ТРИ ДУЭЛИ, ОДИН МЕДЛЕННЫЙ ТАНЕЦ И КОЛОННА НА РУСТАК

«Je revais d’un autre monde»

Telephone

«Он писал ей стихи на снегу, на снегу –

К сожалению, тают снега, снега.

Но тогда ещё был снегопад, снегопад,

И свобода писать на снегу –

И большие снежинки, и град,

Он губами хватал на лету».

Владимир Высоцкий

1.

Каменные ступени старой школьной лестницы были ровными ближе к краям, но полустертыми, оттого казавшимися почти что вогнутыми, провисшими в середине. Его манила звучавшая где-то вдали музыка, но на самом деле он поднимался не к ней. Она была лишь влекущим фоном для его познания предстоящей жизни. Попасть в четырнадцать лет в новую школу – значило попасть в полностью новый мир, который нужно было всесторонне исследовать, и, имея в виду эту цель, он сейчас шел вверх в разреженном пепельном полумраке почти наощупь, потому что вечером в здании выключали свет и повсюду разливалась загадочная темнота. Пока шла школьная дискотека и приглушенные звуки музыки, казавшиеся ему красивыми и волнующими, будто долетавшими из туманных теней непознанных галактик, доносились из актового зала, он же, тем временем, шел вверх по лестнице, точно попадая в ритм, и шагами, как бы, вырисовывая мелодию. Ему будет надо прожить здесь четыре года, а он ещё никого и ничего не знал. И всё это было впереди, и надо было лишь пройти лестницу до конца. Вдоль её левой стены висели стенгазеты всех классов. Он нашел стенд своего будущего 6-го «А». Там, совсем смутно, он смог различить несколько черно-белых фото, сделанных где-то на природе, по всей видимости, в походе – все фигуры, попавшие в кадр, были в своей одежде. Под ними были подписи, сделанные твердым разборчивым почерком, синей ручкой. Он даже смог рассмотреть оживленные лица незнакомых девочек, одно из которых показалось ему красивым, и прочесть фамилии – тоже совсем непривычные и неизвестные. Всё вместе это ему показалось странным, но не пугавшим, а наоборот, таившим в себе какие-то неведомые смыслы.

Он стал подниматься ещё выше, прошел третий и четвертый этажи, и так и никого не встретив, вышел к последнему лестничному пролету, ведущему прямо к маленькой площадке перед чердачной дверью. Что в жизни может быть интересней, чем забраться на чердак, тем более – школьный? Все чердаки в то время обладали удивительным свойством – на них немедленно и совершенно непреодолимо требовалось залезть. А тут ещё и новая alma mater… Он подошел к железной двери, на которой лежал густой слой археологической пыли. Ему сказочно везло – по причинам фатальным, человеческому разуму не подвластным, дверь, так притягивавшая к себе, в тот вечер оказалась не заперта, и, толкнув её рукой от себя, он сразу оказался под крышей. Там царила уже полная тьма. Пахло плотно слежавшимися древесными опилками, пылью, голубями, старыми шершавыми тетрадками с волнисто изогнувшимися от впитанной влаги листами и застоявшимся теплом. На уровне глаз тянулись несущие бревна и трубы теплоцентрали. Подойдя по брошенному фанерному щиту ближе к деревянной поперечной решетке окна, и глядя свозь неё, он смог разглядеть звезды на небе.

Он постоял с минуту, глядя на ночную, с яркими блестками, загадочную синь сквозь плоские деревянные брусочки решетки. Снизу всё так же доносились мерцающие звуки музыки. Всё вместе было странным, неизвестным и оттого сладостно-манящим.

Он подумал, что постоял достаточно, чтобы всецело проникнуться важностью момента первой встречи со своим теперешним будущим, повернулся на зыбкой поверхности опилок, почти наощупь дойдя до двери, отворил её, вышел и пошел по ступенькам вниз, оставив догорать на ночном небе далекие опрокинутые звездные миры, видом своим вселявшие какую-то мистическую и явленную в тот вечер, как ему казалось, только ему одному, его персональную вселенскую надежду…

2.

– Слышь, чё, до х..я прослужил? Чё, в натуре, до х..я? Тебя, сука, спрашиваю? Сюда иди! Сюда втопил, гондон!..

Владу пришлось оторваться от чистки автомата и обернуться. Он знал, что те двое из десантно-штурмовой группы давно точили на него зуб. Один был долговязый и чернявый белорус, ничем, по большому счету, кроме своего роста и шнобеля, не выделявшийся, другой – отвязного вида азиат, киргиз, кажется, вечно ходивший в тельняшке и камуфлированной брезентовой штормовке с капюшоном – типа, всё видавший-перевидавший разведчик-десантник. Этот второй весьма старательно и небезуспешно корчил из себя героя Афганистана и авторитетного беспредельщика. Обожал отловить какого-нибудь смуглого узкоглазого земляка помладше и начать ездить ему по ушам про тяжелую афганскую службу и бесконечные подробности операций, когда «духам на головы высаживались и бошки им там же резали… саперной лопаткой». Последнее было необходимым уточнением, живописнейшей деталью, придававшей всем военно-приключенческим байкам нужную степень достоверности. Было оно так на самом деле или нет – кто теперь знает… С момента, когда они уже почти сцепились в санчасти (Влад отказался оставлять ему свою пайку), и, когда их благоразумно успели разнять старшие товарищи, опасаясь проходившего поблизости начальства («тебе охота из-за москвича в дисбат идти?!») этот киргиз и цеплялся постоянно к Владу. Теперь ему показалось, что, вернувшийся с ночных стрельб Влад, недостаточно тщательно чистит оружие и спит на ходу. Вот он и заорал из своей оружейки. Значит, по всей видимости, предстоит очередная разборка – только бы не очень круто в этот раз…

Влад повернулся в его сторону и хотел уже идти к ним, но от дверей его казармы послышалось резкое:

– Рота, тревога!!!

И не обычное, нервно-истерическое, когда уже сразу понятно, что сейчас отцы-командиры будут только воспитывать и объяснять, что личный состав опять всё подряд «х..во всасывает», и с аналогичной степенью эффективности несет службу и вообще «припухли молодые суки, забурели совсем и ох..ели» – нет, в этот раз дневальный крикнул так, что у самого аж голос дрогнул – не иначе, что ли, и впрямь, духи прорвались?..

3.

Потом Влад будет вспоминать, как он в первый, и, как оказалось впоследствии, единственный раз, оказался на школьном чердаке – больше та, старая, обитая жестью, дверь не открылась никогда. «Jamais», как сказала бы «Нинель» – слегка чокнутая на почве безвременно ушедшей молодости, его педагогиня по французскому, которую за глаза называли «фиалка Монмартра». И он даже будет спрашивать себя вполне серьезно, не приснился ли тогда ему этот мистический поход на чердак? Выходило, что, нет. Момент какого-то то ни было опьянения исключался напрочь – он в то время не то, что не пил, он даже не знал, каков алкоголь на вкус.

И он также помнил, как прошел первый день в новом классе – приняли его, как и полагалось, сдержано и чуть настороженно. Девочки были вежливо-нейтральны, а их одноклассники смотрели оценивающе, в их взглядах читалось: «Слышь, чувак, ну, и что ты из себя представляешь?.. Проходи, посмотрим». Но, одновременно с этим, Владу показалось, что все ребята, будто ожидали чьей-то реакции, боясь преждевременно обнаружить свою. Вроде как, не хотели лезть поперек кого-то, боясь предвосхитить чей-то гнев или одобрение. Словно, некий незримый «батька» за всем следил. И, краем уха, Влад уже успел услыхать косвенные упоминания чуть ли не благоговейным шепотом, о каком-то, ну, очень крутом «Поле» – Степе Полянине – невероятно популярном на всю школу ученике его класса, отпрыске знатной советской фамилии, год назад вернувшимся в Москву из Швейцарии.

И вот теперь, стоя у своей парты перед началом урока литературы, он услышал за спиной подчеркнуто бесцеремонное, почти хозяйское, обращенное явно к нему:

– А это что за пацан?..

Влад повернулся и увидел довольно рослого юнца, плечистого для своих четырнадцати лет, державшегося с видом чрезвычайно самоуверенным, на грани наглости. Во всех его манерах и интонациях просвечивало откровенное довольство жизнью и, главное – собой любимым, что было редкостью в том возрасте, когда у молодых людей, как правило, наоборот – комплексы растут отовсюду и как на дрожжах. Но тот же перманентный экстаз от самого себя одновременно и прибавлял мажористому отроку некоего обаяния. Говорят ведь в народе: «наглость – второе счастье» …

Несмотря на то, что к нему обратились крайне развязано, Влад сделал робкую попытку сгладить неловкость и представиться. Он, как бы, принимая предложенный неформальный тон и пытаясь тому соответствовать, тоже заговорил о себе в третьем лице:

– Этот «пацан» – Влад Станиславов.

И хотел было протянуть уже руку, но оппонент рассматривал его в упор неподвижно и молча, не снисходя до какой-либо реакции.

В это время учительница литературы – суховатая пожилая женщина, обладательница скрипучего голоса и смешной немецкой фамилии Птофф, зашедшая к тому времени за свой стол, твердо и внятно, как она всегда это делала, произнесла:

– Здравствуйте, садитесь.

Владу ничего не оставалось, как повернуться и опуститься на свое место, внутренне переживая на предмет, как прошло знакомство с парнем, который, по успевшим до него дойти слухам, был бесспорным лидером мужской половины, да, говорят, и женской тоже…

… Первое, что его чрезвычайно удивило, если не сказать изумило на новом месте – это неумолчный шум, шедший сплошным, то затихающим, то поднимающимся фоном во время всех уроков. Влад только переехал на Арбат из района Ленинского проспекта, где в местной школе (тоже, впрочем, спецфранцузской), нарушить, хотя бы тихим вздохом, мертвую тишину во время урока считалось если не святотатством, то оголтелым вызовом всем общественным устоям. За это могли расстрелять (морально). Влад провел в такой обстановке почти семь лет и теперь ему с непривычки казалось, что в новом классе все только и делают что бесконечно шушукаются между собой в параллель с учителями, не обращая на последних ни малейшего внимания и нисколько не комплексуя по этому поводу.  Сначала это дико раздражало, потом, ничего, он попривык и даже наоборот, удивлялся, что раньше мог всё воспринимать как-то иначе.

Также, в новой школе была замечательная особенность – здесь могли вдруг, ни с того ни с сего, взять да отпустить в субботу с пятого или шестого, урока. Просто так. Чтобы дети погуляли, подышали или вернулись пораньше домой. И тогда окрыленные ученики, разнузданным буйным стадом неслись вниз по лестнице, а сосед по парте, сын красивейшего артиста советского кино – Шульц, обладавший почти что папиной внешностью, светским лоском, и, если смягчать совсем до предела, крайне неоднозначным нутром, поначалу норовил «бортануть» Влада, хоккейным приемом прижимая его к стене, одновременно барабаня по сумке и напевая при этом со зверской мордой: «Back in USSR! Oh, how lucky you are, boy! »…

Потом, когда настала пора девятого и десятого класса эту практику отпускания с уроков, отменили – оно и понятно – учебная нагрузка была совсем другая и к экзаменам кто-то же должен был готовиться. А в шестом-седьмом, когда Влад только пришел, после таких внезапных подарков девочки побойчее оставались играть в школьном дворе в веревочку, во время чего их юбки поднимались немного выше положенного, что, конечно, вызывало в мальчишеской среде интерес определенного рода, афишировать который было, однако, не принято. Настоящим мужчинам следовало, не торопясь, сдержанным, чуть усталым шагом направляться на асфальтированную, огороженную дощатыми стенками, площадку – «коробочку». В один из своих самых ранних походов, они встретили, как раз покидавших её, троих молодых атлетов с внешностью западных киногероев, фильмы с которыми иногда показывали в арбатских кинотеатрах «Художественный» и «Наука и Знание». Такие же ухоженные, подтянутые, неотразимые. Они шли молча, небрежно перекидывая друг другу оранжевый баскетбольный мяч, одеты были одинаково – темно-фиолетовые шорты с желтой окантовкой, такие же майки, а на их черных полотняных продолговатых сумках была вытеснена золотым шрифтом по-русски надпись: «Морская Пехота США». Рядом со школой располагалась резиденция американского посла – «Спасохаус», которую, впрочем, тогда так ещё никто не называл. Потом, уже после сбитого корейского «Боинга», и речи, в которой недалекий актёришка с манией величия официально провозгласил СССР «Империей Зла» – после того, как отношения со Штатами вконец испортились, их морская пехота на спортплощадке больше не появлялась.

Одновременно Влада – совершенно не футбольного человека – поразило, как в новом классе все страстно и фанатично были готовы бегать по этой асфальтированной «коробке», орать друг на друга матом, и часами пинать этот чертов мяч. Вот уж где, воистину, руководящая роль Степы Полянина моментально и безоговорочно признавалась всеми. Он без устали обкладывал (даром, что только из Женевы вернулся, в лексике его отчетливо прослеживались традиционные обороты украинского сельского парубка – всякие «крынки с сметаной», «халупы» и скабрезные к ним рифмы) семиэтажными фразеологизмами всех партнеров подряд. Но, будучи, по настроению, объективным, мог позволить себе, хоть и крайне редко, снисходительную похвалу в чей-нибудь адрес. Он рассказывал, что раньше занимался футболом в «Спартаке», яростным фанатом которого был, но, потом, по каким-то неведомым причинам, якобы добровольно перешел в дворовый клуб «Современник». Чем был вызван данный трансфер, он не уточнял, что теоретически позволяло предположить элементарную брехню, по крайней мере, насчет «Спартака». Но правдой оставалось то, что он, действительно, играл в футбол лучше всех в классе (да и, пожалуй, в школе), и даже его нынешний местечковый клуб был, ох, каким непростым – он вплотную примыкал к Кутузовскому, 26 – дому, где жил многолетний бессменный бровастый лидер СССР, умерший лишь год назад, находившийся перед этим в длительном отрыве от социалистической действительности, что, в сочетании с глубоким маразмом, давало пищу для бесконечного количества анекдотов…

… Поль, обойдя защитника, вихрем пронесся по левому флангу, ловко сыграл «в стенку» с Шульцем, и выйдя на ударную, сильно пробил с правой ноги «в девятку», так что хоккейные ворота, сваренные из, местами начавших уже ржаветь труб, оторвались от тонкого первого льда, в который успели вмерзнуть, загудели, закачались и чуть не упали. Он неспешно возвращался обратно на свою половину, пренебрежительно выслушивая подобострастные комплименты, часто нецензурные: «Молодец, Поль!», «Пи…дато ты им загнал!». Он вообще, многое предпочитал делать с ленцой, не утруждая себя при этом каким-то рвением. Он был, как было уже сказано, вполне крупным, хорошо сложенным, смазливым парнем со светлыми кудрями, с всегдашним огромным запасом самомнения, довольно часто переходящим в неприятную спесивость. Грандиозный, на фоне всего перечисленного, успех у девушек, его тоже, несомненно избаловал. Он, казалось, ещё в своей семикомнатной квартире, привык к тому, что окружающие его сверстники, подобно домашней челяди, просто поступили к нему в услужение, и, теперь, чуть что, должны бежать исполнять любой его каприз. Как выяснилось много позже, на самом деле всё обстояло не совсем так, и Поль тоже мог при случае, испугаться, потерять лицо, а с ним своё всегдашнее высокомерие. Так что, слегка глиняным на поверку оказался колосс…

Но до этого всего надо было ещё дожить, а пока Владу оставалось лишь издалека наблюдать, как перед уроками или на переменах, около Поля моментально образуется горстка преданных почитателей, с которыми он охотно и без меры треплется о футболе, западном кино, куда  суперпривилегированные  родители регулярно брали его на закрытые показы, с видом знатока толкует о запрещенном в ту пору в СССР карате, которым он занимался в Швейцарии, Норвегии, и даже, кажется, в Японии, получив при этом зеленый пояс (это, как ни странно, оказалось правдой), разговорах с членами Политбюро и их отпрысками, которые по его словам, неизменно у него случались при рандеву в какой-то семейной сауне на Никулиной Горе – у партийных элоев в том районе давно сложился устойчивый ареал обитания. То неофициальный лозунг Андропова озвучит, сказанный им где-то в кулуарах последнего съезда, то скрытую позицию главы Олимпийского комитета доведет до всеобщего сведения, то просто, как само собой разумеющееся, завернет, что, мол, женевский «Серветт» это хороший клуб, а вот в цюрихском «Грассхоперсе» – одни «муд…бы» (те, кто любит чудаков)!..

Каким-то особым образом на Влада пока никто не реагировал, он наблюдал и слушал эти разговоры со стороны. Да и привлечь к себе внимание, уж не говоря блеснуть, в таких беседах, ему, по совести, было нечем. Он был из среднестатистической интеллигентной семьи: мама – преподаватель МГУ, отец – безработный переводчик; за границей он не был, и пребывал в железной уверенности, что никогда туда не поедет, ибо только небожители, калибра родителей его одноклассников, могли так свободно рассекать по порочным и загадочным капстранам; в футболе он на беду вообще не разбирался, на уроках, стараясь произвести на учителей хорошее впечатление, первым тянул руку – как результат, первое время его принимали за тихоню, и, измученный до предела репутацией конченного лузера и хулигана-отморозка, намертво прилипшей к нему в предыдущей школе, он и сам поначалу вел себя тише воды, ниже травы. Однако, эта ecole specialsee en francais в отличие от той, откуда он пришел, была отчетливо элитарной, что создавало ряд отличий, непонимание которых ставило его поначалу в тупик. То есть, болтать во время уроков едва не в голос, а после окрыленно сматываться играть в футбол – это повсеместно допускалось, но, всё что касается борьбы самолюбий, амбиций и всех видов эго, здесь – в закрытом великосветском обществе – было куда более непримиримей, изощренней и жестче.

Все без конца твердили о каких-то «дуэлях», прямо были помешаны на этом. Например, до сих пор часто обсуждали, как Шульц в третьем классе из-за симпатичной одноклассницы Наташи Тонкой вызвал закоренелого отличника Штроха и жестоко «отп..дил» его, причем любовная линия придавала упомянутому поединку явный романтический колорит. Но чаще причины были куда более бытовые – кто-то кому-то не дал списать, пнул ногой портфель, нервно отреагировал на замечание на футболе – и вот, пожалуйста – воплощенный плебей и агрессивный сплетник Погосян вызывает безобидного, но трусливого и косноязычного Диму Петрова; Петров, юля и пытаясь выйти из-под удара, просит переназначить его с туповатым неповоротливым сыном продавщицы арбатского гастронома Даней Фотиным, а тот пытается перевести стрелки на всеобщую парию – длинного нескладного стукача-интеллектуала Вертехобского, знаменитого тем, как он в таких случаях, неповторимо, сперва косил выпученными глазами из под очков, краснел, улыбался странной наркоманской улыбкой, неестественно медленно ставил на пол портфель, а затем срывался с места и, молнией, в секунду уходил за горизонт. Костяк класса – Поль, Шульц, фанат запрещенных, но дико модных «Киссов», живущий по соседству с путягой возле Киевского вокзала, и потому сильно приблатненный Леман, а также примкнувший к ним сын знаменитого кинорежиссера Чумонин – похожий на молодого Мика Джагера, боксер с, как он сам постоянно подчеркивал, «поставленным ударом» и тоже с блатными замашками – все они наблюдали за происходящим с явным интересом, который усердно скрывали за непрерывным потоком цинических матерных комментариев, которые нет смысла цитировать ввиду их однообразной и примитивной подростковой агрессивности. Хотя, почему «примитивной»? Напрасно Владу так казалось – лидеры, на правах верховодов, стравливали промеж себя нижестоящих, те, за здорово-живешь, позволяли себя сталкивать, а сами заводилы, наверняка, получали эстетическое удовольствие от созерцания процесса. Для Влада это всё было ново, потому что в том месте, откуда он пришел, неизбалованные и неизнеженные заграницами, советские дети жили сильно проще – коли неправ, там же на месте, будь любезен, получи в морду! Индустрия развлечений и зрелищ была там организована несравненно хуже, она обходилась без запутанных интриг в стиле мексиканских сериалов. Пусть и не было тогда этого понятия – «мексиканские сериалы» – обходились весьма ёмкой универсалией – «жизнь в коллективе» или, ещё понятней – «общественная жизнь».

Так вот, как раз из-за этой своей невписанности, или, как сказали бы психологи, неконгруэнтности, Влад и получил вызов на свой первый поединок. Их было за всю школу не так много, но тот ему запомнился, именно потому что был дебютным, кроме того, он впервые столкнулся с тем, что рядовая драка была широко и повсеместно разрекламирована через устные школьные СМИ, вызвала зрительский ажиотаж и называлась изящным, как музейная шпага или пистолет, словом – «дуэль».

Всё началось с Вульфстина – странноватого малого из параллельного класса с блаженной улыбкой и внешностью, напоминавшей об иудейских отроках с картины Иванова «Явление Христа народу». Про таких говорят – не от мира сего. На переменках он ходил по школьным коридорам всегда один, с какой-то потусторонней улыбкой на чуть полноватых губах и ярким, не совсем здоровым румянцем на пухлых нежных щечках. Росточка при этом был махонького, такой же комплекции. Не особо разговорчив, но всегда трогательно доброжелателен и вежлив. Учился хорошо, и главное – писал необыкновенные мистические акварели, с корабликами, смело одолевающими бурю, на фоне, как бы, разговаривающего с ними, звездного неба, и «душой мира, выраженной в танце». Конечно, ему приходилось несладко в советской школе, где воинствующий атеизм был официальной доктриной, да и от одноклассников, с их жестко-агрессивным культом футбольного клуба «Спартак», пьянок и вечных баек о каких-то совершенно немыслимых сексуальных утехах, ему тоже прилично доставалось. Единственная, кто неизменно за него впрягалась, эта родная сестра Влада – признанная красавица и слегка взбалмошная максималистка Надя, учившаяся на два класса старше. Она не боялась никого, ничего, обожала вступаться за всех обиженных, и, ученики помладше даже дали ей специфическое прозвище – «Добродетель». Но в тот день её поблизости не оказалось, и высокий приблатненный матершинник Леман, зажав Юру Вульфстина в углу коридора, толкал его, тыкал в скулу кулаком и «садировал по-мелкому» (был и такой термин). Болезненно запунцовевший Вульфстин лишь неловко отбрыкивался, судорожно оглядывался и опять беспомощно улыбался…

… Иногда, оставшись дома один, Влад слушал на огромном и громоздком, килограммов в двадцать, катушечном магнитофоне «Комета» немногочисленные отцовские записи: Boney M и Высоцкий. В Boney M, несомненно, что-то было, их музыка была явно честней и человечней звучавшего отовсюду дружно-натужного, но внутренне напрочь фальшивого:

«И Ле-енин такой молодой,

И юный Октябрь впереди!»…

А особенно ему нравился Высоцкий. Влад часто спрашивал себя, что, например, значит:

«Я не люблю насилье и бессилье,

Вот только жаль распятого Христа».

То есть, он понимал буквальное значение слов, но, всё-таки, что это конкретно имелось в виду – «насилье» и «бессилье»? И почему, недавно умершему Высоцкому, производившему впечатление такого удивительного человека – и своим голосом, и ролью альпиниста, и сыщика, и, уж, тем более, так любимым Владом, образом мужественного офицера Белой Армии, который застрелился на корабле, будучи не в силах видеть, как бросается в море и плывет за ним его лучший друг-конь – как, почему этому смелому и бесстрашному герою было так жаль этого немощного, щуплого «распятого Христа», про которого им с детского сада и первого класса только и внушали, что его специально изобрели богатые бездельники, с заранее обдуманной коварной целью – «эксплуатировать трудовой народ»?

А вот Высоцкому его почему-то было жаль…

… Можно было бы сказать, что обо всем этом тогда подумал Влад, прежде чем вмешаться, но, на самом деле – ни о чем таком Влад вспомнить не успел, ему просто было невмоготу смотреть на форменное издевательство, поэтому он подошел к Леману и сказал:

– Отпусти его.

Тот сперва даже опешил:

– С чего бы?

– Ни с чего. Пусти.

– Не буду… Пошел ты!

– Убери руки.

– Офуел?

– Хуже будет.

– Хуже – чего?

– Ничего. Отстань от него.

– Иди на!..

Леман оценивающе смотрел на Влада, не отпуская при этом Вульфстина, держа его, по-прежнему цепко, за отвороты синего школьного пиджака, и ждал, что будет дальше…

Влад с четвертого класса занимался дзю-до, и уж, что- что, но захват сбивать умел. Он сделал движение – у Лемана только кисти отлетели. Вульфстин благодарно кивнул, затем стремительно исчез – участвовать в каких-бы то ни было разборках, пусть даже, случившихся отчасти из-за него, было не в его правилах, а парень он был в этом смысле, что и говорить, принципиальный…

Обалдевший от такой наглости новичка («тихоня, две недели в школе, а уже на кого лезет?!»), Леман гневно бросил Владу:

– После уроков за школой! – и пошел прочь.

Влад кивнул.

Его лишь удивило то, что Леман сам предложил ему драться. Его, Влада – дракой напугать решили?! Он ведь в прошлой школе, чуть не каждый день… Тем более, что повода для беспокойства он пока не видел. Леман был высокий, с него ростом, но впечатление качка не производил совершенно, скорее наоборот. А поскольку Влад уже четыре года как ездил на соревнования, у него успело появиться это интуитивное чутье на сильного соперника, которого он почти всегда мог безошибочно вычислить, благо опыт имелся. Так вот, Леман ни в смысле «физики», ни техники, ни, тем более, в смысле какой-то там силы духа, такого впечатления не производил. Потому Влад и не мог понять того легкомыслия, с которым ему бросили вызов. Конечно, сам он был вовсе не супермен, скорее наоборот, где-то, в глубине души, даже трусоват, и последующие четыре урока сердечко у него ёкало, коленки, нет-нет, да подрагивали. Временами думал: «скорей бы» … Но косвенно, хотя сам он не отдавал в том отчет, его подбодрило то, что, оставшееся до дуэли время, Леман ни разу не показался ему на глаза. Стал бы он его избегать, если бы был в себе уверен и ему было всё изначально до фонаря?..

Потом Влад понял, что Леман вслед за учителями и вообще всем новым классом, купился на ту карту, которую он поначалу разыгрывал. Леман был искренне убежден, что Влад – инфантильный отличник, впадающий в состояние парализующего страха при слове «драка», не более того…

… После уроков, как и было условлено, Влад пришел за школу – пятачок между серым выступом кирпичной кладки спортзала и окном кабинета НВП, куда на переменах учащиеся бегали курить. Стены этого места, наверное, успели впитать в себя тонны подросткового мата. Там уже собралась небольшая светская тусовка – мужской костяк и представительницы прекрасной половины в лице симпатичной черноволосой Иры, бойкой на язык Лены, с развитой не по годам фигурой, и, кажется, кого-то ещё…

Толком всех Влад разглядеть не успел – он уже ощущал всеобщие напряженные флюиды, направленные на него, враждебные или любопытные взгляды, а потому затягивать не стал, и, коротко кивнув Леману, ступил в центр, уже, как бы самого собой образовавшегося, круга.

Через секунду Леман встал напротив него. Наступила поздняя осень, было прохладно, но куртки они надевать не стали, оставшись в школьной форме.

Влад поднял руки на уровень груди и спросил:

– И что?

В ответ услышал нечто невразумительное, состоявшее из скудных импровизаций на вечные темы: «хули ты», «чудак» и «выё..ался».

Влад не стал тратиться на прелюдию, а провел короткую серию Леману в челюсть. Это не была хорошая серия в собственно боксерском смысле, он этим спортом не занимался – просто пробил Леману в подбородок, и все четыре раза попал. Леман грохнулся на землю. Дальше было совсем просто – Влад отработано взял на удержание и перегнул его руку в локте – самый распространённый болевой.

Леман замычал что-то в том смысле, что «хватит», и Влад спросил:

– Сдаешься?

Тот кивнул. Влад ещё раз переспросил:

– Точно?

Леман сказал уже более отчетливо:

– Да.

Влад отпустил его, встал на ноги и хотел протянуть Леману руку, но тот довольно резво вскочил сам, и принялся оглядываться, с болезненной гримасой потирая локоть.

Влад тоже бросил быстрый взгляд на зрителей. Девочки, распахнув глаза, смотрели: на Лемана – сочувственно, него – с оттенком восхищения. На лицах ребят, было скорее уважительное недоумение: «надо же – новичок, отличник, а хулиганистого Лемана-то, как быстро отделал» …

Влад огляделся ещё раз – никто вроде больше не хотел ни ничего говорить, ни как-то действовать. Влад повернулся и пошел к школьной двери, чтобы зайти в раздевалку, где, среди навешанных хаотично гор из чужих шуб и увесистых мешков со сменной обувью отыскать свою куртку, надеть её и пойти домой.

В тот день дорога до дома ощущалась как легкая и оптимистичная. Переулок с режимной цековской гостиницей казался оживленным, лица прохожих смотрели подбадривающе, большая коричневая сумка из кожзаменителя с уже, три года как, неактуальной надписью, «Олимпиада-80» и пророческой пиктограммой «бокс», не тянула так сильно как обычно – Влад ленился вытаскивать из неё учебники и тетради, и носил их всегда все с собой, отчего она делалась, как бы это, слегка чересчур массивна. Те, кому с трудом удавалось оторвать её от земли, недоумевали: «как ты можешь таскать такую тяжесть?», на что он, рассуждая логически, приходил к простому и очевидному выводу, что таким образом экономит силы, поскольку никогда ничего не забудет.

Дома он не вытерпел и, дождавшись, когда Надя вернулась домой, сказал ей, с трудом скрывая горделивую улыбку:

– А я сегодня дрался…

– Да ты что?.. С кем?!..

Влад всё рассказал в подробностях. Она слушала его с восторгом, потом сказала, что он был абсолютно прав, потому что слабых, тем более, таких Вульфстин, надо защищать. У них с сестрой, вообще, пока они, как всякие подростки, не ругались по пустякам, был замечательный контакт.

Теперь, после разговора с Надей, которая всегда была для него непререкаемым авторитетом, Влад поднялся в собственных глазах на совсем уже немыслимую высоту. Но даже его, не сильно развитых мозгов, вполне хватало, чтобы понять – рано что-то праздновать, надо дождаться реакции остальной части класса и посмотреть, куда всё двинется дальше.

В школе на следующий день ребята с ним стали общаться по-другому. И хотя это впрямую не афишировалось и напоказ не выставлялось, но, ему-то, было отлично видно.

Когда он подошел перед уроками к группе, обсуждавшей итоги прошедшего тура в чемпионате страны, Дима Петров моментально подвинулся, уступая ему место, а Погосян, разговаривая, ради него прервался, привстал с места и первый протянул руку. Если Влад осторожно высказывал какую-то мысль о футболе, в котором не смыслил ни черта, его не перебивали бесцеремонно, как это мог сделать раньше тот же Чумонин, но вежливо выслушивали до конца, а после, вполне дипломатично высказывали свои соображения. Шульц был интеллигентен и корректен, ни о каких шальных бортовках под «Back in USSR» речь уже идти не могла. Поля накануне в школе не было, но ему, кто бы сомневался, всё уже доложили; он подошел к Владу и сам поздоровался, причем, вполне адекватно, без своего всегдашнего звездного гонора.

Может, Владу казалось, но и девочки стали как-то внимательней. Не такая конечно разница в отношении, но любопытные взгляды на себе он стал ловить и заинтересованное шушуканье за спиной различать. Крупноватая и энергичная Люда, слывшая, как он успел понять, одной из главных хранительниц традиций класса, подсела к нему на лабораторной по биологии и всё подробно выспрашивала у него, где именно он живет на Арбате; выяснилось, они – соседи. А через пару дней, на уроке пения, высокая симпатичная Таня, про которую все, кому не лень, по страшному секрету рассказывали, что она уже вовсю имеет дело с мужчинами, намекнула Владу, причем, при остальных ребятах, что кое-кто, а именно, «одна девушка из нашего класса» в него «влюбилась». Прямо так – прямым текстом, не стесняясь посторонних – «влюбилась».

Влад, хоть и изнывал от любопытства, но счел неподобающим вслух интересоваться именем поклонницы, пережившей столь сильное эмоциональное потрясение, и попытался изобразить на лице лишь скупое вежливое удивление. За него всё моментально разузнали другие. Таня особо ничего и не скрывала. Было ощущение, что её просто попросили озвучить и понаблюдать реакцию.

Когда Шульц требовательно спросил:

– Кто?

Она, потупившись, через секунду сказала:

– Ира Шелаева.

Ира была та хорошенькая, чуть полноватая черноволосая девушка, что присутствовала на «дуэли» и, чей восхищенно-пристальный взгляд, Влад потом на себе поймал.

Итак, жизнь в новом классе, судя по всему, налаживалась. Он, конечно, не мог стать сразу признанным законодателем мод и секс-символом а-ля Степа Полянин (который абсолютно искренне сам так себя воспринимал) – для этого он слишком плохо играл в футбол, не благоухал импортным дезодорантом, не пленял всех модельной стрижкой из престижного салона «Чародейка» на Калининском, да и вообще, интересы у него были другие. Но заявить о себе он сумел, это правда. Единственное, что ещё напрягало – Леман оказался мелочно-злопамятным, и хоть Влад периодически делал жесты, которые можно было истолковать как попытки к примирению, Леман упорно на них не реагировал, и всё что-то украдкой шептался по углам то с Погосяном, то с Шульцем, замолкая каждый раз, когда Влад оказывался рядом.

Но, осознавая успехи, Влад, однако, вполне серьезно говорил себе, что жизнь идет дальше и почивать на лаврах нельзя – сегодня ты герой, а завтра – никто. Кажется, он вычитал это у одного из французских классиков – «sic passit gloria mundi»…

Но совсем уж, полным верхом неожиданности прозвучало как-то приглашение пойти вместе покурить от Поля и Шульца – этих столпов богемной, культурной и сексуальной, по их собственным ярким рассказам, жизни. Дело было после уроков, в школьной раздевалке уже вовсю царили вечные гвалт и чехарда, пока Влад искал свою куртку, к нему подошел Шульц и спросил:

– Ты сейчас домой?

Они жили рядом, Влад даже успел один раз побывать у Шульца в гостях. Он думал, они и сейчас вместе пойдут по домам, но Шульц вдруг предложил:

– Пойдем покурим?

– Да я как-то…

– Пошли, пошли! Только Поль, ты и я …

Шульц был из актерской семьи, отец – кинозвезда, красавец, кумир всего СССР, мама тоже мхатовская актриса, очень милая интеллигентная женщина, и в его манере говорить часто проскальзывало это – и врожденное, и отчасти приобретенное, актерское умение себя подать. Он уже успел сняться в нескольких картинах и мог в разговоре легко менять интонации – они у него могли становиться то искренними, то издевательскими, то уважительными, то оскорбительными. И у него, в отличие от большинства сверстников, была внятная дикция, с претензией на некоторую театральность, порой оправданную – чутье его, как правило, не подводило. Словом, когда ему было надо, он мог без труда убедить кого угодно, в чем угодно. А Шульцем его прозвали потому что в те года был такой американский госсекретарь, который много ездил по миру, неизменно попадал в новости, в связи с чем, имя его было постоянно на слуху. Имя Шульца тоже стабильно держалось в новостном топе класса, и звали его на самом деле Саша, то есть, Шура, а отсюда и до Шульца недалеко. Да и гнилой подлянки всегда можно было ожидать что от одного, что от другого…

… Но тогда Влада особо и убеждать не надо было. Он даже слегка обалдел от такой чести – быть приглашенным на ритуальную трубку мира с этими двумя мастодонтами!.. Он и не мыслил о подобном. И черт с ним, что формально он не курил. На самом деле, на переменах он уже выходил вместе со всеми в школьный закуток и тоже смолил втихаря.  Почему-то все вокруг сверстники были совершенно убеждены, и их убежденность была заразительной, что курить, выражаясь одновременно нецензурно – это крайне нужное, важное, ответственное и главное – сугубо мужское занятие. Ковбои ведь мальборо курят? Кинокрасотки ковбоев любят? Индейцы от ковбойцев драпают? Ещё вопросы?

Единственное, Влад пока сам не покупал табак – у него в семье никто не курил, а одноклассники либо потихоньку тырили сигареты у потерявшихся в облаках родителей, либо просили купить кого-то из старших товарищей. Причем, нельзя сказать, чтобы Владу так уж нравился сам процесс вдыхания-выдыхания дыма – ну кружится голова, ну кашляешь, ну горечь во рту, а после долго противный привкус. Но, всё вместе, и этот горьковатый аромат, и дым, выпускаемый тонкой струйкой изо рта, сам, в меру плавный, неспешный жест, которым сигарета на середине фразы подносится ко рту, а потом с неё чуть небрежно стряхивается пепел, и разговоры, которые при этом ведутся – всё вместе создавало какой-то удивительный эффект приобщения к таинственному миру взрослых, который уже совсем близко, ожидает за поворотом, вот-вот позовет, откроет дверь и примет в себя, а он в него войдет, и сразу совершит нечто невообразимо значительное, что затмит все без исключения деяния предшественников, и, что заставит его имя сиять в веках, а, быть может и больше, станет непревзойденным символом, чего-то такого, что будет тоже, конечно, из ряда вон …

Влад был чрезвычайно мечтательный молодой человек.

… И в тот раз, когда его так неожиданно позвали с собой эти две живые легенды: один – сын звездных родителей, другой – внук посла и министра; он тогда, не веря своему счастью, едва сдержал себя, чтобы пулей не помчаться за ними: «Они меня признали! Я теперь с ними –я в элите!» …

Они отошли от школы, прошли через сквер, по периметру которого совершали изнурительные пробежки поздней весной на физкультуре, затем двинулись ещё дальше и остановились во дворе жилого дома, ближе к метро «Смоленская», у кирпичной стены, выложенной по низу коричневым кафелем, рядом с водосточной трубой.

«Отошли подальше, чтобы за нами никто не увязался» – интуитивно, на раз просчитал ситуацию Влад. – «Конспирация. Высшая степень доверия. Йес!»

Поль и Шульц, оба вытащили из карманов свои сигареты и предложили Владу – изящные темно-синие «Космос», или красно-белые «Столичные». Выбор Влада пал на первые – его всегда привлекала космическая тематика.

Выпустив в прозрачный осенний воздух первую сизую струю, Поль сплюнул:

– По идее, мы сейчас тебя отмудохать должны!

– За что? – оторопел Влад.

Поль и Шульц одновременно засмеялись и так же синхронно стали постукивать его по спине:

– Третий, третий!.. Ты третий прикурил, а кто третий прикурил того все пиз..ть должны!

– Почему?

– Хрен знает, так кто-то придумал!.. – они, всё так же посмеиваясь, не останавливались. – Давай, говори, что ты «третий» !..

– Зачем?

– Так надо!

– Ну, третий …

Они разом перестали.

Поль ещё раз пояснил:

– Примета такая.

– Примета плохая то, что твоя Тонкая теперь со Штрохом гуляет! – в свою очередь сплюнул Шульц.

– С дубу рухнул, она – моя? И вообще, кто Шторха в третьем классе из-за неё отпиз..л?..

Наташа Тонкая тоже нравилась Владу. Большущие голубые глаза, прямой изящный нос, высоковатые скулы, брови вразлет…

– Ну, я отизд..л, так когда это было… У меня с той поры, знаешь сколько их сменилось?..

– Знаю… – раздраженно буркнул Поль. Он был из тех альфа-самцов, для которых чей-то мужской успех физически непереносим.

Наконец, Шульц на официальном уровне озвучил то, ради чего, собственно, собрались:

– Влад, а ты молодец! Клёво тогда Лемана отпиз..л!

– Ага. Нормально так, – подтвердил Поль.

– Ты откуда знаешь? – спросил его Влад. – Тебя же там не было?

Поль посмотрел в сторону и ответил медленно, как бы, нехотя:

– Запомни, у нас в классе – те, кому надо, всегда всё знают. И ты, кстати, будь поосторожней…

– Почему?

Поль опять сплюнул:

– Леман против тебя интриги плетет. Хочет, чтобы тебе в классе бойкот объявили…

– Что объявили?

– Бойкот.

– Это как?

– Не знаешь? Общаться с тобой никто не будет!

– А что, так уже было?

Шульц покивал, затягиваясь, а Поль подтвердил:

– Хрен знает, сколько раз уже!

– И кому объявляли?

– Ну, Петрову… Что, ты думаешь он такой вечно опущенный ходит? И всем мудохать себя позволяет?

– Из-за этого? Но с ним ведь общаются…

– Сейчас, да. Бойкот только в прошлом году сняли, –  Шульц, смачно затянулся, сложил губы трубочкой и аккуратно выдохнул, плотную на холодном воздухе, струю. – Но он испугался и ссыт до сих пор… А на Деню Фотиева внимание обращал? С ним вообще никто не разговаривает…

С тяжеловатым и медлительным Денисом Фотиевым, хоть он и был из арбатских, и вправду, никто не вел никаких бесед. Справедливости ради, Деня сам инициатив не проявлял, вечно стоял один в коридоре, иногда дурашливо посмеивался каким-то своим мыслям, даже за партой сидел, будто ото всех отгородившись – Влад как раз всё думал, почему так получается? Так неужели это всё из-за…

Опять вступил Поль:

– Вот и Леман, как ты его отпизд..л, так же против тебя шоблу собирает. Всех науськивает… Но ты не ссы, тебе бойкот не объявят. Полкласса против.

– А кто против?

Поль и Шульц переглянулись. Поль сказал:

– Ну – мы…

– А кто – за?

– Да, – Поль махнул рукой и выкинул бычок. – Так, по мелочи. Сам Леман, конечно, но он особо много не может. Если только Погосян к нему присоединится. Ну, может, Чуня сдуру… И не факт, что их кто-то слушать будет. Так что, сейчас на тебя, навряд ли, кто рыпнется…

Влад моментально почувствовал себя посвященным глубоких тайн и исполненным бесконечной признательности за это. Двое новых друзей рассказали ему о незримых течениях внутренней жизни класса, выложили ему всю подноготную – то, что было раньше от него, простого смертного, напрочь сокрыто.

– Спасибо, ребята… – только и смог вымолвить он, изо всех сил пытаясь не прослезиться от чувств нахлынувшей благодарности.

Слёзы у него всегда сидели где-то близко, это была его проблема по жизни, а уж тут, когда его вдруг поднимают на заоблачные вершины, посвящают в избранные, да ещё всё так подробно объясняют…

– Ладно, все свои… – бросил Поль.

А Шульц, неожиданно, как он умел, понизил голос, сменил интонацию на жесткую и вдруг произнес угрожающим тоном:

– Но и ты, будь любезен, не забудь!

– Чего?

– Как чего? Что мы тебя вызвали, всё тебе объяснили. Знаешь, просто так ничего не бывает. Могли бы ведь этого не делать, правильно?..

– Да…

– Так что, ты тоже смотри…

– Куда?

– На свое поведение…

Владу показалось, в воздухе промелькнула нехорошая тень. Он пока всё воспринимал по первому плану – его привели сюда, угостили покурить, завели важный для него разговор – и это всё от того, что эти замечательные парни прекрасно к нему относятся, и хотят, чтобы у него всё сложилось, как лучше. А тут, выясняется, не так всё просто, от него что-то хотят взамен?..

Но он не захотел, или, скорее, у него духу не хватило идти на принцип и разбираться с этим сейчас – зачем портить такой прекрасный момент, только что имевшего место, факта духовной близости? Всё ведь так чудесно, стоит ли сразу разрушать идиллию?..

Поль, весьма кстати, сам переменил тему:

– Ну и что ты теперь со своей Шелаевой? Как, ты её уже – …? – он сделал поступательное движение бедрами и изобразил, будто что-то дернул на себя обеими руками.

От неловкости Влад аж подавился дымом.

– Покраснел, покраснел!! – громко закричал, показывая на него Шульц.

… Ещё одна вещь, которая буквально потрясала Влада в новом классе – какое-то всеобщее немыслимое оголтелое эротическое движение. Когда на самом первом уроке физкультуры, при обсуждении спортивной формы и внешних данных одноклассниц, Полянин и Чумонин снисходительно удивились в его адрес: «Тебе, что баба никогда не отдавалась?», он поначалу просто не понял, о чем шла речь. Что такого могла ему отдать, некая, как они, даром что из элиты, выражались, «баба»? Причем, с совершенно неуместной, в данном случае, возвратной частичкой «ся»? Не говорили на эти темы в простой советской школе, откуда он был родом. Причем не то, что не говорили, просто не знали, из какой это области. Какие там любовные похождения, о чем вы?! Там только четыре года, как с девочками драться перестали – и портфелями, бывало, и тяжеленными мешками с обувью с размаху от загадочной женской души по морде лица получали – помилуйте, какие тут половые чувства?.. А после, на том же уроке физры, Полянин и Чумонин всё также презрительно констатировали в адрес опять покрасневшего Влада: «Недоразвитый какой-то… в половом отношении».

Таким образом, вопросы, из серии только что заданных, неизменно ставили его в обидный тупик – не зная, что ответить, он стоял и моргал.

А Поль уже спрашивал Шульца:

– Слышь, ты-то со своей, Светой, что ли?.. Ну, с той, которая… помнишь, тогда в гостях?..

– У Левы?

– Да не у Левы, там другая была, а вот эта, помнишь, из твоего двора, вы тогда с ней ещё в углу?..

– А, с этой! Да нет, ты что, послал давно уже. У меня теперь взрослая…

– Кто?

– Из моего дома, ты не знаешь. Совсем взрослая уже баба – семнадцать лет…

– И чего?

– Ну и всё нормально…

– Уже? – Поль повторил движение энергичное бедрами, дернул на себя руками и заливисто причмокнул

Блондинистый красивый Шульц прикурил новую сигарету, встряхнул светлыми волосами и выпустил дым:

– А то…

Влад был раздавлен. Эти два супермена плюс ко всему ещё и настолько осведомлены обо все об этом… Может они, как старшие товарищи, посоветуют ему способ, как вести себя с девочкой, если при её виде перехватывает дыхание и начинают по-дурацки путаться мысли?..

И он решил, настало время для последней, решающей исповеди:

– Ребята… – начал он. – А ничего, если я скажу… вам… мы ведь теперь…

– Ну, спроси, – Шульц согласно опустил голову и выдохнул дым вниз.

– Ребята… я ещё вообще ни разу… не это самое… не целовался…

В ответ они, как и следовало ожидать, оба немедленно заржали. И длилось это, как ему показалось, довольно долго.

Отдышавшись, Шульц сказал:

– Ой, не могу… ты бы себя видел… «ребята… я ещё ни разу» … – он стал угорать дальше.

Зато Поль отсмеявшись, насупился, принял строгий вид и с оттенком какой-то цинической обреченности произнес:

– А я уже четыре раза ебался…

Подумав, уточнил весьма важную деталь:

– Но втыкать я не люблю.

Шульц даже смеяться перестал:

– Что ж ты, всё вокруг да около вертишься?

Влад весьма смутно представлял, какую смысловую нагрузку имел в данном контексте термин «втыкать». Но, на всякий случай, тоже спросил, с видом искушенного ценителя:

– Да, слушай, а почему ты не так любишь втыкать?

Поль опасливо махнул рукой:

– Да ну, дети ещё будут…

– А, перестраховываешься… – понимающе кивнул Шульц. Влад тоже покачал головой в знак того, что и ему теперь стало всё понятно.

– Ну их на фиг, этих баб… – вдруг сказал Шульц. – У меня знакомый чувак – тоже взрослый уже – двадцать лет, недавно трипак подхватил, теперь мучается, по врачам бегает.

– Чё, без резинки? – поинтересовался Поль.

– Наверное, – равнодушно подтвердил Шульц.

Влад опять понятия не имел, что это какой-то чувак, где-то там подхватил, но в этот раз решил не уточнять, а с умным видом промолчал.

Поль посмотрел на французские электронные часы с цветным рисунком на черном пластиковом корпусе:

– Ну чё, мужики, по домам?.. У меня ещё хоккей сегодня…

Поль вообще был спортивным – и, если бы не его, некоторая чрезмерная, как у здорового раскормленного кота, сытость, его вполне можно было бы назвать атлетичным. Помимо футбола, он занимался ещё хоккеем, настольным теннисом, большим теннисом, баскетболом, при этом, как ни странно, вполне прилично играл в шахматы, и это всё на фоне, приобретенного в Женеве, блестящего знания французского, и, там же полученного, зеленого пояса по карате. Немудрено, что девушки млели…

– Я тебе звякну вечером, – ответил Шульц.

– Я с утра завтра над Штрохом оборжусь, – сказал Поль. – Он опять свою Тонкую ждать к старой Смоленке побежит. А ей здесь же идти ближе. Я ему говорю: «Она там не пойдет, ей тут короче». Он мне: «Нет, ради меня она сделает это». Вот муд..ло, я на над ним ссу, не знаю, как!..

Радужные мечты Влада относительно красивой Наташи Тонкой в ту же секунду рухнули, с прозрачным хрустальным звоном. Она, оказывается, была неравнодушна к отличнику Штроху. Само по себе это можно было понять – Штрох, правда, был как-то всеобъемлюще, всеохватно, тотально умен. Наверное, про него можно было бы сказать – «возрожденческая личность». Он, шутя, не глядя, с ходу и вообще никак не заморачиваясь, решал любые задачи любой сложности – по алгебре, геометрии, физике, химии – по всем предметам. По-французски разговаривал свободно, как Поль, и без малейшего акцента, при том, что сам никогда там не был. Однажды Влад зашел к нему домой, и поразился, что в его комнате, над кроватью, совершенно обыденно, висел подлинник Венецианова – кажется, «Весна на пашне». Штрох действительно был бы блестящий интеллектуал и светоч знаний, если бы не одно обстоятельство. Он исполнял роль всеобщей «шестерки», в самом неприятном смысле этого термина. Причем, больше всех он прогибался именно под Поля. Он был его верный паж, оруженосец, слуга, таскался за ним везде преданной и почтительной тенью, терпел бесконечное самовлюбленное хамство, периодически позволяя себя выставлять в качестве карманного Петрушки, и даже изредка, когда никто не видел, мог поднести к классу его портфель. Потому Влад и не мог понять выбора Наташи. Штрох действительно был одарен во всех областях необыкновенно – это признавали все, даже те, кто его ни во что не ставил (а таких было большинство). Но, разве мужчине к своему интеллекту, пусть и какому угодно сильному, не полагается иметь понятие о чести? Или, хотя бы, пытаться его выработать?..

… Влад благоразумно решил не обнаруживать перед приятелями всю глубину своей любовной драмы, и, пожав руку Полю, вместе с Шульцем пошел домой.

По дороге они остановились на старом Арбате, где простояли в очереди минут десять. Должны были привезти знаменитый местный деликатес – горячие чебуреки из шашлычной «Риони» в специальном жестяном термоящике на колесах. Продавала их пожилая женщина в сером форменном фартуке поверх пальто и рукавицах. Дождавшись и купив четыре чебурека, по шестнадцать копеек за штуку, идя домой, на ходу прожевывая куски желтоватого, тонкого, пропитанного бараньим жиром теста, и, пытаясь при этом не пролить ни капли вкуснейшего мясного сока, они с Шульцем продолжали разговор. Они шли, перешагивая через только начавшие затягиваться первым тонким льдом лужи, которые, при попадании на них подошвы, упруго и аппетитно хрустели, моментально покрываясь продолговатой белесой сетью мельчайших морщин. Влад, в который раз, поражался способностью Шульца к перевоплощению. Десять минут тому назад, в разговоре с разухабистым Полем, он был донельзя циничным, прожженным и малопривлекательным недорослем из темной, пахнущей нечистотами подворотни, путь и арбатской. Из тех, что беспрерывно сплевывают сквозь зубы, и, так же, через слово употребляют. А тут, по дороге (опять эта метаморфоза), вдруг выясняется, что у себя дома Шульц читает «Братьев Карамазовых», интересуется «системой Станиславского», о которой Влад, только что-то слышал краем уха, очень красочно и увлекательно рассказывает о своих недавних съемках в Монголии – как он делал какой-то трюк на лошади, у него не получилось, «он упал, а девочки издалека смотрели и это было так клево» …

Влад долго его слушал и решил, что, тот, местами, вульгарный и непристойный диалог, который Шульц поддерживал с Полем, был не более чем случайным отклонением, просто всё так необъяснимо совпало, на утонченного и воспитанного Сашу что-то сегодня нашло, и он в этом стиле общался – мало ли, с кем не бывает и, уж точно, никогда больше не повторится…

Они тепло распрощались у подъезда Шульцевской кирпичной кооперативной высотки, и дальше Влад пошел к своему – старинному, тысяча девятьсот четырнадцатого года постройки, дому, который, как Владу представлялось, все ещё не отошел от шока октябрьского переворота и с тех пор взирал на все происходившее с молчаливым величавым удивлением. Влад все никак не мог перестать радоваться сегодняшнему событию – окончательному посвящению в «свои» для этого класса. Он был тщеславен, и ему было приятно переступить через одну или несколько социальных ступеней, чтобы оказаться сразу прямо под облаками, среди аристократии. Влад тут же вспомнил, как, исполнившись высоких стремлений, он поднимался по школьной лестнице на чердак в свой самый первый вечер и заулыбался…

«Летели дни, кружась проклятым роем

Вино и страсть терзали жизнь мою» …

Нет, у Влада не было никакого проклятого роя, и, уж тем более, вина, но то, что дни летели, это точно. И хоть страстное непереносимое желание «доблести, подвигов и славы» продолжало ежесекундно томить его – насчет страсти, поначалу всё тоже было весьма затруднительно. Когда выяснилось, что Наташа Тонкая окончательно сделала свой парадоксальный выбор – это произошло, когда Штрох сам ему показал маленькую черно-белую Наташину фотографию, где на оборотной стороне было написано её почерком, синими буквами: «Andre! N’oublie jamais…», и дальше даты, когда, как Штрох любезно пояснил Владу, «они сосались» – после этого душераздирающего факта, воспринятого Владом мужественно и стоически, его сердце оказалось разбито, но, в то же время, свободно. Как говорится, нет худа. И любой нормальный человек на его месте, тут же, не задумываясь, закрутил бы какую-нибудь необременительную историю со страдавшей по нему, как все кругом уверяли, симпатичной Ирой Шелаевой – чуть полноватой смуглой девушкой, с пухлыми губами и сильно развитой грудью – но главная (и дурацкая) проблема Влада состояла в том, что ему нужна была исключительно неземная роковая любовь и не менее грандиозные подвиги в её славу. Не совершив их, он изначально чувствовал себя виноватым, недостойным кого-бы то ни было, из-за чего начинал глупо и неловко стесняться. Так он и стеснялся – вообще, всё время. Он в жизни и поговорить ни с одной сверстницей не смел, если только по поводу «ты не видела, где тут мел?» или «ты не знаешь, что нам задали по географии?». Отклоняясь лишь на миллиметр от этих внешне нейтральных тем, Влад начинал волноваться порой сильнее, чем перед схваткой на соревнованиях по дзю-до, когда грозный судья-информатор за столом объявлял: «Станиславов и такой-то, приготовиться!».

Что с ним происходило, откуда бралась эта утомительная, сковывающая, нелепая стеснительность? Трудно сказать. Очевидно, имелись какие-то комплексы, связанные с отсутствием твердого мужского воспитания, так необходимого именно в ту пору – к тому времени, уже прошло три года, как родители разошлись – мама, Надя и Влад жили втроем (отец жил в том же доме, но двумя этажами ниже, в другой коммуналке). И выходило, что в отношениях с девушками, Влад сам норовил себе создать бесконечные проблемы – он старался быть с ними вежлив, часто даже излишне, фантазировал о чем-то романтическом, а как дело доходило до правды жизни, моментально пугался и прятался в свой панцирь, как какой-то не в меру застенчивый краб. Хорошо, хоть панцирь этот состоял из преувеличенной корректности, старомодного литературного рыцарства и дистанции в отношениях, отстаиваемой им изо всех сил. Сам факт существования симпатичных девушек необъяснимо и абсурдно пугал его, и с этим страхом он ничего не мог поделать …

Например, совсем недавно, сосчитав про себя до трех и наконец решившись, он обратился к внешне очень привлекательной однокласснице, заговорив с ней намеренно о ерунде, потому что просто хотел обратить на себя её внимание. Она стояла около классной двери, облокотившись на стену и, задумавшись, смотрела перед собой чуть отрешенным, с мечтательной поволокой, взглядом.

Он подошел, положил сумку рядом с дверью и спросил с бытовой интонацией, как бы, этак, по-свойски:

– Юлька, ты не знаешь, у нас здесь?

Она, не спеша перевела на него лучи своих огромных сиамско-черных прожекторов и внятно отчеканила:

– Да, здесь, – и через паузу. – Я не Юлька, я – Юля…

Влад лихорадочно и торопливо пробормотал: «Да, да, конечно, извини пожалуйста!», а сам мысленно костерил себя последними словами, клянясь на чем свет, что больше никогда в жизни не заговорит с ней первый. Ни с ней, ни вообще. Умрет к чертовой матери, но ни с кем не заговорит. А у гроба все они все, с которыми он не заговорил, будут стоять и рыдать в голос – а ему уж будет всё равно, а они ещё все пожалеют, и сами потом, как звери завоют и как дети заплачут, да только уж поздно будет – не вернуть им время вспять, поздно будет каяться, не уберегли такого замечательного парня…

На уроках по французскому (в просторечье «франя»), когда класс разбивали на группы и занятия проходили в маленьких уютных кабинетах, Влад всегда сидел на задней парте. Как-то с самого начала так повелось, он уж не помнил, почему – везде он на правах хорошиста сидел на первой, а тут – на последней. Пожилая учительница, бывшая, наверное, когда-то весьма интересной, а теперь бледноватая, одутловатая, красившая губы в неестественно темный красный цвет, а поредевшие седые волосы в черный, произнося французские слова с ужасным акцентом, даже не утруждала себя попыткой грассирования – это не только он, это все в школе слышали. Но он был на неё не в обиде, потому что она к нему определенно неровно дышала, всегда обращалась только по имени, не выговаривала, когда он честно говорил, что не приготовил сегодня домашнее задание, а, наоборот, против малейшей логики, при каждом удобном случае, ставила другим в пример. И вот, сидя на своей задней парте, внутренне расслабленный именно от этого её к нему, с придыханием, отношения, под монотонный аккомпанемент заучиваемых другими французских фраз, Влад разглядывал стены кабинета. На них очень давно, кем-то заботливым, были прикреплены большие белые листы ватмана, где красовались наклеенные цветные открытки с видами недоступного города-грёзы – Парижа. И старомодная, отчасти нелепая, набившая оскомину, чем-то напоминавшая костлявую старуху-Шапокляк, Эйфелева башня, и неизобретательно прямые, широкие и оживленные Champs-Elysees, о которых Джо Дассен так проникновенно пел свою незамысловатую песенку, и красочный Монмартр, и длиннющая лестница на Sacre-Coeur с изящной базиликой на холме, и всё такое, в том же духе, с мощнолапыми гривастыми львами, и, позеленевшими, то ли от избытка вредности, то ли от древности, химерами. Влад любил сидеть и втихомолку про себя мечтать о том, как же это всё маняще-изыскано, как, должно быть, невероятно прекрасно оказаться когда-нибудь там, в этом сказочно-неведомом городе, о котором столько всего написано, сказано, придумано, снято, где, наверное, живут не обычные люди, а сплошь да рядом поэты и мушкетеры, и за каждым углом коварно и неслышно плетут свои ласковые сети их возлюбленные – неотразимые обольстительные королевы, миледи, белошвейки или, кто там у них, какие ещё femmes fatales…

Думая так и предаваясь наяву своим географически-романтическим фантазиям, Влад переводил свои несколько затуманившиеся взоры с одного парижского вида на другой, пока не столкнулся взглядом с той самой Юлей А., которая недавно так жестоко обескуражила его у классной двери, заставив в очередной раз пообещать себе никогда первому не вступать в любые переговоры с девушкой.

Она и в этот раз не отвела глаза, а продолжала смотреть прямо на Влада, лишь слегка наклонив голову вперед, отчего её черные глаза как бы оттягивались вниз, становясь от этого ещё огромней и выразительней. В этот момент Влада что-то кольнуло в сердце, и он оцепенел. В её взгляде, немигающем и пристальном, ему вдруг почудились отблески чего-то, чему он пока не мог найти названия, но что, казалось, он когда-то давно и очень хорошо знал. Это была и какая-то зовущая тайна, и такая же непонятная власть, и странная вневременная глубина, будто он опять приближался к тому бездонному черному небу, которое так пленило его когда-то в первый вечер в этой школе. Она сидела слева от него, за соседней с ним партой, одно её запястье лежало поверх стола, другое, как бы перетекая вниз хрупкими пальцами, свободно с него свисало, длинные ноги были скрещены под синей юбкой, прямые черные волосы лежали по плечам, ворот светлой блузки был расстегнут, открывая выпуклый кусочек ключицы и стройную смуглую шею, всё так же повернутую в сторону Влада. У неё были правильные тонкие черты – прямой нос, маленькие уши, которых вовсе не было видно из-за волос, изящный маленький рот и чуть тяжеловатый, как это вообще свойственно прибалтийской красоте, подбородок, придававший своего шарма. Тогда Влад не мог рассмотреть всего так подробно, он понял это потом, когда бесчисленное количество раз вспоминал тот самый первый её взгляд, намертво его сразивший, проникший в какие-то дальние потаенные глубины и тем навсегда приговоривший его.

Влад совсем смешался и застыл оцепеневший, будучи не в силах ни отвести глаза, ни изобразить какой-нибудь псевдодружеский кивок головой, чтобы хоть как-то заполнить возникший вакуум. Юля тем временем спокойно продолжала смотреть на него, нисколько не стесняясь, лишь, может, наклоняя голову чуть ниже, и открывая веки под длинными черными ресницами ещё больше, что можно было истолковать как немой вопрос: «И дальше – что?».

Наконец Влад смог заставить себя выдохнуть и отвести глаза. А что ещё оставалось делать, ему, одним продолжительным девичьим взглядом, разбитому в пух и прах? Потом он, совершив необходимое усилие, попытался вернуться из своих мистических высот, и понять, что, вообще, тут на земле, конкретно, на занятии по французскому, происходит – тем более что крашеная молодящаяся Нина Ивановна, видно, чутким женским сердцем почуяв неладное, уже спрашивала его, ревниво постукивая шариковой ручкой по столу:

• Et maintenant, Владик, peut-tu nous conjuger le verbe «etre» а subjonctif present?.. Владик, tu n’es pas la?.. Ah, mais c’est bien dommage… Alors, maintenant, t’es ou?

Влад смог, наконец, встроиться в режим урока, стал неуверенно отвечать, потом ему удалось поймать нужный тон, он вроде смог сказать несколько связанных фраз, получил в итоге свою четверку, но, всё равно, после всего, собирая вещи и стараясь не смотреть в Юлину сторону, когда она, не обратив на него внимания, прошла мимо, да и много позже, после того памятного события (хотя, какое-такое событие: скажи кому, не поймут; ну, посмотрела она на него, ну, бывает – а, случилось-то, простите, что? по факту? можно конкретней?), он ловил себя на том, что всё время пытается и никак не может словесно точно себе определить, что же именно тогда произошло…

Но жизнь его с того момента поменяла траекторию.

Как потом стало ясно – когда дневальный не своим голосом заорал «Рота, тревога!», он сам был изрядно напуган, потому что, прослужив полгода, только первый раз услышал приказ на отдачу команды в срочном порядке получать оружие, боекомплект и бегом на позицию. Да и кто его, действительно, знает, что там на самом деле?.. Ведь зачитывают же каждый вечер бесконечные приказы об усилении режима несения службы в связи с обострившейся обстановкой именно в нашем районе:

– Силы афганской контрреволюции прорвали оборону у седьмой заставы и выдвигаются в район арсенала технического вооружения, имея целью разрушить и нанести удар … первый заслон в составе … второй заслон в составе… занимают позиции…

В оружейке, где все суетились торопливо и угрюмо, Влад не сумел вовремя разминуться с Медведем – так звали огромного белоруса, любившего в свободную минуту порассуждать о преимуществах употребления водки и пива, смешанных в одном стакане – по его утверждению, этот напиток по вкусу напоминал лимонад. Нормального лимонада он никогда не пил, что ли?.. В рядовых ситуациях он был больше спокойного нрава, но тут, видно, психанул, и, не сумев вовремя вытащить из пирамидки положенный ему по штату ручной пулемет, обиделся за это почему-то на Влада, и, с лицом, ощерившимся то ли от страха, то ли от злобы, крикнул ему:

– Ну ты, тупорылый!..

