  невольно возвращаюсь мыслями к «орудиям пыток» моей души, и вновь страдаю от невозможности отменить пройденное. А надо идти дальше. Изжить прошлое через историю о нём.
         Да, я оттягиваю рассказ, не зная, как рассказать об эпизоде, безусловно,  который меня не красит, но, кажется, и не вносит в биографию позорного более того, что уже случилось, и больше не должно повториться. Тем более,  что естественно, то и не позорно, а тем более для «гоу-гоу».  Дело в том, что автобус гнал без остановок, и думаю, ни  одна я страдала от невозможности  облегчить мочевой пузырь.  Предусмотрительные из-за этого старались меньше пить, но их, в таком случае, мучила жажда. Может, я отвыкла ограничивать себя  в питье, но в какой-то момент это произошло; мой мочевой пузырь опорожнился. Должно быть не сразу это поняли сидящие рядом, поскольку, – спасибо хоть за это, – джинсы были тёмно – синие. Тем ни менее тёмное пятно, расплывшееся на них, пометило меня, как скунса, спасающегося от опасности;  запрет на зелёную остановку сделал своё «мокрое» дело. Люди отнеслись к этому как к неловкости, терпимо; думаю, многие сами бы с удовольствием бы описались, но воспитание не позволяло им это сделать! А я мыслила, что после того, что я прошла, ещё одна неловкость немногое добавила, или отняла, уважения не прибавила, но и палками меня не побили, не высадили, не стали подшучивать; просто сделали вид, что ничего не случилось, и всё в порядке вещей. Потихоньку одна из волонтёров, девушка, протянула мне из своего запаса юбку – солнце, которая могла дотянуться до моих колен с небольшой натяжкой, уже за это я была ей очень благодарна. Как только автобус смог остановиться, а случилось это уже под вечер, я переоделась в кабинке у шофёра, где находилось обустроенные лежачим местом дополнительные сидения – кресла. Шофёра в этот момент не было. Он покинул свой бессменный пост, чтобы ночью иметь возможность выспаться в придорожном отеле, потому как на завтра от него опять потребовалось бы всё внимание и выдержка гнать автобус с людьми по международным трассам.  На освобождённых эта роскошь не распространялась, так как подобные услуги были платными; но с нами оставались волонтёры. Я уже после как переоделась из кабинки шофёра с места этого спального блатного не выходила, облюбовав себе, таким образом, отдельное купе. 
         Ночью со мной произошёл новый казус. Честно, я думала, мне снится очередной эротический сон, можно сказать, интим. Такие сны меня посещали в виде компенсации отсутствия тактильных ощущений, как я говорила ранее «руками меня не трогали». Каково же мне было проснуться в нежных объятиях  кавалера, того самого шведа или голландца. До меня доходило, что со мной только что совершили половой акт, на который моё тело отозвалось охотно и  доброжелательно. Вот только сама я спала, так сказать, душа в это время прибывала в других сферах, необходимых, видимо, чтобы восстановиться и не сойти с ума.  Я припоминала, что действительно он подсел в моё отдельное «купе», щебетал что-то, на уши присев, по-своему; звал меня начать с ним новую жизнь опять; видимо, я отключилась прямо в его присутствии, размякнув от проявлений чувств в мою сторону, а организм,  решив, что так даже лучше,  тихонько во сне отдался с нежной похотью и страстью, сонно потягиваясь, и томно расслабившись в объятиях  мужчины. Было,  как то, глуповато высказывать возмущение; я просто решила простить себе и этот эпизод; изголодавшаяся физика в противоречии с разумом, говорившим, что «это» не правильно, была не согласна и благодарна мужчине,  проявившему ко мне интерес, как к женщине. Кабинка была закрытого типа, высокой и отгорожена от салона автобуса  ещё и занавеской. 
Я, молча, стала выбираться из кабины, но он удержал меня, так как до утра было ещё далеко, и дал понять, что не собирается приставать ко мне против желания, и если необходимо, то сам готов уйти в общий салон. Я решила его оставить, так как думаю, хоть для мужчины это скорее выглядело победным флагом, но некоторое неудобство по-человечески мог испытывать и он, хотя страстное желание у него в какой-то момент и пересилило благоразумие. Ночь время особенное, когда контролируем не мы, а нас. Но возможно, от одного комплекса он меня невольно избавил, хотя не в этом была его «задача»,  «сделал доброе дело», я не стала дичиться мужчин, кто знает, какие проблемы у меня могли начаться в отношениях с противоположным полом, если бы, не случилось этой нечаянности между нами; мужчины разные. И тем что он принял меня душой и телом с опытом «гоу –гоу»,  в общем-то, мне было курьёзно и хорошо одновременно, меня можно было любить, желать после столь странных обязанностей и черт биографии, где из «песни слов не выкинешь». Хотя в мои обстоятельства ни я, ни кто-то другой его не посвящали; так что думал он всё-таки не обо мне,  а о своих прихотях.  