Влад, потому как тоже был на нервах, недолго думая, двинул ему прикладом автомата в скулу. Медведь успел подставить плечо, и он не попал. Точнее, попал, но не сильно – приклад скользнул. И это было весьма кстати, так как, когда кругом такие интенсивные эмоции, да и пули вот-вот начнут свистеть, хорошо бы нормальные отношения поддерживать хоть со своими.

Дневальный и сержанты вовремя их растащили, под занавес интермедии прикрикнув на обоих:

– Вы оху..ли?!.. Потом договорите!..

И они понеслись к машине, на которой, согласно штатному расписанию, должны были выдвигаться в случае какой-либо серьезной заварухи, в район АТВ. То, что их посадили на грузовик, а не на броню, уже косвенно говорило о том, что, скорее всего, тревога учебная. Хотя десантура, связисты и карданы бежали вроде к ангару автопарка, откуда выезжали уже, подревывая моторами и поводя башенными стволами, БМПухи и БТРы; их рота в это же время преспокойно ехала себе на грузовике в сторону границы, но, кто ж знает, сколько здесь может быть поводов…

В какой-то степени все уже с облегчением выдохнули, когда «Урал» выехал за ворота части – значит их не заставят ползать, обдирая кожу в кровь, по гарнизонному асфальтовому плацу, драить сортиры или бесконечно отбиваться-подниматься («вздрачиваться») на время под матерные сержантские вопли – занятие, несмотря на кажущуюся монотонность, не самое благотворное для нервной системы. Кто-то даже собрался покурить под шумок, но его, как говорят в театральной среде, зашикали – тоже, с излишней горячностью и не скупясь на уничижительные эпитеты.

Проехав мимо остовов двух ржавых, продырявленных крупнокалиберными пулями вертолетов Ми-8 и сгоревшего грузовика, «Урал» подкатил к отрытой линии окопов, сержант-харьковчанин успел выскочить из кабины на ходу и подать команду: «К машине!», что, как известно, на деле означает ровно наоборот – «из машины!».

Влад вместе со всеми спрыгнул на землю, поправляя автомат, торопясь, стал в строй, и тут, при взгляде на окопы, всем всё стало ясно.

Главный ротный хулиган и беспредельщик, Леха Даниленко, лежа на бруствере лицом в сторону границы, опустил автомат, обернулся, улыбнулся несколько замученно, потряс поднятым вверх кулаком, и громко произнес в адрес вновь прибывших:

– Они не пройдут!..

И скорбно-трагически покачал головой… Даже в ситуации, когда им, судя по всему, уже прилично досталось, он не забывал поострить. За что его и любили.

С ним рядом на бруствере лежали ещё несколько ребят. Вид у всех был потрепанный. Прибывшие к ним на грузовике сами не первый день были в армии, и им особо объяснять не требовалось – понятно, очередная шлея под хвост попала кому-то из начальства – вот они и устроили всё это зажигательное шоу. Ребят сюда пригнали пораньше, видно, успев хорошенько вздрючить по дороге. А остальных – так, за компанию. Если бы было настоящее нападение и прорыв, никто бы так спокойно не лежал, а все конкретно получили бы задачу, разбились на группы, и уже палили бы вовсю во всё, что движется. Когда две недели назад была реальная атака на четвертый пост, так там моментально такая война началась, что духи (не настоящие, конечно, а так, местная шпана – какие-то придурки с мотыгами и пращами) еле смыться успели, а наша тревожная группа так туда ломанулась, что штатные «Урал» и БМП даже толком завести не успели, не то что выкатить. Потом приехали, конечно, постояли задумчиво, начальник штаба матюгнулся, причем, больше в нашу сторону:

– Это вы их спровоцировали!..

Как мы могли спровоцировать, чем? Тем, что через минное поле финики без спросу ходили воровать? Или тем, что караваны с наркотой не пропускаем?.. Так за это, они и без того, достаточно стреляют и мины ставят, особенно в ночное время…

Пока Влад размышлял над этими извечными вопросами, к ним подошел худой, чернявый, почти всегда обкуренный прапорщик Муравьев, с такими же постоянно расширенными от дури и бешенства глазами:

– Хули стоим, дяди? Всё в укрытие! И занимаем позицию для стрельбы!.. А будете пиз..ить – всех будем еб..ть!..

Блеснув таким образом, всеми гранями своего неповторимого прапорщицкого красноречия, Муравей пошел в сторону дороги – скорей всего, докладывать ротному начальству – командиру и замполиту, решившим, всё-таки, до места прокатиться на броне.

Солдаты спрыгивали в окопы, доставали боекомплект – стало окончательно ясно, что предстоят всего лишь очередные стрельбы.

Влад подошел к Лехе Даниленко:

– Что у вас тут?

– С утра дискотека. Где поймают, там и отымеют… А вы чего такие невеселые?

– Только с ночных приехали – нас сюда. Дневальный так заорал – мы думали, у вас тут по-серьезному. Думали, вас всех поубивали тут уже…

– Не дождетесь! – Лёха ехидно усмехнулся. – А кто сейчас дневальный?

– Конев.

– Конь? Так, у него отец начальник зоны – он и сам псих конченный! Ссыкло, к тому же… А ты думал – мы уж тут воюем?

Леха зачем-то проверил предохранитель, оглянулся, близко ли прапорщик, и тихо спросил:

– Печенье будешь? Мы уж похмыряли…

– Откуда у вас?

– Никулину посылка пришла. Я тебе и Андрюхе заныкал чутка…

– Спасибо, Леха…

Влад огляделся кругом и увидел вдали все те же серо-бурые сопки, с заснеженными, кое-где, вершинами, под ними Пяндж, потом колючую проволоку, линии окопов:

– Как я понял, война отменяется…

Леха полуиронически-полупророчески прищурился:

– Это только на сегодня, братан. Помяни мое слово…

5.

Потом, в самом начале девятого класса, Владу, всё-таки, пытались объявить бойкот, и это оказалось, действительно, крайне неприятно.

Началось всё с не самого важного события – после уроков, классная руководитель, чудесная и мудрая Татьяна Александровна, объявила всем, что предстоит поход – коллективный выезд на природу. Выезд так выезд, Влад и не помыслить не мог, чем всё для него обернется. Затем, на следующий день к Владу на перемене подошел Леман, который относительно недавно вроде как перестал дуться, и спросил, собирается ли он сдавать деньги на бухло? В своей прошлой школе, Влад только один раз должен был идти в поход, но из-за болезни так и не смог. Нравы там были, как уже подчеркивалось, совершенно другие и он понятия не имел о том, каким образом всё происходит. Поэтому он даже сперва переспросил, о чем это Леман ведет речь.

– Винище будешь? Бухать в походе будешь? Тогда скидывай бабки…

Озадаченный Влад сказал, что нет, бухать он не хочет.

Он и так, уже долгое время, совершенно не мог взять в толк, почему все в таких мельчайших подробностях, с таким упоением и трепетом, любят вспоминать: «помнишь, в шестом классе, на квартире у Степашской все нажрались?.. Шульца ещё вырвало?.. Ага, он тогда Ленке Коковко все платье заблевал!.. А её родители приехали и всем звездюлей прописали!» … Что в этих, не самых, на первый взгляд, приятных картинах, заставляло всех участников с искренним восторгом, снова мысленно возвращаться, и заново увлеченно переживать десятки мелких деталей, о которых, по идее, следовало бы пожалеть и забыть. Ан нет – фонтан чистых воспоминаний бил и бил, не переставая…

Влад сказал Леману – нет, «винище» он не будет.

И он тут же вспомнил, как, по-подростковому безмерно им уважаемый, его тренер по дзю-до (бывший чемпион Европы, ныне «полноватый, с одышкой», совсем, как, по слухам, Гамлет, в авторской ремарке у Шекспира), предостерегал их перед каждыми каникулами, чтобы они не расслаблялись, не тратили время летом на алкоголь и сигареты, а ввиду, того, что организм их сейчас развивается – наоборот, помогали ему утренними пробежками, гантельной гимнастикой и купанием в дачной речке…

… Но затем, уже на уроке по литературе, сидевший сзади Поль дернул его и опять спросил, и вновь о том же самом – на предмет возможного употребления. А Влад, как раз, только подумал о том, как мама его, где-то с полгода назад, когда они в разговоре затронули эту тему, на полном серьезе сказала ему своим авторитетным учительским тоном, что «ему пить нельзя, потому что он спортсмен». Мама преподавала английский в МГУ, на мир смотрела в старомодной академической манере, она вообще училась ещё тогда, когда обучение мальчиков и девочек было раздельным. Это накладывало понятный отпечаток и на её взгляды, и на манеру выражаться. И великосветской тусовщицей она уж точно никогда не была. Времени на это не было, да и жизнь у них у всего родительского поколения сложилась совершенно другая – война, культ личности, двадцатый съезд, Пастернак, Окуджава, шестидесятники, тихий брежневский дворцовый переворот, потом застой и постепенное, но планомерное сползание в бездну …

И вот, к своему несчастью, не подумав, Влад так и ответил Полю – не без некоторого горделивого возмущения, и, автоматически процитировав буквально, свою консервативную маму-пуританку:

– Нет, в походе я пить не буду, потому что я – спортсмен!..

Дальше произошла катастрофа, распространившаяся абсолютно молниеносно, и, масштабы которой, Влад поначалу не мог себе даже вообразить.

Поль в мгновение ока повернулся к задним партам и стал, как Владу было слышно, захлебываясь от смеха, пересказывать содержание их диалога. Влад сперва недоумевал, почему в ответ на его рассказ, с других рядов, постоянно слышатся взрывы хохота. Над чем они все смеются? Над тем, что он спортсмен? Так оно вроде и вправду так. И даже вот, недавно ездил, боролся на первенстве Октябрьского района и занял второе место … Наверное, тут какая-то ошибка, скоро всё разъяснится.

Но на перемене ничего не поменялось, всё только стало хуже, пресловутая симпатичная Лена Коковко, например, открыто показывала на него пальцем, покатываясь со смеху:

– Ой, смотрите на него! Он – спортсмен! Он – не пьет! Чё, правда, не пьешь?! Такой правильный! Смотри, не подавись только, правильный! Ой, не могу, «спортсмен» нашелся!!..

Самое обидное, что её подруги, включая даже, кажется, Иру Шелаеву («а счастье было так возможно!»), тоже заливались над Владом во весь голос. И никто ничуть не стеснялся. Про парней и говорить нечего – ещё более унизительной была реакция. Тогда Влад впервые в жизни узнал, что значит быть изгоем, парией, и, главное, совершенно не мог осмыслить – почему всё так произошло? Где он допустил ошибку?.. Его спросили – он честно ответил, в чем проблема? Но самое ужасное было в том, что, где-то внутри себя он понимал – не могут все подряд смеяться просто так, ни с чего, потому что сговорились или ещё что-то. Наверное, он и вправду смешон…

Но почему?!

И это, как выяснилось, были только цветочки. Самое интересное началось на следующий день.

Влад пришел в школу оробевший, но, втихомолку про себя надеясь, что вчерашний, и, наверное, в самом деле, нелепый эпизод с бухлом и его таким же спортсменством уже забылся сам собой, за своей незначительностью и ненадобностью.

Перед уроком геометрии все положили портфели перед пока ещё неоткрытой дверью класса. Девочки разбились по группам, ребята предпочитали фланировать по коридору вдоль окон. Влад подошел к паре Шульц-Леман и попытался пройти с ними.

Через несколько шагов, Шульц вдруг остановился, затем громко и зло, на весь коридор, крикнул прямо ему в лицо:

– Что прилип?..

Влад сперва не понял.

Шульц, с которым они накануне, как всегда вместе, возвращались домой, и расстались на предельно дружеской, доверительной ноте, и вот теперь, тот же самый, внешне, никак со вчерашнего не изменившийся (только внезапно побардовевший) Шульц, продолжал, так же яростно и гневно брызгать слюной, обращаясь именно к Владу:

–  Я тебя спрашиваю, чего прилип?

Оторопевший, ошалевший и обалдевший Влад молча отошел к подоконнику – он просто не понимал, что тут творится, было ощущение какого-то всеобщего безумия. Шульц, только вчера бывший таким приветливым и интеллигентным – и вдруг криком заходится! Что вообще происходит?!..

Дальше последовали не столь глобальные, но не менее болезненные тычки от остальных верховодов – ни Чумонин, ни Погосян – никто, кроме Димы Петрова руки ему не тянул, на его приветствие, если и реагировали, то, походя и сквозь зубы; Лена Коковко, вообще, посчитала, что Влад занимает её место на парте, и буквально так ему и сказала: «уйди отсюда». Словом, полный набор милых домашних радостей. У Влада возникло ощущение затянувшегося и непреходящего тотального кошмара. Он сидел за своей передней партой один и, стараясь не подавать виду, потихоньку сходил с ума.

После третьего урока ситуацию хоть как-то разъяснил такой же, как и он теперь, отщепенец и неудачник – Дима Петров. Изловчившись и улучив момент, подобравшись незаметно где-то на первом этаже возле гардероба, он, как матерый подпольщик, торопясь и беспрерывно оглядываясь, поведал наконец Владу, что на самом деле произошло. Оказывается, кто-то давеча стуканул Татьяне Александровне о планировавшейся попойке, и она тут же решила всю эту историю с походом отменить на корню – выезд за город, таким образом, накрылся. После чего, в определенных кругах сразу, естественно, был поднят и стал муссироваться вопрос – а кто? Кто мог ей всех заложить? И тут все синхронно вспомнили о Владе: он новенький – раз; пить категорически и во всеуслышание отказался – два; «спортсмен», ебенть – три! На кого ещё думать?..

Влад только пролепетал:

– Но это же не я…

Умудренный собственным горьким опытом Дима, голосом, осипшим от волнения и досады, моментально ответил:

– А ты это попробуй, докажи!

– Как?

– Понятия не имею!.. Но учти – против тебя сейчас все очень сильно настроены! А уж Леману, как эта вся идея по вкусу пришлась – счастливый теперь бегает, весь сияет…

Влада на секунду пронзило:

– Может, это он и настучал?

Дима покачал головой:

– Вряд ли… Зачем ему? Он же сам всем предлагал скидываться… Ему бы первому и влетело, если чего…

– Тогда, кто?

– Откуда я знаю!.. – Дима ещё раз быстро оглянулся. – Ладно, я пошел, нельзя, чтобы меня с тобой видели, а то мне тоже бойкот объявят – знаешь, как тяжело потом выбираться?..

– Знаю. Спасибо. Иди…

Влад смотрел, как Дима украдкой, вдоль коридора, чуть ли не пытаясь слиться со стенами, боязливо озираясь, пробирается побыстрее прочь… Оказывается, всё так серьезно.

Так кто же мог это сделать? Кто? И зачем?

После уроков с ним ещё попытались провести воспитательную беседу, но Поля в тот день в школе не было, соответственно, особо желающих тоже. Так, по ерунде, поджидали его после занятий все те же: Шульц, Погосян, Чумонин. К ним присоединилась, оказавшаяся по-женски переменчивой и коварной, Ира Шелаева, а заодно, и, раньше производившая впечатление даже красивой, а теперь, представшая вдруг в агрессивно-вульгарном свете, Лена Коковко.

Впрямую, то есть физически, Владу угрожать никто не стал – видно, не все ещё забыли серию в Леманский подбородок, хотя, когда Влад вышел из школьных дверей, именно Леман и попытался гордо бросить ему в лицо звенящую фразу, типа:

– Иди сюда, надо поговорить…

– Ну? – Влад подошел.

Дальше парни как-то замялись – у самого Лемана, видно, собственная челюсть крепко засела в подсознании, он и стоял – ни бэ, ни мэ; Шульц ушел в физическую активность, предпочитая покачиваться на носках, передергивать плечами, да посматривать больше куда-то в сторону – изучать шевеление веток елей в скверике; Чумонин только презрительно сплевывал через пухлые губы, коротко-угрожающе посмеивался и мрачно-внимательно изучал свой бычок.

Инициативу пришлось на себя взять всё той же Ире.

Она и заговорила, от напряжения пронзительным и хрипловатым голосом:

– Влад, если ты ещё хоть раз кого-нибудь заложишь…

– Никого я не закладывал…

– Хорош врать, красавчик, мы всё про тебя знаем!

– Что вы про меня знаете?

– Ты всех заложил!

– Неправда!

– Правда, мы знаем!

– Откуда?

– От верблюда!

– Я не закладывал…

– Закладывал!

– Нет.

– В общем, ты понял?..

Сказка про белого бычка.

Что им докажешь? Всё равно они не слушают…

Влад повернулся и пошел. До того дня, редко, когда у него было так паршиво на душе. Тот же самый Плотников переулок с аппаратной цековской гостиницей действовал депрессивно. Главное, что удручало – что все с такой готовностью поверили в этот мерзкий бред. Даже те, кто раньше… Ладно.

Школьная действительность, однако, любит закручивать лихие повороты, а после преподносить их с большим мастерством. Кто бы мог подумать – на следующий день ситуация поначалу, вдруг развернулась чуть ли не диаметрально. Совершенно неожиданно поддержку Владу выказал появившийся матерый пахан стаи – Полянин.

Когда перед уроком, на том же самом месте, где вчера всё начиналось, Влад стоял у подоконника с учебником и, шевеля губами, делал вид, что повторяет геометрию, тем самым лишь пытаясь одиноким и независимым видом транслировать в мир мысль о собственной непоколебимой стойкости, к нему, в своей всегдашней барственно-расслабленной манере, подошел Поль.

Он, не спеша и с комфортом облокотился о подоконник рядом:

– Влад, слышь, ты чё, решил, тебе бойкот объявляют?

– Вроде да…

– Ты чё, забудь – полкласса против!

– А кто?

– Что «кто»? Кто против?

– Ну да?

– Как кто? Ну я, ну Шульц – да все, в общем…

На этой реплике, из-за его широкой спины, выглянул Шульц, и радостно улыбаясь, произнес, с подкупающе искренней интонацией:

– Привет, Владик! Как дела?

Глаза Влада сперва расширились, объяли в себя мир, потом торопливо полезли на лоб, и он ничего не нашелся, как только пробормотать:

– Но как же? Кто-то же всё-таки Татьяне стуканул…

– Не ссы, найдем и разберемся. Есть кое-какие догадки… Тебе бы это было зачем? Ты же не дурак – отношения со всеми портить?..

– Наверное…

– Так что, фигня всё это, не обращай внимания!

Поль направился дальше в класс, за ним посеменил Шульц, успевший дружески подмигнуть Владу и трогательно-заботливо похлопать по плечу.

Далее, по ходу дня, выяснилось, что стена или некий, возникший вокруг Влада, вакуум, является, во многом, плодом его собственного, как сказал бы Булгаков, «увы, больного воображения». Лица одноклассников посветлели, засветились неярким осенним солнцем, падающая листва за окном оказалась наполненной свежими теплыми красками, и до Влада внезапно наконец дошло, почему именно это время года так любил Пушкин. Все, как выяснилось, прекрасно с ним общаются, кроме, быть может, ещё колеблющихся вместе с генеральной линией, членов компашки Чумонин-Ира-Леман, не обладавших в вопросах морали гибкостью Шульца – совершенно уникальной. Сам Саша, когда Влад попытался у него прояснить насчет его вчерашнего выступления («Сань, ты ж вроде с ними рядом стоял?»), уводил глаза в сторону, расплывался профессиональной голливудской улыбкой, и искренне не мог припомнить, о чем таком идет речь…

Но, всё-таки, под конец не обошлось и без лажи.

После уроков ребята пошли курить на заветный скверик. Обсуждали, как водится, футбол, только вышедший альбом дико модного Криса де Берга, с обалденной песней про КГБ и свет луны в водке – хит, имевшийся только у Поля. И тут выяснилось, что, то ли, Поля кто-то в чем-то успел убедить или разубедить, то ли он сам переменил свое мнение, но он уже, в какой-то степени, сменил милость на гнев – во всяком случае, больше не выказывал Владу так открыто свое расположение. Пытаясь незаметно исследовать, насколько обширно теперь для него, с таким трудом завоеванное жизненное пространство, Влад сдуру попытался пару раз влезть в разговор и что-то ляпнул в общую струю о юношеской сборной Уэльса и французском хит-параде. На него никак не прореагировали, и его замечания повисли в общем молчании, как у боксеров виснут в воздухе пустые, не достигшие цели, удары. Теперь, по отношению к нему, основной эмоциональной доминантой стал настороженный нейтралитет. Влад благоразумно решил ничего дальше не предпринимать и не вякать, чего попало лишний раз.

Постепенно все разошлись. Шульц торопился то ли на «Мосфильм», то ли на студию Горького – и, как-то, само собой вышло, что Поль и Влад остались на скамейке вдвоем.

Потом, почти всю, ему оставшуюся, в этой школе, жизнь, Влад будет спрашивать себя – что же в тот момент подвигло Поля?

Но он, ни с того, ни с сего, вдруг сам протянул Владу дружескую руку.

Спросил с простой интонацией, безо всяких подколов:

– Пошли сегодня на футбол? «Спартак» – «Динамо»?

Он, бесспорный лидер класса, не предложил этого никому из тех, с кем только что курил, кого он знал гораздо лучше, дольше, и, кто, быть может, о такой чести («быть приглашенным на футбол самим Полем!») и не мечтал. Он позвал с собой Влада, который пришел не так давно, и обладал, в свете последних событий, весьма неоднозначной репутацией.

Почему Поль пригласил его?

И отчего же Влад тогда свалял дурака и такого глупого, вполне искренне ответив:

– Ты что? Меня мама никогда не отпустит!..

Это, и вправду, было слишком.

Был ли Влад маменькиным сынком? Он бы никогда в этом не признался, но, судя, по тому, как тогда развивалась их с Полем беседа, выходило, что – да. И хуже всего то – что, сам он, в своей простоватой наивности и перепичканности домашним воспитанием, этого не понимал…

Поль разочарованным взглядом проводил проходившую по скверу арбатскую пенсионерку:

– Как знаешь…

Они недолго посидели ещё, разговор не клеился, Поль встал и направился к метро, а Влад – домой.

К маме.

…Время шло, через пару месяцев, история с несбывшимися походом и пьянкой стала потихоньку стираться. Во всяком случае, Владу её больше не припоминали. Но тогда он первый раз столкнулся с тем, как это, оказывается, может быть тяжело – быть одному против всех, когда не на кого рассчитывать, некому излить душу и не с кем даже поговорить…

А одноклассница Юля А., пред тем так смутившая Влада своим роковым и властительным взглядом, во всей этой интриге участия не принимала, и никак свою позицию не обозначала. Подойти к ней самому и начать хоть какой-то осмысленный разговор, было для Влада равносильно самоубийству. В его преставлении так себя могли вести только записные супермены, вроде неотразимого Поля или инфернально порочного Шульца, на худой конец…

Таким образом, Влад предпочитал любоваться своей грациозной красавицей из поэтических далей, крайне редко, в минуты полного отчаяния, отваживаясь на весьма и весьма рискованные, если не сказать двусмысленные, как ему представлялось, намеки, вроде:

– Ты не слышала, у нас физкультуру не отменили?

Или, совсем отчаянный ход – в непереносимом угаре любовной лихорадки, еле шевелящимся языком, почти на грани безумия:

– Ты не знаешь, что нам задали по французскому?

Юля А. отвечала, причем всегда одинаково нейтрально, не обнаруживая своих эмоций. Возможно, она тоже предпочитала отстраненный способ существования в той самой, общественной жизни класса. Другое дело, что причины для того у них были разные. Её такая манера держаться была скорее всего обусловлена воспитанием, кругом общения, и, быть может, некоторой природной сдержанностью. А у Влада – вечной, появившейся со времени попытки объявления ему бойкота, боязнью что-нибудь сделать или сказать не так. Фобия эта сидела где-то глубоко внутри, чуть не в мозжечке, но раз за разом заставляла его то прикидываться молчуном, когда, наоборот, хотелось повеселиться вместе со всеми; или, если уж говорить о чем-то, то чересчур медленно и мало, чтобы на ходу успеть прикинуть и понять, как могут быть потом истолкованы любые его слова.

Того, кто тогда распустил про него этот слух, так и не вычислили. И возможно, кто-то из одноклассников, так никогда и не поверил, что Влад в той истории был ни при чем.

Но, жизнь, которая всех примиряет, а тех, кто того не хочет, всё равно, рано или поздно, обязательно примирит и уравняет – жизнь шла вперед. В их школе, в их классе и внутри них самих.

В какой-то момент Влад решил начать вести дневник. В его представлении, так поступали все великие люди – во всяком случае, те, о которых было принято так говорить. Вот, например, написал же когда-то французский классик Виктор Гюго в дневнике свое знаменитое: «Или Шатобрианом или никем!». Причем, нельзя сказать, что Владу как-то особенно нравился Гюго, не говоря уж о Шатобриане. Последний у нас не издавался, а произведения самого Гюго Влад находил напыщенными и многословными. Он сперва думал, что так и надо, настоящая литература должна быть именно такой нудноватой, состоящей из назойливых повторов и навязчивых моралите, пока не прочел Достоевского. Проблемы и там, и там, были заявлены примерно одни и те же – о нравственности, любви, религии и проч. Но у Достоевского всё заглатывалось одним махом, а у Гюго приходилось всё время куда-то карабкаться сквозь тяжеловесную выспренность и нагромождения. Одна глава в «Соборе», «Париж с высоты птичьего полета» – кому она такая длинная нужна, зачем?..

И вот, спустя полгода после того случая с бойкотом, Влад сел как-то вечером за стол, в уютно очерченный светлый круг от настольной лампы, открыл недавно подаренный ему, по случаю Нового Года, отцом, толстый ежедневник с черной, мягко-шершавой прорезиненной обложкой, на которой серебряными буквами было крупно отпечатано: «SOJUZVNESHTRANS», открыл его, аккуратно поставил дату и написал:

«Вечер. Я начинаю вести дневник. Всё-таки, это отличная вещь» …

И началось. Влад, вслед за Гюго, решил, что пришла пора в этой жизни становиться кем-то, и с этой целью наметил свои первоочередные задачи: 1) в дзю-до – научиться делать подхват («основная ошибка – руки не тянут, опорная нога далеко»), 2) учебный год закончить без троек («посмотрим, что получится») 3) совершить всё возможное и невозможное, дабы к концу третьей четверти максимально приблизиться к своим идеалам – киноактер Лино Вентура («очень мужественный и волевой, чего мне пока не хватает»); красавец-музыкант, лидер, игравшей космическую музыку, группы «Space», Дидье Маруани (как именно Влад мог на него ориентироваться не совсем понятно – сам он к музыке никакого отношения не имел; более того, все знакомые, не иначе как по сговору, наперебой уверяли в полном отсутствии у него слуха) и Андрей Болконский. С последним была хоть какая-то ясность – Владу импонировало его умение заставить окружающих себя уважать, решительность и твердость, явленные при Аустерлице и Бородино, хотя и смущала некоторая холодность, граничившая подчас с жестокостью («зачем было так третировать маленькую княжну?»).

Вообще, Влад понял, что хочет посвятить себя исторической науке или искусствам (Лино Вентура, Дидье Маруани) и, с этой целью, даже принял участие в школьном вечере чтецов, где, к своему стыду и удивлению, провалился, заняв пятое место. Первые места, как было принято на таких конкурсах, занимали девочки с взволнованными лицами, горящими глазами, высокими и звонкими голосами выводившие, что-то вроде:

«Политик не тот, кто командует ротой,

Не этот, постигший его мастерство,

Наш Ленин, как врач, видел сердце народа,

И, как поэт, вел дыханье его» …

Влад со своим монологом Фауста («Блажен, кто вырваться на свет надеется средь тьмы окружной…») вписался туда не очень.

Так же Влад, в своем дневнике мог чрезвычайно подробно, насколько мог заметить его неискушенный глаз, фиксировать и анализировать поведение в его отношении одноклассницы Юли А. Единственная беда была в том, что весь необъятный спектр Юлиных реакций на Влада сводился к двум пунктам:

• Посмотрела
• Не посмотрела

Но сколько же в этом было оттенков!

Она же могла не посмотреть, как минимум, двадцатью четырьмя разными способами – просто пройти мимо; скользнуть равнодушным взглядом; вообще не поворачивать головы; не смотреть (как казалось Владу) принципиально; смотреть, но не на него; быть отвлеченной диалогом с одноклассницей (худший вариант – с одноклассником, что повергало Влада в пучину ревнивого бешенства и депрессии); хотеть уж было взглянуть, но в последний момент передумать; быть в плохом настроении и игнорировать всех; быть, наоборот, чересчур погруженной в процесс учебы; с замкнутым и неприступным видом подниматься по лестнице; плохо себя чувствовать и уйти с уроков пораньше; заболеть и не прийти (школа тогда вообще теряла всякий смысл, несмотря на заявленные идеалы и подхват); быть задумчивой и неразговорчивой; стоять в школьном буфете с отсутствующим видом; долго крутиться возле зеркала в раздевалке на первом этаже; отвечать у доски; следить за кем-то, кто отвечает; стоять у стенгазеты и со всеми посмеиваться над фотографиями; с любопытством слушать одни и те же, всем уже до смерти надоевшие, остроты учителя химии, бывшего тоже, кстати сказать, от неё без ума; дежурить по классу, торопливо протирая тряпками доску и отлучаясь в учительскую за журналом; элементарно смотреть в окно; писать контрольную, по поводу чего излишне переживать; разглядывать с мечтательным видом потолок; обворожительно-эффектно откидывать назад длинные черные волосы, открывая при том, изящную гибкую шею – и это ещё была малая часть тех штатных ситуаций, после которых, Влад, мог в своем дневнике с полным правом записать, что сегодня она на него не посмотрела, но, в этот раз, по совершенно уважительной причине.

А вот смотрела она на него, куда как реже, и вести какую-либо классификацию здесь было бесполезно, ибо это роковое событие всегда обрушивалось как снег на голову, и каждый, из всех, случившихся за школу, двух с половиной раз, заставало Влада врасплох.

Весной заболела их учительница по французскому – та самая, неравнодушная к Владу, Нинель. Решено было коллективно навестить её дома. Почти вся их группа – пять девочек и Влад – шестой, встретились в районе открытой станции метро на голубой ветке. Почему-то, на этих станциях уютно бывает только летом, и то, если хорошая погода и нет дождя.

Нина Александровна, как потом понял Влад, готовилась к визиту, принарядилась и встретила их в светлом платье, закутанная поверх него, широким коричневым шарфом. Она хотела быть гостеприимной и заливала кипятком, приготовленный на кухне кофейный напиток «Летний» (из цикория). Настоящий кофе, что растворимый, что молотый, был в страшном дефиците – потому, обращаться с ним никто не умел, только ходили слухи, что кто-то когда-то знал кого-то, кто знал, как надо его правильно заваривать.

Когда все с чашками перешли в комнату и поставили их на стол, Нинель специально расположила их несимметрично и заговорила с легкой восторженностью в голосе:

– А вы знаете, когда я была в Прибалтике, там чашки расставляют вот так – одну здесь, две тут, а четыре по диагонали – на другом конце.

Девочки и Влад кивали понимающе – в СССР, всё, что шло из Прибалтики, считалось утонченным, западным, следовательно, модным и продвинутым.

Говорили, о чем придется – не было какой-то общей темы. Юля А. вдруг сообщила чудесную новость – оказывается, у неё недавно родился брат! И Влад увидел, чуть ли не впервые, как она может, вся, изнутри светясь, искренне и открыто улыбаться. Девочки наперебой поздравляли её, а до Влада, у которого в семье было почему-то непринято говорить на подобные темы, толком не доходило – с чего они все так оживились?..

Потом обсуждали недавно вышедший фильм «Успех» с артистом Филатовым, которому Влад, признавая его огромный талант, никак не мог простить постоянного курения в кадре и вопиюще неспортивной фигуры. Сам Влад, каждое утро выходил на улицу для пробежки, зарядки и турника, а после школы, только успевая зайти домой и переодеться, мчался на тренировку по дзю-до – полтора часа туда, полтора часа обратно.

Его сестра Надя, той весной поступала в Щукинское театральное училище, в связи с чем, за Владом укрепилась репутация человека, близкого к миру театра. И, теперь, коль затронули эту тему, очередь дошла и до него.

Нина Александровна спросила:

– Владик, а как тебе главный герой?

Несмотря на узкие плечи Филатова, Влад отдавал должное его актерской харизме, и, потому, горячо жестикулируя, как, по его мнению, должен был рассуждать истинный театрал, заговорил:

– Мне безумно понравился! Он такой выразительный, искренний, он, правда, этим живет, то есть, для него действительно театр – это главное в жизни. И, судя по тому, что он говорит – он не только замечательный актер, но и талантливый режиссер! – произнося это, Влад, всеми доступными, прямыми и косвенными сигналами, пытался убедить Юлю А., а заодно и присутствующих, что он ничуть не смущен вопросом, а наоборот, рассуждает об актерской профессии со знанием дела, тем самым, как бы, ставя себя на одно поле с кинозвездой. Войдя во вкус, он даже стал позволять себе легкую критику (услышанную, разумеется, по телевизору, в программе «Кинопанорама»):

– Сейчас очень мало таких режиссеров, которые, действительно…

– Но он же – голь перекатная! – перебила его Нинель. – Не пришей к кобыле… Это сразу видно!

Влад умолк, он об этом не думал. Потом вспомнил, что, и вправду, с первых кадров фильма, с кипятильника в захватанном стакане тусклого гостиничного номера, на зрителя веет атмосферой полной материальной катастрофы. Но это только в быту – дальше фильм про другое…

Они ещё сходили посмотрели на, висевший в соседней комнате, портрет Нинели в юности, и Влад ощутил легкое разочарование – он думал, она была красивей… Правда, в тот момент, он больше размышлял о том, в скольких миллиметрах сейчас рукав его синей рубашки находится от торчащей изогнутой ниточки на белой кофте Юли, переплетаются ли каким-то мистическим образом их биополя, бросает ли её в жар при одной мысли об этом, и чувствует ли она, то же, что он?..

… Уходя, в передней, все говорили слова, которые полагалось в таких случаях произносить.

– Спасибо, ребята, что пришли, заходите ещё… – повторяла в прихожей Нина Александровна. Уставшая ли она была, или плохо себя чувствовала, но выходило у неё не очень искренне, как в среднем советском фильме.

– Выздоравливайте, возвращайтесь, мы вас ждем! – так же хором, заученными интонациями отвечали ей все.

Подъезд в хрущевке был темным, грязноватым и с неизбежным застоявшимся запахом натуральных кошачьих проявлений. Когда вышли на улицу, у всех как-то посветлело на душе.

Болтая ни о чем, добрели до метро, и Влад сказал, что ему, по графику тренировок, одну остановку следует пройти пешком.

Девочки хором удивились:

– Значит, ты не с нами?

– Выходит, да. Всем пока.

Тут неожиданно вступила Юля А.:

– А может… – она своим неповторимым изящным движением, так часто доводившим Влада до эстетического экстаза, откинула назад длинные волосы. – Может… мы тебя всё-таки сагитируем, и ты пойдешь с нами?..

При этом она, кажется, даже чуть порозовела и посмотрела Владу прямо в глаза.

Его будто ласково ударило и обволокло какими-то светло заискрившими токами… Но на пользу ему это не пошло – Влад, как обычно, оказался растерян и не готов. Чего угодно ожидал, но не такого. Плюс, он уже почти физически устал от постоянного фонового напряжения, которое испытывал в её присутствии – а она сегодня так долго была рядом. Хотелось скинуть с себя всё, просто пройтись и подышать, может даже, крикнуть в воздух что-нибудь радостное…

Словом, он опять облажался.

Состроив задумчиво-индифферентную рожу, произнес:

– Пожалуй, нет.

Что это было? Глупость? Трусость? Инфантилизм?

Скорее, просто невозможность поверить собственному счастью.

От вечного зажима и неуверенности.

Юля разочаровано отвернулась, с остальными он тоже попрощался. Пошел дальше радостный, глупо-оптимистично наслаждаясь хорошей погодой, весенним воздухом и собственной молодцевато-пружинящей походкой.

И ведь, придя домой, вечером, сидя в том самом, магическом кругу света, абсолютно искренне записал в своем дневнике:

«Я долго размышлял над сегодняшним поведением Юли и после тщательного анализа пришел к выводу – вселяет надежду!» …

Одно слово – дебил.

Он был весьма удивлен, когда на следующей неделе понял, что длинный список Юлиных реакций на него никак не расширился и по-прежнему сводится к двум пунктам. Да, внутри одного пункта существовала масса оттенков, но это не меняло сути.

Тогда он предположил, что дело кроется только в нем. Юля, наконец, разгадала его сокровенную тайну – какой он, на самом деле, слабый и безвольный субъект – как только до неё дошло, она тут же и разочаровалась… К этому неоспоримому выводу он пришел, потому что два раза попил чай с сахаром и один раз пропустил зарядку – согласно его моральному кодексу, такого не полагалось. И с геометрией тоже, что-то не заладилось – пошли трояки. Могли ли Лино Вентура с Дидье Маруани допустить такую промашку (про Андрея Болконского и вспоминать как-то неловко) ?!…

И Влад принял волевое решение – решил наказывать себя самым беспощадным, можно сказать, нечеловеческим образом, а именно – месяц не покупать себе гематоген и аскорбиновую кислоту, а также не слушать, недавно появившийся у отца, кассетный магнитофон «Весна 206». Когда хотел, Влад мог быть очень жестоким.

А ведь это и вправду был целый ритуал – особенно с аскорбинкой. Надо было, лучше всего, в дождливую погоду, сходить до угловой аптеки на Арбате, приобрести там три, а то и все четыре упаковки той самой, вкусной кислоты (тоже вскоре пришлось искать другую аптеку, потому что симпатичная девушка за прилавком стала узнавать Влада, мило здороваться и улыбаться ему, чем вгоняла закомплексованного идиота в густую краску), потом дойти до станции метро «Смоленская», где был киоск «Союзпечати» и там купить единственную, продававшуюся легально европейскую газету (если таковая имелась – иногда, после каких-нибудь не слишком восторженных в адрес руководства КПСС, статей, весь тираж изымали) – печатный орган французской компартии «L’Humanite». Это был, едва ли не единственный, помимо, нещадно глушимых «вражьих голосов», выход к совершенно иному, неведомому и волнующему миру, ничуть не похожему на наш, обыденно-серый. В «L’Humanite», например, можно было запросто прочесть объявление о концертах, приехавших в Париж рок-групп «Deep Purple» или «AC/DC», находившихся у нас под высочайшим запретом, но чьими названиями, фломастерами и почерками любых видов, были исписаны, вплоть до писсуаров, все поверхности в школьных сортирах. Или внезапно – сердце начинало бешено стучать – можно было увидеть кадр из фильма, где у героини невзначай обнажена грудь, а то ещё чего поинтересней. Инфаркт от волнения можно было хватить. Всё вместе, конечно, попахивало безыдейным диско-джинсовым туманом, погоней за буржуазными удовольствиями и махровой антисоветчиной… Придя домой, Влад включал настольную лампу в своей комнатке в коммуналке, хотя, как правило, он предпочитал сумерки, раскладывал газету о запрещенной парижской жизни, открывал шелестящую прозрачную красно-белую упаковку аскорбинки, которую единственную мог себе позволить, ибо стоила она шесть копеек за штуку; клал в рот сразу две или три таблетки, делал из графина глоток свежайшей хлорированной водопроводной воды, и наконец, с вожделением погружался в мир продажного шоу-бизнеса и оголтелой эксплуатации человека человеком…

Итак, у Влада хватило силы воли ограничить себя даже в этом; полностью отменить чтение «Юманите» он не мог – это было нужно по учебной программе для изучения языка – но, с аскорбинкой себя притормозил и довольствовался просто водой из-под крана.

Юля А., однако, в очередной раз проигнорировала совершенный им подвиг в её честь (о котором могла узнать разве что по его бледной физиономии), и все его усилия в деле воспитания воли пропали почем зря. Как, впрочем, и в остальном – чтобы Влад не делал, она вообще не смотрела в его сторону. Тогда его с головой накрывала юношеская депрессия.

К тому времени Влад успел прочесть «Красное и Черное», и в его сознании, и без того воспаленном, на скамейке идеалов трем фигурантам пришлось потесниться ради новобранца-четвертого – Жюльена Сореля. Помимо замечательной целеустремленности, Владу нравились его непринужденность и самообладание в общении с дамами – причем, с какими – де Ла-Моль, де Реналь! Интересно, а как бы Жюльен повел себя с Юлей А.? Она ведь по характеру – вылитая Матильда, правда, с черными волосами… Иногда, в её присутствии Влад пытался напускать на себя несколько разочарованный и высокомерный вид светского человека, достигшего успеха, но, затем, постигшего его тщетность и пресытившегося…

Всё равно не работало.

Но кое-какие подвижки, всё-таки, были – Владу удалось закончить четверть без троек. Более того, разбирая на классном часе итоги семестра, Татьяна Александровна сказала:

– Очень хорошо закончил четверть Владик Станиславов. Он стал очень собранный и повзрослел, это все отмечают.

Влад был чрезвычайно доволен собой, пусть и не стал тут же стремглав оборачиваться и искать взгляд Юли А. – он счел это наивным…

Хорошо, хоть это понимал.

Потом, когда учебный год окончательно покатился под гору, и до лета оставалась лишь всеми любимая, микроскопическая четвертая четверть, большинство класса, почуяв вольготно разливающийся в воздухе месяц май, временами слетало с катушек.

Степа Полянин, например, начал впадать в какое-то парадоксальное, постпубертатное детство.

Сидя за партой, он мог оттопырить нижнюю губу, начать через неё громко, с шумом, вдыхать-выдыхать, а руками – подгребать к себе, всё, что лежит рядом. И ритмически пыхтел при этом… Влад, прочитавший недавно двухтомник Михаила Чехова, решил, что таков «психологический жест» его цековской души.

Или, столь же внезапно, Поль мог затянуть от души, прямо во время урока географии, песню о Буратино из одноименного музыкального фильма:

– «На голове его колпак! Татара-татата!»…

Классная руководительница Татьяна Александровна на секунду теряла дар речи (в девятом же классе человек учится!), потом искренне удивлялась:

– Степа, что с тобой?

В ответ, слегка смутившись, не более:

– Буратино за «Спартак» болеет, Татьяна Александровна – колпак у него красно-белый!..

А то вдруг, опять же, разомлев за партой, заголосит с искренним чувством, от всего сердца, как на колхозной бахче, где-нибудь в родимой Малороссии, в знойный рабочий полдень:

– Девки думали – малина, откусили половину!..

Даже Ира Шелаева, которую никак нельзя было назвать скромницей, сидя рядом с ним, временами краснела…

В один из дней, когда первым уроком была физкультура, Влад зашел в раздевалку. Там, на низкой скамейке сидел Поль, успевший облачиться в огромные, привезенные родителями из Швейцарии, сатиновые шорты алого цвета с белым трилистником в нижнем углу. Шорты эти вызывали у Поля чувство законной гордости, плавно переходящее в глубокое удовлетворение. Сейчас, например, он, сидя на скамейке, оттопырив поясную резинку, помахивал на себя верхним краем этих шорт, разгоняя таким образом воздух снизу-вверх – от паха к лицу, и с восторгом приговаривал при этом:

– Класс!.. Какой аромат!.. Какое освежение!..

Сидящий рядом Штрох, улыбался в должной мере почтительно; в уголках его губ, однако, притаился оттенок интеллигентской вольнодумной иронии.

Посолировав таким образом, Поль вскоре успокоился, и они со Штрохом вернулись к обсуждению результатов футбольного кубка Европы.

Потом был урок физры, в течение которого, Влад, в очередной раз смог убедиться, что у Юли А. самая тонкая талия в классе. Впрочем, не только Влад так думал. Совсем недавно он спросил знакомого восьмиклассника, зашедшего перед уроком в аудиторию:

– Как считаешь, кто у нас в классе самая красивая?

Тот, стоя у кафедры, не колеблясь ни секунды, уверенно показал куда-то Владу за спину:

– Вот она! И все так говорят…

Влад повернулся – естественно, это была Юля А.

Владу отчасти льстило, что он влюбился не в кого-нибудь, а в признанную топ-модель, что, однако, любой ценой следовало держать в тайне, ибо, он помнил, каким подленьким мог при желании быть Поль. Год назад, в той же раздевалке, вероятно, в силу каких-то причин, действовавшей на Поля возбуждающе, Влад довольно тупо повелся на разводку со стороны всё тех же Поля и Шульца, которые долго сперва долго подначивали его, причем, Поль, как всегда, упорствовал больше остальных:

– Да ладно, здесь все свои! – повторял он, оглядываясь кругом и широко разводя руками. – Скажи, кто тебе из девчонок нравится? Ну, давай, здесь же все свои, мужики!.. Никому не скажем! Какие секреты от пацанов? Ты ж наш, кругом все наши – ну, че ты?..

А Влада, надо признаться, в короткий период между платоническим влечением к Наташе Тонкой, а затем, испепеляющей страстью к Юле А., очень влекло к симпатичной рыжеволосой армяночке, имевшей репутацию роковой обольстительницы, что, конечно, вряд ли соответствовало действительности, но не мешало ей самой этот имидж успешно поддерживать. И вот Влад, припертый к стенке этими идолами сексуальной революции, напряженно раздумывал – сознаться или нет? Приоткрыть ли занавес над мучительной тайной пробуждающегося плотского томления, или, прикинуться шлангом и стоять как скала? Безопасней, конечно, анонимность, но, в то же время, уж больно соблазнительным был момент оглашения симпатии – ведь, чем черт не шутит, вдруг до предмета дойдут слухи, и окажется, что она сама, как бы, в общем, и не против… Дальше начинало стучать в висках, а в мыслях наступал горячечный сумбур… Плюс, наивного Влада подкупало, когда к нему подкатывали с разводками насчет мужской дружбы, сама идея которой была для него всегда свята. На чем Поль, оказывается, и строил свой пакостный расчетец…

И, обуреваемый противоречивыми чувствами, вконец запунцовевший, Влад в итоге раскололся:

– Ребята… мне это… Армине Саркисова нравится…

Сначала, где-то на секунду, возникла оглушающая тишина. Мертвое пространство звукового вакуума. Которое тут же взорвалось несколькими захлебывающимися от хохота голосами, и Поль, естественно, вопил на сто децибел громче всех:

– Нет, вы слышали!.. «Армине мне нравится» !.. Во дает! Нет, это надо бабам рассказать!.. Срочно!.. Сейчас пойду!.. Бегу, бля, ой, не донесу!!!

И Поль, поднявшись по лестнице из раздевалки, пошел по длинному коридору первого этажа, бывшего в этом месте без окон. Идя вдоль стен, он не забывал всё так же выкрикивать заветную Владову тайну, что, как в кошмарном сне, придавало произносимым словам инерцию эха, разгоняло их, делало ещё громче и болезненней. Естественно, к следующей перемене новость знал уже весь класс, по этому поводу острили, отвешивали вслед Владу сомнительные ухмылки, а больше всех старалась одна рыжая долговязая мускулистая дылда, носившая в тетради фотографию артиста Андрея Миронова, коротко стриженая, отлично прыгавшая в высоту, до предела закомплексованная, но, истерически стремившаяся любой ценой быть в центре внимания, и, при этом, всегда обидно острая на язык – в умении облить желчью ей не было равных. Она и Поль отрывались в адрес Влада с особым рвением, без конца скаля зубы, она – родные советские, желтовато-гниловатые, он – фирменные белые, на швейцарском молоке и сыре взращённые…

С того мерзкого случая, Влад решил подписать сам с собой подписку неразглашении и твердо её придерживался. Так что, в каком-то смысле, рыжая сплетница и её кудрявый друг оказали ему услугу, за что им, конечно, нижайший поклон… Бесконечно почитаемый Владом, премудрый и гениальный Роджер Уотерс, наверное, именно по поводу таких случаев когда-то сказал:

«All in all it was another brick in the wall!»…

И морально травмированному Владу, впоследствии, не оставалось ничего, кроме как блюсти обет молчания о своих сердечных делах…

… В тот благоухающий поздней весной день, когда при одном взгляде за окно, становится блаженно и весело на душе, ближе к концу, на четвертом уроке, как раз на географии, отворилась дверь, и завуч-биологиня ввела в класс молодого человека в темно-синих джинсах (судя по архаичной окраске – отечественная фабрика «Верея») и летней клетчатой рубашке. Войдя, парень почему-то с ходу уставился на Влада. Завуч подошла к Татьяне Александровне, тихо ей что-то сказала, потом ещё раз показала незнакомцу рукой на класс, произнесла:

– В общем, смотрите… – и ушла.

Урок продолжался, а парень остался пристально разглядывать аудиторию. Он ничего не говорил, на него, какое-то время ещё настороженно посматривали, а под конец перестали обращать внимание.

Когда прозвенел звонок, и все стали собираться, незнакомец подошел к Татьяне Александровне и стал что-то говорить, периодически указывая на ребят. Она слушала, молча кивая, потом стала подзывать к себе:

– Владик… Саша… идите сюда!

Так Влад и узнал, что, данный молодой человек – ассистент режиссера, у них сейчас начинаются подготовка к съемкам, они ищут ребят, чтобы предложить им роли в кино, для чего они должны прочитать киносценарий, а он у них такой замечательный, и, вот Влад – вылитый главный герой-спортсмен и бла-бла-бла …

Из всего класса он отобрал Сашу Кивинова – «Шульца», еще одного голубоглазого пижонистого сына мидовских родителей и Влада.

Шульц, как самый продвинутый в таких делах, сразу заявил, что ему из этой одесской киногруппы уже звонили, поскольку он стоит на учете в «Мосфильме», и, что вряд ли он сможет сниматься, так как летом будет занят в другой картине. Но парень из-за этого не особо огорчился, он вообще, как-то сразу стал сильно привечать именно Влада. Очень подробно выспрашивал, как он учится, чем увлекается и, особенно заинтересовался, каким видом спорта Влад занимается. Но когда, внутренне гордый и оттого преувеличенно скромный, Влад назвал дзю-до, тот огорчился – в фильме нужны были прыгуны в высоту. Он записал имена, телефоны, даже домашние адреса и попросил приехать на «Мосфильм» для встречи с режиссером.

Оставшиеся два урока, Влад занимался только тем, что изо всех сил пытался умерить, непонятно откуда взявшиеся, но растущие как побеги молодого бамбука, новообретенные повадки: горделивую осанку, выгодный разворот плеч, интересный ракурс профиля, вдумчивый взор и надменный наклон головы. Его ведь выбрали – его единственного, из всего класса («не совсем, правда, единственного – но, какая разница!»)! Следовательно, вот он – «мой Тулон!», как воскликнул бы Андрей Болконский! И Жюльен бы сразу присоединился – он же тоже всю жизнь стремился «parvenir»! Где Юля, в чем дело, почему она не смотрит?! Глупая женщина – свое же счастье упускает!..

Влад немедля стал глядеть в Наполеоны.

Ещё в тот знаменательный день, всех отвели в актовый зал, расставили и рассадили на сдвинутых скамьях, чтобы целый класс уместился в кадре и сделали групповое фото. В момент, когда щелкнула вспышка, Влад не смог удержаться от торжествующей улыбки – вот он исторический момент! Есть точка отсчета, пошел момент истины, следовательно, Тулон, а там за ним и Аркольский мост – тоже, глядишь, где-то рядом, неподалеку!..

На выходные Влад съездил на студию, где ему наговорили кучу комплиментов и сказали, что он подходит по всем статьям. Познакомили с режиссером – самоуверенным узкоплечим господином в куртке-джинсовке и с седоватой бородкой – живым классиком, несшим, в основном, околесицу, но со значительным видом. Дело даже дошло до проб – и теле, и кино, но на том и заглохло. Точнее, не заглохло, а утвердили кого-то другого. Тот самый молодой ассистент и помрежка – жена режиссера, уже из Одессы, прислали по почте белый конверт с фотопробой и трогательными словами: «Извините, до конца было неясно. Мы болели за вас».

По поводу другого фото, сделанного в тот же день, Влад записал в дневнике:

«Вчера раздали классные фотографии – Боже, какой я там урод!.. Я, когда фотографировали, начал вроде улыбаться, но не до конца, в результате – ни то, ни се… Как подумаю обо всем об этом – жить на свете не хочется!..».

А то, что никто по этому поводу (его фотоуродства) не подколол, только доказывало, что положение его настолько безнадежно, что даже признанные мастера садистского жанра (Поль, Шульц, истеричная дылда) не испытывают к нему ничего, кроме жалости – даже у них уже язык не поворачивался и рука не поднималась – грешно ведь мочить сирых да убогих …

Насчет Поля и жалости он точно ошибся.

… В тот день они повздорили ещё перед уроками. Полю не понравилось, как Влад отозвался о его любимой, отовсюду истерически вопящей, группе «AC/DC»:

– Все пэтэушники под неё балдеют!

Уязвленный Поль сказал:

– Ладно, прощаю тебя, я сегодня добрый…

Добротой, положим, там и не пахло.

Слово за слово, он принялся на протяжении всего дня третировать и задирать Влада. То, на перемене, скажет что-нибудь обидное, типа: «срыгни в туман, тебе говорю!»; то продекламирует громко и дурашливо, на манер «Переправы» Твардовского, нарочито-идиотски коверкая при этом Владову фамилию:

– Станислауа, Станислауа – яйца слева, нету справа!..

Влад от этого бесился и говорил ему не пороть всякую хрень, коли у самого мозгов нет.

В ответ Поль начинал агрессивно подначивать:

– А хули ты мне сделаешь? Опять к маме побежишь? Всё ей расскажешь?..

Потом он сел на геометрии за Владом и пустил по рядам неинтересную, но злую карикатуру, где был изображен Влад в космическом скафандре, а внизу была подпись – «SpaceСтанислауа, где твои яйца?». Все знали, что Влад любит «Space», но что здесь смешного? И при чем здесь его мужеские признаки?..

Он слышал, как кто-то из парней угодливо посмеивался над этой мазней, кто-то не очень, но физически чувствовал – в воздухе зреет что-то недоброе. Он понимал это по неадекватно громким взрывам смеха и по какому-то периодическому гаденькому хихиканью. В классе резко стало душно.

Когда сзади громко заржали в очередной раз, он тихо спросил у сидящего с ним Погосяна:

– Надо мной смеются, что ли?..

Бывший крайне себе на уме, Погосян, сквозь зубы, нехотя процедил:

– Над тобой тоже все уссываются…

А Владу, как назло, что-то сильно кололо спину, будто иголкой, но он уже боялся лишний раз шевельнуться, потому что ему казалось – любое его движение вызывает у всех приступы неудержимого издевательского веселья…

Когда кольнуло в очередной раз, он, не глядя, быстро протянул руку назад и наткнулся на руку Поля. Класс опять захохотал. Влад крутанулся – и тут же получил от Поля жесткий джеб в челюсть. Он попытался в ответ махнуть рукой, и конечно не попал. А как он мог достать, если сидел, в лучшем случае, боком, а Поль – к нему фронтально, и мог преспокойно бить с обеих рук?!.

Пожилая учительница геометрии – рассеянная и неряшливая Мария Петровна Трофименкова, по прозвищу «Трофа», щурясь сквозь вечно перепачканные мелом, толстые стекла очков, крикнула перепуганным хриплым голосом:

– Прекратите немедленно, на первой парте!

Влад повернулся обратно, и услышал, как Поль громко и злорадно констатировал:

– Станислауа по морде получил!

Влад, наконец, произнес то, что, вообще-то, уже давно следовало озвучить:

– После уроков за школой.

Полянин не удостоил его ответом, но Влад, казалось, всеми клетками своей нервно исколотой спины прочувствовал его довольный кивок и почти что сытую ухмылку. Только что не облизнулся.

Итак, появилась ясность. Влад при всех вызвал лучшего бойца школы, что, несмотря на отсутствие прецедентов в истории, не радовало, а ровно наоборот. Кому охота драться с законным предводителем всех и вся, бугаем-футболистом, изучавшим карате в Швейцарии и Японии? Шансов у Влада было ноль, он прекрасно это осознавал, хоть и сам позволил себя загнать в эту ловушку.

Никто никогда Полю перчатку не бросал и о таком развитии даже не думал – дураков, знаете, нет. Влад сидел на своей первой парте ни жив, ни мертв. Если бы Поль вдруг, в порядке какого-то немыслимого бреда, принес извинения – Влад бы, наверное, их принял. Но оставшееся время урока, Поль продолжал подкалывать его со спины, всё в той же расчетливо-оскорбительной манере, типа:

– Что, Станислауа, а мамы-то, не будет рядом?.. Куда ж ты побежишь?.. Ссать-то куда будешь?..

После этих слов Владу стало даже чуть легче, потому что он перестал тратить силы на мысли о возможном примирении. Оставалось только дождаться конца урока – геометрия в тот день как раз была последней…

На самом деле, было страшно. Поль – никак не Леман.

Урок, под конец, ставший для Влада просто мукой, наконец, был закончен, ребята вышли из класса и пошли по коридору. Большинство вроде оставалось нейтральным, но дежурная стайка прилипал – Шульц, Погосян и пухлогубый боксер Чумонин – всё кружила преданно вокруг Поля, что-то нашептывая ему, матерно и зловеще. Иногда Полю это надоедало, и он останавливал их небрежным жестом – мол, уймитесь, советчики, сам разберусь!

Неожиданно Влад услышал сзади торопливое:

– Да снимите, наконец, с него эту херню!..

Его обогнал Штрох, который сорвал с его спины и сунул ему в руки клочок бумаги, проколотый булавкой – примерно четвертушку обычного клетчатого тетрадного листа.

Влад развернул, там было написано:

«У кого нет коня – садись на меня!».

Вот почему, все громко ржали и так сильно кололо спину… Душа интеллигентного Штроха не выдержала под конец.

– Спасибо, – поблагодарил его Влад.

– Да ладно… – отмахнулся тот.

Владу оставалось только ждать, когда начнется этот кошмар – почти что заранее проигранный им, поединок, и, за незнанием молитв, повторять про себя текст когда-то прочитанной аутогенной тренировки, из серии «Подготовка к соревнованиям». Что-то вроде:

– «Я – спокойный, мои веки тяжелеют, руки наливаются теплом, мои мышцы расслаблены» – и ещё вариации на эту тему. Не помогало напрочь, но слегка отвлекало, пока в этом матче длился организационный период…

Поль почему-то с ходу заявил, что драться на обычном месте, за школой, не будет. Он говорил об этом уверенно, брезгливо приподнимая верхнюю губу:

– Не, ну вы, чё, о…ели?! Не буду я его здесь пиз..ть! Пошли дальше, к метро! Тут – стремно!..

Подавленный Влад, с расслабленными отяжеленными веками молчал, а Полю все внимали – в итоге, все так туда послушно и побрели – дальше, к метро. Остановились за серым деревянным забором, возле какого-то десятилетиями строящегося объекта, каковым при социалистической экономике было несть числа.

Как потом сообразил Влад, Поль всё делал грамотно. Как расчетливый боец, он уводил Влада от места, где тот однажды уже одержал победу, чтобы лишить его этого, пусть небольшого, но преимущества. И, начиная с такой, вроде бы мелочи, он и дальше во всем диктовал свои условия. Опыт – великая вещь, тем более, в поединках…

Когда предварительные формальности были улажены, Поль и Влад вышли один на один. Интересно, в этот раз, привычный круг возле них, сам собой не образовался. Зрители ощущали накаленную атмосферу, грядущую серьезную драку, и, на всякий случай, предпочитали держаться вне зоны случайного попадания или рикошета.

В самом начале, от волнения и страха, Влад видел Поля совсем смутно, будто через воздушную завесу или плотную целлофановую пленку. До первого пропущенного удара. Потом картинка разом вспыхнула, засверкала всеми цветами, заставила собраться, навести фокус и начать различать контуры смазливого лица и плечистой фигуры в синем пуловере из тонкой швейцарской шерсти.

Поль отработанно встал в классическую левостороннюю стойку, принялся ритмично и пружинисто сокращать-разрывать расстояние, двигаться по кругу, и, четко, с дистанции, расстреливать Влада хлесткими и сильными ударами длинных ног, обутых в супермодные белые кроссовки «Adidas» – бывшими, кстати, единственными в школе на тот момент.

Влад же, незадолго перед этим посмотрел историческую мелодраму «Леди Каролина Лэм». В памяти, довольно не к месту всплывали путанные обрывки – афиша кинотеатра «Наука и Знание», где ярко-красными и синими буквами через трафарет по серой вощеной ткани было написано, что это «история о страстной любви женщины, презревшей все условности буржуазного общества». Однозначно, ему сейчас было не до женщин и каких-то условностей, но запомнилась стойка, в которой, если верить фильму, боксировал, нищий в ту пору, великий поэт Джордж Байрон. Стойка начала девятнадцатого века, ещё до правил маркиза Куинсберри, была абсурдно нелепой и неудобной – с высоко поднятыми, напряженными руками и развернутыми на себя, стиснутыми кулаками. Такими иногда рисовали на древних гравюрах боксеров. Из этой архаичной и зажатой позиции – других Влад не знал, ибо никогда раньше не проводил долгих боев на дистанции – он, когда хватало духу, пытался идти вперед, чтобы достать Поля. А в ответ, разумеется, получал: подбородком, ртом, носом, скулами, ушами и лбом – он всю дорогу хватал злые резкие встречные, от которых звенела и кружилась голова, во рту не проходил густой и терпкий, тревожно-медный привкус крови, перед глазами клубился фейверк из молний. Горизонт всё норовил уплыть куда-то рывками. Попробуй тут, попади – это состояние технического нокдауна, когда один из участников с трудом держится на ногах, в боксе называется «грогги», и до нокаута от него – один шаг.  Главной и единственной задачей было – не упасть, достоять до конца, которого-то как раз пока не было видно – только сплошные, пропускаемые Владом, удары.

Зрители, тем временем, преодолев первую робость, потихоньку осмелели и стали комментировать:

– Поль, держи дыхалку! – пытался показать свою осведомленность Шульц, который вообще-то был патологически неспортивным, если не сказать дебелым, просто слышал, наверное, как, где-то кричали что-то подобное.

Кое-что в этом понимавший, а потому, самый спокойный, пухлогубый боксер Чумонин, ухмыляясь, сострил:

– Поль, прессинг применяй! Прессинг!..

Ярче всех выступил Погосян. Ни к кому конкретно не обращаясь, он вдруг яростно и отчетливо крикнул в пустоту с армянским акцентом:

– Е…ная каналья!!!

Понятно, где он взял эпитет, но откуда он вытащил само обращение, отсылавшее к какому-нибудь острову, где под пальмами зарыты пиастры в полуистлевшем сундуке?!.

… Влад, используя борцовский опыт, периодически пытался поймать ударную ногу Поля в захват, чтобы выйти на контрприем зацепом или подсечкой. Не получалось – удары Поля были слишком быстрыми и акцентированными – Влад только руки себе отбивал, раскрывая ещё при этом корпус. Поль же успевал реплики отпускать:

– Ага, как же!.. Поймал один такой! На, лови ещё!..

И опять бил ногой, и снова Влад не мог её словить, только пропускал очередной болезненный удар по ребрам. Однако, при всех перечисленных деталях, Поль предпочитал не давить, а боксировать вторым номером, маневрируя и ловя Влада на встречных и контратаках. Влад же в ответ шел вперед, пропуская много, и соображая при этом, всё хуже.

И, тем не менее, факт остается фактом – время шло, а Влад, которому многие (и он сам, прежде всего) отводили против безусловного фаворита минуту, от силы, две, всё ещё стоял на ногах, более того – периодически атаковал. Он, из своей нелепой байронической стойки, не мог бить прямыми, так как, его развернутые кулаки смотрели ему же в лицо, зато пытался изобразить нечто вроде размашистых боковых. Разумеется, они свистели мимо, и Поль только уверенно и планомерно наворачивал круги, изящно разбрасывая блокирующие боковые подставки предплечьями, как вертолет при заходе на цель отбрасывает в стороны тепловые ловушки.

Влад, поняв, что вырубить его с ходу, у Поля не получилось, осмелел и тоже вступил с ним в словесный поединок.

Напрочь лишенный ораторского дара, он говорил что-то совершенно беспомощное, вроде:

– Не попал!.. И не попадешь!.. А сейчас пропустишь – на!..

Он продолжал отчаянно мазать, но, как только и он присоединился к общей дискуссии, всем почему-то стало ясно, что драка выдохлась окончательно – «кина не будет», ожидаемый перфоманс накрылся и зрители могут расходиться.

Первым, как и полагалось протагонисту, это озвучил Поль. Он, после очередной реплики Влада («а вот сейчас пропустил!») остановился, опустил руки и сказал:

– Ладно, мужики, хватит… Это уже не пиз..ловка!

Никто не возражал. Влад остановился и тоже опустил руки. Нельзя сказать, что с излишней готовностью, но и не через силу. Если бы какие-нибудь воображаемые секунданты выбросили бы на ринг белое полотенце из его угла, он бы не заорал непонимающе, держась за канаты, с перекошенным ртом и вываливающейся из него капой:

– Why?!…

В общем, дело было кончено. Всеобщее напряжение постепенно уходило, ребята закуривали, переговаривались, посмеиваясь, начинали обсуждать какие-то свои дела, кто-то вспоминал, как, когда-то, в седьмом классе Погосян бегал за Димой Петровым, а тот страшно орал и не давался – прошедший поединок, никто вслух предпочитал не комментировать. То ли это была такая всеобщая, враз всех поразившая, душевная тактичность, то ли, правда, предпочитали «не будить лихо, пока оно тихо».

Влад посмотрел в сторону Шульца, с которым они часто шли домой вместе – тот, польщенный неожиданной близостью к телу, стоял со своей сигаретой в руке, другую прикуривал для Поля и одновременно вполголоса лил ему в уши что-то хвалебное.

Влад попрощался с теми, кто был в его поле зрения, точнее, сказал общее:

– Я пошел. До завтра! – взял портфель и направился домой.

По дороге, без устали отматывая пленку назад, он всё пытался понять, определить и сформулировать для себя – что это было? На самом деле? «О мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора»? Ну, это ладно – женские стихи, хоть и гениальные. Но кажется, у Пастернака он нашел когда-то так понравившееся ему выражение – «гамбургский счет» ?..

Никто, в течение всей оставшейся школы, эту дуэль не вспоминал, и разговоров о ней не вел. Почему? Одноклассники буквально сходили с ума от любых подробностей поединков, особенно, если кто-нибудь при этом выглядел комично. Охотней вспоминали только алкогольно-сексуальные перипетии. Тут же – всеобщий молчок, тишина, омерта. Ведь наверняка же кто-то что-то обсуждал, но – никогда при Владе. Отчего? До него так и не дошло…

Но себя-то не обманешь.

Нет, что-то положительное, всё-таки, было. Влад сам вызвал непререкаемого лидера, дрался с ним; лидер, выходит, с ним не справился или не захотел справиться, и всё закончилось, по факту, как бы, официальной ничьей?..

По логике вроде правильно. Но интуитивно Влад понимал, что, в силу каких-то неведомых причин, Поль просто упустил победу. Ему чего-то не хватило. То ли желания, то ли злости, может, чего-то ещё. Вероятней всего – он просто не ожидал сопротивления. Он привык, что все всегда его боятся, сидят и молчат себе в тряпочку; а тут – вышел из зала какой-то любитель и стоит себе, не ложится два с лишним раунда подряд. Более того, бездарно и неумело, но он атакует. Вопрос – а надо ли его дожимать и добивать? Риск есть – вдруг он не сдастся, только физиономию попортит. Да и вообще, как-то неудобно получается – я с ним очевидно не справляюсь, так уж лучше я сам тормозну пока не поздно, а то ещё неизвестно, чем всё обернется… Вероятно, как-то так мог рассуждать Поль, но всё это были лишь Владовы гадания на кофейной гуще.

И явственная тень преимущества Полянина, пусть и нереализованного, но, надо всем этим проступала.

В школе на следующий день Поль держался нейтрально и предпочитал оставаться где-то вдалеке, Шульц – тоже. Девушки по углам не перешептывались. Так всё и ушло в песок, не оставив даже следа в школьном фольклоре …

До конца учебного года оставалось уже совсем немного времени, и Влад с Полем, не называя проблему вслух, и, почти не пересекаясь, каким-то образом пришли к обоюдному негласному соглашению – друг на друга не реагировать. Вообще никоим образом. Ни в отрицательную сторону, ни в положительную. Этой тактики оба дальше и придерживались.

6.

Влад хорошо помнил, когда он первый раз заплакал в армии. На его счастье, тогда уже стемнело, и никто этого не увидел.

Это было на учебном пункте, толком никто освоиться не успел, шел, так называемый процесс «втягивания», и они, как наивные дуралеи, ещё верили тому, что им говорят товарищи командиры – старшие и младшие. Началось всё с того, что их, по каким-то причинам, вне очереди, поставили в караул. Не в боевое охранение, конечно, а просто – сторожить семь «Уралов» и два «уазика» на стоянке учебного. Очередь заступать была не их, они были не выспавшиеся, и командир заставы, подтянутый капитан с артиллерийскими петлицами – как позже выяснилось, вполне порядочный мужик, просто действовавший по армейской логике – чуть ли не клятвенно пообещал им, всего три дня назад сюда попавшим новобранцам, что, это просто такое фатальное стечение обстоятельств, которое, мало того, что никогда не больше повторится, так еще и отобьют их завтра раньше, чем остальных. Боже, какая чудная перспектива! Они свои девственные щенячьи уши и развесили…

Влада и ещё двоих, таких же как он, зеленых новичков, привели в автопарк к аккуратно построенным в ряд транспортным средствам. Какой-то старослужащий в пропыленной варшавке (а может, и не старослужащий вовсе – тогда Владу, со страху, все, кто пробыл в армии больше недели, казались дедами) показал им хозяйство, и старый караул ушел. В кузове одного грузовика ещё оставалось несколько дедов из мотгруппы, недавно вышедшей с афганской стороны. После того, как Влад заступил на пост, он, через тонкую брезентовую стенку услышал, как один из дедов обсуждал с друзьями его, Владову, манеру общаться:

– У того пацана-москвича интеллигентный базар, скажи?

– Почему?

– Хрен знает… Матом не ругается.

– Подожди ещё, пообвыкнет. Но базар, правда, не местный…

Потом грузовик с дедами куда-то уехал, а, им, чтобы не заскучали, ещё было велено побелить жидким известковым раствором, бордюры дорожек – процедура, неизбежная в любой войсковой части. Влад немедленно ощутил себя Томом Сойером, только без его подросткового воодушевления. Через час, как это обычно происходит в горах, резко стемнело и похолодало, Влад с непривычки стал мерзнуть, ему везде стали мерещиться батальные сюжеты в духе Верещагина, кривые ятаганы в оскаленных зубах, ползущие и атакующие духи, чего на самом деле быть не могло, потому что в то время на нашей стороне активные боевые действия ещё не велись. Но всё равно – скрывшиеся в тревожной темноте горного воздуха, вершины, проезжавшие в расположение отряда штабные машины и БТРы с десантом на броне, изредка взлетавшие где-то, очень вдалеке, сигналки – всё это настраивало его на вполне себе романтический, лермонтовско-толстовский лад. Примеряя на себя поочередно образы то Печорина, то Оленина, он пытался отогнать тоскливые, не к месту прозаические, чувства голода и безысходности. В середине ночи стало чуть полегче, потому что кто-то из пацанов обнаружил, что один уазик не заперт. Все тут же в него и набились, чтобы не болтаться попусту снаружи, и, пытались согреться, прижавшись бушлатами друг к другу. Тепловая идиллия продлилась недолго – их почикал сержант. Он был родом откуда-то из-под Рязани, лицо у него было скуластым, широким, красным и совершенно неодухотворенным, но повел он себя на удивление сдержано.

Построив их в четыре утра, в болезненно режущем глаза электрическом свете одинокого фонаря, он негромко, с укоризной и вдумчиво, спросил:

– Вы что – оху..ли?.. А, если бы вас офицеры увидели?

Впечатляла его тактичность. Он мог бы сказать гораздо больше. После года сержантской учебки и армейской службы, он мог бы загнуть такое, что у всех молодых тут же бы скукожились и отвалились уши. А он просто и интеллигентно спросил…

Чтобы в полной мере оценить ту его корректность, Владу понадобилось прослужить ещё с полгода. Только тогда до него стал доходить весь гуманизм поступка рязанского сержанта.

Додежурив кое-как, не поев, не попив горячего и не отдохнув, подгоняемые окриками и пинками других капралов, молодые солдатики ждали конца дня, надеясь, что их, как и было обещано, отобьют пораньше, чтобы хоть чуть-чуть выспаться. В уже заметно посмурневшем сознании Влада, весь следующий день, красной пунктирной нитью проходил речитатив:

– Ничего – зато сегодня поспим подольше…

Но пришло время вечернего развода и об этом, хотя бы приличия ради, никто вообще не вспомнил – будто и не было накануне жарких клятв и обещаний. Капитану-артиллеристу будто отшибло дульным тормозом память, он в их сторону не смотрел и даже не заикнулся. Вместо обещанного, сулящего отдых и все мыслимые услады, включающие возможное иллюзорное путешествие домой, долгожданного блаженного сна, вчерашний караул продолжали вместе со всеми гонять по полной.

Когда в очередной раз у палатки, другой, уже в меру пропитанный армейским духом, озлобленный сержант с железным зубом и неоригинальной кличкой «Фикса», заорал свой дежурный монолог на тему:

– Бегом, застава!.. Бегом, была команда!.. Отставить!.. Хули тупим, суки?!. По команде «бегом», руки сгинаются в локтях!.. Кому чё не ясно?!.. Чё, еб..ться хотим?!.. И себе мозги еб..те, и мне?!.. Сами ещё не зае…лись?! Тогда я вас буду е…ть!.. Бегом, была команда!.. Сгинаются локти!

Тогда, именно в ту минуту, в воспаленном, взбудораженном и отчаянно не выспавшемся сознании Влада, вдруг промелькнула спасительно твердая, как берег реки Оки, мысль – та, единственная, за которую ещё можно было хоть как-то торопливо уцепиться, дабы не уплыть мозгами, и которая наконец объясняла внятно, всё произошедшее с ним:

– Это всё – сон!.. Точно! Я догадался! Этот кошмар не может быть реальностью! Господи, как хорошо, что я это вовремя понял! Сейчас я открою глаза, и он прекратится – какое счастье!.. Я проснусь в своей комнате, на своей кровати – один и на чистых свежих простынях! И никакие железнозубые придурки не будут больше на меня орать! Наконец-то! Свобода! Ура!..

Влад отчаянно открывал и закрывал глаза. Та же темнота, болезненно яркие в ней фонари, тот же мат-перемат. Это был не сон.

Кто-то в его мозгу отчетливо произнес:

– И теперь так будет два года… Представь – два года… Два!.. Года!..

И вот тогда, сквозь враждебную ночную мглу, сплошную тоску и пронизывающий холод, загораживая его и укутывая от всего обманчивой, колющей где-то в горле пеленой, на глаза Влада набежали теплые слезы.

Хорошо, что их никто не видел…

7.

В отношении Юли А. Влад продолжал испытывать противоречивые чувства. С одной стороны, вроде, было бы и неплохо, если до неё дошли некие отголоски – вот, мол, Влад, не побоялся, сам вызывал чемпиона и всё такое… Но с другой – чем хвастать-то? Что бросить к её ногам и предъявить в качестве трофея? Собственную разбитую рожу? А она (рожа) настолько хороша? Ей (роже) есть, кроме расквашенного носа и шатающихся зубов, чем пленять красотку? Даже Печорин – конченый позер и самовлюбленный нарцисс (судя, однако, по некоторым признакам, понимавший женскую природу куда лучше Влада) – и тот, говорил что-то, вроде того, что, мол, знакомиться с девушкой надо не иначе, как спасши от смерти свою любезную…  Или подойдя к ней на балу?.. Но, на каком? Дуэль уже имела место, так, когда же будет бал?

С балами и дискотеками у Влада традиционно не ладилось. Он по жизни годами оставался в роли благодарного слушателя, которому одаренные ораторы только живописали те или иные алкогольные и сексуальные утехи, имевшие место на продвинутых дансингах. Он старался не обнаруживать своей заинтересованности, что раньше выходило вполне убедительно, поскольку ровно так и было. Но с годами пришло какое-то иное ощущение и себя, и, ставшего вдруг, по-новому волнующим, мира. Иногда его стало просто так, внешне беспричинно, тянуть гулять на улицу. Сроду такого не было. Кажется, что в этом может быть интересного – просто ходить по переулкам, ни о чем особо не думая, только иногда улыбаясь каким-то своим, самому до конца неясным, лирико-героическим и неопределенным мечтам; не оформившимся образам, навеянными непонятно кем и чем (хотя нет, понятно – стихами, музыкой, книгами, чертами каких-то знакомых или случайно увиденных девушек); а в финале прогулки только удивляться – глядь, а оказывается, уже пол Садового кольца отмахал. Следует отметить, что тяга эта совершенно необъяснимо усиливалась именно весной. Он всё время что-то внутри себя видел: подернутые пеленой удивительные пейзажи, расплывчатые лица – какие-то восхитительные и красивые, но совсем смутные контуры, нечеткие силуэты, и все они были каким-то странным образом связаны с Юлей А., с тем впечатлением, которое он хотел бы, чтобы у неё создавалось оттого, что он, чаще, чем нужно, стремится промелькнуть перед ней. Бросить невзначай внимательный взгляд и потом как бы рассеяно отвернуться… Интересно, думал он, а чувствует ли тоже самое в эту минуту она? Существует ли та самая телепатия, о которой так много говорят академические белошапочные дяди, которых никто не понимает кроме них самих (да и то вряд ли), в научных фильмах по телевизору? Не может быть, чтоб её не было, я же ведь, здесь и сейчас, так сильно о ней думаю, и сила моей мысли зашкаливает – неужели она ничего не ощущает?..

На литературе, которую вела умная и искренне ей увлеченная, Людмила Владимировна Птофф, к Владу подсадили, странную, и, если верить людской молве, загадочную девушку – Анну Степашскую. Она слыла интеллектуалкой, держалась особняком, была молчалива. Черные глаза навыкате, изрядно выдающийся нос, вьющиеся волосы, большой рот с не то страдальчески, не то чувственно изломанными губами. Сутуловата, но фигура уже совсем не подростковая, а, самая что ни на есть, девичья. Не красавица, но и отнюдь не серая мышка. Задолго до того, классе в восьмом, Влад как-то спросил Диму Петрова, почему так долго не видно Степашской – где она?

– Ты не знаешь? – удивился тот. – Она с собой пыталась покончить…

– Как?! Почему?

– Говорят, ей изменил её парень…

– И что?..

Влад не представлял, что это означает буквально – «измена», и что все вечно так из-за неё переживают? Столько вокруг клубится страстей и сюжетов в классической литературе – вышитые платки, балы, корсеты, подвески, подвязки – а, собственно, по поводу чего?..

– И то. Он, значит – фигак, а она – такая: «ах, он мне изменил!» и попыталась покончить с собой…

– Как?

– Вены порезала… С той поры дома и сидит. У неё теперь свободное посещение, – Дима покрутил пальцем у виска.

Вот и всё, что Влад про неё знал. Не так уж и мало, чтобы исподволь не начать интересоваться. Сперва они сидели, почти не разговаривая. Он недоумевал, зачем её подсадили к нему, она, наверное, то же самое вопрошала насчет него. Первый раз она удивила Влада, когда писала сочинение по Достоевскому. Сочинение было ответственное, для РОНО, писали его два урока. Раздали темы, все принялись дружно скрипеть ручками и мозгами. Влад, как учили, подумал, составил план и стал строчить, периодически, согласно определенным заранее промежуткам, впадая в творческую рассеянность. Степашская же сидела неподвижно, с застывшим взглядом, глядя ровно перед собой и ни на что не реагируя. «Что с ней, здорова ли?» – забеспокоился Влад, вспомнив о венах и стараясь не коситься на её запястья, упрятанные в рукава, и, продолжая одновременно писать с необходимыми для вдохновения перерывами. Минут через пятнадцать, во время очередной паузы, когда он вынырнул из депрессивно-притягательного мира дрожащих тварей, студентов с топорами, меркантильных старух и опасно проницательных следователей, то с удивлением обнаружил, что Степашская так и просидела всё это время, ни разу не пошевелившись.

Он спросил:

– Всё в порядке? Что не пишешь?

Она ответила сразу, будто ждала:

– Всё очень хорошо.

Влад пожал плечами и снова углубился в поиски подходящих слов, идей и речевых конструкций. Степашская не шелохнулась ни разу все первые сорок пять минут. Влад не стал предлагать помощь только потому, что вид у неё при этом был совсем не потерянный, а ровно наоборот – сосредоточенный. Но, начиная со второго урока, она с места в карьер принялась писать, и, делала это, не останавливаясь ни на секунду, беспрерывно – даже ручку ни разу не положила.

Иногда прерывалась и спрашивала Влада, что-то вроде:

– Как тебе фразочка?

Зачитывала вслух:

– «Раскольников создает свою теорию и сам же становится её жертвой» ?..

Или:

– «И Лизавета, и старушка, и все остальные – не более чем порождения его собственного больного рассудка и таких же фантазий» …

Так что, мыслила она вполне себе оригинально.

Они стали понемногу сближаться. Сперва – эпистолярный жанр, «путем взаимной переписки». В ход шли обыкновенные листочки, но очень скоро выяснилось, что данный формат не соответствует, и Влад выделил под это дело толстую тетрадь-блокнот, с перекидными страницами и юным зеленовато-кудрявым Пушкиным на обложке. Начинали с обсуждения чисто литературных тем.

Один из её первых вопросов был:

– Тебе нравится Некрасов?..

Потом:

– А Толстой?.. Считаю, «Война и Мир» – крайне громоздкое произведение…  А Булгаков?.. По-моему, «Мастер и Маргарита» — это просто великолепный розыгрыш! Смешать всё в одну кучу – мистику, детектив, историю и ещё добавить много юмора, чтобы всех окончательно запутать…

Потом, слово за слово, поэт за поэтом, роман за романом, они перешли на достаточно личные вещи, а дальше – и вовсе…

Она как-то спросила, что Влад дома слушает, какую музыку – узнала про Дидье Маруани, покивала рассеяно, а на следующий день принесла ему аудиокассету «Sony», на которой черной ручкой было размашисто написано с двух сторон: «Heavy Metal (Collection)». Как минимум три вещи повергли Влада в шок. Первое – сама кассета, она была явно дорогой – хромдиоксид, и стоила добрых восемь, а то и десять рублей (с рук, разумеется – в советских магазинах таких не было и быть не могло). Второе – надпись была небрежной, сделанной крупным женским почерком, что означало, шикарные и дорогущие кассеты для неё – дело привычное (у Влада, к слову, не было ни одной такой, а на похожих, но недотягивающих по престижу и качеству, он делал надписи аккуратно, нанося остро заточенным карандашом тонкие буквы, дыша в сторону и пытаясь придать почерку великосветскую изящность). Третье – естественно, сама музыка. В представлении Влада, она была не совсем для девушек. Он до сих пор был свято убежден, что все поголовно сверстницы хранят под подушкой маленькую синенькую книжку Блока, а дома при свечах и распахнутых нотах, распевают под фортепьяно что-нибудь вроде романса:

«Мой костер в тумане светит,

Искры гаснут на лету…»

И то, возможно, слишком смело – там в конце, что-то про грудь… Или, на худой конец, они, рассевшись на диванах, взволнованно декламируют: «Как хороши, как свежи были розы»…

А тут вдруг сразу – Heavy Metal.

Более того, когда Влад принес кассету и включил её в своей комнате, с первой же песни, он почувствовал, как у него напрочь, на манер отвязавшегося воздушного змея, улетает горизонт и ещё покруче чем при драке с Полем. Он бы затруднился точно сформулировать, но его потрясло сочетание какой-то, доселе невиданной гитарной силы фона, с пронзительным и в то же время лирическим вокалом, бывшим при этом каким-то запредельно мощным. Это было неожиданно и ново. Непонятный и непривычный мир, со сводящими с ума эмоциями, и, странной, далекой и непостижимой красотой. Другие песни на этом сборнике были послабее, но всё равно лучше, чем всё слышанное Владом до сих пор. И в его воображении немедля стала сама собой рисоваться картина, как возможно, на одной из каких-то этих вечеринок, куда все так хотят попасть, и о которых потом всегда столько трепетных воспоминаний, почему-то, именно поздней зимой или совсем ранней весной – вот на этой тонкой грани, некий мальчик пригласил девочку танцевать медленный танец под ту самую, первую на кассете, песню, и они, когда их ладони  соприкоснулись, а дыхание постепенно стало неровным, они вдруг оба почувствовали, как что-то появилось между ними, вот это что-то, чему нет пока названия, он не может его найти, но что он так сильно ощущает, каждый раз, когда рядом проходит Юля А., или он случайно встречается глазами с какой-нибудь девушкой, а та вдруг не отводит взгляд, а напротив, смотрит на него дальше и пристально, совсем, как тогда, на французском, и между ними вдруг возникает это что-то, что вдруг становится совершенно непреодолимым, и от чего делается сладко-тревожно на душе. И вот потом, этот мальчик и эта девушка идут по улице, и он дает ей свою руку, что бы помочь перейти через небольшую, замерзшую ломким льдом лужу или подняться на невысокий тротуар весь в разбегающихся черных трещинках, а она потом эту руку не отнимает, и так они идут дальше вместе, и их уже объединяет что-то мощное и незримое, и они сами наверное это чувствуют, и он и она, но не могут пока сказать, хотя всё уже ясно, и за всем этим какая-то тайна, а на них сверху падает снег, и снежинки тают на их теплых руках, и капля воды бежит по её мягкой нежной коже её запястий, становится совсем прозрачной, как вода в первых ручьях, пробивающихся из-под талого снега весной, когда появляются подснежники, которые наверное всю зиму лежали под снегом, а сейчас разом проснулись, распрямили тонкие, синие, неожиданно сильные стебли, будто специально подгадав к моменту, когда мальчик вернулся домой, и, не включая свет, поставил кассету, и неземной силы голос, на фантастически высокой ноте донес до той девочки, мальчика, до всех и до него:

«I climbe the stage again this night,

‘Cause this place is still alive

When the smoke is going down»…

И Влад, совершенно покоренный новой музыкой, и такими же своими переживаниями, преисполнился к Степашской каким-то, самому не конца понятным, уважением, потому что она, возможно, как раз бывала на этих вечеринках, и сама могла испытать или впустить в свою жизнь что-то такое, о чем так волнующе и странно-сумеречно пригрезилось тогда Владу…

Однажды она попросила его написать, кто, по его мнению, были самые красивые девочки в классе. Влад честно это исполнил, из вежливости, естественно, зачислив и её в эту компанию, хотя, она была, скажем так, не совсем в его вкусе. Он, со своей стороны, спросил её то же самое по поводу парней (интересно же!). Они синхронно составили каждый свой список и произвели обмен. Он, у себя назвал Наташу Тонкую, Аню Громову – длинноногую сероглазую обладательницу отличной фигуры – дочь ещё одной суперзвезды советского кино, саму Степашскую и Юлю А., в целях маскировки хитроумно запихнув её в самый конец списка, на последнее место. Она, в своей номинации, перечисляла Поля, Шульца и Влада тоже, отдельно упомянув Шторха, как очень умного, но допускающего себя унижать. Влад сразу принялся гадать – интересно, а его она записала так же, как и он её – только из вежливости?..

…Потом однажды, в тягомотный и дождливый день, она вдруг как-то чрезмерно проникновенно вздохнула вслух:

– А где же наша Юля А., что не ходит? Болеет, говорят…  – и она, чуть склонив голову набок, пытливо посмотрела на него.

Влад смешался и не нашел, что ответить.

– Хочешь, съездим к ней после уроков? – она продолжала методично, словно Порфирий Петрович, припирать его к стенке, глядя насквозь и изучая всё также внимательно, как некий распластанный организм под микроскопом, малейшую его судорожную реакцию.

Влад не выдержал, сел за парту, собрался, выдохнул, и твердо и решительно сказал:

– Нет.

– Что же так? – несколько притворно удивилась она. Потом, оглянувшись по сторонам, и убедившись, что никто не слышит, тихо добавила:

– Она ведь тебе нравится?..

Дальше – пошло-поехало.

Она без малейшего труда раскусила его, ей бы следователем на таких делах работать, «следачкой», но это слово стало общеупотребимым значительно позднее. Она немедленно принялась, в их пушкинской тетради, забрасывать его прямыми, косвенными и наводящими вопросами – с какого момента он это понял, что почувствовал, как проявлял, какие шаги, и под конец естественно, сакраментальное: «а что – она» ?..

Влад на всё прямо и довольно подробно отвечал, и потом сам в ответ не выдержал, и спросил, что у неё там случилась за история, с её парнем и его изменами? Это происходило после уроков, и они уже не переписывались, а разговаривали.

Она отвела глаза:

– Откуда знаешь?

– Мне рассказали.

– Кто?

– Дима Петров…

Дима, к тому моменту уже год, как перешел в другую школу, потому Влад мог спокойно назвать его имя, не опасаясь огласки.

– А он откуда?

– Понятия не имею.

Она замолчала.

– Не хочешь говорить?

Она взглянула на него и пожала плечами:

– Да нет, пожалуйста… Ничего особенного.

– Так что случилось?

Она опять стала смотреть прямо перед собой, потом заговорила, улыбаясь как бы немного через силу, и, то и дело, устремляя взгляд куда-то поверх коричневой, испачканной мелом классной доски, перед которой они сидели:

– Тогда, в тот вечер в школе шла дискотека… И один парень… в общем, он не понял…

– Прости, чего «не понял»? И кто?..

Она перевела глаза на него:

– Ты ему не скажешь?

– Он из нашего класса?

Она молча кивнула.

– Не скажу.

– Степа Полянин.

Внутренне Влад чертыхнулся, но внешне, постарался никак себя не обнаружить. В конце концов, всем было известно, что Поль – первейший в школе плейбой и бабник, так что, чего-то подобного ожидать было можно.

Влад кивнул, так же, молча.

Потом спросил:

– Так что Полянин?

Она опять ненадолго задумалась, затем начала:

– В общем, это была дискотека, и под конец объявили медленный танец… И вот, представь себе, наш актовый зал, совсем темный, звучит музыка, все танцуют, все такие счастливые, довольные, и никто ничего не понимает. Потом, под конец объявляют этот самый медленный танец… А в зале одна маленькая девочка… – она покачала головой и горьковато улыбнулась. – Девочка дала себе слово, что, если к ней сейчас не подойдет он, и не пригласит её танцевать, то… она пойдет домой и… покончит эту бессмысленную, ставшую никому уже ненужной, жизнь…

Она говорила чуть литературно, но таков был её стиль, вполне искренний, как показалось Владу.

Она замолчала.

– И что?.. Дальше?..

– Пришла потом домой, наглоталась таблеток – знала, где они у мамы лежат. Родители вовремя заметили, вызвали скорую, откачали. Вот и всё. Не ходила потом почти весь год …

Влад с понимающим видом молчал. А что было говорить? Робко заикнуться, что, возможно, Поль того не стоил?.. Вряд ли бы помогло. Да и «поздно уже».

А Степашская, истолковав его молчание как одобрительное, продолжила:

– Зато я стихи написала…

– Какие?

Она стала читать первые строчки:

«А это был наш вечер – жаль, что ты не понял,

И наша музыка играла нам.

Ещё немного, и почти как ветер,

Меня бы унесло к тем берегам…»

Дальше она переставала соблюдать размер, уходила в верлибр и экспрессию, но стихи были правда хорошие. Под конец, правда, откуда-то вдруг возникала не совсем понятная тема про Австрию. Лирическая героиня, тоскуя по любимому, всё что-то металась в аэропорту между взлетной полосой и баром:

«Аэродром застынет

Россыпью моря огней

Сверху поземка сыпет…

Австрия – что мне в ней?»

Она потом сказала, что «ценит Шекспира – именно как поэта», ещё «Маяковского и Вознесенского».

… По мере продолжения их переписки, Влад пришел к любопытному выводу – она искренне считала, что девочки в классе, все до единой, были поголовно влюблены, и исключительно в Полянина. Если же брать шире, охватывая всю школу, то некоторые – ещё и во Влада, но это, по всей видимости, случайно, по молодости лет, не разобравшись и не зная толком жизни, поскольку их немногочисленная юная поросль приходилась как раз на младшие классы.

Про Поля она любила изрекать задумчиво, склонив голову набок и прищурившись, какой-нибудь головокружительный парадокс, что-то вроде:

– Его любят женщины… Это не недостаток, а качество.

Или вдруг выдавала совсем уж, полную мешанину:

– В седьмом классе, на французском, однажды я увидела, как он пристально смотрел в окно… был осенний день, снаружи шел дождь, у него было такое странное выражение лица, а в классе было полутемно … и тут в моей голове отчетливо прозвучало: «Трансвааль… Оранжевая Река»,  и я поняла – я была там с ним в прошлой жизни!.. И ещё в Штатах, времен освоения Дикого запада – ковбоям были нужны выносливые и сильные подруги!..

Такие её лирические экзерсисы вперемежку со стихами продолжались довольно долго, и Влад уже начал понемногу от них уставать, пока, на его счастье, как гром среди майского неба, по школе не разнеслась сенсационная новость о том, что некий парень из параллельного «Б» класса, пробежал дистанцию тысяча пятьсот метров с результатом третьего юношеского разряда. И тут выяснилось, что, её, казавшаяся такой фатальной, безответно-трагическая симпатия, на деле оказалась довольно переменчивой. Не отягощенной и весьма мобильной, если можно так выразиться, судя по тому, как она, подобно тому трансваальскому мустангу, вскачь понеслась за чудо-бегуном. Самого героя Влад пока не лично не встречал, знал только, что он приехал с родителями из Парижа, но до третьего, что ли, класса, учился здесь, так что, все старожилы его помнили. Ему самому стало любопытно, по кому так сходит с ума его подруга, и он как-то попросил Лемана, отношения с которым в конце концов наладились, показать ему его. Парня звали Дима, внешность его особо выразительной Владу не показалась, он лишь отметил на удивление широкие плечи, но все вокруг девочки твердили как заведенные – «красивый, красивый». Влад даже поинтересовался у старшей сестры, и она согласилась – «да, он ничего. И даже очень». Наконец, во время игры в футбол, Влад и Дима, стоя у ворот, разговорились, после чего, Влад, привыкший уже к тому, что среди их двух классов, что ни культовая фигура, то проходимистый мажор или дрянь-человек, с удивлением обнаружил, что и среди элиты встречаются нормальные люди. Дима никоим образом не кичился тем, что у него дома есть видеомагнитофон с американскими фильмами, в комнате висят постеры из австрийского журнала «Bravo», в туалете пахнет едким заграничным дезодорантом, на кафельной стене висит рулон зеленой финской бумаги, а бабушка его – чуть ли не глава советского торгпредства в Париже. Он также не метил в дипломаты и любил повторять о себе, цитируя, вероятно, сам того не зная, одного героя Стивенсона – «человек я простой». Более того, выяснилось, что его распределили на ту же специальность в УПК, что и Влада – это означало, что раз в неделю они, в старых синих халатах, по брови в канифоли и олове, совместно орудуя паяльниками, производили никому не нужные радиосхемы в каком-то техникуме – точнее, окончательно приводили их в негодность. Во время этого процесса они стали общаться, в чем-то сблизились и иногда разговаривали довольно откровенно.

Всё бы хорошо, но, одновременно с этим, Влад стал регулярно получать от томящейся Степашской конспиративные поручения личного характера, типа: «узнай у него, что он слушает?», «кто ему нравится?», «где он гуляет?», «почему его вчера не было в школе?» и неизбежное, страстно-призывное: «пойдет ли он сегодня на дискотеку?». Когда Влад по своей душевной нечуткости позволял себе мягкие критические высказывания, вроде: «мне кажется, он не очень много читает» (на самом деле, Дима вообще ничего не читал), или «у него немного простонародные манеры» (любимое Димино выражение: «не хочешь срать – не мучай жопу!»), то в ответ ему сразу же прилетало озверевшее: «не смей так о нем говорить!», «я тебя сейчас стукну!», или, как проявление открытой жестокости, на грани садизма – «твоя Юля – дура и ноги у неё не совсем прямые!».

Каких-то вещей Влад вообще не мог понять – например, однажды, его тайной миссией было подобраться к Диме поближе, залезть, так сказать, с телекамерой ему в душу, и, под маской друга, прояснить очередной судьбоносный вопрос – что для него важнее в девушке – ум или красота? Уже вовсю страдавший от своего двуличия Влад, тем не менее, отдавая долг дружбе со Степашской (он же с ней раньше стал общаться), исполнил поручение и даже предоставил письменный отчет на двух страницах в их совместной тетради, написанный в форме театральной постановки – с репликами героев, ремарками и не без очевидного влияния Чехова, как-то:

«УПК. Утро. Мужской сортир.

Влад и Дима стоят и курят. Тихо. Где-то далеко слышно, как в сломанном бачке унитаза размеренно капает вода.

ВЛАД (затягиваясь). Дима, знаешь, давно хотел тебя спросить…

ДИМА (сплевывая). О чем?

ВЛАД. Извини за нескромность, но… ты ведь общаешься с девушками?..

ДИМА (недоуменно). А кто ж с ними не общается?.. Бабы, старик – это бабы. Они, как говорится, это… нужны.

ВЛАД. Тогда, ты не мог бы мне прояснить?..»

Далее следовал диалог, исполненный глубоких смыслов и завуалированных подтекстов. Влад, виртуозно кружа, почище того Поля, всё заманивал и вытягивал из ни о чем не подозревавшего Димы всю информацию с тем, чтобы, в финале ловко вывести его на:

«ВЛАД. И всё-таки, старик… что в девушках для тебя главное?

«ДИМА (хитро улыбаясь). А это, старик – смотря для каких целей (выбрасывает в унитаз бычок, который дымясь, крутясь и затухая, долго шипит) …

ЗАНАВЕС»

Влад представил Степашской это драматическое действо, втайне ликуя – теперь, она, наконец, прозреет и увидит, что не такой уж, её Дима, интеллектуал, мягко говоря. Результат его просто потряс.

Степашская долго смотрела на него лучистым взором победительницы, потом изрекла проникновенно и торжествующе, с оттенком легкой жалости к Владовой нечуткости:

– Ну вот, теперь ты сам видишь – как сильно ты в нем ошибался?!

В ту минуту Влад понял – правильно он тогда не стал ничего комментировать о Поле. И ещё он заявил, что с настоящего времени слагает с себя полномочия, и в дальнейшем не может больше состоять на секретной службе её высочества.

С этого дня у них стало наступать некое охлаждение, впрочем, далеко не сразу. Ещё, наверное, по инерции, но Степашская позвала его на вечеринку к себе домой, которую устраивала в честь окончания учебного года – «мертвого сезона», как его называли.

Она же и поручила ему зазвать туда Диму.

О Юле А. речи не шло – она всегда держалась вне всяких шумных сборищ, таков был её стиль. И вообще, вся её личная жизнь оставалась для Влада глубокой тайной, что ещё больше разжигало в нем костер мрачной подозрительности, и без того, правда, вовсю полыхавший. Когда-то давно, единственный, кто, всё-таки, был посвящен в сокровенную тайну – Дима Петров, который, в упор не видя своего счастья, иногда даже сидел с ней за одной партой – спросил у Влада на перемене, знает ли он, кто такой «Макс»?

– Макс?.. Без понятия.

– Тогда плохи твои дела… – задумчиво сказал Дима с видом человека, осведомленного лучше многих.

– Почему?

– Это её парень… Я думал, ты хотя бы насчет этого в курсе…

– Как ты узнал? Она сказала? – Влад был настолько ошарашен, что даже пока не успел начать ломать голову, что ему сделать сперва – застрелиться или повеситься?

– У неё на странице в тетради было написано «Макс». Большими буквами. И рядом что-то ещё.

– Что?

– Кажется, стихи… о нем, наверное, может, об их любви… – Дима даже не сообщал, а рассуждал – отстраненно и не торопясь, с профессиональным равнодушием киллера, заряжающего пистолет перед выполнением заказа. – Хотя, не знаю, не уверен, может это текст песни, какого-то посвящения ему…

Влад был уничтожен, раздавлен и стерт в пыль. Через два урока, правда выяснилось, что написано у неё там было вовсе не «Макс», а «Маркс», а рядом какая-то очередная бредовая цитата из него, которыми их вдосталь пичкали на уроках истории и обществоведения; но за полтора часа Влад успел своими глазами увидеть гибель и превращение в прах этого мира…

… Итак, прихода Юли А. к Степашской не намечалось, следовательно, чисто теоретически, ловить там было нечего. Но у Влада был ещё и естествоиспытательский интерес, посмотреть, как у хозяйки дома будут развиваться отношения с Димой Бамалеем – да, фамилия у него оказалась странной, даром, что сам был красавец. В этот раз Влад никакую предварительную почву для Ани не подготавливал – он ведь уже подал прошение об отставке. Ему было просто любопытно, как всё пройдет.

Это была его первая вечеринка.

К его несказанному удивлению и даже разочарованию, оказалось, что на таких мероприятиях может быть скучновато, причем весьма ощутимо – никаким коллективным буйством тут и не пахло, никто не напился и парочки по углам не целовались; во-вторых, выяснилось – не он один такой нерешительный. Сам по себе, Дима Бамалей или Бомас, как его все звали, никак на Степашскую не реагировал. Когда она,  как бы случайно, раз за разом оказываясь рядом, ненароком спрашивала его то об одном, то о другом, и пыталась затеять хоть какой-то разговор – Бомас совершенно безразлично отвечал, но не более того, и вообще предпочитал держаться вместе с остальной компанией, где главенствовал Шульц и его, с недавних пор появившийся, новый друг – Володя Симонс, получивший эту кличку из-за свой фамилии, созвучной псевдониму бас-гитариста, разукрашенной во все мыслимые цвета, группы «Kiss», чье название с двумя характерными стрелками, юные пионеры и комсомольцы с энтузиазмом, почище любого комсомольского, писали на стенах всех домов и заборов. У Симонса, первого в классе появился видео, Шульц у него дома на этой почве практически поселился, и они вдвоем переводили на общедоступный язык совместно просмотренные триллеры и эротику.

Симонс набрасывал основную сюжетную линию:

– И вот, они, все эти чуваки из колледжа поехали на озеро, там перепились – вискарь бухали, прикинь, прямо из батлов! – и этот чувак Джастин полез целоваться к одной мочалке, а она, типа «не хочу!» и только рассмеялась, и у него съехала крыша, он как бы ночью утопился, но потом типа воскрес, и вот, он приходит из леса, а там, в палатке, эта бабец, ну, та, которая ему не дала – она, с утра типа умывается, а он, такой, снаружи, у тонкой такой палаточной стенки подходит…

Шульц на ходу вносил режиссерские поправки:

– То есть, мы ещё не знаем, что это Джастин, но уже догадываемся, и вот он всё ближе и ближе…

Симонс, усиливая интонацию:

– А в руке у него – нож, во-о-от такой тесак!..

Шульц, ещё на полтона выше:

– Который перед этим у них из-под носа спиз..ил!..

Так они, постепенно нагнетая напряжение, чуть не покадрово расписывали весь фильм, а ключевые сцены для пущего эффекта иногда разыгрывали в лицах.

Все сидели, разинув рты и затаив дыхание. Иногда, кто-то из внимающих всё-таки осмеливался спросить:

– Ребята, а что вы всё только рассказываете? Может, как-нибудь позовете посмотреть?.. Интересно же…

После этих слов Шульц и Симонс теряли к аудитории интерес – они не понимали, как, их, такой захватывающий и волнующий рассказ, можно было прерывать, причем настолько бестактно? Совсем у людей чувства прекрасного нет, что ли?..

В тот вечер дуэт был в ударе, неся в массы сагу о Джастине, а под конец замахнувшись аж на самого «Калигулу»:

– И эти девки прибежали писать на отрубленный член! Сразу, представляешь?!..

Бамалей и Влад смешались с толпой слушателей.

Степашская, однако, в свою очередь, увидев, что Дима никак на неё не реагирует, не пала духом, а переключилась на Влада, без конца вытаскивая его курить, то на кухню, то на балкон, то в другую комнату. Там она развивала ему свои теории об теме одиночества в латиноамериканской литературе, потоке сознания, женском мироощущении, и говорила, что «чувствует в себе силы, только не знает, куда идти – с кем бороться и за что?» …

Так и прошел тот вечер, про который многие девочки потом неожиданно расспрашивали Степашскую, что у неё за шуры-муры с Владом? Она, по её же словам, нагоняя туману, охотно всем поясняла, что разговаривали они «исключительно за жизнь». Бамалей, однако, оставался к ней безучастен: «за жизнь, не за жизнь» – с кем она общалась, ему было решительно всё равно.

Владу оставалось только записать в своем дневнике, в подражание новомодному сленгу:

«У Степашской обломился её кадр с Бамалеем… Юли А., к сожалению, там не было… Зато, есть и хорошая новость, в Поленово едет восьмой класс. Там будут очень симпатичные девочки – моя слабость» …

Да, пора признаться – в платоническом смысле, Влад был чрезвычайно любвеобилен. В сердце его всегда царила Юля А., но бывали моменты, когда… Он сам не мог толком объяснить, но стоило хорошенькой девушке самой с ним о чем-нибудь заговорить и при этом подойти достаточно близко, так иной раз такие мысли в голову начинали лезть – святых выноси! Иной раз чуть не до поцелуев доходило… в его воображении, разумеется. Он правда не очень понимал, как технически это осуществимо, но в кино же видел. Все видели. Да и невеста Андрея Болконского, Наташа Ростова, если верить автору, в этом очень даже неплохо разбиралась, причем, помнится, сама-то помладше была. И князя Андрея это не остановило!.. Так что, Влад пока пребывал в недоумении – комплексовать ли ему по поводу таких чудовищно порочных мыслей или нет…

Логика подсказывала – вряд ли имеет смысл стыдиться, это же вроде как игра, причем довольно распространённая в мире взрослых. Не мог же сам граф Лев Николаевич ошибаться? Но всё равно внутри сидело противное чувство, какой-то назидательно-обличающий перст: «Это нехорошо, это стыдно, это и есть – грех!». В памяти немедленно возникали тонкие шелестящие страницы эмигрантского издания Евангелия в мягкой зеленой обложке, осыпающаяся позолота оклада старинных икон с потемневшими, будто обугленными ликами и сурово сомкнутыми ртами, опять-таки кого-то обвиняющий Раскольников, почему-то в исступлении и с топором. В голове у него «всё смешалось», беспробудно и напропалую.

Но вслед за понятной сумятицей, логично вставал вопрос «что делать?».

Итак, Владу светила летняя практика в совершенно дивном месте. На крутых каменистых и глинистых обрывах, вдоль вольно изогнувшегося русла Оки, среди романтически пленительных пейзажей (что как нельзя лучше откликалось его душевному настрою) был расположен музей-усадьба знаменитого художника Василия Поленова, имени которого и была школа, в которой Влад учился. Он уже успел побывать там – его, с Петей Тонким, однофамильцем и дальним родственником одноклассницы Наташи, возили на работы по подготовке летнего лагеря. Ездили они туда тесной мужской компанией, и в памяти у Влада остались удивительно красивые виды с песчаного карьера на другой берег, спокойное сельское кладбище, несколько запыленных комнат с такими же окнами и матрасами, и игравший у них до глубокой ночи маленький кассетный магнитофончик с записями F.R. David, Black Sabbath и наимоднейшей тогда французской группы Telephone.

F.R. David Владу нравился, особенно номер «Pick Up the Phone», Black Sabbath он не очень понимал, но временами чувствовал, за всем за этим есть что-то настоящее, искреннее, хоть и странно выраженное, а у Telephone он очень любил песню «Autre Monde». Эту группу нахваливали продвинутые ребята, приезжавшие из Парижа. Они говорили, что от неё там сейчас все «тащатся». Вечером Влад выходил наружу и глядя на ночное небо, по давней своей привычке предавался мечтам о городе Париже, где, наверное, его сверстники живут какой-то своей, уму непостижимой, почти потусторонней жизнью, и, даже, может, так же выходят ночью посмотреть-помечтать на звезды… Молодые французы в группе «Telephone» пели: «Je revais d’un autre monde». А каков он, их мир? Он же изначально, по определению, должен быть совсем-совсем другой…

Ещё в памяти осталась жутковатая история, когда они с Петей пошли на склад, чтобы забрать оттуда упаковки с джемом и перенести их в лагерь. Дело было в сельской местности у Тарусы, в лесочке, через который проходила одноколейная железная дорога. Едва они зашагали, рот у здоровенного Пети, как водится, раскрылся и больше не закрывался – он, как всегда, сплошь да рядом, фонтанировал – и, в один момент, рассказывая то ли очередной анекдот, то ли свежую байку, делая шаг, перед тем, как поставить ногу между рельсами, он вдруг задержал её в воздухе, буквально на мгновение. И в тот момент, когда Петя, непонятно почему, на сотую долю секунды замер, этот самый рельс под ним, быстро, сам собой подвинулся, чтобы вплотную сомкнуться с другим таким же, точно под его ступней. Балагур Петя осекся, побледнел, и Влад тоже. А затем, через три минуты, прямо на них из-за поворота выехал погромыхивающий электровоз с прицепленным составом и прокатился ровно по тому месту, где была эта автоматическая стрелка и, где была бы сейчас намертво зажата Петина нога, не задержи он её тогда, по необъяснимой причине, в последний момент… Их ещё до вечера временами чуть поколачивало, когда они об этом вспоминали. Они с ним вообще тогда вроде сдружились, но дальше, по приезде в Москву, жизнь как-то разнесла. Возможно, потому что Петя учился в параллельном, а может что-то ещё – какая-то трудноуловимая разница мироощущений. Те самые вопросы личных симпатий – антипатий, которые изначально всегда неясны и непредсказуемы…

Теперь же, в Поленово Влад проводил дни в ожидании восьмого класса. Но первое же, чем был он был шокирован по его приезду, это тем, что большинство мальчиков и девочек там было, ещё с незапамятных времен – примерно, как год-полтора, разбито по парам. Такой массовости участников даже в его родном классе, имевшим в этом смысле скандальную репутацию, не наблюдалось. Те же Поль и Шульц – эти живые легенды большого секса, даже они, вроде как, ничего ни с кем не крутили в школе – только на стороне отрывались, судя по их красочным рассказам, напоминавшим письма читателей в редакцию журнала «Плейбой». А тут – такая завидная всеохватность!..

Среди парней почти сразу образовалась компашка, которая, на удивление легко и быстро, приняла Влада в свои ряды. Она, конечно, существовала и до него, просто ребята в ней стали сразу открыто выказывать Владу расположение, и, впервые за долгое время, он почувствовал себя не лишним, а скорее, наоборот – востребованным. К нему однозначно прислушивались, звали повсюду с собой, на его мнение ссылались во время каких-то коллективных споров, и вообще, порядки здесь были значительно мягче и демократичней, чем в его собственном классе.

Основных лидеров было трое. Паша Комась – общительный, с украинской родней, тоже приехавший из консульства в Швейцарии, но почему-то любивший везде повторять, что «постиг не только хорошую сторону жизни, но и говенную». Прямо интересно было – вот, какую такую «говенную сторону» он там, у себя в Цюрихе постиг? Или это на них на всех так Швейцария влияет?.. Также на общем фоне выделялся высокий и широкоплечий, с несоразмерно развитой нижней челюстью, Глеб Селезнев – мрачноватый, немногословный, харизматичный, приехавший из Туниса, и по этой причине свободно болтавший и по-французски, по-итальянски, и даже по-испански. «У них там всё телевидение на этих языках» – флегматично, чуть устало пояснял он, напевая какой-то очередной хит на непонятном наречии. Был с ними ещё Вован Умнов – губастый, немного нескладный, юморной парень из интеллигентной арбатской семьи.

Все вместе ребята, когда были не заняты на различных хозработах, азартно, до позднего вечера рубились в настольный теннис или ходили на Оку, иногда даже ночью. Единственное что одолевало их неотвратимо, словно какая-то напасть – вступившие в пору позднего полового созревания молодые люди, очень много и без конца, как бы это помягче… трепались. Это было что-то вроде всеобщей эпидемии, напропалую бессмысленной и совершенно беспощадной.

Например, после ужина Паша Комась вдруг говорил, обращаясь сразу ко всем, и тем самым набрасывая основную тему, как, если верить знатокам, это делают джазовые музыканты:

– Никогда не забуду тот день, когда я первый доказал, что прыщи бобра – это его соски!

Вован подхватывал:

– Неправда, ты тогда вообще был под кокаином, всю подготовительную работу провел я, я же первый привез этих бобров с островов у мыса Горн! Это была страшная экспедиция, мы съели все доски на корабле и выпили весь мазут. И кстати, я первый в мире доказал, что мазут изобрели еноты!

Глеб:

– Ребята, вы все – жуесосы! Те еноты были не еноты, а перекрашенные кролики, и лично я их купил по дешевке у Дастина Хоффмана, когда в Нью-Йорке мы с ним бегали по полю вокруг зоопарка…

– При чем тут зоопарк, если я прекрасно помню, как вы бегали вдоль Гудзона, а мы с Вованом ещё за вами гнались, потому что вы не хотели признать тот неоспоримый, тысячу раз мною доказанный, факт, что прыщи бобра – это его соски!..

И так далее, замысловатыми длинными кругами, с периодическими перерывами на хохот, чтобы отдышавшись, начать опять и так – до бесконечности…

Классная руководитель восьмого класса, сильно располневшая женщина с короткими, крашеными в фиолетовую седину волосами, хоть и слыла в доску своей, но иногда на этот дурацкий треп выбешивалась, и говорила что-нибудь колкое, на грани грубости, типа:

– Терпеть не могу этот ваш словесный онанизм!

Все замолкали, Влада это коробило, и он мог иногда, на правах старшего, позволить себе запустить что-нибудь, не менее жесткое в ответ:

– Конечно, тут же все онанисты кругом, правда, Лидия Сергеевна?

Она, с трудом сдерживаясь, бросала в ответ тяжелый взгляд, мрачнела, но замолкала и отходила куда-то в сторону, например, к большой кирпичной печке, на которой постоянно варили в эмалевых кастрюлях гречневую, рисовую или манную каши. Атмосфера постепенно разряжалась и через какое-то время ребята опять принимались за свою пустопорожнюю болтовню.

Позднее, Влад иногда думал – что, в то время, заставляло их вот так, часами, почти не закрывая рта, без перерыва сотрясать воздух? Бессмыслица же, очевидная и тупая, если честно, а их это очень занимало?.. Влад не помнил, сам ли он пришел к этому выводу или где-то прочел, но в конце концов он решил, что, возможно, таким образом они выплескивали нерастраченную, тоннами в них бродившую, тинейджерскую энергию, а также, подсознательно пытались обратить на себя внимание, неважно кого – хоть чьё-то.

Внимания им, как и всем подросткам, правда не доставало. Про себя ребята их поколения и их среды рассуждали примерно так:

– Все же подвиги уже совершены, должности получены, деньги заработаны, дачи построены, квартиры куплены – советская карьерно-номенклатурная система давно устоялась; все кругом говорят, что только в институте и начнется наконец настоящая жизнь, с независимой юностью, с, по-настоящему, интересной учебой и с романами-дискотеками-такси-барами, но этого дожить ещё надо. А внимания-то хочется сейчас… Чем мы хуже каких-нибудь «Duran Duran»? Почему только они на постерах «Bravo» с шикарными мочалками, одетыми в офигенное сексуальное белье? Моя девчонка позволяет мне себя пока только целовать. А мне пятнадцать, мне уже давно большего хочется. Ладно там «Duran Duran» – у них жизнь действительно другая, но ведь и отечественный кумир Гребенщиков поет:

«Хочу я с всех мочалок застебать…»

Ну уж, нашего родного, Гребенщикова-то, мы, наверное, точно не хуже? …

Однажды они поведали Владу, как совсем недавно, только перейдя в седьмой класс, крупно разыграли Глеба, пригласив в гости к Паше Комасю, когда у того родители уехали на дачу. Глеб зашел к нему в квартиру, а Паша, Вован и третий парень – Женя, сидели в гостиной, все втроем положив ноги на стол, перед каждым – початая бутылка французского коньяка «Courvoisier», наполненный округлый тонкостенный бокал, и – развернутый номер «Плейбоя». И курили все «Marlboro», естественно. Глеб чуть в обморок не упал. Тогда, ещё год назад, этого было достаточно…

… Часто Влад с Петей Тонким, который тоже приехал в Поленово, вечерами, после ужина с гречкой, черным хлебом и тушенкой, прятались за поленницей, подальше от учителей и закуривали какие-то, совершенно непонятные, купленные Петей где-то там же, поблизости, индийские сигареты «Ramita» с довольно странным, подозрительно душистым запахом. Сначала они молчали, как бы, ожидая, пока никотин или, что там было в этих сигаретах, дойдет до нужных рецепторов. Через минуту-другую начинался неторопливый вдумчивый диалог.

Петя, затягиваясь, говорил что-то вроде:

– Симонс рассказывал – однажды на даче он выпил столько пива, что вышел на улицу, расстегнул ширинку, достал, стал отливать, закурил сигарету, всю до конца выкурил, выкинул бычок, а у него ещё вовсю хлестала струя…

Влад высказывал свое мнение:

– Симонс – парень неплохой, только преувеличивает всегда… Сколько ему в прошлом году родители продуктов с собой надавали! У него отец – разведчик, только не говори никому, это он мне по секрету…

– Не скажу, хоть мне он тоже самое говорил. И что его отец?

– Родители его снарядили. Он сумки достал, показывает мне и говорит: «Ну, говно мы точно есть не будем!». А там – французский сыр и финская салями… И книжку про Джеймса Бонда привез. На английском. Там на обложке японки голые, купаются в бассейне. Он потом на неё чуть не всю ночь…

– Что?

– Ну, это …

– Того? – спрашивая, Петя делал характерный возвратно-поступательный жест, будто одевал втулку на трубу.

– Ну да.

– А-аа…

– Нет, он нормальный парень, только свистит очень много…

В другой раз они закуривали:

– Ты после школы куда – в институт?

– Ясен болт! Не в армию же. Хотя, кто его знает…

– А что?

– Если не поступлю – придется идти…

– Там, говорят, страшно…

– Вдруг Афганистан?

– Там и без Афгана хватает! Дедов всяких…

– Лучше не идти…

– А ты куда будешь поступать?

– На международные отношения. Родители хотят, чтобы я на журналистику шел, но…

– Что?

Петя внезапно выходил из себя:

– Улицы лучше буду подметать, вот что!

– Почему?

– Проститутки они все! Все эти ваши международные журналисты…

– Я тут вообще ни при чем…

Так они болтали до тех пор, пока кто-нибудь с кухни шепотом не кричал им:

– Шухер! Лидия Сергеевна идет!..

Или их начинали подкалывать девчонки, которые, кто бы мог подумать, совершенно случайно проходили рядом и так же нечаянно остановились:

– Ой, там Тонкий и Станиславов!.. Ой, что делают! Что вы там курите, пойдем с нами на Оку?.. Тонкий, я буду в пеньюаре, обещаю!.. Станиславов, ты так на Гребенщикова похож, тебе одна девушка записку написала, я потом передам!..

– Что такое «пеньюар»? – спрашивал Влад Петю…

Старожилы Поленова тщательно собирали и хранили легенды местного фольклора. Например, числившийся кузнецом, Боря – молодой мужичок с жиденькой бородкой и в джинсах, совсем небольшого росточка, лет тридцати, о котором никто толком ничего не знал, все только шепотом, как страшную тайну, повторяли, что «он – каратист»; так вот, этот внешне невзрачный Боря любил рассказывать страшилки о каком-то чокнутом леснике по фамилии Фигнер, сгинувшем в ближайшем лесу, и его сумасшедшей белой лошади, разделившей с ним его загадочную и трагическую судьбу. Оба они, получается, с концами пропали в этой треклятой лесополосе, никто их никогда больше не видел, но, привидение, говорят, осталось, и теперь ночью, вероятно, в поисках духовного успокоения, часто там бродит. Причем, именно лошадиное привидение. Всё это тихо и бесстрастно рассказывалось бородатым Борей, на ночь глядя, перед печкой, с потрескивавшими в ней поленьями, с задумчивым и отрешенным выражением на лице, что несомненно усиливало эффект. Девушки громко ужасались, ахали, потом несколько демонстративно боролись со страхом возвращаться одним по темной дороге к себе в корпус, чтобы, в конце концов попросить ребят проводить их. Те, с оттенком обреченной мужественной усталости, соглашались, неторопливо вставали со скамеек и, только что не поправляя на ходу воображаемое оружие и передергивая затворы, шли вслед за ними. Выгоду таким образом получали все. Девочки, будучи не в школьной форме, по дороге позволяли подробно разглядывать со спины свои стройные юные фигуры, а парням было в охотку вместе пройтись лишний раз по темноте и почувствовать себя героями, не боящимися ни белых лошадей, ни привидений, ни самого черта.

Влад решил в этом вопросе не отставать от других, доказать себе и всем, что он тоже не молокосос, и, с этой целью, сходить ночью на ближайшее кладбище, намеренно, совершенно один. Так сказать, инкогнито. Он дождался, пока стемнело, все разошлись по комнатам, и, никому ничего не сказав, вышел из корпуса. Идти на кладбище надо было вдоль Оки. Ночь была дивной, темной, ярко-звездной, тропинка большей частью проходила на открытом пространстве поверху обрыва и идти по ней было замечательно приятно. Ночная тьма дышала на Влада тысячью, едва ли не впервые им различаемых, первобытных ароматов блаженно и неторопливо остывающей земли, совсем далекого затухающего костра, теплой осыпающейся золы, душистых трав с поля и густой свежей прохладой реки. Его настроение поднялось и шаги убыстрились. На той стороне Оки проезжали грузовики с зажжёнными фарами, они забирали и отвозили песок из карьера напротив. Выйдя на самую высокую точку обрыва, Влад остановился, чтобы полюбоваться этой удивительной картиной – глубокой, сине-фиолетовой темнотой ночи, у воды слегка туманной, распластавшейся во весь горизонт панорамой другого берега, и маленькими огоньками фар, которые бесстрашно пронизали эту тьму под звездами и, в то же время, как-то совсем доверчиво и наивно, тихо урчали двигателями. Глядя на движущиеся огоньки, Владу подумалось о том, что, и до него, может, многие века назад, кто-то стоял над обрывом и также смотрел на движущиеся огоньки под звездами на противоположном берегу. Было в этом всем что-то загадочное, обещающее и зовущее в какую-то прекрасную неизвестность.

Постояв несколько минут, Влад пошел дальше. Придя на Бёховское кладбище, он, с некоторым удивлением, обнаружил, что ему там вообще не страшно – наоборот, отовсюду на него веяло умиротворением и покоем. Скорее, это он, со своим немного вульгарным поиском острых ощущений, привносит в это чудное тихое место какой-то сумбур. Для верности он ещё присел на скамейку перед ухоженной могилой, где огромный, покрытый лаком, сосновый крест блестел ярко-желтым светом в лучах луны, но быстро понял, что ему совестно нарушать глубокий сон здешних обитателей и лучше будет уйти. Ему казалось, будто он без спроса зашел к хорошим людям в гости, поставил их и себя в неловкое положение, и теперь надо побыстрей сваливать.

Обратную дорогу он решил сократить, пройти через поле, а потом сдуру поперся в лес. Это оказалось ошибкой – тут впечатлений ему хватило. Началось с того, что где-то за деревьями, превратившимися вдруг в одну сплошную, непроходимую, заколдованную и мрачную чащу, что-то (или кто-то), без конца ухало и трещало. Это само по себе нагоняло жути. К этому добавились корни и ямы, расплодившиеся немедленно и в огромном количестве, о которые, Влад, чертыхаясь, постоянно спотыкался, и, из-за которых, в любой момент рисковал грохнуться оземь. Потом ещё добавились чьи-то тонкие, жесткие, царапавшиеся руки-пальцы, без всякой устали и меры, хватавшие его за рубашку и хлеставшие по лицу. Он сперва испугался, потом сообразил, что это, должно быть, просто ветви, невидимые в темноте и потому такие противные. Но всё равно, их агрессивная назойливая цепкость нервы ему мотала. Затем, к уханью и громыханью за деревьями, добавился громкий треск и топот в ближайших кустах. Всё это вкупе со спотыканием, цеплянием, разрыванием рубашки и оголтелым хлестаньем. В довершение картины, Владу, как нельзя вовремя, вспомнились проникновенно-отрешенные рассказы кузнеца Бори об исчезнувших лесниках и их сумасшедших лошадях. Тут они все разом к нему и пришли. Едва он только спотыкался в очередной раз, его тянули за рубашку и хлестали по лицу, раздавался треск в кустах и ухало, как тут же, за соседними деревьями начинали явственно проступать очертания крупно оскалившейся белой лошади, и, стоявшим рядом с ней, дьявольски ухмылявшимся, чокнутым лесником, со зловеще поблескивавшей лысиной и съехавшей набок засаленной брезентовой кепке. В один момент, ему вообще показалось, что он вышел на какое-то древнее заколдованное болото. Перед ним была странно-спокойная гладь, над которой в черном воздухе висели дрожавшие разноцветные огоньки, снова в параллель что-то ухало и гукало, только теперь где-то подальше; лошадей уже не наблюдалось, но от этого было ещё страшней, уже, буквально, мороз по коже, потому что до Влада дошло, что он окончательно заблудился, отсюда уже не выйдет, тут же умрет и вероятней всего присоединится к леснику и его спиритической белой подруге.

Он сумел взять себя в руки, развернуться, уйти от болота, затем, каким-то невероятным образом, инстинктивно ожившим чутьем, которое в таких случаях принято называть «звериным», смог отыскать нужную тропинку, пройти по ней прямо; потом вдруг, выйти к полю в совершенно другом месте, и понять, что находится он вовсе не так далеко от их лагеря, как ему тогда, в лесу, казалось.

Самое удивительное, что и в самих корпусах ничего не изменилось. Ребята шатались туда-сюда, полусонные или озабоченные («где бабцы, не видел?»); те, кто не спал, а жил ночной жизнью (а таких традиционно было большинство), продолжали действовать по своему привычному распорядку и никому, казалось, не было никакого дела… Только Глеб и Паша, увидав Влада, сразу к нему подошли:

– Ты где был? Мы тебя искали… Пошли на Оку!

Они сходили на Оку, в очередной раз помечтали, покурили, потрепались и кто-то высказал мысль о том, что неплохо было бы как-нибудь сплавать на тот берег. У Паши был в самом разгаре роман с одноклассницей, симпатичной татарочкой по имени Лола. А у Влада, где-то глубоко, сидела на ту Лолу обида и, вместе с тем, ревность к Паше, потому что, раньше, до того, как закрутить с Комасем, восточная красотка оказывала и Владу знаки внимания. Что-то, что он так воспринимал. То улыбнется ему этак, с подтекстом – не по-школьному игриво, то взглянет вызывающе долго и пристально, с пляшущими золотистыми чертиками в зрачках, то, при его появлении, начнет в голос смеяться в унисон с подругами, посматривая в его сторону и обсуждая явно его, то сами её наперсницы, иронически хихикая, подойдут к нему, и ни с того, ни с сего протянут какую-нибудь тетрадь:

– Ты не мог бы передать это Лолочке?..

Влад в таких случаях краснел и немедленно придумывал какой-нибудь идиотский повод, чтобы срочно смыться. Крича что-нибудь, типа:

– У меня политинформация в подшефном классе! – он уносился вниз по лестнице, оставляя торжествующих Лолиных одноклассниц уже откровенно заливаться хохотом ему вслед.