Просто возбудился, как самец и на уснувшей самке отыгрался. Так сработала моя природа; взяв своё, отвоевав тело у разума во сне. Прощаясь, он пытался мне сунуть в руки визитку и всё повторял Москов Питэр – Москов – Питэр?.. И хоть сейчас это может показаться смешным, тогда я была без понятия, чего ему от меня надо, почему он не даёт мне выйти из надоевшего автобуса, хватает за руки и рвётся обниматься. Я была «полный тормоз», и могла в тот момент думать, что это имя и фамилия, хотя раньше они иначе звучали, да и на визитке другие наименования английскими буквами значились. И были даже мысли, что он мне пытается сказать, что он другой ориентации, в общем, ничего я на тот момент не соображала, голова,  как должна была, не работала. Теперь-то понимаю, что он запрашивал меня о моих ориентирах, где меня искать – в Москве или в Санкт-Петербурге. Как будто, кроме этих городов в России других мало. «Ноу-ноу, ай гоу! Хом! Рашэн! Я русская! Русская!» – «Русска – руска! Комин гоу!» – «Ага! Камикадзе!»  – «Морьэ! Морьэ!» – «Море! Море! Айвазовский! Родина! Понимаешь?» – Горькое сожаление было написано на блинной физиономии «шведа»…
         Я сижу на природе среди родных берёз и полей в этих самых синих джинсах; почему-то они мне дороги, как забота одних людей о других,  чужих им людях. Напоминают о некой общности человечества. А вовсе не из-за того, что на них наклейка фирменная, и в них иностранка рассекала по заграничным улицам. 
         Больше гулять, наслаждаться русскими пейзажами мне тоже посоветовал врач. Это входит в программу восстановления, моего реабилитационного периода после перенесённого стресса. Диагноз: посттравматическое тревожное расстройство. Всё случившееся, кажется произошедшим не со мной! Я написала историю, словно посмотрела фильм, и должна от него отойти, должно произойти отчуждение. История сама по себе. Я сама по себе. Так надо, чтобы пойти дальше! Жить, наслаждаться жизнью! Волей! Каждым прекрасным мгновением её! И даже не исключать возможность появления в своей жизни мужчины! Не сейчас, позже, когда душа будет готова принять близость человека, никуда не торопясь, не подгоняя обстоятельства. Может быть, даже и поехать в Амстердам к писателю – шведу с лицом, как постный блин… где-то болтается его визитка… но я ещё надеюсь, что меня найдёт тот, кто ищет, вдруг я кому-то очень нужна в этой жизни… 
         У нас столько времени, сколько нужно, чтобы прожить полнокровную жизнь, и делать в ней то, что приносит радость и заряжает на каждодневные малые подвиги, преодолеваешь ли ты инерцию будней, лени, физического самочувствия…
         По лицу текут слёзы. Я освобождаюсь от груза воспоминаний. А может просто ветер, освежающий и ласковый, лохматит кудри короткой стрижки, что тоже случилось по совету психотерапевта; волосы помнят информацию, а мне надо было избавиться от неё. Поэтому мне хотелось не просто постричься, а побриться наголо. Но доктор пока меня отговорил от столь кардинальных мер, сказал, что тогда я буду похожа на Котовского. Пошутил так. Наверное, он был лысым. От военных командиров я, точно, была далека. Может, стоит хотя бы поинтересоваться, и не только Котовским; ходить в разные места, присматриваться, давать возможность себе видеть, чувствовать, чтобы было, за что зацепиться обрывкам воспоминаний. Может, кто-то меня ждёт и ищет в этом мире, и надо совсем немного времени, чтобы вновь обрести любовь и почву под ногами. Я разулась, ненадолго; всё же после пребывания в «жарких странах», сентябрьская погода не самое лучшее время для ходьбы босиком, но надо было так почувствовать родную землю под ногами, впитать её энергию и силу недостающую для обновления. Вот она – матрица! Перезагрузка! 
Мой доктор предположил, что ведь и память потихоньку будет пытаться восстановиться, и тогда быть может, мне приоткроются ещё какие-нибудь факты моей скрытой биографии…

Автор публикации

не в сети 2 года

Redaktor

278,4

Комментарии: 11Публикации: 732Регистрация: 03-03-2020

Другие публикации этого автора:

Лучшие порталы для начинающих писателей ...

ПРЕМИЯ «НЕЗАВИСИМОЕ ИСКУССТВО – 2022» ...

КОНКУРС НА СОЗДАНИЕ ДИЗАЙНА МЕРЧА “НЕЗАВИСИМОГО ИСКУСС ...