Политинформация у него и вправду была, и он действительно должен был её проводить, но не настолько же он был психически больной, чтобы из-за этого пренебрегать возможностью пообщаться с интересной девушкой. Опять его преследовал зажим, вечная неуверенность и комплексы… А по поводу той общественной нагрузки – его совершенно подкупило то, как, когда он ещё был пионером, к нему подошел холеный, склонный к полноте, член комитета комсомола из потомственной мидовской семьи, и предложил создать и возглавить шефскую работу в школе, поскольку, как он выразился, она находилась здесь в «совершенно эмбриональном состоянии». Прямо так и сказал. Хорошо, не в «постэмбриональном» …

… Итак, в ту ночь на Оке, кто-то из ребят высказал мысль, что, здорово бы было, сплавать на противоположный берег – ведь там есть какое-то несусветное дикое болото – с тем, чтобы нарвать для девушек цветов – редких экземпляров, которых, разумеется, на этом берегу не отыскать никогда, днем с огнем, и это точно. Совершить, как бы, скромный маленький подвиг, дабы скрасить, таким образом, серую прозу девичьих будней. У Паши как раз произошла какая-то размолвка с этой его Лолой, так что, сейчас букет с того берега пришелся бы как нельзя кстати. Владу идея тоже сразу приглянулась. Отчего бы в очередной раз не проверить себя, не сгонять туда и не нарвать цветов, тем более в таком опасном месте? Звучит до ужаса романтично, да и, чего греха таить, в глубине, Влад, может, и рассчитывал на то, что загадочная татарочка Лола (воспринимаемая им в своих мечтах только как черноокая креолка – гремучая смесь между красоткой-дочерью островного губернатора и какой-нибудь роковой пираткой из романов Сабатини, в белом кружевном бальном платье с открытыми смуглыми плечами, с острым кинжалом на подвязке, где-нибудь в неожиданном месте), ежели она с Пашей сейчас в разладе, так, может, наконец, и в его сторону обратит свои жгучие взоры?.. А что – Юли А. сейчас рядом нет, тем более, что с ней, вообще, будем откровенны, пока, как-то никак; под Пашу Комася он никоим образом не копает, поскольку они с ним поплывут вместе и шансы у обоих будут равные, даже наоборот – перед Лолой у Паши изначально будет преимущество более раннего старта и багажа накопленных отношений…

Так почему не попробовать?

Само болото, как им рассказал все тот же местный кузнец Боря, лежало где-то километрах в трех, вверх по течению. То есть, прежде чем переплывать Оку, надо было вдоль неё подняться. Сразу после обеда, Паша и Влад направились туда. Поскольку русло реки местами изгибалось, они решили где-то срезать, пройти через лес, где сразу же и начались проблемы. Сперва они угодили в какой-то бурелом, потом сухостой. И через то, и через другое – омертвевшие поваленные стволы, торчащие во все стороны острые сучья, надо было продираться, и с большим трудом. Потом возник непредвиденный извилистый ручей, который тоже надо было переходить вброд, и на склонах которого земля по два раза обсыпалась и под Пашей, и под Владом. Они падали в воду, тянули друг другу ладони, вытаскивали, потом сидели, прислонившись к стволам, с подрагивающими руками и не могли отдышаться. Наверное, если бы кто-то из них пошел на это дело один, он уже бы давно от всего отказался. Но между ними, при безупречно выдерживаемым рыцарско-джентльменском кодексе, где-то, всё-таки, затаился элемент соревнования: от кого будет приятней получить цветы роковой Лоле – от Паши или Влада? Кого она удостоит долгим пристальным взглядом креольско-татарских глаз, и с кем пойдет в как бы естественно подразумевающуюся, длительную поздневечернюю прогулку тет-а-тет на Оку со всеми сопутствующими атрибутами, от которых у Влада сразу захватывало дух и перехватывало сердце?..

Потому оба решили идти до конца. Через чащи, сухостои, ручьи и болота. Влад даже не ожидал от Паши такой прыти. Он думал, цюрихский Паша вот-вот выдохнется, захнычет и запросит сворачивать экспедицию. А он – нет, всё шел и шел, иногда даже в чем-то опережая Влада, видно страсть придавала ему силы.

Они даже как-то незаметно навострились видеть друг друга боковым зрением и общаться междометиями. Паша проламывался через кустарник, падал в ручей и кричал:

– Сам!..

– Смотри! – Влад шел дальше.

Через пару минут Паша его догонял:

– Х..ня!

– Молоток!.. Туда! – Влад указывал направление.

Наконец, перемазанные, запыхавшиеся и изрядно потрепанные, с разбитыми ладонями, коленями и поцарапанными лицами, они вышли к Оке. У Паши был с собой свернутый надувной матрас, который они рассчитывали использовать в качестве плавсредства для переправы героически добытых цветов. Или, в случае, фатального исхода… ну, в общем, понятно. До этого, конечно, доводить не собирались, но, тень чего-то такого в воздухе временами нет-нет, да проносилась.

Влад до последнего надеялся, что, выйдя на берег, Паша обессилено опустится на песчаный берег и скажет:

– Всё хватит, ну его! Иди дальше сам, если хочешь…

Ничего подобного. Паша, одновременно с Владом, деловито снял кроссовки, майку, шорты; они покидали это на матрас и примерились в точку на том берегу:

– Всё правильно – вышли там, где хотели…

Потом пожелали друг другу:

– Ни пуха…

– Тебе тоже… В случае чего – кричи!..

– На том берегу увидимся…

Перед самым заходом в реку, Влад, по дурацкому совпадению, впервые в жизни увидел, как прямо в воде, противоестественно легко рассекая её толщу, плывет змея. Наверное, это был какой-нибудь водяной уж или полоз. Он, извиваясь угрожающе гибко, как какой-то мерзкий зловещий интеграл, аномально быстро уплывал от берега. Влада передернуло, он не стал лишний раз пугать Пашу, но про себя подумал:

– В воде такая подплывет и тут же – «здравствуй инфаркт» !..

Изначально они рассчитывали, что двигаться по реке будут вместе, по очереди помогая друг другу толкать матрас. Но зайдя в воду и проплыв первые несколько метров, едва хлебнув и ощутив вкус серовато-прозрачной, пресной воды, которая не выталкивала наверх, как плотная морская, а наоборот, вероломно проваливалась под ними и тянула ко дну, они вдруг с ужасом осознали, что их со страшной силой начинает сносить вниз по течению. Владу стало страшно. С самого дна памяти, моментально всколыхнулся и закружился, как искусственные снежинки в стеклянном шаре, вихрь, услышанных когда-то в глубоком детстве, историй про то, как кого-то куда-то «засосало», и «унесло течением», а потом и «выбросило на берег», и «все ходили смотреть синего утопленника», а то и вообще, самое жуткое, которое дальше там было – что-то про «утянуло под винты» …

Испуганный Влад покосился в сторону Паши. Тот, тоже задыхаясь, с выпученными глазами и перекошенным лицом, но всё ещё греб в сторону треклятого болота. Матрас от него стремительно дрейфовал к Владу.

– Сносит! – крикнул Влад Паше.

– Знаю!..

– Плывем? – на всякий случай уточнил Влад.

– Плывем!..

«Упорный!» – почти на грани уважительной ненависти думал Влад, пока они, пыхтя и захлебываясь, продолжали заплыв. Теперь Влад, поскольку напрягался не так активно и позволял течению себя немного сносить, плыл быстрее и толкал перед собой матрас. А Паша, придерживаясь прямой линии, двигался медленней, зато точнее к цели. Мысли в голове Влада клубились беспорядочно, словно в кипящем котле, но, две, пожалуй, можно было выделить: «только бы не змея!» и «не хочу под винты!». Да и, пожалуй, ещё «додержаться, доплыть!». Вот так – не веря в себя, однако отказываясь сдаваться уже просто из принципа (Влад, так точно), не совсем адекватные молодые люди продолжали грести, со сбитым дыханием, болтающимися беспомощно руками, и, по-прежнему, ежесекундно отплевываясь от воды. Наконец, как бы это не было невероятно, другой берег стал понемногу приближаться, потом увеличиваться так, что уже можно было разглядеть песок, водоросли, какие-то, лежащие на нем, речные изломанные коряги; а потом и вовсе, он вдруг укрупнился, ещё чуть-чуть и его уже можно будет коснуться рукой, ощутить столь желанную сладостную твердость и неподвижность земли – они ещё раз напряглись, подергались судорожно и в ту секунду стало ясно, что они приплыли.

Они вылезли на берег, минут пять пытались отдышаться, их плечи, руки и ноги по-прежнему ходили ходуном. Наконец, они стали осматриваться и поняли, что им надо подняться ещё немного, по пологому склону от берега – болото было чуть выше. Это оказалось даже как бы не болото, а что-то наподобие большой зелено-черной поляны, только не с твердой, а с расползающейся и хлюпающей под ногами, поверхностью – вероятно, какой-то размокший слой торфа. И не трава кругом, а камыши и тина. Но зато – цветы! Их, правда, было много. Влад и понятия не имел, как они называются. На Старом Арбате и в наглухо заасфальтированном Плотниковом переулке такие не росли. Тут они большей частью были желтые. Попадались синие и белые – все небольшие. Какие-то ещё, странно вытянутые, бардовые. Влад и Паша, торопясь, рвали их, сами до конца не веря, что у них получилось – они приплыли на этот берег и высадились в цветочном царстве. В голове у Влада лейтмотивом слышались ритмичные щипковые аккорды и любимый хриплый голос:

«Ведь на нейтральной полосе цветы

Необычайной красоты» …

Теперь он видел, что это была правда, великий поэт не обманывал. И можно было рисковать за такую красоту, она того стоила. Ведь, и в той песне, кажется, оба командира-пограничника, погибли за эту благодать…

Букеты – все, что удалось в них собрать, они положили на резиновый матрас. Надо было плыть обратно. Не верилось, что у них получится, но грела мысль, раз однажды уже смогли – авось, второй тоже, как-то вывезет? Да и выхода другого не было.

Они опять кивнули друг другу:

– Давай…

– Двинули…

– На том берегу…

– Кричи, если что…

– Ты тоже…

И снова, пройдя до нужной глубины, оттолкнувшись кончиками пальцев от ускользавшего и противно рассыпающегося в мелкий прах, песчаного дна, стали грести. Второй раз было не так страшно. Опыт уже был и возможные трудности они учитывали – не пугались отчаянно, когда их снова начало сносить, не крутили панически во все стороны головой в поисках змей и пароходов, да и силы уже примерно могли рассчитать. И, всё-таки, минут через пятнадцать обратного заплыва, Влад почувствовал, что больше не может. Ни морально, ни физически. Он даже не особо испугался, потому что такие идеи к нему уже приходили. Но тут его уже решительно всё достало, силы кончились, и, в метрах в пяти от берега, он просто плюнул на всё, бросил безвольно ноги и позволил им опуститься самим собой – будь что будет, а мне уже… Но на самой глубине пальцы вдруг уткнулись в рыхлый песок. Оказалось, здесь едва-едва, но уже можно было стоять. Цепляясь за дно чуть ли не ногтями и переставляя ноги шатко и неуверенно, как на неуклюжих ходулях, он сделал ещё два шага и обернулся к Паше, который, чуть поотстав, плыл всё так же прямо, и на обратном пути была его очередь толкать перед собой матрас.

Сил у Влада хватило ровно на то, чтобы только, с усилием высвободить из воды совершенно неподъемные, ставшие чугунными, руки и молча поднять их над головой. Пашина реакция была идентичной. Выбравшись, они опять, ни слова не говоря, повалились на спасительно-неподвижный берег.

Отдышавшись и придя в себя, они поднялись и сдержанно-корректно поздравили друг друга:

– Ну, ты здоров, однако!

– Куда мне до тебя…

Разобрали и положили цветы в заранее припасенные пакеты – конспирация же. С удивительным единодушием решили, что обратную дорогу нигде срезать не будут и пойдут по гладкой ровной тропинке вдоль реки. Пусть так выйдет дольше, но сил на очередные обвалы и сухостой уже ни у кого не осталось.

И всё же, по пути, они с увлечением вслух размышляли – каким образом преподнести Лоле цветы? Они же изначально претендовали на некую анонимность. Всё задумывалось как акт чистого бескорыстного ухаживания. Мы тебе, наша восточная принцесса, дары приносим, и совсем даже не простые, а экзотические, в борьбе и подвигах добытые – ну, а что и как делать дальше, ты уж, будь добра, сама как-нибудь разберись. Ещё на подходе к их корпусу – а дело шло к ужину, и все обитатели из него то и дело выходили – они издали увидели Лолу, которая сразу же застыла столбом посреди дороги и стала внимательно их разглядывать. Они сделали вид, что ничего не поняли, поднялись на второй этаж, открыли дверь в комнату девчонок, благо там никого не было, и положили цветы на её кровать, которую вычислили без труда, ибо, как пояснил обидно осведомленный в этом вопросе Паша – «она с обезьянкой дрыхнет». На ту койку с мягкой куклой они и возложили свои бурные чувства, замаскированные под болотные цветы.

Однако, ещё с того момента, когда Лола, завидев их, остановилась, Влада стали посещать дурные подозрения на свой счет, и дальше они, с убийственной точностью стали подтверждаться. Первые же, кого они встретили – Глеб и Вова – вместо приветствия сразу наехали на Пашу: как так, почему он поплыл куда-то без спроса – им-то конечно всё равно, но вот, Лола, блин, что-то, то ли прознала, то ли почувствовала, и только что устроила по этому поводу им крупную выволочку. То есть, просто наорала на них. Влад, который, к этому моменту уже всё для себя понял, но на всякий случай ещё раз уточнил – а из-за кого конкретно она так вспылила?

– Из-за Паши, конечно! – оба ему ответили.

Владу вновь стало всё ясно.

Очередной пролет.

Обидно. И что, так теперь всю жизнь? По всей видимости – да…

За ужином на них посматривали как на героев. Это, конечно, грело душу. И было бы ещё приятней, если бы Паша и Лола не исчезли вместе, внезапно и синхронно, сразу после ужина. Но это произошло. Вслух никто ничего не комментировал. Хорошо ещё, к Владу не приставали с расспросами, типа: «Ну а, ты кому дарил цветы? Тебе-то, оно было зачем?».

Вечером, по устоявшейся традиции Глеб, Вова и Влад пошли гулять на берег, а на обратном пути, из кустов возле кухни, их остановили не самым остроумным, если не сказать, тупым, восклицанием:

– Э!..

Они обернулись.

Вероятно, Паша считал, что это будет очень круто в Лолиных глазах, если только произнести небрежно: «Э!» – а приятели уже оборачиваются…

В сгустившихся сумерках, среди буйно цветущих зарослей боярышника и калины, Лола и Паша сидели, почти прижавшись друг к другу, на скамеечке за поленницей. Парни подошли к ним. Завязался какой-то малозначительный разговор. Все делали вид, что всё в порядке. Наверное, так оно и было для всех, кроме одного участника. Главной задачей Влада было никак не проявить свою уязвленность. Да, всё именно так, как надо. Он очень счастлив за ребят. Правда. Искренне. Он тоже поддерживал, как мог живо, общую беседу, смеялся о чем-то с Пашей и даже спрашивал у Лолы, какое место она заняла на городской олимпиаде по французскому. Лола отвечала ему через губу и с явной неохотой, что позволило Владу сделать вывод об очевидных пробелах в её воспитании, и, возможно, интеллекте… Хотя, если кому-то и полегчало от этих оценочных суждений, то явно не ему.

Вова ушел в корпус – то ли играть в карты, то ли просто трепаться, а Глеб и Влад пошли прогуливаться дальше, тут Влада неожиданно прорвало, он стал в красках живописать Глебу свои идеалы и поставленные задачи, произнося сбивчивые монологи, типа:

– Понимаешь, мы же живем не просто так – я, например, точно не хочу без всякого смысла, как растение. Мне не интересно жить только ради карьеры, денег, машины и прочих материальных вещей. Мы ведь, все-таки мужчины. Значит, мы должны что-то совершить. Или хотя бы попытаться. И я пытаюсь. Изо всех сил. Честно скажу, не очень у меня выходит. Если совсем честно, то вообще ничего не выходит. И часто я ругаю себя последними словами. Но это – жизнь, понимаешь? Я борюсь, значит, я живу! И пока живой – буду бороться. Потому что верю… Я тебе про огоньки над Окой рассказывал? Вот они, смотри, их и сейчас видно… Видишь?.. И хочу, чтобы другие тоже видели. И верили. И я им их покажу… С Лолой я, конечно, сегодня обломался и это – факт, но сдаваться и буха́ть по этому поводу я не собираюсь… Я, наоборот, попытаюсь собраться с силами. Потому что это мне надо. Я не хочу просто так, вместе со всеми плыть по течению… И сделаю. Сегодня не получилось – ничего, получится завтра. Просто так не сдамся…

Звучало это всё несколько высокопарно, но Влад говорил искренно и сам в это верил.

Глеб, оказавшийся благодарным слушателем, проникся его настроением – только шел, опустив голову, и изредка что-то добавлял. Когда он замолкал совсем надолго, Влад, тревожась, переспрашивал его:

– Ты слушаешь, тебе интересно? Не надоело?..

Глеб всякий раз кивал и говорил, что ему, правда, интересно и никто с ним ещё так не разговаривал.

На обратном пути, когда они в резко сгустившейся июньской темноте возвращались к корпусу, Глеб поблагодарил его, как показалось Владу, слегка изменившимся голосом:

– Ты многому меня научил…

Влад пробормотал что-то про то, что ничему он его не учил, просто делился опытом – Глеб бы сам бы до всего дошел, у Влада это случилось чуть раньше, просто потому что он первый начал, первым вступил на этот путь и всё такое…

Но в глубине души, ему, пожалуй, было лестно.

В Поленово постоянно крутилась стайка людей, имевших в прошлом отношение к их легендарной школе. Безработные выпускники, их друзья, когда-то с ними сюда приехавшие, полюбившие эти благословенные места, и, не торопящиеся с тех пор отсюда уезжать, иногда приятели этих друзей, тоже сумевшие как-то зацепиться и наладить отношения с учителями и сотрудниками усадьбы. Одним из таких бывших лицеистов был студент Миша, года два тому, как вернувшийся из армии, а ныне, пребывавший в бессрочном академическом отпуске. Владу сперва казалось, что он и был тот классический русский «вечный студент», но потом он понял, что это не совсем так. Миша был немного замкнут, временами ершист – не весельчак, но с интересно-ироническим взглядом на вещи. Компанейский, готовый поддержать разговор, но и не допускающий чересчур близко. Что в нем было явно нестуденческого – уверенность и собранность в напряженный момент (если таковой возникал), отличающая, как правило, людей, уже отслуживших.

Дело, однако, не в том, каким студентом он был – «вечным» или не очень. В параллельном классе с Глебом и Пашей учился странноватый парень по кличке Плюха. В классе его только так и звали. Был он, судя по всему, не самого большого ума, и, вообще, не очень понятно, как затесался в их элитную школу. Губастый, буйно-курчавый, широкоплечий, громогласный – единственным и главным содержанием жизни для него были самозабвенные тренировки по водному поло, проводимые им даже здесь, в Поленово, для чего он весело и с удовольствием бегал каждое утро на Оку с резиновым мячом под мышкой. Он постоянно твердил, что после восьмого класса заберет документы и уйдет в ПТУ, «учиться на шо́фера», не скрывая при том, как жаждет завязать с зубрежкой никчемного французского языка и заняться, наконец, единственно достойным мужским занятием – кручением баранки. Не очень вписываясь в здешний элегический пейзаж и тургеневские отношения, он, где-то в глубине, наверное, сам ощущал это. От излишней в таких случаях рефлексии, его спасал природный оптимизм, и ценная привычка не задавать себе и миру слишком много вопросов. Влад иногда, недоумевая, исподволь наблюдал за ним – как он, с вечной дурашливой улыбкой непропорционально больших губ, увлеченно набрасывает себе полную тарелку каши или от души хохочет во весь голос над тем, что его сосед по комнате никак не может найти оставленную накануне где-то здесь куртку – как так, почему этот парень очутился здесь, явно не в своей среде? Психологические кружева его явно не занимали, интересны ему были только мяч, баранка и водное поло. А тут – Поленов, «Призраки Эллады», «Христос воскрешает дочь Иаира»…

И вот, этот самый Плюха (которого, на самом деле, звали Андрей Плиев) прознав про то, что Влад занимается дзю-до, потом ещё и про историю с болотными цветами, задумался отчего-то крепко, потом вдруг взял, да и решил вызвать его на поединок. Следует отметить – только спортивный, ничего личного.

На следующий, после заплыва день, сразу по окончании завтрака, Андрей-Плюха подошел к Владу и спросил:

– А ты это… правда, что ли, дзю-до занимаешься?..

– Правда, – внешне сдержанно, но и не без тайной гордости ответил Влад, убежденный, что занятия этим видом спорта придают ему мужественности, и, возможно даже, таинственности (агент 007, Роджер Мур на обложке, японки в бассейне и все дела).

– Тогда это… пойдем, поборемся!

Влад сперва даже не понял:

– Что?

– Это, поборемся, говорю… Давай.

Влад, изумляясь про себя: «с какого хрена?!», всё таращился на него:

– А… зачем?

– Просто… Давай. Интересно, – и он широко заулыбался, показывая крупные зубы.

– Ну, если хочешь… пожалуйста. Когда?

– Через час. До обеда.

– Почему не сейчас? – опять удивился Влад.

– Мне размяться надо, – терпеливо пояснил для непонятливых Андрей. – На Оку сбегать.

– Гм…

– Так что – давай через час.

– Как скажешь…

Играя с мячиком, Андрей-Плюха радостно убежал на Оку.

Судить их вызвался тот самый студент Миша – он, оказывается, уже давно занимался самбо и знал борцовские правила.

Едва они стали сходиться, Владу даже не поверилось, что всё будет настолько просто. Хоть его соперник был крупнее и тяжелее, но вовсе не ловок. Захват его при этом оказался ватным, на ногах он держался некрепко и сначала Влад даже подумал, что это он его так специально заманивает, провоцирует на атаку. Ничего подобного: Влад дернул – Плюха качнулся, Влад, примериваясь, подсек – он споткнулся, Влад сделал подножку – он упал. Влад даже не стал развивать успех. Поднялся в стойку и предложил попробовать ещё раз. Плюха согласился и повторилась та же история. Они немного повозились в стойке, Влад провел бросок через бедро, затем удержал и перегнул локоть.

У, пришедшей посмотреть, куда это все исчезли из кухни, классной руководительницы Лидии Сергеевны, полезли глаза на лоб:

– У этого Влада-интеллигента – второй взрослый по дзю-до?!.

Обедать Влад пришел, опять чувствуя на себе заинтересованные взгляды. Он решил, что это компенсация за вчерашнее татаро-монгольское фиаско.

А вечером, когда они вновь кружили вокруг корпуса, Глеб неожиданно сам попросил его повторить свои вчерашние тезисы, и спросил, можно ли будет ему в следующий раз пригласить ещё и Вована? Только что ручку и диктофон не достал…

Но на следующий день Влада опять вызвали бороться, теперь тот самый студент Миша. Это было уже куда серьезней. Они оба заранее договорились, что афишировать ничего не будут, всё делается исключительно ради их спортивного опыта, им самим интересно, чья школа борьбы окажется эффективней – самбо или дзю-до?

Они опять отошли за поленницу, куда снова подтянулись зрители, которых в этот раз было заметно больше, потому что, видимо, весть об этом спортивно-драматическом сериале имела интересное свойство распространяться сама по себе.

В тот раз Владу пришлось куда как трудно. Речи идти не могло, чтобы самому бросить. Миша, хоть и ему симпатизировал, но поддаваться не собирался совершенно. Плюс, он был лет на пять постарше, да потяжелей – молодой мускулистый мужик после армии, и, вообще, он боролся гораздо жестче и энергичней, чем, оказавшийся на деле тряпичным, Плюха. Хватал он, как клещами, был и цепок, и остойчив. И когда Влад пытался идти вперед, то натыкался на агрессивную сковывающую защиту и резкие контратаки.

Они повозились так минут семь. Когда уже еле дышали, оба красные, с натуги потные, но так ни разу не исхитрившиеся провести бросок – тогда согласились на ничью. После, пожали руки – как это принято в самбо, обнялись – как в дзю-до, и, чуть пошатываясь, разошлись.

По прошествии времени, Влада исподволь стала точить дурацкая мысль, что, ближе к победе был всё-таки Миша… Что у Влада всегда получалось виртуозно – так это изводить себя самокопанием. Тут он был вечный и бесспорный чемпион.

Тем не менее, после всех событий того лета, вокруг Влада (прежде всего, среди младших классов) возник ореол не то, чтобы лидера, нет – скорее, заметной фигуры с выраженным романтическим оттенком.

В летнем школьном лагере Поленово он, как стали говорить значительно позже – «поднялся». Или, другими словами, приобрел определенную известность и репутацию. Понемногу, но травма бойкота и наполовину проигранной дуэли начала отпускать.

Как-то, под самый конец своего пребывания, торопясь на Оку, Влад решил спуститься к ней не по отлогой песчано-гравиевой дорожке, а через запущенную парковую зону, то есть, через небольшой, но довольно густой лесок. Там не было ни аллей, ни указателей и идти приходилось почти наобум. Продираться среди плотно растущих деревьев и кустов было непросто, и думая, что сбивается с нужного направления, Влад был почти уверен, что заплутал.

И вдруг, где-то, совсем непонятно, где, в самой глубине чащи, он наткнулся на заброшенную беседку, о которой, похоже, никто и знать не знал. Это было странное, с оттенком какой-то пронзительной грусти, зрелище. Беседка стояла пустая, чуть покосившаяся, с колоннами, где слои белой штукатурки местами уже свисали лохмотьями, в самом, что ни на есть, глухом лесу, без малейших следов каких-либо, бегущих к ней, тропинок. Сооружение, очевидно, задумывалось, как ротонда, и вдоль гипсовых колонн и перил, наверх, к ветхому дырявому куполу, уже вовсю пробивались, завиваясь варварски-победно, какие-то дикие растения. А ведь, кто-то, должно быть, её построил… Здесь люди о чем-то разговаривали, делились планами, надеждами – где они, где это всё сейчас? Их мечты и чаяния, когда-то такие яркие и живые? Кого-то из них, быть может, вообще нет на этом свете. А заброшенная беседка, где раньше бывали эти, ныне призрачные фигуры, всё стоит и только медленно исчезает вслед за ними … Как неторопливое мерное течение Оки, где-то там, внизу.

Влад провел ладонью по шершавой поверхности перил, со вздыбившимися холмиками лопнувшей краски, которые одолевал одинокий муравей и несколько минут стоял не шевелясь.

Сначала всё было тихим, воздух казался почти неподвижен, но затем оказалось, что это не так. Постепенно стало возможным различить, как где-то, в глубине леса поскрипывали стволы гнущихся деревьев, что-то трещало, шуршало, а издалека, с Оки начали смутно долетать чьи-то оживленные голоса.

«Это жизнь» – не очень понятно для самого себя подумал Влад и решил идти дальше. Если он ждал какого-то откровения, то его не произошло, но что-то такое невыразимое, то ли в шелесте и шорохе, то ли в дуновении воздуха из чащи, он тогда поймал…

Весь следующий день, да и потом тоже, он подходил к старожилам и расспрашивал, слышали ли они что-то о той беседке? На него сперва смотрели с удивлением, в упор не понимали, а иногда начинали поглядывать чуть ли не с опаской – что он там несет, какие ещё заброшенные хижины?..

Он и сам пытался отыскать то место, но у него не получилось. Он не мог вспомнить точно, где и куда, он тогда свернул, из-за чего он подолгу плутал и в результате выходил в совершенно другом краю леса, вымотанный и обозленный.

В конце концов, он уже на полном серьезе, стал допускать, что всё это ему пригрезилось, никакой заброшенной беседки, и вправду, нет и не было, это всё его больное воображение. Тем более, что и выглядела она такой – не совсем реальной…

Но иногда она ему снилась. Тогда он просыпался от завораживающе-обманчивой тишины, распадавшейся, подобно сольным партиям инструментов в оркестре, на ноты и звуки скрипящих деревьев, шуршащих веток, таинственных всплесков воды, эха незнакомых диких птиц и вида одинокого героического муравья, намеревающегося покорить в свою личную гору, в прозрачном свете раннего лесного утра…

8.

Тогдашний приступ первого армейского отчаяния миновал, Влад пережил его, как и многие другие.

Например, интересно и творчески прошло у него расставание с эстетскими замашками. Аскорбинку, видите ли, ему подавай, абажур, полумрак, «L’Humanite» … Как-то, уже после учебного, его зазвал к себе в гости заведующий «фекальной частью», как его называли – высокий нескладный москвич Костя. У него ещё на учебной заставе что-то категорически не заладилось с сослуживцами, ему, по-тихому, коллективно вломили, на почве чего с ним произошел психический кризис, почти приведший к помешательству. Но, по каким-то неведомым причинам его не комиссовали (вероятно, не хотели выносить сор из избы), и, ввиду блестящего технического образования – он учился в техникуме по радиоэлектронной специальности – назначили руководить гарнизонным сортиром, точнее, водоснабжением и канализацией в нем. В результате, он, начинавший, как, казалось бы, типичный изгой и лузер, парадоксальным образом, зажил припеваючи. Расположился ото всех на отшибе, у него появилось собственное помещение со спальней – котельная с раскладушкой, там же зал для приемов – стол с двумя колченогими стульями, куда он иногда приглашал Влада пить чай со свежей мятой, буйно цветшей душистыми белыми цветами прямо возле крыльца его каптерки. Внутри он пристроил маленькую одноконфорочную электроплитку – словом, жил, как у Христа за пазухой. Однажды, повар из офицерской столовой, в обмен на ремонт смесителя или чего-то такого, посулил ему муку и банку сгущенного молока. Костя заранее зазвал Влада в гости, чем, можно сказать, вдохнул в него жизнь, и, почти на две недели лишил ночного покоя из-за неистовых и страстных мечтаний о сгущенке. К тому времени, Влад, как и все, в полной мере, всем своим существом постиг глубину армейского афоризма – «долбит голодняк». Это – когда постоянно и очень сильно, буквально до невменяемого состояния, хочется есть.

Например, просто нечеловеческие страдания на ежевечерней поверке вызывала громко выкрикиваемая фамилия сослуживца – Салямин.

– Господи, да разве ж можно человека с такой фамилией в армию забирать?! – внутренне взвывал Влад, в памяти которого каждый раз незамедлительно и садистки всплывал кусочек тонко отрезанного, ароматно-подкопченного и такого недоступного колбасного изделия. – За что ж такое наказание?!..

Потом из головы не шли изможденные лики близких к помешательству солдат-новобранцев на учебном, когда одному из них пришла первая посылка из дома и он сел делить её с друзьями. Остальные же сгрудились плотной маленькой толпой возле его койки, ожидая подачки, трепеща как стая голодных щенков, сглатывая слюну и вожделенно провожая горящими глазами и трепетными ноздрями каждый кусочек колбасного фарша, отправляемый получателем посылки в рот себе или счастливцу из ближнего круга. Они были готовы молниеносно метнуться за любым объедком по щелчку, и, каждый читал на лице другого одинаково виноватое выражение:

– Что ж поделать, раз мы такие?.. – словно говорили они молча. – Стыдно, мы понимаем, но это сильнее нас…

Смотреть на это было печально. И самому тоже дико хотелось потешить душу каким-нибудь деликатесом. Надеясь на доппаек по случаю Нового Года, они на учебном успели раскатали губу, и, им устроили, от штабных щедрот, предварительно разрекламированный «праздничный ужин» – выдали целых две кружки холодного несладкого чая вместо одной. Да и что это был за чай? Так, издевательство – продукты жизнедеятельности известной сиротки …

Конечно, со временем, Влад пообвыкся и уже не терял сознание при мысли о ломтике колбасы, но в нем успела накрепко поселиться эта извечная солдатская тяга – в любых обстоятельствах, где бы, что бы ни происходило, надо прежде всего поесть. Неважно, что, но надо – неизвестно, когда будет в следующий раз. И будет ли. А тут вдруг сразу – мука и сгущенка! Райские кущи. Вот он и окрылился …

В день, на который был назначен банкет в каптерке, времени у него оказалось впритык – минут пятнадцать, не более. Прибежать после утреннего развода, между чисткой оружия и подготовкой к заступлению в караул, чтобы успеть дорваться до яства – того, что они собирались приготовить. Костя сказал ему, что всё будет просто – они разведут муку со сгущенкой и испекут оладьи. Когда это полузабытое, теплое и мягкое домашнее слово было произнесено вслух, Влад, всё-таки, чуть не грохнулся в обморок.

Итак он, сам не свой, истомленный двухнедельным ожиданием, не чуя ног, прибежал после развода в каптерку и первое, что увидел – трагическое выражение на лице повелителя фекалий, одиноко сидевшего перед открытым целлофановым пакетом.

При входе Влада он поднял голову и скорбно произнес:

– Мука червивая. Вся.

Влад опустил глаза и увидел, что в белой мучной россыпи шевелятся частые желтоватые комочки. Это был действительно страшный удар, но… рядом стояла банка сгущенки! Такая детски-синяя, такая непередаваемо родная, такая божественно вкусная. И включенная горячая плитка. До мечты один шаг… Да и хрен бы с ним, что черви! Тоже мне, испугали! Белок, ведь, наверное, между прочим!

Влад решил, что жизнь коротка и не стоит тратить её на нелепые кулинарные условности. Когда он ещё будет есть оладьи?!.

Он решительно ссыпал местами копошащийся порошок в алюминиевую миску и налил туда сгущенки из открытой банки:

– Так? – спросил он Костю.

– Ты всё-таки?..

Они замешали смесь и вылили её на другую алюминиевую тарелку, приспособленную под сковородку. Смесь зашипела и пошла пузырями, комочки на раскаленной тарелке стали извиваться быстрее и чуть ли не запрыгали. Зато, в воздухе на долю секунды разлился оттенок запаха, отдаленно напоминавший аромат маминой кухни, когда она готовила что-то по праздникам. Влад был уже готов стать наконец счастливейшим из смертных, но тут случилось непредвиденное:

Костя резко крикнул:

– Шухер!

И отработанным движением, длинной акульей тенью пролетев мимо Влада, выпрыгнул в окно.

Влад успел заметить через полуоткрытую дверь приближающийся силуэт замначальника тыловых служб – капитана Федорова. Всё-таки, они ещё были зелеными новичками и пренебрегли основным армейским уставным правилом – всегда и везде выставлять наблюдение и караул. Вот их и почикали. Надо было срочно сигать вслед за хозяином. Но Влад физически не мог оторвать завороженного взгляда от, уже начинавшего подгорать, полусырого блина с экстатически застывшим посередине червем. Что же, получается, всё зря – две недели жизни насмарку?!.

Он не смог этого допустить. Поэтому, несмотря на то что дело шло на секунды, он всё-таки потратил самую драгоценную из них – нужную как раз для того, чтобы выпрыгнуть в окно. Обжигая пальцы, схватил нестерпимо горячую, разваливающуюся смесь, запихнул, давясь, её себе в рот, оглянулся в поисках убежища и заметил железный шкаф в углу. Куда и нырнул, захлопнув за собой тонкую металлическую дверь и замерев в ужасе от ожидания демаскирующего писка червя уже изнутри себя.

Через секунду в каптерку вошел капитан Федоров. В армии он был давно, к подобным сценам ему было не привыкать, потому он с первого взгляда всё понял. Подошел к включенной плитке, увидел рассыпанную шевелящуюся муку, сгущенку, и, не поворачиваясь, бросил через плечо наблюдавшему за ним в прорезь дверцы, Владу:

– Вылезай.

Красный от смущения, судорожно дожевавший свой шедевр высокой кухни, Влад появился из шкафа.

Майор также коротко спросил:

– Где второй?

Влад пожал плечами, ожидая крутой и скорой расправы – вечных в таких случаях, истерических воплей: «Хули тут устроили?! Почему бардак лежит на плите?! Всем по трое суток!» – и так далее.

Вместо этого только услышал:

– Иди.

Вот так. Среди офицеров тоже были нормальные люди, проявлявшие гуманизм и понимание.

– Есть …

Пристыженный и сгоравший со стыда Влад, побрел к себе в расположение роты.

Расставание с эстетическими нормами выдалось запоминающимся, красочным и эмоциональным…

Со временем он втянулся в здешний ритм и даже полюбил засыпать под звуки перестрелки. Где-то там, в горах неугомонные духи, ближе к вечеру, начинали мочить друг друга, а у нас были слышны только отдаленные выстрелы, редкие разрывы и мелькали запоздалые вспышки. На нашу сторону они пока не лезли, предпочитая бошки резать там, у себя, а местные старослужащие выходили с утра в курилку и, в меру лениво, позевывая, обсуждали:

– Слышь, кто знает, там, чё, вчера опять заваруха какая-то была?

– На Рустак вроде не шла колонна?

– Опять духи чего-то делят…

– Во, ебан..тые!..

Рустак был сама удаленная точка на той стороне, километрах в шестидесяти от границы, и сходить в рейд туда-обратно в составе колонны считалось делом нелегким и опасным. По сравнению с остальным Афганистаном, север Бадахшана оставался относительно тихим, но всё равно, сто двадцать километров по горным дорогам воюющей страны, где за каждой скалой можно ожидать чего угодно – никак не легкая прогулка. Гибли и получали ранения ребята в засадах, чаще на минах, иногда от снайперов, особенно на операциях, в темное время суток. Закурит кто-нибудь сдуру на привале, успокоенный ночной тишиной и видимым отсутствием духов – хоп, тут ему на огонек и прилетает. На нашей стороне, в отряде, по дороге в столовку недавно поставили памятник погибшим воинам интернационалистам – на пьедестале стояла БМП, а под ней висела гранитная доска с выбитыми именами – человек двадцать. Подрывы, одиночный прицельный огонь, реже – открытые боестолкновения… Но это всё ерунда по сравнению с тем, что творилось у мотострелков и десантуры где-нибудь под Кандагаром или Джелалабадом – там, уже восьмой год, не останавливая ни на секунду свои кровавые жернова, шла нескончаемая, чудовищная в своем отсутствии смысла и результатов, мясорубка.

Однажды Влад разговорился в оружейке с худым, наполовину седым сапером – такая седина считается юношеской и быстро потом сходит. Тот долго у него узнавал, есть ли кто из их призыва с Донбасса?

Заводной такой оказался пацан, всё повторял:

– Слышь, Москва, как кого оттуда увидишь – сразу ко мне направляй, хоп? Я его на сапера быстро выучу… Запомни, сапером быть – самое пиз..тое!..

Влад, который до сих пор считал, что, вообще-то наоборот, осторожно поинтересовался:

– Что в этом хорошего?

Сапер энергично крутанул шеей:

– Ну ты спросил! Как что? Мины, бл..дь, разминировать – это ж, зашибись, занятие!

– Сложно?

– Х..ня полная!.. Шаришься всю дорогу впереди колонны. Идет колонна, скажем, на Рустак. А ты, значит, сидишь себе на головном БТРе или БМПухе – неважно. И, запомни – тебе всё по х..ям, потому как от тебя многое зависит! Короче, как что видишь или там чуешь чего неладное – стучишь по броне или вызываешь по рации, докладываешь командиру, тормозишь всех, спрыгиваешь и идешь себе, тычешь кругом миноискателем. Вот и вся твоя забота…

– А что ты такое видишь?

– Место подозрительное…

– Как определить?

Сапер чуть задумался, потом решительно тряхнул своей, так рано поседевшей головой:

– Жопой!

– Чем?

– Всем. Жопой, прежде всего. Чую жопой, что духи здесь какую-то подлянку замышляют, вот и торможу всех. А сам – вперед! Нет, самое пизд…ое – сапером, это я тебе точно говорю!..

На московском ГСП и по дороге сюда, Влад, вместе с остальными приписанными по команде «220 А», с упоением слушал («вкуривал», «всасывал») ласковую прекраснодушную сказочку про то, что в пограничных войсках дедовщины не бывает в принципе, а, уж в Афгане – само собой. Здесь люди с настоящим оружием имеют дело – дурью маяться некогда, тем более – как можно, если назавтра вместе в бой? Даже, элементарно, логически рассуждая – как я буду смотреть в сторону старшего товарища, если он, накануне ночью, в казарме, землянке или модуле, надо мной издевался? Он тоже, в свою очередь, прежде всего сам заинтересован в моем твердом плече, ведь, я – это его же, личный крепкий тыл и всё такое…

Ага, как же. Ваши бы слова, да Богу в уши…

Первый раз Влад увидал, как выдвигается колонна на Рустак именно в казарме.

Как-то после учебного, он, будучи дневальным, поздно вечером зашел в барак роты связи – ему было нужно узнать, где завтра забрать стоявшие на зарядке ФАСы (ручные фонари, не особо, кстати, хорошо светившие). У входа, на месте дневального никого не было, дверь в спальное помещение была открыта, Влад подошел поближе.

Сначала он вообще ничего не понял. Совершенно непонятная картина, но, с каким-то пугающим отвратительным привкусом. Потом он присмотрелся. Пролезая между койками, в расстегнутых хэбе, один за другим, на четвереньках, «паровозиком» двигались семеро забитого вида молодых солдат, толкавших при этом перед собой по полу опрокинутые табуретки. По бокам от них, в полуприседе, «гусиным шагом», на, уже заплетающихся от напряжения и усталости ногах, взад-вперед бродили несколько человек, тоже молодых, которые размахивали полотенцами над головой. Легкоузнаваемые по остроумным шуткам, смеху и приподнятому настроению, плечистые или наоборот, дохлые – чем дохлей, тем злей – деды, стояли у стен и в проходах и комментировали:

– Слы, Рустам, не туда твой борт полетел, ща в скалу врежется – подправь!..

Старослужащий татарин Рустам давал пинка ниже спины молодому солдату, исполнявшему роль вертолета с полотенцем. Тот, едва не упав, испуганно и виновато улыбаясь, принимался крутить рукой полотенце сильнее.

Ему ещё неслось:

– Барражируй давай, сука, барражируй!.. Ходи туда-сюда – колонне поддержка с воздуха нужна!..

Одновременно, те же добрые люди от стен подсказывали:

– Э, Колян, куда у тебя головная БМПуха прется – не видит, что ли, ни х..я – мины там?

Отзывчивый белобрысый Колян наносил удар ногой под дых, и молодой боец на четвереньках понятливо и пришибленно кивал. Вся вместе, представленная в лицах живая картина так и называлась – «колонна на Рустак».

Владу повезло. Когда его, моментально побледневшего, с отвисшей челюстью, заметили старослужащие и захотели тут же приписать к колонне, за него вступился огромный, формально уже комиссованный по контузии дед, решивший полгода назад, сам, после подрыва на мине, остаться дослуживать добровольно.

Он, быстро подвинувшись, загородил Влада от распорядителей действа и бросил ему:

– Вали отсюда!

А сам обратился к дедам:

– Мужики, хорош чужих припахивать, давайте сперва со своими разберемся! Что-то они херово ходят сегодня…

– А хули ты того-то прячешь, он же, сука, москвич, кажется? – озлобленно ответили ему.

– Да он вообще уже ушел!

Влад как раз выбегал из казармы.

– А ты чё, самый умный?

– Чё, до х..я прослужил?

– А ты чё, до х..я прослужил?..

Торопливо унося ноги, уже краем уха, Влад успел услышать последние реплики, и ему чуть полегчало. Он уже знал, что, когда дело доходило до выяснения, кто сколько прослужил – это означало, что пластинку заело, конфликт перешел в пассивную фазу, теперь они будут просто какое-то время угрожающе стоять друг напротив друга, бычиться и на разные голоса повторять одну фразу. Их всегда клинило на этом моменте, и, потому, им же, чаще всего и заканчивалось. Спасибо дедку Степе. Он был двухметровый качок откуда-то с юга, не то с Херсона, не то с Житомира, мастер спорта по классической борьбе. Как-то они успели пересечься в санчасти, поболтать о том, о сем, и неожиданно для Влада, этот дед стал к нему по-человечески относиться, при том, что остальных молодых, он не упускал случая погонять и часто довольно жестко. Почему он тогда вступился именно за Влада?..

Непонятно – всё те же, непостижимые вопросы личных симпатий-антипатий…

А хронологически, самый первый раз он столкнулся с дедовщиной, когда их из учебного – без году неделя, как с гражданки – послали в гарнизон, чтобы набрать и напилить дров. И вот, зашли они с высоким крепким белорусом по кличке Медведь на хозяйственную территорию за колючей проволокой, набрали себе дров и уже направились было дальше мимо каких-то незнакомых ребят в потертой форме. Были бы Медведь и Влад чуть повнимательней, они бы, едва успев засечь эти потрепанные хэбешки, сразу бы сменили курс на сто восемьдесят и попытались бы смыться неважно куда, лишь бы от них подальше, но они были ещё неопытные, внутренне расслабленные, верили в светлое будущее и вообще идеалисты.

Когда они поравнялись с мирно курившими на завалинке, один из них вдруг живо поднялся:

– Э, алё!..

Это было сказано с таким четким императивным посылом, что Влад и Медведь моментально застыли и превратились в изваяния.

– Але, говорю! Сюда подошли!.. Ко мне, я сказал!..

Они, успев наконец с ужасом осознать, что, кажется, влипли («вот они – те самые деды, о которых на гражданке ходят такие жуткие слухи, от которых люди вешаются, стреляются, глотают иголки и сходят с ума!!!»), со страху – ни живы, ни мертвы, но подошли.

Старослужащий среднего роста, глядя на них обоих снизу вверх, окинул суровым, но справедливым взором:

– Сколько?..

Они переглянулись.

– Сколько, я спрашиваю?..

Они опять недоумевающе молчали.

Тут он посмотрел на них так, будто вдруг увидел конец света и полыхающее небо, стремительно падающее на землю:

– Чё, совсем уже?!..

И дальше пошло-поехало, вспыхнуло, родилось легко и полилось сперва звонким весенним ручейком, потом щедрым радостным потоком, под конец майским разливным полноводьем, любимое дедовское, вечно больная тема, вдохновенно и долго, с живописными подробностями, про то, как молодые совсем уже припухли и не видят берегов, и это уже, вообще, ни в какие ворота и ни по каким понятиям, а вот, в его время, да за такое, да никто бы даже и разбираться не стал, просто убили бы на месте, ну, в лучшем случае, утопили бы в параше и всё, заодно открутили бы мужеские признаки, выбили все зубы, напоследок ещё отлюбили бы в анальное отверстие по самые гланды и кому какое дело…

Публичная лекция на тему «о, времена, о, нравы!».

Влад не знал, как реагировать и молчал, а более сообразительный Медведь, во время искреннего и страстного монолога, всё-таки, догадался, чего от них хотят, и уловив момент, максимально доброжелательно («извините, не признали; сами-то мы, завсегда пожалуйста, только рады-с»), чуть не заломив шапку, вставил:

– Двести шестьдесят пять.

– Неверно, чурки! До чего тупых уе..ов  понабирали – считать даже не могут! Вот, у нас, я помню …

Продолжение авторского мемуара про яростное обличение.

Когда фантазия оратора иссякла, он обратился к аудитории:

– Вы хули сюда пришли?

– Мы – пилить… – робко ответили Влад и Медведь, украдкой показывая на пилу и дрова.

– Так вот, идите, пилите!.. А на выходе, чтоб мне сказали!

Когда они отходили, Влад спросил у Медведя, что это было?

– Че, не знаешь?.. Мы должны знать, сколько дней осталось до его приказа.

– А как мы узнаем, когда у него приказ?

– Сколько дней – сейчас посчитаем, – Медведь быстро достал из кармана календарик, в котором маленькими крестиками зачеркивались прошедшие дни. – А призыв у него на год старше, чем у нас…

– Откуда знаешь?

Медведь посмотрел на него, как на инопланетянина:

– Только они с этим до нас доебы…ются …

Когда, произведя необходимые вычисления и попутно попилив дрова, они шли обратно, то, дабы лишний раз не провоцировать, сами поспешили доложиться:

– Двести шестьдесят один.

Пригревшийся на солнышке старослужащий благосклонно кивнул им в ответ, милостиво разрешая таким образом следовать дальше …

А ещё Влад, оглянувшись напоследок, заметил, как, выждав минуту и подумав, что они уже его не видят, этот самый дедок, подскочив от земли на метр и приплясывая на ходу от радости, побежал к своим годкам хвастаться – слышь, мужики, ему только что сказали «сколько»!

Оказывается, у него это тоже было в первый раз. До этого, его самого ровно год изрядно дрючили – он, наверное, вечно первый подкидывался и всем отвечал. И возможно, действительно, разговаривали с ним при этом покруче. А теперь наконец сбылось его заветное, он дождался своего часа – и на его улице будет праздник …

Вот и корень всего.

Нежелание простить новичкам свои былые унижения. А то, что новички здесь ни при чем – так кого это вообще волнует?..

… – Вы все чмошники, белоручки и маменькины сынки! Запухли здесь, не делаете ни хрена, а вас пальцем никто не трогает! – любили рассказывать им деды в курилках одну и ту же сказку на ночь. – Вот у нас, на той стороне, как-то среди ночи пацана деды вздрочили, хочу, говорят ему, сигарету марльборо, где хочешь доставай, хочу и все, и ничего не е..ет!..

В этом месте рассказчик затягивался, красный огонек сигареты в темноте вспыхивал ярче, и он, задушевным голосом, продолжал:

– И что? Чувак, в итоге, поперся среди ночи через три минных поля, в духовский, понимаете, в духовский кишлак, чтобы там, у тех же духов эту сигарету стрельнуть!  Чудом, считай, жив остался, но вернулся довольный обратно, опять по минным полям, но с сигаретой!.. А у вас здесь что?!. Да курорте вы тут! Никто не смеет вам даже слова сказать – где это видано, вообще?! А вы, тем временем, пшено заплывшее, припухаете вовсю, только и слышно (рассказчик переходил на омерзительный фальцет, дабы подчеркнуть всю низость духовного падения изображаемого персонажа): «Товарищ сержант, можно у вас попросить сигаретку?». В армии, суки, года ещё не прослужили, службы, считай, ещё не видели, а уже – сигарету им!.. Пиз…ец, была б моя воля, поубивал бы всех на х.., причем, давно уже!.. Вывел бы к дувалу поутру и замочил из ПК!..

Кто-то из партии гуманистов-прогрессистов, его поправлял:

– Не, ну может, всех не надо?.. Я бы вот Косого оставил, подсекает, вроде, Абрека того, да и Зозуля, вроде, пиз…атый пацан, замочим его – кто нам на гитаре играть будет?..

Подобревший рассказчик уступал в мелочах, но в главном:

– Ну, Зозулю, хоп с ним, ещё, может, бы и оставил… А остальных возьми завтра на операцию – что они умеют? Только рты лишние, да говно свое везде разбросают… А пленного пристрелить, и то, поди не смогут – кишка у них тонка! Перестройка, бл…ь, оху..ли совсем!

Удрученные картиной измельчания нового поколения, деды, брезгливо морщась, зашвыривали бычки в урну и шли спать. После чего, молодые, как коршуны, слетались перед этой урной, в надежде найти королевский бычок, чтобы сделать последнюю затяжку перед сном или дежурством, бросить взгляд на чужое ночное небо, которое за перевалом, время от времени, по-прежнему, прочерчивали изломанные горизонтали красно-зеленых трассеров …

Выпускной класс начался для Влада с осознания того волнующего факта, что новоиспеченные девяти- и десятиклассницы за лето похорошели ещё больше, а также, с формулировки и постановки новых, соответственно сезону, задач, о чем он написал в своем дневнике, не избежав, однако, очевидных противоречий:

– Начинаю последний год моей школьной жизни. И грустно, и страшновато одновременно. Трудно сказать почему. За всё то время, что я провел в этой школе, я успел её полюбить. И уж тем более, я ей благодарен за то, что именно здесь я встретил её. Хотя иногда, мне кажется, и, очень даже возможно, что я разлюбил Юлю А. …

Что за абсурд? «Благодарен, что встретил» или, всё-таки, «разлюбил» ?!.

Итак, Влад был по-прежнему легкомысленнен, платонически и патологически любвеобилен, плюс, голову ему теперь вскружила та самая длинноногая сероглазая обладательница шикарной фигуры, Аня Громова. Как-то раз, она, скорее всего случайно, на пару секунд посмотрела ему прямо в глаза и не сразу отвела взгляд, после чего у него не замедлила съехать крыша, и без того, правда, не слишком хорошо державшаяся. Вот он, не разобравшись, сгоряча и написал в дневнике, что уже «возможно, разлюбил».

Потом, всё-таки, решил взяться за ум:

– Мои цели: 1) Окончить десятый класс без единой тройки 2) Определиться, наконец, и готовиться к поступлению в какой-нибудь ВУЗ (иначе светит армия) – пока думаю об историко-филологическом 3) Изо всех сил стремиться приблизиться к своим идеалам…

Последних за лето у него прибавилось. Возникли ещё Чехов и Хемингуэй. Великий американец сразил его прозрачностью, чистотой и емкостью слога, а Чехов – своим удивительным языком, тонкостью восприятия оттенков и лирической повестью «Три года», в которой главную героиню звали Юля; причем, герой её добивался, а она его сначала не любила, но он не сдавался, и она, в конце концов, вроде как, ответила взаимностью (выйдя, правда, почти в самом начале, за него замуж). От радости что всё так счастливо разрешилось, Владу показалось, что великий писатель был ещё и провидцем, указав своим произведением на ту, что предназначена ему судьбой – дав, для пущей ясности, героине такое имя.

Кроме того, за лето к Владу на дачу аж три раза, сама, на электричке, приезжала Аня Степашская, влекомая девичей интуицией и планом поселка Дубки, нарисованным Владом для неё от руки на вырванном из их блокнота листе. Они ходили гулять в лес, она читала ему свои новые стихи, такие же хорошие, как и прежние, только, может, немного более экспрессивные и заумные. Заодно обсуждали поэтов, писателей и одноклассников. Между Евтушенко и Хулио Кортасаром, она высказалась и по поводу Поля, вскользь упомянув, что была в курсе насчет их дуэли.

В своей особенной манере, сощурив глаза и глядя в сторону, она произнесла со значением:

– Он на этом не успокоится…

– Кто? Поль?

– Ну не Шульц же…

– Почему?

Она вздохнула. Ей, наверное, надоело раз за разом объяснять Владу, как устроен мир:

– Шульц никогда не будет драться. Трусоват. Потом, у него на уме только карьера в кино и успех у женщин. А Поль самолюбив и ничего не забывает. Так что – жди …

Влад ждал, но никаких таких инициатив со стороны Поля пока не поступало. Они общались довольно нейтрально, держали расстояние, и ни о каких совместных походах на футбол, как, впрочем, и о дуэлях, речи идти не могло.

В целом, учебный год начинался неплохо, и Влад, если не ленился, успевал не так уж мало, о чем торопился сделать горделивые пометки в дневнике:

– Сегодня могу повторить вслед за Маяковским: «Работал. Всё, что приходилось» …

– Главное в моем случае – научиться падать, вставать и снова идти …

– На этой неделе всё было неплохо. Сорвался только два раза – пил чай с сахаром и была одна сигарета…

Мама Влада не разрешала ему пить чай с сахаром, потому что считала это прямой дорогой к диабету, и он, когда хватало силы воли, её слушался. Но, как и с сигаретами, характера доставало далеко не всегда.

Потом внезапно, внешне вроде без какого-то явного повода, Аня Степашская вдруг взбрыкнула, перестала быть конструктивной и ушла в молчаливый затяжной конфликт. Почувствовав это, он записал:

– Степашская резко приревновала меня к Громовой, отсела с первой парты, в мою сторону даже не смотрит, не разговаривает, демонстрирует полное безразличие…

Трудно сказать, как оно там было на самом деле – говорят же умные люди, что женская душа непостижима, но, несмотря на столь явный демарш, Влад по этому поводу переживал не сильно. Его больше занимала современная музыка, о чем он сделал запись:

– Сегодня Юра Носенко мне принес альбом Скорпов «Lovedrive», я его слушал, и, в буквальном смысле слова, входил в экстаз…

На обложке того памятного диска была фотография мужчины и женщины, сидящих на заднем сиденье автомобиля, причем у женщины была обнажена грудь, что разволновало Влада, повергло его в состояние глубокого эмоционального шока и несомненно усилило впечатление – от самой концепции, прежде всего.

У него вообще, можно сказать, в первой половине учебного года пошла счастливая полоса. Всё началось, когда его любимая преподавательница по литературе, суховатая женщина со скрипучим голосом и непререкаемым авторитетом, Людмила Владимировна Птофф, перечисляя имена тех, кто, по её мнению, был должен ехать от класса на городскую олимпиаду по литературе, первым в списке назвала именно Влада. Влад туда поехал, принял участие, писал сочинение по Шукшину и занял, между прочим, второе место. Там, правда, была ещё куча призеров, но – сам факт…

Жизнь продвигалась и на другом направлении. Заканчивалась осень, за ней естественным образом подразумевался Новый Год, и вот, в канун праздника, руководством, согласно директиве, присланной из ГорОНО, было решено провести нечто вроде праздничного мероприятия – внутришкольный конкурс «А, ну-ка, парни!». Выявить, так сказать, лучших из лучших. Логика была проста: «Дело веселое, значит, нужное, следовательно, коллективы укрепляет» … В общем, всем как бы польза.

Сам вечер состоял из нескольких, серьезных и не очень, конкурсов, а затем заслуженного отдыха, в виде намечавшейся во второй половине, дискотеки. Автором идеи и продюсером выступал школьный военрук, пожизненный почетный председатель пионерской дружины, Сергей Георгиевич Куполов. Он был всегда оживленный, ходивший в одном и том же ширпотребовском коричневом костюме, невысокого роста, общительный и обаятельный крепыш, обожавший вспоминать забавные истории о срочной службе, коих с ним в свое время приключилось великое множество. Те, кто закончил школу года два назад, ещё помнили его как просто Серегу, с которым можно было запросто после уроков погонять в футбол, вместе покурить и даже что-то повякать матом. Это потом, когда тот выпуск покинул школу и выяснилось, что с новым поколением он в футбол играть вовсе не торопится – вот тогда он быстро остепенился, усвоил властный хамоватый тон, строгие окрики и стал метить в директоры – власть, как известно, сильно меняет людей. Но в то время, обладая несомненным общественным темпераментом, он всегда выступал в качестве массовика-затейника подобных сборищ, а с классом Влада, не забывшим ещё другие времена, отношения у него были с серединки на половинку – уже не дружеские, но ещё и не вполне официальные.

За две недели до предстоящих событий Сергей Георгиевич после уроков зашел к ним, дабы известить о повестке предстоящего вечера. Там намечались обязательные конкурсы по кулинарии, знанию правил дорожного движения, а для самых физически крепких – первенство школы по отжиманиям. Для участия в каждом конкурсе от класса надо было делегировать по одному участнику. Самое престижный и конкурентный вид соревнований – понятно, отжимания. Маскулинность, атлетизм, брутальная сексапильность и все дела. А в классе уже давно закрепилось общее мнение, что в смысле спорта у них два корифея – Полянин и Станиславов. Но Полянин сроду не утруждал себя участием в каких-бы то ни было конкурсах, справедливо полагая, что всем и так должно быть ясно, кто тут звезда, и, когда к нему по этому вопросу подкатывали, всегда давал от ворот поворот. К своему же, в доску родному и незвездному Владу, наоборот, всегда можно было обратиться, когда требовалось участие в чем-то, где можно было легко со свистом пролететь, да ещё на глазах у всей школы.

Классная руководительница Татьяна Александровна спросила у него, не может ли он выручить родной коллектив.

Кому, однако, охота подставляться лишний раз? Он на всякий случай попробовал потянуть резину, заранее понимая бессмысленность попытки:

– Никого другого нет?..

– Сам подумай, Владик! Полянина мне просить? Или Кивинова? Ты же знаешь, что они мне скажут! На остальных вообще без слез не взглянешь – дохлые, как не знаю кто, и дымят без конца за школой, как паровозы. Только ты и остаешься…

Что было делать? Влад согласился и принялся тренироваться, втайне всякий раз холодея при жуткой мысли о том, что будет, если он лажанется и займет позорное последнее место? Как он будет выглядеть в глазах Юли А.?! Других красоток?! Это же страшное падение, это несмываемый позор на всю жизнь?!.. На тренировках Влад стал истово и самозабвенно отжиматься, хоть до часа икс оставалось всего-то две недели, и, улучшить показатели кардинально за такое время было никак нельзя.

И всё-таки иногда жаловался в дневнике:

– Проклятое слабоволие… Опять приступ депрессии… Три дня ничего не делал… Самому стыдно. Когда это кончится! Что бы сказал Андрей Болконский?!

С уроками он засиживался до глубокой ночи и иногда не мог заставить себя подняться в полшестого утра на пробежку. Потому он и ругал себя последними словами и лишал, милых его сердцу, сахара и аскорбинки…

В качестве возможного конкурента по отжиманиям его очень напрягал сухощавый паренек Гена из девятого класса. Он был из семьи не то мидовских, не то цековских чиновников, чья прослойка была так широко представлена в их школе, но держался при этом нехарактерно скромно – суперстар а-ля Полянин из себя не корчил, большей частью стараясь не выделяться. Когда они, общаясь с Владом на переменах, случайно выяснили, что им обоим предстоит, как подневольным гладиаторам или дрессированным медведям отжиматься для потехи публики на глазах у всего честно́го народа, то сошлись на здравой мысли, что, по большому счету, мало кому это нужно, но уж, если они в это дело попали, то надо отрабатывать.

Вскоре они, естественно, стали докладывать друг другу о результатах тренировок и это неожиданно дало Владу повод к сильнейшему беспокойству.

Гена, мимоходом, как о чем-то незначительном, вскользь бросал ему:

– Ты сколько отжался сегодня? Я с утра только шестьдесят пять за один подход…

У Влада глаза лезли на лоб:

– Сколько-сколько?..

Гена опять, так же небрежно:

– Говорю, с утра поленился – всего шестьдесят пять. Вчера чего-то тоже, совсем слабый был, но вечером свои семьдесят пять сделал. Потом ещё четыре по пятьдесят и сорок. Чтоб поужинать спокойно…

«Шестьдесят, семьдесят пять – что за цифры, где он их берет!» – Влад испуганно терялся в догадках. – «Странно, по нему не скажешь… Откуда в нем столько энергии?» …

Сам Влад, отжимаясь на пределе, мог едва-едва перебраться за пятьдесят с небольшим. Правда, он и весил побольше.

Он утешал себя тем, что, если всё сложится благополучно и остальные участники не окажутся такими качками, как этот Гена, он займет хотя бы почетное второе место, что тоже неплохо. На тренировках он изо всех сил пытался довести количество отжиманий хотя бы до шестидесяти, но, падал, изможденный, где-то на пятидесяти восьми…

А на переменах Гена, по-прежнему, дружески ему подмигивал и повергал в смятение космическими цифрами. И Влада начинал преследовать кошмар наяву, как перед всей школой, он, не выдержав гонки, обессиленно, как тот мерзкий водяной уж, падает извиваясь, изможденный и уж больше не в силах, а Гена, победно улыбаясь, небрежно накидывает ещё десятка с два, и, в свете софитов, становится number one! Все аплодируют и смотрят на него восторженными глазами, больше всех стараются Юля А., Аня Громова, Лола и еще одна фигуристая супермодель из девятого класса. Потерянный, пристыженный Влад, сконфуженно и жалко улыбаясь, стоит позади в тени чемпиона, которого жестокие и сластолюбивые девы, вовсе не таясь, вожделенно забрасывают цветами, бросая огненные взгляды и призывно откидывая при том длинные волосы с полуобнаженных плеч…

В день самого конкурса, он стал ощущать напряжение ещё с утра. К вечеру его стало ощутимо потряхивать. Пару раз мелькала совсем малодушная мысль – а не послать ли всё к черту и сказаться больным?.. Но Жюльен, Андрей и Эрнест, выстроившись в ряд, разглядывали его в упор (Дидье был музыкант, Антон Павлович – интеллигент, в мужские разборки они не вмешивались).

«Нет», – всматриваясь в глаза героев, говорил себе Влад. – «Чему быть, того не миновать. Главное – бороться достойно».

Когда за школьными окнами стемнело и в актовый зал на втором этаже отовсюду потянулись зрители, Влад понял, что и в страшном сне не мог себе вообразить, как много их будет. Поначалу вообще случился биток, мест не хватало, и Сергею Георгиевичу пришлось распорядиться, чтобы принесли ещё стульев из других аудиторий.  И учителя, и ученики, не говоря уж о девушках – все, вероятно, предварительно сговорившись и заранее предвкушая, злорадно приперлись смотреть на его, столь ожидаемое и абсолютно неизбежное, фиаско. Ему мнилось, как, выбивая штукатурку, стуча молотками и деловито переругиваясь, специально нанятые по такому случаю рабочие в темных спецовках, уже тянут через весь зал и подвешивают на веревках длинную яркую афишу-транспарант: «Хит сезона – Влад в пролете!». Толпа казалась ему не в меру празднично нарядной и говорливой. Над оживленными рядами с рассаживающейся публикой вовсю веяло смешанным крепким букетом от парадно-выходных одежд, заграничных духов и чем-то ещё, что Влад затруднился бы определить, возможно, назвав бы этот аромат «нервным». Скорее всего, это были гормоны и феромоны, всегда клубящиеся в изобилии в местах скопления молодых людей, разгоряченных ожиданием легкого флирта, зрелищ и чьей-то яркой и молниеносной, как всё в юности, славы.

Первый конкурс вышел невразумительным. Семь мальчиков и одна девочка, выбранные от разных классов, стояли перед плакатами, изображавшими различные ситуации на дороге, и решали, кто кому здесь должен уступать, в какой последовательности и почему. В зале часто отвлекались, смотрели в сторону или вполголоса болтали между собой. Только семечек не хватало. Или газет с кроссвордами. Единственное, что вызвало оживление – это то, что в итоге конкурс выиграла скромная худенькая ученица в огромных очках и с белым бантом. Ей вежливо похлопали.

Потом Сергей Георгиевич ни с того ни с сего, без всяких предисловий, как в воду с обрыва, вдруг произнес:

– Мы знаем – всем нашим будущим мужчинам предстоит служба в армии…

«Опять, что ли, будет байки травить?» … – по инерции ещё успел подумать Влад.

– Так вот, сейчас мы посмотрим, насколько наши будущие защитники сильные…

Сидевший рядом Чумонин, моментально обернулся, показал пальцем на Влада и злорадно захохотал:

– Это тебя! Тебе – туда! – он, издевательски смеясь, тыкал рукой в сторону сцены.

До Влада, наконец, дошло, у него, в который раз за день, всё похолодело, и он, с бесследно обвалившимися в глубину туловища, внутренностями, пошел к сцене.

Сергей Георгиевич дождался, пока все потенциальные стражи рубежей поднимутся, построил их, подровнял, произнося слова в микрофон, отчего его голос звучал угрожающе и неестественно громко, подогревая и без того накаленную атмосферу – Влад ещё успел заметить, что качок Гена стоял через одного слева, между ними пристроился грустно-носатый длинноволосый парень из восьмого класса. Военрук велел принять исходное положение, а ноги закинуть на, специально придвинутую сзади, коричневую банкетку.

Ребята на сцене уперлись руками в пол и замерли.

– Раз, два, три – начали!

Сразу после этих слов, Влад наконец вышел из ступора, почувствовав себя не то, чтобы в своей стихии, скорее, просто осознав, что начинается, привычное, в общем-то, для него дело. До него почему-то только сейчас дошло, что он занимается спортом уже несколько лет, успел сделать сотни, если не тысячи отжиманий – к чему тогда все эти психи? Он взял свой привычный темп, старался не сбивать вдох-выдох, и краем глаза иногда успевал заметить, что количество участников, вроде бы, постепенно сокращается.

Едва на сцене началось представление, зрители принялись неистово болеть, то есть, что было мо́чи, махать руками, орать и свистеть. Иногда Влад мог различить напряженно-азартные, ломающиеся басы одноклассников:

– Влад, давай!

И нежно-поощрительные, воодушевленные девичьи сопрано:

– Владик, Владик!

Постепенно группы поддержки смолкали, и он боковым зрением успевал видеть поднимающиеся от пола, встающие и застывающие на сцене фигуры. Всё также пахло отглаженными тонкими блузками и чистыми джинсами, нервами, духами, плюс, прибавился отчетливый запах соперничества, который Влад мог запросто определить, ибо всегда ощущал его на соревнованиях.

Скандирующие группы умолкали, осталась лишь одна, смешанного состава, кричавшая ему:

– Влад – молодец! Давай!..

Влад, напрягаясь из последних сил, сделал ещё повтор, потом успел, прежде чем подняться, крутануть головой, посмотреть по сторонам и не поверить. Он заканчивал отжиматься в полном одиночестве – остальные конкурсанты стояли, и, свесив головы, уныло смотрели в его сторону, сойдя с дистанции раньше.

Он победил.

Шум школьного актового зала был им воспринят, как триумфальный рев Лужников, где сборная СССР по футболу недавно крупно обыграла команду Норвегии; освещение зала слепило яростными лучами прожекторов, мгновенные вспышки фотокорреспондентов сливались в одну – сплошную, неразличимую, многотысячная зрительская толпа рёвом выражала Владу свой восторг.

Влад даже приветственно поднял руки, чем вызвал новый шквал эмоций. За дверями царило форменное буйство, в узкий проем рвались всё новые волны фанатов, снаружи тревожно заблестели сине-красные сполохи мигалок, и, скалились уже бело-желтыми квадратными зубами лошадиные морды конных нарядов милиции, срочно вызванных, и, выламывающих теперь, с нервным ржанием и диким треском, доски паркета, пока, враз не прекративший это буйство, Сергей Георгиевич коротко и приземленно сказал:

– Всем спасибо, молодцы. Идите в зал…

С трудом возвращаясь к реальности, Влад под возбужденный и одобрительный шум спустился со сцены, и пока пробирался к своему месту и пожимал протянутые к нему со всех сторон руки, его никак не оставляло это пьянящее чувство победы, торжества и триумфа. Ему понадобились серьезные усилия, чтобы спуститься на землю. Ещё какое-то время, он пробовал, как бы невзначай, оглядываться кругом, но тщетно – Юля А. в тот вечер не пришла. То ли таков был всегдашний, тяготевший над ним чей-то коварный замысел, то ли ниспосланная ему карма, но, в очередной раз, блеск его мимолетной славы её не пленил.

Потом, однако, вышло ещё и продолжение. На последовавшую за ристалищем дискотеку, исключительно ради которой (а вовсе, как до него потом дошло, не ради его дурацких отжиманий), все, собственно и пришли – к Владу, как снег на голову, приехала дочь давнего друга его отца, только вернувшаяся из Нью-Йорка, где её высокопоставленный папа служил начальником отдела в советском представительстве ООН. Их отцы сдружились ещё в институте, поскольку были однокурсниками и занимались в одной секции самбо. Выросшая и проведшая всё своё отрочество в Нью-Йорке, в Москве, Таня всему искренне удивлялась, что в условиях социалистической действительности временами производило странное впечатление:

– Почему у вас не идет вечером по телевизору сериал про вторжение инопланетян?.. А где тут Центральный Парк, где все бегают джоггинг?.. Давайте как-нибудь встряхнемся, выберемся в японский ресторан или на концерт Тины Тёрнер, а то, тут у вас, в Европе, ритм какой-то замедленный …

При этом она была весьма хорошо сложена, рыжие волосы, когда она их распускала, были волнистыми, и вообще она была воплощением писка моды – о таких тогда с уважением и завистью перешептывались по углам: «одета по последней фирме́». Хоть Влад и не был истинным ценителем, но даже он не мог не заметить её шикарные, подчеркивавшие длину ног, заморские разноцветные платья с короткой юбкой и низкой талией, яркие, изящные кофты и стильные сапоги из белой кожи на каблуке, а-ля cowgirl. И это на фоне беспросветной серятины, что продавалась в советских магазинах… Влад совсем терялся, когда видел её в таких нарядах – они были знакомы с самых младых лет, чуть не с яслей, и ему было странно, что теперь она приезжает к нему в школу такая повзрослевшая, разодетая шикарно, надушенная, и, даже кажется, умело подкрашенная. Явно ведь, чтобы произвести эффект. Но для чего или кого? Если ради него, то напрасно – ему уже года два, как нравится другая (а, в связи с долбанувшим гормональным взрывом – ещё и несколько других) …

Тем вечером, она, оказывается, позвонила ему домой, вроде бы, что-то узнать по учебе, но, как только выяснила, что у них в школе сегодня мероприятие с дискотекой, сразу же довольно бесцеремонно заявила Владовой маме, что «сейчас к нему приедет». И вот, заявилась – из серии «не ждали!». Смущенный не меньше Влада таким поворотом, его отец даже успел специально заскочить в школу, предупредить о предстоящем визите, дабы не вышло какого конфуза.

Подождав у входа на улице, среди одиноко облетевших деревьев и ярко горящих фонарей, Влад встретил Таню и провел на второй этаж, где они стали возле окна. Одноклассницы и одноклассники со всех сторон придирчиво их оглядывали. Девушки предпочитали лорнировать её холодновато и на расстоянии – лица их восторга при этом не выражали, молодые люди посматривали тоже издали, но, уже со здоровым для их возраста любопытством. И, пока они, пытаясь наладить беседу, разговаривали, как бы небрежно опершись о подоконник, Влад всё время ощущал возникшую между ними стесненность, но не мог ни на секунду отойти от Тани, которая замечала всё это и оттого тоже была как на иголках. Разговор их безнадежно задыхался. Ситуация заходила в тупик, пока яркий импульс ей не придал, преобразившийся и ставший вдруг светским и элегантным Володя Симоновский, он же Симонс, в мгновение ока возникший рядом и небрежно бросивший Владу:

– Знакомить нас не надо, я знаю, это – Таня!

Он даже, кажется, слегка поклонился (он, который уже вовсю курил, выпивал, без мата ни единого слова, и «на Джеймса Бонда – всю ночь!») …

Таня, тоже порядком издерганная своим витринно-смотринным положением, увидев знакомое лицо, обрадовалась несказанно. С Симонсом они, оказывается, уже давно вместе занимались у одного репетитора по литературе и тут же стали вспоминать, кто когда там был в последний раз, что видел, слышал и ещё каких-то общих знакомых. Владу стало заметно легче – едва они стали болтать, он почувствовал, как некая преграда (непонятно, правда, кем и когда воздвигнутая), но явственно окружавшая их со всех сторон, стала исчезать, и ему уже не так неловко. Потом к ним ещё присоединился общительный Юра Носенко – хороший парень, несколько, правда, сдвинутый на половом вопросе, зато всегда без проблем дававший переписывать всевозможные альбомы любых групп. Вообще, Влад в тот вечер с некоторым даже изумлением обнаружил, что его одноклассники, с легкостью извергающие семиэтажные нецензурные перлы за школой или на футбольной площадке, при желании могут в секунду измениться и стать милыми, обаятельными юношами, способными поддерживать любые светские интеллектуальные изыски. Откуда что берется? Влад весь вечер только диву давался…

Таня, тем временем, войдя во вкус и освоившись, с упорством, свойственным молодым девушкам, постоянно норовила вытащить его танцевать, на что он, под разными предлогами отнекивался, и, в свою очередь, стремился перенацелить её из актового зала опять к подоконнику, дабы там продолжать забалтывать всякой ерундой. Всё что угодно, только не пляски. Периодически, ему на помощь приходили Симонс и Нуська. Влад стеснялся любых своих пластических проявлений, он считал, что выглядит при этом нелепо. Сама Таня двигалась хорошо – танцуют, что ли, в Нью-Йорке больше? Потом, правда, ненужных исполнителей пристреливают, аки «загнанных лошадей» – о чем советские люди знали не понаслышке, ибо им на эту тему показывали остросоциальное кино…

Дело шло к завершению бала, и Влад с беспокойством ожидал, что же приключится на «белый танец». Это традиционно была отдельная история. Едва его, с большим пафосом, объявляли, весь танцпол, точнее, пространство актового зала, сразу пустело – ещё бы, это ведь самые смелые и эмансипированные «дамы приглашали кавалеров». На площадке тогда оставалось лишь две-три пары, объединенные чем-то, что невидимо витало над их головами в коричневой полутьме, напоенной запахами полустертого деревянного паркета, распаленных от волнения молодых тел, и, отглаженных с утра или накануне вечером, выходных одежд. Если девушка сама приглашала молодого человека, это звучало не то, чтобы громогласное объяснение в любви, но, как минимум, прилюдное заявление о своей симпатии, которая, судя по проявлениям, становилась уже настолько сильной, что скрывать её дальше не имело смысла. На это отваживались не все героини – отсюда и проистекала эта, сразу воцарявшаяся пустынность, прозрачная, словно атмосферная разреженность на горных вершинах. А уж те, кого девушки-одиночки осмелились пригласить и бросить тем самым неприкрытый вызов – те молодые люди, как правило и не без некоторых на то оснований, начинали считать, что, по меньшей мере, этот вечер, день, а может и вся жизнь, однозначно им удались и прожиты не зря… И конечно же, потом, со стороны всех многочисленных экспертов-наблюдателей, психологов и пытливых исследователей  человеческих душ следовали тома и тома тончайших наблюдений, умозаключений и логических выводов о том, кто, когда и с кем, из сейчас танцующих, будет впоследствии встречаться и как долго гулять. Одно неизбежно следовало из другого. Считалось, что, если сверстники противоположного пола ходят куда-то вместе в нешкольное время, значит, их поведение попадает под определение «они гуляют», следовательно, у них роман в самом разгаре, после чего и до свадьбы недалеко, а там, гладишь – и дети пойдут. И на склоне лет будут вспоминать, что начиналось всё когда-то, с волнительно и торжественно объявленного на школьной дискотеке, «белого танца» …

Влад, даже в самых безумных и дерзких мечтах не мог предположить, чтобы такая неземная, бестелесная, вся сотканная из его неуловимых снов, Юля А. вдруг взяла, подошла к нему и пригласила на белый танец. Особенно, учитывая, что её вообще не было в тот день. В этом смысле, вечер оказался лишенным интриги – если не считать того, что нью-йоркская Таня всё-таки ангажировала Влада на данный номер. Это случилось у него впервые в жизни, и он не мог не заметить, как между ними возникало и начинало заявлять о себе то самое, новое, непередаваемое, в ритм музыки и движениям – какая-то иная, странная, неизведанная и властно влекущая к себе, новая ступень осязаемости отношений.

Вроде, они толком ничего не сказали друг другу, хотя периодически Влад выдавливал из себя нечто абсурдное, вроде:

– А что вы сейчас проходите по литературе?.. Значит, в Нью-Йорке ты бегала по утрам?.. А на какую дистанцию?.. И скоро твой папа приедет в Москву?..

Таня отвечала ему несколько рассеяно, большей частью смотря как бы задумчиво в сторону, иногда вдруг, откидывая волосы и на секунду переводя глаза прямо на него. Пригласив сама молодого человека, быть может, тоже впервые, внешне, она, однако, ощущала себя во всем этом флюидном и романтическом потоке куда вольготней Влада…

Когда он провожал её до Садового кольца и они шли по перерытому и ремонтировавшемуся Арбату, где, по краям раскопанных глубоких ям и распиленных черно-ржавых труб, местами уже лежал первый подтаявший снег, а рядом живо подмигивали лужи, Влад всё пытался скрыть неловкость и радовался, когда находил новый предмет для разговора. Для него был также открытием сам процесс прощания и усаживания девушки в такси. Раньше он такие ситуации наблюдал только в цветных фильмах про любовь (в черно-белых, лирические расставания почему-то были без такси). С той только поправкой, что тут любви напрочь не было, во всяком случае, с его стороны и в том смысле, который он тому придавал.

Посадив наконец, Таню в машину, он, полегчавшей, будто освободившись от тяжкой ноши, походкой, пошел домой, но не напрямую, а через родной арбатский сквер. Ему хотелось ещё раз увидеть, выплывавшее из ночного тумана светлое кирпичное здание школы, где перед ним сегодня открывались такие удивительные пространства и на фоне желтых стен которого, по-прежнему, можно было без труда различить чуть смуглое, загадочное и красивое лицо Юли А. Было ведь совершенно очевидно, что само это здание было придумано и построено исключительно ради неё.

Как, в сущности, и весь мир.

Напрасно честолюбивый Влад вспоминал тот вечер и гордился своими, во многом, иллюзорными победами. Школьная жизнь, повинуясь своей внутренней логике, а также расписаниям и инструкциям РОНО, шла дальше, о пресловутом конкурсе скоро стали забывать, а что Влад физически развит и спортом занимается – так, кто ж того не знал?

Только Юра Носенко, когда растолковывал ему, безнадежно отсталому, кого из их знакомых девушек можно причислить к категории «мочалка», сразу привел пример:

– Вот, Таня, которая тогда к тебе приезжала – она и есть!

– «Мочалка»?

– Типичная! – со смаком лопнув пузырь на жвачке, ответил Юра.

Владу стало легче на душе. Сексуального опыта, в отличие от одноклассников, у него нет и в помине, а мочалка к нему на дискотеку приезжала (сама, между прочим). Мочалка — это же что-то такое, с эротическим подтекстом? …

И всё-таки, однажды та танцулька ему откликнулась, причем довольно болезненно. Позже он вспомнил, как Аня Степашская на вечеринке всю дорогу метала в его сторону косые взгляды, искры и молнии, но сама не подошла. С той поры их общение, и без того уже потерявшее былые обороты, стало окончательно сходить на нет. И вот, как-то вечером Владу позвонила её подруга – рыжая здоровенная спортсменка, хамоватая эпатажница Оля. Она, как было ей всегда свойственно, ехидным тоном, неясно чему посмеиваясь, сказала что-то невразумительное про то, что они тут со Степашской стоят рядом с его домом и приглашают с ними прогуляться. Влад сдуру скорей возрадовался – вот она, долгожданная популярность! Пришла, наконец, gloria mundi! Привет вам, Жюльен и Дидье! Сидишь дома, а тебе всякие девушки названивают и гулять зовут, причем, вдвоем. И не надо скромничать – несомненно, это успех…

Он, торопясь, надел куртку, ботинки и выскочил на улицу. Увидев поджидавших его девушек, признаков радости на лицах и той, и другой не обнаружил. Степашская, та, вообще, еле соизволила кивнуть; вздорная легкоатлетка, поскольку сама же ему позвонила, казалась чуть приветливей, но не более. Они двинулись по улице, переговариваясь мрачно, отвечая Владу с неохотой, и через три минуты Влад стал про себя недоумевать – а какого, извините, лешего, было всё это затевать, если у них обеих такое поганое настроение?..

Наконец, до того молчавшая Степашская, вдруг произнесла значительно и глядя в сторону:

– Как ты думаешь, хорошо ли, когда человек без конца твердит о каких-то идеалах, а сам их предает?

– Наверное, нет, – осторожно ответил Влад, чувствуя засаду.

– Да?.. – мстительно повернулась к нему Степашская. – А как ты отнесешься к тому, что Аня Громова тебя презирает?

Влад пожал плечами:

– Наверное, плохо. А что случилось?

– Это мы у тебя должны спрашивать, «что случилось»! – тут же враждебно вступила спортсменка Оля. – Ты и есть тот, кто всё время корчит из себя святого, а сам только и делает, что притворяется и интригует!

Влад пытался быть сдержанным:

– Можно узнать, как я притворяюсь? И интригую?

Степашская вся пылала праведным гневом:

– Как? Очень просто! Ты Громовой рассказал, что было на моем дне рождения, а мне – что на её!

– Вообще-то, вы сами меня об этом расспрашивали, причем взахлеб… А что, кстати, там случилось? Было что-то такое, о чем нельзя говорить?

– Какая разница?.. Ты просто – трепло!..

Влад повернулся и пошел к дому.

Они наперебой закричали:

– Стой, стой, не уходи!..

По неопытности он их послушал. Но они остановили его вовсе не потому, что, вдруг, каким-то чудесным образом прозрели и осознали, что не правы. Вероятно, они к этой разборке долго готовились, может даже, репетировали какие-то моменты, и теперь им стало просто жаль, что все их колкости и нагловатые фразы, а главное – нерастраченный агрессивный посыл, пропадут зря. Они с жаром и упоением продолжали обвинять его в лицемерии, самолюбовании, карьеризме, падкости на лесть и прочих чудовищных грехах, от которых они сами, разумеется, всю жизнь, с самого детства бежали, дав себе перед этим страшную клятву, а он пришел и походя, так мерзко, наплевав, с особым цинизмом, разом порушил всю их, глубоко искреннюю и подлинную веру в самое светлое; и как только ему теперь самому не противно по утрам подходить к зеркалу – ибо он был, есть и будет воплощением всего самого отвратительного, хитрого, циничного, двуличного – всего, что только можно себе вообразить, да только вряд ли стоит перед ним тут метать бисер, потому как он всё равно не поймет…

Влад долго всё это терпел, временами честно пытаясь вникнуть, и, когда замечал явную неправду и передергивания, даже силился возразить, не осознав ещё, что это бесполезно. Он интуитивно почувствовал, главное для него сейчас – сдержать себя, ибо иначе всё выльется в рядовую ссору, скандал, который их как раз и устроит больше всего, потому что уж они-то потом радостно и с удовольствием разнесут по всему свету, про то, как с ним хотели просто и по-дружески поговорить, а он в ответ повел себя ужасно, закатил дикую истерику, устроил уличный дебош и проч. И вместо того, чтобы плюнуть и уйти, он вежливо выслушивал всю эту полуторачасовую бредятину… Главное – кто бы говорил?..

Но он, совершив неимоверные усилия, честно достоял до конца, ни разу не повысив голос и не ответив резко, чем, кажется, даже их впечатлил, потому что уже под самый конец, ему было заявлено:

– Мы всё тебе простим, если ты поедешь с нами в Питер. Мы туда собираемся автостопом на студенческие каникулы…

Он побыстрей отказался, сославшись на очередные соревнования, а сам пошел домой. Вот тут его и накрыло отсроченным эффектом – своего они всё-таки добились.

Влад пришел мрачный, подавленный, рассказал всё сестре, которая, однако, его поняла и сразу поддержала, четко определив:

– Не обращай внимание на вульгарных и заурядных стерв: единственное, что им надо – это твоя энергия и поэтому нечего её на них тратить. Им от этого лучше, а тебе только хуже. Так что, просто, мысленно пошли их всех на хрен, и скажи этим «стоп» !..

Влад сделал так и ему правда стало легче.

Хорошо, когда у тебя есть сестра – старшая и мудрая. После школы Надя поступила в Щукинское театральное училище и иногда тайком проводила Влада на прогоны дипломных студенческих спектаклей. И для Влада, до этого относившегося к театру вообще никак или скептически, вдруг стало потрясением, насколько это может быть захватывающе – наблюдать, как на сцене, прямо при тебе, рождается что-то совершенно новое, расцветает незнакомая пока ещё жизнь, появляются, умирают чьи-то любови и печали – и только ты один (он приходил именно на закрытые прогоны, когда в зале никого не было) тому свидетель. Среди мельчайших бархатных пылинок мягких контуров черных кулис и пустой сцены, так отчетливо видимых в ярко-желтом радужном свете софитов, вдруг появляется нечто новое, что существует только в твоем присутствии, а потом, с закрытием занавеса исчезает, и в конце так и остается непонятным, что это было – чудесный сон?..

Тогда, сидя один в темном зале перед ярко освещенной сценой, Влад вдруг вспомнил, как он любил, по, логически труднообъяснимым причинам, задерживаться в школе в пятницу вечером. В это удивительное время её здание стремительно пустело, длинные коридоры, только недавно такие громкие и оживленные, зимними сумерками вдруг становились тихими, гулкими и таинственными – в них зримо и отчетливо поселялось эхо. Влад медленно пересекал эти коридоры, думая чем-то, или, лучше, мечтая. В основном это касалось его мысленных путей и орбит – на них он постоянно с кем-то виделся и вел нескончаемые беседы. В шестом и седьмом классах – с фантастом Иваном Ефремовым, по поводу его «Лезвия бритвы», позднее – с Антоном Павловичем, о том, полюбила ли на самом деле тогда Юля героя или нет, потом – с любимыми Хемингуэем и Толстым на все мужские темы подряд… В обезлюдевшей школе он одолевал ставшие необитаемыми оконно-паркетные пространства последовательно сверху вниз, через все четыре этажа, и, только на первом, на площадке между входами в буфет и физкультурную раздевалку, он иногда встречал старых приятелей – ребят из девятого класса, которым тоже всё как-то не шлось домой, по поводу чего они оставались в школе до вечера резаться в настольный теннис. У них часто одновременно с матчем шел ещё оживленный диспут о наиболее животрепещущих «любовных делищах», или, как они произносили, нарочито коверкая второе слово – «делисчах». Влад принимал посильное участие в обсуждении актуальной повестки, потом шел домой.

Дома у него с некоторых пор появилось ещё одно важное занятие. Первый раз он проделал этот фокус ещё в седьмом классе, а потом втянулся и полюбил. Это было так здорово – покидать иной раз все учебники в школьную сумку, дойти наконец до своего подъезда, подняться по лестнице, залезть на полутемный, пропахший голубиным пометом, пыльный чердак, выйти из него на грохочущую жестью крышу, порадоваться огромному, распахнувшемуся над городом, серому или синему небу (если не было дождя; а если и был – тем лучше) и, на подошедшем эмоциональном пике, врубить захваченный из дома кассетный магнитофон, чтобы послушать «Space»! Панорама города, зовущее открытое пространство, воздух, бушующая стихия… «Scorpions» и «Pink Floyd» в его жизни появились чуть позже, их музыка была гораздо более личной, осязаемой и чувственной, звезды и дождь тут были ни при чем, слушать их можно было в комнате и в темноте.

Пару раз он вытаскивал сюда Надю. Один раз под Новый Год, а ещё один – когда за ней, уже студенткой театрального, вовсю ухлестывал, слывший в их кругу чрезвычайно перспективным, очередной поклонник – аспирант МГИМО, обожавший везде, где можно, щеголять своей эрудицией – действительно изрядной. Только у него была страсть на грани мании – устраивать везде публичные лекции, на которых ораторствовать без перерыва, упиваясь собственным красноречием:

– … В своей дипломной работе, написанной мною, в джинсах и майке, за две недели в состоянии творческого экстаза, с перерывами только на чай и кофе, я уже тогда заявлял, как и сейчас здесь повторяю, что «Капитал» Маркса – блестящее произведение, прежде всего, именно в художественном смысле, что, в свою очередь, дает мне право утверждать о лозунге, выдвинутом в Англии, в 1381-ом году восставшими Уота Тайлера – «Когда Адам пахал, а Ева пряла – кто был богатым?» – как о чем-то, что было, по факту, не чем иным, но первым и глубоко продуманным художественным образом!..

Это говорилось им профессорским тоном, с большим апломбом и могло длиться битыми часами – он мог бы стать хорошим публичным лектором и ездить с этим по стране. Проблема была, однако, в том, что дальше каждодневного многочасового говорения его энергия никуда не шла, с поступками у него как-то не складывалось. В результате, он и в жизни занимался исключительно тем, что ел, беспрерывно пил чай и произносил бесконечные зажигательные речи. И вот аспирант был ошарашен, когда ноябрьским вечером Влад с сестрой вытащили его с ними за компанию на крышу и включили там космическую музыку. Он только сидел, прислонившись к металлическому поручню и повторял как заведенный, романтическим горячечным полушепотом, изображая легкое помешательство:

– Боже мой! Если бы мне, буквально год назад, кто-нибудь сказал, что я буду сидеть на крыше и слушать магнитофон – я бы не поверил!.. Я бы рассмеялся и плюнул тому человеку в лицо!.. А вот – сижу… И слушаю!.. Что со мной происходит?.. Где мой мир двадцатисемилетнего циника-материалиста?.. Всё рушится!.. – в этом месте он трагическим жестом обхватывал голову, понимая, что на него смотрят и сейчас бы надо поддать жару.

В десятом классе, Влад пригласил сюда Шульца и Юру Носенко. Был февраль, конец зимы, в тот день потеплело, снег на крыше подтаял, стал сырым и из него можно было лепить восхитительно крепкие снежки. Они, осторожно, чтобы не упасть на опасно скользкой под снегом крыше, подошли к ржавым поручням, облокотились, закурили (иначе, зачем, спрашивается, было сюда лезть?) и стали обсуждать последние новости.

Шульц окинул взглядом изломанные отрезки переулков, чересполосицу соседних крыш и выдохнул разлетавшийся на ветру во все стороны, дым:

– Как мы тут нажрались шампанским на дне рождения у Поля!

– Это когда мы с тобой в гости, на видео должны были идти? – уточнил Юра.

Юра был нормальным парнем – ни капли не жадным, скромным и доброжелательным. Но, приехав из Парижа всего два года назад, он, то ли по незнанию, то ли по неопытности, сразу угодил к Шульцу в сильно младшие товарищи, что дало повод злым языкам называть его «Шульцевской шестеркой».

… Шульц и Нуська продолжали обсуждать несостоявшийся поход в гости:

– Так я ж тебе позвонил, сказал, что не могу!

– А что вы там смотрели?

– Где – там? – поинтересовался Влад.

– У друзей, – сказал Юра. – У них по воскресеньям можно целый день видео смотреть.

– Как это?

– Они кассеты по молочной почте получают.

– «Молочной»?

– Ну это люди, у которых есть видак, кладут какую-нибудь свою кассету в пакет из-под молока за тридцать шесть копеек и отдают знакомым, а у тех уже тоже есть кассета от других знакомых, с ещё одним фильмом. Называется «молочная почта». Очень удобно. Главное – законтачиться, найти с кем меняться. Но как-то ухитряется народ…

– А почему в пакет из-под молока?

Юра пожал плечами:

– По размеру лучше всего подходит …

– И что вы так посмотрели?

На этом месте, они синхронно, не выпуская сигарет изо рта, начали лепить и бросать снежки с шестого этажа.

– Всего «Рокки», – как бы небрежно сказал Юра.

– Как? Все три?!..

Влада это, конечно, глубоко восхитило, потому что любые фильмы со Сталлоне в СССР были запрещены, а заценить историю про мужественного боксера, да ещё с такими рельефными мышцами, сил нет, как хотелось… Да и песни там были классные. Группа называлась «Survivor» – уже только ради такого названия Влад, фанатично одержимый любыми идеями преодоления, был готов её слушать.

– И что? – расспрашивал Влад. – Как фильмы?

Против его ожиданий, они вдруг оказались не то, чтобы в диком восторге:

– Ну, понимаешь, когда смотришь три фильма подряд, в конце уже, как-то всё сливается в одно…

– Смотри, я сейчас, во-он в тот «москвич» попаду! – сказал Шульц и кинул снежок. Снежок плавно пролетел по параболе и упал метров за семь от цели.

– Я тоже хочу! – оживился Юра и стал лепить хрусткий катыш. – Сталлоне там, во втором, что ли, фильме, когда шляпу одевает, так становится на еврея похож! Я как раз Сане про это сказал, а он меня – ногой под столом! Я ещё подумал: «что за педрильные замашки?» … Потом только до меня дошло…

– Что?

– Люди, у которых мы видео смотрели – они же сами евреи… Тьфу, черт, тоже не попал!

– Куда?

– Да вон, хотел в того мужика, который снег чистит…

Вслед за ними и Влад слепил себе аккуратный белый шарик:

– Смотрите, как надо!

И он бросил его, стараясь угодить точно в «москвич». В этот момент, рядом с машиной проходила женщина в сером пальто, красном берете и с хозяйственной сумкой. Влад, словно в замедленном неотвратимом потоке кошмарного сна наблюдал, как его снежок, брошенный почти с седьмого этажа, по дуге, приземлился ей на голову ровно по центру берета, расплющившись и превратившись в аккуратный белый круг на красном фоне. Он даже, кажется, услышал легкий хлопок.

– Ты даешь! – с удивлением заметил Шульц.

– Ни фига себе! Ты, прям, снайпер! – поддакнул Нуська.

Влад смотрел и не знал, что сказать. Он видел, как женщина остановилась и потянулась рукой к берету.

Влад отвернулся поскорей.

– Не переживай! – Шульц, видя его реакцию, подбодрил. – Ты же не нарочно!

– Чего ты скис? Ты же не хотел! – поддержал Нуська.

– Ребята! – сказал Влад. – Я начинаю чувствовать себя Раскольниковым…

И ведь нельзя сказать, что это была шутка. Проводив их, он ещё зачем-то вышел на улице к тому месту, где произошла эта нелепая трагическая случайность. Говорят, ведь, что преступников всегда тянет на место, где всё случилось. Там, конечно, уже никого не было. Но весь оставшийся день он ощущал внутри дрожь и дискомфорт, будто, у него там что-то жгло каким-то противным горячечным огнем. Из памяти никак не шел неуверенный жест, которым безвинно пострадавшая тянула к голове руку, когда на неё упал снежок…

Влад не находил себе места до вечера, всё спрашивая себя, как и что он может исправить, хотя было понятно, что поздно. Наконец, нашел выход.

Он повторял себе:

– Пусть случайно, но я причинил человеку вред. Какой именно, не знаю. Возможности что-то компенсировать у меня нет. Что я могу сделать? Только сам наказать себя! Кармически это будет верно…

Идею кармы до него донес отец, уже давно основательно подсевший на подпольную и гонимую йогу.

Мама была на работе, сестра в институте, и он, выйдя вечером на кухню, и бросив в булькающую кастрюлю наглухо смерзшийся кубический ком пельменей, зажег спичку. Пламя её было желто-оранжевым, ближе к самой соломке – синим, а ещё ниже становилось совсем прозрачным, с микроскопическими, чуть подрагивающими воздушными струйками. Влад быстро поднес горящую спичку к тыльной стороне ладони, прижал крепко к коже и подождал, пока она не потухнет. Несколько секунд было больно. Потом в воздухе запахло паленым.

Как ни странно, после этого его и впрямь стало потихоньку отпускать. Хоть он и не мог забыть то, как та женщина непонимающе тянула к берету руку, это воспоминание было уже не таким мучительным… Ему казалось, что, хотя бы частично, но он искупил свою вину. Правда, перед кем? Вряд ли бы ей от его поступка полегчало…

Об этом он старался не думать.

10.

… – Не торопись… – говорил прапорщик над его затылком. – Поймал в центр – веди его дальше… И дыши ровней.

Щекой Влад чувствовал полированную тяжесть приклада, а в оптический прицел видел тонкие черные штрихи дальномерной и угловой шкал. Верховой дух, которого он взял в перекрестье, часто пришпоривая, уверенно поднимался по склону сопки. Его серая лошадь, подрагивая в коленях, временами осаживала, выбивая копытами песок и мелкие камешки…

С утра роту подняли по тревоге, потом пригнали в район седьмой заставы. Они к тому времени уже успели всякого перевидать, потому особо не переживали. Тут им дали чуть расслабиться, минут десять передохнуть, затем автоматчиков повели мордовать на полосу препятствий, а его, как приписанного старшего стрелка, послали сюда, на оборудованную огневую позицию, где его и повстречал этот прапор – инструктор по снайперской стрельбе. В бетонном углу Влад увидел свою давнюю мечту – удивительно-изящные контуры СВД, и, как загипнотизированный, сразу взял её в руки. Прапорщик, в отличие от многих, что доводилось Владу встречать, был вовсе не истерик и хам, а напротив – говорил и держался спокойно. Можно даже сказать, доброжелательно.  Влад очень переживал, что собьет на винтовке прицел: ребята успели его напугать – мол, никто, кроме офицеров, поправить его уже не сможет.

Ничего подобного – прапорщик, доходчиво и свободно оперируя сложными техническими терминами, объяснил ему, что делать:

– Значит, вот эту пинлюлинку заевениваешь под эту фуачинку, переёвыаёшь слегка вот здесь, потом, плавно совмещаешь вот эти шершавинки, проверяешь зажопинку, ловишь цель в эту пиндопипочку и нажимаешь на спуск…

На той стороне неглубокого и быстрого Пянджа, ближе к скалам, у духов было оживление. Не то сборище, не то митинг, не то клуб по интересам. Они спокойно, очевидно, не придавая ни малейшего значения тому, что находятся в зоне прямой видимости с другого берега, перемещались вдоль него, что-то крича друг другу, делали широкие экспрессивные жесты руками, поднимались и спускались по дороге в кишлак, а оттуда – в горы. Большей частью пешие, в стеганых разноцветных халатах, но попадались и в традиционных длинных жилетках. Почти у всех – легкое стрелковое оружие, в основном, китайские АК с пластмассовыми прикладами и без пламегасителей, а также старые английские буры, про которые говорили, будто они легко пробивают вертолетную обшивку или броню БТРа. Что им понадобилось всем разом на том берегу? Кто их разберет… Ребята с линейных застав, которых Влад встречал в отряде, рассказывали, что они там любят вот так погарцевать и пострелять заодно в нашу сторону – таковы, видно, их древние горские традиции…

… И всё же он не хотел убивать того духа, что попал тогда в его прицел. Даже несмотря на то, что его озлобление против них неуклонно росло с тех самых пор, как Влад сюда попал…

…На гражданке он периодически слышал странные разговоры – однажды на дзю-до, в паузе между отработкой подхватов и зацепов, какой-то бритый налысо перворазрядник – его ровесник, вдруг заявил:

– В Афган хочу!

– Зачем?

– Духов пострелять охота!..

Влад уже знал, что люди более разумные в таких случаях говорят, и потому повторил их тезисы:

– Ты дурак? Оно тебе надо? А домой в цинковом гробу не хочешь? Знаешь, сколько их уже пришло? – естественно, Влад лично не видел никаких гробов, но разговоров слышал предостаточно.

Перворазрядник отвернулся и замолчал. Он был исключением – таких, как он, было меньшинство, и дальнейшая судьба его Владу осталась неизвестна. Хоть с детства им и впихивали с утра до ночи про какой-то до абсурда невразумительный «интернациональный долг», из поколения Влада в эту чушь уже никто не верил. Когда до мозга костей партийная и совковая училка французского (она же классная руководительница) в его первой школе выла воем перед уроками на политинформации о том, что в «братской социалистической Польше идут забастовки только потому, что тамошним руководством был нарушен целый ряд непреложных марксистко-ленинских экономических законов» и «если бы мы не оказывали всем им безвозмездную помощь, то сейчас бы сами купались в своем интернациональном золоте», большинство слушало её вполуха и внутренне посмеиваясь. И насчет пресловутого мифического золота тоже вполне себе отдавали отчет. Достаточно было открыть любой иностранный журнал, неважно какой, просто привезенный оттуда – из капстраны. И печать, и бумага, и фотографии, и лица, и, главное, выражения тех лиц – абсолютно всё было там другим – красивым, ярким, подчас даже шокирующим, как какая-нибудь красивая девушка в чересчур смелом неглиже на рекламе духов. Что, кстати, было поинтереснее выцветшего картонного плаката в продмаге с плечистой дояркой в сером фартуке и подписью: «Покупайте одеколон «Красная Заря»» !..

И потому не много было желающих идти на ту войну во имя какого-то великого светлого будущего, которое им, вот уж семьдесят с чем-то лет, как обещали, и которого что-то в упор пока было не видно, зато, с каждым годом, пугающе отчетливо, всё становилось только хуже и хуже. Мало было страждущих отдавать этот путанный долг неясно кому, и уж, тем более, совсем непонятка – зачем? Войска туда ввели ещё когда Влад учился в третьем классе, с тех пор война всё шла и шла, и, судя по тому, как жители Афганистана, они же «духи», нас убивали и что они, по рассказам, с нашими пленными делали – вовсе они там не горели желанием строить никакой социализм…

Иногда в кафе на Арбате, Влад встречал каких-то пугающе резких, на грани постоянной истерики, ребят, как правило, сильно пьяных. Даже не резких, а каких-то, железными углами порванных и исковерканных. Напившись, они начинали то ли рыдать, то ли скрежетать зубами, и тыкать всюду своими корочками, дембельскими рисунками, татуировками, бормоча что-то неразборчивое, вроде:

– Под Шиндандом я служил… Колонны водил… Половину полка положили, суки… Жена, как я вернулся, развелась со мной… Как вы тут все живете?!.. Обратно туда хочу… Духов всех, на х..й, буду мочить!..

Их успокаивали, выводили наружу, как правило, находился кто-то, кто за них платил, но надолго они нигде не задерживались. От них и вправду веяло чем-то жутким, нездешним, и они никак не вписывались в такие общепринятые понятия как институт, тусовка или герла.

И Влад тоже не мог понять – зачем мы туда влезли, почему эти ребята возвращаются либо мертвыми, либо внутренне изуродованными, и, главное, – что же делать и как себя вести, если, не дай Бог, сам там окажешься?..

… На ГСП, в самые первые моменты, когда их завели в большой зал с расставленными вдоль стен, длинными низкими, как уроке физкультуры, скамьями, его удивило, что и сержанты, и офицер, в чье распоряжение они поступили – все ходят этак скромно и элегантно позвякивая медалями. Однако, с испугу в незнакомом месте, смекнуть никто ещё ничего не успел. А затем, когда их – только набранную команду – стали по одному вызывать за парту на собеседование к капитану-пограничнику с седоватыми висками – тот, обращаясь к Владу вежливо на «вы», вкратце обрисовал его ближайшие перспективы:

– Вы сейчас попадаете на учебный пункт у границы. Там, в течение трех месяцев получаете войсковую специальность. И, в зависимости от этого дальше – либо остаетесь в отряде, либо на идете заставу, либо в десантно-штурмовую группу, либо на ту сторону…

– Куда, простите?

– На сопредельную сторону. Там на точках сосредоточены наши подразделения – мотоманевренные группы, которые ведут боевые действия.

Влад, всё ещё не до конца понимая, но кивнул:

– А… с какой страной граница?

– А-аа, – капитан посмотрел ему в глаза и улыбнулся почему-то светло и радостно. – Афганистан.

Тогда Влад, одновременно с тревогой, ощутил и даже некоторое радостное предвкушение – в самом деле, куда интересней служить в горах и там, где война идет, чем на какой-нибудь польской границе, где, как ему потом рассказали, наряд выступает на охрану с бутафорскими пустыми рожками – тоска, в общем, зеленая и мухи дохнут на лету.

В аэропорту, где им перед посадкой надо было болтаться часа два, он подошел к игровому автомату «Меткий Стрелок». На черном фоне зажигались красно-белые круги, которые при попадании в них переставали светить и делались темными. Винтовка была совсем легкая, по весу похожая на игрушечную – имитация пневматической. В последний раз Влад играл на таком автомате лет шесть назад, на выставке в Политехническом. А до этого – в далеком детстве, на юге, в Судаке, когда по жаркой солнечной дороге, ведущей от генуэзской крепости на пляж, он заходил в передвижной тир и стрелял из настоящей пневматики. И получил в те славные времена нагрудный значок «меткий стрелок» от работавшего там веселого и дружелюбного бородатого дяди.

И вот, перед отправкой, в те самые опасные и таинственные формирования, которые бравые офицеры на ГСП называли «войска», Влад решил попробовать сыграть в эту игру в аэропорту, хотя прошло уж, Бог знает, сколько времени. Серебристая щель монетопримника благодарно звякнула, принимая его пятнадцать копеек, он нагнулся, оперся локтями, приладился плечом, щекой, и, потом, как только наводил прорезь на красные круги и совмещал прицел, нажимал на спуск. К его удивлению, после всех выстрелов на табло загорелась надпись: «Отличный результат! Призовая игра». Он сделал дополнительные пять выстрелов, опять всё выбил и его настроение поднялось.

Потом, когда они сели в самолет, все призывники в едином порыве ринулись строчить письма домой: короткие необязательные отчеты родителям и длинные чувственные послания – своим зареванным, оставленным в военкоматах на грани истерики, безутешным подругам (абсолютное большинство которых счастливо выйдет замуж месяца через три-четыре). Влад же, за неимением любовного адресата, имел почти что философскую беседу (во всяком случае, он на таковую был настроен) с сидевшим рядом стариком в синей чалме, тюбетейке, стеганом зеленом халате и с длинной седой бородой – по виду не то пожилой уважаемый аксакал, не то старик Хоттабыч.

Сказочный дедушка оглядел задумчиво салон самолета, переполненный юнцами, старательно выводящими ручками на тетрадных листах: «Рейс Москва-Душанбе. Ту-134. Высота 7 000 метров. Здравствуй, любимая Маша!» … Имя варьировалось, а вот вступление, где как бы невзначай про рейс, самолет и высоту, как несомненная творческая удача, было обязательным для всех.

Хоттабыч кивнул на писательский цех и спросил у Влада:

– В Афган летите?

– Да.

Старик задумался и ушел в себя. Влад сидел замерев, почти благоговея, в полной уверенности, что сейчас мудрец спустится с сияющих духовных вершин, и он услышит какую-нибудь древнюю восточную мудрость, что-нибудь, вроде: «Там, где нет врагов, нет и войны» или «Победи себя и ты выиграешь тысячи битв» …

Но он никак не ожидал услышать того, что сказал старый аскер, когда поднял голову:

– Убивай их.

Влад решил, что ослышался:

– Кого?..

– Афганцев. Они – не люди… Не жалей их.

Влад уточнил, несколько ошалело:

– А вы сами, извините…

– Я – таджик.

Старик ещё раз пристально взглянул ему в глаза, повторил:

– Убивай.

И сам отвернулся к окну. И больше, за оставшиеся три часа полета, не выказывал ни к чему малейшего интереса.

А Влад остался в полном недоумении. Если убеленные сединами, уважаемые, уже здесь, такое начинают советовать – что же тогда творится там, куда они сейчас летят?..

… Матерый дух в его прицеле всё так же уверенно поднимался по сопке, сердце уже начинало постукивать громче, а прапорщик по-прежнему не отдавал команду на выстрел. И, вряд ли бы её отдал, во всяком случае, прямым текстом. Такие вещи предпочитают улаживать, не оставляя свидетельств – мало ли, кто чего может услышать и потом сообщить, куда следует? Стукачей в армии полно, особый отдел всегда на стреме, у них сверхчувствительные уши и всевидящие перископы повсюду – это общеизвестный факт. Тем более, что формально они не имели права стрелять – пока все на своей территории, границу никто не нарушает. Вот, если бы они были на той стороне, шла операция и у них был приказ – тогда сколько угодно. А в той ситуации, которая сложилась – прапорщик, как его почувствовал Влад, оказался нормальным мужиком и предоставлял ему возможность самому сделать собственный выбор…

… Через месяц после учебного, на очередном марш-броске Влад хватанул общее переохлаждение и свалился с высокой температурой. За два дня ему полегчало и его начали ставить в наряд. Ночью, чтобы не уснуть, он, то бродил по палатке санчасти, то сидел на табуретке у печки, шевеля угли изогнутым железным прутом и читая непонятно как попавший в санчасть, сильно растрепанный номер журнала «Юность» за прошлый год. Там тогда впервые вышла повесть Юлия Даниэля «Искупление». Совершая кочергой необходимые манипуляции, Влад был поражен, когда до него вдруг дошло, что те же самые, сейчас ворошимые им, раскаленные докрасна угли, точно так же переворачивались и у героя той повести – только глубоко внутри него самого, в его душе́. Он даже застыл на секунду, изумившись своей, настолько точной, как ему показалось, метафоре. Встал и прошелся по палатке. Все спали каким-то тяжелым сном, включая худого жилистого паренька с уголовными замашками из Чебоксар, крепкого светловолосого минчанина Пашку, чокнутого избалованного москвича, постоянно норовившего закосить под психа, туповатого бывшего штангиста из города Псков, и младшего сержанта из казахского города Актау, сразу для себя решившего почему-то, что Влад из профессорской семьи и преисполнившегося на этой почве к нему искренним, чуть ли не на грани преклонения, уважением … Влад, в который раз подивился неоднородности личного состава, но, всё-таки, почувствовал какую-то всех объединяющую духовную связь, что-то вроде братства.

А наутро, ещё по темну, в санчасть зашел дежурный из КПП, сержант-армянин. Никакой паники пока не наблюдалось, он только сказал: «по рации передали, кого-то к вам сюда везут» – никто не знал, кого.

Пронырливый низкорослый фельдшер из Винницы, успевший сходить на кухню и «снять пробу», то есть, очень сытно и вкусно – как никогда не едят простые солдаты, позавтракать – теперь был настроен благодушно, потому хохотнул и ответил:

– Хрен с ними, пускай везут. Нам не жалко…

Дежурный вышел. Судя по появившемуся красноватому огоньку, закурил снаружи. Потом вдали послышался какой-то шум. По неизвестным причинам, БТР, на котором их привезли, тормознули на КПП, и дальше солдатиков понесли на носилках. Снова забежал всё тот же сержант, теперь уже побледневший и насмерть перепуганный. С ходу заорал с прорезавшимся гортанным армянским акцентом, показывая обеими руками на ближайшую койку:

– Уберите всё на х..й отсюда!..

На него посмотрели удивленно и хотели уже начать выяснять, в чем, собственно, дело, но тут занесли носилки, то есть, плащ-палатку с первым бойцом – по виду, он был контужен. Голова вокруг лба была повязана запачканной марлевой повязкой, промокшей в горах под ночным дождем, а сам он лежал без движения. Большинство тут же столпилось рядом, чтобы кинуть незаметно опасливый взгляд – страшно, но и интересно же, ведь, ни разу в жизни раненых ещё не видели – а фельдшер безостановочно крыл всех шестиэтажным, чтобы не мешали. В палатке было темно, и пока он склонился над раненым, тот вдруг изогнулся дугой, загребая ногами в пыльных разбитых ботинках и протяжно-хрипло закричал, скаля при этом желтые кривоватые зубы:

– Помогите! Помоги-ите!..

Тогда Влад узнал его. Они были земляки, оба из Москвы. Звали его Сергей Парасов. И его авиаприборостроительный техникум находился рядом с МИДом, на Садовом. Они иногда общались, но не сказать, чтобы сдружились. Насколько Владу было известно, на учебном Парасов прослыл недотепой и его поскорей спихнули из отряда в мотгруппу. Теперь вот их прижали где-то в засаде… Фельдшер крикнул, чтобы Сергею держали ноги, а сам стал торопливо шарить себя по карманам, ища препарат. Дернулся полог, забежал начальник санчасти, старлей Малевич, тоже бледный:

– Что с ним?

– Похоже на контузию, товарищ старший лейтенант!

– Сильнодействующие с тобой?

– Так точно!

– Выйдите все на х..й! – нервно заорал старший лейтенант.

Больные, побыстрее, как кто мог, потащились к выходу. Влад ещё успел услышать, как Малевич сказал фельдшеру:

– Коли!..

Они вышли наружу, где было тоскливо, хоть потихоньку и начинало светать. От ворот КПП, и остановившегося там БТРа с ещё работающим движком, к ним шли ещё двое легкораненых, которые могли ходить. Они опирались о подставленные им пацанами плечи. Один, среднего роста, сухощавый был Владу незнаком, а другой был местный, из таджиков. Он был совсем ещё мальчик, но Влад посмотрел в его глаза и каким-то образом сразу понял всё, что с ними случилось. В его огромных восточных глазах вчерашнего ребенка, теперь притаилась какая-то жуткая морщинистая стариковская мудрость. Глядя в них, Влад без слов, почти отчетливо увидел, как их БТР сперва остановился из-за взрыва мины, как они полезли его осматривать, а их накрыли из миномета и стрелкового. Сказать, что в его глазах был теперь поселился вечный страх, было бы не совсем верно. Это скорее, можно назвать какой-то вековой азиатской глубиной, связанной с постоянным чувством близкой смерти.

Под вновь начавшимся мелким утренним дождем, прибежавший откуда-то ещё медбрат и дежурные срывали с подошедших бойцов грязные бинты, накладывали новые, а Владу впервые стало страшно, причем не от вида самих ран (ничего серьезного – так, мякоть задело осколками и пулей, кости-вены целы, просто обильно идет кровь), а от именно от тех навсегда перепуганных глаз паренька-таджика, «бачи», как их называли…

… Ему нравилось смотреть на духа в прицел, который уверенной мягкостью наглазника и яркостью оптической картинки, странным образом придавал Владу ощущение комфорта и азарта. Он даже испытывал некий раж. Одно плавное движение пальца – и бородатый плечистый дух – тю-тю, отправится в свой правоверный рай.

Скоро он скроется и надо было уже решаться – либо стрелять, либо нет. Прапорщик тоже замолк, с профессиональной тоской во взоре провожая уходящую цель.

Но загвоздка была в том, что именно тот душок Владу ничего пока не сделал. Или не успел. И потом, он, всё-таки, был у себя, на своей земле. Жалел ли Влад его? Трудно сказать. Жалость и чувства, на неё похожие, в армии притупляются довольно быстро. Их заменяют агрессивность, всегдашняя ежесекундная готовность дать в зубы, или, как сейчас, нажать на курок – на этом во многом и строится вся система… И, тем не менее, тот самый фельдшер-хохол, недавно вернувшись с операции на той стороне, рассказывал:

– Короче, бля, под Айханымом, когда у кишлака встали, местный уе..ок малолетний, лет тринадцать, наверное – ну, бача, короче, под нашу БМПуху хотел гранату бросить…

Когда его спросили:

– Почему ты не стрелял?

Он ответил, раздумывая и осторожно подбирая слова:

– Потому что я ещё не профессиональный убийца… Вот, буду – тогда, пожалуйста. А сейчас, всё-таки… пока не готов…

Влад, наконец, нажал на курок. Бах! Его оглушило сухим и резким звуком, а прикладом, сильно долбануло в плечо. Но перед тем, как прицел сместился, он успел увидеть – совсем рядом с головой духа, над камнем чиркнуло и дымком взвилась песчаная россыпь. Дух дернул бородатой головой и пришпорил лошадь. Тропа в том месте делала поворот за валун и потом терялась из вида.

– Куда целился-то? – немного разочарованно спросил прапорщик.

Сразу подошли ещё офицеры – оказывается, исподволь, за ними уже давно наблюдали, только не подавали виду.

Они взяли у Влада СВДуху и стройный подтянутый старлей в выгоревшей варшавке, поглядывая с интересом, спросил у него:

– Ну что, понял, как прицел ладить?

Прапорщик утешил:

– Попадешь ещё, не переживай!..

– Отставить «попадешь», мы пока на нашей стороне… Отставить смехуечки, была команда, товарищ прапорщик!.. Вот будет там – пусть себе мочит их, сколько хочет!..

– А выстрелил неплохо… На учебном, на снайпера готовили?

– Так точно…

– Давай, свободен на сегодня.

Влад отдал честь и пошел обратно к себе в роту.

Плечо потом ещё неделю побаливало и на нем появился синяк, но он был доволен. Вроде как, в операции поучаствовал. В том самом, настоящем солдатском «деле», о котором так замечательно и заразительно рассказывал его кумир – покойный граф Лев Николаевич.

11.

Учитель по химии был фигурой легендарной и колоритной. Слывший большим юмористом, а копнуть поглубже – не более, чем натужный резонер, «ВББ» (Владимир Борисович Белопостровский) по жизни упивался собственным, без конца словооизвергамым потоком, с большой верой принимаемым им самим за остроумие. В седьмом классе, когда его уроки только начались, многие, не разобравшись в чем дело, с неизбежным прилежанием неофитов, записывали его, претендующие на тяжеловесную изящность, изречения:

– Прости меня, Боже, которого нет!

– Девочка маленькая, но мысль интересная!

– Слышали, в периодической таблице появились два новых элемента? В параллельном классе один мерзавец изобрел «Вэбэбэвий» и «Белопостровий» …

Про него говорили: «Наш товарищ ВББ к нам пришел из КГБ». Он и сам лишний раз любил подчеркнуть свою серпасто-молоткастую лояльность:

– Никогда не прощу попам и церковникам Средневековье!

– «Религия – опиум для народа»! И Маркс неоднократно подчеркивал, что, говоря это, он имел в виду именно опиум, а никоим образом не лекарство!

Он был изрядно сдвинут на атеистической теме и этим тогда страдали многие, особенно те, кто причислял себя к советской технической интеллигенции, поголовно выписывавшей журнал «Знание – Сила», свято чтившей братьев Стругацких с их незыблемой полуденной верой в человеческий разум, светлое будущее материализма, коммунизма и ничего кроме оных. Всё это было бы, наверное, само по себе и неплохо, если бы от уроков ВББ хоть что-нибудь оставалось в памяти. Но не сохранялось ровным счетом ничего, поскольку он никогда не объяснял, а только невнятно, с бесконечными потугами на иронию, задавал какие-то логически не связанные между собой вопросы, и если учащемуся удавалось что-то более-менее удачно вякнуть в ответ, то он получал пять.

ВББ был лыс, толст и, видимо, страдал диабетом, поскольку постоянно промокал несвежим холостяцким платком то бритую голову, то, постоянно блестевшую мелкими капельками, верхнюю губу.

В кабинете химии, на возвышении, находилась солидная массивная кафедра. Он сходил с неё, останавливался в проходе между партами, опирал о них бледные отекшие руки и начинал свою речь:

– Итак, дети мои… скольки у нас валентен углерод?.. Молчи Чумонин, я и так знаю, что ты ничего не знаешь… А, кстати, где твой друг – высокий блондин?.. Кивинов где?.. Да, я понял Полянин, что ты не в курсе… «Было у отца три сына, два умных, а третий – футболист» … Футболист – это про тебя… так, скольки, спрашиваю, валентен углерод?.. Пожалуйста, Кира, слушаю тебя… Вот те раз!.. Девочка маленькая, но мысль интересная… Если все делают открытия, то почему Кирка Тропинина не может?.. Углерод пятивалентен – да за это Нобелевскую премию впору выписывать… Ну, кто ещё смелый?.. Дерзайте, юноши, дерзайте… Погосян, почему от тебя табаком несет, как от извозчика на пенсии?.. Аня, что ты сидишь неподвижно и не молвишь ничего?.. Холодна и неприступна, как пережаренный бифштекс в вагоне-ресторане курьерского поезда?..

Последняя фраза произносилась почти скороговоркой и, одной и той же, отработанной годами интонацией, рассчитано повышающейся от начала и с заметным ускорением к концу.

Фактически, он не давал материал, считая, что в его путаных остротах, учащиеся сами должны находить драгоценные крупицы мудрости. И всё-таки, несмотря на всё перечисленное, его такую стопроцентно выпендрежную манеру относили к неформальной, а потому его больше любили, особенно поначалу – понимание реального положения дел, приходило значительно позже – классу к девятому.

Влад же, помимо всех своих бед, в химии, как и в геометрии и алгебре, как бы ни напрягался, какие бы жертвенно-героические усилия ни совершал – не мог понять ничего. В самом прямом смысле, ни бельмеса. Ему иногда снились сны на французском, что, по всей видимости, было нормально – не он один был такой, кому-то в их классе они тоже снились. И он, в этих снах, худо-бедно, но мог каким-то образом существовать, не поддаваясь панике, а к концу даже стал входить во вкус. Но если, упаси Боже, среди ночи начинались все эти секретные кодированные алгебраические сообщения – 2АВ, минус квадрат чего-там, умноженное и деленное на какие-то нелепые 4ВС, как только начинались все эти чудовищные, лишенные для него малейшего смысла крючковатые формулы-загогулины – он сразу просыпался в холодном поту, с ощущением неизбывного липкого кошмара. И с химическими формулами у него происходила ровно та же история.

Злая шутка судьбы, однако, заключалась в том, что из всего класса ВББ выделял, причем, постоянно и намеренно подчеркивая это, только двух человек – Юлю А. и Влада.

Совмещая преподавание химии с биологией, он, кивая в сторону Влада, говорил:

– Единственный, кто хоть что-то понимает в двух моих предметах – это вот, он, мой любимый!

И это при том, что Влад ни черта не смыслил ни в одном, ни в другом. Тем более, при такой манере изложения. И с чего вдруг Влад стал ходить у него в любимчиках?.. Логических объяснений Влад найти не мог, да их, кажется, и не было.

А ведь однажды ВББ его обидел, причем прилюдно, сильно и ни за что. Он на уроке задал какой-то очередной дурацкий вопрос, а Влад, как всегда в таких случаях, наудачу, что-то ляпнул в ответ. На что ВББ вдруг сорвался в самый настоящий крик:

– Поспешность хороша при ловле блох!

И отойдя на положенное количество шагов, повернувшись, с выражением откровенного презрения, ещё громче и на тон выше, добавил:

– И то – только мокрыми руками!..

Это был один из отработанных номеров-штампов, данный текст и мизансцена не менялись годами, а вот наполнение в тот раз получилось несоразмерно агрессивным и, с точки зрения Влада, совершенно неоправданным. Кому приятно слышать такое в свой адрес, да ещё при всем классе, да ещё когда слушает и смотрит одна божественно красивая… Ладно.

Позже, Влад много раз жалел, что не собрал тогда молча вещи и демонстративно не ушел с урока, в знак протеста против такого хамства. Может быть и следовало бы. Решимости не хватило. И если цель ВББ была его обидеть, то у него прямо-таки великолепно получилось. Влад же, после пережитого публичного унижения, ВББ больше никогда и ни в чем не верил, и так, до конца школы и не поверил. Подростки – существа ранимые и даже, где-то, возможно, злопамятные. Особенно, когда влюблены…

… Юля А. действительно прекрасно разбиралась в химии, что было немудрено, поскольку мама её была каким-то специалистом в этой области – не то научным сотрудником, не то преподавателем. И Влад, как всякий влюбленный, падкий на мистику, не мог не усматривать перст судьбы в том, что именно их двоих из всего класса так явно, а порой навязчиво, привечал ВББ. Один раз ВББ (до того случая с криком) даже посадил Юлю к нему на переднюю парту. Влад тут же впал в состояние комы, сидел ни жив ни мертв, маскируя парализовавший его ужас под мужественную эмоциональную скупость и мрачноватую сдержанность. Даже толстокожий Владимир Борисович почувствовал, что с ним что-то происходит.

Влад в очередной раз сморозил ерунду и ВББ спросил:

– Что с тобой сегодня?

При этом он молча несколько раз перевел взгляд с Влада на Юлю и обратно. Потом махнул рукой и пошел по рядам дальше, бормоча недовольно:

– Учиться вам надо, дети мои, учиться, а не дурака валять…

И тем не менее, он не оставлял безнадежных попыток привить Владу к химии интерес. Однажды он сказал:

– В субботу у нас намечается школьная олимпиада по моему предмету. Кто хочет – приходите. Лично я считаю, что там должны быть Юля А, Влад Станиславов, Кира Тропинина и Штрох.

Штроха он, кажется, тоже не особо любил, хоть тот и был, без всякого сомнения, самым способным в классе.

Влад прекрасно понимал – ему вообще нечего ловить на той олимпиаде, светит ему там только абсолютный, как реликтовое излучение Вселенной, ноль. Но… И это «но» властно стучалось ему в мозг, переворачивая всё с ног на голову и полностью меняя ситуацию. Он сможет, страшно сказать, встретить её во внешкольное время под вполне благовидным предлогом, и, может даже, сесть рядом, в каком-нибудь полуметре… Вот он – главный приз в жестокой изматывающей гонке! Он, прикидываясь латентным химиком, прищурит этак умно глаза, потом кивнет ей, типа, дружески, подсядет ближе, поможет с решением задач… Каких ещё, к черту, задач – ей самой будет надо ему помогать!.. Ну да ладно, там будет видно, разберемся! Этот шанс упускать нельзя… Какой такой шанс – грохнуться с размаху в лужу в очередной раз?!.

В его голове опять воцарился сумбур, но в этот раз он вознамерился идти до конца. Полный решимости, он пришел после уроков на ту олимпиаду и сел у окна. Юля выбрала место на первой парте, по центру. Хоть любоваться в этот раз на неё можно было сколько угодно и не выкручивая притом головы. За окном стоял отличный зимний день. Влад сразу понял, что ничего не знает, даже близко, ни по одному заданию, и потому занимался лишь тем, что изучал, то свою избранницу за первой партой, то движение автомобилей на улице. Юля А. была как всегда красива, изящна, грациозна, а за окном изредка проезжали машины, преимущественно грузовики. Их двигатели гудели, а при переключении скорости сбивались на надсадный возмущенный сип. Для разнообразия Влад ещё пару раз глянул на лежащий перед ним непонятный тетрадный листок с заданиями. Там были какие-то странные формулы с черточками, стрелками, крупными латинскими буквами и бессистемно разбросанными цифрами – в общем, бред сумасшедшего. Влад сокрушенно вздохнул.

В это время он услышал её нежно-мелодический голос:

– Владик, а ты не знаешь, в какой среде растворяется серебро?

Юля сидела, всем своим тонким станом развернувшись к нему, оживленная, глаза её блестели и смотрела она вопросительно.

Внутри него немедленно поднялось и пошло всё сметать на своем пути бешеное цунами сложных психических процессов. Для начала его, как водится, парализовало, и потребовалось усилие, чтобы состроить умное лицо химика-самородка. Дальше следовало поискать хоть какие-то мозги, которых тоже не оказалось на месте. И тут, как пишут в научно-фантастических романах, его, подобно внезапной вспышке молнии, пронзила гениальная мысль. Он вдруг, по какому-то совершенно непостижимому наитию, вспомнил, что за Юлиной спиной, в классе висела какая-то таблица, на которой было написано, во что что-то там превращается, когда растворяется, воспаряет, исчезает или что-то ещё в том же химическом духе. Вот он, так давно и страстно им ожидаемый – его Тулон!..

Сам ещё не веря своему счастью, он перевел взгляд за её спину на таблицу, нашел там серебро (единственный известный ему знак периодической системы «Ag», четко связанный в его сознании с Аргентиной, чье посольство находилось в соседнем переулке, рядом с его домом), затем, тщательно проживая каждую краску образа, задумался на секунду, после чего ответил Юле в меру светски, умно и даже чуть небрежно:

– Щелочь.

Она почему-то совсем не поразилась его гениальности, только нетерпеливо откинула длинные волосы:

– Само собой! А вот потом – что с ним происходит?

Просвистел холодный ветер и стало пусто. В мозгу, голове и содержании лица. Изображать химика дальше не имело смысла.

Презирая себя за кретинизм, Влад скинул маску и вновь стал собой:

– Не знаю…

Нельзя было сказать по Юле А., чтоб она сильно огорчилась. Она лишь кивнула, отвела глаза, что-то для себя поняла, чему-то прелестно порозовела и вновь склонилась над чертовым химическим листком.

Влад посмотрел в окно. Стояла тишина, проехал один грузовик и потом всё затихло. Он понял, пора уходить.

ВББ, словно почувствовав, подошел, стал рядом и спросил, как бы, невзначай:

– Окончательно сдался?

А что было отвечать? Слишком много пришлось бы объяснять, да и сама тема…

Он молча кивнул, ВББ недовольно хмыкнул и отошел.

Влад взял ручку, положил во внутренний карман, а, неизвестно зачем принесенную тетрадь по химии, убрал в портфель. Встал из-за парты и вдруг услышал:

– Как, Владик, ты уже уходишь?..

Он поднял голову.

Она снова смотрела прямо на него и вроде бы даже была расстроена его ранним уходом… Но он уже собрался, его уже захватила эта инерция разъединения, да и зачем, подумал он, оставаться ещё? Один раз шутка не прошла – не было смысла разыгрывать её дальше…

Он ответил:

– Ага. Ни пуха. Пока… – и пошел к двери.

Но, всё-таки, она на него посмотрела! Посмотрела!! Второй раз за всю школу! Посмотрела!!!

Вечером, под абажуром настольной лампы, в узкой комнате, где по углам притаились тени французских слов и немногих выученных физических формул, Владом было занесено в дневниковые скрижали:

– За всю свою жизнь я редко, когда был так счастлив, как после той её фразы на хим. олимпиаде. Никогда не забуду. Домой не шел, а парил над городом… Надо посмотреть, смогу ли я развить успех на следующей неделе?

Однако неделя прошла, а в дневнике последовало обреченное:

– Julie, Julie… Что же мне с ней делать? После потрясающего успеха прошлых дней, положение опять значительно ухудшилось…

Похоже, кроме химии, Юлю А. не волновало вообще ничего. Или (и это, наверное, будет правильней) ровно наоборот – всё что угодно, кроме Влада.

С горя он опять отжимался меньше и даже стал иногда покуривать с приятелями из девятого…

Учительница по физике была необыкновенно талантлива – настоящий педагогический уникум. Среднего роста, всегда подтянутая и аккуратная, мудрая, черноволосая с проседью женщина общалась со всеми предельно просто и искренне, в отличие от позера ВББ, избегая малейшей рисовки. В ней чувствовались врожденные порядочность, интеллигентность, дружелюбие и, в тоже время, твердость. Она была в меру энергична, сдержана, никогда ни на кого не сердилась, не повышала голос, тем более, не писала замечаний в дневник – на её уроках и так всегда стояла идеальная тишина. От неё исходило какое-то положительное биополе, из-за которого ни у кого, включая плейбоистых и нагловатых Поля и Шульца (и не только у них) не хватало духу затевать с ней конфликты. И дело было даже не в том, как она выстраивала с учениками отношения – просто она давала любой материал таким образом, что даже полный физический профан вроде Влада, мог понять и разобраться абсолютно во всем, из-за чего получал потом радостно свои «пять» и наука физика в кошмарах его не преследовала. Скорее наоборот, на него большое впечатление произвела идея о том, что всё относительно в этом мире – включая время и пространство – он стал искать какую-нибудь литературу по этому поводу и даже ухитрился факультативно осилить биографию Эйнштейна.

Эх, кто ж её надоумил заниматься одной только химией! Дурацкая была идея …

… В день, когда, заглохшая было, спираль выяснения мужских отношений начала раскручиваться вновь, Лина Давидовна попросила Влада пересесть подальше, вглубь – первая парта была нужна для демонстрации опытов. Обрадованный, что окажется поближе к своей единственной и неповторимой, Влад сел рядом со скромной миниатюрной татарочкой Сурией или, как все её звали, Суськой. Юля А. сидела сбоку и справа, слева сзади оказалась Степашская, а прямо за Владом, на последней парте с комфортом расположился Поль, который, истомно-вольготно растекаясь разом во все стороны, предпочитал один занимать целый стол, временами и по настроению допуская до себя лишь верного Штроха…

Начался урок и, сперва, казалось, всё идет отлично. Лина Давидовна показывала фокусы с магнитным полем, железные опилки летали и волшебным образом выстаивались в чудесные плавные линии, стрелки дружно отклонялись, в железных шарах что-то гудело, она писала на доске, Влад изнывал от неразделенных чувств и близости предмета, Юля А. сидела тихо, потупившись а-ля «скромная принцесса, не осознающая своей красоты», Степашская помалкивала в рассеянной задумчивости, Поль сзади исправно отпускал неостроумные, но цинические комментарии.

Словом, обычный школьный расклад – внешне спокойный, но с подвохами.

Потом, то ли на секунду выключился свет, то ли Влад моргнул как-то излишне долго, но что-то вдруг начало неуловимо меняться, в окружающей палитре стали преобладать темные цвета, а из-под острых краев потихоньку заискрило напряжение. Не статическое, как в опытах, а вполне себе вербальное, чреватое кулаками, фингалами и мордобоем.

Безо всякого повода, Поль принялся докапываться до Влада:

– Что, Станислауа, когда к маме сегодня?

Влад кинул, не поворачиваясь:

– Отстань.

– Что ты всё туда смотришь? Пиши – не пиши, у тебя в четверти банан будет. И в году…

– Да ну?

– Ты же тупой…

– Заткнись.

– Сам заткнись.

Но этой, уже, самой по себе, довольно жесткой, пикировки Полю показалось мало, и он решил давить на ту же педаль дальше:

– Что, Станислауа, мама-то, за двойки ругать будет?

– Пошел ты…

– Ругать будет и в угол поставит…

– Может, ты заткнешься?

– Она тебя в угол поставит, а ты будешь плакать!..

– Замолчи.

– Рыдать будешь!..

Влад, наконец, повернулся к Полю:

– Какие-то проблемы?

Поль, расслаблено опершись по своей привычке о тыльную сторону кисти, не шелохнувшись и не мигая, смотрел на него в упор и молчал. Влад повернулся обратно.

Тогда Поль шумно выдохнул ему в спину:

– Проблема одна… То, что ты – говно!..

Влад, и без того от природы не очень решительный, после этих слов онемел, будто ему чем-то тяжелым врезали сзади по голове. В его интеллигентском сознании по определению не укладывалось, как так можно, ни с того ни с сего, на абсолютно ровном месте, взять, и, при всех оскорбить тихо сидящего человека. За что? Почему? Какой кому в том толк?

Пока он пребывал в шоке и собирался с мыслями, не забыла напомнить о себе Степашская, всё не могущая чего-то Владу простить.

Она, мимоходом, фальшиво-невинным голосом, вроде, ни к кому конкретно не обращаясь, высказала вслух и подвесила догорать, плавно падающей осветительной ракетой, ехидную мысль:

– По-моему, тут кое-кто, кое-чего недооценил или недопонял!..

Раздался звонок, а эти слова тихо и настойчиво доканчивали проедать оцепеневшему Владу мозжечок.

Только когда Влад стал укладывать портфель, до него дошло, что хватит уже пузыри пускать, пора бы как-то и отреагировать. Внутри моментально возник горячечный вакуум, в котором хорошо прослушивался неровный сердечный ритм.

Он вышел из класса, дождался, пока появится Поль и подошел к нему на площадке возле лестницы. Мимо них вверх-вниз проходили ребята, но никто не останавливался. Влад преградил Полю дорогу и внятно произнес:

– Ты, кажется, что-то вякнул там, на уроке? Учти, ещё один такой вырубон, и ты получишь в морду!

Поль молчал и кривовато улыбался.

– Тебе ясно?

Поль ещё раз окинул его небрежным взглядом, чему-то ухмыльнулся и склонив голову набок, пошел вниз по лестнице, ничего не ответив и оставив, таким образом, простор для толкований.

В раздевалке Влад взял куртку, механически вдел рукава и направился домой, по-прежнему, мучимый ощущением своего прокола, причем довольно сильного, если не сказать катастрофического.

Он не знал точно, расслышала ли Юля А. неожиданный наезд со стороны Поля, но хватало уже того, что мимо Степашской это не прошло. А то, что она такого случая не упустит и сполна с ним рассчитается, не известно, правда, за что – это даже неискушенный в интригах Влад прекрасно понимал. И ещё его мучило сознание – вроде, он и не струсил, сделал что мог, да только не слишком вовремя, не в ту самую – точную, единственно верную секунду. А теперь уже поздно. Молниеносная реакция никогда не была его сильной стороной…

Дома, сестра сразу всё заметила и спросила, что у него с настроением.

Он изложил.

Первый её вопрос был:

– Сколько человек тебя слышали, когда ты к нему подошел после?

– Никто.

– А на уроке?

– Сразу несколько. И Степашская в том числе…

– Это плохо.

Она объяснила:

– Ты, в принципе, поступил правильно, стыдиться тебе нечего, что было надо, ты ему ответил. Но! То, что он тебя оскорбил – знают, я уверена, уже почти все; кто ещё не в курсе, тот скоро будет. А насчет того, что ты к нему потом подошел – свидетелей нет, подтвердить некому. И если какой слух пойдет – кому тогда поверят? А репутация в жизни – одна единственная и её надо беречь… Помнишь, у Лопе де Вега: «Честь прозрачна как хрусталь, и легко одним дыханьем замутнить её поверхность» ?..

В трудные моменты Владу был нужен кто-то, кому бы он абсолютно доверял. Хорошо, что в данном случае, это была Надя.

Она подытожила:

– Тебе нужно выбрать время, подойти к нему и вызвать ещё раз, но уже прилюдно. Так, чтобы все слышали. Это единственный выход. И обязательно озвучить при этом факт, что накануне ты его уже вызывал, а он отказался. По-другому не выходит…

– А если…

– У тебя всё получится.

Последнюю фразу она произнесла так, что любые сомнения исчезали напрочь, как отлетают фонтанчиками капли пота с лиц боксеров при мощных встречных.

Влад, вслед за ней, тоже преисполнился решимости. Хотя и тут, в вечер и ночь накануне, его не оставляли неотделимые от его характера абстрактно-гуманистические терзания.

Он беспрерывно пытал себя:

– Но как же так? Я же фактически прилюдно обвиню человека в трусости? Ведь на самом деле, я его, как бы, и не вызывал. То есть, вызвал, но не совсем. Я ему просто указал, что будет, «если» – справедливо ли считать это вызовом?..

Так он изводил себя всю длинную ночь, следующее утро и наступивший день. Вероятно, под эти бесконечные рефлексии маскировался его собственный, естественный страх, вполне понятный в такой ситуации. Он ведь не забыл, как всё было год назад. Ему тогда просто повезло, что Поль по каким-то причинам не отработал в полную силу. А тут – он сам его вызывает и прилюдно называет трусом. Картинка может не выдержать, понестись и ускакать…

Влад решился озвучивать ультиматум после уроков, причем так, чтобы оставаться в поле зрения двух лицензированных светских хроникеров – Шульца и Степашской. Весь день ему повсюду мерещился спертый воздух, он норовил на перемене открыть форточку или постоять у раскрытого окна, чего раньше за ним не наблюдалось. Поль пока никаких своих намерений не обнаруживал – ходил, острил, кого-то подкалывал, рутинно матерился. Похоже, ничего не подозревал, Влада в упор не замечал или успешно делал вид.

Последним уроком во вторник опять была физика, только в этот раз Влад сидел на своем обычном месте, спереди.

Наконец, когда мертвая тишина за дверью тревожно и напряженно разорвалась звонком, напоминавшим свисток ротмистра перед штыковой атакой, Лина Давидовна произнесла сакраментальное:

– Урок окончен, все свободны.

Это был критический момент. Либо сейчас – либо что?

Тварь, я, что ли, получаюсь, дрожащая ?..

Влад синхронно со всеми поднялся из-за парты, но портфель собирать не стал, а повернулся и пошел по проходу между рядами в конец класса. В нестойких рамках его подрагивающего кадра, потенциальный противник собирал портфель. Он, кажется, в самом деле, ни о чем не догадывался:

– Поль!

Полянин поднял голову.

Влад старался говорить отчетливо и громко, что, непривычностью самого процесса, собирало внимание:

– Вчера я подошел к тебе и вызвал на драку, но ты отказался. Сейчас я повторяю свой вызов. Надеюсь сегодня, присутствие девушек тебя вдохновит!..

Последняя фраза была подсказана Надей – ему понравилось, и он озвучил. Старомодно, но эффектно.

В последовавшей паузе, Поль молча таращился на него, и, наверное, впервые в жизни, Влад видел его растерявшимся. Он же всегда был природно исключительно самоуверен, и, справедливости ради – пожалуй, было от чего. Смазливое лицо, высокий рост, широкие плечи, светлые кудри, Женева, французский, папаша, дедуля, посольские тусовки, Япония, Норвегия, Кутузовский, семикомнатная квартира, папин мерседес, дача, Никулина Гора, соседи – знаменитые братья-кинорежиссеры, карате, баскетбол, красная-черная икра на завтрак, футбольно-хоккейный чемпион, дублькассетник «Шарп», неплохо подвешенный язык, красивые дочки артистов на вечеринках, сочные расфуфыренные мочалки на дискотеках, марльборо, данхилл, коньяк «Наполеон», виски «Джонни Уокер», последние альбомы КISS и AC/DC, плеер уокманн, белые кроссовки, агрессивный фанат «Спартака», вечно кричавший на спортплощадке, что всех имел и вертел на …

Номенклатурный принц крови с хохляцкими корнями.

А тут вдруг – стоит и хлопает глазами.

Влад был в полной уверенности, что Полянский сходу ловко отобьет, что-нибудь, вроде:

– Это всё – вранье! Он всё пиз..т, не слушайте его! Ни хрена он меня не вызывал! Смотрите все, как я его сам сейчас буду пиз..ть! Пошли!

Влад готовил себя к такому повороту. Но мало того, что, когда Поль услыхал про «вчерашний вызов», он лишь опять криво усмехнулся и наклонил голову; но ещё больше Влад удивился, когда в ответ с его стороны прозвучало довольно невнятное:

– Сегодня не могу – у меня соревнования. Давай завтра.

– Хорошо. Завтра.

Влад утвердительно кивнул и пошел к своей парте. На ходу услышал, как неугомонная Степашская интригующе подкинула ему вслед:

– На каком оружии будем драться?..

Он вернулся домой. Ещё собранный, но уже чуть подвисший. Он всё-таки рассчитывал на сегодня. И был готов. А тут получается ещё целые сутки на плановые тягостные раздумья… Не самая полезная вещь, учитывая его характер.

Надя, которая с нетерпением ждала очередную сводку с фронта, выслушала его, покивала задумчиво и ушла в общий коридор звонить по телефону.

Влад пошел к себе делать уроки. Его комната показалась ему пыльной. Опять стало трудно дышать. Он попытался открыть окно, намертво присохшее к раме, чего не делал всю зиму. Между створками уже давно лежал засохший бычок, дурацки упавший туда, когда, зашедший как-то в гости Шульц, пытался через форточку выбросить его на улицу. Теперь вокруг него образовалось противное рыжее пятно. Смотрелось некрасиво и раздражало. Интересно, а что сейчас делает Шульц? Они же с Полем приятели – корефаны, можно сказать. Сидят, наверное, треплются по телефону, обсуждают план ответных действий …

Влад сел за стол и попытался заняться текстом Экзюпери – домашним заданием по французскому, что-то о маленьком принце, немного назойливом в своих проявлениях, на его взгляд. «Никогда не надо слушать, что говорят цветы» и пр. Материал ложился с известными трудностями.

Хлопнула дверь в прихожей, он подумал, что это к соседям, но в его комнату постучали. Он открыл.

Там стояли Надя и её однокурсник по театральному – Юра.

– Здорово, брат! – хрипло и приветливо, в своей располагающе-юморной манере, сказал Юра. – Давай общаться…

Надя тут же сослалась на срочные дела и что она не хочет им мешать. На самом деле, она совершила невозможное, вызвонила Юру, неведомо как, разыскала его по телефону в институте (где один аппарат на проходной) и попросила прийти к ним, поговорить с Владом перед завтрашним.

Юра был худ, черноволос, внешне неухожен, часто не брился по утрам, ещё чаще от него с утра пахло спиртным, а ещё чаще он бывал сильно пьян, но ему всегда всё прощалось, и заслуженно, потому что он был гений. Его актерская и человеческая одаренность была совершенно необыкновенной, но, к огромному горю его семьи и его личному – разрушительной, с роково́й трагической приставкой «само».

Он мог прийти к ним домой на ночь глядя, будучи под сильным шофе, собрать всех в большой комнате возле ТВ и начать замечательно читать вслух – он очень ценил стихи поэтов, погибших на войне. Потом выходил покурить на лестницу и вернувшись, оказывался недоволен, тем, что без него кто-то включил телевизор. Он заводился по любому поводу и с пол-оборота, находился со многими в постоянном конфликте. И, вместе с тем, был необыкновенно широк душой. Денег, если они появлялись – ни своих, ни чужих – не считал никогда, и, даже, кажется, не очень представлял себе, как это делается. Другими проблемами жил человек. Если, в силу обстоятельств, он не мог ехать ночевать в общагу, то Надя иногда приглашала его остаться у них. Наутро за чаем, он, в легкую, с листа начинал разыгрывать какую-нибудь пьесу, из тех, что сейчас репетировал (в актерском плане он всегда был нарасхват). Причем, разом за всех персонажей. Любую: Эсхила, Сартра, Сухово-Кобылина – неважно, чью – у него великолепно получались все. И глаз от него было тогда не оторвать. Вовлекал в импровизацию остальных, что-то придумывал на ходу, просил ему подыгрывать – он был прирожденный актер и все вокруг это знали. Поклонниц за ним бегало неисчислимое множество – он был красив, замечательно пел под гитару хриплым мужественным голосом, и был, что называется, «с яйцами». Даже, более чем. Вечно влипал в какие-то истории и разборки то с блатными, то с зеками, то с хулиганами. Не боялся вообще никого и ничего. От армии, однако откосил. Такие натуры не выносят малейшего ограничения свободы, тем более, какого-либо подчиненного положения. И у него уже развивалась (пока ещё не очень заметно), свойственная многим звездам потребность в постоянном преклонении и обожании. Как-то так само выходило, что он оказывался выше любых, чьих бы то ни было критических разборов и обсуждений, тем более, что, позвякивающая стаканами, свита преданных почитателей и друзей-алкашей вечно ждала где-то рядом, в ближайшей арбатской подворотне, готовая откликнуться по первому его зову, с дешевой водкой или бормотухой наготове … При всем этом, человек он был изначально хороший и порядочный. Но, чтобы в жизни пронести свой талант без потерь, тоже необходимы умение и выдержка. Тем более, когда этого таланта так много, что порой он бьет через край…

То ли из-за его взаимной симпатии с Надей, то ли из-за чего-то ещё, но к Владу он всегда относился тепло и по-дружески. Сестра долго хотела их познакомить, но это событие почему-то постоянно срывалось, однажды он даже оставил Владу трогательную записку с нарисованной смешной фигуркой гномика вместо подписи. Когда они наконец встретились, Влад, вслед за остальными, моментально попал под его обаяние. Юра тоже его выделял, называл «братом-аскетом» и всегда приглашал на свои показы студенческих работ, смотреть которые, уже тогда, специально ради него, приходили старшекурсники из других театральных училищ, ибо слухов и разговоров о нем, о его даровании в их среде шло в то время очень много…

Надя вышла, они остались вдвоем. Присели – Влад на стул, Юра на деревянную кровать.

Юра сдержано поблескивал на него узнаваемым волчьи-тигриным прищуром:

– Как жизнь? Рассказывай…

– Нормально…

– Как учеба?

– Да вот… Экзюпери читаю…

Юра посмотрел в сторону его стола, заваленного книгами, и задумался. Потом заговорил. Как и всё что он делал, это выходило у него азартно и убедительно:

– Экзюпери – это здорово… Хороший был писатель. Летчик. И на войне погиб… А ты, я слышал, дерешься завтра?

– Да.

– С кем?

– Есть там один…

– Кто?

– Да… одноклассник.

– Сильный? Спортсмен?

– Каратист.

Юра повеселел и одобрительно качнул головой:

– Отлично!.. Как раз то, что нужно.

Влад посмотрел недоуменно.

Юра, однако, продолжал проявлять интерес и новые смертоубийственные подробности, странным образом, его только радовали:

– Он правда каратист или так… больше языком?

– Правда.

– Замечательно! Где изучал?

– В Японии.

Юра искренне восхитился:

– Вообще отлично! И, поди, пояс имеется?

– Говорит, что зеленый…

– Класс!!!

Влад непонимающе уставился на него, а Юры изнутри глаза прямо воочию разгорались, теплым таким, душевным огоньком:

– Каратист, да ещё из Японии – вот она мечта!.. Считай, старик, тебе повезло!

Влад мог бы подумать, что, Юра что-то перепутал или не совсем понимает, но, зная его, он уже предполагал, что всё здесь не просто – что-то за такой реакцией стоит.

Юра подбирался издалека:

– Брат, посмотри на меня…

Влад поднял глаза и посмотрел (хотя и до этого, вроде, был не слепой).

– Что ты видишь?.. Я – качок? Ты сейчас видишь перед собой качка?..

Владу было интересно, каков будет следующий финт, поскольку таким сложением как у Юры, мужики обычно не хвастаются. Он был, пожалуй, хоть и жилист, но худ и щупл, по конституции напоминая узкоплечих нервных харизматиков, типа Даля или Филатова.

Юра продолжал, заразительно и мужественно интонируя, иногда с хрипотцой:

– Понимаешь, когда меня кто-нибудь здорово достает – вот как тебя сейчас… Каратист же этот тебя уже прилично достал, правильно я понимаю?.. Так вот, когда припрет, мне, поверь, в этот момент вообще наплевать – кто передо мной. Не потому, что я там какой-то сильный или не сильный. Мне-то что? Меня это вообще не волнует, мне по фиг, если честно, я не об этом думаю. Боксер – не боксер, борец – не борец, мастер спорта – не мастер, да хоть чемпион олимпийских игр на меня рыпнется – какая мне, на хрен, разница?.. Меня совершенно другие вещи интересуют. Знаешь, какие?..

Он незаметно повышал голос, понемногу сгущая атмосферу и, как бы, выверяя степень и градус нужного посыла:

– Для меня только одно тогда важно. Пойми – только одно… Мне в нужный момент зубами надо до горлышка добраться!..  Понимаешь? Вот у меня в Красноярске дружбан был, корешок лучший, можно сказать. Биг френд такой, сто девяносто роста, сто двадцать веса …  И он мне как-то дерьмо сделал, причем, неслабое такое – так он даже сказать ничего не успел, как под потолком, на высоком шкафу оказался!..

Юра махнул, показывая на условный огромный шкаф в углу. Влад загипнотизировано проследил и за его рукой, и траекторией, по которой туда пролетел воображаемый амбал.

Юра продолжал:

– Так потом я ещё его оттуда снял, доволок до сортира и головой раз десять в унитаз макнул. И всё это на людях. А он – юрист! Город у нас такой – профессия его, конечно, востребованная, но на другой день все всё знали… «Ах, это тот юрист, которого, при всех, головой в говно? Ха-ха-ха!..». И всё, карьера на всю жизнь кончена была, в тот же день у чувака… Но вся штука в том, что потом никто поверить не мог, что это я его так определил. Потому что, повторяю, он размером как три меня, если не четыре. А мне – как до того фонаря было. И будет всегда. Не о том думаю, когда выхожу. Знаешь, у нас место такое – хоть люди хорошие от нас и вышли, но зон-то кругом до сих пор полно. Сибирь. И иногда, ой, как не просто мне приходилось. За девушку в ресторане заступился, дал кому-то по голове, а оказалось, это бандит был, причем какой-то не простой, а с положением – как там у них принято… Долго они потом за мной гонялись, а под конец признали. И извинились. Чуть не официально. Поняли, что были неправы. Я, конечно, сам особо не лез, но, если приходили от них гонцы с ножичками – один раз, сразу трое пришло – я от них не прятался. Сперва заговорил их, заболтал как сопляков, потом – одному в морду, другому дубиной в пах, а на третьего и посмотреть можно. Просто, смотрю так спокойно на его горлышко, а сам думаю – интересно, а каково оно на вкус?..  Ты знаешь, они понимают всё. Как-то быстро, сами, без слов… А потом предпочитают не беспокоить по пустякам. Доходит ведь, в оконцовке и до них, что оно себе дороже…

Влад сидел и всем существом резонировал в такт Юриному рассказу. Иногда тот перемежал рассказы о красноярских зонах с любимыми стихами. Отрывками прозы. «Живые и мертвые» Симонова – о людях, гибнущих под танками. Гудзенко – «Ведь самый страшный час в бою – час ожидания атаки». Его слова были где-то жуткими, где-то прекрасными, где-то пронзительными, но всегда дружественными к Владу.

«Я жду, томлюсь, и отступают стены,

Вот океан, весь в клочьях белой пены» …

И в комнате в Влада в самом деле открывались новые двери, опадали и расступались старые ветхие обои, а свет из абажура настольной лампы своими лучами проникал в самые затерянные уголки космоса, спрятанные в каких-то параллельных, и в то же время, конкретных мирах. Влад вдруг стал понимать, ещё не умея хорошо это выразить, что только одна вещь пронизает все миры, галактики и созвездия – это какое-то всеобщее сознание. Оно одно изначально и мудрое, и героическое, и благородное, и всезнающее. И если ты к нему подключен, тебе уже ничего не страшно…

Юра говорил ещё часа два. Приводил примеры, и свои, и чужие, и это было всё так же интересно и захватывающе – но главное уже было сделано.

Влад перестал бояться.

Он, наоборот, ждал завтрашнего спокойно и где-то даже улыбаясь. Он ведь теперь знает о таких вещах, о которых Полю при всех своих белых кроссовках, швейцарском карате и зеленых поясах даже не вообразить…

Восторженный и просветленный, он проводил Юру, сказал огромное спасибо ему и Наде, доделал уроки, попил чаю и лег.

И спал в ту ночь замечательно крепко.

На следующий день в школе он временами сам себя не узнавал. Душно ему не было, к форточкам не тянуло, руки не тряслись, сердце почти не колотилось. Был хорошо знакомый поединочно-соревновательный мандраж, но в пределах нормы. Помимо всего прочего, Юра ухитрился вдохнуть в него четкое понимание того, что, поскольку изначально Влад в этой ситуации был прав, как бы оно там дальше ни сложилось – ему бояться нечего. А вот другие пускай себе пугаются. И ныкаются по углам.

Последним уроком была химия. В самом конце ВББ вызвал его отвечать. И надо ж было такому случиться (давно не было), что в тот день Влад знал всё. Он ответил на вопросы и одновременно со звонком услышал: «молодец – пять!». Стоя у доски на возвышении, прямо от кафедры, Влад отыскал взглядом Поля и открыто, при всех, направил указательным пальцем и рукой в сторону выхода – «жду тебя там!». Одновременно он успел отметить, как поднялись и застыли ожидающе-наблюдательными столбами, несколько фигур – Степашской, её рыжей подруги и кого-то из ребят. Видно, в курсе уже была вся великосветская тусовка. Одноклассникам, как во все времена, хотелось зрелищ, тем более – таких. Двое жён-премьеров, можно сказать, корифеев. Должно же, наконец, было как-то разрешиться. С шестого-то класса…

Поль кивнул, они с ним вышли и остановились у подоконника в коридоре.

Влад был настроен твердо:

– Чего стоим? Пошли!

Поль же принялся разводить какую-то канитель:

– Нет, ну подожди, я не понимаю… почему мы должны… ты знаешь, сколько всяких припрутся на нас смотреть… и с чего это вдруг у тебя претензии…

Влад обрывал его:

– Претензия одна. Ты извиняешься. Вслух и громко, перед всем классом. Больше никаких условий. Если тебя не устраивает – тогда пошли, чего разводить?

Поль продолжал тянуть резину:

– Нет, ну почему так, с какой это стати… и вообще, я не понимаю, что случилось…

– Что случилось? Ты меня оскорбил.

– Я не оскорблял…

– Было.

– Я так не считаю…

– Мне по фиг, что ты там себе считаешь, мне важно одно: либо ты при всех извиняешься, либо мы сейчас идем.

– Я не понимаю, что я такого сказал…

– Повторить?

– Всё равно, мне не ясно…

– Могу прояснить. Только не здесь.

– Что ты заладил одно и то же …

Так они ходили по кругу. При этом, никто из класса никуда не торопился – все парни стояли за углом, переговаривались вполголоса и терпеливо ждали. Только что ставки по курсу пока не принимали и светящееся электронное табло не вывешивали.

Наконец, после десяти минут довольно глупых препирательств, до Поля дошло – поединка не избежать, и это пробудило в нем чувство собственного достоинства. Он вспомнил о неписаном школьном кодексе и, видимо, решившись для себя на что-то, вдруг выдал стопроцентно мужскую фразу, одну из немногих, за которую потом Влад мог его уважать:

– Хорошо. Я извиняюсь перед тобой… Но мы идем!

– Идем? – переспросил Влад.

– Да! – Поль отошел от окна и решительно накинул плечевой ремень сумки.

– Отлично.

Влада всё устраивало, поскольку он изначально и был на то заряжен.

Дальше последовала очередная волынка с выбором места – опять Полю что-то где-то свербело, к привычному дворику за школой у него как-то не лежала душа, так что, пришлось идти к метро. В результате пришли к тому же пятачку, что и год назад. За ними, в некотором отдалении, постоянно следовала небольшая толпа истинных любителей бокса, и это дико раздражало Поля, кричавшего, что он не будет драться в таких условиях, потому что он не идиот и не клоун, и на что Влад только повторял – ему на всё плевать, ему главное другое.

В итоге, по настоянию Поля, от толпы они, вроде, отделались, фанаты клятвенно пообещали за ними не следовать. Поль с Владом зашли на стройку и собирались было уже приступить, но тут Влад увидел, как из-за забора, словно в замедленной съемке, с боку, сверху и снизу, по очереди показываются любопытствующие головы – одна, другая, третья, четвертая… Знатоки не могли себе позволить пропустить подобный поединок.

Поль снова опустил руки и разразился пламенной тирадой:

– Нет, Влад, ты посмотри, что это такое?! Почему они устраивают себе театр? Какого хрена?! Я не собираюсь тут с тобой на пару веселить эту толпу!

От волнения он даже матом ругаться перестал.

Далее, Владом и Полем было решено идти в любое другое место – главное, чтобы Поль успокоился и не переживал, что за ним идет оголтелая охота папарацци. При том, Влад, всё-таки, не мог про себя мельком не отметить, что год назад, данный аспект Поля вообще не интересовал.

Они вдвоем двинулись от стройки, прошли изогнутым арбатским переулком, и, через длинную арку зашли в небольшой дворик, который весь был заметен снегом и утопал в гладких покатых сугробах, контурами гребней напоминавших осыпавшиеся песчаные дюны. Белым-бело. С трех сторон над ними нависали коричневые стены жилого дома, а с четвертой – всё тот же серый строительный забор.

В этот раз никто им вслед не увязался, они наконец остались одни.

Встали напротив друг друга.

– Начнем?..

Поль кивнул, они подняли руки.

Перед самым стартом, буквально в последний момент, Поль решил уточнить:

– До какого продолжаем?

Влад думал секунду:

– Пока кто-то из нас сам не захочет прекратить.

Поль кивнул, и они стали сходиться.

Сперва последовала небольшая разведка, прикидочный обмен с дистанции, потом Влад неожиданно, с ошеломляющей для самого себя силой, резко выкинул Полю удар левой, ближней к нему ногой, снизу, носком ботинка в челюсть. Поль не рухнул, но был на секунду явно ошарашен, тогда-то Влад и врезал ему хорошо, за все годы – прямым правым в голову.

Дальше Влад разорвал дистанцию, вошел в клинч и провел зацеп. Они упали на снег. Однако, пока они валились, Поль, каким-то невероятным образом, но всё-таки успел вывернуться из опасного положения, и выйти затем на болевой у Влада не получилось. Они провозились в партере, и в один момент у него перед его же глазами, совсем уж удивительно, промелькнула его собственная рука – наполовину в снегу и, со стекавшей по коже ручейком, розовой, почему-то, воды. Он ещё успел на лету изумиться – что за розовая, откуда?! Хватка Поля сильно ослабла, Влад начал подниматься в стойку, но услышал:

– Стой…

Поль распрямлялся странно-медленно, опустив затылок к спине и запрокинув голову наверх:

– Подожди…

Влад оглянулся. Даже в ту минуту, его потрясла необычайная глубина красок – впервые в жизни он увидел, как на девственно-чистом снегу удивительно алеет большими пятнами ярко-красная кровь. В памяти откликнулось прочитанное когда-то в детстве, описание лица сказочной красавицы: «белая как снег, алая-румяная как кровь». Кажется, ещё там были «соболиные брови»; Влад на мгновение даже успел вообразить себе такую девушку – несомненно, там было во что влюбиться…

Пока Влад где-то витал, Поль всё так же держал лицо к небу и шумно дышал.

– Откуда кровь? – спросил Влад.

– Ты мне нос разбил…

– Сильно?

– Сам не видишь?..

– Когда?

– В начале… я прозевал…

Что делать? Было очевидно, что, в таком состоянии – стоя неподвижно и с запрокинутой головой, Поль не может продолжать поединок. Но, по оговоренным условиям, кто-то из них должен был сам об этом сказать. Полю это делать было точно неудобно – получится, он первый просит прервать схватку, то есть, фактически, признает поражение. А зачем сейчас его добивать – и так стоит, не может толком пошевелиться…

Влад решил не лезть любой ценой в победители и озвучил сам:

– Предлагаю прерваться.

– Идет…

Они направились обратно и вышли к народу, который курил и безмолвствовал.

Их встретили любопытно-недоумевающие, и, кажется, даже несколько разочарованные взгляды. Похоже, исходя из яркой прелюдии, все были настроены на громогласное объявление имени нового чемпиона и последующий вынос тела…

На острожный вопрос Пети Тонкого, Влад так же уклончиво ответил, что пока, вроде как, ничья, перерыв между раундами. Но уж, совсем по-разному они выглядели. Разукрашенному и сильно помятому Полю, кто-то услужливо сунул платок, Шульц заботливо поддерживал его под локоть, нашептывая в ухо что-то ласково и аккуратно выдыхая в сторону сигаретный дым, подручный Штрох тоже суетился рядом. Владу показалось даже, он ощутил некое общее молчаливое осуждение к себе – мол, варвар ты, зачем было так уродовать соперника, откуда столько агрессии?

Пока Влад поднимал и одевал оставленную на портфеле куртку, Поль, непонятно с чего, сам решил напомнить о себе:

– Влад! Когда продолжим? – свита его расступилась, и он сделал из-за неё шаг вперед.

Кровь из носа вроде уже не шла, но сам вид его был пришибленным и несвежим – под глазом уже вызревал ярко-радужный бланш с сине-зеленой окантовкой.

Влад всё это видел и потому спросил:

– Когда ты сможешь? Завтра?

Поль кивнул.

– Значит, завтра… Пока, мужики!..

Позволив себе, кажется, впервые, такое обращение, Влад повернулся и пошел домой.

Юра, который был на занятиях с Надей, по её просьбе позвонил ему из института, чтобы узнать, как прошла битва. Влад отрапортовал, Юра поздравил его с победой. Влад стал возражать, что, мол, ничего ещё не известно и формально, как бы, ничья. Но ни Юра, ни, позднее вечером, Надя, ни в какую вторую серию уже не верили, и убеждали его – он выиграл.

Ложась спать, Влад недоумевал – откуда у них такая уверенность, Поль же может завтра заявить о реванше?.. Но даже он, наверное, в глубине души осознавал – полюса в их ситуации с Полем после сегодняшнего кардинально сместились и вряд ли теперь это скоро изменится… Но всё равно он не расхолаживал себя и готовился к продолжению.

На следующий день всё разрешилось до банальности просто.

Поль в школу не пришел.

Ни в этот день, ни на следующий, ни потом. Появился через неделю, никаких воинственных речей не вел даже близко, Влада как бы не замечал, но при случае, в разговорах с учителями начинал несколько театрально размахивать справкой о том, в каком ужасающем состоянии находилось все эти дни его здоровье – между жизнью и смертью, можно сказать, еле откачали… В общем, всё, как и предсказывали Юра и Надя.

Это был конец их истории.

Говоря об общественном резонансе, трудно что-то выделить, хотя, несомненно, он присутствовал. Незамеченными такие события не проходят, тем более, если столько людей были в курсе, и кто-то даже, что-то видел. Просто Влад не умел собирать и обрабатывать информацию, выражаясь соответствующим языком, работать со своими источниками. У него и источников-то толком не было. Так, носилось что-то в воздухе… Но время от времени, он вдруг убеждался, что, даже люди, совершенно, казалось бы, с ним не связанные, каким-то странным образом оказывались прекрасно обо всем осведомлены.

Так, однажды, уже ближе к весне, бывшая всегда скорее скромной и незаметной, а в десятом классе, внезапно стремительно расцветшая и по-девичьи очаровательно оформившаяся, одноклассница Маша стала вдруг настойчиво пытаться оказаться поближе к Владу, чтобы просто посидеть рядом и затеять разговор, неважно, о чем. Умом зеленоглазая волоокая Маша, к сожалению, не блистала, а потому, как-то, сидючи за соседней партой на УПК, разом повернувшись к нему и взмахнув длиннющими ресницами, прямо так и начала светскую беседу:

– Владик, а правда, что ты Полянину зуб выбил?

– Кто тебе сказал такую глупость? – покраснев, неловко спросил Влад, неосознанно повторив при этом интонацию своего тренера по дзю-до, отвечавшего так на вопрос, был ли он в свое время чемпионом Европы?

– Говорят… – с загадочной улыбкой потупилась Маша.

Влад, естественно, решил быть с ней честным:

– Ерунда, никаких зубов я никому не выбивал…

Вот, соврал бы он, что ли, хоть раз, в конце концов, для разнообразия!..

Зато Юля А., последовательно, в своем стиле, хранила гордое молчание и никак не давала поводов задуматься о том, что знала или не знала. Словно жила за какой-то невидимой крепостной стеной. Влад по одну сторону, она – по другую. И – никаких пересечений, никаких контактов …

Но, всё-таки, Владу пришлось ещё один раз удивиться и довольно сильно. К нему на первую парту посадили новенькую болгарочку Милену – классную девчонку, заводную, обаятельную, не сказать, правда, чтоб красавицу, но чрезвычайно общительную – этим она недостатки внешности искупала с лихвой. Смуглая, коротко стриженная – она говорила по-русски с акцентом и была диссиденткой, на почве чего (впрочем, не только), они с Владом и сошлись. На внутренней стороне лацкана школьного пиджака, она носила самодельный значок «Scorpions», сделанный из какого-то специального зеленого пластилина, который потом застывал и делался твердым, как лакированный пластик. Нормальных значков ведь было не достать. А даже если кто-то и доставал, то носить их не разрешали. Милена подарила Владу на память этот свой талисман, а Влада на входе в УПК с ним тормознули. Стервозная и похожая на худую крашеную воблу, завуч спросила, что данное изделие означает, и, узнав, что эта группа вовсе не советская, тут же велела снять и убрать в карман. Влад мог бы заартачиться, пойти на принцип и устроить скандал, но поостерегся. В таких случаях однозначно выходило себе дороже. Была уже возможность убедиться и не одна. Подытожил же как-то, со знанием дела, один знакомый священник, отмотавший в свое время десять лет по лагерям: «Выступать против советской власти – тоже, что плевать против ветра». Он правда, сказал не «плевать», а по-другому …

Так вот, однажды, когда, опять-таки, уже совсем повеяло весной, Милена с Владом о чем-то веселились на первой парте, а Поля вызвали отвечать по истории. Был уже конец урока, материала Поль не знал, всю дорогу что-то бекал-мекал, пока не прозвенел звонок, и недовольная историчка не сказала в сердцах:

– Садись, Полянин, три! Всегда одно расстройство с тобой!..

И, ни с того ни с сего, вдруг добавила нарочито громко из-за стола, не стесняясь и обращаясь при всех прямо к Владу:

– Владик, хоть бы ты его чему-нибудь научил!..

Влад и Милена (которая, как Влад до сих пор полагал, тоже была ни сном, ни духом), уже успевшие было встать и начать собирать портфели, сперва одновременно посмотрели друг на друга и непроизвольно рассмеялись; опустили головы, но ровно через секунду, подумав об одном и том же, опять синхронно их подняли и вновь с одинаковым изумлением уставились. Видимо, их мысли развивались параллельно и теперь каждый читал на лице другого немой вопрос:

– А она-то, откуда про это знает?!

Линия Влада и Поля была окончательно завершена.

До конца школы они старались не пересекаться, напрямую не общались, Поль заметно для всех поутих и свое природно-привычное хамство убавил. А Влад, идя в школу, как-то поймал себя на том, что больше никого и ничего не боится. Причем, сказали бы ему раньше, что в нем присутствовал или над ним нависал какой-то страх – он бы с пеной доказывал обратное. Ан нет, видно, всё-таки, подсознательно, где-то что-то там сидело и на мозг давило. Но теперь и здесь всё было закончено.

Пришла свобода. А с ней весна.

12.

Вечером, когда вернувшаяся со стрельб рота чистила оружие, выяснилось, что кто-то раздобыл в десантно-штурмовой группе боксерские перчатки. В связи с чем, на завтра было объявлено неформальное первенство.

– Слышь, пшено, есть возможность капралам звездюлей прописать! – сидя в оружейке, мерзким сиплым голосом подзуживал молодых солдат старослужащий сержант Руслов.

Он был редкостная сволочь, скотина и стукач, твердо решивший на гражданке посвятить себя карьере мента, сложенный, тем не менее, весьма атлетически. Это вообще была интересная особенность роты – их командир, озлоблено-суровый капитан Карпатский, сам в свое время, от звонка до звонка оттрубивший срочную, и, видимо, слегка поехавший рассудком на этой почве, проводил над личным составом крайне смелые изыскания. Он был широкоплеч, накачан, с лучшим строевым шагом в отряде и омерзительным командирским металлом в голосе – может, и неплохой мужик, но уж больно заигрался в Фридриха Великого. Служба в комендантской роте считалась, не соразмерно уставу, тяжелой, и, на втором году, всех оттуда, как самых подготовленных, автоматически отправляли в Афган. Наиболее отличившихся, однако, жаловали сержантами и оставляли здесь, в качестве хранителей традиций и воспитателей нового поколения – проще говоря, держиморд. Призыву Влада неожиданно повезло, и они стали участниками увлекательного творческого эксперимента. Чтобы руководить молодыми, капитан, следуя своей извращенной логике, набрал из предыдущего состава роты сплошных чмырей. Это действительно было странно, потому что в том призыве, как, впрочем, и в любом другом, попадались совершенно нормальные ребята. А он, решив подойти неординарно, рискнул и создал уникальный террариум из карьеристов, вертухаев и лизоблюдов. При том, что сам он был в общем-то неглуп, прекрасно знал систему изнутри и не мог не замечать очевидного. Но, видно, уж больно ему хотелось посмотреть, что из этого выйдет, и армейско-испытательский интерес перевешивал элементарную человеческую логику. В результате, обстановка в закрытых вооруженных мужских коллективах, и без того, не самая благостная (тем более, в изрядно скотских условиях) временами зашкаливала настолько, что от неё можно было питать небольшую дизель-электростанцию, из тех, что по расписанию подавали свет в наши точки на той стороне.

Чмошники-сержанты злобно шипели, как заведенные советовали молодым вешаться, усердно стучали капитану и бесконечно соревновались между собой, кто прогнется перед ним изящней, глубже и верноподданней. И все они, при том, были румяные, накачанные, здоровые как молодые бычки, отличники боевых и политических наук. Моральные, однако ж, уроды – законченно-совершенные в своем уродстве.

Придумав это боксерское первенство, они сами изрядно оживились. Новое пополнение в роту пришло лишь три месяца тому как, вид у всех был замученный, недосыпали, недоедали, с ног валились часто. А тут – соревнования. Вот сержантам и стало интересно, у кого в таких условиях, как они выражались, «очко на матку не упадет» против них выйти и каков из всего будет итог. Тоже ведь потеха.

Влад, которого его судьба (хоть он того и не осознавал) незаслуженно хранила и со старослужащими больше не сталкивала, тем не менее, всё не мог себе простить, что тогда, в первый раз спасовал перед юным дедком. И теперь решил отвести душу.

Вечером, свободная от несения службы рота, собралась за казармой, на спортплощадке. Десятка три крепких молодых людей с уже слегка стоптанными армейскими ботинками, в камуфлированных брюках, в майках или раздетые по пояс – во второй половине апреля было уже тепло. Идеальное chair a canon, как сказал бы о них князь Андрей. Был среди них один москвич, настоящий качок, помешанный на бодибилдинге и Шварценеггере, но отнюдь не файтер, о чем он сам лишний раз не забывал всем напомнить, будто остерегаясь быть по ошибке принятым за кого-то другого (Арнольда, например):

– Пацаны, боец из меня  – …. – он произносил площадный вариант слова «нехороший» и сокрушенно пожимал плечами – мол, я бы и сам рад, но как-то всё у меня не складывается…

Было ещё два бывших боксера, один из которых – Леха Данильченко – вызвал на поединок своего годка – мастера уличных последискотечных битв из города Витебск. Они дрались примерно на равных. Выходить один на один с сержантами намерения не изъявил никто.

Никто, кроме неуемного Влада, который, вероятно, опять желал кому-то (себе, как водится, в первую очередь) что-то доказать.

К его просьбе отнеслись с пониманием, сперва поставив в пару с мускулистым сержантом-харьковчанином, бестолково и лицемерно зацикленном на армейской муштре. Тот, однако, довольно быстро потерял интерес, сказал, что устал, и, вообще, всё это ему скучно, он внутренне давно перерос любые соревнования. Тогда против Влада вышел, по-человечески, далеко не самый плохой из них – узкоглазый головорез, мотавшийся периодически на ту сторону, мастер спорта, бывший член молодежной сборной Казахстана по классической борьбе. За прошедшие полгода, Влад уже устал бояться дедов и ему на них было не, чтобы совсем плевать, но и душа в пятки не уходила (то есть, уходила, конечно, но уже не так, чтоб очень). Тем не менее, как ему объяснили потом те, кто за него болел, едва они с тем качком-казахом встали один на один, всем стало ясно, что жить Владу осталось от силы минуту или две – уж очень они, внешне отличались.

Сержант был несравненно крепче, сильней, но ниже Влада, и, с ходу сократив расстояние, принялся лупить его низкими апперкотами в живот, каждую серию норовя закончить акцентированным выходом в челюсть. Действовал он напористо, но без фантазии. Влад же старался не тушеваться, отрываться от вяжущего ближнего и держаться на дистанции, периодически выбрасывая длинные прямые. Иногда он даже попадал, после чего, как ему казалось, он слышал шквал аплодисментов в свой адрес. Единственное, что его беспокоило – постоянно заваливавшаяся куда-то картинка, дергающаяся в сером ватном тумане, где все движения почему-то требовали немыслимых усилий и происходили замедленно, как в плотной воде …

Потом крики сквозь вату стали яростней, отчетливей, и он почему-то слышал от зрителей:

– Хватит, хватит!..

«Неужели я так сильно его бью и меня просят остановиться?» – удивлялся он. «На ногах сержант, вроде, ещё держится» … Но в этот момент изображение опять начинало меркнуть, сплошняком шли зелено-желтые вспышки, что-то нестерпимо сильно давило в живот и голову, земля раскачивалась и краски затухали. Он обнаруживал себя опять в ближнем бою, но всё ещё бьющим. Так прошли оговоренные четыре минуты, после которых судьями была объявлена ничья, поскольку на ногах стояли оба, а подсчет очков не велся. Влад отчетливо помнил, что очень удивился, когда увидел, что именно ему, против всех своих правил, уважительно кивают и хлопают даже ненавистные ублюдки-сержанты…

Влад ещё не успел отойти, а его моментально подхватили подмышки и почти что понесли его друзья – Леха Даниленко, Андрей Дубов и рязанский парень Мишка Юмашев. Они отволокли его по усыпанной опилками земле на скамейку, где на фоне железных ломов, гирь и мешков с песком, сперва подождали пока он отдышится, вылили на голову фляжку с водой, а потом устроили форменную выволочку.

Ожидавший восхищения и преклонения перед своими боксерскими талантами, Влад, был крайне удивлен, когда его для начала крепко обматерили, а следом забросали упреками:

– Ты кто, мать твою, такой, чтобы такие удары пропускать?! Гребаный чемпион мира?! Ты знаешь, каково нам было на это смотреть?! Он тебя бьет, ты пополам сгибаешься, будто тебя проткнули, мы думаем – всё звездец, похоронили пацана, а ты, сука, не падаешь, разгибаешься и дальше на него прешь! Он опять тебя бьет и все по новой! Думаешь, легко смотреть, как на твоих глазах человека убивают?! Не вздумай в следующий раз против него выходить! Или ты инфаркта для нас хочешь? Тебе смешно, а нам – не очень…

Хоть Влад и внутренне повозмущался слегка, он, всё-таки, был тронут, что, быть может, впервые в жизни, кто-то, кроме самых его близких, беспокоится за него настолько горячо, что позволяет себе на него орать, причем исключительно, его же ради, блага.

Вечером того дня, их с Лехой, в качестве наряда. определили колоть дрова и топить баню для очередной, прилетевшей в отряд, высокой полковничьей комиссии. Они заготовили нужное количество сучковатых поленьев, разрубая их эффектно, с сухим треском, и так, что, раскалываясь, они отлетали далеко в разные стороны. А позже, когда они, сидя перед печкой, курили и Леха, в который раз за день ему выговаривал за безответственное отношение к собственному здоровью, к ним на огонек заглянул какой-то колоритный персонаж их призыва, с темным, морщинистым не по возрасту лицом, энергично, со вкусом прикуривший бычок от полена и пробросивший на ходу хрипловатой выразительной скороговоркой:

– Вот, блин, как попал сюда, с той поры, только об одном и мечтаю – напороться и обрыгаться! Одна, блин-хрен-моржовый, мечта! Напороться и обрыгаться!..

Он ещё бросил острый сметливый взгляд на огонь, бесшумно развернулся на корточках и скрылся в наступающих сумерках, на фоне улетавших, к потемневшему вечернему небу, искр. Самое интересное, что возмущение его слова вызвали больше у Лёхи – Влад не совсем понял, о чем именно шла речь, как связаны между собой процессы некой «порки» и последующего «рыгания». Леха ему объяснил. Влад не проникся…

Зато наутро, когда генералы и полковники улетели обратно в штаб округа на огромном, невероятно мощном и тяжелом, похожем на НЛО, вертолете Ми-6, Влад, зная, что в банных баках ещё должна оставаться нагретая вода, наплевал на субординацию, внаглую пошел в офицерскую душевую и встал под теплую струю. Это было совершенно непередаваемое, восхитительное ощущение – впервые за полгода стоять под горячей водой, чувствуя кожей мелкие ласковые струйки, дышать какой-то удивительно широко раскрывающейся грудью и представлять, что ты дома – сейчас выйдешь из ванной и пойдешь к себе, в свою собственную комнату и безо всякой команды, сам ляжешь под чистые свежие простыни. Этого же не может быть, такое счастье просто нереально, человеческий разум не в состоянии его выдержать и обрушится через одну секунду, ставшую вечностью…

– Чего оглох? Вода, блин, льется, а ты не отвечаешь?.. Умер, что ли, тут? Разрыв сердца на радостях?..

Рядом опять ворчал подозрительный Леха – куда он исчез и почему так долго молчит…

13.

В тон происходящим в его жизни переменам, наступила весна, настроение было настолько чудное, насколько оно может быть у молодого человека, только победившего на дуэли многолетнего соперника, и которому один знакомый из предыдущего выпуска недавно польстил, с претензией на объективный анализ:

– Теперь, ты – парень номер один в школе!

Приятель этот, правда, поступил в МГИМО и был изрядный брехун, но комплименты, когда нужно, отвешивать умел…

А по поводу комплиментов – как-то раз, сам Поль, (естественно, ещё до дуэли), подмигнул Владу, провожая в коридоре повлажневшим взглядом, гордо прошедшую мимо, эффектную Юлю А.:

– Видал?.. Уже – класс! Подрастет, так будет вообще… пэрсик!..

Он щелкнул пальцами и, имитируя кавказско-рыночный акцент, плотоядно причмокнул.

Влад же, в своем дневнике, дежурно отчитавшись о прошедшем поединке, тут же уплывал в параллельную реальность:

– Я только теперь начинаю осознавать, как, в сущности, невероятно, мне с Юлей повезло! Ведь она – первая любовь и навсегда ею останется. Три года снов, мыслей, стихов… счастье жить и знать, что она тоже живет где-то рядом, возможно иногда думает обо мне…

И так далее – временами его с головой накрывало по молодой бестолковой программе.

Тем временем, в конце апреля, на уроке начальной военной подготовки, военрук Сергей Георгиевич объявил, что юношам в их классе вскорости предстоят военные сборы. Их отвезут в реальную строевую часть, где они должны будут продержаться трое суток, как настоящие солдаты. В условиях, «максимально приближенных к».

Представители класса имущих в лице Поля и Шульца, естественно, сразу отыскали миллионы срочных дел, семейных обстоятельств и медицинских заключений от профессоров-светил из закрытых цековских клиник о том, что с таким здоровьем как у них, посылать их на сборы грешней, чем, прости Господи, новорожденных в Освенцим – так что, поимейте же совесть, люди!.. Побыть серой скотинкой выпало Владу, Юре Носенко, Симонсу и сотоварищи. В «Б»-классе Петя Тонкий тоже не стал косить.

Влад элементарно не видел смысла в том, чтобы избегать военной службы. Да, говорят, тяжело. И дедовщина, и нагрузки, и кормят не как дома и, в общем, много всего. Но другие же через это проходят. И ничего, вроде, живы – наоборот, большинство потом даже находит повод для гордости на всю жизнь. Не в Афганистан же их отправят, в конце концов. Да и русское дворянство всегда служило. Андрей Болконский сам туда поспешил, вслед за графом, его придумавшим и описавшим. Про Хемингуэя и говорить не приходится – всю жизнь по войнам… Кого ему теперь бояться – сержантов? А он, между прочим, Поля только что на дуэли поразил. Поль-то, наверное, покруче любых сержантов будет – они, поди, в Японии карате не изучали… Потом ведь, совершенно очевидно, что он там кого-нибудь спасет от верной смерти – вытащит из-под потерявшего управление танка, заслонит от случайной разрывной пули, поделится последним противогазом; тогда как Юля А., которая вся изведется за эти три дня, прозреет, наконец, и прибежит встречать его, чудом живого, со новым светящимся нимбом героя, к школе – плача и с лилиями в распущенных волосах… А за ней – очередь из длинноногих девятиклассниц с букетами и плакатами – «Влад – мы тебя ждали!». А он будет им всем сдержано признателен, и, чтобы никого сгоряча не обижать, скажет, что, хоть сердце его и занято давно, тем не менее, он готов рассматривать самые различные варианты…

Мама, накануне отправки, укладывая ему в дорогу рюкзак, нервничала, пыталась запихнуть в рюкзак огромное количество носовых платков, кофт, теплых носков и незаметно вытирала глаза. Глядя на неё и Владу тоже временами становилось немного не по себе – всё-таки, и впрямь, неизвестно, как оно там будет…

– Видишь, растила сына, теперь вот в армию собираю!.. – уже открыто, на грани слез говорила мама соседке по коммуналке Ире, у которой муж сам был лейтенантом в стройбате. Причем всей квартире было известно, что под его началом служили сплошь азиаты, плохо знающие русский, очень себе на уме и хитроватые, в результате чего Ира жаловалась на необходимость застирывать ему рубашки – они у него вечно были забрызганы кровью, им битых, непонятливых и тормознутых подчиненных …

Такие подробности веселости маме не прибавляли, и Ира молча ей сочувствовала. Наконец, рюкзак был собран, мама вытерла слезы, и наутро Влад отправился к школе эгоистически весело и со своим любимым чувством – устремленностью во что-то непредсказуемое, но судьбоносное. Дышалось по дороге легко.

На деле всё оказалось не так страшно. Их привезли в расположение, выгрузили из автобуса, построили на асфальтированном и разлинованном плацу, к ним вышел широкоплечий красивый мужчина в форме и представился:

– Фамилия моя Черняк, звание – подполковник! Я – командир части, если что будет кому непонятно, со всеми вопросами – ко мне…

Внешне всё корректно. С поправкой на то, что за оставшиеся три дня этого подполковника никто не видел. И не мог увидеть. Если только издали, совсем на горизонте. В армии все вращаются в разных, строго распределенных согласно званиям, сферах, и уж слишком велики бывают между ними расстояния.

Командир полка исчез с радаров, как потом выяснилось, с концами, и они поступили в распоряжение упомянутых сержантов, которые немедленно развели такой семи- и десятиэтажный, что поначалу становилось за них прямо неловко. Причем делали они это автоматически, без малейшего душевного подъема – судя по их лицам, они давно и безнадежно были озлоблены на любые проявления живой и неживой материи в этом мире, а теперь, ко всему перечисленному, ещё и эти тупые школьники на них свалились – студенты-дебилы, мать их так-перетак…

Ситуацию разряжал веселый компанейский украинец Гейло. Он был уже дедушка, дослуживал оставшиеся полгода, перевидал всякого и, в виду его легкого веселого нрава, происходящее его, скорее, забавляло. Капралы, по-прежнему, примитивно и депрессивно разорялись, но в его сторону не позволяли себе даже чихнуть, ибо отдавали себе отчет в табели о рангах. А он, наоборот, ухитрялся в перерывах между их нудно-истерическими воплями («Делай раз, говорю! Два, кому сказано, была команда! Смирно стоять, учащийся!» и пр.) отвесить какую-нибудь общую шутку, разряжая всем нервы.

Еще Влада буквально покоробило, когда в казарме всё те же жлобоватые кривоногие сержанты вышагивали перед дежурным по роте на вечерней поверке. То ли их кто-то так научил, то ли они сами додумались, но строевой шаг получался у них уродливым. Ногу они при подъеме почему-то заносили по идиотской косой траектории сначала носком вовнутрь, а потом наружу, и, учитывая их напыщенно-набыченные физиономии, страшно этим гордились. Видно, такой в их представлении и должна была быть военная служба – матерной, уродливой, хамской, и, от тайного сознания своей власти над подчиненными – чванливой …

Зато после отбоя, на ночь глядя, их новый друг-старослужащий опять разыгрывал смешные сценки:

– Ефрейтор Гейло! Отбой! – вполголоса кричал он сам себе.

И немедленно принимался «отбиваться», то есть, с сумасшедшей скоростью сбрасывать армейские шмотки, ещё не забывая укладывать их при этом максимально аккуратно, чтобы затем с немыслимой ловкостью проскользнуть под одеяло, а после закрывать глаза, прикидываясь спящим.

Потом сам же себе командовал:

– Отставить! Не резко! Втопил на исходную!

Он тут же подскакивал, строил в сторону уморительные рожи и говорил:

– Охота вам издеваться, товарищ сержант, над больными людьми…

Суровым тоном:

– Не звездить была команда! Отбой, ефрейтор Гейло!

– Есть отбой! Хоть и замонали вы меня изрядно, товарищ сержант…

Все смеялись. Мужская половина класса следила за авторским моноспектаклем со смесью тоски и восхищения – тоски, потому что им самим, сперва наутро, а потом, может, и через год-другой, предстояло всё то же самое проделывать до бесконечности; а с восхищением – оттого что как, правильно заметил ещё Булгаков, любое мастерство завораживает…

Наутро их сперва немного погоняли по плацу во время зарядки, не переставая при этом орать на них, будто они какие-то непонятливые и неповоротливые твари, потом они опять куда-то бегали по полям изматывающие марш-броски (на самом деле не изматывающие, это только так сперва казалось), потом их привели в столовую, и тут Влад поразился буйному обилию характеров. На сборы привезли учеников сразу из нескольких школ, и, соответственно, велик был диапазон человеческих проявлений.

Несколько участников было настолько замучены на бегах, что, с бледным лицом еле ковыряли ложкой, большинство же наоборот, при виде борща, а потом и желтых липких макарон с жидко-коричневатым соусом пришло в неописуемый восторг. Сидевший напротив Влада белобровый худощавый парень, не мог секунду спокойно усидеть на месте, крутил головой во все стороны, при этом ложка его только успевала мелькать поступательно, как ротор, а сам он ещё при этом общался разом со всей окружающей средой, азартно пересыпая речь псевдонародными выражениями, как в среднем советском фильме про революционных матросов или колхоз:

– Э-эх, прости меня мама, не успеть, не долить, не удержать! Вот оно – каково борща-то навернуть! Слышь, мужики, небось, дома-то так не ели!.. До нутрей, насквозь пробирает, горяченького-то! Щас бы сметанку какую ещё сюда! Вот бы она – зашибца-то была!..

И всё не переставал вдохновенно крутить головой…

Солдаты-срочники казались ученикам какими-то нечеловеческими, закаленными в боях монстрами с дубленой кожей, намертво впитавшими в себя дух вечной постоянной агрессии.

Один из пожилых военруков, приехавших в качестве сопровождающего на сборы, подозвал к себе Влада, и, по секрету поведал ему, как о высочайшей милости:

– Вас, за ваши длинные волосы хотели отправлять домой. Но я настоял, чтоб вас оставили… – он сделал паузу и значительно посмотрел на Влада, предоставляя ему возможность проникнуться и осознать его великодушие.

Влад никак не реагировал, тогда он продолжил:

– Сейчас идите к сержанту и скажите, что я приказал вас постричь.

– Куда идти?

– Во-он в ту каптерку.

Влад пошел, куда ему сказали. Вслед ему донеслось горделивое:

– Помните – это я вас отстоял!..

– Спасибо…

…. «И дай вам Бог жену хорошую» – произнес про себя Влад и зашел в комнату, где у подоконника сидели здоровенные бугаи в потертых гимнастерках, насквозь пропитанные всё той же ежесекундной готовностью в любой момент с ходу дать в морду, неважно кому.

– Тебе чего? – спросил самый плечистый, скуластый и озлобленный.

– Мне сказали, вы должны меня подстричь…

– Ты неадекватен? – смысл был примерно такой, но слова сержант использовал другие.

– Нет. Меня просили вам передать… – стоял на своем Влад.

– Кто?

– Не знаю точно. Погоны капитана.

– Как выглядит?

– Пожилой такой…

– С вами, что ли, приехал?

– Кажется, да…

Сержант откровенно заржал:

– Слышь, пацан, иди отсюда. Не буду я тебя стричь. Если хочет – путь сам стрижет…

Остальные громко засмеялись вместе с ним – то ли из коллективного подобострастия, то ли это правда казалось им смешным.

По пути в свой, дальний край казармы, он видел сцену, когда молодой солдат случайно не уступил дорогу старослужащему – молодые, оказывается, имели юридически фиксированное право ходить только у стенки, по самому краю коридора – и как они со старослужащим стали медленно угрожающе сходиться, глядя друг на друга исподлобья, дед при этом произносил вполголоса нецензурные угрозы, молодой отступал, и оба они были в шаге от того, чтобы покончить с этим ритуальным танцем и приступить непосредственно к мордобитию.

Влад решил, здесь повсюду царит культ насилия.

Косвенно его гипотезу подтвердил ефрейтор Гейло, который, опять-таки, на ночь глядя, рассказывал им, смакуя детали, байку про то, как вместо кошек, здесь, для борьбы с крысами используют другую крысу, которую с этой целью специально сажают в бочку с остальными, не дают им есть, а потом…

В последствии, эту страшилку Влад слышал практически от всех, кому не лень было её рассказывать, причем самих крыс-чудовищ никто никогда не предъявлял. Вероятней всего, их и не было – просто эта мифологема удачно вписывалась в здешний менталитет.

Наутро были новые развод и зарядка, сержанты всё так же орали, но в голосах их, возможно, помимо их самих, неожиданно стали проскальзывать человеческие нотки. А ещё Влад, во время нудных и изнурительных занятий строевой на плацу под барабан, увидел, как, когда стучавший палочками солдат-срочник, намеренно ударил два лишних раза перед новым тактом, допустив таким образом, некий бридж (или затакт), из-за чего сержант на него удивленно уставился, на что, тот в свою очередь, высунул язык, подмигнул ему и они оба только рассмеялись.

За внешне ужасными проявлениями, оказывается, скрывались вполне нормальные человеческие отношения…

Когда, к концу третьих суток, их строили уже перед посадкой в автобусы, Владу запомнилось, как парня из другой школы перемкнуло – он, радуясь скорому возвращению, стал трясти своего товарища за плечи и ритмически завывать, как шаман на камлании:

– Я сейчас приеду домой, зайду в комнату, включу мофон и буду слушать Удо! Удо, понимаешь?! У меня сейчас будет Удо! Удо-о-оо!!!

Речь шла о набиравшей силу, очередной вопящей группе стиля хеви-метал – «Аccept» …

… До самой школы автобусы их не довезли, от вокзала они ехали на метро, а, когда из него вышли, то коллективно приняли решение к alma mater подойти строем – надо же было всем наглядно показать, до чего они теперь стали умные!.. Построились, Сергей Георгиевич дал счет, и они двинулись к родному зданию, где, как они втайне рассчитывали, уже собравшаяся толпа девушек, увидев их, немедленно, вся разом попадает в обморок – настолько они возмужали, опалились дымом, пропитались запахами лесных костров и канонады…

Но у школы оказалось до обидного пусто и скучно, занятия в субботу закончились рано и кроме нескольких учителей, они никого не встретили. Изо всех сил скрывая разочарование, они быстро попрощались друг с другом и пошли по домам. Только издалека было слышно, как Петя Тонкий, который, кстати, успел подсуетиться, влезть кому надо в доверие, строевой и марш-бросками не занимался, околачивался всю дорогу дневальным где-то в штабе, со свойственным ему, изумительным апломбом втюхивал молоденькой педагогине французского:

– Попал я в армию – а мне не страшно! Главное – ко всему относиться философски! Все, как говорится, под Богом ходим, и никогда не знаешь…

Юная училка смотрела на его своими широко открытыми глазами и внимала с почти нескрываемым восхищением…

В понедельник, хоть все и пришли, не растеряв ещё мужественного блеска в глазах, но девушки, как-то, сами собой, на шею никому вешаться не торопились. Зато, у прошедших армию парней, появилась несколько новая манера – курить расслабленно, слегка устало, как после марш-броска, опустив плечи, облокотившись обо что-нибудь, словно о стенку окопа, и, глядя куда-то в даль, ронять слова чуть небрежно, но, в то же время, весомо. Выйдя на перемене за школьный угол, Симонс, затягиваясь, говорил Владу и Нуське, севшим хрипловатым голосом, сплевывая, и с паузами:

– Что-то во мне поменялось, что-то я такое там понял… Трудно словами выразить, но думаю, и так ясно, мужики. Не просто так всё это было – не стереть теперь из памяти…

Проникшиеся искренностью момента, Нуська и Влад понимающе кивали.

Из-за угла подошел Петя Тонкий, с ходу заорал:

– Охренели?! Почему курим при несении службы, товарищи учащиеся?!..

Они радостно захохотали. Действительно, что-то их всех теперь объединяло…

Дело шло уже напропалую к выпуску, дни становились отчетливо радостней, длинней и светлей, Влад часто ловил себя на мысли, что до конца не может поверить – через пару месяцев со всем этим будет покончено, школа и, всё с ней связанное, уйдут в прошлое – возникнет какая-то новая, совершенно иная реальность. И каково это будет? Не умещалось в мозгу… И Юлю А., получается, он тоже больше никогда не увидит? Да возможно ли такое?..

Он всё так же любил задерживаться в пятницу вечером в школе, бродить в одиночестве по пустынным коридорам, вспоминать, как, вот здесь он однажды чуть не подрался с Чумониным и Шульцем, там на него как-то особенно глянула Юля А., а по этому лестничному пролету он поднимался в свой самый первый вечер, когда внизу, в актовом зале, шла дискотека, новизна вокруг вздыбливалась, была обещающей и неизбежной, как надвигающаяся тьма девятого вала, а время падало стеной соленых брызг, оседая на лице темно-зелеными капельками крошечных миллисекунд …

На площадке третьего этажа, у кабинета физики был оборудован стенд, посвященный успехам отечественной космонавтики. В самом его верху, золотистыми бумажными буквами к бархатному черному фону, булавками была прикреплена цитата Циолковского:

– «Земля – колыбель человечества, но нельзя вечно жить в колыбели!»

Сколько раз он повторял про себя эти слова…

В мае, уже незадолго перед выпускными, Юра Носенко принес Владу альбом Скорпов десятилетней давности – «In Trance». Дома Влад успел его послушать, и, как тогда говорили, немедленно «выпал в осадок». Следующим днем он изо всех сил благодарил Нуську, а затем, после уроков, их ненадолго собрали, чтобы зачитать какие-то очередные характеристики. Тогда их все и всюду без конца требовали, советская власть была на них помешана – характеристика в комсомол, в институт, на работу, в исключительных случаях, для выезда заграницу – везде надо было предоставить подробный письменный отчет, что о тебе думали в коллективе (причем, для выезда в капстрану нужен был ещё отзыв из райкома партии или комсомола). Эти психологические портреты были, скорее, формальны, редко люди хотели всерьез портить чью-то жизнь, никто не ставил перед собой такую задачу, хотя, конечно, случались иногда эксцессы …

В тот раз рекомендательных писем было немного, их любимая классный руководитель быстренько и с удовольствием их зачитала, тут очередь дошла и до Влада. Он, естественно, внутренне напрягся, но внешне пытался держаться таким образом, что по-английски (да и на французском сленге) называется «to be cool» – как и подобает человеку, недавно вернувшемуся с военных сборов.

Татьяна Александровна, как она умела, доброжелательно и весьма искренне рассказала про то, какой Влад умный, отзывчивый, надежный, замечательный, всё такое, а в конце добавила:

– Пользуется заслуженным авторитетом у товарищей…

Дежурно спросила:

– Добавления есть?

Из среднего ряда донеслись невнятные смешки. Влад обернулся – рыжая спортсменка Оля, ухмыляясь, тянула руку, причем, всё время прыская в кулак и оглядываясь почему-то, на Юлю А.

Влад замер – по всем признакам, сейчас опять должна завернуться очередная подлянка. Когда она успокоится-то уже, в конце концов?!..

Татьяна Александровна поинтересовалась:

– Хочешь что-то сказать?

– Да! Тут вот… – Оля ехидно улыбалась.

– Что?

– Тут вот… Юля А. хочет добавить…

– Мы слушаем…

Рыжая Оля, еле сдерживая смех, сказала:

– Юля А. хочет сказать, что помимо авторитета у товарищей, он ещё пользуется… любовью одноклассниц!

Все вежливо посмеялись. Влад быстро взглянул на Юлю – она, чуть покраснев, улыбалась вместе с остальными.

– Разумеется, – снисходительно-иронически согласилась Татьяна Александровна. – Больше, ни у кого нет добавлений?..

Через залитый светом Плотников переулок, как это с ним в таких случаях бывало, Влад не шел, а взмывал и порхал, подобно разом и бабочке, и мотыльку, и осе, и пчеле. Мохаммед Али гордился бы им, но прохожим было решительно всё равно.

Зато, когда, доделав оставшиеся уроки, спустившись к себе, дождавшись любимых синеватых сумерек и включив магнитофон, Влад начинал напропалую улетать от «In Trancе» – в те абсурдные и сладостные мгновения, Юля А. была в его комнате повсюду. Она то сидела рядом, как какая-нибудь эфемерная Жизель в хореографии Петипа, затем непринужденно оказывалась чуть не под потолком, потом по воздуху заходила в дверь – она, улыбаясь, бросала на него пламенные взоры и тут, и там. Это было уже похоже на натуральный бред шизофреника, но он ничего не мог поделать со своими глюками. И струящиеся высокие ноты лидер-гитары, вместе с мощным красивым голосом довершали дело – Влад, как последний наркоман, удалялся куда-то совсем далеко, где всё было возможно, мысль по желанию сразу облекалась в форму и становилась осязаемой, как в тот далекий день, когда он только-только открыл дверь, переступил порог и оказался на каменных, словно провисших в середине, ступенях этой прекрасной, загадочной, и так до конца и непонятной для него школы.

14.

Владу стоило большого труда и даже определенных интриг, чтобы попасть в колонну на ту сторону. В итоге, помог знакомый капитан из санчасти, кавалер ордена Красной Звезды, между прочим. Влад видел, среди прочих, маленькую красно-белую орденскую планку на кителе, когда тот вернулся из командировки… Вообще, в госпитале было два начальника. Один – старший лейтенант Малевич, невысокий крепыш с тусклым голосом и злыми глазами, почему-то люто возненавидевший Влада с первой же секунды. Справедливости ради – он ненавидел не только Влада, он вообще ненавидел людей и этот мир, как явление, вместе и разом. Второй шеф медслужбы – высокий, с налетом артистизма, рыжеусый капитан, которому Влад, наоборот, сразу чем-то приглянулся.

При встрече, он говорил Владу:

– Не забыл, как я тогда тебя от гауптвахты отмазал?.. Приеду в Москву – с тебя контрамарка во МХАТ!

– Я рядом с Вахтанговским живу, во МХАТе не был никогда…

– Тогда в этот, как ты, говоришь… в Ваганьковский!..

В санчасти у него у него был свой кабинет, где, в ящике стола он держал блокнот с календарем, на котором зачеркивал дни, проведенные на той стороне. Когда один, когда два, когда неделю, а то и месяц. Потихоньку капал срок для стажа. У офицеров один день там за три считался.

Именно через него пришлось действовать Владу после того, как его собственный ротный в ответ на просьбу взять с собой на ту сторону, тут же стал от него судорожно отмахиваться, как от бестактной и назойливой мухи:

– Тебя там, как пить дать, сразу убьют! Тебе-то что, а мне потом бумаг на тебя заполнять столько, что я совсем тут замонаюсь! А у меня нервы тоже не казенные – писаниной всякой их портить! Здесь сиди, в гарнизоне…

Поэтому, узнав, что знакомый фельдшер из Винницы свалился с малярией, а это всегда надолго, Влад немедля пошел на поклон к его обаятельному рыжеусому командиру, и, в этот раз клятвенно пообещал ему достать пресловутую контрамарку во МХАТ.

– Ты же говорил, не там живешь? – подозрительно сощурившись, припомнил ему капитан.

– А они рядом, друг напротив друга стоят!

Влад почувствовал, что звучит неубедительно и добавил, заискивающе подлаживаясь под общее мнение:

– Там вообще – всё рядом!

Угадал. Потому что в ответ ему прозвучала вопиюще бессмысленная, однако, по неясным причинам, обожаемая простым народом, осточертевшая присказка:

– Москва – это большая деревня…

Данной фразой, Влада в армии норовил осчастливить почти каждый встречный, едва узнававший, откуда он. Что за дебилизм, кто им всем это внушил?.. Сперва Влад не понимал, потом обижался, затем ему стало всё равно, а после тысячного раза он наконец уяснил значение выражения «провинциальные комплексы» …

Итак, выслушав Влада, и польстившись на мифическую контрамарку, капитан медслужбы сказал, что поговорит с начальником колонны – ему будет нужен кто-то рядом, кому можно доверить сильнодействующие препараты, а то один штатный фельдшер валяется в окружном госпитале с воспалением, другой, где-то за перевалом, на усилении у четырнадцатой заставы, а тот, который идет с ними – вроде нормальный, но, после контузии тоже псих.

Предполагалось, что сама колонна будет небольшой, машин на двадцать – нужно будет дойти до ближайшего к границе кишлака Янгикала, рядом с которым стояла наша четвертая мотгруппа. С самого начала, Влад всех этих подробностей не знал, это ему уже по пути, на броне растолковали осведомленные деды, и то, далеко не сразу, а после того, как они решили, что их чуть не обстреляли…

… Накануне ночью бойцов роты сопровождения пригнали в расположение склада АТВ – довольно большой территории, вынесенной за периметр отряда, обнесенной пограничной контрольно-следовой полосой с посыпанным разрыхленным песком и проволочной сигнальной системой, установленной по кругу. Сама погрузка началась ещё раньше, чуть не за сутки, а им надо было только получить ящики с боеприпасами. Среди ночи, при свете фонаря, водители, они же «карданы́», поочередно загоняли в расположение склада свои КАМАЗы и Уралы. Рядом уже стояли машины сопровождения – БТРы и БМП и две ЗУшки, установленные на грузовиках. К исходу ночи они погрузили то, что требовалось для той стороны – ящики с минами, цинки с патронами и внушительные авиабомбы в деревянных каркасах. Потом колонна выстроилась в боевой порядок, они получили команду, попрыгали на броню и, как и было предписано, в 7.05, начали движение.

Несмотря на усталость и общее не выспавшееся состояние после погрузки, Влад был почти счастлив, ощущая себя настоящим воином-интернационалистом. Картину только портила некомфортабельно твердая броня БТРа, о которую на ухабах ударялась нижняя часть спины. День был апрельский, хоть и теплый, но ветерок временами прохватывал. И то хорошо, пояснили ему знающие люди, что «афганец» не задул. Ревели моторы, в лицо постоянно летела пыль от дороги, противно оседая на лице, раздражая глаза, слизистую и залезая под выцветшее хэбэ песчаной расцветки. Несмотря на взволнованно-оживленное ожидание первого выхода, всё оказалось не так романтично, как он себе представлял. Бойцы, в особенности деды, вовсю строили из себя крутых парней, матерились и периодически окидывали окрестности пронзительно-зорким взглядом. Специфический такой, ветеранский взгляд, вырабатывается только на той стороне. А окружающий пейзаж, который они таким образом изучали, действительно, отличался от таджикского. Во-первых, сам воздух. Вроде проехали от моста через Пяндж всего-то километров пять, а он уже, хоть убей, был здесь другой – какой-то более разреженный, сумрачный и тревожный. И далеко не такая мирная картина, как на нашей стороне – склоны сопок голые, никто на них ничего не возделывает, машины навстречу не едут, по бокам от дороги никого живого не видно и это почему-то не успокаивает, а, наоборот, кажется подозрительным. Спустя ещё километр проехали черный остов сгоревшего бензовоза. Выше, боком к скале стоял проржавевший корпус БМП без гусениц и башни.

– Года три назад было, ещё до нас, – пояснил Владу знакомый дедок из роты сопровождения. – В засаду попали. Сначала на мину, потом из стрелкового… как обычно.

– Погибли? – максимально осторожно спросил Влад.

Вася, так звали парня из Белоруссии, равнодушно пожал плечами:

– Двое… Водила и стрелок, кажется. Остальных вытащили…

– Как?

– Борты вызвали. Тут лететь недалеко. Они, правда, сначала наших же нурсанули. Кого зацепили, их тоже пришлось вывозить. Вообще, таких случаев много было… – он скучающе посматривал на сопки.

Влад инстинктивно покрепче прихватил родной АК. Ему должны были уже выдать СВД, но ротный разозлился, что Влада через его голову временно прикрепили к другому подразделению, и, пока его снайперка, похоже, накрылась. Влад подумал даже, что, в следующий раз, когда у него будет уже СВДуха – вот тогда-то, правда, будет здорово. А сейчас тоже круто, конечно, но не совсем. Ему казалось, что «снайпера́» выглядят по-особенному – как-то, аристократично, что ли, и этим выделяются на общем фоне. Так что, пока это всё так – тренировочный заезд. Вот будет у него «весло» (так иногда назвали винтовку Драгунова), тогда и начнется новая, полная военно-приключенческих событий, жизнь…

И тут, вдали над сопками, где уже с полчаса, как сгустились темно-синие облака, неожиданно громыхнуло. Потом сразу ещё раз. Прежде, чем их БТР остановился, Влад успел получить весьма болезненно ботинком в плечо. Это его Вася пхнул со всей дури:

– На землю, му..ак! – крикнул он, уже с земли. – К бою!

Влад как можно быстрее соскочил вслед за ним, ещё не понимая, что произошло. Вроде же, не было ни вспышек, ни выстрелов, как их учили на тактике, заставляя часами пахать землю носом после эти бесконечных издевательских команд: «Вспышка слева! Вспышка справа!». Но сердце всё равно очень даже застучало. Он проворно лег на каменисто-пыльную дорогу рядом с большими колесами БТРа («Вот оно – началось!»), и стал пристраивать поудобней автомат. Из-под днища, меж тем, зверски несло соляркой. Колонна, насколько он мог видеть, остановилась, но кругом было тихо – во всяком случае, разрывов слышно не было. Владу очень хотелось узнать, что происходит, но спрашивать об этом напрямую он счел неуместным. Он лежал помалкивая, и, на всякий случай прицеливался в сторону сопок на горизонте, куда же пристально вглядывался и Вася. Там не было видно ничего, кроме потемневшего и затвердевшего поля вдоль дороги, на котором, очевидно, местные дехкане в свое время что-то выращивали, а потом плюнули и забили на это дело. Совсем с толку Влада сбила какая-то крупная черная птица с красным зобом и белыми полосками в оперении, которая приземлилась неподалеку о них, стала расхаживать туда-сюда и рассматривать колонну, будто удивляясь, какого черта эти придурки тут остановились?..

Над сопками ещё раз сверкнуло, потом послышались далекие перекаты, напоминавшие самый обыкновенный гром. Вдали затуманилось, черная птица взмахнула крыльями и перелетела подальше в поле. Было слышно, как наверху открылся люк БТРа, и оттуда вылез командир экипажа – светловолосый коренастый сержант с борцовской фигурой, по фамилии Наумчик. Изнутри, сквозь шипение и треск рации, доносились команды майора – начальника колонны, сопровождаемые разнообразной лексикой.

Наумчик крикнул им с Васей:

– Слышь, погодь пока ссать! Ложная тревога! Просто гроза…

Поднимаясь из-под БТРа, Вася запустил в ответ что-то забористое в том смысле, что не следует всяким раздолбаям-шоферам делать замечания опытным десантникам, и, не лучше ли будет ему удалиться в некое конкретное место и подумать над поведением, дабы осознать свои ошибки …

Бойцы, ничуть не смущаясь, выползали из-под техники и арыков вдоль дороги. Не спрыгнули только несколько зазевавшихся новичков – те, кого не успели спихнуть. Ближе к голове колонны, несколько экипажей, в их числе, кажется, командир роты десантно-штурмовой группы со своим окружением, тоже остались сидеть на броне. Очевидно, им было влом. Да и Влад бы не спрыгивал, если бы его не столкнули…

– В следующий раз, жить захочешь – сам будешь шорохаться! – недовольно сказал Вася Владу, заметив, как он потирает плечо. – Пули таких тормозов быстро находят…

Водители, успевшие заглушить движки, ещё раз завели их, экипажи по рации привычно доложили о готовности, и колонна двинулась дальше. По дороге, ещё пару раз, минут на десять-пятнадцать останавливались из-за саперов, которые шли с щупами вперед, но на землю больше никто не падал. Потом зарядил мелкий дождик. Гроза, видно, прошла стороной. Дождик быстро перестал и в воздухе посвежело.

Во второй половине дня, безо всяких приключений (к некоторому даже разочарованию) колонна дошла до нашей точки. На подходе, вдоль пути к КПП стояли выносные посты, оборудованные стрелково-противопульными сооружениями (то есть, выложенные камнями), кругом в изобилии расстилались минные поля с предупреждающими надписями и колючая проволока. Внутри самого расположения вместо казарм – сборные модули, напоминавшие отрезки огромных труб, землянки и палатки. Все не так уж сильно отличалось от нашей стороны…

Только небритые солдаты на точке оказались какие-то уж совсем одичавшие и одуревшие.

После переклички и построения, когда все зашли в палатку, там на Влада почти сразу обратили внимание местные деды:

– Слышь ты, сюда иди!

– В чем дело?

– Ты забурел совсем, длинный! Ты как дедушке отвечаешь?!

– Нормально отвечаю.

– Сюда подкинулся, сука, кому сказал!..

В это время как раз зашли деды из сопровождения, приехавшие с Владом, чтобы назначить караул для охранения техники. Влад сразу благоразумно вызвался, и стычки удалось избежать. Да и его старослужащие, скорее всего, местным особо возникать бы не дали. Каждое подразделение пыталось поддерживать свой престиж – мол, «наших молодых имеют право трогать только наши деды». Понимая это, здешние активисты, вроде, остыли. Странно, ведь со многими из них, поодиночке, почти всегда можно было пообщаться и нащупать какой-то контакт, вполне вменяемые оказывались. А когда собирались вместе – черт знает что на них находило, какой-то повальный, садистско-ублюдочный бес дедовщины…

Об этом думал Влад, старательно вышагивая перед рассветом по тропинке вдоль колючки вокруг парка с техникой – БМП, БТРами, КамАЗами и «Уралами». Периодически осматривая заминированные подходы к точке, он, всё-таки не мог не отметить, как красиво под утро горела таинственно-бардовая Венера. Цвет чем-то отдаленно напоминал нежный персиковый румянец на её лице… Хоть тонкие черты Юли А. уже начинали постепенно стираться в памяти, подумать о ней было приятно. В том смысле, что видела она бы его сейчас – загорелого, в бронежилете (не очень, правда, эффектном, лучше бы, наверное, всё-таки, без него), но, всё равно, похудевшего, подкаченного, в продвинутой полевой форме «варшавка» (в Союзе такой не было), с автоматом, только что прошедшим энное количество километров под звездным небом Афганистана… Может, она бы даже загляделась на него украдкой. Интересно, что бы она сказала?.. «Я всегда знала, что с тобой так будет!» … А что бы он ответил? «Да так, ерунда, служим помаленьку» … Тьфу, какое ещё «помаленьку», что за вульгаризм! Ей же надо, что-то изящное, предпочтительней по-французски. Нежно так, с легкой хрипотцой и соответствующей лирической интонацией произнести: «Et si tu n’existais pas» … Или ввернуть что-нибудь химическое, в память об уроках ВББ: «Титаним тут, неподалеку от Индия. А как там, вы, в своем Европии? Кажется, я сказал Гафний» … Он запутался.

Духи в ту ночь присмирели и мочили кого-то совсем далеко, и то – не очередями, а одиночными. Даже не мочили, а так, от скуки поддерживали вялый диалог. Влад принялся мечтать о том времени, когда вернется домой – весь, как сержанты, в медалях, немногословный, но завораживающе интересный, с сокрытой от всей внутренней тайной, видящий всех людей насквозь, а девушек, так вообще, сразу прожигающий одним лишь взглядом. Он пойдет неторопливо по Арбату, спокойно рассекая волны бурлящей вкруг него жизни и будет притягивать к себе всеобщее внимание своим видом – загадочным, мужественным, возможно даже, где-то, чуть инфернальным и устремленным куда-то в недосягаемые простым смертным, запредельно-астральные сферы…

В то же время, простирающаяся за колючей проволокой песчаная поверхность земли, даже пыльный воздух над ней, были странно, до нереальности, конкретными, хоть и временами ему не верилось, что всё это правда с ним – уже намечающиеся утренние сумерки, прямолинейность колючей проволоки, вороненая сталь автоматного ствола, матерчатые увесистые подсумки с рожками и гранатами – это был явно не Чехов, никак не «Чайка», не «чувства, как изящные и нежные цветы» – так для же чего тогда было всё то, что было до того? Где он, тот мир – мир полупустых школьных коридоров, волнующих звуков отдаленной музыки, полувзглядов, полуулыбок, плавных взмахов длинных ресниц – тот, едва осязаемый мир, который он так любил, был к нему привязан, и о котором в эту минуту, даже с уверенностью и не сказал бы – существует ли он? Он опять удивлялся и ничего не понимал…

Наконец, как всегда неожиданно и вновь, над горизонтом прорезалась тонкая красная полоска, заалел восход. До Влада донеслись тихие шаги, негромкий разговор и легкое позвякивание автоматов о пряжку ремня – шла его смена.

Разводящим был из дедок местных, со злобным и каким-то, приплюснутым на этой почве, лицом:

– Ока.

– Волга. За время несения…

– Отставить, – дедок досадливо махнул рукой и вполголоса прибавил непечатный аналог слова «надоел».

– Пост сдал.

– Пост принял…

Он пошел за разводящим. Они сменили ещё двоих, после чего, подойдя к палатке своей оружейки, сдали автоматы и броники. По логике, надо было идти внутрь другой палатки, чтобы успеть, может, ещё поспать положенный час. Но разводящий, пропустив в неё остальных, встал, загораживая, на проходе и коротко кивнул Владу:

– Тебе сюда, – он показал за угол.

– А что?

– Пошел! – с ненавистью зашипел разводящий и больно толкнул его в плечо.

Пока Влад успел сообразить, что к чему, из-за угла палатки, как тени, появились ещё двое дедов, которые, словно действуя по отработанному сценарию, синхронно, молча схватили его за гимнастерку и потащили за угол.

Пока Влад брыкался, ему влепили в ухо, причем, больно так, с искрами. Но и он был уже не вчерашний школьник. И за семь месяцев армейской пограничной жизни кое-какого опыта понабрался. От страха и злости он, со всей дури, коротко двинул наугад локтем влево, кулаком вправо и попал ближайшему прямо в рот:

– Вот сучара! – хрипло выдохнул, не ожидавший такой его прыти, дед.

Владу опять долбанули, в голове у него шмякнуло, всё полетело и засверкало перед глазами, но он ухитрился устоять, выкинуть резко вверх левую ногу (уж точно покруче, чем тогда Полю), опять попасть кому-то в челюсть, яростно ударить прямой с разворотом, уходя от ответного, сразу закрыться руками, оттолкнуть, вырваться, и, отойти к стенке палатки, ещё помня при этом, что сейчас наверняка его попытаются сбить с ног. Так и есть, ближний махнул ногой ему в пах, но Влад вовремя отшатнулся.

– Вертлявый, паскуда! – ожесточенно прокомментировал один из трех, и, хотел было идти вперед, но тут же сам наткнулся на злую встречную зуботычину Влада.

На ногах дедок устоял, но инициативу они упустили – а запал, видно, был у них не тот, чтобы давить напролом, любой ценой. Противник оказался неожиданно огрызающимся, устойчивым и подвижным. Урыть-то его, они, конечно бы, урыли, но… какова цель?

Кажется, они сами себе задавали этот вопрос, потому что самый рослый, вроде как, вступил в переговоры:

– Хули ты, звезденыш, тут выделываешься?

– По хлебалу, сука запухшая, не хочешь? – поддержал его другой. – Мало деды тебя там дрочили? Ща мы быстро научим…

Теперь Влад их разглядел. Как и следовало ожидать, это была та самая компашка, которой давеча не понравилось, как он отреагировал на их просьбу подойти. Они не привыкли к отказам и решили заняться его воспитанием.

Умудренный опытом Влад уже понимал, что раз перешли к прениям, это означает, что, собственно, по драке, аргументы у оппонентов закончились. А наезжать на него дальше…  Не те были степень и градус противостояния. Да и всё равно, он здесь человек пришлый, утром уйдет себе с колонной…

– Ко мне какие вопросы? – сказал Влад, оглядывая их и между делом вытирая разбитую губу.

– Если бы, падла, у нас была охота тебе вопросы задавать, то, ты бы уже давно, утопленный, в параше плавал…

– Ну-ну… – Влад уже столько раз слышал все эти ласковые речи, заливистые обороты и образные присказки, что ему даже возражать было лень.

– Откуда? – спросил тот, что был пониже.

– У тебя, сученок, спрашивают, откуда ты? – разъяснил ему суть вопроса другой.

– С Москвы, – ответил Влад, понимая прекрасно, что сейчас начнется.

Точно. Немедленно начались ожесточенно-досадливые сплевывания и трагические воздевания рук к небу, мрачные рассуждения о тотальном сволочизме и стукачестве москвичей и безмерное изумление по поводу Владовых дедов, которые так неподобающе его распустили. На корню ведь, тогда ещё надо было это давить!..

Каким-то чудом не приплели в этот раз про вечную большую деревню. И про КВН, в который москвичи часто проигрывают – это тема почему-то тоже всех всегда волновала…

Низкорослый хотел было удариться в воспоминания:

– У нас, в свое время, за такую пофигень тебя бы давно уже свои удавили! Пшинари, суки, пошли совсем забуревшие!

Предчувствуя лирическое отступление, рослый вернул его на землю:

– С этим чморьем московским что будем делать?

Повисла небольшая пауза, так как согласованной позиции выработать не удалось, а решимости перейти от слов к делу, тоже не наблюдалось.

– Вали пока, сученок! – подытожил всё тот же здоровяк. – И не попадайся на глаза мне!

Качать права в создавшейся ситуации не имело смысла – ему, и так, вне всякого сомнения, повезло, что они быстро остыли. Влад молча повернулся и пошел за угол палатки. Едва он повернул, как услышал разгоравшийся междусобойчик:

– Ты хрен ли зассал его шиздить?!

– Это ты зассал! Он тебе, вон, по хлебальнику заехал!

– Мне вообще по хрен было – я за тобой пошел!

– Ты обломись базарить, я видел, как он тебе звезданул!

– Да замонали вы, ссыкуны – разбирайтесь сами!

Рослому тоже всё это надоело, и он пошел вслед за Владом.

Укладываясь на койку, Влад с облегчением подумал, что всё могло повернуться куда хуже, учитывая здешние нравы. А так – просто, профилактическая беседа трех нервных вояк с новичком. Больше гонора, чем дела…

Он едва успел отрубиться минут на двадцать, потом их подняли, местные побежали на зарядку, пришлый молодняк во главе с Владом откомандировали на уборку сортиров (не иначе, утренние собеседнички подсуетились), потом последовал завтрак (сушеная картошка, вкусом и видом напоминавшая размоченный в кипятке картон, холодный напиток темного цвета и такого же происхождения, почему-то именуемый «чаем»), затем им объявили, что через час боевой выход – надо готовиться и проверять снаряжение.

Перекладывая магазины, проверяя гранаты и сигнальные ракеты, Влад продолжал разговор с тем же знакомым дедом Васей о музыке. Они сошлись на этой почве ещё в отряде. Вася тогда у него всё спрашивал, что сейчас слушают на гражданке из хард-рока и хеви-метал. Сам он почему-то признавал только одну группу – какую-то совершенно неизвестную «Tokyo Blade». Интересно, где он её выкопал, каким образом?.. Влад же, в свою очередь, тогда, в отряде, всё донимал его вопросами – как там, на той стороне? Но Вася больше отмалчивался, цедил только иногда мрачно, что «хреновое ощущение, когда по тебе стреляют», зато с куда большим энтузиазмом продолжал выспрашивать, кто ещё выпустил какой альбом и какой длины у девчонок сейчас разрезы на юбках.

– Ну, примерно, до середины бедра, – объяснял ему Влад.

– А химию там, начесы всякие делают?

– Вроде, делают… Но это, наверное, больше на дискотеках. А я на них не особо…

– Почему?

– Не знаю. Не очень интересно…

– Ну и зря! Чего, не рубишь? У нас, знаешь, как клево! Заваливаемся с пацанами на дискач, там местные, мы с ними помахаемся так, для порядку или перетрем заранее – ну, короче, если без разборок, то всем зашибись. Потом телку снимешь себе какую и кайфуешь с ней весь вечер. А потом и ночь…

– Да ну? – Влад удивленно смотрел на него. Ему не верилось, что скромный, и, судя по всему, порядочный парень, Вася, был прямо такой сердцеед. Все эти охотничьи рассказы выходили у него как-то не очень естественно.

– Ясен хрен. У нас с этим строго…

– С чем?

– Ну… с бабами.

– В смысле?

– Че ты пристал!.. Смотри вот лучше, у тебя запал чуть не вываливается!

– Где?

– Везде! На эфке! Чему вас только на учебном учили! А если зацепится и рванет? Отъездимся тогда из-за тебя… А красятся бабцы сейчас как – ярко? С блестками? Клипсы носят? Круглые, оранжевые?..

Когда все было уложено, и бойцы построились, командир десантно-штурмовой роты провел короткий инструктаж, суть которого сводилась к тому, что на марше следует быть внимательными, команды выполнять четко, маршрут движения без команды не нарушать, любые передвижения строго по приказу. Огонь, как он сказал, можно было открывать только в случае необходимости, но очень интересно и витиевато уточнил, о «возможности нейтрализации местных жителей, препятствующих нормальному ходу выполнения операции».

Когда запрыгнули на броню, Влад спросил у Васи, что это значит.

Тот хмыкнул:

– Чего непонятного? Увидел духа – стреляй!

– А я его узнаю? Они похожи все …

– Узнаешь, не боись. Подскажу, если что.

Колонна двинулась. В этот раз им нужно было пройти в сторону сопок, через несколько временных блокпостов, скинуть им боеприпасы и сухпай.

Ребята на этих блоках большей частью производили впечатление не то обкуренных, не то каких-то прибабахнутых. Внешне выглядели не очень – заросшие, запыленные, небритые, расстегнутые, неподшитые, в выцветших и латанных «варшавках», глаза – то неестественно спокойные, то какие-то бешеные. Вася встретил земляка и тот ему поведал, что «у них на точках тоска голимая и крыша у всех потихоньку едет». Влад смотрел на картину со стороны и думал, что тут не только крыша, всё что хочешь улетит: сидеть безвылазно неделями на крошечном пятачке блока – с одной стороны горы, с другой, пустыня, ничего не происходит, но стрелять в любой момент начать могут отовсюду – какие тут нервы нужны! И ещё кажется, что всё время отовсюду несет специфической черной гарью и какая-то депрессивная тоска разлита кругом …

На одном блоке стоял приданный, от стоявших южнее, мотострелков, врытый в огневую позицию, танк Т-62. С задней стенки к его башне был на штырях приварен кусок гусеничного трака.

– Чтобы кумулятивка не сожгла, – пояснил Вася.

Глядя на этот экипаж, Влад понял, что, по сравнению с ними, погранцы если не Джеймсы Бонды во фраке и с бабочкой, то образцовые солдаты – точно.  Танкисты-интернационалисты были полураздеты, одно боковое поле панамы загибали вверх, так что получались не то ковбои, не то какие-то чокнутые индейцы. Двое играли в карты под самодельным тентом на той же башне, один в трусах загорал на трансмиссии, водитель в черном шлемофоне молча и мрачно курил, не вылезая из люка.

– Танкачам всё по херу, у них свое начальство, – попутно продолжал свой ликбез Вася. – Отдельный восемьсот шестидесятый полк, в Файзабаде стоит. Сороковая уже армия, короче…

Офицеры с командирского БТРа о чем-то поговорили с командиром экипажа, тот махнул рукой в сторону гор и снова стал играть в карты, а колонна двинулась дальше. Вася нагнулся и крикнул в люк Наумчику:

– Чего там они решили?

Наумчик что-то ему ответил. Вася выпрямился с чуть напрягшимся лицом:

– Кажись, намечается кой-чего…

– Что? – с замиранием спросил Влад.

– Кэп через духовский кишлак пройти хочет.

Влад уже знал, что кишлаки в Афгане делились на мирные и вражеские, духовские и лояльные к власти, что, конечно, было условно, потому как никому из местных верить было нельзя в принципе – в той или иной мере, против шурави были настроены все – даже те, кто, вроде как, помогал. Ближе к Кабулу и на юге ещё шла какая-то очень давняя и не менее ожесточенная грызня между двумя группировками внутри само́й революционной партии НДПА – халькистами и парчамистами, но это уже были их внутренние разборки, и до Бадахшана кажется ещё не докатилось. Если наша точка на той стороне была окружена мирными кишлаками, то дела там обстояли относительно спокойно, обстреливали её, как правило, лишь по ночам, дороги минировали не так интенсивно, засады на колонны устраивали не каждый день, словом, тишь да гладь. Ситуация менялась в корне, если поблизости были духовские кишлаки. Возможны были так же смешанные варианты, а ещё чаще – сам черт не разберет. Сегодня они одни, завтра другие, днем третьи, а ночью четвертые. Что поделать, гражданская война. И сиди, гадай каждый раз перед тем, как туда сунуться. А лучше бы – не соваться вообще…

То, что сейчас командир решил зачем-то идти именно через духовский кишлак моментально наполнило Влада томительно-удушливым предощущением опасности и добавило в окружающий пейзаж четкости, как будто, ему кто-то изнутри аккуратно подвел резкость на оптике. Он почувствовал, как легко и чутко отзывается теперь его тело на малейший посторонний звук, как палец норовит сам взяться за спуск, как нестерпимо хочется, чуть что, вскинуть быстрым тренированным движением автомат к плечу, жестко упереться в него прикладом и дать длинную прицельную очередь по любому шевелению перед собой.

«Теперь уж точно начинается!» – снова подумал Влад и одновременно стал необычайно интенсивно воспринимать всё что видел – каждый камень вдоль дороги, отдаленные сопки и отчетливо посуровевшее лицо Васи. Всё складывалось одно к другому, добавляя в окружающее чувства остроты и тревоги. И проносящиеся мимо детали пейзажа стали напоминать кадры из фильма, кульминация в котором должна вот-вот произойти …

Через час с лишним они подошли к небольшому кишлаку, расположенному на склоне сопки. Внешне, ничего примечательного – невысокие глиняные стены-дувалы, одно-, иногда двухэтажные домики с маленькими окнами, по улицам ходили козы, бегали в пыли маленькие дети босиком и в рубахах. Из глубины домов и дворов изредка показывались женщины в темных чадрах, носившие какие-то грузы на головах, выглядевшие из-за этого непривычно и устрашающе. Ковыляли куда-то ещё двое согбенных стариков с посохами – в общем, мирная пасторальная картина с восточным колоритом. Колонна остановилась, затем несколько БМП и БТРов по команде свернули по обе стороны от дороги и растянулись полукругом в цепь, как для прочесывания, развернув башни и направив стволы пулеметов и пушек в сторону кишлака. Тут же, как-то сами собой, с улиц исчезли дети и старики, на улицах стало подозрительно пустынно. Колонна простояла угрожающим полукольцом минут двадцать. Вася спрашивал Наумчика, тот отвечал, слушая по шлемофону эфир, что кэп, вроде, о чем-то перетирает с духовским командиром через нашего переводчика-таджика.

Вася, прищурясь, с тревогой сплюнул:

– Как бы сейчас окапываться не приказали…

– А что?

– Тогда точно какая-нибудь херня завернется …

Потом в голове колонны что-то внезапно оживилось, забегали солдаты, носившие в руках канистры, затем оттуда отделилась юркая БРДМка и рванула к прямо по пыльной дороге вверх, к кишлаку.

– Куда она? – удивился Влад.

– Кажется, договорился с ними кэп…

Хлопнул командирский люк, показался Наумчик:

– Соляру им сливаем. Она у них на вес золота. А они нас… – он выразительно махнул рукой в сторону границы.

– Так я и думал, – сказал Вася. – Всё-таки, с головой наш батя. Чем наобум по дури переть, побазарили сперва. Так на Айханыме уже делали, помнишь?..

– Ну! – согласился Наумчик. – И нам спокойней, и им. А то, не ровен час, нарвались бы. Духам лишний раз пострелять – что тебе твой рок послушать!..

Они оба засмеялись и, кажется, внутренне вздохнули с облегчением. В кишлаке, по-прежнему, на улицах никого не было видно.

Через десять минут, та же БРДМка, выехав из кишлака, резво запылила обратно вниз, и водители снова завели моторы. Поступила команда начать движение. Колонна тронулась с места, поднялась по дороге, и, поравнявшись с дувалами, постепенно втягиваясь, стала заходить в кишлак.

– Сейчас, в оба гляди! – жестко сказал Вася, снова напрягшийся и побледневший лицом, едва они поравнялись с первыми домами. – От этих ушлепков всего можно ожидать…

Владу, который только и делал, что крепко сжимал автомат и напряженно таращился во все стороны, было и жутко, и любопытно. Женщин и детей всё так же, нигде не было видно, кругом было пусто, никто не выходил, будто, живший перед этим на их глазах какой-то своей жизнью кишлак, внезапно весь вымер. Дома тоже были немы, слышен был только шум моторов.

Вдруг, справа от Влада, хлопнула дверь. Это была даже не дверь, а калитка дувала. В неё совершенно спокойно, не таясь, вышел, и, молча стал в проеме, высокий бородатый мужик, одетый, как все духи – темные шаровары, большая серая холщовая рубаха, коричневая длинная жилетка, чалма. В руках у него было длинное старинное ружье, и, ни в кого он вроде из него не целился, просто, сначала нес его наперевес, потом поставил на землю, прикладом вниз.

– Бур, сука, держит. Не дергайся, только… — негромко приказал Вася.

Хоть Влад и так не собирался куда-то дергаться, ему стало не по себе. Длинными казарменными вечерами он уже вдоволь наслушался про буры, какая это жутко убойная английская винтовка, и, как она на раз пробивает насквозь любую броню.

Дух смотрел на проезжавшую мимо него колонну и лицо его оставалось совершенно неподвижным, ничего не выражавшим. Какой-нибудь наблюдатель или знаток человеческих душ, наверное, копнул бы глубже и сказал, что тот дух не испытывал ничего, кроме презрения к неверным, которые сейчас куда-то едут на его глазах по его земле.

Дорога была извилистой, дух быстро скрылся за поворотом, но следом за ним из следующего дома, возник ещё один – внешне точно такой же. Бородатый, неподвижный, со статичным, жестким, смуглым, лишенным малейшей живости, лицом. В руках был АКМ. А у другого, что вылез за ещё одним поворотом – опять бур. Первый был перевязан патронными лентами, а на втором был наш жилет-разгрузка с магазинами, будто только что из боя. И так – по всей длине кишлака, казавшегося буквально вымершим пять минут назад – отовсюду повылезали эти зловещие бородатые призраки. Какой-то мрачный сюр … Мимо духов гудела движками мощная боевая техника, их противники с оружием в руках сидели на броне, а они, повылезав из своих укрытий, стояли не шевелясь, и, только молча смотрели своими стылыми глазами, будто прикидывая дистанцию для залпа.

Под мерный рокот, без единого постороннего звука колонна прошла через кишлак, но у Влада было полное ощущение, что все они сто раз уже были расстреляны этими, пустыми от ненависти, взглядами в упор.

Когда, отойдя километра на два от этого гиблого места, так узнаваемо дохнувшего на них могилой и смертью, машины ненадолго остановились для переклички, судя по тому, как оживились его старшие товарищи, Влад понял, что не ему одному там стало неуютно:

– Когда первый вылез, я думал, щас точно, сука, шизданет! – возбужденно кричал Наумчик.

– И я такой, сижу на стреме, затвор передернул, думаю – хрен его знает, что у сучар этих душманских на уме! – так же весело отвечал Вася.

Наумчик на секунду отвлекся, слушая, что-то по наушникам, потом сказал Владу:

– Слышь, Станиславов, там тебя твой кэп к себе в таблетку зовет. Давай, шуруй! Не успеешь обернуться, прыгай куда-нибудь – на привале нагонишь!

Влад, внутренне довольный тем, что не один он оказался такой мнительный и тревожный, и тем, что, ветеран Наумчик, до сих пор не обращавший на него ровно никакого внимания, уже знает, оказывается, его фамилию, ловко спрыгнул с брони и побежал к середине колонны, к микроавтобусу медслужбы – «таблетке». Подбегая, он ещё удивился, что капитан поехал на этой фанере, в которой только из пассажирского окна одиноко торчал чей-то запылившийся бронежилет, словно подчеркивая тем самым, бессмысленность самого жеста. Оказалось, что, капитан, естественно, ни в каком уазике не ехал, а сидел рядом, на БМП.

Он окликнул подбежавшего Влада со спины:

– Ко мне, боец!

– Товарищ капитан… – Влад хотел доложиться по форме.

Кэп, не слезая с брони, оборвал:

– Как сам? Штаны не мокрые?

Владу стало обидно:

– С чего бы это, товарищ капитан?

Кэп нахмурился, изображая наставническо-служебное рвение:

– Но-но… Смотри, один раз через кишлак проехал, а уже возомнил … Ты учти – счастье, что эти придурки стрелять не начали – им-то завсегда по кайфу. Обращения к тебе были?

– Никак нет, товарищ капитан.

– Все препараты с тобой?

– Так точно.

– Вернемся – всё сдашь под роспись.

– Есть. Я помню, товарищ капитан.

Тогда Влад, по наивности, ещё не понимал, почему вокруг сильнодействующих лекарств царит такой ажиотаж – потом ему объяснили, что сильно сметливые люди их либо употребляют в качестве релакса, а ещё лучше меняют на что-то у тех, кто постоянно употребляет.

– У самого как самочувствие? – спросил капитан, ничуть не беспокоясь о тавтологии оборота и переходя на неофициальный тон.

– Спасибо, товарищ капитан. Разрешите идти?

– Валяй.

Влад сделал было два шага, но потом, сам для себя неожиданно, остановился и развернулся:

– Разрешите вопрос?

Кэп кивнул.

– А зачем мы вообще через этот кишлак поехали?

Теперь капитан, что, вообще-то, с офицерами бывает крайне редко, посмотрел на него с любопытством:

– А тебе-то что?

– Ну… он ж вроде не наш, не мирный… а боевые действия не велись.

Капитан ещё раз внимательно глянул:

– Чудило, здесь дорога короче! Скоро уже на нашей стороне должны быть… И потом…

И он вдруг сказал твердо, без своей всегдашней интеллигентской манеры:

– И говнюкам этим тоже надо было показать, что нам до фонаря через их территорию ездить. Пусть они нас боятся!..

Затем, он посмурнел и, опустив голову, добавил, как бы про себя:

– Хотя, кому это на хрен надо… – он вдруг будто вспомнил, что Влад ещё здесь. – Свободен, солдат…

Влад уже побежал обратно к своему БТРу, когда опять услышал:

– Станиславов!

Он остановился.

– Про контрамарку помнишь?

Влад кивнул.

– С тебя теперь, ещё «Ленком», «Современник» и «Малая Бронная» !..

Влад сперва не понял, потом несколько ошалело кивнул и припустил дальше.

Оказывается, капитан всё прекрасно знал не только про МХАТ, но и про «Современник», «Ленком», и «Бронную», а насчет того «ваганьковского» – просто так, придуривался!..

…Грозно порыкивая моторами и местами подвешивая темные грибки выхлопных дымов, колонна тронулась с места, чтобы потом, между сопками, на равнине, вновь вытянуться в стройную стальную линию, неторопливо и мерно движущуюся к границе. Кишлак, вместе с враждебными людьми, горами и самим отравленным враждебным воздухом, остался позади.

И никто в колонне, включая Влада, не думал, что, возможно, раньше, до прихода нашей армии, местные жители были настроены к русским по-другому. В тот же момент, единственное чувство, которое бойцы по обе стороны испытывали друг к другу – взаимная всепоглощающая ненависть…

После той удачной проходки, Влад стал у многих дедов почти за своего. Он вернулся с той стороны, а туда, просто так, никого не берут. Во всяком случае, его уже замечали, с ним здоровались за руку и интересовались, при случае, как дела. Даже стали иногда звать разрешить какие-нибудь споры, носившие подчас, никак здесь не ожидаемый, чуть ли не теологический, характер.

Месяца через три, поздно вечером, сидя у друзей в каптерке роты связи, он услышал через тонкую фанерную стенку, примерно такой диалог.

Один голос возбужденно кричал:

– Братан, я те говорю, мы все – подопытные кролики, и над нами ставят эти, как их, эксперименты!

– Кто?

– Я – муму?! Конь пальто! Хрен знает! Инопланетяне!

– С чего ты взял?

– Статью читал!

– И что?

– А то! В газете просто так не напишут!

– Какая газета? – судя по интонации, собеседник иронизировал. – «Пограничный листок»?

– Ха! – азартно отвечал другой. – А «Знание – Сила» не хочешь?

– И что они там?

– Ну, короче, такая херня, что, мол, все мы тут непонятно, что, чего и зачем…

– В Афгане?

– Да замонал ты своим Афганом, я тебе вообще по жизни говорю!

– А что по жизни?

– Так, об чем и базар! Короче, трудно своими словами, но смысл примерно такой, что нет у каких-то там офигенно умных чуваков-академиков доказательств, что мы все – не кролики!..

Собеседник явно не ожидал:

– То есть, как?!

– Да не в этом смысле, ты чё не всасываешь, я те за другое толкаю, что никто не знает, может, ставят над нами эти… экскременты, как над кроликами!

– Кто ставит?!

– Так в том весь и прикол, что мы не знаем! И никто не знает!

– Почему?

– Так они же и не дают нам узнать!

– Кролики?

– Какие в жопу кролики, это мы с тобой кролики, понимаешь?

– А остальные?

– Тоже кролики!

– Ага, понятно… Ты, давай, спокойно, посиди тут, а я в санчасть быстро смотаюсь, скажу – тут у меня один зёма совсем на кроликах попарился, может, дадут успокоительное…

– Офуела твоя голова! Я сам – фельдшер!

– Разве не кролик? Ты ж только что им был!

– Короче, тормоза вы тут все, не понимаете ни фуя! Я с ними тут от чистого сердца за мировые проблемы парюсь, а им – всё до звезды!..

В разговор вступил третий собеседник, по голосу – повар из гарнизонной санчасти:

– А чё, я секу, за что он базарит … Короче, братан, я те, в натуре, как повар говорю – мы все тут в бачке! Бачок такой, в котором кашу носят, знаешь? Вот, мы все там. А нас, он правильно говорит, варят, солят, кипятят и ставят всякие там опыты…

Другой теперь и вправду переполошился:

– Вы вдвоем тут еванулись совсем?! Один – кролик, другой – в бачке?! Пойду-ка я отсюда, пока вы меня, как кролика… а потом ещё и посолите… Эй, кто там уссывается так всю дорогу?

К этому моменту Влад уже, минуту как, был не в силах сдерживаться:

– Я …

– Станиславов, ты, что ли?.. Слышь, хорош тащиться, ты умный, иди сюда к нам!..

Влад направился к ним, и вместе они вышли на улицу. Их было трое – старинный знакомый Влада двухметровый качок Коля из Херсона, смешливый повар-одессит из санчасти, Воха, и другой, тоже Воха – запальчивый, любознательный фельдшер-белорус, всю прошлую операцию бредивший безоткатками. Только видел кишлак, сразу начинал прикидывать: «Вот безоткатку бы сюда, поставить напротив, да расфигачить это всё к евеням!». Он-то сейчас и заварил всю дискуссию, вполне искренне проникшись чьими-то странными идеями о кроликах и экспериментах.

Деды, наконец, коллективно сформулировали и задали Владу, осмысленный вопрос, звучавший приблизительно так:

– Может ли быть так, что всё, что мы видим – фигня, а, на самом деле, всё устроено как-то совсем по-другому?

Влад, как мог, попытался донести до них свое понимание философии Канта, его идей вселенской трансцендентальности и вещи-в-себе.

Коля задумался:

– Ни хрена себе! Значит, что там, за всем этим – неизвестно?..

– Так считал Кант…

Воха-фельдшер восхищенно покрутил головой:

– Вот же умные чуваки бывают! Где, ты говоришь, он жил?

– Теперь это Калининград.

– Надо же, а у меня там рядом, по батиной тетке родня! И че-то, они все такие тупые…

Воха-одессит добавил:

– Пошли-ка, братаны, обратно в бачок…

Мимо проходили две припозднившихся семнадцатилетних офицерских дочки. Они поздоровались со знакомыми ребятами, быстро скользнули по Владу равнодушными глазами и направились дальше.

Увидев, куда направлен его остановившийся взгляд, Воха-повар, тут же, несмотря на только что случившиеся философские дебаты, жестко определил границы:

– Рано тебе смотреть в ту сторону! Года ещё не прослужил, а уже смотришь… Рано.

Влад сидел онемевший от счастья, странно парализованный и расслабленный одновременно. Впервые за десять месяцев он увидел так близко от себя девушку. Чуть в гормональный обморок не грохнулся.

Воха-фельдшер опять его обломил, сказав непонятно к чему, но, блеснув при этом, латынью:

– И вообще, братан, запомни – memento mori!

То есть, понятно, конечно. Только что ведь о кроликах во Вселенной рассуждали…

С Владом определенно что-то творилось. Он, впервые за долгое время не мог взять себя в руки, заставить с головой зарыться в скучные пыльные учебники, готовиться к выпускным и поступлению. Не мог, несмотря на все отчаянно предпринимаемые усилия. Вместо этого с увлечением исповедовался в ежедневнике или пробовал себя в новом амплуа – сочинении стихов, большей частью, изрядно бредовых. Там было что-то про «колодец мечты», в который зачем-то надо было «упасть», потом, естественно, про «душу», которая «зажигалась в огне», про смутную «боль в затухающей мгле», некий «отблеск счастья в вышине» и пр.

Единственное, что утешало – это то, что, когда он, во время коллективного дежурного перекура за школой робко попробовал озвучить это свое нынешнее состояние – неспособность сконцентрироваться на учебе, то был тут же, хором и единодушно, всеми поддержан:

– Какая учеба, с ума сошел? – Симонс посмотрел на него как на натурального крейзи.

– Это в принципе невозможно. Весна! – поддержал его Нуська.

Самый искусный оратор, Петя Тонкий, подытожил:

– Старик, сама мысль о занятиях при такой погоде – кощунственна! Забудь!

Влад, конечно, обрадовался, что, оказывается, не он один такой лоботряс. Но и помимо того, его угнетало множество жизненных невзгод. Например, у него появились кое-какие карманные деньги, и теперь он ума не мог приложить, куда их девать. Мама выделяла ему по десять рублей на каждое занятие с репетиторами, а его иногда всё настолько доставало и ломало куда-то ехать учиться, что он просто гулял где-нибудь на Ленинских горах, а оставшиеся деньги откладывал. Записал в дневнике: «У меня в столе лежат три червонца, понятия не имею, с ними делать». В недавно открывшейся симпатичной кондитерской на Арбате, куда моментально стало дико модным заходить на кофе с пирожным после уроков, продвинутые школьные выпускники или, того круче, небожители-первокурсники, снисходительно, со знанием дела, передавали молодому поколению бесценный опыт:

– Чуваки, никогда не отказывайтесь от репетиторов! Хрен с ним, что напряжно, зато деньги всегда будут!..

Из их иронических и несколько высокомерных рассказов выходило, что студенческая жизнь – это такая бесконечная череда отвязных загулов, оригинальных пьянок, разнузданных сексуальных сборищ, и, вообще – одно сплошное веселье. Звучало, конечно, заманчиво, но, для начала в этот институт следовало поступить…

В продолжающейся неразберихе возвышенных и мучительных отношений с Юлей А., Влад, проведя некоторый анализ, решил, что теперь без труда добьется успеха, ибо применит со следующей недели новое секретное оружие – сногсшибательную тактику, названную им в честь Андрея Болконского и героев Хемингуэя – «холодное мужество». Влад где-то прочитал, что женщина всегда тянется к таковому, его тут же озарило, что в этом-то и была вся разгадка! Как следствие, теперь он, встречаясь в классе с Юлей А., когда успевал, то сразу придавал своему лицу холодно-мужественное выражение. В чем и как оно должно было выражаться, он себе не представлял, так что действовать приходилось больше по интуиции. Результатов пока, тоже не наблюдалось, но он утешал себя, что это всего лишь неизбежные временные трудности. В дневнике он даже перешел к узкоспециальному термину, словосокращению «холмуж»: «Только недавно я на собственном опыте, наконец, понял, насколько ежедневное преодоление себя укрепляет холмуж». Или: «Сегодня она практически не смотрела в мою сторону, видно, холмуж пока маловато». И, несмотря на стабильное отсутствие видимых успехов, он твердо верил в себя и в то, что однажды она прозреет, пелена упадет с её глаз и его пресловутое «холмуж» поразит её в самое сердце.

Хоть и советовал когда-то Байрон, специально для таких, как он: «К чему томленья, будь остер и смел!» – но, как рассуждал Влад – Байрон был, всё-таки, англичанин, а значит, человек в чем-то, возможно, излишне прямолинейный. Посему Влад склонялся к изысканному франкофонному де Мюссе, предпочитая вслед за ним грезить наяву: «О, мечты о счастье – пожалуй, вы и есть единственное счастье в нашей жизни» …

Глеб Селезнев из девятого класса принес ему почитать книжку полузапрещенного у нас Марио Пьюзо «Дураки умирают» на французском – «C’est Idiot De Mourir». С этим оказался связан сразу целый ряд сопутствующих факторов. Во-первых, Владу чрезвычайно понравился сам роман о писателе-одиночке, которого жизнь сперва совсем не баловала, но он, в итоге, всего добился – это как раз ложилось на, так близкую его сердцу, идеологию постоянного преодоления. Во-вторых, его увлекал сам процесс чтения книги на французском в оригинале – ему это казалось очень крутым и взрослым (там, к слову, были и эротические сцены, в которых он, как ни тужился, мало что мог понять, только чувствовал, что они здорово оживляют действие). Ну, и в-третьих, на мягкой суперобложке книжки серии «Livre de Poche», которые были как с другой планеты, в слове «mourir», вместо буквы «i», был нарисован пистолетный патрон с конусом пули на месте точки, что придавало всему произведению романтическую окраску, навевая мысли о войне, приключениях, мужественных героях и определенном фатализме. Тем более, что, после армейских сборов Влад по праву считал, что он сам, считай, только что с переднего края.

Вечером, дочитав очередные двадцать страниц романа о смелом и честном писателе (несколько запутавшемся, правда, в любовных отношениях, ну да, это как раз делало его близким и понимаемым), Влад спускался через черный ход своего старого арбатского дома в переулок покурить, чтобы, так сказать, осмыслить и подвести черту. Дверь черного хода выходила в маленькую сквозную арку, и, если шел дождь, всё складывалось чудесно – можно было медленно выпускать дым и любоваться через него на слегка расплывавшиеся во влажном воздухе огоньки проезжавших машин, представляя себя героем романа, уставшим, но всего добившимся, равнодушно и отстраненно наблюдавшим теперь, подобно тому же Марио Пьюзо или Шопенгауэру, за стремительным взлетом собственной славы. Арочная штукатурка, на которую он опирался плечом, была прохладной и сырой, проникающие лучи фар скользили мимо, прохожие, торопясь, шли по улице и его не замечали, тихо падали капли, пахло теплой землей и свежими листьями, дух поздней весны пронизал всё кругом, и, казалось, что, вот она, столь долго ожидаемая, бесконечная и таинственная, взрослая жизнь – протяни руку в полутьме и ощутишь под пальцами её ласковое, счастливое и, вместе с тем, всё ещё, такое недоступное лицо …

За неделю до окончания школы, выпускникам, в качестве экзамена по физкультуре, нужно было пробежать трехкилометровый кросс. Не Бог весть, какая дистанция – Влад, почивая на былых спортивных лаврах, даже не волновался, и, как оказалось, совершенно напрасно, из-за чего пропустил хороший встречный – там, где вовсе и не ожидал. Он не учел, что по причине этой, не к месту разыгравшейся поэтической весны, и, своего, столь ей созвучного настроения, он, мало того, что совершенно забросил спорт, так ещё и заменил его мечтательным курением на свежем воздухе. Как результат – пробежав в своем привычном темпе первый километр по песчаной пойме речки Сетунь, куда их, по этому случаю, привезли, Влад с ужасом обнаружил, что у него сейчас вылетит сердце, рот станет сухо-картонным, а ноги безвольно подкосятся и уползут подальше в неизвестном направлении. Для него, годами пребывавшего в отличной физической форме, случившийся конфуз явился полным шоком. Оказалось, его всегдашний тонус мышц и организма – к которому он привык настолько, что уже воспринимал его как свою естественно-природную данность – не возникает сам собой, и при измене спортивному режиму с какой-бы то ни было лирической ересью, очень даже болезненно спешит припомнить все обиды…

… Влад, на том кроссе, решил не сдаваться, идти до конца – чувствуя какое-то надвигающееся удушье, впопыхах сорвал с себя майку, сделал последний рывок насколько ещё хватало сил, и, кое-как доковылял до финиша – задыхающийся, разбитый и с голым торсом. Что, тем не менее, ему почти не помогло, поскольку он пришел среди двух классов, не то пятым, не то шестым – были ребята, особенно в параллельном, которые всю ту весну не дымили по подворотням втихаря, а дисциплинированно готовились к поступлению и занимались легкой атлетикой.

На следующий после того кросса день, начинались консультации перед выпускными. Первая была по геометрии. Влад шел на неё как на Страшный суд. Ощущение кошмара усиливало то, что с утра всё ему было не нутру – чай был определенно безвкусным, бутерброды вызывающе черствыми, сам воздух давил на затылок и вис неподвижной духотой. Он сидел в классе, традиционно ничего не понимая, списывая это на свой математический кретинизм, но, когда пошел вниз по лестнице, с удивлением обнаружил, что, сам мир кругом кренится, кружится и распадается на части. Зрелище волнующее, но уж больно паршиво он себя при этом ощущал.

Он еле-еле добрел домой и поставил градусник – там было 40,5. Он с удивлением смотрел на шкалу с черно-красными черточками и тонкой серебристой полоской ртути – такой температуры у него ещё никогда не было. Принял аспирин, лег на кровать, вырубился, проснулся под вечер – 40,7. Потом опять уснул – с утра повторилась та же картина. Родителями решено было вызывать скорую.

Дальше он помнил уже не очень хорошо – его привезли куда-то, непонятно куда, на край света, в инфекционную больницу, выгрузили в приемном, вокруг мелькали во множестве белые халаты – сквозь туман лихорадки, он всё-таки успевал отметить – самыми интересными их носительницами были студентки-практикантки. Потом его на лифте подняли на шестой этаж, к симпатичной медсестре, выражавшейся в простонародно-устаревшей манере:

– Дюже здоровая для одного четвертая палата будет. Аккурат, в пятую надо, – сказала она. – Отвести тебя, слышь?

Она протянула ему свою белую, пахнувшую свежестью накрахмаленного халата, медсестринскую длань.

– По-моему, это делается не так, – сказал Влад и из последних сил переложил её локоть так, будто это она сама взяла его под его руку, с предложением совершить совместную прогулку.

Болезнь, как ни странно, придавала ему решительности. Побольше бы таких болезней, да пораньше…

Он лежал в палате сперва один, ему кололи жаропонижающее, вскоре стало легче, на второй день к нему из соседней палаты пришел знакомиться солдатик-срочник из Киева, рассказавший за один час всю свою жизнь, любовь, описавший доармейские подпольные занятия карате, и, озадачивший провинциальным эвфемизмом «концерт» вместо слов «альбом» или «диск»:

– Ты слышал концерт Пинк Флойд «Другая часть луны»? Как тебе концерт Куин «Ночная опера»? Концерт AC/DC «Черная дорога в ад»?

Приходили и появлялись новые медсестры – одна краше другой (Владу все девушки постарше и поопытней казались роковыми красотками), к нему в палату положили пожилого мужчину, представившегося «дядей Володей», употреблявшего глагол «броиться» (он говорил не «я побреюсь», а «я поброюсь»); ещё он познакомился с одним вежливым парнем – бывшим зеком, вступившимся когда-то за друга и севшим за превышение самообороны. Он также сблизился и с другими, бывшими в больнице, солдатиками, с которыми они ходили ночью нелегально пить чай, для чего днем незаметно ныкали сахар и черный хлеб, и, что самое интересное – ухитрились даже наладить переписку с некоторыми палатами на женских нечетных этажах, используя в качестве средства связи длинную суровую нитку и ручку, с крепко обвязанной вкруг неё запиской. А свободными как волшебный весенний воздух вечерами, Влад ходил в незанятые пустые палаты и оттуда рассматривал далекое-далекое шоссе на горизонте, по которому едва заметной сине-белой точкой проезжал иногда крошечный троллейбус. Едва ли не единственное, что он знал о внешкольной жизни Юли А. – это то, что она живет где-то далеко от центра. И глядя сквозь влажную голубоватую дымку, он представлял себе, как из этого, нереально далекого троллейбуса выходит такая хрупкая и красивая она, а он, вдруг, как бы, случайно встречает её на остановке, идет провожать до дома, замирая, предлагает понести портфель, с трепетом и дрожью душевной его несет, провожает до подъезда огромной белой многоэтажки, где кругом живут сплошь одни, сами не ведающие того, счастливцы, ежедневно лицезреющие её дивный образ, она принимает у него портфель обратно, в самых смелых мечтах возможно даже слегка касается тонкими пальцами его руки, чем заставляет его сердце пульсировать, изнемогать, и скрывается за романтично скрипнувшей темной подъездной дверью… А он, непомнящий себя от счастья, идет домой и в его голове рождаются первые сточки:

– «Каждый день, к остановке, медленно, словно в замедленной съемке, тяжело кряхтя тормозами и веером разбрызгивая воду из-под туго надутых шин, подъезжал рейсовый троллейбус. Гулко хлопали синие железные двери с черными резиновыми фиксаторами и из него выходила невесомая Она. Она в то время значила для меня очень и очень много» …

Не следует думать, будто Влад был совсем конченным идеалистом и осознанно предпочитал иллюзорное бытие, окружавшему его материальному миру. Хоть он уже и понимал, что любая реальность, как правило, в той или иной мере, субъективна, ибо напрямую связана с восприятием, его мечтательность сочеталась в нем со склонностью к некоторому, возможно даже, гусарству. Так, например, в параллель своим мечтаниям, он, правда, больше из спортивного интереса, но, всё-таки, принял участие в коллективной мужской вылазке на женский этаж. Это было весело. Как уже говорилось, благодаря чуткому руководству старших товарищей, их палата состояла в дипломатических отношениях с рядом женских, от одной их которых пришло как-то под вечер, написанное синей ручкой, волнующее и бесстыдное:

«Мы встречи с вами ждем тоскуя,

Его наденьте на кончик …»

И прицепленное к ручке резиновое изделие номер четыре, с подтверждающим проверку электроникой, штампом. Отказаться от столь откровенного приглашения в такой ситуации означало потерять мужское лицо. На коллективном совете, всеми, кроме ветеранов труда, открытым голосованием было принято решение, данный вызов принять, дабы, как говориться, не уронить марку … Чего тогда хвост-то распускали? «Мужи ли вы?» – укорил бы их Шиллер, которого они не читали. При этом существовал риск, причем несомненный – если бы их поймали, то выгнали бы из больницы со скандалом за аморальное поведение, с соответствующей характеристикой по месту работы или учебы. Дядя Володя и другой пожилой мужчина с пневмонией отказались, а бывший интеллигентный зек, ещё один солдатик-срочник из ГСВГ, армянский футболист, приехавший по лимиту в Москву учиться на кондитера, и Влад стали кидать жребий – кто первый пойдет похищать ключи от черного хода у уснувшей на боевом посту пожилой вахтерши, а потом на разведку в район предполагаемой высадки. Они пытали удачу сначала на спичках – кто вытащит короткую, потом на швабре, перехватывая её вертикально – чья рука окажется последней. За ключами выпало идти Владу, и он успешно их раздобыл (что не составило особого труда, поскольку спала пенсионерка, как праведница). Получив искомое, они проследовали к двери, отперли её и, стараясь не шуметь, по темной лестнице спустились на два этажа вниз, где, опять-таки, на их счастье, оказалось не заперто. Дальше настал черед идти недавно откинувшемуся парню. Он, с сосредоточенным лицом, прошел по женскому коридору, увидел, что тамошняя вахтерша также благополучно дрыхнет и махнул им оттуда рукой. Остальные последовали за ним. Хорошо, у них хватило ума ещё на лестнице прикинуть, на какую приблизительно палату им надо ориентироваться. А то ходили бы, стучались среди ночи: «Вы нам писали?» …

Но, оказалось, что женщины в той самой, вожделенной палате, уже давно смотрели седьмой сон. Ими вся эта переписка воспринималась, как, не более чем невинный девичий флирт, к которому, они, вообще, по самой природе своей, имеют известную склонность (понятно, Влад мог этого не знать – но остальные?!). Когда компактная группа, настроенных вполне серьезно, полуодетых мужиков в майках и трениках, возникла среди ночи в их палате, поднялся переполох – наверняка последовали бы так обожаемые девушками визги-писки, но у них вовремя хватило ума сообразить, что кричать не надо, так как, в случае чего, у администрации к ним тоже возникнут вопросы.  Дальше хозяйки салона попытались рассмотреть гостей, что в тех условиях было затруднительно, поскольку свет в целях маскировки не включался.

Придя в себя, дамы вполголоса принялись между собой обсуждать:

– Светк, ну ты видала?..

– А я те, Лидка, говорила!

– Че ты мне говорила?

– Че могут реально прийти! А ты только ржала!..

– Сама ты ржала! И записки им писала!..

– Давай теперь расхлебывай! Ты всё заварила!

– Ну че, ты пойдешь с ними?

– Да не знаю я, че ты пристала! Поглядим…

– Да я уж и гляжу…

Горькая правда, однако, заключалась в том, что никто отчетливо не видел ничьих лиц, и вся светская беседа происходила вслепую, на уровне эмпатии, с психологическими пристройками исключительно по голосам. Мужчины озвучили свои далеко идущие планы перейти с ними наверх, в пустующие палаты на их этаже, дабы придать атмосфере вечера необходимый энергический импульс.

Всё это, однако, ни во что и не вылилось, они бессмысленно простояли в их палате ещё с полчаса, разговаривая, не пойми о чем, и так, толком, друг друга и не рассмотрев. Наконец, когда стало окончательно ясно, что женщины остерегаются то ли подпортить свою кристально чистую репутацию, то ли создать о себе превратное мнение – а, скорее всего, им просто было лень, соблюдая конспирацию, тащиться куда-то наверх, ради довольно неопределённых (или наоборот, слишком определённых – кто на что рассчитывал – перспектив), мужики решили сваливать. Не сидеть же тут, трепать языком, всю ночь? Тоже ведь, не очень понятно, зачем…

В конце концов, все разошлись по палатам, ухитрившись так и не потревожить мирный сон пожилых стражниц.

Наутро, в мужском коллективе вспоминали ночные похождения, вовсю подкалывали друг друга и веселились, особенно, когда получили, как ни в чем не бывало, записку с нижнего этажа:

– «Спасибо за незабываемый вечер! Не хотите ли сегодня повторить?»

Дамы были в своем дивном репертуаре. Мужики же, посовещавшись, решили, что дураков больше нет. Хоть тут гормоны их не перемкнули.

Влад, который не очень ясно представлял себе, чего ради им всем надо из кожи лезть, чтобы, следуя разработанному коварному плану, зазвать тех сластолюбивых дев наверх, был, тем не менее, в прошедших событиях почти всё время на острие. Почему? Волнующе-интересно – раз; не хотел показать себя трусом – два; ну, и какой-то во всем этом ему чудился здоровый авантюризм, а сами они – компания благородных искателей приключений… Словом, оказалось, что Влад не совсем уж клинически зациклен на своей Прекрасной Даме. Оказалось, что возможны и отклонения при случае – и без последующих нравственных терзаний.

Раскольников, наверное, его бы осудил.

А вот, Долохов?..

Когда он выписался из больницы и приехал домой, его официальное освобождение от выпускных экзаменов находилось в стадии оформления и кочевало по казенным столам с зеленым сукном в кабинетах РОНО.

Саша Кивинов встретил его на Арбате и откровенно позавидовал:

– Везет же!..

Сказано было с приятельской интонацией, дабы косвенным образом поставить Владу на вид его невероятную удачливость – «в то время, как мы тут костьми ложились» … Экзамены были уже позади, ребята рассказывали, как они проходили, что никто ни к кому не придирался, каждый получал то, на что примерно и рассчитывал – в общем, всех всё устраивало. Приближалась яростная и судьбоносная полоса вступительных, после которых уже должно было стать окончательно ясно, кто вступает в долгожданную университетскую жизнь, кому предстоит бегать в поисках работы (в лексиконе, пока ещё школьников, появилось новое слово), а кому – по осени, да под знамена. В те самые – полные неизъяснимого очарования, дискотеки на плацу под барабан…

Саша Кивинов, например, точно знал, что уже почти принят в школу-студию при театре МХАТ. Он имел беседу с набиравшим курс худруком – знаменитым артистом, игравшим Ленина в постановке «Так победим!», и тот ему твердо обещал. Длинноногая сероглазая блондинка Аня Громова также уже была зачислена во ВГИК, сразу на второй курс, к залюбленному властью до неприличия, киноклассику – старинному другу её отца. Остальные – кто куда, по интересам. Несколько человек традиционно отнесли документы в МГИМО, среди них – Юра Носенко, но много поступало и на международную журналистику. Основной творческий костяк обоих классов ломанулся как раз туда – Тонкой, Штрох и примкнувший к ним Полянин. Юля А., предсказуемо направилась на химфак МГУ. Один Влад, так до конца и не определился. Вроде бы, хотел на исторический, но он сам понимал, что почти невосполнимо потерял темп, сначала с этой мечтательной весной, будь она неладна, потом с двусторонним воспалением.  И ему самому, как и всем вокруг, постепенно становилось очевидно, что наверстать упущенное теперь будет крайне сложно, в связи с чем напрямую вставал вопрос – а может, и не надо дергаться, и в этом году не наносить лишний удар по самолюбию?..

Но перед всеми этими фатальными хлопотами и пертурбациями предстояло событие, ради которого Влад, быть может, и ходил в школу эти года. Будет Выпускной. Тот самый, единственный, неповторимый, волнующий, столько раз воспетый писателями, поэтами, режиссерами и, чтимыми им свято, шестидесятниками из поколения его родителей – в первую очередь. И на нем он, наконец, сможет исполнить мечту всей своей жизни – пригласить её на медленный танец. Так что, теперь Владу оставалось лишь ждать эпохального действа, а после? Кто знает. Как там у Шекспира? «Дальше – тишина» …

Он продолжал по инерции встречаться у школы с одноклассниками, ездить в РОНО, улаживать формальности с аттестатом, здороваться при случае с учителями, вдруг, одномоментно, на глазах, сдавшими в росте, превратившимися в обыкновенных тёть и дядь, в меру затюканных, заурядных прохожих, коим на улице – несть числа. А ведь раньше они были – небожители, властители дум, вечно что-то решавшие срочное, важное, недоступное простым смертным за дверями таинственной всесильной учительской и временами от них многое могло зависеть, чуть ли не судьбы людские … Влад замечал перемены, но, по-прежнему, существовал немного вне потока. Ему за всем чудилась какая-то нереальность происходящего. Будто это всё как бы не с ним, а на самом деле, он зритель в пустом зале, забредший случайно на утренний сеанс и смотрящий теперь в одиночестве какое-то кино – иногда захватывающее, где-то веселое, местами грустное, а подчас трогательное …

…В душный июньский вечер выпускного эта нереальность обрушилась сразу, начиная с внезапно и нервно сгустившихся сумерек. Школа стояла будто вымершая изнутри, полая, как пустой пенал, и в ней никого не было, кроме выпускников, их родителей и педагогов. Подобного состава за всю историю, учениками (теперь уже бывшими) не наблюдалось никогда. В сквер ходили курить совершенно открыто, не боясь, да никто и не обращал на это внимания. Все ребята, за исключением Влада, были в специально пошитых костюмах-тройках, что, с его точки зрения, выглядело странно и отдавало каким-то провинциальным маскарадом, но, что поделаешь – видно, таковы были традиции, о которых ему в свое время не рассказали. Он-то, как раз, в кой-то веки, из-за этого не комплексовал, ибо мысль его лихорадочно работала в ином направлении.

Сначала была торжественная часть, на которой что-то довольно путанно говорили, что-то вручали, смахивая украдкой набежавшую слезу, кому-то сумбурно хлопали и искренне желали. Присутствующие много и несколько скованно смеялись, будто в ожидании чего-то, что вот-вот случится и всех наконец освободит. Во время перерыва Влад успел пройтись в одиночестве последний раз по гулким темным этажам, норовя лишний раз притронуться к шероховатым стенам и гладким, впитавшим память многих тысяч прикосновений, подоконникам – всё так же, пробуя действительность наощупь, словно проверяя плотность стыков школьной материи, убеждаясь в самом её существовании. Когда он спустился обратно, перед тем как зайти в физкультурный зал, где происходило действо, мудрая классная руководительница Татьяна Александровна захотела сфотографироваться – и почему-то именно с ним и с Юлей А. Она попросила, а Петя Тонкой щелкнул их троих на полароид. Как она догадалась, зачем ей это было нужно? Или это было очередное странное звено в цепи непостижимых случайностей?..

Но тот снимок она вручила именно ему:

– Держи, Владик, это тебе на память. Не забывай нас…

Потом, во второй части вечера, ученики и, в большей степени, ученицы, младшего, девятого класса показывали выпускников. Они, оказывается, уже давно за ними ходили, пристраивались и исподволь наблюдали – странно, Влад слежку за собой не замечал (и не только он – никто, оказывается, не срубил наружку). Передразнивали Штроха, смешно показали Юру Носенко, его прыгающую походку, с двумя сумками, перекинутыми крест-накрест, через плечи. Потом вышла высокая девочка и стала читать нечто собственносочиненное, философское, среднее между монологом Чацкого и Гамлета, периодически задумчиво откидывая изящным жестом волосы со лба – она изображала Влада. Всем понравилось, говорили, что очень похоже, а Владу показалось – немного ни о чем.

После этого отделения тоже много хлопали, и, пока, дежурившие по обслуге девятиклассники ставили столы, Шульц, Нуська и Влад вышли курить на темный сквер. Шелестели вечерним теплом свежие листья, сумерки были осязаемо плотными, в них таинственно светились красно-оранжевые огоньки сигарет.

– Что у тебя с колледжем? – спросил Нуську Шульц.

– Через неделю начнется канитель. Вступительные, – ответил Юра, крепко затягиваясь.

– А у тебя уже всё ясно? – уточнил Влад у Шульца.

Шульц также основательно вдохнул дым – глубокие продолжительные затяжки считались признаком мужской зрелости:

–  Знаю, некрасиво хвастаться, но единственное, что мне сказал мастер, когда я ему прочел Есенина: «Саша, об одном тебя прошу – никуда не больше не иди! Только ко мне!» …

– Молодчина. Поздравляю! – сказал Влад.

– А у тебя что?

– Толком не ясно. Скорее всего, на следующий год.

– А армия?

– Может, до той поры придумаю что-то …

– Думай быстрей, а то загремишь! Ладно, я пойду, не прощаемся…

Шульц двинулся к расположившейся на скамейке неподалеку компании Полянина, Штроха и Тонкого.

Влад проводил его взглядом, наконец решился и обратился к Нуське:

– У меня к тебе просьба…

Юра, будучи изначально отзывчивым парнем, сразу что-то почувствовал в интонации Влада и оживился:

– Что?

– Помнишь, ты меня спрашивал…

– Ну?

– Кто мне нравится в классе?..

– Помню. Ты всё чего-то темнишь, заливаешь, что, типа, никто…

– Так вот, понимаешь…

– Юлька?

– Ты откуда знаешь?!

– Ха! Я такие вещи чую! Всегда!..

– Как?

– Не ты один такой умный. Другие тоже за людьми наблюдают.

– В общем, поможешь?

– А что?

– Понимаешь, я хочу пригласить её на медленный танец, я уже с ребятами договорился, под какую песню, но мне надо, когда я к ней подойду, чтобы ты пригласил ту, с кем она будет рядом!

Нуська только поразился:

– Можно узнать – зачем?

– Одному неудобно…

– Почему?

– Стесняюсь…

– Ну ты даешь… – он непритворно изумился. –  Конечно приглашу – какие проблемы?!.

– Тогда пошли!

– Что, прямо сейчас?

– А когда?

– Дискач ещё не начался!

– Блин, точно… – Влад выдохнул и провел рукой по повлажневшему лбу.

– Ты это, давай… Расслабься! Пошли, вон, с пацанами шампусика накатим!

– Зачем?

– Тебе сейчас нужно!

– Точно?

– Зуб даю! – Юра изнутри щелкнул себя по переднему клыку. – Увидишь! Спокуха, мужик, мы всё обделаем!

Они пошли к ребятам и выпили желтоватого шипучего напитка из прозрачных пластиковых стаканчиков, уже чуть заляпанных пальцами предыдущими участниками. Влад заметно оживился, в движениях появилась восхитительная легкость, а во рту стало приятно покалывать.

Дальнейшее стало окончательно нереальным, ввиду темноты спортзала, едва ли не впервые в жизни употребленного Владом алкоголя, и его волнения, временами переходившего в отчетливую неспособность провести грань между явью и собственным иллюзорным миром…

… Он предварительно согласовал с друзьями-девятиклассниками – в нужный момент из-за колонок ему дали отмашку. Вдвоем с Юрой Носенко, они синхронно подошли к Юле А. и, сидевшей с ней рядом, симпатичной, хоть и несколько носатенькой, однокласснице Кире. По счастливому совпадению, она как раз нравилась Нуське, так что, ему ни в коей мере не пришлось себя насиловать, наоборот, для него всё сложилось удачно …

… Разумеется, это была «Still Loving You». Разве мог Влад попросить что-то ещё? Юля А. согласно кивнула, мило улыбнулась и легко поднялась с места. Едва зазвучали первые звуки медленного арпеджио на гитаре, и Влад положил ладони ей на талию, почти чувствуя кончиками пальцев сквозь тонкую ткань блузки её теплую кожу, едва они двинулись в полутемном зале в ритм постепенно нараставшему темпу – Влад уже куда-то улетал, теряясь в своих ощущениях, нахлынувших чересчур интенсивно и сразу – непривычно малое расстояние между ними, что уже одно ударяло в мозг посильнее любого шампанского, запах её волос и ещё нечто непередаваемое, что возникает между молодыми людьми, если они вместе впервые в жизни кружат медленный танец. Одно накладывалось на другое, особенно мощно поддерживал лирический вокал Клауса, переливались цветные огоньки на аппаратуре, вдруг ставшие ужасно маленькими и далекими, как тогда, на берегу Оки, песня развивалась драматически, по нарастающей, и чувства, уже помимо Влада, рвались куда-то вверх, над залом, школой, сквером, всем Арбатом, туда, ещё выше, над ночной, такой родной и любимой Москвой, где уже не было никаких ограждений и запретов, всё было возможно, и он сам наконец мог понять и исполнить свое столь очевидное для себя в тот момент предназначение – соединиться с ней, быть вместе и открыть какие-то невероятные, неземные тайны – все то, ради чего он родился, рос, что-то узнавал, что-то находил, с кем-то дрался, что-то вдруг понимал – всё это было здесь, здесь и сейчас, ради этого, одного единственного настоящего и истинного момента, вместившего всё, что было в его жизни до сих пор.

– «Still loving you, I need you love…»

Звуки утихли, остановились, все предметы, вымышленные и настоящие, замерли, приняли привычный вид, свойственную для них форму, свет, как в кино, резко набрался, стал ярче и тени в нем окончательно исчезли.

– Спасибо, – сказала Юля А. и ещё раз улыбнулась.

– Спасибо тебе, – ответил Влад, молча поклонился, повернулся и пошел к ребятам пить шампанское – как оказалось, оно сейчас действительно было нужно …

И пока они догуливали выпускной, пили, что успели купить, и то, что принесли с собой, катались на корабле, кричали, кому-то радостно и воодушевленно махали, и им тоже, с набережных и встречных кораблей, вовсю размахивали и кричали в ответ – всё это время, в нагрудном кармане его рубашки лежал небольшой квадрат моментального полароидного снимка – темный, странно-зовущий фон неосвещенного школьного коридора, мудрая учительница, загадочно улыбающаяся, хрупко красивая Юля, и, рядом с ними, счастливый он – улыбающийся и в белом свитере.

… Осенью, когда его забирали, эта фотография стояла на столе, и, после шумной ночи проводов, перед уходом из дома в военкомат, он бросил последний взгляд на неё, непривычно и одиноко и очутившуюся тогда, посреди помятой скатерти, блюдец с окурками, пустых стаканов, недопитых бутылок и потушенных, недогоревших свечей.

16.

Горизонт на юге днем часто бывал пыльным, особенно, когда задувал «афганец». Но к вечеру всё утихало и небо становилось ясным. А рассвет порой бывал удивительно красив. Огромный красный диск медленно двигался на фоне сопок – белых или бесснежных. Казалось бы, самое время подумать о вечном, но, Владу, как назло, в такие моменты лезли в голову самые прозаические мысли, о том, когда, уже, наконец, будет смена, или, не кинут ли его, как в прошлый раз, с маслом на завтрак.

В то утро, когда поступил приказ о выдвижении, всё было иначе. На фоне восходившего бардового солнца, с рассвета, над взлеткой, растревоженной рокочущей стаей кружили борты. И легкие «коровы» Ми-8, и, по полной заряженные НУРСами, устрашающе пятнистые, «крокодилы» Ми-24, с продвинуто убирающимися внутрь фюзеляжа, стойками шасси. Они ровно, или, покачиваясь, поднимались со взлетки, разворачивались, брали нужный курс («крокодилы» ещё грозно опускали нос книзу) и красиво уходили на юго-восток, на фоне неторопливо поднимавшегося гранатового шара.

Новоиспеченная рота как раз бежала мимо, к месту погрузки на броню, и все солдаты с надеждой смотрели на грациозные и могучие машины, которые будут сопровождать их на ту сторону.

Колонне надлежало покинуть расположение отряда, перейти госграницу и выдвинуться на Рустак. Помимо старослужащего Васи, на броне с Владом ещё ехали Леха Даниленко и Андрюха Дубин из Старого Оскола – их всех, в этот раз, вполне официально приписали к, специально сформированной по этому случаю, сводной роте сопровождения. И свежий утренний ветерок обдувая их, казалось, подбадривал и сулил удачу.

Влад с удивлением для себя заметил, что, поскольку он шел на ту сторону аж целый второй раз, в его интонациях, когда он подсказывал что-то друзьям, стали проявляться строгие нотки бывалого воина-интернационалиста:

– Застегни пуговицу, пыль от дороги столбом стоит, потом отскребать замучаешься, – авторитетно присоветовал он Андрею.

Андрюха усмехнулся, но пуговицу застегнул.

– Не садись так близко к краю, на кочке улететь можешь, – сказал он Лехе.

Тот только буркнул:

– Сам разберусь… Че, крутой?

Когда пересекли границу, то есть, мост через Пяндж, все синхронно поднапряглись, Вася так вообще замкнулся.

Маршрут в этот раз был иным, так что, после моста стали забирать направо, часа два проехали по равнине, прежде чем подобрались к горам. На подъеме движки стали напрягаясь, оглушающе и надсадно реветь, но колонна упрямо ползла, замедляясь и растягиваясь по серпантину длинной извилистой змеей. Сожженная и разбитая техника по обочинам попадалась всё чаще, а это, хочешь не хочешь, навевало невеселые мысли.

Но, уж совсем не до смеха стало, когда из зеленки ближайшей сопки вдруг застучали отрывистые хлопки, полетело дерганное эхо, засверкали колючие вспышки, а в воздухе повсюду что-то засвистело и запело, пронизая его насквозь. По склонам вовсю заплясали резвые пыльные столбики и тугим дробным стуком что-то, как комьями, заколотило по броне. Колонна сперва остановилась, но буквально на две-три минуты. Пока все крутили головами, пытаясь на ходу максимально быстро спрыгнуть и найти укрытие, на обочину дороги почти синхронно выехали два грузовика с ЗУшками в кузовах, и, вместе, как следует, прошлись плотными очередями из спаренных стволов по местам вспышек – духи неудачно выбрали место для позиции. Там вроде успокоились. Пока.

Когда они снова двинулись и ехали дальше, разгоряченный Влад, с ещё подрагивающими руками, всё подыскивал напряженно внутри себя нужные слова для формулировки ощущений. Остановился на «это было крайне неприятно, если не сказать – страшно». Именно это он почувствовал, когда впервые понял, что там в горах сидят реальные взрослые люди, которые безо всяких шуток, абсолютно серьезно настроены их, таких всех замечательных, классных, полных надежд и планов, молодых парней, взять, да убить. Застрелить, подорвать на мине, перерезать горло – мало ли у них способов!.. Об этом было невозможно думать без инстинктивного омерзения, почти на физическом уровне. Прав, что ли, в самом деле, был тот старик-таджик в самолете?.. И какое тут, к черту, геройство, какие идеалы?! Стрелять, без разбору, во всё, что движется – вот он, единственный возможный выход, который только и остается, чтобы ты и твои друзья могли выжить, и, куда-то, куда приказано суровыми дядями при больших погонах в Кабуле, приехать. И постараться обойтись без сантиментов, потому что тут – либо ты, либо тебя – чистый вопрос скорости. Мрачные мужики в чалмах и с бородами, которые засели по заросшему склону, сейчас точно не шутили, когда по ним лупили из стрелкового, так что же будет дальше – ведь прошли-то пока всего ничего?..

Влад спросил Васю:

– Как думаешь, проехали?

Тот отмахнулся:

– Они, верняк, только щупали! Не ввязались, суки, отошли. Разведка, скорее всего. Сейчас покумекают там у себя и… ждем новых сообщений!..

И, вправду, в тот день что-то не заладилось. Не успел Влад обсудить с Лехой и Андреем происшедшее, только начали они, постепенно приходя в себя, выражать сожаление о том, что не удалось им самим толком пострелять в ответ, как, с впереди идущего КамАЗа, на их глазах, стал неспешно выползать через брезентовый полог, ритмически, в такт ухабам подрагивать, а в итоге грохнулся с размаху на дорогу, ящик с восьмидесятидвухмиллиметровыми минами для миномета. Оказавшись слабо закрепленным внутри, он, видно, расшатался на ухабах и постепенно сполз к краю. Несмотря на теплый день, у Влада успели похолодеть и кожа снаружи, и всё внутри – им говорили, к таким ящикам подходить ни в коем случае нельзя.

Он успел представить, как сейчас этот ящик рванет – так, мало того, что их экипаж однозначно отъездится, ещё и несколько соседних, так и вообще – всё, конец всему, поскольку это уже будет не «ленточка», а разорванная огромной воронкой дорога с раскиданными веером трупами и клубами пыли над ней…

Их БТР становился, сержант Наумчик передал по шлемофону причину остановки, и им, через привычные нецензурные слова осуждения, сказали оставаться на месте. Впереди идущий грузовик проехал ещё метров тридцать, свернул за поворот, но там, кажется, тоже замер.

– Саперов, что ли ждать? – спросил Вася Наумчика.

Тот кивнул.

– А ну их всех на… – огляделся Вася. –  Слезай, пошли. Духи тут быстрей нарисуются, чем они …

Они спрыгнули на песчаную дорогу. Леха и Андрей хотели было идти за ними, но Вася их осадил:

– Куда! Секите оба по секторам на зеленке – прикрываете, если что…

Вдвоем с Владом они направились к ящику. Ноги у Влада в одну секунду стали тяжелыми и неповоротливыми, ступни почему-то начали приклеиваться к земле, и он ещё удивился – каким, оказывается, длинным может быть расстояние в пять метров… Сердце, конечно, тоже выпрыгивало и тяжело трепыхалось.

Как им объяснял при погрузке прапорщик на складе АТВ – по уставу, запрещено подходить к ящику с минами, если он упал с высоты больше, чем в полметра. Если на одной мине взведется и сработает взрыватель, сдетонируют остальные и тогда всему живому в радиусе минимум пятидесяти метров незамедлительно наступит самый натуральный кирдык. А тут он сверзнулся саженей чуть ли не с двух…

… Под непрекращающийся стук в ушах, воздух резко потерял свою плотность, как и само пространство, сузившееся до размеров вытянутой руки. Ящик неотвратимо приближался к ним, пока не заполонил собою весь белый свет. Обыкновенный зеленый деревянный армейский ящик, с сильно потертыми боковыми стенками, ручками, вделанными в борты и перекидной железной скобой на петле. Почему-то вспомнились такие же ржавые петли на старых замках где-то на деревенских домиках и на чердачной двери в школе. Господи, как же давно это было – дача, школа … Сердце совсем заколотилось. Мама, прости … Они с двух сторон взялись за занозистые ручки и подняли тяжелый ящик. Влад хотел спросить, куда нести, но обнаружил, что у него пересохло в горле. Потому он лишь вопросительно кивнул Васе, а тот так же молча кивнул ему на обочину подальше. Они осторожно отнесли его как можно ближе к обрыву, с благоговейной аккуратностью истовых музейных сотрудников, опустили ящик на пыльную землю и оставили там. Синхронно развернулись и на деревянных ногах пошли обратно к своему БТРу.

– Молодцы, мужики, – негромко сказал Наумчик и принялся докладывать в шлемофон. – Я – ноль двадцать шестой, груз убрали с дороги, можем продолжать движение?..

Леха и Андрюха молча по очереди легонько стукнули Влада кулаком в плечо, когда он сел. Через минуту, когда колонна двинулась, ящик скрылся за поворотом, а мимо них по обочине, в противоходе движению, пронесся угоревший уазик с саперами и овчаркой, лишь только тогда Влад почувствовал, что, вроде, ещё дышит. И воздух входит, и выходит. И проникает в легкие, и разгоняет кровь. И, вообще, жизнь идет кругом. И солнце даже, где-то там высоко вверху, но светит. Хоть и в этой трижды проклятой стране, но, всё равно, светит им, они еще живы, а значит – надо жить. Жить! Господи, как же это, оказывается, замечательно и прекрасно…

Леха Даниленко, сам, кажется, толком ещё не отошел, но подколоть, в силу неуемного характера, не замедлил:

– Мне кажется, друг мой, или ты чего-то взбледнул? – окликнул он с усмешкой, несколько, правда, нервной.

Влад обернулся и посмотрел на него.

– Ладно, че ты, не психуй… – успокоил Леха.

Но продолжал лихорадочно болтать, чтобы как-то разрядить ситуацию:

– Ты молоток! Я – ну его на хрен, звездец-звездец, уже втопить хотел на фиг отсюда! Совсем мало проехали, а я уж как-то под…

Он донес мысль, что подустал.

– Фигня, Леха, – подбодрил его Андрей. – Смотри на Влада – хоть бледный, но живой. Ничего, братан, на гражданку вернемся – будет что мужикам рассказать!..

– А то и телкам! – поддержал Леха.

– Телкам про это неинтересно… – возразил Андрей.

– Сплюньте! – прервал их Василий, который был, как на ходу выяснялось, буквально сдвинут на всевозможных суевериях. – Не добрались пока, а нам ещё оттуда обратно здесь же звездовать… Мы ж тут, как мишени, в этом ущелье, блин, отсвечиваем всю дорогу!..

А колонна, меж тем, двигалась вперед и иначе быть не могло, потому что выполняла приказ.

Они шли дальше и пока всё обходилось без жертв. Сердце у Влада стало понемногу успокаиваться, потом его вовсе отпустило, и он уже начинал смотреть на дорогу и горы опытным ветеранским взглядом – проницательно, с типично афганским легким прищуром, видящим любые духовские уловки насквозь.

Уазик с саперами скоро проехал обратно – они, кажется, осмотрели и подобрали ящик. Потом всё так же медленно ехали ещё часов пять; духи два раза начинали обстрел из ручных пулеметов и так же внезапно отходили, не дожидаясь, пока их обнаружат. Периодически вся колонна вставала, и саперы выдвигались на инженерную разведку. Тогда бойцы слезали и закуривали, держась как можно ближе к машинам, пока офицеры поставленными командирскими голосами не приказывали занять места и приготовиться к движению. Сам дальнейший марш прошел на удивление мирно.

Уже под вечер добрались до точки, расположенной у массивного предгорья к западу, в нескольких километрах от большого кишлака, примостившегося рядом со входом в ущелье, у речки Рустак. Заехав в периметр, солдаты радостно спрыгивали с БТРов, грузовиков и БМП на землю, разминали руки, ноги и всё, что у них ещё могло затечь за эту многочасовую дорогу по острым и пыльным ухабам, которые, в любой момент могли стать не только выматывающе-жесткими, но и последними в их жизни.

… Вечером Влад сидел с пацанами в палатке на койке и вскрывал штык-ножом банку колбасного фарша, доставшуюся им по блату, от Андрюхиного земляка, служившего здесь, на точке, и получившего посылку, которую, собственно, они же и доставили. При взгляде на фарш, у всех уже текли слюнки.

Подошел лобастый белобрысый Наумчик, пытливо глянул на жестянку и обратился к Владу:

– Поделитесь?.. Как, Москва, в себя-то пришел?

– Сколько уже можно? – дернулся Влад. – Каждый подходит и спрашивает!..

– Ты не особо-то не припухай, ага! Завтра обратно пойдем, чует мое сердце, повеселитесь. Ты ещё тот ящик вспомнишь, как детсадовские каникулы!..

Влад разделил фарш по кругу на равные части, и они стали его есть, откусывая прямо с ножа или накладывая им в железные кружки, в которых же потом и заваривали себе на печке-буржуйке свежий чай – благо, имелась заварка из той же посылки.

– Нет, мужики, – сказал довольным голосом Андрей, – если дальше всё так, как сегодня будет, то лично я ничего против сопровождения колонн не имею…

– Ага, а кто с брони со всей дури слетел, когда стрелять начали? – спросил его Леха.

– Че мне, было там дальше сидеть? Ты тоже быстро сиганул!

Они посмеялись, Леха продолжал:

– Нет, ну самый прикол начался, когда Влад и Васей к тому ящику ломанулись! Я сижу, душа уже хрен знает где, думаю – мама дорогая, возьми меня обратно, на фига я сюда поперся! Он же долбануть мог в любой момент!..

– Проехали и хоп с ним! – сказал Влад. – Следить только надо, чтобы ещё у нас крепили в следующий раз получше, а то глупо будет – сами же и себе и устроим братский тихий час, с коллективным местом отдыха. Вечная наша память – она духам только в радость …

– Слышь, Владик, ты, я смотрю, по-другому, разговаривать стал… – заметил вдруг Андрей.

– В смысле?

– Как остальные мужики. А то помню, в первые дни на учебном мы с тебя прикалывались – ты, как ненормальный, со всеми: «извините», «вы не могли бы», «мне очень неудобно» … – Андрей изобразил интонации Влада.

– Я так говорил?.. Что, правда? – спросил Влад у Лехи.

– Ну, не совсем … – ответил Леха. – Но, вообще, что-то похожее было …

После таких слов, Владу, у которого до сих пор, где-то глубоко внутри были неизжитые, намертво вдолбленные ещё в школе, интеллигентские комплексы про то, как «узок их круг и бесконечно далеки они от народа», полегчало, потому что, его теперь, как бы, уже на официальном уровне, признали за своего. Во всяком случае, манеру речи. А Влад, и в армию-то пошел, отчасти, снедаемый навязчивым желанием «опроститься», во след за своим кумиром-графом. И в народ он уже, считай, пришел. В самую, что ни на есть, гущу. «В живую боль, в живую негу, в вихрь огорчений и забав» – так помнится, он читал на школьном конкурсе и всё мечтал, когда же это всё, наконец, придет? Пришло. И такое всё живое. Аж донельзя…

– Вернемся – я пацанам с путяги письмо напишу! – задал новую тему Андрей.

– Как ты духов мочил? – спросил Леха. – Только не забудь приписать, с какой скоростью ты с брони сдристнул!

– Иди ты! Я огневую позицию занимал! Пока ты где-то рядом ныкался и не мог с перепугу автомат с предохранителя снять… Ты-то сам кому напишешь?

Леха ответил, внешне вполне равнодушно:

– А у меня малая уж полгода, замуж вышла… Как узнал, помнится, что-то обломился совсем, головой поник, чуть не поехал…

– Что, правда?

– В натуре, всякие были мысли … Помнишь? – спросил Леха у Влада, как бы сам себе удивляясь.

– Стрелялся, что ли? – спросил Андрей.

Леха промолчал, а Влад успокоил:

– Думаю, это был просто всплеск…

– Какой?

– Эмоциональный. В пространство. Хреново тебе было, ты и психанул. Ты не имел это, точнее, не это имел ввиду. Больше экспрессивный жест…

– Не утрируй, друг мой!.. – иронически отозвался Леха. – Хотя, может, ты и…

– А ты кому будешь писать?.. – спросил Андрей Влада.

– Хорош лясы точить, мужики! – оборвал их подошедший Вася. – Смена на караул готова? Пошли.

– Я бы, может, и написал, да только – зачем? – успел пробормотать Влад.

– Не парь себе и людям мозги… – проникновенно посоветовал ему Вася.

… Вернувшись из караула, отбившись, и, сразу провалившись на оставшиеся перед рассветом два часа в свободное падение, Влад видел тот самый, темный школьный коридор, в самом конце которого, что-то белело, ласково светилось и манило к себе. Что-то родное, в то же время, неуловимое и таинственное. Чья-то странно знакомая фигура. Возможно, это была Юля А. – Влад хотел разглядеть лицо, но не смог.

Только помнил, проснувшись, что было красиво…

Восход выдался каким-то скомканным и настораживающим. Не было величавого пантеистического гимна. Диск вылез незаметно, словно разведгруппа из секрета – маскируясь, тихо, и бочком, бочком. Только что была полутьма – глядь, внезапно уже светло и припекать так основательно начинает…

После скорого развода проверили в который раз снаряжение, груз, патроны, гранаты, рации и движки, хотя, бедолаги-водилы, и так с ними промудрили всю ночь. А с концом инструктажа, дождавшись команды, запрыгнув на броню и поправив автомат, Леха оптимистично крикнул сквозь шум мотора в сторону гор:

– Держитесь, суки!

– Вот они сейчас прям обделались! – съязвил Вася.

– Вломим им сегодня, если что! – бодренько отозвался тот.

Как и в прошлый раз, перед входом в ущелье над ними терапевтично покружили борты. Влад понял, что в размашистом равномерном рокотании их лопастей он находил что-то успокаивающее. Возникало ощущение защищенного верха, прикрытого неба. Лучше, чем вслушиваться в надсадный, с оттенком обреченности, иногда даже бессилия, рев моторов на фоне узких ущелий и мрачного угрожающего безмолвия гор…

… На первую мину напоролись, отъехав километров десять от точки. На очередном повороте в голове колонны резко грохнуло, было видно, как там густо задымило и машины встали. С соседнего склона опять, как по команде, немедленно засверкали вспышки, потянулись, днем непривычно светлые, прерывистые нитки трассеров, судорожно заметалось, отскакивая от стен ущелья, испуганное эхо. Кругом засвистело, защелкало и задробило горохом по броне. Запылились вздыбленные выстрелами дорога и склоны. В этом месте серпантина, со стороны обрыва, вдоль полотна были уложены бетонные блоки ограждения, оставшиеся, наверное, ещё со строительства дороги. Бруски эти, сами частично уже попадали в обрыв, но, кое-где за ними ещё можно было укрыться. Вася успел махнуть рукой в их сторону, хотя ребята и так уже поняли. Они спрыгнули, пристроились, глотая пыль, за блоками, и пересиливая себя, стали осторожно из-за них выглядывать, шорохаясь от свистящих рядом пуль. Духи тоже оказались не дураки – первым делом, простреливали как раз промежутки между этими блоками, не давая высунуть голову. Солнце действовало на их стороне – слепило режуще прямо в глаза. Влад с Лехой лежали за одним блоком, Андрей и Вася – за другим. Отовсюду, через вздыбленную пыль, били раскаленные солнечные лучи; свозь них, как сквозь вату, до Влада фрагментами долетало собственное дыхание – неравномерное, судорожное и тяжелое. Переползать под смертоносное пение пуль тоже было страшно, и, пока Влад продвигался к краю блока, в один момент ему, сквозь оглушающий шум в ушах, даже показалось, будто его зацепило. Тело его, однако, стало каким-то собранно-подвижным и одновременно чрезвычайно чувствительным. Он был способен, как ему казалось, пролезть сквозь любую, самую узкую щель, увернуться, в буквальном смысле, от пули на лету, но также мог и вздрагивать от любого прикосновения. Он, наконец, высунул голову за блок и на мгновение поразился, как много рассеянных по зеленке вспышек разом и поочередно загорается на том склоне – он решил, что стреляла по ним целая рота, а то и больше. Преодолевая страх, он подтянул автомат, и, только, еле высунувшись, почти наугад, дал первую очередь, как над головой раскатисто и жутко что-то заколотило воздух, застрочило кровельным железом и загрохотало. Это экипаж, то есть оператор-наводчик, дал очередь из КПВТ. Вряд ли, он бил наверняка, но прозвучало весомо и ободряюще, во всяком случае, для Влада, хоть он и моментально оглох чуть не наполовину. Приободренный, он сам высунулся, прицелился в этот раз поточнее (хотя, как тут можно было прицельно бить, в этом грохоте, дыме и неразберихе?!) и дал длинную очередь по тому склону. Залез поскорее обратно под спасительное прикрытие бетонного блока, решив, что через минуту снова высунется и выстрелит. Однако, к этому моменту, уже вся колонна стала внятно огрызаться из развернувших свои башни БТРов и БМП. На позициях духов, в свою очередь, стали местами подниматься большие дымные всплески. Тут как раз подоспели два невыразимо родных крокодила Ми-24. Они неторопливо, с удивительным спокойствием пролетели над противоположным склоном, мастерски, на критических углах, развернулись, опустили носы и пошли вперед. Из-под их коротких крыльев вырывалось пламя, а в воздухе, после залпов оставались черные турбулентные полосы от нурсов. Духи сразу заметно присмирели, поток их пуль стал на глазах иссякать, и стрелять по ним стало возможно почти открыто – они сначала отвечали редко, а потом и вовсе перестали. Постреляв для верности еще минут пять, колонна снова была готова начать движение.

– Все живы, никто не ранен? – крикнул Вася, поднимаясь из-за другого блока.

– А хрен его знает, товарищ сержант! – ответил Леха за всех.

Влад уже знал по рассказам, да и сам только что, на своей шкуре понял, что главное в этих условиях – не останавливаться, пытаться всегда, любой ценой максимально быстро двигаться дальше, поскольку, ровно столько, сколько будешь в этих чертовых горах торчать на месте – во столько же раз повышаются твои шансы поселиться здесь навечно, в виде того же эха, или, для эстетствующих, горного орла.

– Считай, опять легко отделались! – прокричал им, ещё неостывшим, Вася, когда они, спустя пять минут, опять катили по извилистой дороге. – Хорошо, что борты вовремя нарисовались!

Они как раз проезжали черную, догоравшую, осевшую на бок БМП, с разорванными траками. Контуженных и раненых пацанов уже сгрузили на другие экипажи, серьезней всех пострадал водитель. Говорили, что он «почти двухсотый», и за ним уже вызван медицинский борт.

Но все были тогда возбуждены сознанием того, что сами остались живы, жадно вдыхали воздух и перебрасывались короткими фразами:

– Врезали сукам!

– Ага, я как увидел, сколько их – шиздец, думаю, здесь и поляжем… Хрен им – сами сдристнули!

– Бортачи свое дело знают!

– Да и мы – ничего!

Ребята хлопали друг друга по плечам, улыбались и внезапно обнаруживали, что редко до той поры, кто бывал им дороже, чем эти запыленные и побледневшие, вдруг ставшие в доску своими, до боли знакомые, родные физиономии, только сейчас начинавшие приходить в себя и розоветь. И что, вместе, минуту назад, они довольно близко заглянули в лицо самой настоящей смерти, и счастливо, пока что, тьфу-тьфу, отделались. И, сколько бы им ещё теперь не осталось, никогда этого не забудут…

Пока они, таким образом постепенно приходили в себя, колонна продолжала движение и через час дошла до окрестностей небольшого кишлака, притулившегося выше по сопке. Кишлак, был очевидно, когда-то основательно обработан, скорее всего, с воздуха, потому как тащить сюда пушки не имело смысла. Если только из дальнобойных откуда-то накрыли, но, тогда опять же – зачем?.. Во всяком случае, часть построек и дувалов была разбита и порушена в пыль и щепки, но некоторые остались стоять. Из нескольких уцелевших домов на окраине поднимался дым от очага, прыгали дети, мелькнули пару раз темные женские фигуры в чадрах, пасся вечный неизбывный ишак в телеге.

Изначально, никто не собирался никого обстреливать, но произошел неприятный инцидент. Едва миновали ближайший к кишлаку поворот, как от полотна дороги, стремглав пронеслись вверх по склону две фигурки, подростки – судя по силуэтам, мальчик и девочка. Кто мог дать гарантию, что они, только что, не заложили там очередной фугас? Иначе, зачем они оттуда так быстро убегали? С другой стороны, вряд ли они бы это стали делать, исходя из простой логики – кишлак ведь находится ровно напротив этого изгиба, а значит, в случае подрыва, подумать могли только на местных жителей, соответственно – почти стопроцентная и моментальная настала бы тому аулу хана. А там, уже, судя по раскуроченным домам, один раз нарвались, и, как-то не верилось, что хотят ещё. Но в этой про́клятой сумасшедшей стране всё может быть… Видно, командир колонны решил не рисковать, обычного танкового трала впереди не было, опять по-быстрому тормознули водил, вызвали многострадальных саперов, те, с миноискателями, походили там, откуда убежали бачи, минут пять – вроде, ничего не нашли и двинулись дальше.

И тут, за следующим поворотом, в редколесье опять мелькнули те же самые фигурки. И опять они убегали по склону, от дороги вверх. Или, если даже не те самые, просто похожие – кому уже была какая разница? Но то, что они всех уже довели до ручки – это однозначно. На идущем впереди БТРе, лейтенант, в, выгоревшей до светло-серого варшавке, вскинул СВД и стал стрелять в их сторону прицельно. Он, почти точно, не хотел их убивать – дети, всё-таки… Судя по тому, как ложились пули, он просто пытался попасть как можно ближе к ним, дабы не повадно им было больше шариться возле дороги, когда и без них у всех нервы пошаливают. Он успел выстрелить раз пять или шесть, прежде чем, сразу несколько автоматов застучали в ответ из кишлака. Бойцы, хоть того и не ожидали, но с ходу повторили, ставший уже привычным, маневр – соскок, переползание к обочине, судорожный торопливый поиск укрытия, палец на крючок, ответный огонь. В этот раз, те, кто стрелял из кишлака, допустили очевидную ошибку – обстреливая колонну не из зеленки, они сразу же дали возможность себя обнаружить, да и ориентиров рядом куча. В общем, не повезло во второй раз тому кишлаку. Сосредоточенным огнем из стрелкового, крупнокалиберных пулеметов, башенных пушек и зениток, колонна минут десять поливала кишлак, который скоро запылал. Для верности потом ещё и борты над ним пару раз прошлись. Когда уже отъезжали, из-за последнего поворота только было видно, как над окончательными развалинами домов и дувалов угрюмо клубился черный дым. А ведь стоял кишлак, наверное, черт знает, сколько лет до этого…  И мог бы стоять.

Настроение у всех было уже не такое боевое. Хоть из наших и не погиб никто, и даже, кажется, никого не зацепило – как-то это было немного тягостно, что ли. Но, до какой тут «тягости» – война идет! И хоть все ясно видели, что в кишлаке были гражданские, и что, всё случилось, в общем, из-за пустяка – кому теперь была какая разница? Они ехали дальше, были пока целы – это единственное, что сейчас было реально, и была в этом своя неумолимая правда. Надо было оставаться в живых. Далеко бы уехала их колонна, если бы все ней поголовно вдруг стали озадачиваться морально-этическим вопросом – «а хорошо ли мы поступили – ведь, там, наверное, погибли люди»?!.

Перед поворотом один боец с матерком даже пустил последнюю очередь в сторону догорающих развалин, но его не поддержали. И Влад ещё раз почувствовал, что, что-то в нем и в ребятах сломалось – была пройдена какая-то грань. Он теперь понимал, почему в этой войне у местных к нам большие претензии, в то время как у самого перед глазами стояла та страшная догоравшая БМП, откуда так явственно несло черным запахом смерти, да и стреляли сегодня по ним, тоже, ох, как немало. Вот и пойди, теперь разбери – кто тут прав?

Виноваты, наверное, те, кто когда-то всё это начал, но их здесь точно нет…

Извилистая дорога всё так же двигалась на них, горы по-прежнему каждым своим камнем источали угрозу. Леха с Андреем, в такт ухабам, обсуждали происшедшее:

– Никого не колышет – предупреждали же, чтобы не тихарились у дороги во время прохода! – говорил Андрей, убеждая, скорее, себя. – Глядишь, дойдет, до них наконец…

Леха кивнул:

– Если там будет, до кого доходить…

– Да ну их! Нашел кого жалеть… Они нас жалеют?

С этим спорить было бессмысленно и Леха промолчал…

Примерно через полчаса Вася вдруг решил прервать затянувшееся молчание:

– Слышь, Влад, а чего у тебя подруги, правда, что ли, нет?

Влад кивнул.

– А почему?

– Не знаю. Не сложилось.

– И че, и не давал никто?..

Влад подумал, что нет смысла сейчас в деталях описывать случайную, весело-разгульную вечеринку после школы, в гостях у приятеля, на которой он, во время просмотра видео в полумраке гостиной, с мелькавшими по стенам цветными тенями от видео, первый раз в жизни поцеловался с девушкой; и всё тогда, вроде, уже развивалось по нарастающей, до того, как случился облом с родителями друга, которые, влекомые безошибочной интуицией кайфоломщиков, вернулись с дачи ровно в тот самый момент …

Но признаваться прилюдно в таких вещах было не принято, поэтому он без энтузиазма откликнулся:

– Нет, почему? Было…

– Много? – не унимался Вася.

– Нет.

– Сколько раз?

– Ну, нормально…

– Сдается мне, звездишь ты всё… Это ж надо, в Москве жить, по Арбату рассекать, где по углам куча телок щемится – и ни с кем, ни разу! Че так?

– У меня всё было, – отстаивал Влад упорно, но без нужного огонька.

– Оно и видно!.. – Вася вдруг улыбнулся. – И не смотри на меня так – это я тебя звездатней своей отвлекаю. А то начнешь на операциях философией или какой ещё другой фигней страдать – считай, пропал пацан, долго не протянет!..

Влад, в который раз подумал, как им повезло с дедком на броне. Вместо матов, унижений и пинков – человеческое отношение. Нет, всё-таки, нельзя всех дедов одной краской. Бывают и среди них отличные ребята…

Гусеницы и колесная техника скрипели и громыхали, наезжая на камни по выдолбленной песчаной дороге, пыль висела сплошной стеной и проникала всюду, солнце светило на полную, завывали, до предела разгоряченные на подъемах движки, тряслись фигурки с автоматами и эсвэдухами на броне – вот какой оказалась война. Ему вспомнилось услышанное когда-то давно, на школьном вечере, трогательно, дрожащим о волнения, голосом, прочитанное девочкой из младших классов, стихотворение: «Война ж отнюдь не фейверк, а просто трудная работа». Школа, девушки, акварели, полутона, актовый зал, стихи, томительное волнение, тонкая ткань блузки, запах её духо́в, выпускной – где всё это? Всё исчезло, растворилось без следа в раскаленном воздухе, как невесомые пылинки с прочитанных и забытых страниц, обещавших когда-то так много всего… Сам он больше не ощущал себя ни Печориным, ни Олениным. Мысли о сгоревшем БМП, разрушенном в прах кишлаке, суетившихся фигурках в редколесье, и всяком таком, он предпочитал отгонять от себя излишне пристальным рассматриванием окрестностей с постоянной готовностью в любую секунду нажать на курок…

И, правда, пропади они все. Достали, ублюдки.

У ребят, тоже, судя по всему, особо не было настроения к общению. Они молчали, трясясь ритмично и синхронно. Всё было уже сказано.

Так проехали ещё километров пятнадцать, потом встали. Место в очередной раз показалось подозрительным, вперед пошла инженерная разведка. Теперь Влад уже хорошо понимал, почему у того, первого, встреченного им в санчасти, сапера, голова была наполовину седой. Они осмотрели – вроде бы, всё нормально. Двинулись дальше. Начался очередной подъем. Владу было видно, как машины с натугой проходят это возвышение – каждый раз возникало ощущение, что мотор не выдержит, но, нет – проходили. Вот и, наконец, впереди идущий БТР, с тем самым летехой добрался до подъема, заревел, проехал, и ему, было бы самое время двигаться дальше, как под его левым колесом грохнуло, сам БТР сильно подкинуло, и он остановился. Опять повсюду мерзко застучало, БТР, кажется, задымился, но рассматривать времени не было – Влад уже лежал на обочине, прилаживал к щеке автомат. Бетонных блоков в этом месте не было, значит, нужно было укрываться либо за броней, либо скатываться куда-то в арык – но какие, к черту, арыки вдоль дороги в горах?! Рядом с Владом упал на землю Лёха. Кругом уже вовсю неумолчно и страшно грохотало. Кажется, в этот раз духи подобрались совсем близко.

– Ты их видишь? – успел крикнуть Влад Лехе.

– Вон они, суки, левей!

Влад посмотрел, куда сказал Леха, засек сполохи и стал короткими очередями стрелять в ту сторону. Боковым зрением он видел, что ребята из экипажа подорванного БТРа вылезли, суетились и героически пытались под пулями что-то наладить с колесом, или, хрен его разберет, что они там делали, но им надо было попытаться устранить поломку, если это было ещё возможно. Они тормозили движение, а остановка – это смерть. Влад, сам заряженный дурной смесью слепящей ненависти и животного страха, что есть мочи лупил по вспышкам в зеленке и довольно скоро расстрелял магазин. Пока его менял, увидел, что пацаны впереди, вроде, быстренько позалезали обратно – значит, сейчас должны поехать. И точно – их БТР вновь взревел, как огромный раненый зверь, пару раз дернулся и рывками покатился вперед. Влад и Леха поднялись и, пригнувшись, двинулись под прикрытием своего БТРа, который, развернув башню, тоже долбил по тому ненавистному склону. Всё, казалось, уже было позади, но через несколько секунд впереди снова вспыхнуло и грохнуло совсем уж дико, пронеслась адская взрывная волна, Влад услышал крики ребят, и у него мелькнула страшная мысль, что, теперь им всем здесь конец. Духи специально ждали, пока бойцы заведут БТР, чтобы потом снова выстрелить в него из РПГ или, как они его называли, «шайтан-трубы». Держали, сволочи, ситуацию под контролем. Видно, всё-таки, разозлил их тот кишлак. Да и по жизни они не очень добрые. Из горящего БТРа по-прежнему доносились крики, нужно было ползти смотреть, что с экипажем и остальными. А тем, которые в чалмах, только того и надо было – пространство перед БТРом буквально заплясало пыльными столбиками.

Вася успел крикнуть им с Лехой:

– Мужики, прикроем! Давайте туда по одному!..

Теперь стало ясно, духи будут использовать пылающий с ранеными БТР, как приманку, таков их стиль. Уникальный и неповторимый. Впрочем, как и наш на этой войне …

Бежать в полный рост десять метров под плотным огнем было слишком опасно, Влад уже полз по краю обочины, пытаясь укрыться за полотном, и автомат больно бил его по руке, лицу и зубам, размазывая прикладом кровь, но ему было плевать, поскольку он уже ничего не чувствовал.

Леха, который полз немного позади, вдруг как-то странно и громко не то выдохнул, не то вдохнул, потом замер. Влад перекатился совсем к краю дороги и заорал:

– Жив?

– Зацепило! – сдавленно крикнул Леха. – Ползи, потом меня заберешь! Или я сам…

Мрази, и в Леху попали!..

Влад уже почти дополз до пышущего жаром БТР, уже видел раскиданные по обочине, страшно неестественные в своей неподвижности, тела ребят, когда в метрах в трех перед ним, как раз там, где уже начиналась броня огненного БТРа, в землю ударила очередь. А ему всё надоело, надоело бояться этих тварей – вон они что делают, а я уж почти дополз – он вскочил в полный рост от этой ненавистной, каменистой, душной, пропахшей горящим бензином и раскаленным железом земли, и побежал вперед.

В это время в БТР снова попали из гранатомета.

В наступившей внезапно повсюду после взрыва, спасительной тишине, Влад вдруг перестал чувствовать свой вес, а его самого что-то выдернуло, подхватило и понесло над землей. Он был зацеплен мощными когтями пролетавшего совсем низко над дорогой борта, который набирал скорость, стремительно поднимаясь, всё выше, превращаясь во время полета в то в громадную птицу, то в дракона и дыша при этом огнем; он пролетал сначала необозримые зеленые и черные, напоенные всеобщим страхом, ненавистью и кровью области, где люди без конца мучили, стреляли и убивали друг друга, потом спокойную пустоту, потом зовущие ласковые таинственные огоньки над Окой, затем безбрежные и светящиеся космические пространства, пока, наконец, не оказался в какой-то затуманенной опушке, где бережно отпустил Влада, плавно развернулся и улетел.

Сквозь туман Влад различал очертания воздушной и легкой церкви, сделанной почему-то из бересты. Она была полностью белой, только изогнутые берестяные нити образовали черные узоры, которых было очень много. И, безо всяких слов, каким-то неведомым чутьем, Влад вдруг понял, что темные узоры эти – молитвы всех погибших здесь ребят, произнесенные ими за миг перед смертью. И сейчас пришел его черед – с последним выдохом, на белой прозрачной стене просто станет одной переплетенной тонкой линией больше.

Ему стало совсем спокойно. Он осознал, что умирает.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КОМАНДИРА Н-СКОГО ПОГРАНИЧНОГО ОТРЯДА В ОПЕРАТИВНЫЙ ОТДЕЛ ШТАБА КСАПО О БОЕСТОЛКНОВЕНИИ ПРИ СОПРОВОЖДЕНИИ КОЛОННЫ У КИШЛАКА МАГУЛАН

7-го мая 1987 года колонна 117-го пограничного отряда получила боевую задачу на следование по маршруту Рустак – Московский. Колонне была придана сводная рота сопровождения, имевшая вооружение согласно штатному расписанию, перед началом движения личный состав прошел соответствующий инструктаж. На пути следования колонны произошел один подрыв и два обстрела из стрелкового оружия, не приведшие к потерям среди личного состава. Оба раза открывался ответный огонь и движение продолжалось.

В 15.16 произошел еще один подрыв, а колонна была подвергнута сосредоточенному огневому воздействию противника, бандформирования численностью до 250 человек, действовавших из заранее подготовленных позиций. Огонь по колонне велся из ручных гранатометов, пулеметов ДШК и автоматических гранатометов.

В результате возникшей в ходе боя неразберихи, противнику удалось подорвать три БТРа, один БМП и сжечь пять топливо-заправочных машин КАМАЗ. После интенсивного воздействия вызванной фронтовой авиации и ответного огня наших сил, противник прекратил огонь и отошел с занимаемых позиций, что позволило колонне проследовать к пункту назначения дальше. В настоящий момент потери противника уточняются.

Наши безвозвратные потери: 4 человека из экипажей подорвавшихся БТРов и 5 человек личного состава сводной роты сопровождения.

Командование отряда просит разрешить откомандировать военнослужащих для сопровождения груза 200 в СССР, для передачи родственникам тел погибших, и последующего их погребения по месту жительства, согласно установленного порядка.

ЭПИЛОГ

Прохладный октябрьский рассвет только-только собрался подняться над Москвой и потому в сероватой предутренней мгле, контуры стоящих неподвижно автобусов возле станции метро «Университет» были прочерчены не до конца, а больше угадывались.

Высокий парень в синих джинсах и темной куртке подошел к наглухо запертой изнутри стеклянной двери метро, дернул несильно ручку, сам словно понимая бесполезность жеста, потом поглядел на пустынную троллейбусную остановку, убедился, что там ему ничего не светит и направился к стоящим неподалеку от трамвайного депо грузовикам, где подошедшие водители прогревали моторы, наполняя холодный утренний воздух кисло-острыми запахами железа и солярки.

Парень стал наводить контакты с водителями:

– Вам не в центр?

– На Юго-Запад…

– Извините, а вам не в центр?

– Царицыно…

В третьей машине шофером оказался его ровесник. Парень спросил:

– Вам, случайно, не в центр?

Собеседник коротко глянул:

– Садись, сейчас поедем. Давай на ты…

Они синхронно забрались в кабину с двух сторон и с интервалом в секунду хлопнули дверьми. Водитель нажал на газ, мотор на переключении скоростей громко заревел, и, машина, дернувшись, тронулась.

– Ты откуда? – спросил шофер, выжимая сцепление и двигая рычаг коробки.

– В смысле?.. Я – здешний, москвич…

– Я тоже. Нет, говорю, идешь откуда так поздно? Или рано…

– Девушку провожал…

– Долго что-то провожал. Считай, пять утра уже…

– Ну, мы ещё немного пообщались…

– А-аа…

Они выехали на Лужнецкий мост и стали набирать скорость.

– Что, из армии ждала?

– Нет, недавно познакомились…

– Красивая?

– Наверное… По мне видно, что я из армии?

– Конечно.

– Как?

Шофер усмехнулся:

– Я сам, как два месяца…

– Где служил?

– В ракетах, под Красноярском… А ты?

– Пограничные. Таджико-афганская…

– Ну как там?

– По-всякому. А у вас?

– Тоже по-разному… Куда тебе?

– До Арбата.

– До самого Арбата не могу, мне на Таганку.

– На Садовом сойду.

– Лады… Ну чего, скоро мы из Афгана уйдем?

– Уже выходим.

– Ну и правильно. Не фиг нам там делать. Пусть сами разбираются.

Водитель оторвал от руля и протянул руку:

– Сергей.

– Влад.

– Курить будешь?

– Нет.

– Скажешь, где тормознуть?

– Обязательно…

Солнце уже вставало над городом, его розовые лучи освещали приглашающе-пустые спортплощадки в Лужниках и шершавые стены просыпающихся домов вдоль синего утреннего проспекта. Проезжали навстречу редкие машины, вихрями подкручивая за собой шлейфы опадающих желтых листьев. Сонно и гулко хлопали подъездные двери, неохотно пропуская обитателей – жильцов, торопящихся по своим насущным делам. Стоявшие на проспекте кирпичные девятиэтажки, стали вдруг мелькать быстро, как кадры в кино, еле успевая проносить мимо чьи-то загадочные, странные и такие ценные жизни.

Грузовик сперва разогнался на спуске, потом чуть сбавил ход. Влад оторвался от завораживающего зрелища проносящихся домов, покрутил ручку, опустил стекло, и, тогда ему в лицо с размаху, сплошным упругим потоком, стал бить долгожданный, такой неповторимый и холодный, осенний московский воздух.

Он закрыл глаза и стал его вдыхать.

Летний Отдых-Роя

2019-2020

Автор публикации

не в сети 3 года

89259793069

0

Комментарии: 0Публикации: 1Регистрация: 16-11-2020

Другие публикации этого автора: