Данила Решетников.

«Я – прИступник»

Аннотация

Эта история — ещё одно доказательство того, как легко и просто можно исчезнуть из онлайна социальных сетей, телефонных записных книжек и памяти твоих друзей и знакомых. Как одним неосторожным движением приводят в силу механизм необратимый и грозный по своей силе. Я — это молодое амбициозное поколение, пропавшее на просторах современной тюрьмы. Мне суждено изменить ее. А ей — меня. Я — не тот, кого вы ловили. Но мне уже никогда не вернуться. Вы устроили переворот не только в пределах колоний, но и в моей душе… Основано на реальных событиях.

Посвящается моей матери, которой я не смог обо всем этом рассказать…

Основано на реальных событиях

1. Несладкий ноябрь

— Ты только посмотри, сколько талантливых ребят вокруг тебя собралось! И кто их только сюда посадил?!

— Но ведь они все преступники.

— Да. Только от слова другого. От слова приступ.

«Утро добрым не бывает», — так говорил один мой знакомый каждый раз, когда я желал ему именно этого. Хотя все было намного проще и прозаичнее: ложился он поздно, вставать приходилось рано, идти туда, куда совершенно идти не хотелось, и следовать правилам, подчиняться которым ему не нравилось больше всего на свете. Такое отношение к жизни в итоге породило страшный недуг в его молодом организме. И все. Дальше без хэппи-энда. К сожалению, мой рассказ начинается именно с этих строк, но не для того, чтобы показать читателю все скоротечность и хрупкость человеческой жизни, а лишь затем, что этот случай предопределил судьбу многих, кто не верил в ужасный по силе потенциал нервного колебания. «Все болезни у нас отсюда», — говорю я сейчас товарищам и тем, кто мне просто не безразличен, тыкая указательным пальцем себя в висок. «Поэтому берегите голову, ребят. Не засоряйте ее дерьмом…»

А вообще давайте вернемся к «доброму утру». Подобный термин перестал существовать для меня лет этак пять назад. Гимн России стал звучать не из старого шипящего радиоприемника моего, не менее старого, деда, а лился в отсыревшие окна ветхого жилья из красного кирпича, в котором мне приходилось коротать свои будни и выходные. Сейчас все каменщики, наверное, закрыли книгу со словами: «Ну и какой идиот это написал? Ветхое жилье из красного кирпича? Тьфу ты! Какая безграмотность!» Однако же я буду возражать. На территории исправительной колонии нашего великого и могучего сибирского региона и не такие встречаются чудеса.

Так вот. Зима. Шесть утра. До меня доносятся звуки российского гимна. Я просыпаюсь, встаю с кровати, покрываюсь гусиной кожей, иду умываться, бегло справляю нужду, трясусь, мою руки, возвращаюсь обратно, заправляю свое спальное место, одеваюсь, обуваюсь, чищу ботинки и выхожу на утреннюю физическую зарядку. На плац. Стою. Слушаю дурацкую музыку. Рядом со мной больше сотни таких же больных уголовников, стремящихся освободиться пораньше из этих холодных, убогих стен. Кто-то смеется, кому-то холодно, а тот парень, что стоит со мной совсем рядом с красными, налитыми кровью глазами от недосыпа, морщился и кривился. Я смотрел на него очень долго. В этом многострадальном виде было что-то еще. Что-то, чего я так и не разглядел. И тут он сказал: «С добрым утром». Я просто кивнул в ответ, не понимая, что это значит. Вспоминал вчера, вспоминал неделю назад, месяц, год. Но не нашел ничего, чем бы это утро отличалось от остальных. Утро либо есть, либо ты благополучно его проспал. Наличие утра, как оказалось, не является залогом его доброты. А значит, я стал черствее. Или мир вокруг меня стал таким. Не знаю. Я так и не разобрался. Однако одно я усвоил со стопроцентной уверенностью — так было не всегда.

* * *

Нет в жизни ничего печальней, чем рассказать о том, что было изначально.

Еще до того, как я стал просыпаться в колонии — в окружении преступников, синяков, барыг и насильников, я проживал обычные годы беззаботного, глупого юноши.

Был универ, футбол, девушка, работа на полставки (правда недолго). Иногда попойки в ночных клубах и недорогих барах с друзьями (когда пускали), а также непреодолимое желание выглядеть не по годам презентабельно, в связи, с чем покупать кучу галстуков, бабочек, пиджаков, жилеток, брюк, туфель, сорочек, кашемировых свитеров, кардиганов, пальто — в общем, быть не только красиво одетым, но и шмотником незаурядным.

Про свою жизнь на свободе я вам больше ничего не буду рассказывать. Ведь произведение мое совсем не об этом. Расскажу только то, что на момент задержания мне было всего девятнадцать. И задержания я не ждал.

Для тех, кто впервые попадает под ответственность уголовную, задержание почти всегда становится неожиданным. И происходит оно по-разному. Кого-то крутят, роняют на асфальт мордой, скалят зубы, кричат, что есть мочи: «Лежать! Не двигаться!» Могут даже пробить по почкам. Или по печени. Во избежание любого сопротивления. К другим (особо опасным) залетают в окна, через балкон, с автоматами, в масках. Я называю этот вид задержания — кинематографическим.

Однако есть те (в основном ребята из ближнего зарубежья, предлагающие взятку в размере двух походов в «Макдональдс» рядовому русскому фараону), которых отводят в местное отделение за руку. Они шагают с лицом печальным, вроде как на корню смирившись со своей участью и лишь изредка (в основном уже на стуле с листом и ручкой), пытающихся объяснить полурусскими и полунерусскими выражениями свою большую ошибку и заканчивая словами: «Я так больше не буду».

Мое же задержание выглядело следующим образом: выходим мы, значит, с моей девушкой из подъезда, ноябрь, идет снег, темно, девять вечера, стоят три взрослых мужика возле домофона, стопорят свои взоры на мне, я торможу, меня тут же начинают крутить, заламывать руки, я понимаю, что это не розыгрыш, так как получасом ранее на телефон мой пришла смс-ка: «Дим, вынеси десять. Я буду у первого подъезда».

Что означало десять? Десять пакетиков с наркотой. Но я не барыга. Я конченый идиот. Что хуже — решайте сами. Шанс сделать свои выводы я вам с охотою предоставлю, рассказав короткую предысторию.

Два моих друга продают наркоту. Мы ровесники. Всем нам по девятнадцать. Их заработок постепенно становится все стабильней, покупаются тачки, девушки водятся в рестораны, снимаются квартиры в самом центре города — мегаполиса — в общем, с материальным положением проблем явно не ощущается.

Я, меж тем, тружусь по пять часов в сутки, работая продавцом-консультантом в одном из торговых центров возле универа, в котором прилежно учился. Хожу по залу, никому не мешаю, аккуратно складываю футболки, которые только что развернул посетитель, разъясняю горе-покупателям, почему им нужно взять «худи» из новой коллекции, а не из старой, и тут заходят они. Друзья.

— Уважаемый, можно вас на минутку, — стебутся они надо мной, стоя у самого выхода.

Я бросаю футболку, подхожу к Тане (старший продавец), которая отбивала на кассе кому-то платье, и шепотом прошу отлучиться на пару минут.

— Блин, Дим, у нас итак нет никого, — недовольствует она, снимая магнитом клипсу. — Что у тебя такого срочного приключилось?

Я киваю в сторону пацанов.

— И что? — недоумевает она. — Ты вот только на перерыв бегал.

— Тань, ну прошу тебя. Две минуты.

— Нет.

— Таааань…

— Ой, Дим, все, — отмахнулась она. — Иди куда хочешь. Только отстань от меня.

Я улыбаюсь. Чмокаю ее в щеку со всей мальчишеской благодарностью и быстрым шагом покидаю расположение магазина. Пацаны стоят, на перила оперлись. Я подхожу.

— Круто у тебя получается, — говорит один и толкает в плечо другого. — Насчет работы не передумал?

— Да нет. Пока вроде все устраивает.

— Серьезно? И сколько платят?

— Сказали, что будет десять.

Второй смеется. Потом любопытствует:

— Десять кэсов?

Я киваю. Пацаны поджимают губы.

— Рыжий, ну ты подумай. Работа не пыльная, денег дадим.

— Да не, спасибо. Я пока так как-нибудь.

— Ну, смотри, — снова подхватывает другой. — Если что, обращайся.

Я снова киваю, разворачиваюсь и шагаю обратно к футболкам. Слышу крик:

— Я тут в «инсту» заходил! Видел ваши с Настюхой загранники! Собрались куда?

Я торможу и отвечаю в пол оборота:

— Есть такое. А что?

— Денег то хватит?

— Хватит, — глотаю я, бегло возвращаясь к рабочему «изнурительному» процессу.

Дальше все было просто. Настюхе мы покупаем новехонький телефон (на мои, честно заработанные, гроши), проходим мимо ювелирного, выбираем путевки в курортную индийскую зону на февраль месяц, да так, что последний день — 14 февраля (День Святого Валентина), я решаюсь вернуться в тот ювелирный один, купить кольцо и наметить на столь романтичный день — предложение. Втихушку. Путевка же обошлась почти в семьдесят тысяч, а еще с собой прихватить что-то надо было. Большую часть средств я позаимствовал у своего дедушки и пообещал вернуть все, до копейки. В круговороте всех этих затрат, я, естественно, согласился. Нужно было просто хранить большую партию этого дерьма в своей комнате под диваном и иногда уносить курьеру. Таким образом, убили двух зайцев. И пацаны перед девками, с которыми тогда жили, были откровенно чисты, и мне пообещали дать денег, чтобы я рассчитался с дедом. Но от добра добра не ищут. Туше.

Закончилось все задержанием. Поэтому давайте вернемся к этому занимательному процессу.

Так вот. Крутят меня взрослые мужики. Спрашивают: «Где наркота?» Я говорю: «Не знаю». У самого за спиной рюкзак (на ночь глядя я собрался на фитнесс). Они, естественно, в него нырк, а там ни фига. Только форма спортивная. Ребята, конечно, в шоке. Держат в руке мои кеды, устроили перегляд. В общем, смотрят друг на друга, словно последние дураки. Один у другого: «Это точно он?» Другой ему: «Да точно, точно. Смотри в карманах».

В карманах, понятное дело, запрещенных веществ оказалось нескольким больше. Сердце бьется, точно о рельс кувалда, мне становится так же страшно, как когда-то при виде деда, с дымящейся у меня в руке сигаретой. Тело прижато к двери домофонной. Настя стоит в сторонке. Мне говорят: «Не рыпайся». Да я и не собирался. Спрашиваю: «Сколько мне светит?» Один отвечает: «Лет пять, если все будет хорошо».

Если все будет хорошо. Но произошло все иначе. Пошло по другому сценарию.

Меня потащили в подъезд. Там, на лестничной клетке, обыск велся уже под запись. Настя была внизу. Смотрела на все это растерянными глазами. В этот миг, я так напугался, что и ее захотят примотать к этой большой неизвестной ракете, но все обошлось.

— Отпустите ее, — слезно прошу я у мужиков. — Она не причем.

Двое глянули в сторону Насти. Потом один повернулся:

— Пусть идет, — произнес он тихо. — Можете попрощаться. Увидеться у вас явно теперь не скоро получится.

Эта фраза поставила меня в ступор. Я обмяк. Лицо ватное, ноги ватные, все вокруг начало расплываться. Настя поднимается по ступенькам, целует меня, вид такой, что вот-вот разрыдается. Шепчу ей: «Я позвоню». Она кивает, прикрывая ладонью губы, быстро сбегает по лестнице и уходит.

Напомню вам, что на улице идет снег. Ноябрь. Деда моего дома не было (несколькими часами ранее он уехал в городской аэропорт, чтобы проводить в теплые тайские закоулки моих крестных родителей и маленькую двоюродную сестренку).

Однако приехал дед весьма «вовремя». Стоим мы с мужиками на лестнице, все в процессе. Понятые (знакомые мои давние) оценивающе пробегают по мне глазами, качают разочарованно головами, и тут подъезд открывается. Заходит мой дед. Мы встречаемся ошалелыми взорами, он садится в лифт, уезжает, после чего один из мужиков (с запоздалой реакцией) ринулся вверх по лестнице по указу другого: «Давай за ним».

Стыдно, совестно, страшно, дерьмово, стремно. Не хватит ни времени, ни места в строке моей книги, чтобы до конца описать все чувства, которые я испытал в тот миг. В след за, кинувшимся в погоню за моим прародителем, мужиком мы довольно быстро поднялись всей этой компанией на верхнюю ступень советской панельной девятиэтажки. Деда моего заякорили у входной двери, в квартиру одного не пустили (а то вдруг в унитаз все смыл бы). Но он и не знал. Нет, конечно, подозрения были, что я ввязался во что-то не очень хорошее, однако без доли конкретики.

Состояние мое психологическое с каждой минутой ухудшалось в неудержимой прогрессии.

Зашли в квартиру. Тайник показал я без колебаний. Сижу. Смотрю, как изымают из компьютера жесткие диски, проводят по предметам, за которые можно взяться руками, какой-то кисточкой с розовым напылением, снимают мои отпечатки. Мне плохо. Ужасно плохо. Я сижу и просто мечтаю о том, что все прояснится. Что мужики возьмут взятку у деда, который с ними сейчас в гостиной беседует, что меня отпустят и я отделаюсь легким испугом и пиздюлями. Пять лет. От одной только мысли об этом сроке начинает дико тошнить.

— Тебе плохо? — спрашивает тот, который меня крутил. — Ты чересчур бледный.

— Нормально, — отвечаю я. — Могло быть и хуже.

— Могло быть.

Он сделал такое лицо, будто искренне со мной соглашался. От этого мне почему-то стало спокойней. Раз этот мужик утверждает, что могло быть и хуже, значит, наверняка, есть шанс на удачный выход из положения. Ну или, как минимум, не на самый хреновый.

Ладно. Едем дальше. В комнате моей обыск прекращается потихоньку. Мы плавно перетекаем в гостиную. Туда заходит миловидная белокурая девушка с дипломатом, начинает записывать показания. Понятых, мужиков, потом спрашивает что-то у деда, потом у меня. В общем, на данных действиях все и закончилось. Меня из квартиры выводят, просят снять украшения. Я кладу цепочку на пианино, что стояло у нас в коридоре, и выхожу. Дед стоит в дверях, смотрит пристально в мою сторону. Но мне стыдно поднять глаза и к нему повернуться. Я чувствую, что на этой грешной земле я подвел его больше всех остальных. А потому остается только стоять у лифта и бестолково смотреть себе под ноги. В гневе на себя самого. И на участь свою безбрежную.

Лифт уезжает со мной и с тремя мужиками. Секунд через тридцать прибывает в пункт назначения. Открывается. Мы выходим. Пищит домофонный динамик, железная дверь открывается, и я замерзаю на месте. Бездумно смотрю на ночное небо, хлопья снега опускаются на лицо. Я не верю, что для меня все может закончиться так плачевно. От внутренней боли и безысходности сжимаются кулаки.

— Все, хорош, — прерывает гармонию сиплый голос. — Полезай в тачку.

Сглотнув ком, я молча сажусь в иномарку.

Последующие этапы мероприятий являются общепринятыми для всех, кого «принимают» с запрещенными веществами. Для меня события состоялись в ночное время, поэтому выглядели особенно завораживающе.

Едем. Кромешная темнота. Дальний свет фонарей. Где-то уже желтый мигающий светофор. В середине пути мужики тормознули у ларька — купили там колы и каких-то два бутерброда. Разговаривать со мной никто и не думал. Да и я, если честно, желанием не горел. Минут через сорок мы подъехали к какому-то невысокому зданию, похожим на поликлинику. Остановились. Заглушили мотор. Я глянул в боковое окно. Рядом стояла другая машина. Стекла прозрачные, как в аквариуме. В ней я увидел одного из своих друзей, а потом и второго. Наши взгляды встретились, унывающе, не зная, что делать дальше. Я сидел и гадал, зачем Илюха попросил меня выйти с грузом. А потом решил, что кто-то из мужиков просто забрал телефон у моего друга и написал. Так было проще думать. Гораздо проще.

В машинах мы просидели около часа. Затем нас начали поочередно водить в близлежащее здание на определенные процедуры. Спускались по короткой лестнице в тускнеющий цоколь. Проходили с, задержавшими меня, мужиками по, убитым временем, коридорам. Добирались до нужной комнаты, встречали там деда в белом халате, с бородкой, словно он только что вышел из новомодного «барбершопа», дальше дышали в трубочку, писали в баночку и выходили обратно.

— Вы не могли бы у выхода подождать?

— Зачем? — спрашивал меня мужик, держа кабинку туалета открытой и нервно ждущий, когда я, наконец, стряхну в банку достаточное количество своей молодой мочевой струи. — Стесняешься меня что ли?

Я тяжело вздохнул. Потом произнес на выдохе:

— Затем, что поссать не могу нормально. Выйди, пожалуйста. В дырку унитаза я не съебусь.

Данное резкое красноязычее от неудавшегося юного Эскабаро чудодейственным образом выгнало его из сортира. После этого я смог спокойно справить нужду, выйти наружу и протянуть ему ту самую баночку.

— Мне она нахера? — отпрянул мужик. — Вон ему неси.

Он показал на деда с, архитектурно выверенной, бородкой, сделал еще один шаг назад, с недоверием поглядывая на сосуд с переваренным лимонадом. Я прошел мимо. Отдал банку деду. Дальше было около часа не очень интересных событий, в числе которых: очередная рассадка в автомобили, поездка до отделения госнаркоконтроля, высадка, путешествие до седьмого этажа и контрольная изоляция.

И вот, значит, сидим мы с друзьями, по отдельности в кабинетах, с разными мужиками напротив, пристегнутые к стулу наручниками, готовимся давать показания. В большинстве случаев, парни нашей возрастной категории, впервые загремевшие по статье уголовной, дают чистосердечные мужикам. Сознаются во всем, что было и чего, отродясь, не происходило. Плачутся, просят домой отпустить, предлагают деньги. С нами не обошлось иначе.

— Как получить условку? — с надеждой любопытствую я. — Скажите, пожалуйста.

— Ну… — тянет мужик неуверенно. — Для начала нужно написать явку с повинной. Но условку обещать не могу. В твоем случае получить от трех до пяти было бы просто сказкой. Вы, молодежь, уголовный кодекс вообще не читаете?

Я отрицательно мотаю головой из стороны в сторону.

— Мде… — продолжает он угнетенно тянуть, одновременно вынимая из ящика листок с ручкой. — На, пиши. Все, что знаешь. Про себя, про подельников, про всех, короче.

Я показываю ему, что правая рука у меня пристегнута. Он реагирует моментально: встает, долго копошится в кармане в поисках ключа, находит, отстегивает меня, но левую пристегнуть не решается. Садится обратно, достает откуда-то видеокамеру, просит, чтобы я подождал. Я жду. Мужик ведет себя так, будто камерой данной пользуется впервые, с выражением лица австралопитека, нашедшего кусок золота в песке у себя под ногами. Меня это немного забавит, но в катастрофическую реальность я возвращаюсь довольно быстро.

— Вы предупреждаетесь об ответственности, предусмотренной статьей 307 Уголовного Кодекса Российской Федерации, за дачу заведомо ложных показаний. Вам все ясно?

Я отвечаю:

— Да.

Следом он задает вопросы, ожидая конкретики на листе. Я пишу. Пишу о том, как наркотики оказались у меня дома и как я прятал большие партии для курьера в распределительную коробку интернет-кабелей на одном этаже с квартирой. Потом включил дурака. Мол, не знал я, что все это идет на продажу, а друзья мои с мая месяца сменили пару хороших автомобилей. В девятнадцать лет. На какие шиши? Я говорю: «Не знаю». Мужик долго смотрит на меня с каким-то примечательным недоверием. Я начинаю думать о том, что вранье мое неумелое аукнется мне очень скоро. Тело продолжает дрожать. Мысли сменяют картины о доме, о Насте, о перевернутых бутербродах с плавленым сыром в последний вечер, о подаренных билетах на Куклачева в футляре из-под шоколадной золотой медали, так символично отражающей Настино отличие в школе. В общем, трагедия человека, что называется, на лицо.

Явку писать я закончил. Мужик забрал ее, встал и ушел. Минут через двадцать зашел другой. Взялся пытать меня (правда очень дипломатично), цитируя кодекс и заостряя внимание на сроках. Но я не верил. Так они сменялись поочередно, я каждого молил об условке, потом наступило утро, ко мне пришел адвокат и с этой секунды микрорайон, который я всю ночь выстраивал в кабинете, окончательно рухнул.

— Что ты им говорил?

— Ничего. Явку написал.

Глаза адвоката стали глазами филина.

— Хорошо, — выдохнул он, собираясь с мыслями. — Значит, сейчас, говорим им, что идем по 51-й статье, то есть отказываемся от дачи показаний, дабы лишнего не наговорить. Я с твоим делом еще не знаком. Мне нужно время. Но заставлять тебя я не буду. Это лишь мой совет. Я хочу, как лучше. И родители твои, наверняка, того же хотят.

Я киваю головой в знак согласия. Однако он продолжает смотреть на меня, ожидая более вербального подтверждения. Стремглав я бросаю взор в сторону, столпившихся у входной двери, мужиков. Они дружно ждут моего решения. Сознание мечется. Потом начинаю метаться я.

— Если ты не пойдешь по 51-й, — наклонившись вперед, пытался один из мужиков меня убедить. — То мы будем прилагать твою явку в суде и ходатайствовать о том, чтобы тебе избрали меру пресечения в виде подписки о невыезде. А если нет…

Так много в этом «а если…». Я смотрю на адвоката. Затем на, убедительно говорящего, мужика. И так раза три-четыре. Вот, знаете, говорят: «Вся жизнь пролетела перед глазами». У меня случилось именно так. Я — наивный молодой парень. Я это полностью осознаю. Кто-то из них меня дурит. «Дима, решай», — шепчет мне внутренний голос. И я решаю.

— Спасибо, но я, пожалуй, пойду по 51-й, — обращаюсь я к мужику.

Другой корчит гримасу.

— Ну и дурак. У тебя был отличный шанс отскочить, а теперь ты выхватишь не меньше десятки. Так что конай, балбес.

Мне стало страшно. Вопрос, словно лист осенний, срывался с уст.

— А если бы я не пошел?

— Иди, тебе говорят! — прикрикнул второй мужик. — Ты уже все решил.

Я развернулся разочарованно. Адвокат сидел в метрах пяти-шести. Его образ совершенно не обнадеживал, а лишь добавлял ложку дегтя в бочку с таким же дегтем. После того как я подошел к нему, стало во сто раз хуже. Он не внушал доверия, не выглядел самоуверенно. Он только представлял мои интересы и интересы моих родных. Мне кажется, что я только что просрал жизнь. Как жаль, что я почти не ошибся.

— Завтра у тебя суд. Я приеду. Там и увидимся.

— Они отпустят меня под подписку?

Лицо адвоката сделалось псевдоправдивым.

— И я, и твои родители, будем задействовать все ресурсы для того, чтобы оставить тебя на свободе. Ты, главное, не унывай. Помни, — ткнул он мне в лоб указательным пальцем. — Уныние — страшный грех.

Звучало неубедительно. Да и я, в силу собственных взглядов, ставил религию под сомнение. Под большое. Я снова кивнул. Адвокат, увидев желаемую реакцию, сдержанно улыбнулся, как бы вынуждая меня не терять никакой надежды. А я потерял. Потерял, как только мужик сказал, что я выхвачу не меньше десятки. Где-то в глубине души я, конечно же, понимал схему с подачей явки и мгновенным закрытием дела, но эмоции были на порядок сильнее здравого смысла. Я смотрел в след своему защитнику, который тут же поспешил удалиться и размышлял о дальнейшей судьбе девятнадцатилетнего студента одного из самых престижных вузов своего города. А что если мои друзья не пошли по 51-й? Что если их отпустят? Я развернулся опять к мужикам. Один из них нервно бросил явку мою на стол. Я хотел подойти. Хотел спросить про своих друзей. Но вид мужиков недвусмысленно демонстрировал исключительную враждебность. Мне, с моей внутренней полугибелью, такой барьер преодолеть было не под силу. Поэтому я и остался в жестком смятении, неведении и унынии.

Продолжение оказалось для меня не менее смутным. В этом же здании я, казалось, на протяжении не одного битого часа уделывал в черных чернилах подушечки своих пальцев, потом с силой впечатывал их в бумагу, брал у мужиков дешманское мыло и с трудом отмывал с папиллярных линий все это безобразие. Дело происходило в каком-то подвале. Надзор, в ту ужасную минуту, за мной осуществляли какие-то дядьки в военной форме. Ни с кем из них я не разговаривал. И они все делали молча, лишь изредка напоминая мне о моем положении шатком.

Закончилось все это тоже довольно дерьмовенько. Мы вышли с мужиками из здания (небо было настолько мрачным, будто и оно знало, что я оказался в сердце душераздирающего нуара), сели в серебристую «Ладу Калину» и куда-то поехали. Я долго не решался ничего спрашивать, но в середине нашей поездки все же понял, что другого выхода нет.

— И куда теперь? — полюбопытствовал я нерешительно.

Мужик, сидевший на пассажирском, бегло глянул в глаза мои через зеркало.

— На ивс, — проронил он. — Там ты переночуешь, а завтра у тебя суд по избранию меры пресечения. Вразумил?

Я кивнул. Хотя значения аббревиатуры «ивс» было мне неизвестно. Я представлял себе обезьянник с разрисованными стенами и бомжами. От этого передернуло. Затем я спросил:

— А во сколько суд?

— В час. В Калининском районном суде.

После этого лаконичного проясняющего ответа я заткнулся, вжался в сидушку холодной шеей, иногда поглядывал в грязные окна на грязный мир, который сейчас казался мне грязнее обычного. Я бранил себя изнутри за то, что не смог вернуться, что наложил пятно на всех родных, близких, в том числе и на самого себя. Тошно. Совестно. Стыдно. Дерьмово. Я все это уже говорил, но чувства, поглотившие меня с головой, казались настолько сильными, непреодолимо гнетущими, что хуже себя я в жизни вряд ли когда-либо ощущал. Закрыл глаза. Погряз в ярких красках воспоминаний, в смехе, улыбках и поцелуях, важных голах, забитых в неважных матчах, прогулках по скверам, площадям и кинотеатрам. Но кадры цветной кинохроники грели душу совсем недолго. Мы подъехали к зданию, окруженным высоким забором, и внезапно остановились. Один из мужиков изящно крутил в запястье свой белый пятый «айфон». Мне нужно позвонить Насте. Я в этом был уверен. Спустя долгие мгновения нерешительности, я наконец спросил:

— Можно набрать?

— Схуяли?! — дерзко, повернувшись ко мне лицом, отвечал владелец устройства. — Кому ты собрался звонить?

— Подруге. Я просто скажу, когда суд и все. Больше ничего.

Тот нахмурился. Поведение его выводило меня из себя, но я старался сохранять самообладание. И у меня получилось. На помощь пришел водила.

— Дай ему позвонить, — сказал он. — Ничего лишнего этот парень не ляпнет. А если ляпнет, то пожалеет.

Водила, посмотрел в глаза мои через зеркало. Я кивнул. Мужик протянул мне свой телефон, но тут же резко выдернул его обратно.

— Какой оператор? — спросил он.

Я сглотнул тяжеленный ком. Только бы угадать.

— МТС.

— На, — бросил мужик «айфон» ко мне на коленки. — Только быстро.

Трясущимися пальцами я набирал ее телефон. Подносил к уху динамик медленно. И держал. С дрожью в груди молодой.

— Алло, — послышался ее голос.

Я будто язык проглотил. Вот-вот разревусь, точно голодный грудной ребенок.

— Аллоооо? — произносит она настойчивей. — Кто это? Говорите.

— Насть… — выдавливаю я через слезы. — У меня завтра суд…в Калининском…в час…

Я слышу, как она разрыдалась. Впервые в жизни я его слышу. Этот рев. Настоящий. И боль от него настоящая. Душащая.

— Что же вы наделали, Дим?! — захлебываясь, тянет она. — Что теперь делать?!

— Я не знаю, Насть…я…скажи маме…

Я не смог продолжить. Потому что я сам заревел. Мужики повернулись ко мне. Я положил трубку, чтобы Настя этого не услышала. Затем протянул хозяину его «айфон» и отсел к окну. Прилип к ледяному стеклу своим длинным носом, закрыл глаза и терпел. Терпел, чтобы никому не показывать свою слабость.

Прошло минут пять. Я уже успокоился. Мужики заглушили машину. Перед этим был «кпп», шлагбаум, но это неинтересно. Отдают меня, значит, каким-то дядькам с погонами, в камуфляже, очень схожим с военным, но вместо зеленого цвет был голубоватый. На самом деле, процедуру не обойти никому из преступников, что прошли через задержание. Место, куда меня передавали мужики из «Федеральной службы по контролю наркотиков», именовалось простенько — «ИВС». Изолятор временного содержания. Об этом я узнал на входе от одного из сотрудников. Здесь проводят часы уголовники, ожидая суда по избрании меры пресечения, и сутки, а иногда и недели, талантливые ребята, чьи действия расценивались неправомерно с точки зрения кодекса административного (в нетрезвом виде водили машину, бухали рьяно в каком-нибудь общественном месте — в общем, чаще всего виновата продукция алкогольная). Но бывают случаи и иные. Однако они нас мало интересуют.

Захожу я внутрь с новыми мужиками. Стены всюду бетонные, полы бетонные — обстановка, точно в старом подъезде обоссанном. Один из мужиков сворачивает куда-то, ведет меня за собой. Мы заходим в комнату, напоминающую кладовку. Начинается шмон (это такой вид принудительного обыска, к нему мы еще вернемся не раз).

— Раздевайся, — говорит он. — Из карманов вытаскивай все.

Я начинаю шарить в карманах. Достаю портмоне, варежки…

— Не надо, — отдает мужик с тремя, вертикально идущими по плечу, звездами обратно мне рукавицы, затем велит расстегивать кофту, спускать штаны до колена…

— Трусы тоже снимай, — велит он. — Блять, только не меньжуйся, как девочка.

Я смотрю на него в полном недоумении. Мне явно не по себе. Но трусы снимаю. Смотрю на него и жду. Будешь щупать меня за яйца?

— Десять раз присядь.

Я не ослышался?!

— Присядь, говорю, десять раз! — повторяет он. — Ты не русский что ли?!

Процедура из обязательной резко превращается в издевательски-аморальную. Сначала мне кажется, что он просто хочет поржать надо мною, но лицо его с каждым мигом становилось серьезней, а попа моя все ближе к холодному полу. В итоге я все же присел пять раз, после чего мужик откровенно сжалился и сказал:

— Ладно, хорош. Одевайся давай и за мной.

Я неукоснительно следую всем его указаниям, охотно надевая портки обратно и покидая столь неприятное место уже с пустыми карманами. Мы выходим на коридор. По обеим сторонам железные двери с большими глазками, ничем друг от друга не отличавшихся, пробирающих своим холодом, погружающих в глубины подавленности, тошноты и непонимания. Мужик встает возле самой ближней, вставляет в замок ключи и с диким треском, сопровождаемым невыносимо громким скрежетом, начинает их проворачивать. Дверь открывается, но не полностью. Сверху ее удерживает механизм незамысловатый. Так, что отпиралась она градусов на 45.

— Заходи, — ворчливым голосом рявкает мужик на меня, не вынимая ключи из скважины.

Я бреду потихоньку, захожу неуверенно внутрь. Дверь захлопывается сразу. Я смотрю на нее, обернувшись, но смотреть уже слишком поздно. Поворачиваюсь обратно. Перед глазами картина маслом: длинная мерзкая комната, справа сразу грязный вонючий сортир, ничем не прикрытый, в который сходить по большому можно только сидя на корточках, в правом верхнем углу мелкое решетчатое окошечко, посередине две кровати двухъярусных, на одной из них сидит худой мужичок в одной майке, зататуированный светло-синей краской от плеча до запястья. Я решаюсь на пару шагов, а потом и диалог завести короткий.

— Здарова, — говорю я, протягивая ладонь для рукопожатия.

Тот отводит свою обратно.

— Ты кто такой? — спрашивает с прищуренным глазом. — За че заехал?

— 228-я.

— Часть какая?

— Четвертая.

Он морщит от удивления лоб, и я немедленно замечаю, что глаз его не прищурен. У него его попросту нет.

— Барыга что ли? — напрягается мужичок. — Торговал?

— Нет. Только хранил.

— Пиздишь?

— Нисколько. Зачем мне это?

Он усмехается, положив руки на крохотный столик железный, стоящий между кроватями. На пальцах у него, при сжатом в кулак запястье, видны набитые буквы (по одной на пальце) — «Л Х В С».

— Затем, что барыг на тюряге морщат. Они бабки платят, сигареты завозят. Сечешь?

— Секу. Но я только хранил. Продавать я не продавал.

Мужичок улыбается еще более зазаботно.

— Ну это уже смотрюган с тобой разберется, — говорит он. — Здесь ты не задержишься.

Я киваю ему одобрительно, а у самого уже ноги подкашиваются. Морщат, значит. Придется тебе нелегко, Дмитрий Алексеевич. Мало того, что на срок заехал, так еще в сословие низшее. Крепись.

— Ты первоход, что ли? — звучит очередной вопрос из потресканных губ.

— Наверное, — отвечаю я. — Первоход — это…

— Ну, в первый раз ты заехал? Раньше же не сидел?

— Нет.

— Значит, первоход, — подвел итог мужичок, обрастая довольным видом. — А вот я второход. Две ходки у меня до этого было. По одной три топнул, по второй пятак строгача. За покушение на убийство. Не добил одну суку. Потом весь срок жалел, блять.

— Девушку что ли? — любопытствую я, усаживаясь напротив.

Мужичок вспылил.

— Да какую, блять, девушку! Суку я не дорезал! Сдал подельник меня, вот я его на пику и посадил.

— Пику?

— Пика — это нож, заточка, понимаешь?!

— Понимаю.

— Ну и не съебывай мне башку! Сроку у тебя будет, че у дурака фантиков. Успеешь изучить цинки.

Я снова киваю. Дальнейший наш диалог превратился в травлю ядреных баек. Мужичок рассказывал с желанием несомненным про свою первую делюгу (совокупность предпринятых действий, за которые в итоге его посадили), как они с подельником нагибали одну лесопилку под Барнаулом, затем перешли на более лакомые кусочки, где по итогу и были взяты с поличным. Потом что-то про общий режим и какую-то лохмачевку. Но я это смутно помню. Да и вам, пока что, знать все это вовсе не обязательно. И мне бы не знать. Но я уже, к превеликому сожалению, знаю.

— Жрать будете? — слышится гадкий крик со стороны выхода.

Я поворачиваю влево свою башку и вижу в центре двери окошко, откуда торчит голова мужика с большими, свисающими щеками. Мой сокамерник одноглазый бегло хватает со столика металлическую тарелку и отдает ее мужику. Тот забирает ее и, спустя секунды, возвращает обратно с какой-то кашей; серого, неприятного цвета.

— Яченька, — с довольным видом забирает тарелку сокамерник и ставит ее на стол.

Я сижу, смотрю на него и думаю, как это кушать.

— Тебе особое приглашение надо?! — орет из окошка щекастый.

Я отвечаю, в надежде, что меня не покормят:

— У меня тарелки нету. И ложки.

— Иди сюда!

Я встаю с кровати, неохотно подступаю к окошку — оттуда мне протягивают тарелку с горячей кашей, от которой еще идет пар, и бросают в нее столовую ложку.

— Только помой потом и верни, — наказывает мне мужик, отдающий тарелку. — Понял?

— Понял.

— Все, начальник, — недовольным тоном говорит мой сокамерник. — Закрывай кормяк.

«Значит, кормяк. Вот, как называется это окошко», — подумал я и уселся за стол, бросая тарелку, от которой на руках у меня едва не остались ожоги.

— Это алюминиевая посуда, — вынимает одноглазый изо рта ложку. — Она очень легко нагревается.

— Я уже понял, — говорю ему, ухмыляясь.

Мужичок продолжает что-то жевать, хотя каша была очень жидкая, после чего переходит к суждениям исключительно философским.

— На самом деле, — проронил он с лицом задумчивым. — Подобной посуды уже почти нигде нет. Она — пережиток прошлого. Будущее за пластиком. На второй ходке я весь срок кушал из пластиковой посуды.

Я кивнул ему, размышляя о том, что пластиковая посуда и впрямь намного удобней. А потом вновь унесся в воспоминания. Я должен все изменить, должен все исправить. Но как? С тревогой, безразлично внимая речам собеседника, я от каши серой свой нос воротил. И так, и этак она не лезла в рот, а когда с трудом попадала, немедленно вырывалась наружу. В оконцове я съел пару ложек, остальное в сортире вытряхнул. Подошел к умывальнику, а там ни губки, ни средства моющего. Только мыло лежит какое-то непонятное, очень схожее с тем, что давали в цоколе «госнаркоконтроля», чтобы я отмывал чернила. Открыл водичку. Холодненькая. «Супер», — подумал я, протер остатки каши с тарелки пальцами, тоже самое выполнил с ложкой и поставил посуду на стол, ожидая, когда кормяк откроется снова. Но почему-то открылась дверь.

— Заходи, — раздается гнусавый голос.

В камеру зашагивает взрослый парень высокого роста. Тормозит на пороге, ждет, когда дверь закроется, а потом внезапно кричит:

— АУЕ!

— Жизнь ворам! — отвечает криком ему одноглазый.

— Вечной! — завершает перекрик парень и с улыбкой идет пожимать нам руки.

Я двигаюсь дальше, чтобы он мог присесть на кровать. Но тот продолжает стоять.

— Как звать тебя? — любопытствует мужичок. — Или прицеп какой есть?

— Мокрухой дразнят.

— А меня Женька Старый, — улыбается одноглазый. — За че заехал не спрашиваю.

— Еще бы, отец.

После приятного знакомства парень косится на меня. Мужичок это замечает.

— А это первоход, — отвечает он ему за меня. — По политической загремел. По тяжелой.

— Барыга что ли? — смотрит на меня парень глазами всепожирающими. — Торговал? Слезами материнскими наворачивал?!

— Нет. Только хранил, — отвечаю я.

— Че ты прихуяриваешь, а?! Я тебе щас всю кабину расколочу! Лезь на пальму!

От волнения я растерялся. Куда нужно лезть?

— На ветку залазь, говорю! И чтобы я вообще внизу тебя не видел!

Одноглазый дважды хлопает по матрасу на втором ярусе, подсказывая мне направление. Я спешно забираюсь наверх и с трудом выдыхаю страхи.

— К стене отвернись! — продолжает гневаться парень.

Я ложусь на голый матрас, толщиной со спичечный коробок и отворачиваюсь к стене. В мой адрес сыпятся комментарии. Мол, на тюрьме меня жестко нагрузят, жить я буду только на втором ярусе и слазить с него исключительно в туалет и покушать. Однако за столиком камерным про меня так же быстро забыли и обсуждать меня окончательно прекратили минут через двадцать. Я гневался изнутри. Но силы кончались. Я начал медленно засыпать под рассказы парня о том, что он служил в «ВДВ», что прыжков у него почти сотня, а за убийство ходка вторая. По первой он отсидел семерку. В Иркутске, что ли.

Свет, исходящий от лампы, что горела над дверью, стал заметно тусклее, а сон мой значительно ближе. Разговор, между сидящими внизу ребятами, подутих. Я в последний раз промотал кинопленку своих теплых мгновений с Настей и уснул так крепко, что глаза смог открыть не скоро. Даже очень не скоро…

2. С головой в унитаз

«Захожу я однажды в камеру. Там урки. Человек десять. Один из них подходит и говорит таким жадным голосом:

— Вилкой в глаз или в жопу раз?

Я разворачиваюсь, начинаю лупить по двери руками и ногами, что было мочи. Урка кричит:

— Ты чего?

Я отвечаю, обернувшись в полоборота:

— Да что-то я среди вас ни одного одноглазого то не вижу!»

Утро. Камера. ИВС. До изнеможения холодно, мерзко и одиноко. Я выглядываю сверху из-за матраса. Одноглазый снова лопает кашу, будто этот процесс у него и не прекращался. Парень спит, лежа на первом ярусе подо мною, свет вновь горит на полную мощность.

— Ты баланду будешь? — заметил одноглазый, что я проснулся. — А, барыгосик?

Я отвечаю ему положительно, слазаю, с горем пополам забираясь в свои кроссовки, хватаю тарелку, в которой уже лежит каша и начинаю есть стоя, боясь присесть.

— Думаешь, влезет больше? — с ехидной ухмылкой спрашивает у меня мужичок. — Вчера ты совсем ни хера не поел.

— Знаю. Просто кусок не лез в горло.

— Надо привыкать потихоньку. Этот нектар Богов тебе еще долго вкушать.

— Думаете, долго?

— Ну…лет десять, наверное. Я не знаю, какая там сейчас проходная.

И снова ком в горле. Ну зачем я только спросил?

— Да ты не мороси, — с напутствием произнес одноглазый. — Будешь гнать за срок — еще хуже сделаешь. Так что главное вовремя смириться с тем, что произошло. Что уже ничего не исправить.

Теперь всякий аппетит уж точно сошел на нет. Я поставил тарелку на стол чуть громче, чем надо, как мне показалось, и тут же взглянул на парня, обрастая невольным страхом. Тот перевернулся на другой бок, причмокнул дважды губами и сладенько засопел. Я выдохнул с облегчением.

— Ссышь? — усмехнулся опять одноглазый.

Я промолчал.

— Ну ссы, ссы, — продолжил он издеваться. — Статейка у тебя нездравая. Почетом уж точно пользоваться не будет. Так что крепись, парень.

Из-за спины раздался звонкий удар по металлу. Я повернулся. Это ударили по двери.

— Парейко? — прозвучала моя фамилия громогласно, с вопросительной интонацией.

Я подошел к двери.

— Парейко? — спросили повторно и я увидел в большом глазке человеческий глаз, отчего испугался немного, но тут же ответил:

— Я здесь. Что случилось?

— Собирайся. У тебя суд.

Я забегал глазами по камере. Одноглазый смотрел вопросительно.

— Хули ты заметался, че жид в НКВД. Чай дохлебывай и уебывай, — добавлял он с негодованием. — Посуду помыть не забудь.

Однако я не успел. Дверь открылась практически сразу после его бурной речи. Мужчина в форме попросил настоятельно пройти меня в сторону выхода. Я качнулся в сторону одноглазого неуверенно, но потом отступил обратно.

— Ты охуел, что ли?! — кричал одноглазый. — Посуду я за тебя мыть буду?!

Но я уже вышел из камеры. Дверь захлопнулась с ярым грохотом, и я больше его не слышал.

Дальше все было так: нас построили вдоль стены — меня, двух парней из соседних камер и девушку. Очевидно, они, как и я, спешили на судебное заседание. Нашу маленькую колонну двое ребят по форме быстро провели к выходу и загрузили в просторный автомобиль, с виду напоминающий грузовик. Кажется, он называется «АвтоЗак». Там уже находились люди в гражданской форме (другие задержанные), которые смотрели на нас глазами унылыми, никому не нужных и брошенных беспризорников.

— Сюда давай, — толкает меня в спину один в погонах, чтобы я лез в металлическую кабинку, видимо, специально предусмотренную для заключенных. — Ну, быстрее, блять, мы не в музее!

Я послушно забрался внутрь, уселся на ледяной поджопник, скривил ноги так, чтобы кабинку можно было закрыть и увидел, как легко и просто отделяюсь от остальных. Девушку посадили в такую же капсулу, но напротив. Ее вид был еще более удрученным.

— Рыжий? — услышал я голос своего друга из-за стены. — Это ты?

— Я, я, Лех. Вы оба здесь? Я подумал, что вас отпустили.

— Да ну нахер. Кто нас отпустит? У нас статья особо тяжкая.

— Особо тяжкая? — переспросил я. — Поэтому мы едем в кабинках?

Он рассмеялся.

— Это стакан называется. Они сделаны для тех, кто едет по изоляции.

— По изоляции?

— Ну, да. Чтобы подельники между собой не пересекались.

Теперь все встало на места.

— Понял, — произнес я с душевной грустью. — А Илюха здесь?

— Естественно! — послышался в подтверждение его жизнерадостный голос издалека. — Я, в отличие от вас, хотя бы улицу вижу, неудачники!

Очевидно, он ехал вместе со всеми. Так сказать, в общей массе. Однако мы неожиданно, друг для друга, затихли, понимая, что все не так уж и весело. Железо «автозака» гремело на каждой кочке, я смотрел вниз, ничего не видел, поднимал голову и сквозь щели пытался разглядеть что-то. Но это самое что-то уверенно от меня ускользало, демонстрируя фигу с маслом, меняя темный оттенок на светлый, а потом и в обратном порядке, сводя с ума мое зрение, мозг и допивая последние капли надежды на светлое будущее.

— Рыжий? — позвал Леха в полголоса, из-за тонкой, холодной стены. — Тебе страшно?

— Не без этого, Лех.

— Мне тоже. Думаешь, нас посадят?

— Не знаю, — разочарованно выплевывал я себе под ноги. — Будем надеяться, что нет.

За стеной зашуршала куртка.

— Адвокат сказал, — протянул нерешительно Леха. — Что шанс есть только у одного. Мол, посадят всех, но у одного есть шанс получить поменьше.

— Насколько меньше?

— Я не знаю, — сказал он, будто фальшивил. — Но уж пусть лучше хоть один из нас от всего этого спасется, нежели всем троим под гильотину ложиться.

Его голос звучал трусливо. Нет, это было не предубеждение. Все наши голоса так звучали. Но я знал его не один день и не один месяц, чтобы уверенно заключить — он боялся по-настоящему. Сейчас, когда мне уже давно известно, как закончилась эта история, а ты, мой дорогой читатель, лишь начинаешь в нее погружаться, хочу выразить свою искренность и признаться, что никаких поспешных выводов я не делал в те ужасные десятки минут, часы, дни, недели. Я просто пытался победить самого себя, страх, отчаяние в себе побороть. Но не более. На более не хватало рассудка. А рассудительность в те мгновения была превыше всего.

«Автозак» резко остановился. Нас качнуло вперед. Затем медленно отпустило назад. Внутри одной сплошной железяки сохранялась мертвая тишина. Словно тех, кто откроет рот, по головке уже не погладят. Моя кабинка со скрипом открылась настежь. Мужик в черно-синих тонах камуфляжа заглянул в нее и попросил меня выйти, как можно скорее. Я вышел. Дверь «автозака» открылась и я, в один шаг, переместился на асфальтированное крыльцо. Не успев даже глянуть по сторонам, я очутился в каком-то подвале, где по правую и левую руки снова были металлические калитки под ключ; следом зашли молодые ребята с погонами, наверное, молодыми и, зыркнув на меня, улыбнулись.

— Где-то я тебя уже видел, — промолвил один из них, сделав прищур правым глазом и будто пытаясь выяснить — где и при каких обстоятельствах. — Ты в шараге 6-й учился?

Я мотнул головой из стороны в сторону.

— Странно, — взболтнул он. — А лет сколько?

— Девятнадцать.

— Да ну нахер?! — выкатил паренек от изумления очи на лоб. — Такой молодой?!

Я кивнул. Кивнул так, будто он раскрыл тайну мироздания быстрее меня.

— А приехал за че? — спросил он.

— Два два восемь.

— А часть?

— Четвертая.

— Ебануться! — сказали хором они вдвоем, снимая шапки с кокардами. — Соболезнуем.

Спасибо. Только это дурацкое слово, приправленное черной самоиронией, пришло на мой робкий ум. Прошло еще секунд несколько и следом за мной появились другие зэки. В их числе был Илюха, с улыбкой от уха до уха, и Леха с лицом погибающего солдата. Нас разместили в разные комнаты. Конвой называл их боксами. Как коробка, с английского. Зэки, как оказалось, придерживались той же терминологии. Или наоборот. Я не знаю. Но нас в боксе было двое: я и смуглый мужик в годах, который ласково называл эту комнату боксиком.

— Володя, — протянул он мне свою руку.

— Диман, — пожал я ему в ответ.

— Первый раз?

— Да.

Его голова качнулась в глухом смирении. И да, да. Все. На этом наш диалог завершился. Володя был неболтлив, я тоже. Боксик по размерам выглядел чуть больше обычного туалета. Вдоль стенок стояли лавки. На одной разместился Володя, на другой я. Он положил куртку себе под жопу, потом достал из-за спины какую-то белую коробушку, оторвал с нее кусок скотча и принялся вынимать содержимое: какие-то блестящие упаковки, пакетик чая, стакан одноразовый, сахар в индивидуальном пакетике и печенье. Володя дважды ударил в кормяк своим кулаком темнокожим, после чего громко и сипло крикнул:

— Старшой!

Я обратил внимание, что глазка на двери здесь не было. Кормяк отворился почти моментально.

— Че надо? — недовольно спросили оттуда.

Володя протянул свой стаканчик.

— Кипятку налей.

Старшой молча забрал стакан, захлопнул кормяк и ушел. Вернулся минут через пять. Отдал воду, от которой херачил пар, и дождался заветного:

— От души.

Володя произнес это с теплотой. Он вынул из коробушки небольшой блестящий пакетик, зубами откусил у него верхушку и высыпал содержимое в кипяток, Содержимое было розовым. Казалось, что чересчур.

— Кисель в этих сухпайках просто замечательный, — улыбнувшись, сказал Володя. — Советую попробовать. Будешь?

— Нет, спасибо. Я не хочу.

— Ну, смотри. Нам тут долго сидеть. Если аппетит проснется, хватай галеты, — ткнул он пальцем на, лежащее рядом, печенье. — Они очень сытные.

Я кивнул. Да, в очередной раз. Последние сутки я кивал чаще, чем разговаривал. Так было проще. Вроде как и сдержанность, и скромность свою демонстрируешь. А в местах, в которых я оказался, скромность, наверняка, оценят выше всего остального. Но это были только догадки. Из знакомых никто никогда не сидел. Из родных тем более. Такой вот первый гадкий утенок из меня получился. В семье, как говорится, не без урода. «Но может и меня не посадят?» — размышлял я, облокотившись на холодную стену.

Володя кисель допил быстро. Заел его парой галет, расстелил куртку по всей скамейке, после чего довольный и сытый брякнулся спать. Когда он улегся, я вдруг увидел, что на том месте, где он сидел, вся стена была разрисована. Основным рисунком (примерно полметра высотой) здесь значилась голая девушка, с четко выверенной геометрией на груди (каждая молочная железа состояла из двух парабол и точкой со средним значением), неестественно тонкой талией и небольшим островком волос поверх того места, чье имя принято произносить вслух лишь на уроках биологии, анатомии, и в случаях, требующих определенной резкости. Девушка эта вовсе не пробуждала в штанах моих возбуждение, вызывая только неудержимые приступы колкого смеха. А потому я быстро переместил свой взгляд на соседние иллюстрации. Рядом были написаны уже знакомые «АУЕ» и «ЖИЗНЬ ВОРАМ!», а также фамилии местных судей и характеристика каждой на русском матерном. Были и даты, и статьи уголовного кодекса, и даже информация о том, что у двух судей дочери скончались от передоза и теперь они «лупят по бане». От последнего словосочетания перед глазами возникла картинка с парной и вениками березовыми. Но оно ведь явно обозначало что-то другое…что-то не очень хорошее…полюбому.

— Парейко! — громко рявкнули через пару часов, пробудив меня ото сна.

Я открыл глаза и мгновенно поднялся на ноги. В дверях бокса стоял один молодой парнишка из бригады тамошнего конвоя. Тот, что кого-то во мне узнал. Я глянул в сторону. Володя лежал на скамейке, укрывшись своей зимней курткой и недовольно из-под нее щурился. Очевидно, и его разбудили.

— На суд проходим, — добавил гарсон в погонах. — Заседание не задерживай.

Я послушно ступил за ним, но стоило мне только покинуть боксик, как он выдернул браслеты из-за спины и защелкнул у меня на руках. Только почему-то спереди, а не сзади.

— Бежать то не собираешься? — спросил он, улыбаясь на одну сторону.

Я пытался отвечать остроумно.

— Да вроде пока не планировал.

— Ну смотри. Я тогда сильно не буду затягивать, хорошо? Не жмет тебе?

— Вообще идеально. Чувствуется профессиональный подход.

Однако мое чувство юмора конвоир явно не оценил.

— Ладно, пошли, подход. Не отставай.

И тут предстояло самое непростое. Мы поднялись по лестничной клетке. Я шел, волочась за ними. Они обернулись раз, два, затем и вовсе бросили эту затею, когда мы оказались на большом, широком, освещенным множеством длинных ламп, коридоре. Я поднял глаза и увидел, как ко мне подбегает мама, обнимает меня, жмется к моему уху. Конвоир оттаскивает ее, но с трудом. Она плачет, прикрывает ладонью рот, шепчет: «Сыночка, дорогой…» Мои глаза теперь тоже на мокром месте. Рядом стояла Настя, ее слезы тоже текли по щекам. Потом отчим Илюхин, его супруга, отец нашего общего друга Артема, седым волосом нагнетающего страх и тоску на юное хрупкое сердце. Следом Лехина мать, затем еще кто-то. Все они тянулись вдоль длиннющего, казалось, нескончаемого холла. Мне было так стыдно, что я не просто хотел провалиться сквозь землю на глубину самой чистой скважины, но и вовсе исчезнуть с этой планеты, чтобы никогда тут не появляться. Еще ни разу в жизни мне не было так хреново. Словно все то дерьмо, что сводило меня с ума последние сутки, дружно скооперировалось и с силой плюхнулось на башку. Я заходил в зал суда, отбрасывая с висков стекающие фекалии, однако вонь была уже невыносимой. Меня завели в какую-то клетку. Сняли наручники. Посадили на лавку.

— Подсудимый, встаньте, — обратилась ко мне толстая рыжая тетка с грубым, пропитым голосом, одетая в черную мантию. Вероятно, судья.

— Вам подозреваетесь в совершении преступлений, — продолжила она говорить, взяв в руки какой-то листочек. — По части третьей статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один и части первой статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один Уголовного Кодекса Российской Федерации.

Звучало все это ужасающе. И зал выглядел ужасающе. Я представлял себе иначе его. Как в фильмах американских. Большой, с несколькими рядами напротив трибуны судьи для родных и близких, обвинительной атмосферой. А выглядел он по-российски: квадратура, как у кабинета начальной школы, две парты (по одной на прокурора и адвоката), стул на колесиках под жопой у жирного председателя справедливости и портрет Путина, висящий на одном гвоздике, чуть завалившийся на бок. А атмосфера дерьмовая. Не обвинительная.

Я трясся, дрожал, не мог поднять провинившееся глаза. Мать находилась в зале, прямо напротив меня. Вместе с отчимом. Потом выступал адвокат. Он предложил суду отпустить меня под залог в полмиллиона рублей. Я сразу начал думать, откуда у матери столько денег. Неужто машину продали? Мне стало еще хреновей.

— Суд вас услышал, можете сесть, — обратилась судья к адвокату. — Давай послушаем, что скажет следователь…эм…как вас, простите?

Высокий, статный мужчина поднялся на ноги и представился:

— Панфилов Юрий Михайлович.

— Вам слово, Юрий Михайлович.

Он тоже взял в руки листочек. И тут понеслась. Вашему вниманию я представлю концовку его ораторского насилия.

— Я считаю, что нет оснований для того, чтобы отпускать Парейко Дмитрия Алексеевича под залог, так как преступления, в которых он подозревается относятся к категории особо тяжких, за которые предусмотрено наказание в виде лишения свободы сроком до двадцати лет. В связи с чем, ходатайствую о заключении Парейко Дмитрия Алексеевича под стражу с пребыванием в следственном изоляторе сроком на два месяца.

До двадцати лет лишения свободы…что же я такого наделал? Ноги мои подкосились. Я свалился на лавку, будто мешок с картошкой. В глазах потемнело, на лбу капли холодного пота. Я не знаю, что делать дальше…я не знаю, что делать дальше…

— Подсудимый! — раздался сдавленный крик.

Я попытался поднять свои веки. Мир превратился в запотевшее зеркало ванной. Разобрать невозможно было ни речи, ни образа, ничего.

— Подсудимый! — заорали повторно. — Встаньте, чтобы суд зачитал вам постановление!

Пробку в заложенном ухе мне прострелило насквозь. Звук сочился туда, точно в горло армянский коньяк из дубовой бочки. Ухо грелось сродни гортани, во все тело приходила расслабленность. Я слышал, я легко уже различал нервный голос судьи и дерзкие указания конвоира. «Нужно вставать», — шептал мне внутренний Дима. Но сил не было даже вдохнуть в себя воздух весь этот напряженный.

— Вставай! — ударил гарсон по клетке своим ключом.

Я начал руками себе помогать. Получилось оторвать свою тощую задницу от лавки, но ненамного. Однако рыжей толстухе в темном ее одеянии вполне хватило и этого, чтобы приступить к завершающей фазе.

— Зачитывается постановление…при секретаре Корецкой…суд постановил…избрать Парейко Дмитрию Алексеевичу меру пресечения…с пребыванием в СИЗО до 29 января…

Тот миг показался мне целой вечностью. Вот, знаете, как в фильмах: играет трагичная музыка, съемка замедленная, показывают лица проникновенные. В такие моменты прекрасная половина человечества с трудом сдерживает эмоции. Потом говорит, что фильм трогательный. Так вот. Все намного страшней, если фильм превратился в реальность. А если тебе еще и главная роль досталась…Тяжело описать, что я пережил в те минуты. Человек, который писал про ледяное сердце у Кая, наверное, и не задумывался о воспалившихся чувствах его сестры — Герды. И я, когда читал, не задумывался. Да и вы тоже.

Парни в камуфляжной обертке провели меня обратно по коридору. Там уже стояли Илья и Леха. Правда, лампы горели тускло, родные смотрели еще более опечаленными глазами, словно никак не могли поверить в случившийся юношеский коллапс. Прежде, чем нас троих спустили обратно в бокса, конвоиры поставили каждого лицом к стенке и приказали не двигаться. Я аккуратно повернул голову, увидел отца Артема, что взирал на меня с горькой миной и, еле слышно, чуть разомкнув соленые губы, ему протянул:

— Простите.

Конвоир мгновенно отреагировал.

— Рот закрой. Голову к стене поверни.

Однако сказал он это в манере спокойной. Словно упрашивал. Будто и сам понимал, как тяжело сейчас и нам, и родным, и близким.

Через пять минут нас отвели обратно в бокса. Володя спросил, потирая глаза свои сонные:

— Ну че?

Я тихо ответил:

— Два месяца. До 29 января.

Он махнул рукой:

— Тебе еще не раз продлят. Скоро для тебя эта процедура станет обыденной.

Я кивнул ему, но в душе согласным не числился. Мне казалось, что два месяца — это невообразимо длинный отрезок времени, если проходит он у тебя в старой тюремной камере. Пока мы сидели в боксах и ехали обратно на ивс в тесных, холодных стаканах, я строил планы о том, как закрыть в универе сессию, если через два месяца меня выпустят, как обойтись с путевками, которые, по всей видимости, нам с Настей больше не пригодятся, что сказать маме и деду при встрече и что, вообще, делать дальше.

По приезду на ивс, меня поместили в камеру-одиночку. Там я провел еще часа три, испуганно дергаясь каждый раз, когда кто-то подходил к двери. Мне нравилось находиться тут одному. Одному как-то поспокойней. «Одноглазый, наверняка, сейчас в ярости», — подумал я и улыбка, впервые за сутки, появилась на моем лице искренне. Я ходил взад-вперед, потом из стороны в сторону, посидел, полежал и дождался.

— Парейко, на выход, — убрав верхний держатель, открыв дверь на распашку, протянул мне мужик с блестящими золотыми погонами. — Карета ждет.

Я снова оказался на коридоре в окружении таких же потерянных личностей, не имевших и малейшего представления о том, куда отправляются. Нас собрали, построили, закинули в «автозак». Друзья мои уже были тут. Я попытался прорваться к ним (они оба сидели в большом отсеке). Как ни странно, конвой в стакан меня не отправил. Я прошел в отсек и легко уселся напротив. Мы молча сидели и переглядывались, терпеливо ожидая, когда тронемся наконец и оркестр из железяк заглушит любую нашу беседу.

— Ну как? — весьма абстрактно спросил Илюха, когда мы отъехали.

Я глубоко вздохнул.

— Да никак, — посмотрев на парня с опущенной головой, сидящего рядом, ответил я. — Жизнь — боль.

— Не теряешь чувства юмора?

— Стараюсь. Хуево получается.

Разговор между нами не клеился. Поджав губы, мы смотрели в глаза друг другу и не знали, что говорить. Не знали, как оправдаться. Не знали, как выбраться из того унитаза, в который мы вместе забрались. Опьяненные атмосферой тяжелой, осрамленные толстой Фемидой[1], наши души парили неподалеку, наблюдали со стороны. Им было очень страшно. Весь этот страх выражали наши юные лица.

— Подвинься, — Илюха привстал и подсел по соседству, толкая меня в самый угол. Потом шепнул на ухо: «Когда в хату зайдешь, спроси: Хата людская, черная? Если скажут нет, то шуми мусоров. Пусть выводят.

— А что это значит?

— Это значит, что хата красная. Там сучки мусорские живут. Бляди всякие.

Я взглянул на друга своего удивленно.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я шепотом.

Он неожиданно замолчал, затем развернулся. Несколько парней смотрело прямо на нас. Мы ощутили себя неловко, но вскоре попытались сделать вид свой невозмутимым, после чего Илюха сказал вполголоса:

— Потом, рыжий. Просто доверься мне.

И мне ничего больше не оставалось. Я одобрительно качнул головой в очередной раз, с внутренней болью взирая на то, как рушатся наши судьбы.

Меньше, чем через час, мы оказались в следственном изоляторе. Схема передвижений была все та же. Вышли из «автозака», построились у стены внутри здания. Ребята в форме на рожу мою и моих друзей посмотрели, слегка нахмурившись.

— Свежачок подъехал, — сказал самый лысый из них. — Давай их по разным боксам.

За этими словами таилась целая череда изнурительных испытаний. Грязные, вонючие комнаты, в которых мы оказались по одиночке, отдавали удушающим равнодушием к человеку. Словно с людьми обращались тут, как с животными. Этого засуньте туда, этого сюда, снимите трусы, присядьте, повернитесь…тьфу! «Тюрьма и вправду бесчеловечна», — подумал я. Теперь мне велено выдавить весь этот гной на своем лице. А я прыщи давить не хочу. Мне еще мама говорила их не давить.

После многочасовых посиделок в неуютных боксах, наедине с тишиной и унынием, нас отправили в какой-то обширный зал, где глаза уставшие вновь слепили яркие лампы, повсюду стояли ширмы, словно тут собралась бесчеловечная медкомиссия.

— Шагай вперед, — подтолкнул мужик в камуфляже.

Измерьте рост, вес, померьте давление, проведите осмотр на наличие ссадин, царапин и синяков, после чего отправьте в длинную очередь на главный трэш-тэст вечерний: подойдите ближе, снимите трусы, присядьте, еще, еще и еще. Я стоял пятым и долго думал, для чего проводят эту необычную процедуру. Сбитая, активная женщина внимательно смотрела на пол, когда перед ней взялся приседать очередной бедолага. И все бы ничего, я бы так и мыслил в подобном направлении дальше, но тут подошла очередь человека передо мной и случилось нечто, отчего слово «апофеоз» приняло более глубокое значение в моей личной мозговой википедии. Молодой парень (ростом под два метра) о чем-то тихо пытался сказать «милой леди», прильнув к ее уху на довольно интимной дистанции.

— Обиженный? — переспросила она, как бы уточняя услышанное. — Педик что ли?

Парень смутился, но взялся рьяно противиться.

— Да нет же. Просто гей.

Женщина выпучила глаза, закинула в рот жвачку, после чего спросила у молодого человека, как бы витиевато:

— У тебя тачка есть?

Он отрицательно покачал головой.

— Ну а дом? Или квартира, на худой конец, есть у тебя?

— Да нету у меня ничего!

Было видно, что парень напрягся. Дама взяла в руку, лежащее на столе, маленькое зеркальце, проверила макияж, затем взглянула на странного юношу, будто удивившись, что он еще не ушел.

— Ну а какой же ты обиженный? Какой же ты гей? — спросила она. — Пидарас ты обыкновенный!

Весь зал взорвался от хохота. Но мне почему-то было не так смешно. Я хотел, как можно быстрее уйти отсюда. Дискомфорт глотал здравый смысл, даже не пережевывая его. Парень отсекся. Я подошел впритык к этой женщине, не дожидаясь команды, стянул трусы вместе со штанами и, как последний дурак, нарвался на остроумие. Он взглянула на мой член, разочарованно поставив под щеки свои ладони и с сожалением проронила:

— Вы не в моем вкусе, молодой человек. Можете одеваться.

Очередь за спиной снова мгновенно расхохоталась. Покраснев от смущения, я оделся и прошел к остальным в большой бокс. Там было накурено. Так накурено, что в дыму было трудно разобрать чьи-то лица. Одно из таких неразобранных подтолкнуло меня в плечо и сказало:

— Чувак, ну ты исполняешь! Хоть бы засадил ей для приличия, что ли.

Я молча отошел в сторону, не желая вести с ним беседы. В тумане легко потеряться. Удалось это даже мне. Подобно фольклорному ежику, я бродил, кашляя и задыхаясь, по шумному боксику, пока нас не вывели и не потащили через сырые глухие дебри.

Двое мужчин по форме пофамильно нас зачитали, вынудив покинуть «английский циклон», попросили убрать руки за спину и следовать прямо за ними. Мы вышли. Снова построились у стены. Один из сотрудников встал впереди нашей группы, другой подпирал ее сзади. Мы двинулись прямо по коридору (нас было человек десять), потом свернули направо и через несколько метров дошли до какого-то замысловатого турникета. К нему подошел сотрудник, сказал что-то кому-то в окошко, что расположилось неподалеку (видимо, о количестве сопровождаемых преступников, судя по тому, как он повернулся и, едва заметно, перебирая губами, прошелся по каждому из нас своим пристальным, властным взором).

— Вперед давайте, — сказал он нам, после чего мы сумели двинуться дальше уже без него. — И руки за спину уберите! — раздался приказ вдогонку.

Мы вышли на какую-то лестницу, по которой секунд десять пришлось спускаться, а потом оказались в, на удивление чистом, холле, шириной с Панамский канал. Под самым потолком висел флаг России, но атмосферу не нагнетал. Наша группа сумела немного расслабиться, превратившись в, медленно движущуюся, кучку. Отсутствие поблизости ребят в форме сказывалось на общем фоне более чем положительно. Однако же подобный кайф был недолгим. Мы дошли до формального тупика, поднялись на пять ступенек и уперлись в железную дверь, состоящую из прутьев арматуры, толщиной с большой палец взрослого мужика. Не успел в моей голове созреть полноценный вопрос о дальнейших действиях, как к двери, расталкивая нас в стороны, подбежал все тот же сотрудник, вставил ключ, потянул ее на себя и снова пропустил вперед нашу кучку отбросов общества. Коридор стал заметно уже, выглядеть начал примерно так же, как заброшенный двухэтажный барак в марте месяце — известка сыпется на затылок, на стенах капли воды, зеленая плесень, под ногами поддоны стоят деревянные, чтобы в лужах не утонуть. Еще полминуты и мы упираемся во вторую такую же дверь. Дальше действия те же. В общем, я сделал для себя вывод, что пуститься отсюда в побег будет крайне проблематично.

Еще два-три таких коридора, несколько лестниц и мы оказываемся на бетонном замерзшем раздолье, где по обеим сторонам, в порядке зиг-зага, знакомые двери с глазками и кормяками. Сотрудник читает четыре фамилии (эти ребята остаются на этаже), остальные поднимаются выше. Мой этаж оказался по счету третьим.

— Парейко? — произнес сотрудник, глядя на меня и моих друзей.

Я сделал один шаг вперед.

— 284-я, — добавил он и повел меня к двери с этим номером.

Голова начала кружиться. Я обернулся и посмотрел на Илюху. Тот улыбался, демонстрируя мне большой палец на правой руке. Леха стоял поникший.

— Стоять! — прислонилась к моей груди рука камуфляжная.

Я остался на месте. Поднял глаза. 284. Белой краской выведен номер на зеленой двери. Ключ воткнулся, появился зазор, в который я проскользнул, в мгновение ока, после чего дверь захлопнулась.

— Хата черная, людская? — выдавил я, стараясь сделать свой голос как можно грубее, внимательно осматривая, скромные по площади, апартаменты с множеством двухъярусных коек и шумным телевизором, закрепленным на кронштейнах у самого входа. Один из жильцов взял пульт и убавил звук.

— Людская, людская, — ответил устало он же. — Ты то откуда сам?

— С ИВС.

— Первоход?

— Да.

— Понятно, — улыбаясь, слез с кровати лысый мужик, оказавшись на деле истинным великаном. — Давно заехал?

Я ненадолго задумался.

— 28-го, — сказал я. — Два дня получается.

Вся камера утонула в смехе. Лысый подошел ко мне ближе.

— Как тебя величать? — полюбопытствовал он. — За че заехал?

— Меня Диман зовут. Два два восемь.

— Понятно. А часть?

— Четвертая.

— Синтетика?

Я кивнул.

Мужик покачал головой явно разочарованно. Затем сказал:

— Ну, обживайся пока. Разговор с тобой еще люди составят. А пока разбибикивайся. На ночь глядя не считаю я нужным устраивать серьезные диалоги. Так что добро пожаловать, юноша. Меня, если что, Слоном дразнят.

Я протянул руку. Он тоже. Мы обменялись рукопожатиями, после чего Слон сделал звук на телевизоре чуть погромче и я услышал голос Губерниева. Это был бальзам на душу. Значит, свои. Спортсмены.

— Садись, покушай, — предложил, слезая со второго яруса, смуглый парнишка. — Меня Адилет зовут.

— Он по-русски хреново понимает, — сказал кто-то с насмешкой из-за спины. — Так что шибко заумных бесед не веди с ним.

— Э, нормально я разговариваю! — резко ответил ему Адилет. — Даже лучше тебя!

Обстановка внутри коллектива здесь явно была добротная. Представитель ближнего зарубежья взял на столе ведерко из-под майонеза, налил туда воды из другого ведерка и воткнул в него кипятильник, который я видел второй раз в жизни. Над столом висел маленький шкафчик. Адилет распахнул его дверцы: внутри стояло множество кружек (преимущественно алюминиевые), он засунул руку за них, вытащил яркую, цвета желтка яичного, пачку «Ролтона» и протянул мне.

— На, — сказал он. — Мни хорошенько, а то ложкой есть неудобно будет.

Я помял. Взял у Адилета тарелку, высыпал лапшу, приправил, залил кипятком и принялся ждать. Остальные жильцы пристально впирали взоры свои занимательные в голосящий старенький зомбоящик. Губерниев оттуда кричал. Шипулина гнал вперед. Биатлонная гонка с общего старта. Судя по времени спортсменов, похоже, последний этап. Я сел поудобней на лавку и тоже начал смотреть. Вообще, я безумно любил биатлон. К этому меня родные мои приучили. В основном, дед. Ну, еще бабушка, по отцовской линии, очень любила. С младых ногтей на него меня подсадили. Хотя сам я даже на лыжах кататься толком и не умею.

— Давай, Антошка, давай! — словно ребенок, прикусив губу нижнюю, болел за Шипулина взрослый мужик в очках закругленных, сидящий на своей кровати дальше всех остальных.

Я улыбнулся. Потом почувствовал жар в области спины. Повернувшись, я увидел, как, рядом со столом, Адилет поставил какой-то камень, выложил спираль на него и включил в розетку. Спираль была как-то лихо закручена, но горела красиво, исправно, без перебоев. Таким ярким оранжевым цветом, от одного взгляда на который становилось в разы теплее.

— Машка, — с удовольствием произнес он.

Я не отводил очей от спирали.

— Почему Машка? — спросил я. — Потому что женского рода?

— Нет. Присмотрись, — попросил Адилет. — Ничего не видишь?

Я пожимал плечами.

— Она выложена в форме буковки «М», — сказал Адилет. — Потому так и называется. Чаще всего они сделаны из нихрома. Иногда попадается сталенит. Но сталенит хуже — недолговечен.

— Ты про материал сейчас?

— Ну, да. Из чего она сделана.

Я покачал головой в знак согласия.

— А вообще в хате много всяких имен, — продолжал он. — Вот умывальник знаешь, как называется?

— Нет.

— Светланка. Толчок — долина, стол — ураган, стена, отделяющая долину от умывальника — скала.

— Понятно, — взглянул я на телевизор. Шипулин уже финишировал. Первый.

Адилет продолжал крутиться возле моей спины, наводя шорох и посторонний шум так, что иногда заглушал телевизор.

— Ты потише можешь?! — рявкнул на него Слон. — Ни хуя не слышно.

Ответа молниеносного не последовало, но шуршать Адилет немедленно прекратил. Я взял у него ложку и принялся поедать китайское угощение, которое порядком набухло. На тот момент мне казалось, что ничего вкуснее в жизни я никогда и не пробовал. После двухдневной голодовки «Ролтон» в тарелке выглядел круче, чем «Болоньезе» в дорогом ресторане римском.

— Если захочешь, возьмешь еще, — Адилет показал на то место, откуда вытащил первую пачку. — Вижу, ты не на шутку проголодался.

Я мотнул головой из вежливости, хотя сам был готов схомячить вторую пачку. Смугляш посмотрел на меня с подозрением, дождался, когда я доем, после чего подвинул ко мне небольшую кружку, на дне которой, из стороны в сторону, болтались остатки напитка, цвета молочного шоколада, очень похожего на какао.

— Въеби трешку чифира, — предложил все тот же представитель стран СНГ. — Может взбодришься маленько. Правда остывший, — сморщился Адилет огорчительно. — Но все же лучше, чем ничего. Ты ведь раньше чифир не пил?

Я отрицательно покачал головой. Он тут же приподнялся и начал шарить рукой в столе. Я сидел и смотрел на него, не зная — пить мне или не пить.

— Белый, ты куда соль дел? — спросил Адилет у молодого сокамерника, сидевшего на втором ярусе.

— Да там должна быть. В урагане, — ответил тот. — Лучше смотри.

Адилет снова взялся поднимать шум, бурча себе под нос разнообразные русские матерные крылатые выражения. Слон делал звук телевизора громче, глядел на него с недовольством. Потом и остальные стали глядеть точно так же. Я ощутил неловкость за человека, что проявил обо мне заботу. Мне показалось, что в вызванных неудобствах виноват исключительно я.

— Наконец-то, — с облегчением выдохнул мой нерусский знакомый и вытащил руку с баночкой из-под меда, в которой комками лежала соль. — Вот, — сказал он. — Если вдруг будет тошнить, то палец смочишь и немножко на язычок. Работает, как противоядие.

Следом за вышепроизнесенным, Адилет продемонстрировал мне наглядно, что нужно делать, в случае, если от выпитого чифира неожиданно станет плохо. И мне, честно говоря, расхотелось пить этот яд моментально. Любопытство, как будто рукой сняло. В один миг. Я застыл. В стену постучали два раза.

— Белый, подойди, — крикнул Слон, не отвлекаясь от телепросмотра. — 86-я шумит.

Я обернулся. Белого я уже знал. Он соскочил со второго яруса, вплюнулся в свои тапки и запрыгнул под одну из кроватей, предварительно расстелив на полу большой белый мешок (в таких обычно носят картошку), на который впоследствии и улегся. Так, что одни ноги торчали наружу.

— Говори, — сказал он из-под кровати. — На кого идет? Все, пойдем.

Белый вылез обратно с какой-то бумажкой. Я пригнул голову и увидел под той кроватью огромную дырку в стене. Вероятно, в нее даже тарелку с «Ролтоном» можно было мою просунуть. «Круто здесь все устроено. Не то, что на ИВС», — подумал я и в один глоток разобрался с коричневым чифиром. Вкус ужасный. Горький. Сглотнул его еле еле.

— На кого идет? — спросил Слон у Белого.

Тот подошел к нему, показал бумажку, Слон кивнул, после чего Белый лег под кровать на другой стороне и уже сам дважды ударил в стену.

— Держи на Толстого, — крикнул он. — Дома? Пойдем.

— Это трасса, — толкнул меня Адилет. — Тюремная кровеносная система. С ее помощью общается весь централ. По ней гоняют груза, малявы, стрема. Трасса должна быть везде, где есть люди. Понимаешь?

Я кивнул. Затем тихо спросил:

— А дырки эти тоже везде есть?

— Дырка у тебя в жопе, — неожиданно выразился старый болельщик, сидящий в самом углу. — А это технологическое отверстие. Кабура называется.

— Трасса может быть не только через кабуры, — подхватил Адилет. — Она бывает по воздуху, бывает через паука, — показал он на решетчатое окошко над дверью. — А иногда и вовсе по мокрой.

— Как это?

Адилет бросил взгляд на долину. Я ужаснулся.

— Кому-то приходится налаживать трассу и таким образом, — продолжил Слон. — Все это делается для того, чтобы мы могли поддерживать и заботиться друг о друге. Чтобы связь была в каждой хате. Вот у тебя родные, близкие есть на свободе? Мама, папа, жена?

— Жены нет.

— Правильно, — подметил очкарик, сидевший со Слоном рядом в одних шортах и длинных черных носках. — Старая мудрость гласит: сел в тюрьму — меняй жену.

Смех пронесся по камере, как волна. Я лишь сдержанно улыбнулся. Страх мало-помалу растворялся в тюремном воздухе.

— Домой звонить будешь? — Слон вновь обратился ко мне. — У родных какой оператор?

Я взглянул в потолок, задумался. Мама — МТС, Настя — МТС…

— МТС, — произнес я волнительно, не веря в то, что услышу Настю.

Слон привстал со своей кровати, достал из-под нее спортивную сумку и стал в ней шарить двумя руками, имитируя процесс перемешки сырого фарша и лука. Он сделал лицо задумчивым. Остановился. По его бегающим глазам можно было заметить, будто он что-то забыл. Видимо, поперчить. Проведя в таком состоянии еще секунд десять, Слон очнулся, вытащил из большого отсека иконку, псалтырь и, слегка потрепанный, ежедневник. Открыл его, залистал быстро, словно что-то искал на этих страницах исписанных. Затем резко поставил большой палец на середине и, одной лишь подушечкой, подтащил к себе какую-то мизерную запчасть. Удерживая пальцами, поднес ее к свету от телевизора, прищуриваясь, внимательно рассматривая вблизи.

— Блять, «Билайн», — произнес он с досадой. — Жень, дай свой «МТС».

Женя сидел на самой ближней ко мне кровати. На вид ему было тридцать. Худой, лысый, с большими глазами. Вылитый уголовник.

— Я отогнал его на Синего вчера утром, — ответил он.

— Ну так шуми своему Синему! Пацан с домом не разговаривал! Родные, может вообще, даже не знают, где он!

Слон завелся. Даже мне стало боязно.

— Щас, шуману, — продолжал Женя сидеть на кровати. — Кипишь тут не устраивай.

— Кого?! — Слон встал в боевую позу. Я вжался в металлический стол. — Ты забыл, где находишься что ли? Или доброту за слабость принимать снова начали? С вами по-человечески начинаешь, так вы зубы сразу показываете. Сами то сознательность проявить не в силах. В телик этот ебучий уставились! Я выкину его на продол, ясно?! К вам вновь прибывший в хату зашел, ни один не подошел, не познакомился, заботу не проявил. Один Адилет, блять, скачет, че угорелый. А остальным похуй, да?

— Нет, — сморщился Женя. — Не похуй.

— Ну так закрой хлеборезку и шуми Синего, раз сам не соображаешь!

Женя молча, закатив глаза, привстал и полез под кровать. Ударил по стене дважды. Мне показалось, что это довольно больно — бить кулаком по бетонной стене.

— Оей! — закричал он. — На 292-ю голосовая: «От Кащея на Синего — мозги вт! По 03!».

Адилет толкнул меня в спину. Будто мысли мои читал.

— Мозги — это симка, — сказал он, как только я повернулся. — Ее еще языком называют.

— А вт?

— Вт — это возврат. 03 — скорая помощь. Типа срочно.

— То есть буквально: срочно верни сим-карту?

Адилет улыбнулся.

— Ты быстро учишься. Иди пока тарелку помой.

Я послушно приступил к выполнению заданных действий. Здесь и средство моющее, и губка. И даже женщина есть. Светланка. Все очень цивильно. Теперь и на моем лице заблистала улыбка. Я забыл обо всей глобальности катастрофы, что со мной приключилась. Забыл о нечеловеческом сроке, что мне грозил. Забыл огорченные лица родных и близких. Я просто забыл. Отвлекся. Мыльной пеной натер тарелку; сначала жесткой стороной губки, следом мягкой и смыл водой. Та снова была ледяная. Точно где-то растаял снег и бежал сюда по замерзшим свинцовым трубам. Я поставил тарелку на стол. Руки от воды были красные. Я смотрел на их устрашающий румяно-сливочный камуфляж. Внимательно. Пристально.

— Ничего, привыкнешь, — заметил Адилет мое любопытство. — Потом горячая вода вообще не нужна будет. Гидрожир холодной научишься отмывать.

Я взглянул на него, изумленно сжимая губы и выпучивая глаза. Соседи ударили в стену. Все неожиданно подскочили. Двое прыгнули под кровать, выскочили с охапкой сотовых телефонов и залетели стрелой под соседнюю. Что-то крикнули громко и поднялись оттуда пустые. Очевидно, отдали соседям. Я повернулся. Адилет сидел на корточках у двери, пытаясь разглядеть хоть что-то в тонкую щелочку кормяка. Я подошел к нему и спросил:

— Что там?

— ДПНСИ проебали, — отвечал он, продолжая щуриться в слабый просвет. — Берут наших соседей. Легавые там.

Я завис. Волнительно призадумался. ДПНСИ какие-то, легавые…менты что ли?

— Встань сюда, — попросил меня подвинуться Адилет. — Прикрой пику.

Так. Пика — это заточка. Как я прикрою заточку? Блин, вот дерьмо. Я смотрел на него рассеяно. Он тут же смекнул, что я ничего не понял.

— Тебе нужно встать так, — сказал он. — Чтобы мусор в глазок нихера не увидел. Понял?

— Понял.

Адилет отошел от двери. Я максимально близко прижался к ней, своей грудью лишая возможности мусоров заглянуть к нам в хату. Кроме двери я теперь ничего не видел, но при внимательном ее рассмотрении мой взор отыскал интересную вещь, воткнутую между ней и стеной (дверь в камеру закрывалась внахлест). Где-то на уровне пояса, из этого тонкого промежутка, торчала черная доминошка. Вероятно, именно она, непосредственно, промежуток и создавала. Но зачем? И причем, вообще, тут заточка?

Глазок внезапно открылся. Я увидел огромное око людское.

— Отойди! — громко раздалось из-за двери.

Но я стоял неподвижно. Похоже, что это был мусор.

— Диман, отходи, все нормально, — раздалось из-за спины. — Пусть смотрит.

Я сделал два шага назад. Око металось в огромном глазке, патрулируя камеру. Затем резко исчезло. Все сидели у себя на кроватях, молчали. Через полминуты в стену постучали два раза. Белый шмыгнул под кровать.

— Ну че, ушли? — спрашивал он у соседей. — Вт? Погоди минуту.

Вылез. Шмыгнул под другую. Адилет подошел ко мне, хлопнул по спине дважды и попросил сесть обратно за стол.

— Присядь, — сказал он. — В ногах правды нет.

— Почему?

Адилет удивленно пожал плечами, видимо, не ожидая подобного интереса.

— Не знаю. Говорят так.

— А почему ты сказал, чтобы я прикрыл пику? Пика — это ведь нож.

Услышав наш диалог, Слон повернулся, широко улыбаясь.

— В разных местах некоторые вещи зовутся одинаково, но имеют значение разное, — сказал он, врываясь в беседу. — Равно, как и одни и те же вещи могут называться по-разному. Здесь сортир — это долина, а на другой тюрьме — теща. Поэтому цинки на разных централах и лагерях следует тоже внимательно изучать. Это ведь наш язык. Он создан для того, чтобы мусора не понимали, о чем идет речь.

Я кивнул. В моей голове все медленно и натужно стремилось подчиниться обычной логике.

— А зачем та доминошка воткнута между стеной и дверью? — полюбопытствовал я, пользуясь случаем.

Слон сел поудобней, облокотившись спиной на подушку.

— Затем, чтобы мусора не могли попасть в хату, — ответил он. — Это распоркой зовется. Они ключ свой вставляют, а он у них тупо прокручивается.

— То есть в хату вообще попасть невозможно?

— Ну почему сразу невозможно? Возможно. Но время, чтобы убрать стрема у нас будет.

— А стрема это…?

— То, что не подлежит запалу. Телефон, заточка, прогоны воровские, обращения и т.д и т.п.. Понятно?

— Более чем.

Слон снова мне улыбнулся. Адилет сидел рядом и смотрел на меня с чувством выполненного долга. Беседа наша утихла. Все обратили взоры свои к телевизору, разговаривать со мной больше никто не желал. Да я и не стремился. Мои мысли сосредоточились на звонке. Я ждал, когда мне дадут телефон, чтобы позвонить Насте. Чтобы сказать ей, что я люблю ее. Что выйду, и все будет хорошо. Только предупредить бы ее. Обнадежить. Чтобы веру в меня не теряла, чтоб не плакала…

Удары в стену. Белый прыгает под кровать. Вылезает. Подходит к Жене, отдает что-то (похоже, что симку), Женя сразу встает, протягивает ее Слону и садится обратно.

— Адилет, прибей пику, — просит Слон, копошась у себя в одеяле.

Мой гид выполняет просьбу без колебаний. Слон продолжает что-то искать у себя на кровати, перерыв одеяло, простынь, подняв подушку. Затем прикусил губу верхнюю и разложил  на коленках, непонятно откуда взявшийся, раскладной розовый телефон. Вставил в него мозги. Мозги. Только сейчас я задумался на тем, как забавно и логично звучит подобное название для сим-карты. Вроде как без мозгов ничего работать не будет. Очень даже правдиво.

— На, — Слон протянул мне телефон и добавил: — Иди с ним на долину. Если че, какой кипишь, сразу не выскакивай. Сначала пику прибьют, потом выйдешь. Понял?

— Понял.

— Все, иди.

И я пошел. На долину. Она вся была огорожена занавесками. Такими, знаете, прикрывают ванную или душевую. Они на колечках, легко ездят туда-сюда, цветные, красивые, но здесь они были мрачнее. Быть, может потому, что место такое. Мрачное. Я одернул одну из них, зашел внутрь — там, окромя чаши, в которую справляют нужду не было ни хера. Но и не воняло. Слава Богу. Я присел на корточки. Осмотрел телефон. Это был самсунг. Ля флеровский, бабский. Старый такой, убитый. Открыв его, я без лишних раздумий набрал Настин номер. А вот потом завис. Большой палец остановился в нескольких миллиметрах от кнопки с зеленой трубочкой. «А что я скажу ей?» — подумал я. «Что выйду через два месяца, и мы улетим на Гоа? Или что придумаю что-нибудь, но обязательно окажусь на свободе в ближайшее время? Или скажу, что здоров, что все со мной хорошо, не бьют, не насилуют, вдруг она за меня волнуется?» Однако нажав на кнопку, я забыл все, о чем только что думал. Гудки все тянулись. Я так испугался, что невольно начал молиться, чтобы никто не взял трубку.

— Алле?

Проклятье!

— Привет, Насть.

— Дим? — ее голос был слишком сонный. — Это ты?

— Да. Это я. Извини, что тебя разбудил. Просто раньше не мог…

— Ничего, все нормально, — перебила она. — Ты в СИЗО?

— Да.

— Понятно. Как условия?

— Да ничего вроде. Мужики встретили, накормили. Тут даже есть телевизор.

— Круто.

— Не говори. Они биатлон смотрят. У меня прям настроение поднялось, когда я это увидел. Подумал, что не дадут мне пропасть…А пропадать мне совсем не хочется…

— Ну, что поделаешь. Ты уже пропал.

— Не пропал! — спорил я. — Я не пропал, Насть, слышишь? Я вернусь. Вернусь такой же, каким был раньше. Тюрьма меня не изменит. Я останусь прежним Димой, которого ты знаешь и помнишь. Слышишь, Насть?

— Время покажет.

— Насть, пожалуйста, прекрати. Скажи, что веришь в меня, что не теряешь надежды, что любишь. Ты ведь любишь меня? Насть, ответь!

— Дим, я спать хочу. Давай завтра поговорим, хорошо?

В горле ком застрял. Глаза наливались слезами. Я положил трубку. Закрыл глаза. Никогда в жизни бы не подумал, что эта дрянь может так душить. Казалось, что лучше испытывать боль физическую. Лучше бы меня били. Били до потери сознания. Но один короткий звонок принес боль намного ужасней, чем я мог себе представить. Минут пять я сидел и всхлипывал в грязный рукав. Потом открыл глаза, набрал на клавиатуре восьмерку, собираясь позвонить маме, но не решился. Слишком уж было стыдно. Слишком уж было противно. Но и выйти с долины я не решался. Будто бы набирался храбрости. Будто искал в себе силы. Скрытый резерв. Но найти не смог. Мысль о том, что позвонить завтра не получится, разрывала мне сердце. Ведь если не получится позвонить, то я не услышу Настю. А если я не услышу Настю, то нет никакой гарантии, что эта дрянь меня не задушит…

3. Кто сказал, что будет легко?

«С мусором, как с девицей — своеобразный спектакль.

 Сидишь, беседуешь с ним, улыбаешься, делаешь вид,

что тебе интересно, а сам только и думаешь о том,

 как бы вдуть ему побыстрее, да поизящней».

На автобусной остановке тишина и покой. Погода — мечта: десять градусов ниже нуля, полный штиль, снег хлопьями падает на макушку. Я стою здесь совсем один. Ночь. Людишки не ходят. По соседству с дорожным знаком, обозначающим остановку для маршрутного транспорта, ларек цветочный. Называется «Аnna цветы». Таких в городе много. В них все устроено очень удобно: можно зайти, пощупать любой бутон, вытащить, посмотреть и собрать из просмотренного понравившийся букет. Но сейчас этот ларек был закрыт. Лишь гирлянды освещали его привлекательное женственное название, попеременно, то загораясь, то потухая на пару секунд.

— Дима, — отдаленно послышался ее голос.

Я повернулся в сторону теплого звука. Настя прыгнула в объятия мои, взявшись из неоткуда. Она стала чмокать меня в пипку носа, прижимать к себе, нашептывая о том, как соскучилась, как не хочет меня отпускать.

— Почему мы здесь? — спросил я. — Ведь сейчас ночь и автобусы тут не ездят.

— А нам не нужны автобусы, Дим. Мы здесь с тобой одни. Нам никто не нужен. Только ты и я. Вместе.

Я попытался было что-то ответить, но голос неожиданно мой пропал. Будто проглотил его. И чем сильней я старался ответить, тем больше становился кусок, вставший поперек горла. Я плюнул на все. Ведь Настя была совсем близко. Наши варежки обняли друг друга, и мы начали крутиться на вытянутых руках, улыбаясь друг другу, радуясь, что снова обрели счастье. Беззаботное, девственное, людское…

— Парейко, — внезапно назвала меня по фамилии Настя.

Я взглянул на нее задумчиво. Мы продолжали крутиться.

— Диман, — сказала она мужским голосом. — Тебе надо спуститься.

Место Настиной головы вдруг появилась башка моего сокамерника — Слона. Я ощутил, как сердце забилось сильнее, ноги мои подкосились. Перед глазами через пару мгновений вновь появилась тюремная камера. Я лежал на втором ярусе, в самом углу. Слон стоял рядом и тряс меня, чтобы я скорее проснулся. Увидев, что глаза мои слабо открылись, он проронил:

— На тебя передача. Вставай. Надо получить, расписаться…

— Куда идти? — смотрел я на него ошалело.

— Да никуда не надо идти. Вон, — протянул Слон указательный палец в сторону кормяка. Тот был открыт. Из него торчала бумажка. — Просто встань, подойди и распишись за мешок. Понял?

Я кивнул и бегло стал спрыгивать вниз. Спал я одетый, поэтому одеваться мне не пришлось. Спросонок, приземлившись на пол, я долго не мог найти свои адидасовские кроссовки.

— Все, — заключил кто-то из мужиков с выразительностью фиаско. — Масть парашютиста есть. Теперь еще и масть пешехода. Ты просто счастливчик.

Я посмотрел на него испуганно. Какая еще масть пешехода? О чем он?

— Да вот, возьми мои тапки, — сказал Белый, сев на кровать и толкнув свои сланцы в сторону моих грязных носков. — Только подойди уже быстрей к кормяку этому. Оттуда дует. У нас итак полхаты болеет.

Я надел шлепки и быстрым шагом добрался до кормяка. Присел на корточки. Выглянул. Там стоял мужик в форме. Сотрудник. Мусор. Легавый. Или как там его?

— Ты Парейко? — грубо спросил он.

— Я.

— Чего так копаешься?

— Спал.

— Ночью спать надо. Не говорили тебе об этом? Или хочешь, чтобы Слон в кичу поехал? Заебись устроился?

Разволновавшись, не зная, что надо ответить, я просто помотал головой. Легавый подал листочек. На нем перечень каких-то продуктов, написанный от руки. Не успев прочесть ничего, кроме колбасы, сыра и майонеза, я снова услышал грубую речь. Сотрудник подал мне шариковую ручку.

— Вот здесь, — показал он на самый низ, где ничего не было написано. — Получил полностью, дату сегодняшнюю и подпись.

Я послушно написал все, что меня попросили, отдал листочек, после чего кормяк сиюминутно захлопнули и открыли дверь.

— Забирай, — рявкнул мусор.

Я подошел вплотную к двери. Прямо возле нее, у стены, стоял белый большой мешок. Один в один, как тот, на котором вчера Белый под кровать лазил. Стараясь не мешкать, я схватил его и занес в камеру. Тяжелый, собака. Сотрудник поспешил закрыть дверь за мной, но я тут же крикнул:

— Постойте!

— Чего еще? — недовольно ответил тот.

— А кто передал? — спросил я.

Легавый вздохнул печально.

— Матушка твоя передала. Переживает за тебя — идиота.

Дверь закрылась. Я обмяк. Перед глазами явилась картина: зима, сугробы, моя мама волочет за собой мешок, тяжелый и неповоротливый, прямо к бетонной стене, с колючей проволокой наверху. Поднимает голову, смотрит на меня очами уставшими, спрашивает: «Сыночка, ну как же так получилось?». А я из окна тюремного, в решетку крупную, ей отвечаю: «Мам, прости, я не хотел, чтобы все так вышло. Я только хотел помочь…»

— Э, малой!

От резкого вопля из-за спины я очнулся. Снова перед глазами железная дверь с неимоверно крупным глазком, снова запах табачный, снова следственный изолятор. Я повернулся. Сокамерники (те, что не спали — человек пять) оценивающим взглядом прогулялись по мне и мешку.

— Ты чего завис? — спросил Белый, подложив под себя зататуированные икроножные мышцы. — За свободу погнал? Так рановато тебе еще. У тебя все впереди. Вот так сразу начинать точно не стоит. Проходи к урагану, раскладывай кабанчика, че стоишь?

Я молча подошел к столу, подтащил мешок за собой. В самом его верху, там, где по идее он открывается, был намотан недюжинный слой широкого скотча. Я попытался найти конец, но через мгновение психанул, нагнулся к нему, перекусил скотч зубами и с довольным видом открыл мешок.

— Ну че там? — с иронией любопытствовал Слон. — Бабки или наркотики?

Я улыбнулся. Затем ответил:

— В основном, еда.

Внутри все было упаковано в кучу пакетов. Кофе, сыр, доширак, колбаса, чай в пакетах и россыпью, зелень, яблоки, апельсины — все было завернуто в три-четыре прозрачных маечки. То есть пакетов тут в среднем было — от 40 до 60. На них ведь и разориться недолго. Я аккуратно стал выкладывать продукты на стол, распределяя по категориям. Внутри все бурлило. Желание поесть было бешеное. Но и накормить мужиков мне хотелось не меньше. От того, как они тепло меня встретили, я чувствовал себя им обязанным. Поэтому, вынимая колбасу с сыром и майонезом, я поспешил спросить у них:

— А хлеб есть?

— Хлеба полно, — сказал Белый. — Ты что-то хочешь к нему предложить?

— Угу, — повернулся я к нему, держа в руке комплектующие. — Думаю, тут на всех хватит.

Слон улыбнулся и попросил Кащея помочь разобрать мне остатки моей передачи. Внизу были контейнеры с говяжьей тушенкой, какими-то фрикадельками, килькой и голубцами. Я смотрел на все это глазами голодными, но терпел. После того как мы с Кащеем поместили все на свои места (ну, как на свои — туда, куда можно было), я схватил булку белого хлеба из мешка, что висел на стене и, положив его на ураган, понял, что нет ножа.

— Ааа… — протянул я задумчиво, глядя на остальных.

Белый понял меня без слов. Из-под кровати он неожиданно вынул какой-то замысловатый предмет, напоминающий нож, но, видно, кустарного производства. Подал его мне и добавил:

— Это называется резка. Резак, резачок — от размера зависит.

— Понял, — говорю я и немедленно принимаюсь за дело.

Вскоре я наделал бутербродов, израсходовав целую булку. Параллельно, Кащей кипятил ведерко с водой, которую впоследствии вылил в кружки и бросил туда по одному чайному пакетику. Вшестером, мы накинулись (по-другому не назовешь) на все это пиршество и схомячили в пару мгновений. Аппетит я сумел утолить, как ни странно, но кушать все еще мне хотелось. Правда, сейчас, сидя в коллективе, я понял, что, если сяду кушать один, буду испытывать дискомфорт воистину жуткий. Вроде как неудобно получается, что ли. Ты ешь, а остальные сидят и смотрят.

— Садись кушай, — будто прочитав мои мысли, произнес Слон. — Я вижу, что ты голодный. Нет ничего стремного, что ты будешь кушать один. Это твоя передача и твои родные желали, чтобы сытым был ты, а не вся твоя хата. Так что налегай, не стесняйся. А матушке твоей дай Бог здоровья и терпения. Обязательно передай, как будешь звонить, от всех нас большое спасибо. Хорошо?

Я кивнул. Затем протер крошки со стола и принялся уплетать голубцы. Набив свой живот до отвала, я довольный залез обратно на второй ярус и задремал. Однако же ненадолго.

— Малой, вставай, пошли в баню! — тряс меня Кащей за ногу.

Я тут же проснулся, вспомнил, что в передаче были шампунь, мыло и сланцы. Но полотенца не было.

— У меня полотенца нет, — произнес я, не вставая с кровати.

— Ничего, у меня возьмешь, — подошел Слон. — У меня все равно их два.

Минут через пять нас вывели на коридор со всеми банными принадлежностями. В хате осталась ровно половина ее населения. Легавый сказал, что пойдем в две партии. Я стоял с довольным лицом, ожидая, что сейчас посижу в парной, погрею косточки (когда я занимался футболом, у нас баня была стабильно — раз в неделю), но на деле баня оказалась обычным душем. Почему?

— Потому что это единственное место, где зэку удается согреться, — говорил Белый, укладывая свои штаны на лавку в уютной раздевалке тюремной. — Тут хорошая баня, кстати. На старухе в два раза хуже.

— На старухе?

— Да. Так старый корпус здесь называют.

— Понятно.

Раздевался я медленно. Следил внимательно за тем, что делают остальные. На свободе я слышал немного про тюремные душевые, но про мыло упавшее и жопу голую там что-то было. Тут то и началось. Мужики разделись. Но в душевую пошли в трусах. «Значит, есть в этом что-то», — решил я для себя и пошел за вслед за ними так же, не снимая нижнего бельишка мужского. Душевых леек было штук шесть. Я встал под одну из них и начал настраивать необходимый градус воды. Давалось мне это тяжело. Краники тут были бесцветные.

— Ну куда ты крутишь? — подошел Белый. — Подвинься.

Я подвинулся.

— Тебе какую воду надо?

— Чтобы погорячее была.

— А нахера ты крутишь холодную? Вот, — схватился он за трубу, которая подводила воду. — Пощупай.

Я взялся за нее, но чуть выше.

— Горячая, — произнес я.

— Ну так ее и крути. Ты чего, вообще не соображаешь?

Я виновато опустил голову. Белый ушел обратно под свою лейку. Я наконец, нашел нужную температуру и смог немного расслабиться. Затем увидел, что все начинают снимать трусы и стирать их. От этого мне стало легче вдвойне. Или даже втройне.

Вернулись мы в хату минут через тридцать. Ступила вторая партия. Слон включил телевизор — там биатлон. Я заварил чай, нагрев кипятильником, как умелый сиделец, себе воды до кипения, взял пару печенюшек и предложил мужикам. Они, естественно, тоже не отказались.

— Можно у тебя закурить взять? — неожиданно поинтересовался Кащей.

Я посмотрел на него вопросительно.

— Я не курю, Жень (имена я быстро запоминал).

— Но у тебя тут лежат сигареты. «Максим». Где-то около блока.

Я встал с кровати, подошел, посмотрел пакет. Там и вправду лежали обычные сигареты, без пачек. По виду достаточно много. Но зачем мама мне их положила? Чтобы я мог угостить кого-то?

— Возьми, конечно, — удивленно пожал я плечами. — Я, правда, не курю.

— Да и мы не сомневаемся, — усмехнулся Слон.

Мужики закурили. На душе вдруг стало тепло. Тепло от того, что все довольны и всем хорошо. Мужики общались, подкалывали друг друга, правда, в половине из их подколов суть я не мог уловить. Тюремные они какие-то были, что ли. Закусывая черный чай печенюшкой, я воздал к зомбоящику свои очи и внимательно начал следить за мужской эстафетой. На первом этапе бежал Гараничев. Меня это удивило. В глубине своих мелких раздумий, я считал, что лучше бы там начинал Устюгов. Заметив мой нешуточный интерес к происходящему на экране, Слон подсел рядом, и мы с ним разговорились. Я рассказал ему о том, что биатлон смотрю с самого детства, но в семье никто им не занимался.

— Отчего же такая любовь? — спросил он.

На что я пожимал плечами. Говорил, мол, непредсказуемость, наверное, всему виной. Вроде как бежит спортсмен полдистанции, допустил промах, ушел на круг, отстает, а тут бах, и на самом последнем огневом рубеже ошибается лидер гонки. А наш прибегает вслед за ним, попадает и бежит последний круг нога в ногу с былым фаворитом. Тут и разворачивается настоящая интрига спортивная.

— Наверное, ты прав, — подметил Слон. — Сейчас наши на шестом. Думаешь, победят?

— Все может быть, — ответил я, сделав очередной глоток.

Слон нахмурился.

— А ты, похоже, очень даже воспитанный малый.

— С чего ты взял?

— Чаем не хлюпаешь. Носом не швыркаешь. Это для них, — кивнул он головой в сторону остальных мужиков. — Данные качества не заметны. Половина из них колхозники, половина — никомушные.

— Никомушные?

— Ну, да. Те, у кого нет никого. А если есть, то давно уже отвернулись.

С нарочито грустным видом произнес Слон последнее предложение. Я невольно проникся сочувствием. Мне стало как-то не по себе.

— Чей вклад то? — спросил он снова, пробегая глазами по моей кружке.

Я улыбнулся.

— То, что не хлюпаю?

— Ну.

— Бабушкин.

— А бабушке сколько лет?

Перед глазами тут же встала картина, как десять дней назад я впервые сыграл перед ней на гитаре. У нее был юбилей двадцатого ноября. 75. За столом сидело много ее знакомых, родных и близких. Был там и мой отец. Правда, семья давно у него другая. Даже очень давно. Но он молодец. Помогал подпевать мне. Бабушка прослезилась. То были слезы радости. А теперь ее ждут слезы горькие, неприятные…

— Малой?

Я немедленно очнулся и отозвался.

— Бабушке, говорю, лет то сколько? — спросил Слон, нависнув надо мной, будто хочет заехать по морде.

— Семьдесят пять, — отвечаю я. — Вот, недавно исполнилось.

— Пожилая уже. По отцовской, видимо, линии.

— Угу, — взял я в рот печенюшку. — По материнской совсем молодая.

Мы продолжили смотреть биатлон. Слон рассказал мне, что сидит уже в пятый раз. За то время, пока сидел, перевидал достаточно лагерей. На некоторых срок летит быстро, а на других и вовсе кажется вечностью. Поведал мне о непростых взаимоотношениях моей статьи и преступного мира. Твердил, чтобы я ни подо что не подписывался.

— Ты не барыга. Ты молодой и глупый пацан.

Вот видите. Все, как я вам и говорил.

Объяснил мне Слон и то, что зубы показывать, тоже не стоит. Глупый не глупый, а раз заехал, то будь уж добр — соответствуй. Никуда не лезь, ни в споры, ни в дела никакие тем более. В карты, говорит, не садись — с матушки своей деньги трясти не вздумай.

— У нее итак горе. Хочешь, чтобы еще одно появилось?

Не хочу, конечно. А потому продолжал кивать. Биатлон, меж тем, кончился. Наши заняли третье место. К беседе со Слоном (хотя это больше напоминало его монолог) мой интерес постепенно стал пропадать. Он все еще говорил о чем-то с таким видом важным и рассудительным, но я его не слушал уже минут десять. Все это время я думал о том, как скорее позвонить маме. Попросить у нее прощения, сказать спасибо за передачу. А потом набрать Насте, услышать ее теплый голос, представить, что ее губы касаются ни телефона, который я недавно ей подарил, а моей щеки. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мой мотор так не колотило, когда я о ней думаю! Но Господь, похоже, был непреклонен. Да и я в него слабо верил. Может, в этом все дело? Я не знал. Да и никто, вероятно, не знал об этом. Чтобы как-то отвлечь себя, я предложил мужикам еще по одному бутерброду. Подошел к столу (урагану), достал резку (теперь я знал, где лежит она) и начал медленно — с чувством, толком и расстановкой, готовить блюдо весьма незатейливое. В этот самый момент железная замочная скважина захрустела, дверь открылась и в хату зашла невысокая женщина в форме лет тридцати от роду. Волос у нее был светлый, но корни уже выцветали.

— Парейко кто? — спросила она мягким голосом.

— Я, — тело мое внезапно застыло. — А что случилось?

Увидев в моей руке резку, о которой я совершенно забыл, она сделала глаза удивительно большими и круглыми, после чего перевела свой взгляд на Слона.

— Это у вас что, на положняке? — словно закипая, поинтересовалась она у него. — Хорошо живете, Саш. Ничего не скажешь.

Наши со Слоном взоры пересеклись. Он покачал головой недовольно, да я итак уже все понимал.

— Лен, давай не будем, — протянул он ей виновато. — Парень только заехал. Мы ему еще толком довести ничего не успели. Поговорим, объясним. Подобного больше не повторится.

— Конечно, не повторится. Потому что парень этот, — сделала она акцент на последнем слове, после чего взглянула на меня. — Сейчас же переезжает.

— Куда? — неожиданно встрял в разговор Белый.

— В карантин.

— Ну, Лен!

— Не Ленкай мне тут! — рявкнула она на него, будто шавка последняя. Мое впечатление об этой женщине тут же испортилось. — Он вообще тут находиться не должен! Просто в карантине вчера мест не было. Вот его к вам и закинули. Так что все. Никаких разговоров. Парейко? — окликнула она меня еще раз. — Тесак этот оставляй, а сам с вещами на выход. У тебя две минуты.

Женщина вышла. Дверь за нею закрылась. Я сразу понял, что распорки в дневное время тут не стоят. Посмотрел на Слона. Думал, он отчитывать меня будет. Но он не стал. Уселся к себе на кровать. Сказал, чтобы я собирался.

— Ну и не попадайся так больше, малой. А то можно ведь и в кичу уехать, и за халатное отношение потом спросят с тебя мужики. Понял?

Я снова кивнул. Собрал небольшой мешок. Сигареты, чай и пол колбасы сокамерникам оставил. Поблагодарил за гостеприимство, сказал спасибо и встал у двери.

— Спасибо Богу Исаку, — ответил Белый, широко улыбаясь. — А тому, кто так говорит, знаешь, что в сраку?

Я помялся. Опустил голову.

— Да нормально все, Диман, — сказал он, продолжая давить мне лыбу. — Просто в тюрьме спасибо не говорят. Обычно отвечают: «Сам знаешь».

— Сам знаешь? — переспросил я, накренив брови.

— Ну, да. Не все просто знают, что у этого выражения есть продолжение. От того и непонимание.

— А какое у него продолжение?

— Где разум есть, там слов не надо, — произнес Белый уже без улыбки. — Запомни это. В будущем тебе обязательно пригодится.

Я кивнул. Да, опять кивнул. Не опять, а снова. Кивал я часто, муторно и натужно. Но зато я честно вам все рассказываю.

Дверь открылась. Меня вывели и отвели куда-то в конец бетонного коридора. Остановили почти что напротив бани (или душевой, уж не знаю, как вам удобней). Открыли камеру и сказали мне заходить в нее. Я зашел. Она была, наверное, раза в два меньше той, из которой я только что вышел. В ней сидело три паренька. Кровати было всего четыре (две двухъярусных) и маленький стол. Попав внутрь, я вновь поздоровался, задал дежурный вопрос, на что услышал, что хата людская, после чего разместил свои вещи на одной из кроватей. Ребята выглядели растерянными, как я. Я легко и непринужденно завел ознакомительную беседу, в ходе которой мне удалось узнать, что сидят они немногим больше моего (на пару дней). Одному уже дали срок по статье двести двадцать восьмой части второй — 3 года общего режима.

— А вторая часть — это что? — с неподдельным интересом любопытствую я.

Тот нарочито вздыхает.

— Хранение. Восемь грамм. Дживиаш.

Дживиаш. Вероятно, вид какого-то особенного наркотика. Я хотел спросить об этом, но почему-то не стал. На лице у парня было столько печали, будто его вот-вот уведут на казнь. Решив, что лучше его оставить, я быстро опросил остальных. Один из них заехал за кражу со взломом. Сам он был с Купино, сидел напротив меня, рьяно жестикулировал, повествуя о том, как глупо попался, а следом еще глупее от мусоров убегал. И все бы хорошо, рассказывал он очень весело (звали его, кстати, Вениамин), да только было у него одно слово паразитирующее, услышав которое в конце каждого (без исключения) предложения, я понял, что школьные учителя с напутствиями об избежание в речи таких слов, как «короче» и «блин», просто еще в Купино не бывали.

— И тут я выбегаю, на хуй! Они за мной, на хуй. Я сшибаю, на хуй, всех поросят, на хуй. Спотыкаюсь, бегу, ударяюсь коленом, на хуй, о прут какой-то. Смотрю — вся нога в крови, на хуй. А бежать еще две версты, на хуй…

Ну, вы сами все поняли. Подобное окончание, конечно, вселяло какую-то задоринку в общее настроение всей истории, но под конец начинало надоедать. Да и внимание, ненароком, уже на нем акцентировалось изрядно. Но рассказ я дослушал. Перебивать парня, который из сарая украл двадцать тысяч, спрятанные под корытом свинячим, было как-то неправильно. Эстафету он уверенно передал другому. Тот был, похоже, самым компетентным в делах тюремных из всей этой публики. Только видок был каким-то странным — сам лысый, улыбчивый до делов, говорит:

— Я закладки раскладывал. По подъездам, карнизам, клумбам. А взяли вообще с херней — ноль целых, пятнадцать сотых грамма. В итоге прикрутили мне третью часть.

— А третья это…?

— Примовая третья. Распространение.

— Примовая третья, распространение… — повторил я, слегка задумавшись. — А у меня какая? Примовая?

— У тебя четвертая. По любому примовая.

— И сколько за нее дадут?

— Ну…проходная десятка. Если вину признаешь там, брыкаться особо не будешь…

— Что значит проходная?

— Ну, минималка. От десяти же она идет.

— Лет?

— Понятное дело, — улыбнулся он шире обычного и посмотрел на меня, как на последнего идиота. — Ты че, вообще не бум бум?

Я не стал ничего отвечать. Развернулся, подошел к двери, что вела на долину, открыл, зашел, встал и задумался. Сортир тут был, как отдельная комната. С унитазом. Только немытым и страшным. Моя жизнь медленно пролетала перед глазами, воспоминания сыпались каскадом сквозь стены тюремные, мысли сбивали с ног, голова кружилась, не то от запаха туалетного, не то от стресса конкретного. Десять лет. Неужели все так дерьмово? Это же целая вечность! Шатаясь в пьяном дурмане своих размышлений, я вспомнил, что надо позвонить Насте, и, буквально через десять секунд, осознал, что сделать этого не получится.

— Черт! — я ударил ногой по стене со всего размаху.

Парни снаружи заволновались.

— Ты в порядке там? — доносились их голоса. — Слышишь, нет?

Я стоял, зажмурившись, сжав кулаки и с трудом сдерживая, пробивающую кадык, слезу. Перед глазами явился последний вечер: дед, улыбаясь мне, уезжает в аэропорт, мы с Настей делаем бутерброды, доводя хлеб сначала до хрустящей корочки в тостере, а затем подтапливая в микроволновке «Голландский» сыр. У Насти тогда бутерброд вывалился из рук, сыром вниз.

— Блин, горячий! — взвизгнула она умиляюще.

Я посмеялся над ней по-доброму. Поделился своим. Мы съели его пополам. Следом направились в комнату. Там я ей сделал подарок. В упаковке из-под шоколадной медали я подарил ей билеты на Куклачева в ДК «Прогресс» на четвертое января. Настя очень любила кошек.

— Класс! — искренне обрадовалась она. — Спасибо тебе.

В знак благодарности Настя чмокнула меня в пипку носа, прикусила губу, медленно стянула с себя футболку, неотрывно взирая в мои дрожащие от возбуждения очи…

— Эй, ты уснул там что ли?! — раздался язвительный крик снаружи.

Я открыл глаза. Плакать уже не хотелось. Глубоко вздохнув, я открыл дверь и вышел наружу. Посыпались вопросы, на которые отвечать не хотелось. А потому я, сказав резко о том, что разговаривать ни с кем не желаю, запрыгнул на второй ярус и, при ярко горящем свете, лег спать.

* * *

На следующий день я узнал, что камера тут необычная. Покурить можно было лишь в строго отведенном для этого месте — белом квадрате в самом углу. А контролировать этот процесс легавые взялись с помощью видеонаблюдения. В двух, накрест лежащих углах, были установлены видеокамеры, которые, как оказалось, еще и спать в дневное время тебе не дают. Лег, уснул, прибежали архаровцы, открыли кормяк, разбудили, погрозили пальчиком и ушли. От подобного «Дома 2» ребята, конечно, пытались обороняться. Иногда успешно, иногда нет. Тот, что устроил ограбление века в ночном купинском сарае, изо всех сил старался перехитрить эту злостную слежку: то сядет на край кровати с книжкой в руках и опустит голову до предела, то за стол, облокотившись на руку. Но местные мусора, похоже, на этом не одну Баскервили съели. Прибегали они изрядно. Однажды даже сказали, что если прибегут еще раз, то непременно в изолятор посадят.

— На прогулку пойдете? — раздался металлический звон от удара по кормяку. — Не слышу.

Пацаны глянули друг на друга. Затем ответили хором:

— Пойдем, конечно.

На прогулку мы отправились по тем же ледяным коридорам. По дороге я представлял себе место прогулки как большую огражденную территорию с множеством других заключенных. Но на деле все снова оказалось не так, как я себе представлял.

— Заходите, — открыл легавый дверь перед нами.

Зашли. Место, в котором мы оказались называется прогулочным двориком. Площадь совсем небольшая — вольер для кота Камышового. Гулять вчетвером там, конечно, не шибко тесно, но все же. Потолок над нами был весь в решетку. Крупную, однако пролезть в нее будет сложно без подготовки (надо было схуднуть килограммов до тридцати пяти). Правда, спустя минут пять, я обнаружил, что по решетке этой ходят ребята в форме. Так что весь смысл лезть сквозь узенькое металлическое окошечко в мгновение улетучивается. По бокам бетонные стены, под ногами бетонный пол.

— Оей! Парни, здарова! — раздалось из-за стены.

— Здарова, здарова! — ответил купинский. — Как сами?

— Да пойдет, старина! А вы с какой хаты?

— С два шесть четыре. Карантин.

— Понял, понял. А че, парни, закурить то не будет?

— Ща, погоди, — ворвался в диалог тот, что уже со сроком.

Достал из кармана несколько сигарет. Затем взялся бродить вдоль стены в поисках нужной дырки (то есть технологического отверстия). Нашел, прокричал:

— Держи!

Оттуда:

— Бля, в натуре, от души пацаны! Уши пухнут, вторые сутки без курева. Вы прям подвыручили. Фарту вам!

За стеной моментально заткнули рот сигаретой. Желанием продолжать диалог не горела больше ни одна из сторон. Мы продолжили гулять, курсируя по дворику взад-вперед, Минут через пятнадцать замерзли ноги. У меня. Следом и у всех остальных. Мы несколько раз ударили по двери, попросили, чтобы нас отвели обратно. Мусор сказал, чтобы мы еще пять минут потерпели. Но в трениках летних спортивных мне было холодно нарочито. Да еще и в кроссовках летних. Естественно, я терпел. Но сделал для себя вывод, что в следующий раз на прогулку я не пойду.

Когда мы вернулись обратно, я долго отогревал ноги. Затем вспомнил про кабуры, заглянул под кровать — стены там были целые.

— Здесь трасса только по воздуху, — сказал лысый (его звали Саня), увидев, как я засунул голову под матрас. — И то словиться еще надо уметь.

— Но возможно? — с надеждой произнес я. — Телефон сюда могут дать?

Саня замотал головой.

— Нет никакого смысла. У тебя его выбьют. Да и камеры кругом. Нас быстро спалят.

— А я на долину пойду.

— Там то связь у тебя и вылетит.

— Не вылетит, — наотрез отказался я соглашаться и бегло глянул на купинского. — Здесь домино есть?

— У меня есть, — ответил Ваня (тот, что со сроком). — А зачем тебе?

— Сейчас все увидишь.

Я подошел к нему, забрал одну доминошку и пулей рванул к двери. Воткнул в нее ровно, как полагается.

— Распорки? — отреагировал Саня. — Это, конечно, выход. Но долго все равно не протянет. Ты не успеешь пихануть телефон обратно.

— Успею!

— Да не успеешь! Все, заебал, замолчи. Через пару дней поднимут в хату — там наберешь.

Казалось, что я вот-вот разорвусь на части от гнева, агрессии, что разъедала меня изнутри. Позвонить Насте мне хотелось сейчас больше всего на свете. Она ведь сказала, что поговорит сегодня со мной. Сказала, ведь. Дышать ровно я начал только спустя полчаса — когда аппетит разыгрался.

— Сало будешь? — предложил Ваня. — Мне бабушка с собой домашнего положила, а я вообще не люблю.

Внутри живота забурлило. Сало я обожал. Правда, ел его не так часто.

— Спасибо, — проронил я, внезапно задумавшись о правильности произнесенного. — Оно у тебя нарезано?

— Нет.

— Нож можно взять у дежурного, — сказал нам лысый.

К моему удивлению, все именно так на деле и получилось. Подходишь, стучишь по кормяку, зовешь дежурного, он подходит, ты просишь нож, он приносит, открывает кормяк и внимательно следит за тем, что ты будешь делать. Ты режешь сало при нем, отдаешь обратно и все — вуаля!

Купинский подошел к столу и составил мне компанию в этой нелегкой трапезе.

— Адидасовское, — добавил он.

— Почему адидасовское? — с улыбкой спросил я. — Фирменное какое-то?

— Не. Видишь мясную прослойку, на хуй? — ткнул он пальцем в большой кусок. — Три штуки. Как полоски на адидасе.

Данная находчивость меня поразила. Только русскому человеку могло прийти такое на ум.

Вскоре к нам присоединился и Саня. В процессе поедания фирменного жира свиного, мы узнали, что он в сизо уже в третий раз. Оттого и знает так много. Первые два раза ему давали условку (одну за грабеж, одну за угон), теперь, как он говорит, от реального срока ему точно не отвертеться.

— Да оно все к тому шло. Я только и делал, что хуевертил. Рано или поздно меня должны были посадить. Вот, пожалуйста. Лет восемь точно навалоёбят.

Купинский начал исповедь вслед за Саней. Рассказал нам о том, что предложение бабе своей хотел сделать. Мол, на кольцо не хватало денег. Родители были не против, готовились молодоженам домик отдать. Да еще и земли в придачу — шесть соток. Вроде как все неумолимо двигалось к семейному счастью. Но тюремная романтика разлучила. Он попросил подождать нас, достал сумку из-под кровати. В ней конверт, в конверте письмо. Трогательное, как оказалось, да еще в стихотворной форме. Зачитал нам купинский все это с большим удовольствием. И даже без слова чудесного. Встал у стола, грудь расправил, читает:

— Если бы только знала,

Как мне тебя не хватает.

Душа моя бьется о скалы,

Увидеть тебя умоляет.

Губы твои, как черешня

В саду Краснодарского края

Сердце мое утешат

Улыбкой мне свет озаряя.

Только сейчас без тебя мне

Грустно и одиноко.

Так… Тут еще надо закончить.

Внимательно его выслушав, мы с Саней помпезно похлопали, он нам поклон отвесил. Мы посмеялись, доели сало, и вскоре уже легли спать.

Следующий день стал последним на карантине. Но самым тяжелым. Спать нельзя, разговаривать друг с другом нам не хотелось, поэтому каждый копался в своих мыслях, воспоминаниях. Я несколько раз проматывал кадры счастливых моментов. В них было столько искренности, столько комфорта душевного. Мир становился цветней обычного. «То, чему ты не придаешь значения сейчас, через несколько лет может стать опорой твоей ностальгии», — сделал я для себя краткий вывод. Поцелуи приобретают небывалую сладость, смех вырастает в оплот единственно радостной жизни, эмоции раз в десять сильней становятся, а, связанные мамой, носочки во столько же раз теплее. Я знал, что когда-нибудь жизнь подбросит мне испытание, но не думал и не гадал, что настолько суровое. Будучи свободным человеком, я считал себе достаточно смышленым мальчишкой. Таким, который в передряги не лезет, лишнего не позволяет. Всю жизнь бегущим из спальных трущоб, чтобы в тюрьму не попасть, а на деле оказалось, что бежал я совсем не в ту сторону. Что был наивным и глупым. Доверчивым и опрометчивым.

— Да эта херня, рыжий, — сидя за рулем, твердил Леха. — Эти химики каждый день новую регу заводят. Формулы постоянно меняются. Закон просто не успевает их запрещать. Даже если тебя возьмут с ней, то придут в отдел, сделают экспертизу и, когда поймут, что в реестре запрещенных нет вещества такого, тебя отпустят. Так что не гони.

Я кивал в ответ. Говорил Леха складно. Да и я в словах его не мог сомневаться. Я считал его, едва ли не лучшим другом. Я и сейчас его таковым считаю. Он просто ошибся. Так же, как я. Молодым свойственно допускать ошибки. Правда наша была слишком глобальная. И цели мы преследовали с ним разные. Леха хотел заработать денег, я хотел помочь. Но сейчас мы все в одном месте. В дерьмовом, бетонном месте.

— Рыжий, может ты с закладками нам поможешь? — спрашивал Илюха, когда мы с ним сидели у меня дома и играли в «Fifa» на соньке. — Тут делов то вообще ерунда. Вышел вечером на десять минут, раскидал и пошел.

— Не, Илюх. Давай если совсем плохо будет, то раскидаю?

— Давай.

Плохо было. Правда всего пару раз. Курьеры, которым я оставлял большую партию, по большей части были лютыми наркоманами, а потому частенько пропадали вместе со всей наркотой. Некоторых, как оказалось впоследствии, задерживали. И они охотно сдавали поставщика, отдавая им номера телефонов Ильи и Лехи.

Жизнь вертелась перед глазами. Настя, мама, друзья, универ, футбольные игры, гулянки…но чаще всего я видел дорогу. Зимнюю, заснеженную, пустую. Я шагал медленно на пары в своих наушниках, слушал «Триада», «Баста», различную клубную музыку. Я был человеком чертовски сентиментальным. Музыка делала меня слабым, восприимчивым к любым (даже самым маленьким) неприятностям. Тогда я скорее играл в грустного, серьезного человека. Пытался прочувствовать сквозь слова песен трогательных тоску и любовь безответную, боль и упрямство родных и близких. Жизнь видела, что я всего лишь играю. Наверное, потому и преподнесла мне столь яркий сюрприз. Мол, будешь знать, как легко быть притворным и тяжело — настоящим. А я теперь знаю. Теперь можно меня отпустить?

— Может в домино поиграем? — предложил Ваня, когда ему совсем уже надоело читать книгу с надписью на обложке: «Убить пересмешника».

— Я не умею, — ответил купинский.

— Я тоже, — добавил Саня.

Ваня посмотрел на меня. Расстраивать его не хотелось. Он взирал на меня с надеждой, однако…

— Я тоже, Вань, не умею. Прости.

Но Ваня, как показалось, не сильно расстроился. Тяжело вздохнул, раскрыл книгу и принялся дальше читать. Я просидел за столом, обеими руками обхватив голову, еще около часа. Потом по кормяку застучали.

— Парейко?

— Здесь, — спешно ответил я.

— Имя отчество.

— Дмитрий Алексеевич.

— Год рождения?

— Девяносто четвертый.

Потом, с паузой в пару секунд:

— Свиридов?

— Антон Павлович, — прокричал купинский из белого квадрата, в котором курил на корточках.

— Год рождения?

— Восемьдесят седьмой.

— Собирайтесь.

И все. Короткое «собиратесь». Мусор ушел. Я к пацанам повернулся.

— Карантин раскидывают, — подытожил Саня. — Мы с Ваней позже, наверное.

— И куда нас теперь? — спросил я.

— Куда, куда, в хату. В нормальную людскую хату. Без белых квадратиков для курения, камер и унитаза.

Внутри все вновь задергалось, волнение подскочило, будто давление. Опять новые знакомства. На свободе я ненавидел менять обстановку. Для меня это всегда было большим стрессом. А в тюрьме…в тюрьме я за три дня меняю уже третью хату.

Легавый пришел через пару минут. Мы с Антохой пожали пацанам руки, Саня сказал, что найдет нас по трассе, я еще раз поблагодарил Ваню и его бабушку за вкусное сало, купинский же схватил свой конверт со стола, который чуть было не забыл. Так мы и вышли с этого карантина. С улыбками, со стихами, с волнением.

Молодой парень в форме повел нас по этажам, лавируя в коридорах, точно Индиана Джонс в катакомбах. Угрюмые, подъездные краски встречали нас своим холодом отвратительным, превращали нас в жертв коллизейных. Тех, коим не суждено было выжить в бою. Чья судьба на листке написана. И давно лежит на столе императора. Или директора. Или начальника. Там уже как придется.

— На старуху идем, — прошептал мне Антоха, когда мы поднимались по лестнице. — Я слышал.

— Где? — спросил я.

— Менты между собою сюсюкались, на хуй. Мол, ведем их на старый корпус.

Поднявшись на очередную ступень, я вспомнил, что Белый предупреждал о хреновой бане на старом корпусе. И мне почему-то от этой мысли стало тревожно. Может тут и в других аспектах не лучше? Однако опомниться я не успел, как уже оказался на верхнем этаже той самой «старухи» и ждал, когда фамилию мою назовут. Нас трое поднялось. Сначала увели Антоху. Потом назвали меня и направили в другую сторону коридора, освещенного слабыми лампами, создававшего полумрак. Как в фильмах про далекое средневековье, где два рыцаря медленно крадутся по лестнице старой башни, озаряя свой путь двумя факелами, постепенно догорающими и тухнущими. Легавый остановил меня возле камеры с номером 143. Я взволновался по новой. Он засунул ключ в замочную скважину, приоткрыл, прокричал: «Заходи!», увидев мою реакцию без движения. Я медленно ступил на порог, в хате было куча народу. Дверь за мною захлопнулась. Я застыл.

— Ну, привет, гривастенький! — с улыбкой ехидной, встретил меня радостным воплем молодой парень. — И откуда ты к нам красивый такой?

Я смутился. Очевидно, что это была насмешка. Остальные смотрели на меня вопросительно. Но я словно язык проглотил.

— Толстый? — заорал этот молодой одному из сокамерников, тому, что сидел на каком-то ведерке и стирал в тазу вещи. — Готовь тяпку! — глянул он на меня. — Сейчас будем устранять это безобразие…

4. Ознакомьтесь, пожалуйста

— Человек по своей природе хочет жить так, как ему удобно.

— Но тогда это будет противоречить интересам других. А мы ведь общество либеральное, мораль чтим. На, угощайся, — Али протянул мне кусок колбасы куриной.

Я сдернул с него обертку, потом сказал ненавязчиво:

— Знаешь, я, конечно, могу ошибаться, но, по-моему, Аллах в темноте не видит.

Али улыбнулся, откусывая свой бутерброд.

— Ошибаешься. Видит. Но не всегда.

Тяпка — это станок бритвенный, у которого для пущей остроты обрубают кусок пластмассы под самым лезвием. Делают это нитками. Чаще всего капроновыми (они наиболее стойкие). Машинки для стрижки в стенах тюремных, как оказалось, запрещены. Поэтому тяпка — не что иное, как средство для наведения арестантской прически.

Но прежде чем обрить меня наголо, в этой старой камере, которая по размерам была все же чуть объемней, чем та, в которую я угодил изначально, меня подозвал взрослый нерусский мужик, сидевший в самом углу на своей кровати в одних шортах, демонстрируя всем окружающим свой повышенный волосяной покров на груди. Я подошел к нему, он сказал мне присесть. Я присел на корточки, после чего мужик мгновенно взбесился и попросил меня пересесть на кровать.

— Меня зовут Паата, — сказал он. — Две а.

Паата разговаривал с четким грузинским акцентом. Если я, конечно, смею утверждать подобное, не имея особого опыта общения с этой нацией. Но в старых советских фильмах с участием Сталина и Берии говорили именно так. Один в один. Да и нос у него был сродни национальному достоянию. Он завел со мной разговор. Такой же, как и все остальные. Все те же вопросы, все те же ответы.

— Значит, не торговал, говоришь?

— Нет, — отвечал я, глотая ком неуверенности.

— А откуда тогда четвертая часть?

— Не знаю.

Один из мужиков, державший мое постановление о заключении под стражу на два месяца, сморщился и громко сказал:

— Да все он знает, Паата. Че они, барыгосы эти малолетние, позаедут, платить не хотят, петли вьют. Не видали мы таких что ли? — зыркнул он на меня угрожающе. — Закладки пади разносил по подъездам да детским площадкам? На слезах материнских хотел бабок поднять на тачку красивую, да телок по ресторанам водить?

— Нет, — отвечал я, опустив голову.

— Че нет то? Киви был у тебя?

Я замотал головой из стороны в сторону.

— Да пиздит он, — ворвался в разговор молодой парень, обещавший устранить на голове моей безобразие. — Это итак видно. Давай на волю дотянемся чуть попозже, да все узнаем?

Паата покачал головой.

— Давай. Займись им пока, малой.

Малой, как и обещал, взял ту самую тяпку, которую предварительно подготовил для него Толстый, повел меня на долину, на корточки усадил, намочил мне голову из маленького ведерка с надписью: «Провансаль», налил шампунь, я намылил, он принялся состригать мою шевелюру (волос у меня чудовищно длинный по меркам тюремным — сантиметра четыре). Я сидел, смотрел прямо перед собой и волнительно наблюдал за тем, как падают мои окровавленные локоны молодежные. Минут через десять Малой снова полил воды, чтобы я смыл остатки, подкорректировал тяпкой и послал меня голову вытирать. Я вышел с долины, Толстый дал мне какое-то полотенце, после чего я повернулся к зеркалу, что висело над раковиной и увидел нового Диму — лысого, с кучей порезов на черепе. Выглядел он как подросток после чудовищной химиотерапии.

— Ну вот! — радостно Малой заорал. — Теперь хоть на человека похож стал.

Паата копался в сотовом телефоне. Простом. Кнопочном. Однако после громкого заявления от Малого, бегло взглянул на меня.

— Ухохохо, — сделал он лицо удивленное. — Вы чего с блондином наделали? Он же теперь страшный, как моя жизнь.

— Нормально, — возразил Толстый. — На шампунь зато тратиться не придется.

Юмор в камере был весьма специфический.

— На кровать можно присесть? — спросил я.

— Не кровать, а шконарь. Шконка, нары. Мы в тюрьме, парень, очнись.

Я очнулся. Присел. Посчитал количество шконок. Их было десять. Потом посчитал людей. Их оказалось больше аж на четыре. Это что, шутка?

— А куда я могу упасть? — спросил я у Толстого.

— Пока никуда. Видишь над Паатой место?

Я посмотрел в тот угол. Там кто-то спал.

— Ну, да. Там спят.

— Это Леха. Он щас проснется уже. На его место и упадешь. Он в ночь двигается, так что не гони. Только утром надо будет освободить шконарь.

Я кивнул. В хате был телевизор, холодильник, большой ураган. Я испуганно наблюдал за тем, как Паата ругал двух молодых ребят, которые, зачем-то, распутывали мешок (точно такой же, как тот, в котором мне недавно принесли передачу). Один натянул его на себя и крутил против часовой, а второй вытягивал несколько ниток, которые впоследствии наматывал на деревяшку. Очень скоро мешок стал напоминать юбку — сначала строгую, затем короткую, а после и вовсе какую-то неприличную. Свет горел тускло, гул стоял неимоверный — телевизор в перемешку с диалогами разными на языках разных. То Паата с кем-то бурно общался по гаджету, то пара киргизов (или таджиков) спорили друг с другом о чем-то. Я долго смотрел на Паату и телефон. Как только я почти что решился к нему подойти, Малой попросил позвонить. Я снова остановился.

— Иди, — толкнул меня в плечо один из нерусских, взглядом указывая на дверь. — Помоги мужикам.

Я посмотрел вокруг. Никто от меня ничего не требовал. Что ему нужно?

— Иди, говорю, — повторил он уже чуть строже.

Не зная, что надо делать, я встал и пошел к двери. Парни, что распутывали мешок, дали мне шариковую ручку и попросили встать к двери спиной еще ближе. Кажется, я догадался.

— Нужно пику прибить? — спросил я.

— Нет, — ответил один из ребят. — Просто стой так. Ручку подними выше, держи ее вертикально, прямо перед собой.

Те нитки, что были получены с распутанного мешка, ребята зацепили за предмет пишущий и встали по разные стороны (примерно в метре друг от друга и пяти метрах от меня, упираясь в шконарь, что стоял у стены), поделив нитки между собой пополам. Затем взяли по алюминиевой кружке, завязали на ручках узлы, опустили их болтаться на несколько сантиметров и принялись быстро крутить в одну сторону. Я молча наблюдал за процессом, не выпуская из головы мысли о телефонном звонке. Пацаны крутили кружки старательно, я держал.

— Хорош, — сказал один из них неожиданно.

Толстый тут же оторвался от своей стирки, взял деревяшку, вставил ее меж скрученных ниток с одной стороны, с усилием протягивая ее, дошел до меня и ушел обратно, потом вытащил и проделал тот же трюк, но уже с другой стороны. Парни дождались, когда Толстый деревяшку вынет из ниткосплетения, объединили свои нитки в единую магистраль, завязали узел на самом конце и медленно начали имитировать движение по перетягиванию каната. После этого один из них подошел ко мне, так же завязал узел, после чего продемонстрировал мне наглядно веревку, которая получилась.

— Это конь, — сказал он. — Одно из нескольких животных в нашей хате людской.

— Нескольких?

— Ну, да. Вот, смотри, — показал он на решетку над дверью. — Это паук. А это, — его рука нырнула в карман и достала оттуда стержень от ручки с маленьким зеркальцем на конце. — Обезьянка. С ее помощью можно наблюдать за движением мусоров на продоле.

— А крокодил знаешь где? — выкрикнул внезапно Малой, не отвлекаясь от игры в нарды.

Я сделал задумчивый вид, хотя сам и ума не мог приложить, где в камере тюремной может быть крокодил.

— М? — переспросил Малой. — Ни разу что ли еще не кормил крокодила?

— Нет.

— Тебя когда посадили?

— 28го.

Смех заполонил камеру, будто осколочная граната, влетевшая из неоткуда.

— Крокодил — это вот, — показал на сортир мне парень с обезьянкой в кармане. — Его все кормят.

Я стоял, ни о чем не думая. Смотрел на долину, слушал издевательский смех. Вскоре он прекратился. Но в моей голове все еще звучали его отголоски.

Леха проснулся. Я не стал никуда звонить и поспешил занять его место. Лег, отвернулся к стене, но глаза не смыкались. Я держал в голове мысли о Насте, матери, о том, что никогда не позвоню деду, перед которым я чувствовал себя, наверное, по определению непрощенным. Мне было так больно от того, что я подвел его окончательно. Он ведь говорил, что гордится мной. А теперь…теперь я зэк. Рожа уголовная. Наркотики продавал. Кусок дерьма, идиот, дебил…Я сжал кулаки, на глазах выступили горькие слезы, на ногах пальцы тоже сжались, все тело сжалось. Я хотел закричать, от безвыходности ломило весь организм. Два месяца. Это же целая вечность. Родные меня не простят. Исключат из универа, все старания по моему бесплатному обучению — тупо коту под хвост. Как дальше жить? Как смотреть в глаза окружающим? В голове четко вырисовывалась картина, как при встрече мои одногруппники проходят мимо, стараясь не замечать меня. Как шепчутся в стороне. Переписки ведут «вконтакте», обсуждая мой отрицательный резонанс. Плюются, делятся друг с другом тем, что были лучшего обо мне мнения. Мгновение за мгновением, кадр за кадром…

— Эй, парень, — толкнули меня неожиданно в спину.

Я прикинулся спящим. Слезы еще не высохли на щеках.

— Оеей, — толкнули меня еще раз. — Тебе тут тянутся люди.

Я не реагировал. Затем услышал, как парень, пытавшийся меня разбудить, отвечал кому-то по телефону.

— Ну он в закате…Да не, глухо, старина… Я ему потом передам, он завтра тебе перетянется, добро?… Ну, все, обнял, давай…

Похоже, мне кто-то звонил. Но кто и зачем? Может узнали, что заехал по статье такой, да решили сразу набрать и нагрузить меня? Одноглазый ведь говорил об этом. Что морщить будут, денег требовать. Тогда может и к лучшему, что я не ответил. До завтра еще время есть. Вдруг, все образумится. Хотя верилось в это слабо. Я попытался думать об этом как можно меньше. Закрыл глаза. Думал, что засыпать будет тяжело. Однако на деле оказалось, что провалиться в забвение проще, чем бездарно думать о судьбе своей грешной…

* * *

Тюрьма выглядит паршиво. По определению. В реальности все точно так же: со стен слезает известка, потолки высоченные (метра четыре с половиной, наверное), окно в решетку, полы бетонные, туалет в трех шагах от кухонного стола, сквозняк и тонкие одеяла. Было много чего еще, но, открыв глаза рано утром, я собрал в голове только эту россыпь характеристик для изолятора следственного. А еще мест не хватало. И зэки подливают масло в огонь — жить не дают друг другу спокойно. Я вздохнул, посмотрел наверх — ту лампочку, что горела тускло круглые сутки, упаковали в коробку и теперь из нее получился отличный ночник. Коробка была знакомой. Из такой Володя кисель доставал в боксике Калининского суда. Я вздохнул повторно, повернулся к стене и продолжил спать.

Второй раз я открыл глаза только по проверке. Здесь она почти ничем не отличалась от той, что я видел на карантине. Выходишь из камеры, строишься вдоль стены, внутрь заходят легавые, что-то смотрят, постукивают, затем выходят и приглашают зайти обратно. Единственным отличием было то, что на карантине тебя просили футболку снять для проверки на наличие ссадин и синяков. А так все. Заходим в хату, время девять утра, свет падает с улицы сквозь решетку, лампочка над головой продолжает тускло гореть.

В дневное время большинство спало. Но мне спать было негде. Как и еще троим пацанам. Один из них предложил сыграть в нарды.

— Но я не умею, — ответил я.

— Сейчас научим, — разложил он доску игральную на трамвай (так называли лавку, приваренную к столу). — Есть нарды длинные, есть короткие. Но большинство предпочитает длинные.

— Давай тогда в длинные.

— Давай тогда в длинные, — повторил он себе под нос. — Меня, кстати, Антон зовут.

— А меня Диман.

— Значит, Диман, по тяжелой ты, да?

— Похоже на то.

— Соболезную. Ты какими будешь? Белыми или черными?

— Давай белыми.

Я внимательно следил за тем, как Антон раскладывал свои фишки. Потом проделывал тоже самое.

— Самое главное в игре — обозначить проезд, — сказал он. — На что играть будете, сколько сигарет или рублей партия…

— А просто так нельзя?

— Нет, — улыбнулся Антоха. — Просто так точно нельзя. В тюрьме — просто — это жопа, а так — это хуй. Так что нигде не вздумай ляпнуть подобное. Иначе можно свою жопу проиграть.

— А как тогда?

— Играть можно без интереса. В таком случае партия ничего не стоит.

Я кивнул. Антон протянул мне кубики.

— Бросай первый.

Я бросил.

— Шесть пять. Вот, смотри. С головы можно только одну брать…Иди до конца…

По кормяку неожиданно стукнули.

— Парейко? — прозвучал женский голос.

Я вскочил, будто услышал зов со свободы и подбежал вплотную к двери. Кормяк открылся снаружи, я высунул в него голову и увидел ее. Вику. Она закрыла ладонью рот.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

Я не знал, что ответить. Вика смотрела на меня с болью. Ее глаза дрожали, губы стали тонкими до предела.

— Я…так…получилось, Вик…

— Прекрати, — зашипела она. — Веди себя по-мужски. Ты уже здесь, тебе нужно взять себя в руки.

Я кивнул. Затем спросил:

— Ты здесь работаешь?

— Да. Бумажки разношу, знаешь. Так, по мелочи.

— Понятно.

Вика глядела на меня долго, потом наклонилась.

— Может передать надо на свободу что-то? Напиши, я через десять минут подойду, заберу. Хорошо?

— Хорошо.

Я засунул обратно голову. Сердце тряслось, колотилось. Я начал шарить в своем пакете, отыскивая тетрадь и ручку. На меня словно напал паралич.

— Ты ее знаешь? — спросил Антоха.

Я не слышал его.

— Эй, але, я с кем разговариваю?

— А, да, что? — выронил я ручку и стал искать ее под шконарем.

— Я говорю: ты знаешь ее?

— Да. Она училась на класс постарше. Мы хорошо общались.

Паата завошкался. Следом спросил из-под одеяла:

— С кем ты там хорошо общался, блондин?

— Да с девушкой с одной. Мы в школе одной учились.

Услыхав мой ответ, Паата вскочил из-под одеяла, протер глаза и посмотрел на меня вопросительно.

— Это которая сейчас кормяк открывала? — полюбопытствовал он.

— Ну, да.

— И что ты собираешься делать?

— Ничего. Напишу просто родным, чтобы не переживали — она сегодня же передаст.

— Подожди, подожди, — грузин замешкался, принахмурился, встал, умылся, открыл широко глаза и вытер лицо полотенцем, которым я вчера голову кровавую протирал. — А ты ее это…ну, того?

Он похлопал ладонью по кулаку, намекая на интимную связь.

— Не, — категорически мотнул головой я. — Мы просто общались. Как друзья.

Паата махнул рукой в мою сторону, будто разочаровываясь. Затем упал к себе на матрас, подстелив плед тигровый, попросил Антоху что-то достать. Антоха полез под шконарь соседний, я стоял, застыв от неопределенности грубой, держа в руке листочек и ручку. Мой соперник по нардам вылез довольно быстро, в запястье сжимая какой-то пакет целлофановый. Паата его развернул, посмотрел внимательно содержимое, затем встал и пошел к урагану. Я спросил у Антохи взглядом: «Что происходит?» Он постучал по предплечью указательным пальцем, вынудив меня лишь нахмуриться от незнания обозначения данного жеста. В хате стояла полная тишина. Паата взял ложку, насыпал на нее что-то, затем вытащил зажигалку из кармана шорт своих, зажег ее и стал нагревать содержимое в ложке. Подозвал Антоху, тот поднес пакет, вынул оттуда шприц и поглотил им жидкую нагретую смесь. Только после этого мне удалось осознать, что грузин этот — наркоман. А удар по предплечью указательным пальцем означал, что он будет колоться. Так и случилось. Антоха во всем ему помогал.

— Вот здесь держи крепче, — попросил его Паата, вставляя иголку в вену.

Антоха сжимал ему руку, имитируя жгут. Через две минуты процесс прекратился. Паата взглянул на меня глазами широкими, параллельно почесывая то руку, то ногу, то грудь свою волосатую.

— Ты ничего не пиши ей, слышишь? — сказал он, прикусив губу верхнюю. — Пусть она лучше телефончик тебе принесет аккуратненько.

Я взволновался.

— Как она его принесет? Их же, наверняка, обыскивают.

Паата замотал головой недовольно. Затем сложил вместе сначала указательные, а после большие пальцы, вытянув их так, что они образовали собой карточную масть «Пики».

— Вот тут вот пусть пронесет. Небольшую, чтобы дискомфорта шибкого не доставлять ей. Угу?

От растерянности я снова выронил ручку. Поднял. Посмотрел на Паату, в надежде, что он передумает. Но тот был настроен решительно.

— Да в пизде своей пусть притащит простой хотя бы! — повысил он голос, увидев, что я никак не реагирую на его предложение. — Понял, блондин? Поговори с ней там ласково, скажи, что выглядит потрясающе. Че ты, бля, с дамами не общался на воле?

— Да общался, почему.

— Ну вот и пообщайся. Там делов то. Как раз благо от тебя исходить начнет, может и вопрос твой барыжный уладим. Отдупляешь?

Я кивнул. Очевидно, что последний вопрос был синонимом: «Понимаешь?». Сердце мое ходуном заходило. Как я могу Вику просить о таком? Это ведь аморально, да и общались мы не так хорошо. Она ведь пошла мне навстречу, согласилась передать записку родным и близким. А я что? Вот так возьму и воспользуюсь ее добротой для того, чтобы грузин этот уделанный мог позвонить? Нет. Я так не могу.

— Эй, блондин, там кормяк открыли! — прикрикнул Паата.

Я развернулся. Шагами хромыми, заплывшим зрением дошел до него. Присел. Взглянул на Вику печально. Молча смотрел на нее секунд десять, вдыхал запах ее духов, думал о том, что сказать.

— Ты чего? — спросила она испуганно. Сделала короткую паузу, затем шепотом проронила: — Может тебя в камеру другую перевести?

— Не надо, — отвечал я, облизнув губы, стараясь волю эмоциям не давать. — Просто передай, что у меня все хорошо. Что я скоро выйду. Кате передай, что я прошу у нее прощения. Мне очень жаль…

— Вика? — окликнул ее кто-то на коридоре.

Она бросила взор в ту сторону, кивнула и обратилась ко мне.

— Я поняла. Я все передам. Давай, держись. Если что, я буду периодически подходить, хорошо?

— Хорошо.

Я убрал голову. Вика захлопнула маленькое окошко в двери. Я смотрел на него, не желая назад поворачиваться. Не желая говорить с Паатой, не желая здесь находиться. Перед глазами всплыла картина, как мы с Настей шагаем по тротуару за две недели до моего задержания, молчим и держимся за руки.

— А у вас точно все нормально будет, Дим? — любопытствует она невзначай. — Просто вы чем-то секретным таким занимаетесь. Последствий никаких не будет плохих?

— Не, Насть. Можешь не переживать. Все будет хорошо.

— Ну, ладно. А то я волнуюсь, вдруг вы во что-то ввязались…

И она ведь как в воду глядела. Мама говорила, что женщина беду чувствует. Похоже, что это не выдумки…

Кто-то хлопнул меня по плечу. Я посмотрел наверх. Там Антоха.

— Ты долго здесь сидеть будешь? — спросил он. — Пойдем дальше играть.

Я встал, неспешно приблизился к урагану, присел на трамвай. Паата лежал у себя, занавешавшись простынями и, вероятно, ловил приход. Ему сейчас явно было не до меня. И тем более не до Вики. В душе я немного обрадовался. Но в то же время понимал, что вечером разговор неизбежен.

С Антохой мы сыграли несколько партий. За последней я даже услышал его похвалу. Потом он сказал, что игра — это воровская идея. Она должна быть. Должен формироваться общак, должны уделяться деньги и на Воров.

— А Вор — это тот, кто ворует что-то? — спросил я.

Антоха скривился.

— Нет. Сейчас это просто статус. Лидер преступного мира, — ответил он. — Им стать не так просто. У тебя должна быть безупречная репутация. Ты должен быть с детства просто кристально чистым преступником и при этом постоянно поддерживать воровскую идею.

— То есть играть?

— Нет. Воровская идея не только в игре. Сегодня вечером зачитаем уклад. Ты сам все поймешь.

Я посидел, поразмыслил, вспомнил десантника на ивс.

— А что такое АУЕ? — спросил я.

— Арестанский уклад един. Ну или: Арестанское уркаганское единство.

— Арестантское…

— Да. Арестантом тоже зовется не каждый. Есть арестанты, а есть арестованные. Первым не чужда воровская идея, они стараются проявить себя, чем-то занять, а вторые тупо лежат на шконке, не делают нихера, короче их называют матрасом с глазами.

Я кивнул. Больше мне спрашивать ни о чем не хотелось. Антоха попросил меня подождать, слазил под ту же шконку, из-под которой недавно доставал героин, вылез с какой-то бумажкой, развернул и показал мне. Там была куча закрашенных клеточек с номерами камер на нескольких этажах. Антоха объяснил мне, что это глобус (карта тюрьмы). На ней обозначены черные и красные хаты, трасса (методы сообщения (по мокрой, по воздуху, по пауку)) и, конечно, расположение мусорских кабинетов, а также холодных камер.

— Здесь написано: «Дырпродол». Что это? — спросил я.

Антоха заулыбался.

— Там бабы сидят. С ними трасса есть. Но не со всеми. Так что, если захочешь с девочкой какой-нибудь пообщаться, можно организовать. Сходишь потом на долину, гусю шею сломаешь и дальше сидеть.

Впервые за сутки, я рассмеялся. Парень Антоха был молодой. Говорил мне обо всем искренне, без корыстных намерений. В процессе нашего диалога я узнал, что сидит он за кражу ювелирных изделий из «585 пробы». Жил на Гоголя, работал в кальянной. В школе плохо учился. Самому двадцать два.

— А я уже было подумал, что в центре города у всех все нормально, — произнес я. — Сам всю жизнь бежал из района спального, чтобы не угодить не во что. А прибежал куда-то совсем не туда.

Антоха понимающе закивал, заварил чаю, рассказал о том, что у него, ко всему прочему, еще и квартиру какой-то мошенник пытается отобрать. Вроде как микрозаймы у него были, взяли у него тысяч пятьдесят, затем он там что-то переоформил, да так, что на деле пятьдесят тысяч оказались взятыми под загол недвижимости под процент дикий. Стал являться в нетрезвом виде, угрожать, что заберет через суд квартиру и еще штраф припишет. В общем, дела так себе. Как на свободе, так и в тюрьме.

— Примирения сторон однозначно уже не будет, — сказал Антоха, отпивая глоток чая крепкого. — Поэтому в лагерь по любому поеду. Года на три.

За разговором душевным мы посмотрели с ним телевизор. По «Пятнице» шла передача «Орел и Решка». Мы побывали в Египте, Алжире, Испании. Жанна Бадоева (ведущая передачи) с неукротимым энтузиазмом мне объясняла, что у тореро (тот, что быка укрощает с платочком красным) бывают привлекающие быка ткани и других оттенков. Якобы, животное данное, цветов вовсе не различает, а красным платок пошел от того, чтобы кровь на нем не было видно. Короче, познавательным для меня денек вышел.

К вечеру все поднимались. Поднимался и гул. Голова начинала болеть зверски, от выкуренных сигарет помещение моментально застилал туман белый. Только Паата не просыпался. Все лежал у себя занавешанный, лишь посапывал изредка. Малой, как только встал и умылся, подошел ко мне и сказал, что вчера звонили с двенашки (это лагерь такой), за меня интересовался какой-то лысый, батей моим представился.

— Лысый че, в натуре твой батя? — с серьезным видом, слегка изумленным, спросил Малой.

Уголки моих губ беззаботно вниз обратились. Лысый. Паша ведь тоже лысый. Может, надо так?

— Да нет. Просто отчим, — ответил я.

— Не родной в смысле?

— Ну да.

Малой почесал затылок. Потом сказал:

— Ну, все равно. Звонил, переживал за тебя. Интересовался, как встретили, как ты себя чухаешь…В общем, я сказал, что в порядке ты.

— Спасибо, — добавил я тихо.

В хате надо мной угорать после звонка перестали. Ерунды не болтали, а если что-то и объясняли, то с видом нарочито серьезным.

Еще до того, как Паата проснулся, мне объяснили, что в хате у нас трасса осуществляется через кабуры. Влево, вправо и вниз. Внизу второходы сидели. К ним кабура была чуть поменьше. Показали, как выглядит бумага о том, что в хату меня с карантина подняли.

— Курсовка это, — сказал один из ребят, посадив меня рядом за ураган и выводя на листочке буквы. — Начинается со слов: Жизнь Ворам!!! Воровское подчеркивается двумя линиями, людское одной. Гадское, блядское — волнистой.

— Гадское, блядское?

— Да. Гады — это те, кто судьбу людскую ломает. А бляди — те, кто в разрез с воровским идет. Понял?

Я мало что понял. Но все равно почему-то кивнул. Кивок для меня стал каким-то условным рефлексом. Все эти вещи, которые мне объясняли (или доводили, как пацаны выражались) были мне безразличны. Я думал только о том, что там, на свободе, что-то решат, кому-то заплатят, но освободят меня, чего бы это не стоило. Ведь в нашей стране все покупается, все продается. Я столько раз это слышал, видел по телевизору. А тут всего лишь надо выпустить под залог. Просто в первый раз времени недостаточно было, чтобы все порешать. А сейчас достаточно. Наверное. Я сидел, слушал, смотрел, а сам краем глаза поглядывал в сторону Пааты. Ведь телефон только у него был.

— А вот здесь, — продолжал парень показывать мне курсовку. — Пишешь: «Желаю всем крепкого сибирского здоровья, кавказского долголетия, фарту. С уважением к вам братва хаты 143». И все. Сейчас вся тюрьма узнает, что ты к нам заехал. Тут твои фамилия, имя, отчество, прицеп…

— Прицеп?

— Да. Это погремуха, погоняло. В общем, как дразнят тебя в мире преступном.

— И как меня дразнят?

— Я написал: Блондин. Паата тебя так вчера называл. Вот я и решил, что у тебя погремуха такая. А че не так? На свободе по-другому дразнили?

— На свободе Жора.

— Жора?

Я кивнул.

— Почему Жора?

— Ну… — стал я задумываться над тем, как лучше сейчас это предоставить. — Когда-то у Ноггано трек вышел: «Ебаный насос, Жора, где ты был?»

— Помню, помню, — рассмеялся мой собеседник. — И че?

— Да ниче. Просто стали так называть в ту пору. Ну и прилипло как-то.

— Прилипло как-то, — повторил он, широко улыбаясь. — Ладно. Будешь теперь Блондином. Так что привыкай.

В процессе всех этих вечерних ознакомлений, я узнал, что на трассе существует еще поисковка (бумага, с целью найти какого-то арестанта), обращение (его отправляет смотрящий или положенец) и прогон (бумага от Воров).

— Положенец — это тот, кто в ответе за что-либо, — пояснили мне. — В данном случае — за тюрьмой. Также он может быть за лагерем, за городом…Да и, самое главное — положенца может поставить только Вор.

— А смотрящего?

— Смотрящий — этот тоже человек компетентный. Смотрящие в основном бывают за хатами, за этажами…у нас вот, например, Паата за хатой в ответе.

— Это я уже понял.

Толстый подсел поближе. Затем обратился ко мне.

— Все вот эти бумаги, которые Казак тебе перечислил — это бумаги общего характера. Они зачитываются вслух. Так, чтобы вся хата их слышала.

— Понял, — ответил я.

А еще мне объяснили подробно, что кулак в тюрьме не канает. Рукоприкладство среди порядочного люда является неприемлемой вещью и никакие вопросы подобным методом не решаются.

— Хуй тоже сняли с вооружения, — подметил Малой, улыбаясь.

Я застыл в недопонимании. Толстый это заметил, после чего мгновенно внес ясность в мой природный системный процессор.

— Раньше хуй тоже был видом наказания определенным. Проиграл в карты — могли и выебать. А сейчас все. Дипломатия.

Я проглотил ком, ощутив неловкость. Ребята балдели, туман в камере становился все более беспросветным. По телевизору началась «Тнт комедия», в стены стали стучать все активнее, народ играл в нарды, рассказывал анекдоты.

— Короче, — с акцентом говорил один из нерусских. — Собирают пацана в школу. Первый класс, все дела. Бабушка там дает напутствие мол: «Девочек за косички не дергай, учись хорошо, на одни пятерки. Мама говорит: «Не балуйся там, с учителями не огрызайся, старайся садиться поближе.» Отец стоит в стороне, допивает свой чай и молчит. Мать ему: «Ну а ты чего молчишь? Хоть бы сказал чего сыну то своему! Он все-таки у тебя в первый класс идет! Отец сделал лицо недовольным, потом произнес: «Щас выйдем, я пойду его провожать до школы, да все скажу!» Мать кивнула, бабушка тоже. Выходят отец с сыном на улицу, идут мимо дома соседнего. Навстречу им девушка в юбке короткой, красоты неземной. Они проводили вместе ее взглядом, отец слюну с губы убирая, промолвил: «Вот видел сынок? Запомни! Таких ебут только отличники!»

Все рассмеялись так громко, что немедленно заглушили звук телевизора, а у Пааты занавеска его закачалась. Я даже немного обрадовался. Он отодвинул простынь, встал, зашел на долину, сказал:

— Не ешьте.

А дальше последовал залп.

После него прошло еще много времени: Паата достал телефон, позвонил кому-то, долго обсуждал что-то на своем языке, следом, прервавшись на пару минут, подытожил, что я не на хуй не способен, после того, как я рассказал ему о том, что Вика не согласилась. Но останавливаться на этом Паата не стал и сказал, что сейчас же в котел (хата, где сидят те, кто занимается делами — человек за игрой, за этажом, иногда положенец) шуманет и поднимет вопрос касаемо меня и моей делюги.

— Алло, Руся?…Гаумарджоба!…Ага…ага…Это, слушай, у меня тут одного с карантина подняли…Да, барыгу…

После слово «барыга» Паата неожиданно в лице поменялся.

— Тебя как зовут? — не отрываясь от телефона, спросил у меня он.

Я ответил:

— Дима.

— Ну, да, Дима…Парейко…Понял…Понял…Сейчас дам.

Паата протянул телефон мне с лицом негодующим.

— На, разговаривай.

Я прислонил теплый гаджет к уху.

— Алло?

— Диман, ты?

— Я.

— Это Руся. Мне тут батя твой набирал. Сказал, чтобы я приглядел за тобой. У тебя все нормально? Этот грузин-протыколог тебя на деньги не грузит?

Я смотрел на Паату с лицом серьезным.

— Нет, — ответил я. — Все нормально.

— Ну, смотри. Если ты и вправду по дурости своей залетел, желаю тебе скорейшего освобождения из этих стен убогих. А так, бате привет.

— Хорошо, я передам.

— Ну все, обнял. Давай мне этого нарк-вэйдера недоделанного.

Я передал трубку Паате. Они поговорили с Русей еще минут пять. Затем Паата предложил мне домой позвонить. Я взял телефон, пацаны показали мне место, занавешенное простынями, чтобы мусора в глазок не спалили. Место это переговорной будкой они называли. Сказали, в случае чего в стену шуметь два раза и скидывать трубку туда. Я кивнул, залез туда. Набрал маму. Сейчас я уже был полон решимости.

— Мам, привет, можешь перезвонить?

— Конечно, Дим. Сейчас.

Я окончил вызов. Не прошло и пяти секунд, как пришел входящий.

— Мааам…

— Дим…как ты там? У тебя все хорошо?

— Да, мам, — сдерживая ком, произнес я. — Спасибо за передачу.

— Да прекрати! Ты там не голодный?

— Нет. Ты же колбасы мне прислала, голубцов, тушенки…

— У тебя есть еще? Не закончилось?

— Нееет, — врал я, потому что из еды оставалось только пол палки. — Еще полно, мам. Спасибо.

— Да прекрати, я сказала!

— Хорошо.

— Подожди секунду, сына. Паша тут хочет поговорить с тобой.

— Давай.

В динамике скрежет, звуки гласные.

— Алло, Димон, ты?

— Да.

— Ну как там у тебя? Все нормально?

— Да вроде ничего. Звонили, интересовались за меня.

— Ну это, я немножечко тут попросил, чтобы тебя не давать в обиду. Никто ведь ниче там от тебя не требует?

— Нет, Паш, все нормально, — говорил я, набираясь уверенности.

Паша вздохнул.

— Ты там это…про личную жизнь заводить разговоров не вздумай. Баба, она только для этого дела понял? Если кто будет спрашивать: «Титьки не титьки там целовал?» Говори: «Не твое дело!» Понял?

— Понял, Паш.

— Ну все, Диман. Давай. Не падай духом, а падай брюхом. Все, а то мать твоя трубку у меня вырывает.

Послышался звонкий смех. Я вдохновился. Мама сказала:

— Ты давай там…это…если что сразу говори. Я скоро приеду еще привезу продуктов, понял? Не молчи только, хорошо?

Она произносила все с нареканием. Но с добрым таким, материнским.

— Хорошо, мам.

— Денег надо закинуть? А то я потратила там денежек чьих-то.

— Ну, закинь рублей пятьдесят. Я еще Насте наберу.

— Хорошо, сына. Сейчас все закину. Давай, я люблю тебя.

— Я тебя тоже, мам.

Однако Насте дозвониться не удалось. Я отдал телефон следующему звонящему, набрав ее номер перед этим раз десять. Но длинные гудки вырезали на сердце моем многоточие. Я морщился от боли душевной, вытягивал губы. Атмосфера в камере от тошноты сантиментов моих становилось мерзкой, запах дыма все более едким, а свет — противно-подъездным. Я сел покушать. Залил «Ролтон» своей кипятком, накрошил туда колбасы остатки. Накрыл крышкой, чтобы пар водяной никуда не делся. Под жопой холодно стало. Я спросил у Толстого: «Что подложить сюда можно?» Он молча подал мне кусок одеяла, я свернул его раза в три и уселся. Так-то лучше. Не хватало еще геморрой на этом железном трамвае себе заработать.

— Эй, Блондин? — лежа под шконкой, выкрикнул мою погремуху Казак. — Иди сюда! Тут с тобой пацаны хотят познакомиться.

Сам он немедленно вылез и пригласил меня лечь за место него. В голове невольно возникла мысль, что все это с какой-то иронией происходит. Знакомства в тюрьме пока приносят мне мало радости. Опять спросят, за че приехал. Барыга, барыга, барыга…

— Ну ты чего завис? — толкнул меня в плечо Толстый. — Лезь давай. Негоже порядочному люду игнорировать других мужиков. Игнорация — плохая птица, на хуй быстро садится.

На лице Толстого сверкала улыбка. Саркастичная до усеру. Я полез под шконарь, располагаясь на тонком мешке картофельном. Кабура и вправду была большая. Круглая, диаметром сантиметров пятнадцать. В ней виднелась голова чья-то. Ясно были видны лишь глаза голубые. Остальное в тени.

— Здарова! — громогласно раздалось оттуда.

— Здарова! — ответил я.

— Как звать тебя?

— Дима.

— А дразнят?

— Блондин.

Собеседник мой рассмеялся. Следом добавил:

— На все СИЗО такой один?

Я кивнул, улыбнувшись на правую сторону.

— Понятно. По политической?

Я снова кивнул.

— Да не гони, — видя мою реакцию, печалью дышащую, сказал он. — Всякое бывает. Сколько хоть проработал?

— Я не работал.

— А че ты делал?

— Хранил.

В тени я четко разглядел, как после моих слов глаза его сщурились, а брови слегка принахмурились.

— Хранил? — переспросил он.

Я вновь покачал головой в знак согласия.

— Зачем?

— Подельник торговал. У себя дома хранить не хотел. Попросил меня. Я и согласился.

— Бесплатно?

— Ну, да.

Глаза его стали шире.

— Понятно. А лет тебе сколько?

— Девятнадцать.

Из кабуры послышался вздох глубокий. Собеседника моего позвал кто-то. Он вынырнул из-под шконки. Но ненадолго. Протянул руку. Теперь его кисть с какой-то бумажкой свернутой была в моей камере.

— На, отдай мальца.

Я поднялся с этой бумажкой. Отдал ее Казаку. Тот кивнул.

— Блондиииииин?! — послышалось из кабуры той же.

Я залез обратно. Там были все те же глаза голубые. Я понял, что нужно переводить разговор в совершенно иное русло, иначе ничем хорошим диалог не закончится наш. Тем более что я ощущал волнение каждый раз, когда у меня интересовались за делюгу. Ведь причастен я. Хоть и не так сильно, но все равно. Отношение то к торговле имел.

— А тебя как звать? — попытался я опередить его мысль.

— Андрюха, — сказал он. — Большим дразнят.

Я решил попробовать тонкий юмор.

— А с виду так и не скажешь.

Он еле слышно хихикнул.

— Я вообще метр шестьдесят ростом, — сказал он с печалью в голосе. Пацаны в Болотном потому надо мной и прикалывались постоянно. Мол, ни хера ты здоровый какой, Андрюха. Пойдем с нами на стрелку. Встанешь в ряд первый, будешь оппонентов отпугивать.

— В натуре брали?

— Да нет, конечно. Но погремуха «Большой» осталась.

Я наклонил голову. На верхней части мешка были какие-то цифры. Но разглядеть в этой темноте их возможным мне не представилось.

— А ты за че заехал? — спросил я.

Большой с горечью мне ответил:

— За взлом лохматого сейфа.

За что? Зоопарк грабил что ли? Осознав, что я ни черта не понял из сказанного, Большой пояснил:

— Ну по сто тридцать первой. За изнасилование…Но меня жена с тещей подставили. Катя заявление написала, денег хотят с меня выкружить. Но я так легко не дамся.

— Зачем это им?

— Да затем, что теще жить негде. Ее хахаль бросил. Она к нам. Говорит, мол: «Продавайте вашу трешку, купим по однушке себе в районе. Жена тоже просит, я, естественно, в полном отказе. Ну нахуя мне однушка?

— Не знаю, — ответил я безразлично. — Не нужна, наверное.

— Конечно, не нужна! Мне потом че, детей на второй ярус селить? А они мне говорят, что я больной. Бабы эти. Ломом битые. Да и не раз по ходу.

Я кивнул ему, вспомнил про лапшу с колбасой.

— Слушай, Андрюх, рад был познакомиться. У меня там просто «Ролтон» с колбаской стынет. Пойду поем?

Андрюха напрягся.

— А еще есть колбаска?

— Неа. Последнюю докромсал.

Большой снова вздохнул печально, попрощался со мной и вылез. Я следом. Сел, поел и лег спать. Больше у меня никто ничего не спрашивал.

* * *

Следующий день проходил под той же эгидой. Я узнал, что дверь, которая ведет в камеру, называется: «робот» (потому что сама открывается), ведерко на веревочке, что затыкает дырку в сортире (чтобы не воняло) зовется намордником крокодила или чопиком, а в двери и стены не стучат, а шумят, потому что стучат только «Суки» (не в буквальном, конечно, смысле). В нарды я постепенно играл все ловчее, а кругосветные путешествия с Андреем Бедняковым и Жанной Бадоевой проделывал чаще. Днем тюрьма была менее жуткой. Свет в камере был преимущественно естественный, дыма по минимуму, телевизор слыхать, прогулка на свежем воздухе есть. Правда, всего один час. Однако этого вполне хватало, чтобы ноги замерзли, как следует. Возвращаться в камеру не хотелось. Но я возвращался. Выбора особого не было. Сразу после прогулки меня заказали.

— А куда? — спросил я, присев возле кормяка.

— В административку, — ответил уходящий голос оттуда.

Я к пацанам. Они говорят: «Это адвокат. Или следак, скорей всего. Если второе, гони его в шею. Скажи, без адвоката показаний давать не буду. Понял?» Ну, я как обычно. Вы знаете. Робот открылся, я вышел на продол и ступил в сторону подъезда. Там стояла еще горстка зэков, очевидно, идущих туда же. Один из мусоров дал отмашку и мы пошли. Все те же коридоры, двери из арматуры, стены в плесени, пол водою залитый. Минуты три-четыре, и мы на месте. Заводят в бокс. Говорят: «Ждите. Вас вызовут». Мы: «Ага», и двери закрылись.

В боксе еще более неуютно, чем в хате. Нас человек семь. Кто-то общается. Я сижу в стороне. Мне общаться не хочется. Внезапно, двое садятся рядом и начинают в карты играть. Глаза на меня вопросительно, потом просят:

— Пику прибей.

Я закрываю глазок. Стою минут пять. Затем слышу удар по двери и фамилию:

— Парейко?

— Дмитрий Алексеевич, — отвечаю я, стоя на месте.

Пацаны свернули свое казино. Дверь открылась.

— Иди, — говорит легавый. — К тебе адвокат приехал.

Я иду. Захожу в помещение, где по обе стороны стоят длинные лавки из дерева. Между ними столешница. Над столешницей стекло. Я увидел своего адвоката и сел напротив. Между стеклом и столешницей был промежуток — со спичечный коробок, вероятно. Благодаря ему, мы друг друга слышали хорошо.

— Ну как ты? — спросил он.

— Нормально, — ответил я. — Если не считать, что мне грозит до двадцати лет тюрьмы.

Он усмехнулся.

— Прекрати. Такую цифру ты точно не получишь, — он взялся шарить в своем дипломате. Достал бумажку. На ней текст напечатанный. — Вот, — показал он ее мне. — Это апелляция на решение Калининского суда. Заседание на шестнадцатое назначили.

— Декабря? — полюбопытствовал я, читая содержимое на бумаге.

Адвокат кивнул.

— Меня еще могут освободить до нового года? — спросил я с надеждой, переключаясь на его мимику.

Тот цокнул, облизнул губу нижнюю, посмотрел в сторону.

— Дим, — произнес он, протягивая под стеклом руку и дотрагиваясь до моих пальцев. — Дай Бог, чтобы новых годов, проведенных в этих стенах у тебя было как можно меньше. Поверь, этот новый год не самое страшное, что грозит тебе. Нам бы всем очень хотелось увидеть тебя на свободе в этом году. Но будучи реалистом, скажу, что шансы очень малы. Настраивай себя на худший результат заседания. Пусть лучше ты будешь готов к хреновому исходу, чем надеяться всей душой, что освободишься.

— Значит, шансы малы? — спросил я, ощутив боль в гортани.

Адвокат кивнул. Его седые виски, казалось, стали еще белее.

— Главное, помни, Дим. Уныние — грех. Постарайся себя изнутри подбадривать. У тебя ведь есть возможность связаться с близкими? — шепотом спросил он.

Я кивнул, понимая, о чем он.

— Ну вот. Береги и цени возможность. Если что говори, я сразу примчусь.

На этом наш диалог завершился. Я вернулся в бокс. Там уже было чертовски накурено. Волнение не проходило. Я тоже решил закурить. Подошел к одному, собираясь спросить сигарету, но неожиданно встал, как вкопанный. Уста мои будто затянули в узел морской. Я склонил голову. Отошел. «Перестань», — утешал меня внутренний голос. «Не стоит».

Мы вернулись в камеру минут через сорок. Все той же группой. Я зашел. На ногах (не спал в смысле) был Антоха, киргиз и Степа. Они, естественно: «Ну че?» А мне ничего и не оставалось, кроме как рассказать им о походе своем к адвокату, о том, что апелляция будет, что, возможно, покину я скоро хату людскую. Они отмахнулись с большим сомнением, мол, никто меня никуда не отпустит, статья особо тяжкая, подельники, еще и по пятьдесят первой прем. Короче, без вариантов. Душа моя ходуном заходила, я присел на тралик, задумался.

— Воу, только не сыпь, — сделал Антоха мерзкую рожу. — Давай лучше еще партию в нардишки катанем. Глядишь и забудешь про свою апелляшку.

На лбу пот холодный. Я вытер его. Сел играть в нарды, но, оказалось, что самое худшее — впереди. Кормяк вдруг открылся, мы с Антохой бросили взор в его сторону. Оттуда девушка на нас смотрит. Вика.

— Дим, подойди, — тихо просит она.

Я выполняю просьбу, сажусь на корточки, она мне:

— Вот, держи, — протягивает конверт. — Это Настя передала. Думаю, ты и сам знаешь, что с этим делать. Если что, я буду тут еще час.

Пока я смотрел на конверт, окошко Вика захлопнула.

— Чего там? — подошел Антоха. — Аа, письмецо, — сказал он с ехидной улыбкой. — Ну садись, вон, за ураган, да читай.

Я взглянул на него испуганно. А вдруг посмотреть попросит? Ну я и не дам. А если там не письмо? Тогда что? В суматохе скверных вопросов, я вздохнул глубоко, подошел к столу, подложил кусок одеяла себе под задницу и комфортно (на сколько это было возможно) уселся. Положил конверт перед собой. Он был почти что пустой: не марок на нем не было, не рисунков. Поля тоже заполнены не были. Кроме одного — «Кому»: «Парейко, 1994г. Дмитрий Алекс.» А в правом верхнем углу номер камеры такими же чернилами синими. Я перевернул конверт на заднюю сторону. Там стояла печать одинокая: «СИЗО-1». Вероятно, она свидетельствовала о проверке цензурой. Я кивнул сам себе. Следом открыл, и без того открытый, конверт, достал сложенный листок А4, исписанный чернилами с головы до ног и застыл. Поднес его к своим устам обветренным, почувствовал ее запах. Письмо пахло духами. Ее духами. Веки мои опустились, руки задрожали, внутри все колотилось, не в силах противостоять этим чарам. Я сглотнул ком. Открыл глаза медленно. С неровным дыханием развернул листочек такой нежный необычайно, положил на стол, предварительно удостоверился, что сухой, и начал читать:

«Привет, Дим! Это так непривычно писать тебе письмо. Мы никогда еще с тобой так не общались:)

У меня все хорошо. Мы все друг друга поддерживаем. Боремся за вас. Юля же переезжает к Лешиной маме, отдала мне Playstation. Она стояла у меня в комнате и предательски напоминала, что что-то не в порядке…Но потом Артем попросил дать ему ее, поиграть. Я разрешила, до суда. Ты не против?

С учебой у меня тоже хорошо. Могла даже и не писать, мне кажется, ты бы и так догадался:) Ведь теперь я буду основным кормильцем семьи, надо получать высшее образование:) Мне поставили первый экзамен, да еще и заставили дорабатывать работу и отправили на межвузовскую конференцию в феврале! Безобразие! 🙂

Кстати, у тебя староста вообще молодец! Так тактично попросила меня помочь ей с костюмами. Мол, ты же узнавал, где можно взять. Я, конечно, помогу, чем смогу…мне не трудно. Тем более, что сейчас появилось свободное время, которое я не могу придумать, чем занять. Наверное, буду больше смен на работе ставить. Работа помогает отвлечься, и не вариться все время в своих собственных мыслях.

Все в группе твоей за тебя переживали, потеряли тебя. Я думала, что Женя мне первым напишет, а нееет…:) Он аргументировал это тем, что думал, ты на выходных решил загулять:) Вот, так что я сказала за тебя не волноваться, ты возьмешь академ. Также попросила Женю за тебя извиниться, что так получилось с новым годом в школе. Так что за университет не переживай!

Я придумала альтернативу университетским каникулам! Если к нам опять придет жаркое лето, мы просто обязаны будем провести недельку на базе, на источнике! Из-за того, что это твоя оплошность, ты просто не сможешь избежать этого:)

Еще я заезжала в гости к Марии Евгеньевне, наконец-то увидела их кошку, большая такая…лапы огромные, прикольные и уши у нее угарные:) Еще больше меня поразило то, как кошка относится к Павлу. Спокойно сидит у него на плечах и лижит ему ухо. Никогда еще такого не видела и даже представить не могла! Он даже называл себя Куклачевым, только говорил, что ему красного носа и волос не хватает:)

У всех предпраздничное настроение…все елки дома украшают, обсуждают альтернативы подарков…а мне все время кажется, что чего-то не хватает…наверное, тебя. Я скучаю по тебе. Это тяжело, когда все хорошо, а человека от тебя просто забирают…Да мы просто обязаны сделать со своей стороны все возможное, чтобы я смогла тебя обнять! И не вздумай вешать свой нос (не буду говорить какой:), дабы ты не подумал, что я только так о нем и думаю:)) и отчаиваться! Ведь, помнишь, как говорила мой преподаватель по философии: даже когда тебя съели, есть два выхода. Надо держаться до последней надежды, все мы за вас боремся, как можем, никто не сидит сложа руки, адвокаты нам очень помогают. У нас просто должно быть все хорошо: никаких других вариантов, ты мне обещал!

1. S. Надеюсь, что новый год ты встретишь со мной и со своими родными. Ведь есть хоть какая-то доля того, что так оно и будет, правда?»

Листок в руках моих трясся. В голове гул машин сигналящих. Я закрыл глаза. Увидел дорогу, увидел себя в пальто сером, расстегнутом. Стою напротив «ДК Прогресс», в руке телефон. Я снимаю с него блокировку, там от Насти три сообщения в «wats app»: «Я всееееJ!!!», «Ты на Калинина?», «Скоро буду:*»…Экран телефона гаснет. Я точно помню, что пришел сюда за билетами. Захожу внутрь, тут тепло и уютно. Касса недалеко, я к ней мигом.

— Можно у вас взять билеты на Куклачева на 4 января? — спрашиваю я.

Ко мне поворачивается женщина годов престарелых в очках, спущенных к самому кончику носа, и говорит, зажигая на своем мониторе жидкокристаллическом картинку зала:

— Вот, смотрите, синие — свободные.

Свободна была большая часть зала. Основная масса заняла центральные кресла на средних рядах. Я решил спросить про девятый ряд и стоимость билетов. Смотрелся он относительно близко.

— Девятьсот рублей будет стоить.

Я кивнул и добавил:

— Хорошо. Семнадцатое, восемнадцатое.

— Угу, — протянула бабуля, отмечая мышкой места. — Наличный расчет или безнал?

— Наличный.

Я вытащил портмоне, достал две тысячи, протянул ей. Она взяла недоверчиво, посмотрела на свет, проверила все водяные знаки и отдала мне билеты со сдачей.

— Приятного вам посещения! — натянула бабуля улыбку.

Я положил билеты во внутренний карман, где уже валялась медалька шоколадная, которую я планировал съесть, а на место ее засунуть свернутые проходные на «Повелителя кошек».

Вышел из здания. Побежал. Да так быстро, что едва не сбил женщину с малолетним ребенком у светофора. Мне нужно было успеть встретить Настю на остановке. Мне нужно было успеть…

«Андрей!», — ворвался голос из телевизора в мои мысли и перед глазами снова явилась тюремная камера. Я поднял глаза к зомбоящику. Там шла передача «Орел и Решка». Андрей Бедняков благополучно забрал золотую карту и поехал из аэропорта в город на роскошном «ролс ройс. Фантом». Чувствуя, что глаза мои вот-вот будут на мокром месте, я обернулся назад, убедился, что все неотрывно смотрят в экран телевизора, незаметно взял из стола сигарету из кучи тех, что я положил и направился на долину. Зашел, поднял чопик, задернул шторку и крикнул:

— Не ешьте!

После чего присел на корточки, прикурил от лежащих на скале спичек и едва не закашлял от крепости. Вторая тяжка давалась проще, третья еще проще. Я курил, чувствуя, как расслабленность постепенно берет верх над отчаянием. Голова медленно опускается, я смотрю в зашерканную эмаль крокодила. Мне хочется спать. Веки набирают вес от секунды к секунде. Держать их становится все тяжелее; мозг, будто севшая батарейка смартфона, с криком и воплями сообщал о том, что заряда осталось совсем немного. Если быть точнее, почти не осталось. Подбородок уперся в грудь, экран потемнел. Я услышал голос ее. Увидел глаза, губы, носик смешной. Она держала меня за плечи, трясла и молила: «Новый год ты встретишь со мной и со своими родными. Ведь есть хоть какая-то доля того, что так оно и будет, правда? Правда? Правда? Правда?! Правда?!…»

5. Пятиминутка

«Тюрьма — это карликовое государство.

Здесь не нужно смотреть новостей.

 Здесь люди у тебя на глазах умирают»

16 декабря. Цифра крутилась в моей голове, как песня заевшая, порядком поднадоевшая. Я думал о ней каждый час. Каждый свободный миг в обстановке своей несвободной, что позволял посторонним мыслям проникать в ослабленный разум. Мне говорили одно, другое, объясняли каноны жизни тюремной, приводили примеры, демонстрировали случаи разные, ситуации разные; было много всего, запоминалось гораздо меньше. Но иногда они замолкали. Они. Зэки. Такие же, как и я. Из благополучных семей и не очень. Русские и нерусские. Молодые и старые. Глупые, чуть поумней и достаточно мудрые. Мудрые вовремя замолкали. Момент ловили. Я их сразу узнал. Они совершенно другие. Более внимательные, более чуткие. Молчать мне нравилось больше, чем говорить, а потому я питал к ним особенный интерес. Тихо. Спокойно. За редким исключением телевизор. Но он не считается. Мне так казалось. Однако молчание сразу напоминало о ней. О цифре. Потом Настя, источник, мама, родные, друзья, универ… Насте я набрал в тот же вечер. Душу отводил, как пацаны выражались. Куда отводил? Зачем? И в чем это проявляется я так и не понял.

— Алло, Насть? Извини, что в такое время…

Ее сонный голос с волнительным трепетом проник в нутро мое.

— Подожди, — сказала она, после чего словно поудобней ложилась и продолжала. — Ты чего так поздно?

— В другое время не получается.

— Понятно, — произнесла она с, присущим ей, равнодушием. — Как дела у тебя?

— Да вроде ничего. Письмо твое прочел…

— Ммм…

— Да, именно. Ответ не смог написать. Прости. Взял ручку, листочек, но ничего не смог накалякать. Похоже, писать — это не мое.

— Да ну почему сразу не твое. Просто это сложно. Особенно когда ничем подобным ранее не занимался. Я тоже не сразу смогла, — зевнула. — Да и получилось у меня так себе…

— Офигенно получилось! — неожиданно возразил я громче необходимого, в след за чем за шторку заглянул Малой и погрозил мне указательным пальцем. Я кивнул. — Знаешь, с каким придыханием я читал его?

— Нет, — усмехнулась она. — Не знаю.

— У меня руки тряслись. Я так захотел обнять тебя. Поцеловать, может даже чего еще…

— Нц. Дим, вот ты, как обычно.

— Ну а что? Я уже неделю сижу. Кстати, мне суд на шестнадцатое число назначили.

— Я знаю. Мама твоя говорила.

— Все то она знает. Вы посмотрите.

— А ты как думал, — произнесла Настя с высокомерием.

Я вздохнул тяжело, неожиданно осознав, что между нами непреодолимое расстояние. Что лишь голос ее сейчас греет душу.

— Дим? — настороженно спросила она. — Ты там?

— Здесь, здесь, милая. Просто я…задумался.

— О чем?

— Об источнике. О том, как мы поедем летом туда, будем загорать, на катамаранах кататься…

— А Новый год? О нем ты уже не думаешь?

Я вспомнил слова сокамерников. Стало больно. Я сильно зажмурился.

— Думаю, — сказал я. — И очень надеюсь, что шестнадцатого декабря меня отсюда отпустят. А если не отпустят, то я не знаю, что со мной будет…

— Перестань.

Я замолчал. И Настенька замолчала. Наш разговор завершился минут через пять. Я долго смотрел в дисплей телефона, желая снова набрать ее номер. Желая снова услышать ее сладкий голос. Закрыть глаза. Представить, что она рядом. Стоит на крыльце. А я в трех метрах стою от нее. Она улыбается, не говорит мне ни слова, а лишь показывает ладонь и начинает медленно сжимать ее в кулачок, разжимая обратно и снова сжимая. Так научил ее делать один одноклассник. Он называл это «Обнимашками на расстоянии». Настя любила объятия. А я любил Настю.

Возможность такого звонка предоставлялась мне только ночью.

— Не хуй соски вечерами крутить, — говорил мне Толстый. — Их можно понакручивать и ночью, когда все отзвонятся и телефон будет без дела лежать.

В ответ я, конечно, качал головой в знак согласия. Однако звонить среди ночи тоже не считал верхом соблюдения этикета. Но звонил.

День ото дня бетонная камера, казалось, становилась моим проклятьем. Одни и те же занятия, одни и те же фразы, действия. Исключением становились лишь редкие случаи, каких было не так много. К примеру, узнал я, что Децл — это вовсе не музыкант, а количественная мера (притом малая). Типа: «Тут чая вообще децл осталось (имеется ввиду, что немного). Вопиющим стал для меня и случай, когда Толстый пошел на долину, сказал: «Не ешьте», а один из ребят, очевидно забыв минут через пять о том, чем занимается Толстый, вдруг начал есть «Доширак».

— ООО! — завыл Малой неожиданно. — Да у нас есть один забобреныш!

Я смотрел на все это в недоумении. Заметив мою реакцию, Киргиз улыбнулся и громко к Толстому обратился:

— Толстый! Выходи! Ты тут забобрил одного.

— Кого? — спросил он оттуда.

— Андрюшку Свинопаса!

На Андрюшке лица не было. Он молча сидел за столом, словно заколдованный, держа ложку в положении между ртом и тарелкой. Оказалось, что не напрасно. Толстый вышел с долины, вымыл руки и подал кусок мыла жертве, так называемой.

— Жуй, жуй, глотай, — приговаривал Малой, насмехаясь.

Андрюшка с отвращением кусал предмет несъедобный, жевал, глотал и так почти пол куска.

— Ладно, хорош, — отобрал Толстый у него мыло.

Оказалось, подобная участь ждет каждого, кто осмелиться кушать, в то время как кто-то пошел «по большому». Смотрелось это противно. Вроде как тебе же приемлемо кушать, когда срут рядышком. Кстати, это так и называется — забобрил. От слова бобер. Хорошее такое животное, и чего они с ним так.

Еще я, наконец, уяснил, кто такой порядочный арестант и послушал уклад арестантский.

— Порядочный арестант, — присев рядом, сказал Антоха. — Это тот, кому даже в мысли не закрадутся замашки блядские или гадские. Он должен быть чист и снаружи, и изнутри.

— То есть если я подумал о чем-то неприемлемом, то я уже не порядочный?

Антоха губы поджал.

— Не совсем. Но ты непременно должен следить за чистотой своих мыслей.

Непременно должен следить. Что за бред?

Уклад зачитали вечером. Казак вынул из кабуры футляр черный — тубусом его называл. Попросил Киргиза пику прибить. Рассадил всех по нижним шконкам. От меня не отсаживался. Чтобы я мог слушать и слышать.

— Слышать — это одно, а слушать — совсем другое. Понимаешь? — спрашивал он у меня абсолютно серьезно.

В ответ я продолжал усердно кивать. На одном из таких кивков я подумал, что кому-нибудь, рано или поздно, надоест моя манера занудная и он врежет мне подзатыльник. Это ведь не рукоприкладство? Спросить подобное я ни у кого не решился. Глупо как-то звучит. А глупцом показаться, в предверии столь серьезного мероприятия, мне хотелось меньше всего на свете. А потому я кивнул еще раз и молча устремил свой внимательный взор на свернутую в трубку бумагу, которую Казак, секундой ранее, вынул из тубуса. Мы сидели на той кровати, что по самому центру. Дверь напротив, Киргиз, естественно, тоже. Казак принялся разворачивать занимательную бумагу до того состояния, что она непременно стала волочиться по полу, словно он — непосредственный представитель Юлия Цезаря, а в руках его — ветхий пергамент, желтизной покрытый, стариной своей отдающий. Я пригляделся. Столь длинный лист состоял из нескольких листов А4, склеенных скотчем друг с другом. Антоха внезапно толкнул меня, от чего дыхание перехватило в одно мгновение, и я взглянул на него ошалело.

— Что-то не так? — усомнился я.

Антоха глаза на бумагу бросил.

— Вот это, — сказал он, оголив передние зубы. — Ни в коем случае не должно мусорам достаться.

Я посмотрел на уклад еще раз. Кивнул. Пригнулся, неожиданно для себя — подзатыльника, видать, испугался.

— Жизнь Ворам! — произнес Казак с очень важным видом.

Ну, это и так понятно.

— Мира и благополучия дому нашему общему!

К этим словам за неделю я тоже успел привыкнуть.

Уклад был длинным, но зачитали довольно быстро. Дословно цитировать я вам его не стану. Не вижу смысла. Слова в нем звучали нарочито помпезно, порой напоминая, осевший в сердцах советских граждан, простой социалистический лозунг (с одной лишь помаркой: главный враг — представитель власти). «Рассухаривайте сук и выкидывайте шкуры их на продол» (находите предателей и будьте беспощадны с ними), «Закрываться, не возвращаться с прогулки, не заходить в людскую хату — вещи неприемлемые для порядочного люда», «доносите уклад нашей жизни вновь прибывшим и малолеткам, вкладывайте в них, ведь они — наше будущее», «берегите женщин, помните, они также отбывают этот срок с нами и являются чьими-то матерями, сестрами, женами»…

Ну, вы поняли. Слова проникновенные. Четкие рамки. Тогда я лишь познавал все это. И чем это закончится я не знал. Однако только речь зашла о женщинах, как перед глазами снова предстала Настя.

— Ты все испортил! — причитала она. — Зачем ты вообще в окно выглянул?!

— Насть, ну я не хотел…

— Ага. Конечно. Не хотел. Весь сюрприз испортил.

В тот день Настя сильно расстроилась. Тот день был днем моего рождения. Совершеннолетия. Настя накупила воздушных шаров и пошла ко мне. Хотела приятно меня удивить. А я все испоганил. Паршивец.

— Диман? — окликнул меня Антоха. — В чем порядочность твоя заключается?

Я растерялся.

— Эм…ну…в отсутствии гадских и блядских поступков, чистоте мысли…

— А еще?

Я закатил глаза к высоченному потолку, которому пока еще не суждено было стать трендом лофтовой индустрии в недвижимости. Он всего лишь был потолком. Обычным, старым, таким противным. Я молча перебирал губами. Делал вид, будто вспоминаю. Антоха вздохнул с разочарованием и тихо добавил:

— Во взаимопонимании, — ткнул он меня указательным пальцем в лоб. — Понял?

— Понял, — ответил я, поджав губы.

Этим же вечером меня посадили на пику (в хорошем смысле; не на ту, на которую вы, возможно, подумали). Поставили возле двери ведерко пятилитровое, пластиковое. Усадили на него. Сказали поглядывать в щелку у кормяка и в случае любого движения курсовать хату.

— Движение в нашу сторону, например, — объяснял Антоха. — Если услышишь звук рации, значит ДПНСИ на этаже. Об этом тоже говорить надо.

— А кто такие ДПНСИ?

— Дежурный помощник начальника следственного изолятора. Они могут заходить в хату после десяти вечера.

— А другие не могут?

— Нет. Дубаки не могут.

— Дубаки это…

— Ну вот которые по продолу ходят. Дежурный обыкновенный.

— Все, понял…А…разве нельзя просто хату на распорки поставить?

Антоха отрицательно замотал головой.

— Видишь щель? — просунул он палец в расстояние между стеной и дверью. — Здесь робот разъебаный. Что бы ты не засунул, все будет вылетать.

Я закивал. Просидел на пике почти до трех ночи. Потом лег спать.

Грядущим утром меня на этап заказали (краткосрочный или долгосрочный выезд куда-либо. Естественно, под конвоем). В шесть утра. Спал я чутко. Проснулся быстро. Услышав свою фамилию, мгновенно отреагировал. Встал. Подошел к кормяку. Оттуда мужской голос сказал, чтобы я потеплее оделся, но куда путь держим, не уточнил.

— На пятиминутку, скорей всего, — прикрывая ладонью рот, ответил мне сонный Казак.

Я на него дыб вопросительно. Дыб — это, кстати, смотреть. Дыбарить за чем-либо. На некоторых тюрьмах (как мне объяснили) дыба — это смотрящий. Как-то так, в общем. Привыкаем немного к сленгу. То есть фене, ребят. Извините.

Так вот. Смотрю я на него удивленно. Он объяснять принялся. Мол, повезут меня на больничку какую-то, вменяемость мою проверять. А пятиминуткой называется потому, что вся процедура посещения, так называемых, психологов не занимает дольше пяти минут. Зато по этапу придется весь день кататься. Я уныло пожал плечами, съел кашу утреннюю и уже в половину седьмого одетый стоял на продоле. Со мной еще несколько парней с этажа. Дальше все по старинке. Коридоры, лестницы, железные двери, замки и боксики. Я встал возле одного из них. Мусор, накренив брови, оглядел меня с головы до пят, задумчиво переводя взор на листочек в своей руке.

— Дальше проходи, — сказал он, будто мне в этот бокс, по каким-то критериям, заходить нельзя было.

Я послушно прошел вперед. Легавый мне крикнул:

— Стой!

Потом оббежал со спины, отворил ближайшую дверь и пригласил внутрь. Я зашел. Мне стало не по себе. То, что мне довелось лицезреть в ту минуту, можно описать лишь единственно применимым ко всему этому суматошному безобразию русским словом — жопа. Бокс, в коем я находился неделей ранее совершенно один, был забит зэками под завязку. Все кругом незнакомые, коробит, трясет. Туман сигаретный, рыночный говор, встать не то, чтобы не куда — на ногу не наступить никому бы. Этакое метро московское. Только голова от дыма начинает непременно кружиться. Но упасть тебе не дадут. Падать тут попросту некуда. Даже яблоку.

— Эй, парень! — окликнул меня, стоящий неподалеку, почти беззубый, с недовольным выражением лица, каторжанин. — У тебя по жизни не ровно?

Я замотал головой, не понимая, о чем он.

— Ну а какого черта ты у параши встал? Иди, вглубь пройди.

Я повернулся. Моя правая нога и вправду упиралась в чумазого крокодила.

— Давай, давай, — не отставал от меня мужик. — Проходи.

Мое тело тощее стало протискиваться почти без труда в центр бокса прокуренного. Там, как оказалось, было еще достаточно места. Но и внимание теперь ко мне было пристальным. Снова вопросы про делюгу, статью, завозил, не завозил сигареты…В общем, именно в этот миг я окончательно осознал, что этап для меня — место жуткое. Взоры высокомерные, унизительные беседы, дым, головокружение и эмоциональная тошнота.

Простоял я в этом боксе почти четыре часа. Вы можете представить себе?

— И так каждый раз?! — изумленно спрашивал я у мужика, с которым стоял на продоле.

Тот кивнул обреченно. Я глаза выпучил.

Нас сначала отвели в какую-то комнату. Раздали по коробушке. Точно такой же, как была у того Володи в суду Калининском. Мне объясняли, что это паек. Чтобы я с голоду не сдох на этапе.

— Хотя, бывает, такие пайки попадаются, — забирал после меня коробушку молодой парень. — Кроме галет жрать вообще нечего.

Но мой утренний аппетит был погашен овсянкой желейной. Такая, знаете, субстанция, цвета неба пасмурного, по своей неделимости с холодцом схожая. Однако стоит кусок отломить, в рот засунуть его поглубже, как вязкая тягучая смесь своим пресным вкусом вынуждает тебя поморщиться, а после и вовсе вздрогнуть, будто впервые в жизни своей попробовал осушить стопку водки температуры комнатной. И вроде противно, и продолжать поглощение тебе абсолютно не хочется, но ты делаешь стойкий вид, сжимаешь кулак на левой руке и твой следующий шаг не заставляет себя ждать и минуты, ибо результата желаемого организм у тебя еще не достиг.

Пайки всем раздали, пригласили пройти дальше по коридору. Нашу группу из пяти человек, особняком у стены построенную, легавые осмотрели еще раз со всех сторон и загнали в АвтоЗак ледяной. На деревянных лавках, в общей кабине, мы разместились легко и непринужденно. Сначала ехали молча, каждый свою коробушку осматривал, словно, как и я, видел ее впервые. Потом немного разговорились. Дорога длинной была, окошко в АвтоЗаке всего одно — на входной двери. На внешний мир особо не поглазеешь. Поэтому коротали мы время за беседой легкой — про делюгу никто никого не спрашивал.

— Ааа, — точно вспоминая, протянул один из парней. — Слышь, на Маркса же 4D кинотеатр воткнули, да?

— Ну, — подтвердил сосед.

— А билеты там сколько стоят?

— Фиолет, примерно, — сказал я, не поднимая глаз от коробушки, что стояла у меня на коленях. — Не дороже, чем в Imax.

— Да ну нахер! В Imax дешевле!

Я равнодушно пожал плечами. Закрыл глаза. Мы с Настей стояли у «Дяди Денера». Перед фильмом. Был поздний вечер. В глазах ее свет отражался. Улыбка скользила по памяти, будто серфер.

— Дим, ты большую шаурму будешь? Сырную?

— Нет, милая. От мега шаурмы у меня живот лопнет. Давай по средней?

Настя надулась.

— Я маленькую хочу, — вытянув губу в трубочку протянула она. — Давай по маленькой возьмем?

Мир вокруг нас медленно таял. Я крепко обнял Настю, не желая возвращаться обратно. «Нет, пожалуйста, нет», — молил я, крепко зажмурившись. «Только не сейчас…»

— А ты на че ходил? — голос надоедливый снова ворвался в мою перепонку.

Я поднял глаза. АвтоЗак. Малознакомые люди. Вопросы о кино.

— На Тора второго, — ответил я, тоскливо взглянув на свою коробушку.

Внизу что-то громыхнуло.

— И как? — спросил все тот же паренек у меня.

— Так себе, если честно. Все эти водяные брызги, порывы ветра…к середине фильма все это дико надоедает. Чередуются они как-то странно…

— А ты один ходил?

Я застыл. Посмотрел в лицо ему. Оно беззаботно ждало ответа. Я ком проглотил.

— Нет. Со своей.

Мужик, с краю сидевший, предпенсионной возрастной группы, вздохнул уныло. Затем обратился ко мне:

— Вот вы молодежь странные. Ходите, на хуйню всякую бабки тратите, чтобы сидеть потом и говорить друзьям и знакомым о том, как скучно вам было. Да ты бы лучше на этот косарь своей телке цветов купил! А она бы, глядишь, где-нибудь потом юбочку повыше подзадрала бы.

— Или соляги бы взяли, — вмешался в дискуссию парень, напротив сидевший. — Я вот свою под солягой вообще три дня пер.

Мужик сомнительно улыбнулся, взглянул на него с иронией.

— Ты ее там часом в пыль то не страхал?

А тот серьезно ему:

— Неееее! Мы, конечно, скинули порядка десяти килограммов, но не до такой степени.

Брови у мужика от услышанного поднялись на необозримую высоту. В комнате нашей передвижной снова тишина воцарилась.

Приехали через час с небольшим. Вышли поочередно. Прошлись по короткой тропинке, я даже снега немного собрал на свои кроссовки. Оказавшись внутри, я сразу огляделся по сторонам. Слева, очевидно, был кабинет врачебный. Двери на нем не было, просматривалось все без труда. Парта школьная, на ней документы разные, представитель сильного пола в белом халате, очках и усах. То ли приклеенных, то ли от природы таких нарочито гусарских. Конвоир подтолкнул меня в спину, я обернулся, в глаза его посмотрел безразличные и шагнул дальше. В очередной бокс.

В нем было как-то холодно по-особенному. Изнутри он напоминал большую консервную банку, которую бегло опустошили и бросили в гараже лет сорок тому назад. Со временем коррозия на нее ополчилась, покрыла ржавчиной — рисунки теперь на ней только гвоздем выводить.

Одного из нас сразу увели в кабинет. Осталось четверо. Двое распластались на лавках, третий сон через пару минут уже видели, а мне в собеседники достался тот самый мужчина, что нравоучением занимался в бренчащей тюремной машине. На этот раз, он просто решил поведать о жизни своей пропащей. Мол, отсиженных под тридцатку, пора бы за голову взяться, но менты против.

— Вешают на меня все подряд! — его тон повышался, сосед по лавке периодически просыпался. Чуть не угон — Самойлов явись в отдел! Чуть не жмур — Самойлов бегом сюда! Вообще оборзели! Путин им волю дал, полицией обозвал, еще Росгвардию какую-то создает! — мужик неожиданно прильнул к моему уху и прошептал: — У этих, говорят, вообще вседозволенность будет. Даже по гражданским стрелять разрешат безнаказанно. Пива возле дома на лавке теперь не попьешь спокойно…Краснеет наша страна, краснеет, мой юный друг.

Он отодвинулся. Я снова кивнул, в мыслях стараясь его бреднями голову не забивать и просто мечтая уже о том, чтобы меня поскорей к врачу вызвали. Смотрел на дверь входную. На мужика. Его, кстати, моряком дразнили. На Морфлоте служил он.

— Тогда в натуре служили, а щас так…детский утренник.

«Наверное», — подумал я. Мне это понять было не под силу. Я не тогда не служил, не сейчас. Его внешний вид был излишне самоуверенным. В то время как он рьяно жестикулировал, я заметил у него на правой кисти, почти выцветший, рисунок листа какого-то дерева. Похож был на тот, что на флаге канадском.

— А это что за тату? — спросил я.

Моряк улыбнулся.

— Не тату, а наколка, — поправил он с теплотой, казалось, несвойственной. — От слова колоть. Понимаешь?

От меня дежурный кивок. Моряк продолжает.

— А вообще это лист кленовый. Я его в девяносто шестом еще наколол, — он посмотрел на него внимательно, будто не видел ни разу. — Надо бы обновить. Совсем уже выцвел.

— Он ведь что-то обозначает? — спрашивал я аккуратно.

— Да, — закивал моряк. — Этот лист так же одинок в своем пути жизненном, как и я. Оторванный от дома, всеми забытый и никому не нужный.

Лицо его исказилось. Грустным стало. Невосприимчивым. Болью обдавало стены консервные, словно камни в банной печи, испаряя ненависть и нагревая донельзя душу. В такой парной только веников отчаянья не хватало и Сатаны с волосатой грудью, что орудовал бы ими уверенно, осыпая пол листьями не кленовыми. Вся тоска выходила из меня через пот остывший, я вглядывался в глаза моряка. Они были пустыми от безысходности; зрачок, будто, в море бушующем, плот, болтался туда-сюда…

— Парейко?

Я резко повернул голову. Молодой конвоир терпеливо ждал, когда я, наконец, возьму и соображу, что нужно от лавки задницу свою отрывать и идти на короткий сеанс к усачу. Секунда. Две. Пять. Я встал, подошел к дверям. Парень с погонами руку не убирал, путь преграждая мне.

— Имя, отчество? — спросил он.

— Дмитрий Алексеевич.

Руку убрал. Пропустил вперед, произнес вдогонку:

— Шагай, давай, Дмитрий Алексеевич.

Я шагал. Не без труда, конечно. Ноги дрожали, я волнительно заворачивал в кабинет. Присаживаюсь на стул, что к парте прижат был у самой ноги усача, а он мне по-дерзки:

— Вставай. Тебе дальше.

Я поднял глаза. За его спиной стена смежная. В ней еще проход. Я, молча туда, а там дед с волосами седыми до самых плечей. Я здороваюсь, он со мной тоже. Предлагает присесть мне рядом, я слушаюсь и повинуюсь, в процессе невольно кивая. Его крепкие пальцы, обернутые в дряхлую, изношенную давно оболочку, сжимали пишущий инструмент, так вздрагивая время от времени, что на листе, перед стариком, лежащим наискосок, появлялись какие-то записи. Я молча осматривал комнату, приосанившись, сделав ноги вместе и сложив на них руки в замок. В ней было столько будничной скромности, аж в глазах зарябило. Единственное окно на свободу отражало мой текущий жизненный цикл: сугробы, забор невысокий из рабицы и частный дом одинокий, из трубы которого дым не валит.

— Как ты понимаешь выражение: «Нет розы без шипов»? — проронил дед, не отрываясь от писанины.

От внезапности я замешкал. Но ненадолго.

— Эм…ничто не идеально? — прижал я к груди подбородок.

Он одобрительно закивал, однако даже беглый старческий взор на меня не бросил. В комнате опять тишина. Минута. Две.

— Все, иди, — продолжая писать, произносит он.

Глаза у меня навыкат.

— В смысле? — хмурюсь. — Больше не надо ничего? Теперь в тот кабинет?

Дед, наконец, глаза отрывает от записей, добавляет уставшим голосом:

— Никуда тебе больше не надо. Зови следующего.

Он берет в руку соседствующий документ, долго вглядываясь в него, недовольно щурясь, поднимая обратно веки, лоб морщинистый свой наморщив до запределия и, не выдержав, подал мне.

— На, посмотри, что за фамилия, — гневно протараторил он. — Понапишут, как курица лапой, потом сиди, расшифровывай.

Я хватаю лист. Там и вправду хреново написано. Но фамилию по очертаниям я узнал.

— Самойлов, кажется.

— Точно. Самойлов, — согласился дед, забирая бумагу обратно. — Еще пади Ванька?

— Не знаю.

Он покачал головой.

— А то если Ванька, то это, уже, наверное, срок пятый у него будет.

— Ну, он уже такой. Не молодой совсем, — протянул я.

— Точно он. Ладно, зови его, не будем тянуть резину.

Я привстал. Попрощался. До бокса добрался быстро. В гордом, что ни на есть, одиночестве. Конвоир открыл, попутно спрашивая:

— Следующего позвали?

Я кивнул.

— Да. Самойлов.

— Самойлов? — крикнул он внутрь бокса.

Моряк поднялся. Уперся все в ту же руку с погонами на плечах.

— Имя, отчество? — спросил у него конвоир.

— Иван Петрович.

Я обмяк. Присел. Бывает же такое. Ванька Самойлов. Обалдеть можно.

Ванька вышел. В консервной банке снова стало темно. От хлопка дверного проснулся молодой парень, который, еще, будучи на свободе, изматывал на протяжении семидесяти двух часов свою половинку чрезмерной интимной близостью. Едва глаза продравши, он закурил, поднялся на ноги и стал расхаживать взад-вперед, разнося сигаретный дым по всему миниатюрному помещению. Докурил. Чихнул пару раз. Я ему:

— Будь здоров.

Он так сдержанно мне, зевая:

— Ага, — вытирая рукавом сопли.

На всю эту картину я взглянул с легким приступом отвращения.

— Старшой! — пнул он по двери дважды. — В туалет выпусти!

Старшой подоспел очень быстро. Клиент не успел обоссаться. Я вздохнул тяжело, потянул к себе коробушку, скотч оторвал, галеты вытащил, надкусил — безвкусные оказались.

* * *

Дальше все происходило тихо, занудно и ни одна веселая история меня больше не тешила. Время тянулось так, как не тянулось никогда в жизни. Дышать тяжело становилось, упадок сил, я небо серое вспоминал в окне кабинета пятиминутного. Настроение летело без парашюта. В лепешку разбивалось о поле напаханное. Часов не было, лица угрюмые. Вроде все сходили, готовы все, но никуда никого не увозят.

— Командир! — не выдержал моряк первым. — Мы когда отчаливаем уже?!

— Скоро! — в ответ раздавалось мерзко.

Скоро — понятие растяжимое. Ну, вы знаете. Так вот. Запомните. В тюрьме скоро — еще вовсе не значит приближение кульминации. Может даже прелюдии не начались еще. Всяко бывает.

Наше скоро наступило черт знает когда. К этому времени все уже были настолько сонные, уставшие и депрессивные, что, казалось, тюремные муки страшны не только в самой тюрьме, но и на этапах тюремных. Когда мы на крыльцо вышли, небо было в белую крапинку, черным таким, знаете, далматинцем наоборот. Я взгрустнул еще сильнее, глядя на его безмятежность, наступил одной ногой в АвтоЗак и застрял.

— Ну, иди! Чего встал?! — заорал конвоир мне в спину.

Я смотрел на кроссовок свой. Безразлично ко всем окружающим. Он орал еще что-то, потом Моряк заорал, потом я зашел внутрь, уселся и будто пришел в себя, будто нашатырь поднесли мне к носу.

— Ты прекращай это, — скорчил Моряк волнительную гримасу. — А то до конца срока не досидишь так.

АвтоЗак тронулся. Я смотрел прямо перед собой, звуки приобретали тональность, Моряк замолчал, потом снова что-то сказал, и тут я вспомнил одноглазого.

— А что обозначает ЛХВС? — сжал я правую руку в кулак и прикоснулся к ней указательным пальцем другой руки.

Солевой трахарь сразу выкрикнул:

— Легавым — хуй, Ворам — свободу!

Моряк отбил ему подзатыльник.

— Нельзя, — сказал он ему сердито. — Слово хуй перед словом Вор ставить. Понимаешь? Это еще на малолетке доводится.

— А как тогда? — спросил я.

Другой парень улыбнулся, оградил ладонью свои уста от гневного Ваньки Самойлова и произнес тихо:

— Люблю ходить вокруг столовой.

Но Ванька, конечно, и это услышал.

— Вот чему вы молодежь учите, а? — обратился он к ним обоим. — Хотите, чтобы из него не пойми что получилось? Или чтобы он на другом этапе по еблу получил? Этого вы добиваетесь? Шутники сраные.

Парни опустили головы свои виновато. В машине тут же воцарилась атмосфера глубокой задумчивости, серьезности. Я молча глядел на то, как Моряк унывающим видом выкидывал из окна, едва приподнявшееся на лифте, жалкое подобие настроения и обратил ко мне свои очи.

— Так как же правильно? — спросил я.

Его губы слегка приоткрылись, но звука все еще не было. Как в грозу, знаете, сначала — молния, потом — гром.

— Людскому — ход, Ворам — свободу, — добавил со вздохом он.

Я кивнул понимающе. Ванька Самойлов тоже кивнул. И ехали дальше мы на грустной, совсем не мажорной ноте, бились друг о друга на кочках, пайки полупустые осматривали. Каждый тонул в своих мыслях, тонул и даже не думал ни с кем делиться. Моряк засопел минут через пять, потом засопели парни. Укачало, видать. Но я глаз молодой не смыкал свой. Хотя пытался неоднократно уснуть, однако стоило мне веки свои опустить, как тут же волна приятных воспоминаний топила мой маленький городок безнадежности.

Я выхожу из маршрутки. На остановке полно народу. Раннее утро, зима, идет снег, небо чуть синеватое. Я в сером пальто. Без шапки. Волос длинный, на нем наушники специальные, чтобы уши не мерзли. Но не такие, как у девчонок, а более строгие, без меха совсем. Я отхожу от дороги, грязный снег летит из-под колес уходящего транспорта. Я прямо иду, снег в лицо летит. Первая пара начинается в восемь утра. Я закидываю левую руку к себе, где должны быть часы, цвета такого, чуть позолоты. Настя купила мне их за какую-то тысячу в прилавке торгового центра, но выглядели они, конечно, гораздо дороже. Они застряли под рукавом джемпера, и чтобы достать их пришлось остановиться, снять зубами перчатку с правой руки и заголить запястье свое. Пятнадцать минут восьмого. Увидев меня, мимо проходящая девушка остановилась рядом.

— Не подскажите, сколько время? — спросила она, придерживая шапку одной рукой.

Я ответил. Она сказала:

— Спасибо.

И пошла дальше. Я проводил ее взглядом, следом дальше ступил. Шаги свои вымеряя, я вовсе не торопился. Через пару минут зашел в, хорошо знакомую, блинную. Заказал с ветчиной и сыром. Сел у окна, снял теплые наушники, достал аудио. На телефоне нашел список воспроизведения номер три. Первый трек — «Баста — это все». Он был длинным, искренним, заключительным. Тогда я еще не знал, что эта картина будет всплывать в моей голове на протяжении многих лет как истинный показатель моего беззаботного счастья, а песне суждено будет стать пророческой…

6. Ирония суеверия

— Ну вот смотри. Все идут, общаются.

 Мне кажется, что поход в столовую — это единственное, что мы делаем вместе, не напрягая себя и друг друга.

— Вот видишь. Ты только сейчас узнал страшную тайну о том, что слово «единство» произошло от слова еда.

8 марта 2013 года. До задержания 8 месяцев, 20 дней и 8 часов.

— Желтые у вас есть?!

Я кричал в окно иномарки, до самого стекла заляпанной каплями грязи. У обочины было шумно. Приходилось говорить громко, делать лицо противным, сщуренным. Гнева было хоть отбавляй — эта тачка уже четвертая.

— У меня нету, — высовывал продавец свою голову. — Но ты не спеши, — он взял в руки новехонький пятый айфон и кому-то набрал. — Алло? Гриш? У тебя желтые остались еще?

Я стоял, переминаясь с ноги на ногу. Вероятно, сказывался признак безудержного волнения. Не помню, когда я последний раз маме цветы дарил. И дарил ли вообще… Мимо проехал автобус. Я обернулся и глянул на джинсы. Они были в грязи почти до колена. Черт!

— Слушай, тебе сколько надо? — оторвал продавец гаджет от уха.

Я плечами пожал. Ответил:

— Штук пятнадцать, наверное.

Или двадцать пять? Нет, пятнадцать. Пятнадцать хватит.

— Больше точно не надо? — закидывал спекулянт сомнения в мою голову.

Я помотал головой. Он снова прилип к телефону.

— Гриш, ну ему пятнадцать надо всего…Тогда я к тебе его посылаю? Хорошо…хорошо…давай.

Разговор был окончен. «Сейчас, видимо, до какого-то Гриши брести придется», — подумал я, попеременно взирая то на небо солнечное, то на скрупулезную деятельность продавца, писавшего сообщение. Дописав его, он высунулся в окно почти на полкорпуса, помогая себе руками, осмотрел текущую местность, прищурился от лучей солнечных и сказал:

— Короче, смотри. Щас идешь до «АЗС», там, где магазин вот этот… блеять, как его?

— «Колорлон»?

— Во, — покачал он головой в знак согласия. — Точно. Короче, возле него камрюха старая стоит. Там тоже тюльпаны, не тюльпаны написано. Гришу спросишь, скажешь, что от меня. Он тебе даст желтых.

— А от вас — это от кого, простите?

Я был вежлив в общении. Даже когда ситуация того не требовала.

— От меня в смысле от Димана. Ну скажешь, который на юбилейном стоит, он поймет.

— Тезка, — произнес я почти беззвучно.

— Ты что-то сказал?

— Нет, — попытался я тут же поправиться. — Все хорошо. Я скажу. Спасибо.

— Пожалуйста.

Спекулянт обратно залез, я даже ручкой успел ему помахать, прежде чем он окно свое затонированное поднял. Затем вышел на тротуар и пошагал в сторону «АЗС». Небо ясным сегодня было, люди улыбчиво шли мне навстречу. Было забавно наблюдать это, ведь по сути никто из них и не думал мне улыбаться. Не думал и не гадал. Но со стороны все выглядело именно так, как выглядело. А то, что им солнце в лицо светило и они его, отродясь, так не скорчили бы при других погодных условиях — не считается. Уж не знаю, от этого ли поднималось мое настроение юное, или от того, что я, наконец, отыскал любимые цветы своей матери, но было чертовски здорово пребывать в таком состоянии. Насте я подарок уже преподнес. Теперь мама была на очереди. Пальто мое нараспашку, деловая походка, взгляд всесторонний, полный доброты неземной. В общем, все говорило о том, что миром правит любовь. Даже «Елка» в моих наушниках напевала о том же.

До «Колорлона» было идти не долго. По дороге позвонил Насте.

— Алло, красавица?

— Да, да, на связи.

— Давно проснулась?

— Эм…ну да. Часа полтора назад, наверное. А ты чего делаешь? У тебя там шумно прям так.

— Я на «АЗС». Маме цветы покупаю.

— Ммм…понятно. Ты на «Золотую Ниву» поедешь?

— Да. Но ненадолго, наверное. Может на часик. Потом на «Калинина» можем встретиться.

— Зачем?

— Ну не знаю… в кино сходим, день такой все же.

В трубке скрежет, голоса нет.

— Подожди секунду, — попросила Настя сдавленным голосом. — Ты можешь попозже перезвонить? У меня тут коллапс.

— Хорошо. Я тебе из автобуса наберу.

— Угу. Давай, пока.

Настя всегда прерывала беседу быстро. Мне же постоянно хотелось перезвонить. И я перезванивал. Бывало вот так наберешь ее номер спустя минуту после конструктивного диалога и сопишь в трубку. Слушать ее хочется, а говорить нечего. Она регулярно: «Ну и долго ты молчать будешь?» А я иногда: «Я просто хотел сказать, что я тебя очень люблю». И, знаете, Настя отвечала таким уставшим тоном, но в тоже время нежным до безумия, чтобы не ранить меня. Ведь я был очень ранимым. Она это знала. Вы только послушайте: «Нц… да ти мой хороший…» Вы просто не представляете, как это мило звучало из моего телефона. Я чувствовал себя самым счастливым.

Чувствовал и сейчас. Хотя и не стал перезванивать. Камрюху заметил сразу. На заднем стекле красовался ватман, поверх которого маркером синим, было написано: «Тюльпаны. 50 руб.» Я подошел, окно было открытым, из него торчала рука, а поверх ее, с таким важным видом, очевидно, сидел продавец.

— Здравствуйте. Я от Димана.

Но спекулянт не обратил на меня внимания. Он смотрел прямо перед собой.

— Извините, — попробовал я еще раз. — Можно узнать…

— Да понял я, понял, — проворчал он. — Ты от Димана, тебе тюльпаны желтые нужны, пятнадцать штук. Верно?

Я кивнул. Гриша тоже. Видимо, подтверждая свои слова. Следом, не говоря ни слова, вылез из тачки своей, к багажнику подошел, приоткрыл и отошел в сторону, демонстрируя мне поляну цветочную.

— Только желтые будешь брать? — спросил он. — Другие не надо?

Я помотал головой.

— Ну, смотри, — зачерпнул продавец горстку желтых тюльпанов среди розовых, синих, красных и фиолетовых. — Желтые тюльпаны — вестники разлуки. Ты с человеком то с этим часто видишься?

— Относительно.

Спекулянт одну бровь нахмурил.

— Относительно, — повторил он с долей прохлады. — Звучит как-то безразлично. Лучше бы розовых подарил.

— Нет. Не лучше.

— Почему?

— Потому что желтые — ее любимые.

Продавец оттопырил губу свою нижнюю, головой покачал.

— Ну, тогда у матросов нет вопросов. Держи, — всучил он мне малый букет тюльпанов, обернутый в красивую упаковку. — Может песня и неправдивой окажется. Это ведь песня всего лишь.

— Вот именно, — сказал я абсолютно серьезно, улыбнувшись ему напоследок и подавая, свежеотсчитанные, 750 рублей. — Спасибо вам. Всего доброго.

— Подожди, — дернул он меня за рукав, как только я вздумал уйти. — Вот, — протянул он обратно сотню. — Забери. Купишь еще шоколадку.

Я взглянул на него задумчиво. Лицо было таким необычным, печальным что ли. Забрал сотню, развернулся и на остановку быстрым шагом потопал. Оглянулся еще пару раз. Но Гриша уже в машине сидел. Как ни в чем не бывало.

Я сел на первый же «Лиаз», идущий до станции метро «Заельцовская». Места в нем было уйма: Выходной день, обед. Я на задних разместился, с краешка. С каждой новой остановкой в салоне автобуса нарастало число симпатичных и милых девушек, которых непременно хотелось обнять за обе ноги, ведь капроновые колготки и чулки, что надели они весьма опрометчиво, делали их внешний вид не только привлекательным, но и жалким. Все нахорохоренные такие, губы красные, щеки розовые, тенями подчеркнутый разрез глаз и прически нестандартные. У кого косички торчат отовсюду, у кого целая клумба на голове, но чтоб в шапке…Боже упаси! Ни одной. Музыка играла в моих ушах, я смотрел на этих особ и улыбался, быть может не так беспричинно, как могло окружающим показаться.

Вибрация телефона. Автобусные звуки становятся ярче. Я достаю его из кармана. Снимаю блок, открываю лист сообщений. На первую симку от «мтс» пришло смс об ограничении интернет-траффика.

— Фак! — неожиданно для себя, выразился я вслух.

Бабка, сидящая рядом, зыркнула угрожающе. Я вздохнул, затем слабо кивнул ей и снова в экран телефона глаза свои опустил. На «теле2» написала Настя.

«Ты можешь звонить. Я освободилась.»

Пишу ответ:

«Могу. Конечно, могу, Настюш. Только тут бабка рядом, которая, кажись, еще маленько и съест меня. Я боюсь.»

Проходит пара минут. Снова вибрация. Открываю сообщение.

«Отсядь от нее. Мест больше нет в салоне?»

«Нет».

Я вздыхаю, гляжу на бабку и, едва не выронив телефон, ужасаюсь. Она смотрит на меня так пристально, будто я чего задолжал ей.

— Вам помочь? — осторожно спрашиваю.

Она корчится. Лезет во внутренний карман. Не дай Боже за кинжалом дедовским.

— Тут платеж мне начислили, — вытаскивает она скомканный чек и протягивает. — Ни черта не вижу уже. Не посмотришь?

— Посмотрю, конечно.

Я хватаю чек, разминаю бережно у себя на коленках, подношу почти к самому носу и спокойно считываю конечную сумму.

— Семнадцать тысяч восемьсот девять рублей, — медленно произношу я.

Бабка за сердце с тяжелым вздохом. Я за бабку. Девки все на меня испуганно. Кондуктор тоже отличилась.

— Мамочки родные! — завопила она истерически, прикрывая ладонью рот. — Чего ты наговорил ей там?

Из-за нее почти половина граждан уставилась на меня осуждающе.

— Да ничего такого, — дрожащими руками держал я бабку, чтобы она не упала навзничь. — Она счет попросила ей посмотреть. Ну, я и сказал.

— Господи! — неожиданно, будто глотая слова, произнесла бабка. — Откуда ж набежало то сколько, сынок? Я же вообще три месяца водой не пользовалась. В другой стране была.

— Может ошибка какая? — попытался я ее успокоить.

— Конечно, — поддержала меня одна из девиц. — Давайте, я с вами схожу до ЖЭКа, и мы вместе узнаем?

Бабка на глазах расцветала. А барышня, похоже, и впрямь из рассказов Гайдаровских откуда-то забрела. Я даже удивился и проникся ее заботой. На душе становилось теплее, ее глаза голубые взглянули на меня по-особенному, застенчиво так, но ничего не сказали. А вот бабка проронила мне напоследок:

— Ой, сынок, прости меня старую. Спасибо тебе, что прочел хоть.

— Не за что, бабушка. С праздником вас.

Бабка снова в лице поменялась. Искренне так взглянула. Морщинок словно стало поменьше, глаза наливались влагой. «Ну все», — подумал я. «Довел бабульку. Теперь еще и про международный женский день ей напомнил». Она заострила внимание на тюльпанах, лежащих со мной по соседству.

— Девушке своей подаришь? — спросила она, так смешно улыбаясь.

Гайдаровская красавица в этот момент тоже меня смущала своим очертанием. Я снова на бабку взгляд перевел.

— Нет. Это маме.

Бабулька головой покачала, будто не спеша переваривала полученный кусок информации. А секунд через десять добавила:

— Береги маму. Дороже матери может быть только ее ребенок, которым ты являешься для нее. Так что запомни: «Девушек много будет. Мама — одна.»

Я покачал головой в знак согласия с ее глубокими нравоучениями, но не придал этой фразе значения. Она, вроде как, и без того была слишком исчерпывающей. Все было таким же ясным, как сегодняшний день. Ведь правда?

Через пять минут к дверям подошел, теснясь в толпе людишек, приготовившихся выйти наружу. Держась за поручень, уставшим себя почувствовал. Будто не на жопе сидел прошедшие полчаса, а мешки загружал в вагоны. Динамики зашипели:

— «Заельцовская».

И двери мгновенно открылись. Толпа повалила. Дым повалил какой-то. Я вышел среди последних. За мной барышня миловидная с чемоданом, я руку подал ей.

— Спасибо, — аккуратно переступая бордюр, тепло сказала она.

Я кивнул в ответ, сам подумав невольно о том, что дни в календаре жизненном распределяются по строго определенному принципу. Типа сегодня я в роли такого активного джентльмена, который всем приходит на выручку, приятно удивляет своим присутствием своевременным или отсутствием (тоже, скорей всего, своевременным). Если советским языком выражаться — пионер в многозначительном своем проявлении. Если современным российским — волонтер — патриот. Надеюсь, вы меня правильно поняли. Волонтер — патриот — это не марка автомобиля, а целая россыпь полезных качеств для человека, который чтит нравы, менталитет и страну свою в целом (прошу без строгих суждений — это не мои слова, а слова правительства).

Ну да ладно. Мы вообще о календаре говорили.

Так вот. С течением времени, я заметил такую штуку, что день твой складывается в каком-то порядке, на который ты повлиять не в силах. За что бы ни брался — все связано с одним и тем же принципом. Я бы назвал его судьбой в краткосрочном ее проявлении. Если день начался неудачно, продолжается неудачно, то и вечером, по всей видимости, все будет идти наперекосяк. И наоборот. Странно, наверное, что я замечаю подобные вещи. Но все же.

А все же я спустился в метро. Народу там было тьма. Куда все идут?!

— Мам, я хочу сходить на «IOWA»! — маленький мальчик истерически дергал за руку свою маму, которая вела его с таким видом, будто отдать кому-то хотела. — Мааааааааам! Ну давай сходим на «IOWA»!

— Аркаша, заткнись, — сердито, сквозь зубы сказала она ему. — Нельзя так себя вести. Мы сегодня едем к твоему папе. Так что все, не выделывайся.

Бедный пацан. А что? Катя Иванчикова отлично поет. И выглядит ничего. Я бы тоже сходил. Интересно, где она выступает… На стенах перехода афиш никаких видно не было, а спросить у пацана напрямую почему-то я не решился. Ладно, на «НГС» гляну. Тем более уже к турникетам почти подошли.

Все за жетонами, я по студенческому. Поезд пребывал у платформы. Двери настежь. На станции пугающее затишье. Такое, обычно, бывает непосредственно перед отправкой. Я сбегаю вниз, залетаю в вагон, слышу голос мужской:

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — «Гагаринская».

И в такой ситуации люди обычно с облегчением выдыхают. Мол, успел, все дела. Я тоже выдохнул. Хотя сейчас модным было выделяться из серой массы. Но я не выделился. Природу обмануть тяжело.

Поезд ехал, люди в нем были дневные. От частых поездок в универ и с универа в разное время суток, я научился делить людей по признаку временному. Вот едешь ты, например, в семь утра — в вагоне все сонные, недовольные, постоянно зевают, их много, они засыпают, облокотившись на двери, к которым нельзя прислоняться. Короче, мрак. А вот едешь, например, как я, в два часа дня — все энергичные, никуда не спешат, смеются, залипают в игрушках на телефоне. Смотреть приятно.

Я вышел на «Красном проспекте», поменял ветку, доехал до «Золотой нивы». Она была в роли конечки. Свежеоткрытая, красивая и пустая. Словно в гетто какое-то я приехал. Хотя станция была в самом, что ни на есть, центре города. Но народу не было. Ни с утра, ни в обед, ни вечером. Я достал из кармана «Самсунг», снял блокировку, открыл сообщения. Японский городовой. Я же Насте не позвонил.

«АУУ? Ты где??»

«У тебя все нормально?»

«Если бабка тебя сожрала, обязательно позвони. Я вызову дровосеков. Или кого там надо? :)»

Сейчас, Насть. Только маме наберу для начала.

Нажал на вызов. Гудки идут. Один гудок, два гудка…

— Алло, сына! Ты где пропал?!

Я удивленно нахмурился.

— Да вроде нигде… А что? Ты меня потеряла?

— Конечно! — уверенным тоном сказала она. — Я тебе раз пять уже позвонила. У тебя недоступен и недоступен.

— Раз пять? — от неожиданности остановился я посреди лестницы, ведущей к выходу из перехода. — Подожди секунду. Не клади трубку.

Где-то вверху играет ансамбль уличных музыкантов. Я опускаю глаза в дисплей, захожу в меню, сообщения…ни одной смс о пропущенных.

— Слушай, ну у меня на телефоне нет ничего, что говорило бы о том, что ты мне звонила.

— Странно. Ну, я тебе набирала, Дим. Я никому больше не могла. У меня в телефоне ты один такой.

Я вздохнул, зачем-то пожал плечами, взглянул наверх — там солнце светило ярко.

— Понятно, — протянул я. — Ладно, мам. Может позже придет. Я тебе потом перезвоню, мне идти надо. Ты дома, кстати?

— Ну, да. У тебя точно все нормально?

— Да точно, точно. Давай, пока.

— Давай, люблю тебя.

Вызов окончен. Я поднимаюсь, выхожу в свет, музыканты играют мелодию «Уматурман».

— «Девушка Прасковья из Подмосковья, за за занавескою плачет у окна! Ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла, ОП! Ла ла ла ла ла…

Ритмично двигаясь с ними в такт, я, улыбаясь, дальше пошел. Посмотрел на букет в руке, поднес к носу, понюхал — пахнет. За поворот зашел, поднялся, показались высотки. Четыре штуки. В одной из них мама с отчимом квартиру снимают. Мне всегда казалось, что они занимаются чем-то таким, откровенно бесполезным что ли. Платят шестнадцать тысяч какому-то дяденьке за временное жилье уже год не первый. Лучше бы ипотеку взяли. Там хоть знаешь, за что деньги платишь. А тут? Окей, окей. Они же взрослые. Им виднее.

Для мамы визит был сюрпризом. Я не говорил ей, что еду. Но знал, что она будет дома. Теперь надо было только найти нужный дом, зайти в подъезд и убедиться в том, что работает лифт. Иначе дела мои плохи. Двадцать третий этаж — это вам не хрущевка Настина. Хотя и туда подниматься порой не охота. Точно, блин, Настя! Достаю телефон, набираю.

— Алло, ягодка моя. Успела уже соскучиться?

— Мне кажется, что я уже даже перегорела.

— Ты что лампочка?

— Очень смешно. А-ха-ха-ха.

Нет, ей, конечно же, было совсем не смешно.

— Ну извини, Насть. Тут сначала бабка эта, потом в метро не ловило…

— Да я поняла уже.

— Нет, ну правда, извини.

— Да прекрати ты уже извиняться. Еще раз извинишься, и я трубку положу.

— Окей, извини.

— Дима!!!

— Все, все. Больше точно не буду.

— Угу.

— Слушай, тут парнишка один малолетний в метро кричал о том, что хочет сходить на концерт «IOWA». Ты не могла бы глянуть, когда он?

— Позже смогу.

— А щас че? Занята чем-то?

— Занята.

— Чем?

— Не важно.

— В смысле не важно? Ты не можешь сказать, чем ты занята?

— Я же сказала — не важно. Для тебя эта информация лишняя.

— Может я сам разберусь, какая информация для меня лишняя, а какая нет?!

Вспыхивал я легко. Будто спичка.

— Ой, все, короче, давай. Напиши, как от мамы выйдешь.

— Настя!

Но в ответ ничего. Я раздраженно обратил к себе экран телефона. Вызов был прекращен. Я перевел взор на голубое небо над головой. Сглотнул пару раз тяжело, надул щеки, выдохнул и пошел.

Ходил вокруг, да около минут двадцать. Высотки друг от друга не отличались. Ни граффити, ни слов матерных на однотонных панелях. Никакой культуры. Время все испоганило. До неузнаваемости испоганило. А если бы я пьяный сюда пришел? И ночью. На клумбе ближайшей заночевал бы? Да уж. В условиях такой бескультурщины ориентироваться крайне невыносимо.

«Ну вот. Вроде она», — подумал я про себя, глядя на подъезд одинокий. С торца здания в него люди шли. С пакетами. С магазина, видимо. Я за ними. Успеваю протиснуться в двери, дойти до лифта и погрузиться в неловкую атмосферу призрачной тишины, ожидая его приезда. Дядька взрослый и женщина. Смотрят на меня с подозрением, я образ принимаю уверенный. Не помогает, однако.

— А вы к кому, молодой человек? — обращается ко мне женщина.

— К матери, — отвечаю. — Они здесь с отчимом квартиру снимают.

— А этаж какой?

— Двадцать третий.

Женщина головой покачала, на букет взглянула. Затем добавила с таким видом, будто для нее все резко на свои места повставало.

— Двадцать третий… Понятно.

И отвернулась. Я выдохнул непринужденно, дождался лифта, зашел туда с ними. Женщина прислонила подушечку пальца к кнопке с циферкой восемь, длиннющим, розовым ногтем накрыв следующую по счету. Я окидываю мужика взором оценивающим. Он помят, скромен, сдержан. Вероятно, главный в семье не он, судя по двум минутам, что я провел в этом обществе. Они молча доехали до своего этажа, вышли и больше мне не мешали. Не мешали чувствовать себя расслабленно, раскованно. Ведь когда человек остается один, он раскован, как никогда. Я вынул гаджет, снял блокировку. Связи нет. И что мне делать? Квартиру я точно не найду без навигатора по имени «Мама». Они ведь даже не пронумерованы там. Лифт тормозится, двери раздвигаются предо мной, я выхожу и начинаю всяко разно вертеть телефон в поисках хоть одной палочки. Кружу, посматриваю на однотипные двери разной какао-насыщенности и пытаюсь найти по памяти. Но память подводит. Я снова в экран. Там палка одна появилась. Я благодарю всех Богов по-быстрому и нажимаю на вызов.

— Алло? — оттуда.

— Мам, ты можешь из квартиры выйти? Я приехал.

В ответ тишина. Я отрываю от уха гаджет, смотрю. Связь пропала.

— Блять!

— Это кто там такой матершинник? — раздается мамин голос на коридоре.

Я от неловкости зубы стиснул. Пошел на голос. Увидел маму в дверях.

— Слушай, — сказал я с видом невозмутимым. — Там парень какой-то, — показываю туда, откуда пришел. — На лифте уже уехал. Материться, как ненормальный.

— Ага. Конечно. Заходи давай, парень.

Я улыбаюсь, захожу внутрь, дверь за мной закрывается. Я кладу букет на тумбочку, разуваюсь, мама в это время берет букет и спрашивает:

— Это мне?

— Не, мамуль. Это Насте. Я просто попутно заехал…

— Да ты что? — не веря в мои слова, спросила она.

Я взглянул на нее еще раз, тепло улыбнулся, обнял.

— Да тебе, конечно, мам. Кому еще. С праздником тебя.

— Спасибо. А почему желтые? — сдавленная мои объятиями, кое-как выдавила она.

Я отпустил ее. Посмотрел в глаза.

— Я думал, что желтые — твои любимые, — сомневаясь в собственных словах, проронил я. — Разве не так?

Мама поднесла цветы ближе, опустила медленно веки и вдохнула аромат слегка подзамерзших, резко попавших в тепло и теперь отдающих свой истинный запах, бутонов. Лицо довольное сделала, тихо сказала:

— Ну, вообще у меня все тюльпаны любимые, если уж быть совсем точной. А так все равно спасибо, ты меня очень порадовал.

Я мину сквасил. Вспомнил, как обошел полрайона, прежде чем желтые отыскал. Расстроился еще больше. Мама заметила.

— Сына, прекрати, — полезла она обниматься. — Я же это сказала для того, чтобы ты просто знал, что для меня не принципиально какого цвета они. Просто скажи, с чего ты взял, что именно желтые?

— Просто видел как-то у тебя их, они в вазе стояли. Ты сказала, что эти цветы — твои любимые. И на главном экране компьютера у тебя желтые тюльпаны стояли…

Она ухмыльнулась.

— Ну, да. Все сходится, — кивнула едва заметно. — Сына, спасибо тебе огромное.

Она меня в щеку целует, я морщусь. Не любил я все эти телячьи нежности. Однако для мамы это одна из нескольких немногих возможностей выплеснуть свою любовь материнскую из фужера с гормонами. А потому терпел, ценил, уважал, в общем, тоже любил.

— Кушать будешь? — предложила она, подыскивая для букета подходящий сосуд. — У меня крылышки есть куриные. На гарнир картошка.

Кушать я не очень хотел. Однако женщина, предо мною стоящая в доброжелательной позе, медленно, но верно, превращалась в заботливую, крепкую бабушку (в хорошем, естественно, смысле. В данном случае, в смысле гастрономическом) и отказывать ей в употреблении пищи, которую она наготовила со всей пролетарской изобретательностью, было, как минимум, актом проявления неподобающего поведения, легко вызывающим позу недоброжелательную — чаще всего, это поза сахарницы.

— Если только совсем немного, мам, — протянул я. — Я вот только ел.

— Специально, чтобы у меня не есть?

— Неееет, — воспротивился я. — Просто я же к тебе не кушать ехал. Думал, так, цветы подарю, чая попьем, да поеду. А то мне щас нельзя сильно объедаться. У меня еще трудовые будни не кончились.

— Какие еще трудовые будни? — нахмурилась. — Ты мне это прекращай.

— Да нееет. Мне же Настю еще куда-то вести. А на это тоже ведь силы нужны. Не буду же я потом, как растекшийся пудинг сидеть с ней.

— Знаешь, — пригрозила мама, выкладывая крылышки на тарелку. — Ничего. Настя твоя подождет. Ко мне в кое-то веки сын в гости приехал, а я его даже накормить не могу по-человечески.

— Ну, мам…

— Не мамкай. Не мамкай, я тебе сказала. Вот поешь, посидишь с часок, все уляжется и поедешь к Насте своей. Понял?

— Понял, — грустно вздохнул я.

А что? Выхода у меня особого не было. Перечить без толку. Правда все равно остается за ней. Поэтому посижу, поем, отдохну и поеду. Катастрофы ведь никакой не случилось? И то верно.

У мамы с Пашей квартирка была, конечно, в высшей степени эргономичной. Фен-шуй нервно курит в сторонке электронную сигарету. Жилые помещения с подобной планировкой — пик моды (лофты еще не хайп). Студиями их называют. Выглядят они (вдруг, кто не знает), как одна большая (или маленькая) комната, в которую с таким изяществом сумели засунуть все и не нарушить гармонии человеческой, что просто диву даешься, как легко и смекалисто сумели застройщики довести не просто до ума, но еще и до тренда то, что повысило их доходность на десятки процентов. Кухня, спальня, гостиная, детская — все умещалось в одной, единственной комнате. Диван, напротив телевизор к стене прикрепленный, между ними журнальный столик. Он же обеденный. На него мама мне и поставила тарелку с едой.

— Давай, кушай, — сказала она, тут же окинув меня сомнительным взором. — Слушай, ты водолазку красивую не замараешь свою? Может, снимешь?

— Не. Не надо. Так нормально. Я аккуратно буду.

— Ну, смотри. Приятного аппетита.

Я кивнул и принялся за крылышки, облитые кетчупом.

— Может тебе включить что-нибудь другое? — взяла мама пульт и направила на телевизор.

Там шел пятый канал. Сериал «След». С набитым ртом я кивнул еще раз, после чего появился канал «Пятница». Передача «Орел и Решка».

— Оставляй, — дожевывая, попросил я.

И мама оставила. Положила пульт со мной рядом, сказала, что, если захочется, можно переключить самому. А сама к букету. Посмотрела на него с одной, с другой стороны, поправила, посмотрела еще раз.

— Красотища, — подытожила она и быстренько прошмыгнула в открытую ванную.

Я крылышки ел неохотно, смотрел телевизор. Устав прислушиваться, аккуратно, жирными руками обхватил пульт и сделал погромче. Потом переключил на «Россию 2». Там репортаж про то, что до Олимпиады в России осталось уже меньше года. Я вздохнул тоскливо, подумал, что ценник на билет туда дьявольским будет и ехать нет никакого смысла. Да и что там смотреть? Разве что хоккей. Биатлон удобней смотреть по ящику, фигурное катание тоже. Лучше подкопить и на «Чемпионат мира по футболу 2018» рвануть. Правда же? Тем более он будет проходить в разных городах. Можно даже на машине туда отправиться. Всяко удобней будет.

На экране неожиданно появился Плющенко. Я обмяк. Звуку прибавил.

— Я планирую сделать заключительный прыжок с четырьмя оборотами, — говорил он под грустную музыку. — Думаю, эта Олимпиада станет для меня конечной точкой. И я надеюсь, что эта точка будет самой жирной в моей карьере, ведь Олимпиада на родине — это нечто особенное, нечто неповторимое…

— Ого, Плющенко, — вышла мама из ванной. — Он еще катается что ли?

— Сам в шоке, — ядовито улыбаясь, отвечал я. — Видимо, выступать больше некому. Сейчас они всех соберут, кто у нас когда-либо что завоевывал. Хромых, косых, инвалидов. Без медалей же нам никак нельзя на домашней олимпиаде. Вот они максимум и выжимают из того, что имеется.

— Нет, ну может он и вправду еще может хорошо выступить? Зачем ты так?

Я с отвращением цокнул.

— Ой, мам, ага. Они просто боятся туда молодежь отправлять. Они, знаешь, как последнюю Олимпиаду зимнюю в Ванкувере провели?

— Сына, ну нет, конечно. Я этим особо и не интересовалась.

— Две или три медали золотых они взяли. И все! Понимаешь? На пятнадцатом или на каком там месте закончили. Позор был самый настоящий. Еще ни одной такой неудачной Олимпиады не было. А сейчас они боятся, что все по схожему сценарию пойдет. Потому что бабки решают все. Кто поедет, а кто — нет. А талантливым ребятам ходу не дают. Вот и пожинают плоды гнилые.

Моя ненависть внутренняя маму забавила.

— Ну все, Дим, хорош, — улыбалась она. — Я поняла. Доедай давай.

Маме, конечно, было смешно наблюдать за тем, как восемнадцатилетний парень делает умный вид, насмотревшись на аналитиков опытных, которые вещают свои мнения глубочайшие, касаемо спортивно-политической индустрии, далеко не по федеральным каналам. И вот так, легко и просто, у мамы появился свой маленький аналитик. Я знал, что спорт ее интересовал в последнюю очередь. И то, если он со мной как-то связан. С моими успехами. А потому замолчал послушно, доел, отодвинул тарелку и принял вид самого, что ни на есть, сытого человека.

— И кому ты это оставил? — взяла мама в руку одно из крылышек у меня из тарелки. — Тут вон еще сколько мяса. Ты обалдел, Дим?

— Мам, ну я не хочу больше. Правда. Спасибо.

Она взглянула с укором в мои глаза и стала обгладывать кости. Я не любил этим заниматься. Точнее сказать, вообще никогда не обгладывал. А вот мама напротив — подходила к этому моменту весьма и весьма избирательно. Взяв паузу, я достал телефон и написал Насте:

«Минут через пятнадцать тебе наберу. Ожидай :*»

У Насти телефон был из разряда «элементарных». Смс — одна из немногих функций на ее гаджете. Если деньги кончались, можно было смело отправлять «попрошайки», ну а если и они кончились, то самое время запускать голубя.

Я поднял голову, мама ходила по комнате взад-вперед с этим крылышком и напевала какую-то мелодию знакомую. Сидеть мне тяжело становилось, сон медленно накрывал своим одеялом, а потому я чуть приподнялся, выпрямил спину и, дождавшись, когда мама дожует, наконец, спросил:

— Что за песня?

А она в ответ напевает:

— Желтые тюльпаны — вестники разлуки…

— Мам, ты серьезно?

— Надеюсь, что нет.

Ее лицо стало непохожим на лицо человека, который шутит. Мама у меня — женщина суеверная. Я точно знал это. Домой вернулся — в зеркало посмотри, нож уронил — гости будут, соль просыпал — поссоримся, презерватив в тумбочке из киоска за пять рублей — к детям.

— Ерунда это все, — поднялся я с дивана и подошел к ней. — Я правда купил тебе эти цветы, потому что думал, что это твои любимые.

— Да я поняла. Все нормально.

— Не нормально. Я же вижу.

Мама положила крылышко обратно в тарелку, тыльной стороной кисти вытерла жирные губы и снова полезла в щеку меня целовать. Я принялся отражать наступление, но вскоре понял, что могу ее серьезно обидеть, да и праздник вроде как женский. Пусть будет так, как она хочет. Нормально, значит нормально.

— Я тебя очень, — с силой прилипала она к щеке своими губами. — Очень, — потом к носу. — Очень, — ко лбу. — Очень сильно люблю! — держала она в итоге мою голову своими руками и глядела на меня радостно.

Пришлось улыбнуться.

— Я тебя тоже. Надеюсь, ты и вправду рада.

Телячьи нежности повторились. Я пожалел, что произнес вышесказанное.

Через десять минут я оделся, обулся, стерпел еще несколько поцелуев и крепких объятий, после чего открыл дверь, вышел на коридор, повернулся, помахал маме ручкой и прошел к лифту. Дождался, уехал, из подъезда чуть ли не вылетел, резко остановился и выдохнул с облегчением. Настроение мое будто стало лучше. Я не двигался с места, глядел на небо чистое, солнце, за горизонт уходящее — его цвет был таким приятным, согревающим душу. Я не знал, почему так хорошо себя почувствовал в то мгновение, почему не стал в первую же секунду набирать Настю, хотя раньше я только о ней и думал. Я не знал. Воздух свежий наполнял мои легкие, кружил голову, энергии подкидывал в топку печи мартеновской, после чего она, керамическая, стойкая, чуть подзагоревшая наполняла меня неутомимым желанием жить.

Про кино я Насте соврал, конечно. На самом деле у нас был забронирован столик в «Перчинни». Но она об этом не знала. И я ей не говорил. Сюрприз готовил. Хотя сюрпризы она не любила. Но я ведь такой молодой! Такой максималист до мозга костей! Нельзя так просто взять доску и плыть по течению. Я делал все вопреки. Делал так, чтобы Настя влюбилась в мои сюрпризы…

Вибрация. Достаю телефон. Илюха звонит.

— Да, да?

— Жор, привет. Ты где?

— Да к матери ездил. С восьмым марта поздравлял.

— Че подарил?

— Да ничего особенного. Цветы и внимание.

— Понял, понял, че. Слушай, рыженький, у тебя нет пары кэсов до субботы?

Взгляд в небо.

— Не, Илюх. Мне же Настю в ресторан сегодня вести. А тебе нахера?

— Да блин, у Лысого же скоро днюха. Хотел подарок ему замутить.

— Как в прошлом году? — ухмыльнулся я. — Танюха сделает торт в виде женской груди третьего размера?

— Ахахах. Да не, в этот раз не будем. Вы, кстати, с Настюхой че, собираетесь ехать? Там коттедж уже сняли, за «Экспо Центром» где-то. Бухла накупилииииии…

Я улыбнулся.

— Сняли, конечно. Кто выбирал то?

— А, это ты выбирал?! Бля, вообще пойдет. И ценник не такой конский.

— Ну так, — с важным видом добавил я. — Несколько часов умелого пользования сервисами «Авито» и «НГС. Недвижимость» и никакого мошенничества. Называй меня просто волшебник.

— Слышь, волшебник?! — дерзким, но в то же время добрым, тоном произнес он. — Давай че нибудь замутим с бабками? А, в натуре в субботу верну. Просто щас пздц как надо.

Я сделал жалостный вид. Хотя Илюхе все равно было. Он не видел меня.

— Ну, я ничего не могу поделать. Самому бы сегодня хватило. Праздник, все-таки.

Пауза. Тяжелый вздох.

— Ладно, понял. Буду дальше искать. Настюху поздравь от меня.

— А ты от меня Танюху.

— Ага. Ладно, давай.

— Давай.

Вызов завершен. Я тут же Насте набрал. О встрече договорился. Спустился вниз, к остановке. Поймал троллейбус, зашел, встал у окна, за поручень одной рукой взялся, другой на телефоне зашел на вкладку «Вконтакте», открыл музыку, дальше по вкладке «Рекомендации». Первая песня — «Желтые тюльпаны». Я испуганно отрываю взгляд от экрана. Люди вокруг незнакомые, каждый в своем телефоне, в своих мыслях, никто не следит за мною, не смотрит на меня исподлобья. Переводя дыхание, я долго искал его. Глазами искал, но не мог найти. Того, кто это подстроил. Того, кто следил за мною. Его не было здесь. Возможно, что и там не было. Совпадение? Нет, не думаю…

7. Побеждает тот, кто умеет ждать

— Лучше писать хорошую музыку, снимать вайны, картины рисовать современные, но книги…книги нужно читать, прилагать усилия…двадцать первый век! Ты серьезно?

— Вполне.

— Не, это бредовая мысль.

— Хорошо. Окей. А если я буду писать хреновую музыку, вайны будут говно, а картины классические?

— Поверь мне, публика от этого только вырастет.

Терпение, господа, терпение. Если бы вы только знали (а многие из вас, наверняка, знают), как тяжело…да нет. Стоп. Похоже, я неправильно начал. Порой мне кажется, что над определенными строками своей книги я вынужден корпеть чуть дольше, чем это необходимо. Нужно сосредоточиться. Вдохнул. Выдохнул. Поехали.

Итак. Мой дорогой читатель, сейчас мы уже почти на экваторе нашего совместного писательско-читательского пути, а я все никак не отойду от истоков повествования своего. «Мельчит. Небось, собрался целую серию издавать», — скажете вы недоверчиво. Однако, в свое оправдание, спешу заверить вас, что и сам я не шибко рассчитывал на столь эпизодичную детализацию. Впредь я буду более лаконичен, но не потому, что собрался изменять себе ради искусства, а лишь ввиду причин уважительных, коими являются прежде всего: бытовое однообразие и увеличенная насыщенность, дабы вы, мой дорогой друг, не скучали за нудными описаниями совсем не нудных вещей.

После пятиминутки любой намек на хорошее настроение открывал люк (без труда абсолютно) и спускался в вонючий погреб, небрежно сбегая по ледяной металлической лесенке. Все мои движения, действия, разговоры — настолько хаотично и безразборно, рассеяно и бестолково смотрелись, будто был я тяжело болен (как минимум, при смерти), не мог никак повлиять на судьбу свою грешную и не находил лучшего утешения, чем просто строить из себя жертву. Следственный изолятор, вместе с его населением, сотрудниками и мебелью, с невыносимым равнодушием поглядывал на меня. Тогда я отворачивался к стене, закрывал глаза и листал. Листал страницы жизни своей, находя счастливые мгновения там, где их не было никогда. Гул пропадал, тюрьма исчезала, однако…однако, было еще кое-что.

Ежедневно, после вечерней проверки (это около восьми вечера), Толстый доставал, не пойми откуда (это место именовалось «курком» на здешней фене), маленький китайский мп-3 плеер и неясным для меня способом подключал к старому зомбоящику (предполагаю, что тоже китайскому), после чего в камере становилось по-настоящему жарко от напряжения и музыки, которую, с особым усилием, пожилой теле-ветеран издавал из своих загробных динамиков. Но оказалось в итоге, что дискомфорт испытывал, при всем этом сокрушении ушных перепонок, лишь я один, а остальные, опустив веки, ложась на спину и кивая с небольшой амплитудой, наслаждались тюремным шансоном в исполнении различных бардов и ВИА.

— Там по периметру горят фонари…и одинокая гитара поет…туда зимой не прилетят снегири — там вороньё… — вытянув вверх указательный палец, напевал Малой, отчего я жмурился только сильнее, ибо слушать столь шипящую музыку в подобном кавер-исполнении было невыносимо.

Шансон тюремный (не считая Круга) был определенно заточен под публику определенную. Голоса в нем звучали с особой искренностью, будто чуть подвыпившие дядьки, лет сорока от роду, с прокуренным, жалобным всхлипом пытались душу излить своему соседу по барной стойке. Нет, нет. Вы не поняли. Есть армейские песни, в которых гитара у костра бренчит усталыми струнами, а есть блатная романтика. Послушав хотя бы две песни из этих русских народных стилей, вы никогда их не перепутаете, даже если текст местами в них поменяют. Даю вам гарантию, что песни про тюрьму в исполнении рядового солдата зэки так не воспримут.

За час до того, как в камере наступала задушевная дискотека, любую мысль, любое действие, любой рассказ, анекдот, чтение книги или письма написание прерывала капуста. Да. Капуста. Тушеная или квашенная. В капусте я шибко не разбирался. Однако запах от одного ее появления на этаже был самым узнаваемым в тюрьме ароматом.

— ООО, — потянуло в камеру, отчего немедленно последовала реакция всех ее жителей. — Капусточка наша православная едет!

Черный. Чернющий сарказм. И это она только ехала. Я сидел на пике, смотрел в щель кормяка и отчетливо видел, как баландер (тот, что баланду развозит) тянул тележку с котлами, находясь на расстоянии длины доброй хоккейной коробки от нашей камеры. От одной только мысли: «Что будет, когда он подойдет к нам вплотную?», начинало крутить живот. Аппетит пропадал еще раньше.

— Это ты еще гидрожир не пробовал, — подошел Антоха ко мне и тоже заглянул в щель. — Вот чтобы его съесть, нужен реально особый дар.

— Что за гидрожир? — спросил я. — Его тоже дают на ужин?

— Не всегда. Иногда на обед. На вид он представляет собой некий мед гречишный. Но меда там нет и в помине. Только жир и какие-то лохмотья от шкуры свиной.

Я сморщился. Полюбопытствовал:

— И как быть?

— Да никак, — обреченно взглянул на меня Антоха. — Берешь приправу от «ролтона», засыпаешь в тарелку, тщательно перемешиваешь, закрываешь глаза и ешь. Главное — это не блевануть. Задача не из простых, между прочим.

— Буээээ, — отвернулся я. — Зачем вообще его дают тогда?

— От тубика, говорят, оберегает.

— От тубика?

Антоха почесал лоб.

— Ну от туберкулеза, в смысле. Там какую-то прослойку создает…

— Где? На легких?

— Наверное.

— Каким образом?

— Да я хуй ее знает! — психанул Антоха. — Че ты до меня доебался?! Ты спросил, я ответил. Че еще надо то?!

И правда. Чего это я. В самом деле. При чтении этих строк психологи точно не удивятся. Холериков в темницах бетонных хоть отбавляй. Пожалуй, с точки зрения логики, такой вид темперамента по определению здешний хозяин. Ведь человек, сознательно преступивший черту закона, в большинстве случаев считает себя не глупым, ибо государство достойных денег ему не платит, а жить как-то нужно. Вот то, что попался — это да, вышло не по уму. А все остальное — с толком, чувством и расстановкой. От своего ни в одном споре эти ребята никогда не отступят, будут, вопреки всем доводам, аргументам и здравому смыслу, стоять на своем, а иногда и повышать голос. Вроде как, чем громче, тем сильнее в словесном бою ты окажешься. Поэтому лучшим выходом из положения (как я посчитал) будет смиренный кивок и, никак не выдаваемое внешне, несогласие с мнением своего оппонента.

Кормяк открылся. Я все еще на пике сидел.

— Капусту будете? — спросил баландер.

Я в камеру повернулся. Там все головой мотали.

— Нет, спасибо. Мы сегодня на голодовке, — решил пошутить я.

— На голодовке? — нахмурился, стоящий рядом, легавый. — Что за повод такой?

Я растерялся.

— Да никакого повода. Так, просто.

— Просто на голодовке? — спросил мусор, наклонившись ко мне.

Сзади Антоха быстренько подошел.

— Сергеич, — обратился он к мусору. — Его с карантина только подняли. Пока еще не довели некоторые вещи.

Антоха взглянул на меня с укором.

— Ну, вы доводите, давайте, — ответил Сергеич. — А то он вам всю хату на голодовку уже посадил.

— Доведем, доведем.

Ага. Так и получилось. Кормяк закрылся. Меня подменили на пике и сказали подойти к Паате. Тот наорал на меня, затем объяснил, что голодовка — это не шутки. Нужно думать, прежде чем говорить и т.д и т.п. Затем снова на пику отправили, продолжили заниматься своими делами, а я, в этот момент, продолжал чувствовать себя одиноким. Смотрел в щель, в глаза надувало, глаза слезились, болели, иногда я закрывал их, иногда просто отводил подальше от сквозняка. После таких, нелицеприятных, бесед обычно возникал внутренний шторм. Капитаном на корабле был я, в моих обязанностях было спасти команду, судно и груз на нем, коим являлась душа моя. Наивная, добрая, по меркам тюремным — девственная. Я спускался на коридор, видел в одной из палуб, лежащую без сознания, Настю и пытался прорваться к ней. Однако дверь была плотно закрыта, прижата чем-то. Я пытался с ноги ее выбить, но ничего, ровным счетом, не выходило. Тогда я падал, облокачивался спиной на дверь, в рваной рубахе, в крови от порезов, поднимал глаза свои вверх и Бога молил, молил всех, чтобы это закончилось. Но неожиданно на коридоре появился какой-то юноша, подбежал ко мне и сказал:

— Завтра шестнадцатое число. Ты во сколько на суд идешь?

Я нахмурился, не понимая, о чем он. Но следом корабль пропал. Перед глазами снова предстала тюремная камера и Казак. Увидев, что я в другом измерении, он принялся махать мне рукой.

— Оеей! Ты меня слышишь?

Я кивнул. Казак вздохнул облегченно.

— Ну, слава Богу. А то я уже подумал, что ты нас покинул. Ты не чуди так, Диман.

Не чуди так, Диман. Я бы и рад, но иначе не получается. Шестнадцатое число. Мои мысли, подобно рыбьему косяку, плыли в одном направлении. Даже если они имели разные цели, задатки разные — они неумолимо неслись к шестнадцатому числу. В гнетущем меня положении я прожил семнадцать дней. Семнадцать долгих, мучительных, выворачивающих наизнанку нутро и убивающих все пресловутые стереотипы о мире преступном, дней. Я чувствовал, что конец близок. Чувствовал, что на исходе мои мучения. И думал только о нем. О дне завтрашнем. Возбуждение от долгожданного хэппи энда кружило мне голову. Словно Настя в это мгновение прикасалась щекой к щеке моей и урчала, будто котенок. Словно я снова там. Словно дед позвонил в звонок, обнаружив, что дверь на щеколду уже закрыта, я просил Настю надеть что-нибудь, а сам шел ему открывать. Словно мы смотрели футбол с ним и радовались, как дети, победе над сборной Голландии. Словно мама звонила мне поздно вечером, я заходил в туалет очередного ночного клуба и сонным голосом, в унисон со стонами из соседней кабинки, мямлил, что уже лег и просто забыл набрать. Словно все эти вещи приобретали особый смысл. Словно я, вспоминая о них, так дико, по-настоящему пылко скучал и хотел вернуться. Вернуться и остаться там навсегда.

— Диман?!

Да, да. Я здесь.

— Слушай, — обратился Казак, обнаружив, что я реагирую с запозданием. — Иди, наверное, поспи. А то от тебя тут толку нет никакого. Я все понимаю, конечно. Надежды и все такое. Но ты на ответственном месте находишься. Проебешь мента — придется стрема восстанавливать. Так что вставай, давай. Я сам посижу тут.

Удрученно кивая, я встал. Выражение «восстановить стрема» я понимал, как ничто иное. Вот только как это сделать — абсолютно не понимал. А потому послушно поднялся, подошел к шконарю, поймав на себе кучу недоверчивых взглядов, запрыгнул на второй ярус и отвернулся к стене.

* * *

Я открыл глаза, услышав, как в стену ударили один раз — проверка была у соседей. Я спрыгнул вниз, одной ногой наступив мимо тапка и тут же вспомнил, как Белый с улыбкой комментировал это — мол, масть парашютиста поймал. Потом я узнал, что пошло это с малолетки (колония для несовершеннолетних). У них там тридцать три масти — масть парашютиста, пешехода и т.п. В общем, я улыбнулся, засунул в сланец голеностоп и принялся всех будить. Настроение мое можно было оценить по десятибалльной шкале на десять. Не имея никаких на то оснований, я был почему-то уверен в том, что последний мой день за решеткой — сегодня.

Проверка прошла, я умылся, поел с удовольствием холодную невкусную кашу с хлебом, из которого мало-помалу песок сыпался и счастливый ждал, когда, наконец, подойдет старшой (в роли буратино для меня выступающий) и ударит по кормяку своим золотым ключом, навсегда открывая для меня двери свободы и запирая надолго все самое страшное, что впитали в себя эти холодные бетонные стены.

— Парейко? — раздалось с продола внезапно.

— Дмитрий Алексеевич, — ответил я выжидающе, задержав дыхание на пару секунд.

— В административку собирайся, — чуть повысив тональность, сказал мусор и пошел дальше.

Я засуетился. Ноги потяжелели. Все мои долгие представления о том, что, едва почувствовав запах свободы, я сбегу отсюда, не оборачиваясь, были разбиты вдребезги и не подлежали восстановлению, подобно вазе династии Мин, упавшей с десятого этажа. Тело обдало жаром, лоб взмок, пальцы на руках непослушно тянули шнурки на кроссовках, не давая мне завязать их.

— Блондин, — обратился Антоха с насмешкой. — Ты не мороси так (моросить, то бишь переживать). Дождется она тебя.

— Кто? — спросил я, создавая вид неподдельной уверенности в себе.

Антоху это лишь раззадорило.

— Баба твоя. Ты же из-за нее подсыпаешь? (сыпать — это в себе замыкаться)

— Вовсе нет. Я вообще спокоен. Шансов все равно мало.

— Ну, да. По тебе заметно.

Я взгляд беззаботный стремглав перевел на Антоху, дабы его убедить в своем реализме и себя обмануть, в качестве единственно доступного оптимизма. Тот покачал головой, вероятно, так же обманывая со мной за компанию весь мир окружающий, сетуя лишь на то, что лучшего выхода из данной ситуации не представляется. Усердно справляясь с насморком, полученным на вчерашней прогулке, я шмыгал носом, вниз голову опустив и стараясь изо всех сил заправить шнурки уже куда-нибудь, чтобы они не болтались. Затем привстал, аккуратно взялся делать шаги свои первые, словно ребенок, подошел к раковине, высморкался, прилагая недюжинные усилия и к роботу подошел.

— Не замерзнешь так? — спросил Антоха, взглянув на мой внешний вид.

На мне были спортивные зауженные штаны, футболка черная и кофта с меховым капюшоном. Я внимательно оглядел себя, пожав плечами, ответил:

— Да нормально. Я же не на этап.

— Ну смотри. Дело твое. Там тоже могут долго держать в боксах.

Последние слова, почему-то, прозвучали сверх убедительно для меня. Я взял куртку, накинул ее на себя, после чего немедленно услыхал, как ключ замочную скважину в нашем роботе теребит. Подошел ближе, дверь распахнулась. Оттуда мусор, на меня глядя:

— Парейко?

— Да, да, — отвечал я, делая шаг из камеры.

Мусор заботливо меня пропустил, захлопнул за мною и попросил двигаться к остальным, что стояли в небольшой кучке возле подъезда, так называемого. Я повернулся назад на мгновение, взирая на дверь камеры с надеждой, что больше ее не увижу. Меньше, чем через час (судя по выданным документам) меня уже ждал «Телемост» с областным судом, так как все апелляции рассматривал исключительно он, являясь, якобы, гарантом неподкупности и непредвзятости. Телемост — это такое судебное заседание удаленное, осуществляемое при помощи видеосвязи. Что-то типа «скайпа» на государственном уровне. Однако это лишь со слов сокамерников моих. Как эта штука, на самом деле, выглядит и проходит мне лишь предстояло увидеть. А потому, от предвкушения положительного исхода, я был вне себя.

Нас отвели в бокса, но бокса эти были те же, в которые меня отводили, когда я с адвокатом встречался. Народу в них набивалось немного, было чем подышать, да и окна на коридоре были большие. Правда, освещали они лишь внутренние просторы следственного изолятора. Но и то ладно. Все приятней, чем читать на стенах цитаты из песен, типа: «Бойся два два восемь, если пудришь носик» или «Здесь даже солнца не видно, говорят, здесь не хуй ловить нам». В общем, настроение, волнение — все при мне было. И тут я краем уха слышу свою фамилию на коридоре. Спину выпрямил, дыхание ровным сделать попробовал. Но не вышло ни то, ни другое. Я едва мог ходить и очень боялся вот-вот потерять сознание…

Дверь заскрипела. Меня позвали.

Я вышел на коридор. Мне сказали пройти в конец, но контролировать путь мой не стали. Легавый почему-то остановился, чем вынудил мой внутренний мир стать еще более озабоченным предстоящим судом. Я дошел до конца, остановился перед лестничной клеткой, повернулся назад, мусор кивнул мне из того конца коридора, и я пошел дальше.

— Дим? — неожиданно вырвался из неоткуда голос женский.

Я закрутил головой. На верхней ступеньке стояла Вика.

— Господи, — с облегчением положил я ладонь на грудь. — Это ты меня вытянула?

— Я, я, — с улыбкой, спускаясь, отвечала она. — У тебя суд сегодня?

— Ага.

— По мере пресечения?

— По ней самой.

Вика дважды кивнула, после чего произнесла нарочито медленно, накручивая на палец свой длинный волос:

— А у меня день рождения сегодня. Двадцать лет.

Я сделал лицо удивленным.

— Да ты взрослая совсем стала. Юбилей отмечаешь.

— А то, — гордо подняла она голову с небольшой долей самоиронии.

Я решил ее поддержать и улыбнулся, как можно шире.

— Надеюсь, мне удастся сделать тебе достойный подарок сегодня.

— Я тоже на это надеюсь. Тебе здесь не место.

Я губы закрыл кулаком, пытаясь сдержать эмоции. Но слеза пробивалась наружу.

— Дим? — обратилась она настороженно. — Все нормально?

Я снова кивать ей принялся. Говорить было невозможно. Иначе пришлось бы рыдать. Рыдать от отчаяния. Вика была не глупой. Она, конечно, все поняла и тут же пустилась в объятия. Я закрыл глаза, начал шмыгать носом, потом взял себя в руки и произнес шепотом ей на ухо:

— Место мне здесь или нет, но я уже тут, Вик. И с этим ничего не поделаешь. Прости.

Она мигом отпрянула.

— Ну ка, давай! — повысила она голос. — Прекращай слезы лить! Ты мужик или кто?

— Мужик, Вика, мужик, — просмеялся я сквозь тоскливую мину. — Только молодой.

— Ну и веди себя как мужик. У тебя все еще впереди. Нужно держаться, Дим, понимаешь? И просить прощения нужно не у меня. Так что давай, надеюсь, что тебя сегодня отпустят.

— Я тоже.

— Но ты себя сильно не обнадеживай. Лучше будь готов к худшему, чем потом горевать из-за того, что надежды не оправдались. Понял?

— Есть сэр, — улыбнулся я, вытирая последние сопли.

Вика нахмурилась, полезла в пиджак свой парадный и достала оттуда платок.

— Держи, — протянула она его мне. — Он абсолютно новый.

Мне стало стыдно, что я позволил себе вытирать сопли руками при ней. Но подарок принял, поднес его тут же к носу, но, прежде чем высморкаться, почувствовал ее запах. От него голова закружилась.

— Все, иди, — попросила Вика. — Ни пуха тебе.

— К черту.

Я кивнул на прощание ей, вышел на коридор и бегло дошел до бокса, в котором сидел до этого. Но мусор не торопился меня заводить.

— Что-то не так? — спросил я у него.

Тот ничего не ответил, лишь задумчиво в бумажку глядел у себя в руках. Потом поднял глаза и на меня посмотрел с каким-то ощутимым пристрастием.

— Ты Парейко? — полюбопытствовал он.

— Парейко, — ответил я.

— У тебя суд.

И с этими словами он отошел чуть в сторону, прошел еще метра два и открыл решетку, которая была установлена вместо двери.

— Заходи, — сказал он чуть более грубо, чем я ожидал.

Я сделал неуверенные шаги, зашел внутрь, увидел перед собой монитор и обмяк. «Сейчас начнется», — подумал я и тут же принялся застегивать молнию на своей кофте, поправлять ее, лицо ладонями гладить, во избежание оставшихся сопелек, а сотрудник в этот момент хладнокровно закрывал на замок дверь из железных прутьев за моею спиною. Через пару минут на экране появилось изображение. Камера в зале суда была установлена прямо по центру, перед судейским столом, но почему-то настолько высоко, что, казалось, место это центральное была на потолке. В таких местах обычно устанавливают скрытые камеры, чтобы порно снимать в домашних условиях. Они охватывают помещение целиком, притом, что в любой момент можно зум увеличить и качество от этого хуже не станет. Но данная камера, похоже, была на порядок дешевле, и я с трудом мог на ней разглядеть лица судьи, прокурора и своего адвоката. Все они предстали передо мной в образе силуэтов: судья — черная, прокурор — синий, адвокат — серый. Звука не была вовсе. Я сидел на единственном стуле, что стоял прямо напротив этого монитора и пришел к выводу, что бокс этот зарешетчатый, ни что иное, как имитация натурального бокса из зала суда. Судья поправила стопку бумаг у себя на столе, присела, взяла в руки какую-то черную штуку, напоминающую микрофон из конференц-залов, и я неожиданно, сквозь туман тишины, услышал голос ее:

— Подсудимый, встаньте.

Я встал.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Парейко Дмитрий Алексеевич, двадцать шестое, ноль шестое, одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года рождения.

Возникла пауза. Затем снова судья:

— Отводов нет?

Я замешкал. Это она у меня спрашивает?

— Подсудимый, отводов нет? — повторила она.

Я глаза на экран. Там адвокат. Смотрит в камеру и кивает.

— Нет, Ваша Честь, — говорю я, глотая ком.

Затем звук пропадает. Я вижу, что на экране происходят какие-то диалоги между судьей, прокурором и адвокатом, но ни черта не слышу. Меня это бесит. Я поворачиваюсь на коридор и кричу:

— Старшой?!

Тот не подходит. Я еще раз:

— Старшой?!

Через несколько секунд подлетает дубак и спрашивает:

— Чего тебе?

— У меня звук пропал, — говорю я.

— А я тут причем? — разводит руками мусор. — Это у них там какие-то неполадки. Я тут тебе ничего не сделаю.

— И как быть?

— Никак. Жди, когда суд закончится. Че они, без тебя не разберутся?

Я посмотрел на него презрительно, с долей горечи, ярости и бессилия. Он позволял себе слишком много. Позволял себе провокацию. Пусть не такую явную, но от этого не менее острую. Будто нож она впивалась в мое равновесие и толкала вниз, чтобы я упал. Самообладание — вот, что было необходимо. На свободе я слишком часто позволял эмоциям выйти наружу, не взирая ни на какие последствия. На футболе это приводило к массовым беспорядкам и превращалось в красные карточки, а с Настей перерастало в глубокие ссоры. Я сжал на руках кулаки, зубы стиснул, скрип издавая невольный, но ничего ему не сказал. Лишь отвернулся молча и стал ожидать терпеливо, когда появится звук.

— Все? Успокоился? — высокомерно раздалось из-за спины.

Я закрыл глаза. Ответил ему на выдохе:

— Да, старшой. Все в порядке. Извини, что оторвал от работы.

— То – то, — закончил он, ублажая себя и пошагал дальше по коридору.

На экране сидели все неподвижно. Я шептал под нос себе:

— Хоть бы отпустили, хоть бы отпустили, хоть бы отпустили…

Микрофон подвинула к себе прокурор. Начала что-то говорить, но так тихо, будто громкость резко понизили. Я поднес голову ближе к предполагаемой колонке, стал прислушиваться, но слышал лишь какое-то женское пение, в которое тишина преобразовала мнение государственной стороны. Пришлось отодвинуться, смирившись с тем, что услышать ничего не получится и терпеливо ждать окончания заседания. Стою. Руки за спиной. Минута. Две. И тут судья двигает к себе микрофон (у каждого из участников он свой был).

— Суд удаляется для принятия окончательного решения, — устало произнесла она и звук тут же снова пропал.

Затем экран погас. Я продолжал стоять и смотреть в него, будто если я отвлекусь — все усилия будут напрасными. Будто от каких-то моих действий сейчас зависит решение. Я сам для себя это обозначил. Глаза уже не слезились, пульс застучал ровнее, да и самому мне вдруг почему-то полегче стало. Приняв всю эту совокупность за знак свыше, я даже внутренне начал радоваться грядущему возвращению на свободу. Будто решение уже принято, и я чувствовал, что оно положительное. Потому что нельзя так. Ну нельзя же? Я молодой, мне девятнадцать, в универе учусь (бесплатно!), мне сессию сдавать надо, у меня столько грамот, нигде и никогда я не был замечен (ну, может разок меня лет в двенадцать дед вытаскивал из обезьянника за то, что мы с пивом шли через двор с пацанами), а так ничего ведь! Спросите хоть у кого. Я нормальный! Никуда я не сбегу, да и бежать некуда! Зачем меня здесь держать?! Дайте шанс, ну хоть маленький самый, я обещаю, что больше никогда закон не нарушу! Только сейчас, мне сейчас он нужен…

— Оглашается решение, — неожиданно пошел звук, и лишь потом монитор загорелся. — По обжалованию Парейко Дмитрием Алексеевичем, двадцать шестое, ноль шестое, девяносто четвертого года рождения и его защитником Азаровым Петром Николаевичем постановления Калининского районного суда города Новосибирска от тридцатого ноября две тысячи тринадцатого года.

Пауза. Волнение. Руки в замке за спиной. Жмурюсь. До боли жмурюсь. Глотаю ком. Еще один. «Ну давай же, давай», — молил я изо всех сил.

— Итак, — вновь раздался судейский голос. — Суд проанализировал апелляционную жалобу Парейко Дмитрия Алексеевича и его защитника и, учитывая обстоятельства дела, приняв во внимание мнение прокурора о том, что преступление относится к категории особо тяжких, совершено группой лиц по предварительному сговору и также относится к разделу преступлений, совершенных против здоровья населения и имеющих противогосударственную направленность, суд выносит решение…

Снова пауза. Тело обмякло, я почувствовал, что сейчас прозвучит отказ и я упаду без сознания навзничь…

— Оставить апелляционную жалобу без удовлетворения, а меру пресечения — без изменения.

И все. После этих слов экран гаснет. Я долго смотрю в одну точку, думаю о том, что это был мой последний шанс вырваться. Новый год теперь точно будет в тюрьме у меня, и ближайшие сорок дней я точно проведу за решеткой. Вика говорила о том, чтобы я был готов к худшему результату, но я ее не послушал. Я не был готов. Я не хочу выходить отсюда, из этой клетки. Пожалуйста, оставьте меня тут. Одного. До двадцать девятого января…

* * *

В хату я тогда вернулся с невольными отклонениями. Разговаривал через раз, слышал через слово, кушал через «не хочу», спал через «не могу». О реакции сокамерников моих и сказать нечего. Она до боли была предсказуемой. «Я же говорил», — самая популярная фраза в тот день. А мне ничего и не оставалось. Ходи да кивай, ведь они были правы. И с этим никак не поспоришь. Да и спорить без толку с ними было. Вы и сами знаете.

Так вот. Дня три-четыре я провел в состоянии глубочайшей депрессии. Никакие анекдоты меня не смешили, фильмы не завлекали, а партии в нарды стали такими скучными, что не каждый отважился сесть со мной поиграть, ибо играл я на отъебись, и всячески провоцировал своего оппонента на то, чтобы скорее игру завершить. Насте сумел позвонить той же ночью, но разговор вышел так себе.

— Алло, — прерывая пятый гудок, звучал ее сонный голос.

— Привет, Насть. Я снова поздно звоню. Прости.

Она цокнула.

— Блин, я же сказала: не надо каждый раз извиняться. Я же понимаю где ты находишься.

— Я понял, понял. Да. Да, — волнительно перебирал я, не зная с чего начать. — Слушай, тут, в общем, суд прошел…

— Я знаю.

— Знаешь, да…

— Угу. Тебя не отпустили.

— Это точно. Не отпустили…Новый год теперь не получится вместе встретить…

— Обидно. Я уже так распланировала все, — воодушевленно стала она рассказывать. — Как тебя встретим, как поедем к тебе, как елку наряжать будем…

— Насть…

Она шмыгнула.

— Блин, — с досадой шмыгнула она носом еще раз. — Я так не могу больше, Дим…мне так тяжело, так тебя не хватает…

— Насть, пожалуйста, прекрати, мне больно.

— А ты думаешь, мне не больно?!

— Нет, я не думаю.

— А зачем тогда говоришь?

— Я не знаю, — едва сдерживая наплыв, отвечал я. — Давай не будем ругаться, пожалуйста.

— А мы и не ругаемся. Я просто не знаю… — горестно прозвучал ее голос. — Не знаю, что делать…Понимаешь, Дим?

— Понимаю. Мне тоже сложно, котенок. Но давай как-то вместе с этим справляться. М?

— Не знаю, — огорченно. — Не знаю, Дим. Позвони завтра. Завтра нормально поговорим.

— А сегодня?

— Сегодня я не могу. Ты не слышишь, что ли?

— Слышу.

— Ну а что тогда? Давай. Звони завтра. И не извиняйся больше.

— Хорошо. Я люблю тебя.

Пауза.

— И я тебя.

Тишина. Ее голоса больше нет. На экране картинка тигра. Я кладу телефон вниз дисплеем. Закрываю глаза, в надежде, что увижу ее. В надежде, что снова окажусь с нею рядом.

Потом звонок матери. Она тоже плакала. Тоже горько. И я понимал, что ей в разы больнее, чем нам с Настей вместе взятым. А потому я сам старался ее подбадривать, старался делать мужественным свой голос, не поддаваться на провокации своей психологии. Ведь в моем воспитании было одно упущение — я рос без отца. Да, к деду ездил. Да, рано начали одного гулять отпускать. На это лишь второстепенно на мне сказалось. Я рос женолюбивым, нежным и искренним мальчиком. Во мне было много того, чего у сверстников не было и в помине. Но внутренней храбрости мне не всегда хватало. Данное качество пришлось с годами наверстывать. Но разучиться пускать слезу во время просмотра мелодрамы любовной, быть по-мужски непослушным и сдерживать чрезмерные сантименты я так и не научился.

Да, через три-четыре дня мне стало полегче. Я улыбаться начал, на прогулку ходить, смотреть телевизор. Маме сказал, что на новый год хочу сделать «Цезарь» и для этого мне нужна капуста пекинская.

— Может просто листья салата? Сына, просто капуста эта весит, как я не знаю что. По два килограмма самая малая!

— По два килограмма?! — удивлялся я, хотя сам никогда еще не покупал ее. Там что, кочан целый?

— Ну…как кочан…наверное, да. Они меньше не продаются, сына.

— Понял. Блин, ладно, давай салат тогда. А то два килограмма — это шибко много. У нас итак всего десять осталось.

— Если не девять. Сейчас я посмотрю сына, можешь повисеть?

Да, я иногда начал созваниваться днем с мамой. Вошел, так сказать, в доверие Пааты. Ну и сигарет на общак закинул. Пять пачек. После этого грузин-наркоман меня даже в пример приводил.

— Вон, посмотрите, как блондин ведет себя! А вы че? Даже пачку не бросите! Арестанты вы или арестованные, в конце то концов?!

Мне это даже немного льстило. Я стал привыкать к тюрьме. Стал держать себя в тонусе: на прогулке я отжимался и приседал (в хате заниматься спортом мне настоятельно не советовали. Мол, чахотка меня сразу догонит. Сырость, дым сигаретный. Лучше не рисковать), а в камере постоянно брался за все подряд. Пока не сидел на месте, о свободе почти не думал. И все бы хорошо, все бы здорово, но однажды, числа двадцать шестого, в кормяк постучали. Подошел Антоха.

— Это тебя, — позвал он меня, а сам отошел в сторонку.

Я волнительно подступил к окошку в двери. Присел на корточки. Вику увидел.

— Привет, — сказал я ей, улыбнувшись.

Она что-то доставала из сумки, так суетясь, будто торопилась куда-то. Даже не поздоровалась.

— У тебя все нормально? — спросил я.

Она на секунду остановилась. Взглянула на меня с серьезным лицом.

— Да, Дим. Мне просто идти надо.

— А там что? — ткнул я пальцем на ее сумочку.

Она на нее посмотрела, потом на меня.

— Там письмо от Насти. Не могу найти просто. Сейчас, — вновь стала рыться она. — Секундочку…ага, — вытащила Вика конверт. — Вот оно. Держи.

Я забрал письмо, спасибо сказал.

— Ладно, все, я побежала.

Воздушный поцелуй, кормяк закрывается, я сижу у робота и смотрю на конверт. Антоха со шконаря с издевкой:

— Опять письмо от любимой?

Я дыб на него сурово. Но отвечать ничего не стал. Молча к столу подошел (урагану), уселся удобно и еще раз взглянул на конверт. Над графой «Кому» была пометка простым карандашом: «Отдать Вике». Дыхание снова сбилось. Вдохи и выдохи стали глубже. Я конверт повернул, открыл — лента клейкая была не оторвана (это значит, что конверт не запечатывали). Все те же пустые поля, все та же скупость таинственная бумажная. Достал оттуда исписанный лист А4, поднес письмо это так же, как первое, поцеловал, глаза закрыл и снова почувствовал ее запах.

— Эй, фетишист?! — прикрикнул Антоха из-за спины. — Ты читай давай, а не бумагу нюхай.

Глаза открылись.

— Я разберусь, — резко ответил я, к нему повернувшись.

Тот ладони свои поставил, обороняясь. Затих, успокоился. Я повернулся к столу, разложил бумагу и стал потихоньку читать.

«Безысходность. Она меня убивает…Это ужасное чувство, когда все рушится, а ты ничего не можешь сделать! Что ж, я все же придерживаюсь точки зрения, что просто так никогда ничего не бывает.»

Я набрал полные легкие и дышать перестал. Читаю.

«Я люблю тебя. Ты был первым человеком, которому я это сказала. Сказала осознанно, не обманывая себя. Ты заслуживаешь быть любимым. Ты прекрасный человек. И это действительно так. По этой самой причине от тебя никто никогда не «откажется»! Я понимаю, мой характер не подарок, я очень требовательна, мои мысли быстротечны. Но ты не побоялся и нашел, как с этим справиться. Надеюсь, ты никогда не пожалеешь об январской инициативе. Я во многом тебе благодарна. Ты научил меня быть терпимей, ценить людей вокруг, открываться человеку, который тебе дорог, чтобы он знал, в какие моменты тебе бывает трудно и поддерживал тебя. Надеюсь, я тоже принесла во внутренний мир твоей души что-то стоящее.

Ты действительно идеален для меня. Я ловила себя на этой мысли еще в течении первого года…Мне нравилось все в тебе, когда я начала сидеть с тобой за одной партой. Мне нравилась твоя семья, твое воспитание, твои манеры. Но только не эти ужасные часы на гипсе, хотелось тебе руку сломать в тот момент. И не мне одной, кстати:) Не делай так больше:)

Я действительно до последнего буду верить, что все закончится так, как мы хотим. Я буду очень ждать нашей встречи. Ведь я безумно скучаю по тебе! Скучаю по моим любимым губам и запаху, который напоминает мне прекрасную зиму 2012. Я ценю твое присутствие в моей жизни, как ничто никогда не ценила…

Но ты должен понимать, что данная ситуация, переломит все в твоей жизни, какой бы исход событий она не имела. Отношение родных к тебе, твое личное видение жизни и, в конце концов, наши отношения тоже. Это не пройдет бесследно. В какую сторону? Не знаю, это покажет только время. Но то, что уже не будет все, как прежде, могу тебе с полной уверенностью сказать. Все было бы как раньше, если бы тебе выписали штраф в сорок тысяч рублей. А так, что сделано, то сделано. Смысла об этом говорить сейчас уже нет.»

Переворачиваю лист с уже подавленным настроением, которое после первых строк поднялось, а ближе к концу стало серым, бесцветным таким. На обратной стороне был еще один короткий абзац.

«За этот месяц в моей голове было столько разных мыслей…Я просмотрела множество возможностей развития как своего будущего, так и твоего, в зависимости от исхода данной ситуации. И это меня убивает. Я совершенно точно ничего не знаю. Никто не знает, чем все это закончится. Я могла бы нафантазировать Новый год с тобой, но нужно быть реалистом и понимать, что свобода так легко не дается. Еще раз: безысходность. Но я могу уверенно сказать, что это были самые худшие три недели за девятнадцать лет моей жизни. Надеюсь, что это все не просто нам дается.»

1. S. «Каждый сам кузнец своего счастья.»

Я сложил обратно исписанный лист. Снова хотел закурить, но не стал. Драма человеческая, подобно метаморфозе, изменчива и неоднозначна. Я стал понимать, что Настя готовит меня к худшему раскладу для нас обоих. Она никогда меня не жалела. Говорила, что жалеют слабых и недотрог. Мол, жалость делает нас хрупкими и привязанными. Привязанность порождает потребность в регулярной поддержке, а регулярная поддержка будет у нас не всегда. Я все чаще стал после письма этого замечать, как Настя, в наших разговорах телефонных, пытается себя отделить от того целого, что я называл одним словом: «Родные». Пытается сделать себя никем. Пытается себя обмануть, чтобы легче ей стало. Пытается отвыкнуть от моего плеча. Пытается сделать себя равнодушной. Потому что так проще. Ведь она ни капли не виновата в том, что я здесь оказался. Она даже пыталась остановить меня, сама того и не зная. И эти мучения для нее несправедливыми оказались. Как и те, что достались моим родным.

Новый год не принес мне обещанной радости. «Цезарь» я так и не приготовил. Паата объелся фруктов, потом обкололся героином, который ему пригнали (доставили) по трассе, произнес:

— Неплохо, однако. Но с ханкой, конечно же, не сравнится.

И быстро уснул. Остальные с умными лицами посмотрели новогоднее поздравление Владимира Путина и тоже закатались (в смысле спать легли. Ой, то есть не спать, а отдыхать. А, нет. Не отдыхать, а дремать. Точно. Потому что спят бобры и бандерлоги, отдыхают — лошади в загоне, а люди — дремлют). В общем, на ноге нас осталось двое. Я и пиковой. Мне доверили трассу. Потому что я проявлял себя (хотя барыгам на трассу нельзя было. Но в хате барыгой меня не считали. Потому, наверное, и доверили). На пике сидел Андрюшка Свинопас. Мы с ним почти не беседовали в ту ночь. У меня настроения не было, а он был довольно замкнутым деревенским мальчишкой, всего лишь на год меня старше. Расход по трассе часа в четыре. Все стрема убраны в курок, так называемый. Нужда в пиковом отпала, и Андрюшка отправился прямиком к Морфею. Я остался один. По телевизору «НТВ». Концерт новогодний. Попса задушевная. Киркоров, Газманов, Басков. Дело и до Кобзона дошло. Потом Орбакайте поет про метель, а я вспоминаю маму. Маме нравилась эта песня. Когда-то, будучи совсем маленьким (лет семь, наверное, мне было), я поссорился с ней. Знаете, у мелких свои причуды, капризы, они не отдают отчет собственным действиям. Вот и я не отдал. Сказал маме, что хочу жить один. Кричал в истерике, чтобы она убиралась прочь. Она сказала: «Ты уверен, что хочешь остаться один?», я ответил: «Уверен», — бросая в нее свою шапку. Она с грустным лицом отворила дверь, вышла в тамбур, обернулась, взглянула еще раз в мои глаза, едва ли не плача, и вышла в подъезд. Дверь захлопнулась, я зашел в квартиру и отправился в свою комнату. Залез на подоконник, стал в окно смотреть, выжидая, когда она выйдет. На улице зима была, вечер, весь двор заметало снегом. Мама вышла буквально через минуту. С пятого этажа я смотрел внимательно, как она удаляется за угол, сопротивляясь больной непогоде сибирской. Вскоре она пропала из поля зрения. Я посидел еще минут десять, потом встал, отправился в зал, посмотрел по телевизору мультики, вернулся в комнату и взглянул на часы. 21:30. Прошло три с половиной часа. Я снова в окно. Там метель. Мамы нет. У ребенка начинается паника. Я хожу по комнате взад-вперед, молю о том, чтобы мама вернулась. Встаю на колени, складываю ладони, но никаких плодов это не приносит. 22:10. Я к двери подхожу, открываю, затем тамбур, в подъезде тихо. Я стою и смотрю на лестницу. Жду, что она появится. Жду. Но в ответ грохот от стеклянной бутылки этажом ниже и ругань:

— Да ебана в рот! Сюда иди, я сказал!

На лестнице появляется тень. Я закрываю испуганно дверь. Дышу тяжело, сажусь на задницу и начинаю рыдать. Мне кажется, что там мама. Ругается с каким-то подвыпившим мужиком. Но выйти боюсь. Сижу. Закрыл кулачками глаза. Через пять минут посторонние звуки на этаже, что доносились до меня через тонкую дверь. Я подскочил и бегом в квартиру. А вдруг грабители? Закрываю дверь изнутри и смотрю на нее со сбитым дыханием. Мгновение. Два. На пороге появляется мама. Вся в снегу, улыбается. Я прыгаю на нее, рыдая от счастья. Она на ушко:

— Ну неужели ты думал, что я и вправду тебя оставлю?

Не думал, мам. Потому что это я тебя оставил одну в подъезде. Из-за трусости своей оставил. А сегодня оставил тебя из-за глупости. И я рад бы к тебе вернуться. Рад бы снова прыгнуть к тебе на плечи. Но не могу. Потому что опять…опять метель…

8. Наивный сибирский юноша.

«Время в тюремных стенах

нельзя потерять.

Но можно его провести с потерями»

«Дай Бог, чтобы новых годов, проведенных в этих стенах у тебя было как можно меньше…»

Из головы не вылетали слова адвоката. Они крутились, порхали над тем утесом, что называли «Надеждой», а я стоял внизу, смотрел и мечтал добраться до него первым. К нему лезли все. Кто-то этого не скрывал, кто-то прятал голову в капюшоне, и лишь малая часть отличалась принципиальным бездействием. Он был так близок, но в тоже время недосягаем. Я вставал на уступ, упирался в каменную стену двумя руками, другие толкались, пытаясь подобраться к нему на жалкие сантиметры. Однако тщетны были усилия, тщетны любые действия. Будто чем сильнее хотел ты выйти из этого бетонного сумрака, тем всё более изощренно твоя же природа гасила свет и делала из тебя вампира во фраке тюремном, для которого вольный свет теперь становился смертельным.

Не скажу вам, что время остановилось. Оно шло. Местами даже ускорялось легкими перебежками. Кто-то коротал его за игрой, кто-то за различным досугом. Наблюдая за тем, как из подручных предметов уголовники производят уму не постижимые вещи, я, наконец, понял, что такое кустарное производство. Это то, чему на уроке труда в школе тебя не научат. То, что на первый взгляд кажется дико абсурдным. Ну, вы только представьте. Они берут хлебный мякиш, катают из него шарики, потом сушат, красят зеленкой, выданной в санчасти, или марганцовкой, аккуратно проделывают отверстия в серединке каждого шарика, плетут коня крохотного из нитки капроновой, а нитку эту они достают из мешка, в котором передачу прислали (на самом дне она), потом воском ее натирают (воск они берут с колбасного сыра), и бережно просовывают в каждый шарик (коих тридцать три – по числу лет, прожитых Иисусом). Выполненное изделие называется «Чётки». На свободе они, конечно, всякие есть. Но таких нет точно. И это еще цветочки. Так как четки это хлебные, они, естественно, имеют массу всяческих недостатков, одним из которых является скорое разрушение. Поэтому ребята, сидя в тюремных стенах, не отчаивались и модернизировали свое производство. Они брали баночку из-под «Компливита», освобождали ее от лишнего содержимого, наливали внутрь масло подсолнечное и без труда изготавливали свечу. Свеча та нужна была для следующей операции: ребята идут на прогулку, над головой у них в прогулочном дворике сетка-рабица, они подсаживают друг друга (как в регби), тот, что оказывается сверху, отрывает кусочек проволоки и тащит его домой. Дома он его терпеливо точит, тем самым производя на свет домашнее шило. Затем берется алюминиевая ложка, загибается ее кончик, шилом протирается его серединка. Теперь кульминация. На шило насаживается колпачок из-под станка бритвенного (глухо по серединке) и помещается над свечой. Огонь начинает потихоньку плавить его, приходится периодически прокручивать оплавившийся кусочек на загнутом конце ложки для придания ему округлой формы. Все это требует терпения, усидчивости, мне даже наблюдать тяжело становилось. В итоге получается полностью круглый прозрачный шарик с, уже сделанным, в серединке отверстием. Дальше все, как по схеме с хлебными четками. Но если желание есть, то можно каждый шарик подержать над свечой повыше и закоптить. Шарики получаются черными, будто лакированные. Хорошая работа выглядит очень солидно.

Первый новый год за решеткой (я надеялся, что последний). Утро как утро. Включенный телевизор тихо вещал «Самогонщиков» по «России 1». Как и год назад, как и десять, так и через год можно было легко догадаться о новогодней программе телепередач на федеральных каналах. Вы не подумайте. Фильмы хорошие. Спору нет. Иногда я даже улыбался, иногда нет. Минут через десять я разбудил Отабека (он за быт у нас отвечал). Каждое утро он вставал раньше остальных, мыл пол, зеркало над умывальником протирал смятыми кусками газеты (чтобы разводов не оставалось) и ложился обратно. Стремным это не считалось. Просто у каждого в хате должно быть занятие. Никто не сидел сложа руки. Время от времени я и сам подменял Отабека, когда видел, что спал он плохо и, проявляя заботу, да и не чувствуя никакой нагрузки дополнительной, выполнял все необходимые процедуры бытового характера. Для себя же.

– Ты буди его, слышишь?! – упрекал меня часто Паата. – Он больше вообще ни хуя не делает! Круглые сутки топит! (в смысле не просыпается)

Инициатива наказуема. Это еще на свободе людям известно. Но с добротой и теплотой души своей было бороться примерно так же трудно, как если бы Мухаммед Али (он же Кассиус Клей) в свои семьдесят вышел бы на ринг биться с двумя молодыми Кличко. Понимаете? И ведь я не шучу. Больше половины своей передачи я делил с остальными, в то время как у других почти ничего не брал, ссылаясь на слова Волланда из недавно прочтенной «Мастер и Маргариты»: «Никогда ни у кого ничего не проси. Сами все предложат, сами все дадут». Михаил Афанасьевич погрузил на дно своей книги множество нравоучений, чем вызвал фурор, как среди электората пятидесятых – шестидесятых, так и на постсоветском пространстве. Кстати, о книгах.

Вот, знаете, как в любом современном фильме должна быть постельная сцена, так и в любой современной книге она должна быть. О ней особо не думаешь, значения не придаешь. Но если тебе девятнадцать, ты в тюрьме уже месяц, а воспоминаний эротических хоть отбавляй, то даже самые скромные описания поцелуев прощальных выводят тебя из инстинктивного равновесия. Под самый новый год я взялся читать. Первой книгой, которая угодила мне под руку, оказалась «Дьявол и Сеньорита Прим» Пауло Коэльо. Читалась она легко, я вечерами в ней пропадал. Но в один прекрасный момент, уткнувшись в постельную сцену, я понял, что читать дальше становится просто невыносимо. К горлу ком подобрался, на лбу появились капельки пота, в паху все сжалось. Я форзац открыл, книгу сложил на живот, закрыл глаза и увидел, как Настя фотографирует в отражении свою обнаженную грудь. Веки поднялись. Потолок. Окно зарешетчатое. Дышу так, словно пробежал стометровку. Еще раз закрыл глаза, повернулся на один бок, на другой, но непреодолимое сексуальное возбуждение никак не хотело прочь уметаться. Я вспомнил как персонаж Сергея Безрукова в сериале «Бригада», после того как увидел полуголую Гусеву в окне ее дома, принялся отжиматься. Тогда я положил под подушку книгу, лег на живот и стал делать тоже самое. Сублимация, кажется?

– Ты чего, блондин? – удивился Толстый, заметив с какой прытью, я отжимаюсь на втором ярусе. – На десятку захотел?

– На какую еще десятку? – спросил я, остановившись.

Тот широко улыбнулся.

– Ну, десятка. Больничка. Лечебно-исправительное учреждение.

Я сначала не понял, о чем он, но потом догадался. Догадался и понял, что в трусах моих полегчало. Бахнулся на живот, ответил:

– Нее, просто захотелось поотжиматься.

Я снова перевернулся, почесал предплечье, затем взглянул на него и увидел, что пятна почти уже не было. В смысле, какого пятна? Я не рассказывал? Нет? Подождите. Сейчас я сам посмотрю.  Хм. Ну, точно. Не рассказывал. Тогда слушайте.

Еще на карантине меня повели в санчасть. Завели в кабинет, усадили на стул, сказали ждать. Я ждал. Терпеливо, без особой охоты. Потом мне сказали снять кофту, руку подать. Жгут наложили мне, и я понял на этой минуте, что собрались у меня кровь брать из вены. До этого из вены кровь сдавал я всего лишь однажды (когда военкомату было необходимо подтвердить диагноз моих болезней, вызванных травмой черепно-мозговой). Но то, что я здесь увидел, отличалось в корне от той процедуры, что проходил я в городской клинической больнице №25. Великовозрастная дама с невозмутимым видом вытащила из упаковки огромной шприц и легко, безмятежно усадила иголку, которой в пору было накачивать мяч баскетбольный. Затем все так же спокойно засунула мне под кожу ее и стал выкачивать. Прям натуральным образом. От увиденного у меня голова закружилась, я побледнел, и женщина тут же спросила, взглянув на меня недоверчиво:

– Плохо тебе?

Я кивнул. Перед моими глазами она расплывалась и до меня лишь отдаленно дошел звук ее недовольного цоканья. Через несколько секунд дама в белом халате вытащила иглу, ватку приложила и не отказалась от комментариев.

– Да уж, – вздохнула она. – Ну и куда вас таких мужиков? Вы же за хлебом в магазин побежите и сознание потеряете.

– Не потеряем, – попытался ответить я громко, со злостью, но получилось только тихо и горестно.

После чего я встал, покачался на месте, будто юнга на корабле, поймал на себе очередной взор, высмеивающий мой вид неуверенный и удалился.

Место, откуда кровь брали, на следующий день превратилось в синее пятно размером со спичечный коробок. Прошла неделя, две. Пятно не проходило, и я уже начал думать, что что-то пошло не так и мне заразу какую-то занесли.

– Да не дрейфь ты, – болтал Антоха. – Она у всех так долго проходит.

Кроме его слов, утешать меня было нечем. Но, спустя чуть больше месяца, я, наконец, обнаружил, что рука моя абсолютно чистая. Бальзам на душу.

Так вот. Возвращаясь обратно, в 2014, хотелось бы сразу отметить, что четвертое января для меня наступило так же буднично, как и третье, и второе, и первое. И хотя этот день имел для меня особую значимость, в моем поведении не числилось ничего особенного. Сегодня мы с Настей должны были идти на Куклачева. Но это не главное. Сегодня же у нас вторая годовщина наших отношений любовных. И первая – порознь. На прошлую я подарил Насте фоторамку из камня, после чего она с ужасом заявила, что рамка эта больше напоминает плиту ей могильную, на которой разве что эпитафий не достает. После этого я взял фоторамку в руку, присмотрелся. И правда. Выглядит так себе. Даже мертвечинкой отдает малость. Но тогда я даже и подумать не мог, что на вторую годовщину не смогу оказаться рядом. Я верил в магию чисел, хотя никому и не говорил об этом. Верил, что меня преследует число 41. Вроде бы. Я учился в 41-й школе (правда давно), играл под 41-м номером за команду футбольную, маршрутка меня сбила 14 мая 2004 года (то есть 41 наоборот), ограбили нас 14 февраля и старт нашим с Настей отношениям был дан четвертого января. То есть четвертого числа первого месяца. То есть 4.1. Апофеозом стала дата моего задержания – 28 ноября (два раза по 14). Видимо, я свихнулся.

На Куклачева Настя сходила с Лилией. Ей понравилось. Мне не очень.

– Клааааассно! Кошки у него, конечно, прикольные, – с восторгом, среди ночи, вторила она в мое ухо через динамик старого телефона.

Я вздыхал тяжело.

– Рад за тебя. Места то удобные были?

– Места вообще как надо были. И недалеко и не сильно близко. Короче, пойдет.

Я говорил ей, что тоже не сижу тут без дела. Спортом на прогулке занимаюсь, книги читаю.

– Ну и правильно, – поддерживала она. – Везде надо искать свои плюсы.

И я делал вид, что искал их. Делал вид, что книжки мне интересны, отжиматься любил. А на самом деле ничего не хотел. Просто выйти за эти стены. Попросить прощения у родных, у Насти, друзей, знакомых. И все. Не надо ничего больше.

* * *

– Эй, блондин? – позвал меня Паата. – Подойди, да.

Я свою жопу неохотно оторвал от трамвая, подошел, присел рядом.

– Слушай, – сказал он, показывая какой-то листочек исписанный. – Проверь, тут все правильно или нет.

– А я откуда знаю, как правильно? – не вглядываясь в написанное, спросил я. – Я же никаких бумаг не писал.

– Да неее, – отмахнулся Паата. – В смысле без ошибок там, понял? Я же нерусский.

– Аааа. Ну, только если так.

Паата отдал мне листочек.

– Иди к себе пока залезь, – сказал он настойчиво. – Никому только не показывай.

– Хорошо.

Я послушно поднялся на второй ярус, лег поудобней, начал читать.

Начальнику ФКУ СИЗО-1

Гуфсин Росии по НСО

Собидзе Р.К.

Хадайство.

Прошу Вас отпустить меня домой на выходные, а Чиковани Паата замолвит за меня перед вами словечко.

От изумления глаза полезли на лоб. Я прочел еще раз. Потом еще раз.

– Ну че там, блондинчик? – нетерпеливо спрашивал снизу Паата.

Я обмяк.

– Нууу…тут только слово Россия с одной с и ходатайство через а.

– И все?

– Ну, да.

– Давай сюда.

Я подал листочек обратно, опустив руку вниз, но слазить не стал. Повернулся, посмотрел телевизор, но мысли кружили голову. Я не мог ни на секунду сосредоточиться. Все сбивалось в единое целое. Я запомнил дословно все то, что было написано. Розыгрыш? По любому. Ничего подобного быть не может. Даже звучит смешно. Замолвит словечко. Внутри я смеялся без остановки, снаружи улыбался, как идиот. Глупо, наверное, выглядело все это. Но еще глупее, как оказалось, стало выглядеть продолжение.

– Это, слышишь, Свинопас? – привстал Паата и подошел к его шконарю. – Я вижу ты парень молодой, спокойный, да?

Андрюшка кивал в ответ перепугано.

– Короче, – продолжал Паата, отдавая ему листочек. – Ты на выходные домой хочешь сходить?

Тот смотрел на листочек, глазами перебегая его содержимое, затем взглянул на грузина еще более ошалело.

– Как это понять? – спросил он.

– Так и понимать. У нас же ход людской. Я могу поговорить за тебя с начальником. Ну, только если ты дашь обещание, что не сбежишь.

– Не сбегу, – ответил уверенно Свинопас, болтая головой так, будто приказ выполнял офицерский.

Паата заулыбался. Я сидел у себя на ветке и внимательно следил за остальными парнями. Все они с серьезными лицами наблюдали за диалогом. Я начал сомневаться, что это розыгрыш. Нужно было развеять сомнения.

– Паата, а почему ты сам не пойдешь? – полюбопытствовал я, вступая в беседу.

Тот повернулся ко мне и с горечью в глаза посмотрел.

– Мне нельзя, блондинчик, – опуская голову, продолжал он. – Я же не местный. Да и статья у меня тяжелая, политическая.

У Андрюшки была сто пятьдесят восьмая – вторая. Кража. Я на стену ледяную облокотился, взглянул в окно зарешетчатое. Звучало все настолько правдоподобно, эмоции неподдельные. Я начал переживать. Ни на шутку переживать. Внутри все зашевелилось. Я представил, как выйду за ворота СИЗО, как к Настюше без предупреждения заявлюсь. Представил, что сходим мы в кино на новые «Елки», а потом поедем ко мне. Там будут нас ждать мой дед, мама, Паша, родители мои крестные, сестра двоюродная пятилетняя, которая боялась меня, как огня. Как они рады все будут, как счастливы станут в тот миг сокровенный. Как перед дедом я извиняться без окончания буду, как глянет он на меня с малейшим укором, а потом прослезится и все же обнимет. Я представил все это, как сон. Но выглядел он, как явь.

– Только это серьезно все, – накренив брови, обратился к Андрюшке Антоха. – Сбегать нельзя ни в коем случае. Иначе ты не только себя подведешь, но и Паату. Да и вообще всю хату нашу подставишь.

– Не, не, не, – со страхом в глазах отвечал молодой, растерявшийся парень. – Только надо брату набрать. Предупредить его…

– Не надо никому набирать, – отрезал горячо Паата. – Никто не должен пока знать об этом. Как выйдешь, так наберешь. Понял?

Андрюшка без остановки кивал. Антоха взял у него листочек с ходатайством, посмотрел и отдал обратно.

– Короче, че тогда? – спросил он у Пааты. – После обеда?

– Ну, да, – ответил Паата Антохе. – Щас пока че, пересменка там, не до этого легавым. А после обеда самое то.

После обеда самое то. Я даже подумать не мог, что это «самое то» отдалиться от меня на неведомое мне самому расстояние. На такое, что конца своего не имеет. А имеет лишь долгий, муторный, неизлечимый процесс. В нем умещалось все: мечты, грезы, сомнения, фантазии, даже побег из тюрьмы умещался. Но я не Майкл Скоффилд. И я не продумывал это. Мой побег выглядел бы нелепо, нарочито банально, бездумно и отвратительно. И если бы про такого зэка, как я, кино сняли, то оно бы непременно превратилось в комедию с трагичным финалом. И шло бы оно недолго. Как односерийный ситком, в котором, весьма логично, звучал бы закадровый смех. И он уже начинал звучать. В эту секунду я выпросил у Пааты телефон на десять минут и позвонил Насте.

– Алло?

– Насть, привет, это я.

– Я поняла, – со вздохом отвечала она. – Ты че то рано сегодня.

Я говорил впопыхах. Слова сливались друг с другом. Я хотел успеть все и даже немногим больше.

– Так получилось, – произношу я, глотая ком. – Тебе удобно говорить? Ты не на паре?

– Не, я еще валяюсь. Мне ко второй сегодня.

– Круто. Слушай, я тут поговорить хотел. Ты на «Елки» сходить не хочешь?

– Эм…да как-то не задумывалась над этим.

– Ну так задумайся. У меня, возможно, получится выйти на выходные, – добавил я шепотом, чтобы никто из сокамерников меня не услышал.

– Дим, ты о чем?

– Я серьезно. Тут можно так. Выйти на выходные, а потом вернуться обратно.

– Ты какой-то бред говоришь.

– Да нет же!

– Дим, если ты просто хочешь меня успокоить, то лучше вообще не говори ничего, окай?

– Нет, Насть, я говорю правду. Тут с начальником тюрьмы могут люди авторитетные договориться и тебя выпустят. Как в кино, представляешь?

– Нц, Дим, давай вечером поговорим. Я сейчас не хочу говорить о каких-то твоих фантазиях.

– Насть, перестань, я ведь серьезно!

– Дима! – закричала она. – Прекрати! Мне итак тяжело, зачем ты масло в огонь подливаешь?!

– Я не подливаю.

– Ой, все.

Я произношу ее имя без остановки. Ответа нет. Я убираю от уха гаджет. Вызов давно завершен. Я зажмуриваюсь, психую, закрываю лицо ладонями.

– Диман, у тебя все нормально? – заглянул за шторку Антоха.

Мои пальцы медленно сползают по юным щекам. Я смотрю на него, отвечаю:

– Да. Просто со своей разосрался.

Тот плечами пожал.

– Бывает. Срок тебе большой светит. Это нормальные вещи.

Я покачал головой, будто соглашался. Телефон ему протянул.

– Тебе надо? – спросил я.

Антоха головой помотал.

– Хотя давай уберу, – забрал он устройство переговорное. – А то вдруг шмон еще прилетит.

Я вылез из будки, залез на пальму и добрался до единственного отверстия, через которое зэку виднелась свобода. Сел на подоконник, с которого сыпалась штукатурка и выбросил грустный взор за пределы бетонных стен. На небе голубом, чистом светило солнце, яркое, лучезарное, освещая дома невысокие, частные. Из предполагаемых бань копотью валил дым, через форточку женский голос рупорный доносился.

– Триста тридцать три, триста тридцать три, – вещал он на всю тюрьму.

Я не знал, что это обозначает. И спрашивать ни у кого почему-то не стал. Может потому что о другом думал? Может. За невысокими частниками виднелись высокие многоквартирные здания. Я смотрел на них неотрывно. Они были в километре, быть может. А может чуть дальше. Но это ведь ерунда. Ходьбы минут десять от силы. А если бежать? И только в этот злосчастный миг я, наконец, осознал, что такое мелкое расстояние можно идти годами. Годами убитыми, сырыми, полными негатива, болячек, аморальных насмешек и любви платонической. Любви, у которой нет будущего. Ведь декабристы жили при других нравах, других ценностях, других людях. В глубине души я отчетливо видел, что Настя меня дождется. Потому что все разрешится. Потому что двадцать лет не дадут мне. Потому что не заслужил я. Ведь правда, не заслужил же?

– Блондинчик? – позвал меня Паата.

Я слез с подоконника, потом со второго яруса слез. Подошел к грузину. Похоже, он снова кололся. Веки опущены, чешется весь, губу верхнюю прикусил. Я сел рядом, спросил:

– Что случилось?

Он замычал недовольно, затем достал тот самый листочек, а следом еще один. Подал мне.

– На, – сказал он. – Перепиши грамотно, там. Без ошибок.

Я кивнул, забрал два листочка, встал, сел поудобней за ураган, достал ручку и принялся переписывать. Через две минуты Паата спросил:

– Ну, че ты там?

Я ответил, дописывая «словечко»:

– Все уже. Сейчас отдам, Паат.

– Не надо мне. Отдай Свинопасу, – замахал он руками. – Пусть шуманет в кормяк легавого и отдаст ему.

Да, кстати, «стучать в кормяк» – так не говорили. Слово «стучать» имело в тюрьме другое значение. Поэтому говорили «шуметь».

Я дописал, привстал, отдал перепуганному Андрюшке чистовик и не стал ничего объяснять.

– Ну, ты сам все слышал, – сказал я.

Тот кивнул, не вставая, лишь храбрости набираясь. Мне и самому волнительно стало. Да и всем, похоже, кто был тогда на ноге. Антоха, Толстый, Малой проснулся. Все внимательно наблюдали за действиями юноши деревенского, который никак не мог найти в себе силы, чтобы сделать все то, что может приблизить его к свободе.

– Давай, – подстегивал Малой, улыбаясь.

В его взгляде я заметил иронию. Хотя Малой в целом таким и был. Высокомерный гопник с района провинциального, который, наверняка, любил посмеяться над людьми скромными, флегматичными. Я встречал таких. Я и сам общался с такими. Но с годами я все сильнее и сильнее отдалялся от этих компаний. Отдалялся, чтобы не оказаться на скамье подсудимых. Но, вероятно, у судьбы на меня совершенно иные планы.

Толстый поднялся со шконаря, к Андрюшке впритык подошел, поднял его за руки и помог дойти до двери. Все засмеялись. Это и вправду выглядело забавно. Но на том деревенском парне лица не было. Бледная, тонкая кожа почти просвечивала и выводила наружу его неприкрытые страхи. Он неохотно присел на корточки, ударил в кормяк еле слышно.

– Ну ты чего?! Кашу не ел с утра?! – заорал на него Толстый и сам ударил в кормяк, да так, что он едва на продол не вывалился.

Дубак примчался почти моментально. Открыл окошечко, после чего сам присел на корты и с недовольной физиономией, проронил:

– Чего у вас тут?

Трясущимися пальцами Андрюшка сжимал листочек с ходатайством, не желая его подавать. Толстый попытался выхватить его.

– Дай сюда! – сердито сказал он, смотрящему на него с ужасом, Свинопасу.

Тот расцепил пальцы, отдал. Толстый дубаку его сунул.

– Короче, скажи, – добавил он, к мусору обращаясь, пока тот рассматривал записи на листе. –  Что вот этот парень – надежный, – дернул он за плечо Андрюшку, как бы представляя его легавому.

Легавый нахмурился, затем оторвал задумчивый взор от листка бумаги.

– Вы нормальные? – спросил он, глядя на них двоих, как на психов.

Тут Паата поднялся и подключился.

– Это, слышишь, старшой? – обратился он к мусору. – Ты давно тут работаешь?

– Какая разница?

Паата усмехнулся и рукой на него махнул.

– Эээ, блять, откуда вас только набирают…По объявлению что ли…Иди, покажи начальнику, от тебя больше ничего не просят!

Мусор молча взглянул на Паату. Затем закрыл кормяк и ушел. Я сидел у себя на шконке, думая о том, что нужно было попроситься мне самому. Чтобы Паата не за него словечко замолвил, а за меня. А вдруг такого шанса больше не представится? Вдруг, только одному человеку с хаты можно на выходные уйти? Конвульсии изнутри меня затерзали. Я лег на живот, лицо в подушку уткнул. Темно стало. Потом чуть светлее.

– Подай пиво, – попросил Леха.

Ночь. Сентябрь. Седьмой этаж. Высотка кирпичная. Под ногами освещенная улица и большая дорога, вдоль которой разбросаны фонари высоченные, тротуары узкие, круглосуточные пивнушки и банкоматы «Сбербанка». Мы стоим на балконе одной из квартир. Метрах в пятистах виднеется площадь Калинина. Большое табло, на котором желтые электронные цифры отображали температуру, время, давление атмосферное. 746 миллиметров ртутного столба. Отсюда видно. Это вроде бы норма. Вроде. Не знаю. Я никогда не задавался вопросом этим. И, как выглядит ртутный столб, мне было совершенно неинтересно. Прям ну совсем.

Леха в плечо толкает. Я испуганно поворачиваюсь к нему.

– Рыж, ты че уснул? – спрашивает он, улыбаясь. – Пиво подай.

Я беру с холодного пола бутылку «Хайнекена», даю ему.

– Ты больше не будешь? – спросил он.

Я плечами пожал.

– Почему, буду. Просто попозже. Не хочу пока.

Он открыл бутылку, сделал пару глотков, вытер губы и снова обратился ко мне.

– О чем задумался?

– О будущем.

– О будущем?

Я тяжело вздохнул.

– О будущем. О том, что после универа делать буду. Где деньги брать на квартиру. Не поведу же я Настю домой к деду. Че я скажу? Это Настя, она будет жить с нами?

– А почему нет? У Армэнки три семьи в одной квартире живут и ниче.

Я усмехнулся.

– Блин, Лех, так не пойдет. Они – армяне. У них менталитет другой, воспитание. Может я хочу, чтобы Настя по дому голой ходила?

– Думаешь Армэнка не хочет?

– Не знаю.

– Вот и я том же. Капризный ты просто.

– Да ну какие капризы?! Это же полное отсутствие личной жизни!

– Не полное. Вон у Армэнки вся родня как-то размножается же.

– Ты угораешь?

– Маленько, – широко улыбнулся он. – Ну ты правда сильно утрируешь. Щас же есть ипотеки там всякие, студии. Нахера ты себе накручиваешь?

– Я не накручиваю. Я жить в кредит не хочу. Не хочу по ипотеке пятнадцать лет платить, чтобы по итогу три квартиры такие выплатить. Понимаешь?

Леха молча кивнул, сделал еще глоток, поставил бутылку на пол, достал пачку сигарет из кармана заднего, вынул одну оттуда, в зубы вставил ее, прикурил зажигалкой, из другого кармана изъятой, и мне помаячил открытой пачкой.

– Не, спасибо, – помотал головой я. – Пива мне предостаточно.

Он плечами пожал, не вербально мне сообщая: «Ну, смотри. Твое дело». Затем вытащил изо рта свою пагубную привычку и облокотился на поручни.

– Вот, знаешь, Дим, – задумчиво произнес он. – Мы всю жизнь на себя горбатимся. Кто-то побольше, кто-то поменьше. Сначала работаем, чтобы просто было пожрать дома, потом становимся постарше и нам хочется жить отдельно. Мы берем в ипотеку квартиру, чтобы было поспать где, в кредит машину, чтобы было на чем побыстрее добраться до работы, на которой работаем, чтобы было, что дома сожрать и за квартиру чем заплатить, в которой можно спокойно поспать. Потом дети, которые тоже каждый день, как назло, хотят жрать, спать, в цирк ходить, в зоопарк, – Леха от поручня отошел, взглянул на меня глазами большими, делая тяжку очередную. – Поэтому мы вряд ли когда уйдем от этой беды. Нужно проще к этому относиться…

Нужно проще к этому относиться. Леха в воздухе растворяется. Снова потемки кромешные. Слышен смех отдаленный. Я голову от подушки отрываю и вновь попадаю в тюремную камеру. Ржач стоит несказанный. Все заливаются, Андрюшка сидит с огорченным видом.

– Что случилось? – спрашиваю я у Пааты.

Тот живот отпуская, надрываясь от смеха, мне молвил:

– Не отпустили Свинопаса на выходные. Справки с места жительства не хватает.

Закончив предложение, Паата снова утонул в смехотворном спектакле. Да, именно. Спектакль. В это мгновение я полностью осознал, что Андрюшку обвели вокруг пальца. И меня обвели.

– А че здесь смешного? – с неприязнью закричал я Антохе. – Он итак то весь загруженный был, а теперь и вовсе паник окончательно.

– Это, слышишь, блондинчик? – нахмурившись, привстал Паата и посмотрел на меня агрессивно. – Ты быть свой ротик прикрыл. А то я смотрю тебя поволокло куда-то? Забыл, кто ты есть? Или че думаешь, мазу за тебя потянули с котла и все? Жизнь наладилась?

– Я ничего не думаю, Паата. Просто так не делается…

– Я тебе говорю – рот закрой! Ты не слышишь, что ли?!

Губы мои от волнения задрожали. Дыхание сбилось. Но я пытался стоять на своем. Ведь Паша не зря говорил: «В обиду не вздумай себя давать». Паата продолжал смотреть на меня с предельным высокомерием. Потом сказал:

– А то, что у этого Андрюшки твоего, – коверкал он детским голосом. – Мозгов воробью на хуй намазать не хватит – это его проблемы. Понял? Он уже большой мальчик, раз здесь оказался. Должен все понимать.

Я сжал на руках кулаки. Глаза закрыл. Злость. Ярость. Противоречие. Внутри меня переполняло конфликтом. Я хотел закричать, хотел выпрыгнуть из окна, просочиться сквозь мелкую решку и бежать, не оглядываясь назад.

Но не смог. Остановился на пол пути. Остановился в своих сомнениях. В припадке внутреннем, закрыв уши руками я забрался к себе на шконарь и уткнулся лицом в подушку. Чтобы не видеть их всех. Всех этих бесчувственных тварей и сволочей. Чтобы взгляды не видеть их, разговоры не слышать. Чтобы просто уйти в другой мир. Мир, в котором их нет.

– Настя! Настя, очнись! Прошу тебя, Насть!

Настя лежала неподвижно на пыльном холодном бетоне между третьим и четвертым этажами ее подъезда. Веки опущены, рот прикрыт, у меня паническая атака и притом, что мало приятного, самая настоящая. Я трясущимися пальцами залезаю под капюшон ее теплой кофты и дотрагиваюсь до шеи, пытаясь нащупать тот самый желанный пульс. Подушечки конвульсивно ползут по бархатной коже, не чувствуя ничего, кроме, едва уловимых, лимфоузлов и боли противной на указательном пальце, от состриженного коротко ногтя. Второй рукой я схватился за телефон и уже набирал «03». В моих глазах отчаянье колотилось, водой наливались места у самых подножий век. Я прижал к уху гаджет, что было мочи. Скалился от собственной бесполезности, трусости, раздосадованный собственным страхом, некомпетентностью. Телефон захрустел в руке, я будто воды в рот набрал. Начинаю легонько бить своей девушке по щекам, отпуская шею, взывая:

– Настя, очнись! Прошу тебя!

Но Настя все так же лежит. Словно уснула и просыпаться не хочет. Словно все надоело ей, и она ушла в мир иной, не спросив ни у кого разрешения. Телефон из руки выпадывает. Я кладу лицо ей на грудь. Другую руку снова на шею. Щупаю, щупаю. Есть. По подушечке среднего пальца будто ударил маленький молоточек. Через секунду еще. И еще. Я поднимаю голову и смотрю на нее. Настя медленно открывает глаза, смотрит на меня удивленно. Моя челюсть трясется, руки трясутся, все тело ходуном ходит. Я держу эмоции при себе, поджимаю губы.

– Что случилось? – спросила Настя, закрывая глаза.

Я улыбнулся от прилива мгновения счастья.

– Не знаю, – ответил я, с досадой на себя самого. – Кажется, ты просто упала в обморок. Но я так испугался. Слышишь, Насть? Я так испугался.

– Да ти мой хороший…

– Нет, правда. Ты просто спускалась по лестнице, а потом резко бац…

– Ну все же закончилось хорошо?

Я вытер глаза, шмыгнул носом.

– Это точно. Но больше не делай так. Умоляю.

9. Сын полка.

– Религия – это, прежде всего, идея.

А воровская идея – это та же религия. Ты вступаешь в нее, знакомишься с канонами, придерживаешься их. Все это создается с целью объединения общей массы. Чтобы силу придать ей, мощь. Вот Советский союз, почему таким крепким был?

– Потому что был коммунизм?

– Потому что коммунизм – это тоже идея.

Общая, национальная.

Воровская идея – своего рода коммунизм. Но она обречена на провал.

– Почему?

– Потому что в нее вовлекают капиталистов. А современный капитализм в коммунизм превратить не получится – человеческие грехи переубедить невозможно…

Времени до окончания срока оставалось все меньше и меньше. Я научился его считать по явлениям гастрономическим.

Кормили так себе.  Ну, собственно, глупо было ждать, что в тюрьме трапеза окажется чем-то сытным, аппетитным, полезным. Пресловутый неологизм «гидрожир», не внушающий никакого доверия, довольно эффектно чередовался со знакомым слово «капуста». Хлеб был песочный. Правда, песок в нем скорее напоминал общественный пляж, нежели, узнаваемое с детства, печенье. Так что сидишь, фантазируешь, делаешь «помакуху» (это когда кусок хлеба макают в тарелку с растительным маслом) и ждешь заветного дня. Заветного, мать его, дня. Того самого. На языке свободного, миролюбивого гражданина этот день назывался «Вторник». На языке злого, голодного зэка – «гороховый фестиваль».

– И пусть мне будет хуже! – заявляли они, съедая по две, а то и по три тарелки жидкой, будто кисель магазинный, горошницы.

Кому-то потом и правда было хреново. Но большинство, с трудом добираясь до места своего спального, ложилось кверху пузом и томно вздыхало, изображая американского полицейского, вернувшегося с обеда.

В один из таких вторников меня на этап заказали. 29 января. Я ждал этот день с надеждой, что он все-таки станет последним. Последним суровым воспоминанием.

– Парейко? – спросил у меня мусор, открывая дверь, разглядывая меня на пороге.

Я просто кивнул. Как до этого кивал много раз. Как и после этого кивать буду.

Возле двери на лестничный марш столпилось человек двадцать. Я подошел. Они дыб на меня. Я на них.

– Здарова, – сказал я, пытаясь снять, повисшее в тюремной пыли, напряжение.

Один в ответ мне:

– Привет. Ты со сто сорок третьей?

Я ему:

– Да.

– У вас же Казак сидит там?

– У нас.

– А че он вообще невменяемый? Какого хера он стрема точкует (записывает) по десять минут?

– Не знаю. Я сегодня в закате всю ночь был (в смысле сны смотрел).

Тот вздохнул тяжело.

– Понятно. Сам то давно сидишь?

– Пару месяцев.

– На продление поехал?

Я мину сквасил угрюмую, затем удрученно добавил:

– Надеюсь, что нет.

– Надежда умирает последней, – сказал, улыбаясь, мой собеседник. – Поэтому не женись на Надежде.

Я попытался подхватить его настроение и через силу улыбнулся на одну сторону. Но тому парню, похоже, этого было достаточно. Он развернулся и тут же продолжил общение с каким-то невысоким дедком, который, то и дело, забавно шевелил своими седыми усами.

Коридоры сырые, подземелье, бокса. В них накурено, как обычно, куча отвратительных разговоров, стены облезлые, рожи противные, ссать приходится в окружении сорока человек.

– Вот вы молодые вообще безмозглые, – выговаривал мне один из взрослых мужиков, с синими, заколотыми, запястьями. – Куда вы, блять, лезете? Денег легких захотелось?

– Вовсе нет.

– А че тогда? Просто решил побанчить? От делать нехуй?

– Нет. Просто по дурости ввязался во все это.

Мужик прилюдно расхохотался, вынуждая всех остальных обратить на меня внимание и выставить на посмешище.

– Тебе сколько лет? – спросил он.

Все смотрели на нас и ждали кульминации диалога. Лучше бы я сдох в тот момент.

– Девятнадцать, – ответил я.

– Ну, ты вроде не малолетка. В институте учился, правильно?

– Ну, да.

– И сейчас хочешь сказать, что не понимал, что ты делаешь?

Я задумался, посмотрел на всех остальных, что осуждающими взглядами делали больно мне изнутри. Затем повернулся к нему, ответил:

– Понимал. Просто…

– Просто ты педалить (в смысле увиливать) пытаешься! – надменно произнес мужичок. – Чтобы бабки не завозить, чтобы относились к тебе иначе. Правильно?

– Нет.

– Слышишь, ты че долбоеб? Ты не доводи до греха! Барыга, блять!

В боксе стояла тишина гробовая. Все отчетливо слышали, видели и теперь понимали, кто я такой. И смотрели теперь на меня совершенно иными взорами. Так презрительно, с негативом, наполняя мой организм изнутри очередной психологической тошнотой. Я глаза опустил, стоял, облокотившись на стену еще три часа, пока меня не позвали пройти на продол. Там нас снова построили, в «Автозак» загрузили. Меня и подельников. В один общий отсек. Но на этот раз я был так опечален сложившимися разговорами в боксике, что даже нисколечко не обрадовался этому факту. Присел на лавку, сказал:

– Привет.

Они мне в ответ тоже самое и голову опустили. Словно в этих боксах они тоже не ощутили комфорта должного. Словно с ними тоже вели разговор нелицеприятный. Словно тюремный кошмар им тоже дается с трудом.

– У тебя спина белая, – обратился ко мне сосед.

Я отодвинулся от холодной стены, потянул на себя пуховик, голову повернул, но ничего не увидел.

– Лучше сними, – предложил Илюха, сидевший напротив.

Я последовал совету без промедлений. Молнию расстегнул, вывернул рукава наизнанку, положил куртку перед собой на колени и увидел огромную, белую, будто заштрихованную на моем синем пуховике, картину. Смочив пальцы слюной, я взялся тщательно растирать следы шершавой известки, проклиная себя за неаккуратность. Другие смотрели устало, дружно на мой незаурядный досуг и делали такой вид, будто находятся в «Третьяковке». Важный, задумчивый. Словно перед ними не зэк слюни по спине своей куртки пускал, а какой-то серьезный художник по полотну водил кистью.

– Слышь, заткнись там нахуй, гондон ебучий! – услышал я, как конвоирша отчитывала кого-то, с ненавистью по стакану пиная.

Прищурился, на нее посмотрел, она на меня.

– Ты чего там уставился?

Я опешил.

– Ничего.

– Ну и смотри к себе. Нечего тут разглядывать!

Я к пацанам повернулся. Спросил:

– А кто это там, в стакане?

Один из них мне ответил:

– Там педофил. Мразь конченная.

Я кивнул с пониманием. Автозак дернулся. Неожиданно. Конвоирша едва не упала навзничь. Выглядела она, как пацанка: Рост 150, вес 110, типичное простонародное красноязычее, губки, будто вареники, длину волос можно измерить школьной линейкой, что умещалась в простом пенале. Однако она, как и многие другие представители данной фракции рядовой, была довольна собой и всем видом демонстрировала свою неприкрытую безупречность. Мне в ту секунду казалось, что я должен испытывать ту же ненависть по отношению к педофилу, но не испытывал. В голове витали другие мысли, царила другая погода. Я смотрел на своих друзей, пытаясь разглядеть в их глазах уверенность в завтрашнем дне. Но не видел. Они так же испуганно тряслись на скамье ледяной, поджимая под себя ноги. Позитивом тут и не пахло. Скорее…

– Жень, тут дерьмом каким-то воняет! – обратилась с претензией конвоирша к водителю. – Насрал тут у тебя кто-то что ли?!

Водитель что-то ответил. Но нам слышно не было. Темпераментная девица подошла вплотную к стакану и ударила по нему стопой, подобно технике «middle kick» из лучших боев «UFC», в след за чем яростно заорала:

– Или ты обосрался, скотина?!

Из стакана молчали. Словно не было там никого. Или умер кто-то. Я смех сдержанный услыхал, повернулся – там Илюха в ладошку хихикал. Я улыбнулся. Искренне улыбнулся. Это были первые положительные эмоции за сегодня. Хотелось верить, что не последние.

Минут через двадцать нас выгнали из мобиля тюремного, в бокса посадили. В общем, все по старинке. Даже бокс тот же. Девушка с идеальной, по всем законам геометрии выполненной, грудью, записи временных лет заключенных различных и не безгрешность тамошних судей, по мнению все тех же ребят, в наручниках в зал суда проникающих. Только Володи здесь не хватало с его киселем. Сидел я нынче один. Одному как-то проще было. Не надо никому объяснять статью уголовного кодекса неправедную, по которой меня задержали, обстоятельства делюги и слушать жизненные сказы ребят, коих сама судьба подтолкнула на шаг преступный, да еще и средства необходимые предоставила. Короче. Одному – классно. Это факт. Я впервые поймал себя на мысли, что оказался совершенно один в отдельно закрытой комнате. До этого, в последний раз, подобная программа была лишь на Ивс. Два месяца с тех пор пролетело. Пролетело. По-другому ведь и не скажешь. Я спину выпрямил, повернулся, поднял сух. паек со скамейки, скотч с него оторвал, упаковку оттуда вынул. Мягкую, фольгированную, на «Вискас» очень похожую. К себе повернул. На ней написано: «Суп рисовый». Звучало довольно-таки аппетитно. Я немедленно вскрыл упаковку и стал выдавливать содержимое в рот. По вкусу напоминало мясной соус из больших упаковок быстрозавариваемой лапши. Прямо один в один. Я выдавливал сильнее, еще сильнее, наслаждаясь жирным, соленым вкусом коричневой массы. Заваривать суп в стаканчике я даже не думал. Хотелось съесть как можно быстрее. Чтобы качеств вкусовых не потерял он. Концентрированным был. Аппетитным. Я давил упаковку, пока она не закончилась. Потом с краев стал выдавливать по чуть-чуть. Потом бросил пустую упаковку на самый край лавки. Потом пить захотелось.

– Старшой?! – ударил я по кормяку дважды.

Тот сиюминутно его открыл, наклонился и, опередив меня, проворчал:

– Не старшой, а гражданин начальник. Понял?

Его голос звучал так грозно, что я просто кивнул и попросил налить кипятка, не задавая лишних вопросов. Парень был молодой. Но, похоже, очень амбициозный. Он молча закрыл окошко и принес мне стакан с кипятком минут через пять. Я пакетик туда чайный бросил. «Принцесса Нури». Тоже в пайке лежал. Потом достал из коробки пакетик сахара. 20 граммов. Высыпал весь. Поставил стакан на лавку, ложкой пластиковой сахар в нем помешал. Взял стакан, к губам прислонил, наклонил немного – горячий шибко.

– Парейко? – прозвучала моя фамилия одновременно с ударом ключа по двери.

Чай пришлось отложить, встать, кофту застегнуть. Ответить:

– Дмитрий Алексеевич.

Оттуда:

– Готовься. У тебя через десять минут заседание.

Я кивнул. Хотя никто и не видел этого. В голове сразу начало все мешаться, я стал ходить взад-вперед, но потом внезапно взглянул на лавку и вспомнил про чай. Эта мысль меня обрадовала. Хотя пить я уже не хотел. Я забыл про это. Забыл и перехотел.

Через некоторое время, дверь в бокс распахнулась и, тот самый, гражданин начальник бренчал браслетами в ожидании. Все, как и в прошлый раз. Руки, наручники, «Сбежишь?» – «Нет», конвой из двух сотрудников в форме, лестничный марш, коридор широкий, мама, Настя стоят у стены с минами горестными. Я гляжу на них, щурюсь так, будто режу репчатый лук. Никого из них ко мне не пускают. Я иду дальше, вижу, как из-за угла выруливает Илюха в наручниках и двигается навстречу.

– Ну че? – спрашиваю с надеждой.

Тот голову опустил.

– Продлили.

Так хреново из его уст еще ничего не звучало. Казалось, он был совсем не готов к такому развитию событий. Совсем – значит, даже его не рассматривал. Я стал оборачиваться, в спину ему поглядывая.

– Прямо смотри! – пригрозил мне один из ребят, что сопровождал.

И я стал смотреть прямо. Похоже, все кончено, Дим. Похоже, ты надолго здесь оказался. Жизнь и вправду не станет прежней. Настя не зря говорила. Жизнь пошла под откос. С каждой минутой дверь выхода становится все меньше и меньше, теперь напоминая скорее мышиную норку, в которую вряд ли пролезть удастся. Еще два месяца? Наверное, это уже не шутки.

Рассказать вам про заседание? Да нечего там рассказывать. Все произошло еще быстрее, чем 16 декабря. Спектакль почти не разыгрывали. Все прошло тихо, мирно и безболезненно. Как секс меланхоликов со смазкой разогревающей. Я стоял, держась за голову. Затем мне сказали:

– Парейко, наручники.

И я по привычке подал вперед свои кисти юные. Браслеты защелкнулись. Снова коридор, мама плачет, Настя закрывает ладонью рот, я горю со стыда, мне хочется умереть, я не могу представить себе, как еще два месяца прожить в том бетонном аду. Как морочить голову Насте, которую уже посещают плохие мысли, а теперь и вовсе не прекратят рождаться в ее молодой, но здравомыслящей голове. Как маме говорить: «Все нормально», когда все не нормально. Как деду отважиться позвонить. Друзьям, близким. Как мне сделать все это?

Путь дальнейший с трудом сквозь туман простирался. Мы сели в Автозак с такими хмурыми лицами, с какими раньше никогда друг друга не видели. Илюха подсел ближе к Лехе. Говорить ему что-то начал. Я наклонился.

– Ты не вздумай ничего подписывать. Тебя тоже это касается, Жор, – обратился внезапно ко мне он. – Если следак подъедет, вообще не базарьте с ним. Скажите, мол, без адвоката, никаких разговоров. Если будем переть по пятьдесят первой, то нам ничего лишнего не приплетут и получим по минималке.

– Это тебе адвокат так сказал? – спросил я.

Илюха кивнул. Затем снова к Лехе голову повернул, сказал:

– Так что рот на замке. Нихуя вообще говорить не надо, если выдернут в административку. Все просто и коротко: Без адвоката никаких разговоров. Понятно?

– Понятно, – ответил Леха. – А почему без адвоката нельзя?

– Потому что ты юридически не подкован, следак начнет тебе говорить, мол, подписывай там досудебку и все будет заебись, а на самом деле ты просто потопишь и себя, и всех остальных. У них на нас нет нихера, кроме этого эпизода с задержанием, понимаешь?

Леха испуганно выглядел. Илюха словно знал о том, что именно ему лезут в голову подобные мысли. И без конца молвил:

– Не надо ничего говорить. Ни в хате про свою делюгу, ни следаку тем более.

– Но мы ведь уже написали явки? – заинтересовался, нахмурившись, Леха. – Какой понт теперь сдавать заднюю?

– Да это похую их явки. Они не смогут их ни к какому конкретному эпизоду приписать.

– Откуда ты знаешь?

– Доверься мне.

Леха закивал неуверенно. Следом на меня посмотрел.

– А ты как, рыж? Нормально, держишься?

– Нормально.

– Дед как? Сильно переживает?

– Не знаю, – удрученно произнес я. – Не звоню ему. Стыдно.

– Да уж, – вздохнул Леха. – Дерьмово вышло.

– Не то слово.

Илюха замотал головой.

– Жору, конечно, пиздец как жалко, – обратился он к Лехе, на меня глядя. – Его то вообще примотали почти ни за что. Ты ведь даже денег не получил?

– Ну почему, – посмотрел я в сторонку. – Ты мне добавил восемь тысяч на путевку.

На Илюхе лица не стало.

– Восемь тысяч…Нахуй надо…за восемь тысяч так примотаться…прости, Жор, в натуре. Мне сейчас так плохо стало. Лучше бы ты вообще не говорил.

«Наверное», – подумал я про себя, закрыв глаза и разглядывая фрагменты, умирающего от лихорадки по имени «Глупость», прошлого.

Деньги из банкомата достал я трясущимися руками. Посмотрел, посчитал внимательно. Все верно. Семьдесят две. Семьдесят две тысячи ровно. Убрал в портмоне их в свой кожаный. Телефон достал. Набрал Настю.

– Ты где, красавица?

– Где, где, дома. Ты уже все?

– Ага. Через пять минут сяду на автобус. Минут через пятнадцать буду на твоей остановке. Успеешь?

– Угу, – занятым тоном промычала она. – Уже одеваюсь.

Я улыбнулся. Вышел из магазина. В небо пасмурное взор обратил.

– Ты там раздетая еще что ли?

– Ну, не совсем.

Перед глазами предстал ее образ в нижнем белье ажурном. Я губу закусил.

– Это как?

– Чулки уже надеваю. Все, Дим, давай, а то не успею.

– Я могу не спешить.

– Дима!

– Ладно, ладно. Как сяду – позвоню. Или отправлю в «вотс апе» номер автобуса. Окей?

– Окей.

Вызов завершен. Я телефон в карман убираю. Снова на небо смотрю. И почему я так не люблю тебя, серое лоно?

– Рыж, ты че уснул?

Глаза открываю. Автозак пустой, крик из далека:

– Оёй! Заключенный!

Я подрываюсь. Притом столь резко, что немедленно начинает трещать голова. Выскакиваю наружу. Мусор окидывает меня взглядом высокомерным.

– Заебись тебе? – спрашивает он у меня.

Я головой мотаю. Прохожу дальше. Нас снова построили на продоле перед боксами. Я рядом с Илюхой встал. Тот улыбался так широко, что, казалось, улыбка вот-вот разорвет его пухловатые щеки. Легавый встал перед нами. Нахмурился.

– Ничего с собой не захватили, ребят? – спросил он с тонким намеком.

Но все молчали. Я в недоумении.

– Последний раз спрашиваю: «С собой лишнего ничего нет?»

В нашем строю продолжает царить тишина. Мусор сильнее нахмурился, покачал головой два раза и предложил нам пройти через некий турникет, напоминающий арку, которую, чаще всего, размещают в аэропортах для выявления наличия металлических предметов у граждан. Очевидно, кто-то везет с собой телефон. Но откуда они узнали?

– Стоим смирно, смотрим прямо, – поставил нас недовольный начальник в одну колонну. – Подходим по одному.

С этапа нас приехало человек десять. Пару человек подсело на Ивс.

– Так-то если нормально запаковано, то не должно запищать, – шепнул мне Илюха. – Главное, чтобы фольга была неповрежденная.

– А если обыскивать будут?

Илюха цокнул.

– Не. А вот если приседать заставят…

В голове сразу стали крутиться неприятные воспоминания. Кажется, я понял, для чего нужна эта процедура.

– В смысле? – задумался я. – Они, что, в жопу его засунули?

– Это называется закабалиться, – продолжать с улыбкой шептать Илюха. – Кожаный курок.

– Фу, блять, Илюха, прекрати, – скорчил я гримасу отвратную. – Это же вообще жесть…

– Ну а ты как хотел? Думал, все так просто?

Меж тем моя очередь подошла.

– Иди, давай, – Илюха вперед подтолкнул меня.

Я подошел к арке. Мусор скомандовал мне идти. Я шаг сделал. Внезапно все запищало. Я глаза выкатил.

– Так, стоять, – подбежало ко мне двое легавых. – Пройдемте в комнату для досмотра.

– Но у меня ничего нет.

– Сейчас разберемся.

– Да правда же! – испуганно закричал я, когда меня взяли под обе руки.

Один мусор взглянул на меня, добавил:

– Не выделывайся давай, хуже будет.

Я назад обернулся. Илюха изумленно меня провожал глазами. Через две минуты меня догола раздели в отдельном боксике. Стало холодно. В один миг я покрылся гусиной кожей. Приседать сказали. Сначала десять, потом двадцать раз. А ребята с погонами, тем временем, по вещам шерстили. Медленно, деловито, но безуспешно. Убедившись в том, что они в моих вещах ничего не нашли, я слегка воодушевился.

– Может хватит? – приседал я уже двадцать пятый раз. – Я все-таки давно уже не на спорт режиме.

Мусор друг на друга дыб. Пожимают плечами, говорят:

– Ладно, хорош. Одевайся.

Я одежду схватил, глянул на них презрительно, нацепил на себя и ушел в общий бокс, где уже стояли ребята, с которыми я приехал. Илюха с Лехой сразу ко мне подошли.

– Ну че? Нормально все? – спросили они в один голос.

– Да нормально, хрен его знает, че у них там с аппаратом.

– Ну, збс, – облегченно выдохнул Леха. – А то мы уже тут думали, что тебе с Настюхой общения не хватает и ты решил трубку нормальную затянуть. А то пади уже по памяти не прет, а?

Илюха расхохотался. Следом обнял меня. Так крепко, искренне. И вдруг перестал смеяться. Отпрянул. Зыркнул на меня с харей серьезной.

– Ты главное, Жор, не сдавайся, – обратился он. – Мы вырвемся отсюда. Я тебе обещаю. Все можно решить, все можно уладить. Нужно только время. На вторую часть перебьем, если никто ничего не ляпнет. Будет просто хранение.

Леха стоял в стороне и кивал ему в подтверждение. И тут крик неожиданный от самой двери:

– Так, все, кто со старухи, за мной!

Я в сторону выхода посмотрел. Там легавый стоял, зазывал за собой. Я к пацанам повернулся, обнял их, вздохнул тяжело и пошел. Через все те же пресловутые катакомбы, взбираясь по тем же холодным, бесчеловечным духом отдающим, лестницам и добираясь до камеры, в которой меня то ли ждали, то ли и вправду больше видеть меня не хотели. Поднявшись на этаж, я и еще один парень застыли в ожидании мусора, который нас должен проводить в хату. На продоле пусто. Парень заерзал в какой-то нерешительности, после чего подошел ко мне и шепнул.

– Спасибо.

Я посмотрел на него удивленно.

– За что?

– За то, что отвлек их. Я сумел без аэропорта проскочить в бокс.

– Ааа, – догадливо протянул я, понимая, что это у него телефон был, похоже. Он, в свою очередь, понимая, что я догадался, ответил:

– Именно.

Я кивнул, внутри оценивая значимость собственную. Мне всегда нравилось быть полезным, делать людям приятно, дарить эмоции положительные. Теперь я понял, что даже в тюрьме мне удаются подобные выкрутасы. Хотя и сам я того не желал. Но это, вероятно, судьба. Судьба дарить людям радость…

* * *

Февраль в 2014 году был коротким. В смысле год был не високосным. Ну, вы и так это знали. А если и не знали, то вам это попросту было незачем. Как и мне сейчас. Но на тот момент было важно. Важно сэкономить хотя бы день. Не какой-то там, а паршивый. Тюремный.

Олимпиада в Сочи, неудавшийся полет в Индию, сорвавшаяся помолвка – все это уместил в себе короткий февраль. Правда Олимпиаду в Сочи я толком и не видел. В хате мало кто увлекался спортом, поэтому удавалось, в основном, зацепить только квалификацию в лыжах, скоростных спусках и короткую программу в фигурном катании. Во время этих мероприятий большая часть населения нашей камеры пребывала в состоянии глубочайшего сна. Это была первая половина дня. Вечером добраться до спорта было почти невозможно. На всех существующих каналах наступал, так называемый, «прайм-тайм» и переключить с «ТнТ» комедии или с «Орла и Решки» на «Пятнице» можно было лишь на рекламе. И то в редких случаях. Поэтому хоккей я не видел, биатлон тоже, остается лишь вспоминать победоносное шествие Александра Легкова на «Первом» канале, который сумел преодолеть пятьдесят километров на лыжах быстрее всех остальных.

Вы бы это видели. Сидим, значит. Смотрим гонку. Полчаса смотрим, час смотрим. Ребята бегут на лыжах. Мимо сосен и тренеров. Подъемы, спуски. Ничего больше не происходит. Казак у меня:

– Они че, даже стрелять не будут?

– Ну видишь, у них винтовок нет за спиной, – отвечаю ему я, протягивая к экрану телевизора указательный палец.

– И в чем понт?

– Ни в чем, просто бегут. Кто окажется выносливей, тот и выиграет.

Казак смотрит на меня изумленно.

– И че, тебе вкатывает смотреть как они часами просто бегут?

– Ну а почему нет?

– Да ты ненормальный, блондин. Это же жесть какая-то!

Я вниз уголки губ задумчиво опустил, протянул:

– Кому жесть, а кому интерес спортивный.

Казак сделал лицо негодующим, но продолжил смотреть. Лыжники все бегут. Два часа бегут, два с половиной. Нервы у ребят в хате на пределе:

– Да ты охуел, блондин! Куда они, блять, бегут? В Новосибирск что ли?!

Я хохочу сдержано. Отвечаю:

– Не, Толстый, они по кругу бегут. Пятьдесят километров.

– Пятьдесят?! Ахуеть! И сколько еще?

Я к экрану прильнул. Ближайшую отметку не было видно, но я знал, что осталось немного.

– Скоро уже, – произнес я с гордой улыбкой.

Пока Олимпиада уверенно, в большей части, проходила мимо меня, я решил написать стихи. Написать их Насте. Красивые, романтичные. Один написал, два написал. Потом прочел их, расстроился, что они получились такими посредственными и решил написать поэму. Длинную, красочную. К 8 марта. Однако я чувствовал, что в сроки не уложусь и решил писать ко дню рождения Настиному. Ко дню Космонавтики. «Может, и выйти уже удастся», – подумал я. Хотя вряд ли.

Писалась она тяжело, приходилось много выдумывать, черпать из сторонних источников информацию. Но главной идеей было написать ее на двадцати листах. Потому что Насте двадцать лет исполнялось. Символично же. Вот и я так решил. А ближе к 8 марта позвонил маме и попросил заказать букет белых роз для Насти. Настя любила белые розы. А я любил маму и Настю. Поэтому все было оправдано. Ближе к полудню, в тот самый чудесный день, что придумала Клара Цеткин (если не знаете кто это, в Википедию загляните), мучительная экспрессия мимишная, из динамика телефона звучавшая, вынуждала от чрезмерной приторности морщить лицо.

– Блин, они такие клааааассные! – тянула с удовольствием Настя. – Как будто ты сам их выбирал. Ни одной увядающей, ни одной сломанной, все идеальные!

– Рад стараться, красавица. Надеюсь, что скоро смогу порадовать тебя личным присутствием.

– Я тоже надеюсь, Дим, – с грустью продолжала она. – Дело вообще не двигается?

– У-у, – отрицал я, закрывая глаза. – Все колом встало. Адвокат не приезжает, следак тоже. Три месяца уже с лишним прошло.

– Че они вообще офигели? У них там срока-то есть какие-нибудь?

– Пацаны говорят – полгода. Если за полгода не закрою двести семнадцатую, то меня будут обязаны освободить.

– Что за двести семнадцатая?

– Ну, это статья такая в уголовно-процессуальном кодексе. О передаче дела в прокуратуру, что ли…- задумчиво протянул я. – Просто я сам не видел. Только со слов тех, кто уже сидел раньше могу сказать.

– Кто сидел раньше? Ты же говорил, что у вас в камере все в первый раз сидят?

– Ну, у нас да. А под нами камера на втором этаже есть. Там второходы сидят. Вот с ними я и общаюсь.

– Каким образом?

– Ну…тут как бы в полу есть отверстие небольшое…примерно с бутылку 0,5 диаметром. Вот через нее и общаемся, и груза передаем…

– Понятно, – почти безразлично сказала Настя, очевидно не желая вдаваться в подробности. – Ладно, мне идти работать надо. Давай, если захочешь, набирай как обычно. Окай?

– Окай.

Как обычно – это после 00:00. У нас с Настей что-то вроде «Дом 2: После заката». Там и подробности всплывают неприличные, и еще чего…в общем, возрастное ограничение 18+. Не меньше.

Да, кстати, хотелось бы обратить ваше внимание на то, что контингент в камере нашей менялся периодически. Андрюшка Свинопас еще в феврале ушел на свободу, Киргиз получил условный срок, Казак выхватил 3 года общего режима и ждал этапа. В нашей камере тяжелостатейниками (лица со статьей особо тяжкой, требующей более тщательного и детального расследования, особенно в случаях непризнания вины подозреваемым) оказались лишь я, Толстый, Ренат и Сухой. Паату тоже вот-вот должны были осудить. Буквально через месяц, максимум два. А мы все сидели, и дела наши особо не двигались.

В конце марта я съездил на будничное продление, уже почти разуверившись в гуманности наших судов. Подельники тоже спокойно себя вели. Мама с Настей уже не плакали. В общем, все проходило в штатном режиме. Продлили до конца мая. Теперь, если верить пацанам, должно было либо начаться интенсивное ведение уголовного дела, либо к лету я уже буду ходить под голубым небом, которое не отделяет решетка.

Поэму закончил к шестому апреля. Вспомнил про Жеку, с которым в одной группе в универе учился. Решил позвонить.

– Жек, привет.

– ОоОооо, Диман, это ты что ли? – тянул его, полный феерии, голос.

– Я, я. Извини, что раньше не позвонил. Наверное, не мог просто…

– Да ладно тебе, как ты там?

– Вроде ничего. Жить можно. С днюхой, кстати, тебя.

– Спасибо…

Повисло молчание. Я разрушил.

– Слушай, я не знаю, чем все это кончится…Но скажи ребятам, что я перед ними сильно извиняюсь…

– Да перед кем ты там извиняться собрался, Дим? Перед Мелешкиным?

Мелешкину, наверняка, было похер.

– Да почему? Перед Алей, перед Рыжковой, перед Вованом…

– Вот Вовану вообще пох. Он как считал тебя пацаном нормальным, так и считает. Это вот мне не пох. Приходится теперь Вована учить азам юмора тонкого, а он вообще поддается обучению трудно. До тебя ему еще шутить и шутить…

– Ахах. Спасибо.

– Не за что. Ты давай там, не унывай, слышишь? Если че надо будет – звони, не стесняйся, окей?

– Окей.

– Ну все, давай. Пока.

– Пока. Обнял…

Обнял…Так научился я говорить в конце почти каждого разговора уже в этих бетонных стенах. Здесь все общение выглядело, как набор каких-то клише. Вот, например, разговор двух трассовиков через кабуру:

– Слыхал, ты кабанчика забрал. Можешь на меня центра подмотать?

– НТВ через ПСС, Толстый!

Теперь Ликбез. Кабанчик – это передача, полученная или посылка. Центра – это самое яркое, что в ней есть. Конфеты шоколадные, например. А колбаса… Колбаса, нет. Почему?

– Колбаса на хуй похожа, блондин!

– А если мелко порубить?

А если мелко порубить, то пойдет. Это меня уже второходы научили общаться. Но на каждую, как говориться, хитрую жопу, найдется мужской половой орган с пропеллером.

–  А если мелко порубить, блондинчик, то можно только сделать суп из семи залуп. Шесть покрошат, одну так положат.

Ну, а что вы хотели? Тюрьма – кладезь остроумия.

Так вот, о чем я. Ааа. Ликбез. Подмотать, в смысле упаковать и отправить. Ну и самый сок – это, конечно, аббревиатуры. НТВ – нет такой возможности, ПСС – помоги себе сам. Теперь вам все ясно? Надеюсь, что да.

Поэму Насте я отправил на следующий день. То есть 7 апреля. Через Вику. Она кормяк открыла часов в 11, хотела узнать, как дела у меня, а тут я с конвертом. Довольно удачное совпадение.

– Толстый какой, – загадочно накренив брови, сказала Вика. – Стихов понаписал что ли?

– Ну, типа того. Поэму, – шептал я, чтобы никто в хате не услышал.

Вика глаза свои округлила с ресницами накладными, глянула на меня, улыбаясь, цветя, полностью соответствуя погоде за этими стенами.

– Ну ты даешь.

Я плечами пожал от смущения. Вика сказала:

– Ладно, пойду я. Работать надо.

– Давай, иди. Спасибо тебе огромное.

Она кормяк на полпути отпустила, посмотрела в глаза мне еще раз. Лицо такое серьезное, обледенело вдруг резко.

– Не за что, – быстро сказала она и с треском хлопнула кормяком, отделив меня от ее реальности.

Я сидел на корточках неподвижно, еще с минуту не решаясь подняться, все размышляя о том, что это было. На ум мысли о ревности пришли странные, картины прошлого всплыли. Я, Настя, автобус маршрутный. Сидим на заднем сидении рядышком, будто птицы на жердочке.

– Ты никогда не задумывалась о будущем?

– Зачем?

– Ну, не знаю…планы там личные…вдруг мы с тобой на всю жизнь.

– Посмотрим.

– Как понять, посмотрим?

– Ну так и понимать. Ты же не знаешь, что будет завтра.

– Но я же люблю тебя.

– И что? Сегодня любишь, завтра не любишь. Жизнь слишком неоднозначна, чтобы строить на нее далекие планы.

– Ну, почему?

– Потому что тебе восемнадцать, мне восемнадцать. Мы еще дети!

– Да с чего вдруг то? Мы уже свадьбу можем играть!

– Ага. И детей троих завести.

Я ком сглотнул.

– Нет, ну детей, это понятно. Их нужно содержать на что-то. Жить им где-то нужно, для этого квартира нужна, стабильный заработок.

– А для свадьбы не нужен?

– Почему? Нужен. Просто…я просто хотел поговорить о будущем наших с тобой отношений. Почему нельзя просто поговорить об этом?

– Потому что нужно жить сегодняшним днем, Дим. Нам сегодня хорошо вместе?

– Хорошо.

– Вот и радуйся. Зачем тебе голову захламлять. У тебя сейчас что? Какие приоритеты? Универ, иностранный язык, правильно?

– Но ты тоже входишь в эти приоритеты.

– Ой, Дим, все, перестань. Давай помолчим?

Давай помолчим. Теперь большую часть времени мы молчим. Наверное, я никогда не забуду те дни, что заставили нас с тобой разлучиться. Никогда не забуду те разговоры, что могли разлучить нас гораздо раньше. В ту пору я готов был океан осушить ради наших с тобой отношений. Но теперь мы просто молчим. Молчим, потому что рядом, как тогда, в том автобусе, нам уже не проехать. Молчим, хотя могли так много сказать друг другу. Но теперь только я, ты и телефон. Лишь созвоны дурацкие, надежды убогие. Молчим. Как любила ты, как не любил я. Молчим. Ты довольна, Насть?

* * *

7 апреля. Десять минут спустя.

Удар ключом по роботу. Созвучно:

– Парейко?

– Дмитрий Алексеевич, – отвечаю я, сидя на корточках у двери.

– Одевайся. К тебе приехали.

– А кто?

Но дубак ушел дальше по коридору. Я поднялся на ноги. Пошатнуло.

– Че с тобой? – подоспел Антоха. – В административку шумят?

– Похоже.

– Адвокат?

– Не знаю.

Антоха глядел на меня подозрительно, воспаленно, говорил, присаживаясь обратно к себе на шконку:

– С тобой точно нормально все? Ты бледный какой-то.

Я к зеркалу подошел. Воду открыл, умылся. Посмотрел еще раз в него, но увидел лишь впавшие щеки. Испугался, надул их, повернулся к Антохе.

– Точно нормально. Абсолютно.

Через две минуты меня вывели на продол, оставили у подъезда с другими ребятами, затем отвели в административку, неожиданно попросив убрать руки за спину в тот момент, когда мы проходили широкий коридор, над которым развевался российский флаг.

– За белую линию не заходить!

Да, да. Точно. Там еще линия была какая-то. В общем, шли мы довольно ровно. Как в фильмах зэки идут. Затем всех в бокса завели, меня повели куда-то подальше. «Видимо, сразу к адвокату пойду», – думал я, но был крайне ошарашен опровержением этой теории. Чуть дальше маленьких боксиков находились отдельные, специально устроенные помещения, малые по габаритам, и слабо разделенные со стороной вольной. В таких помещениях (как я выяснил позже) встречаются со следователем, адвокатом или иным защитником. Мусор подвел меня к двери, внутрь завел, там сидела молодая барышня. Обдавая мой обонятельный орган ароматом сладким, искушающим, она легкими, женственными движениями своих тоненьких пальцев поправляла челку и убирала за ухо лишний волос. Кажется, я видел ее в квартире в день задержания.

– Здравствуйте, – вежливо сказал я, у двери оставшись.

Та кивнула и взглядом поманила меня вперед.

–  Присаживайся, Дим.

От такой неформальности я опешил.

– Нет, спасибо. Я без адвоката не буду с вами ни о чем разговаривать.

– Твой адвокат сейчас подойдет. Он себе парковочное место найти не может. Так что садись, не бойся, можешь со мной не разговаривать.

Она выглядела уверенно. Так уверено, будто через нее прошел ни один десяток таких мальчишек, как я. Будто дело мое было очередным среди сотни других. На ее фоне я, наверняка, смотрелся нашкодившим первоклашкой. Так стремно вдруг стало, не по себе.

– Диииимааа, – тянула она, точно маленькая девчонка капризная, разворачивая стопку бумаг прямо перед собой. – Присаааажииииваааайсяяяя, я не кусаааааююююсь.

Я назад посмотрел, там мусор стоял за решеткой. Потом повернулся обратно и спокойно присел на лавочку с мыслями о том, что все равно ничего не скажу ей. И она не выудит. Если она не цыганка, конечно. Неудачный опыт общения с этой кастой уже был у меня. Но она вроде не похожа.

Я молча сидел, сложа руки у себя между ног. Смотрел, как она папки открывает одну за другой, что-то ищет, хмурится, затем снова ищет. Выглядела девица довольно-таки привлекательно. Быть может ей чуть меньше тридцати было. Нос с горбинкой, форма лица округлая, кожа цвета жареного арахиса. Глаза голубые, большие, зыркнули на меня так внезапно, что я испугался.

– Что? – спросила она, глядя на то, как я рассматриваю ее.

– Ничего.

– А чего смотришь тогда?

В голову забрело выражение: «Врага надо знать в лицо». Но сказать его я не решился. Просто ответил:

– Ничего, вы просто очень красивая.

Она улыбнулась тут же, щеки порозовели, и этот самый момент адвокат зашел, протянув мне руку.

– Здарова, Дим.

– Здравствуйте.

Я не знал, как его зовут. Поэтому мы просто обменялись рукопожатиями, после чего у него возник диалог со следачкой.

– Могли бы и подвинуться маленько, – сказал он ей с претензией. – Чай не муж с женой.

– Слава Богу, – ответила она, сдвигаясь чуть вправо от меня. – Такого мужа я даже самой страшной подруге не пожелаю своей.

– Вы хотите поговорить о замужестве?

– Вовсе нет. Вы первый начали это разговор.

– Значит, первый его и закончу. К делу перейдем?

– Перейдем.

Следователь развернула бумаги и показала их предварительно адвокату. Тот взглянул на нее с недоверием.

– Серьезно, что ли?

Девица пожала плечами. Развернула папку ко мне, попросила внизу расписаться. Я на адвоката задумчиво, тот в ответ как-то обреченно махнул своей головой лысеющей, руками от безвыходности всплеснув, сделав свое лицо недовольным, жалким, расстроенным. Я на бумагу глядь, а там в самом верху запись о том, что 30 января 2014 года с Грачевым Алексеем Сергеевичем было подписано досудебное соглашение. Я голову опустил. Глаза сами закрылись. Автозак. 29 января.

– Ты не вздумай ничего подписывать. Тебя тоже это касается, Жор, – обратился внезапно ко мне Илюха. – Если следак подъедет, вообще не базарьте с ним. Скажите, мол, без адвоката, никаких разговоров. Если будем переть по пятьдесят первой, то нам ничего лишнего не приплетут и получим по минималке.

– Это тебе адвокат так сказал? – спросил я.

Илюха кивнул. Затем снова к Лехе голову повернул, сказал:

– Так что рот на замке. Нихуя вообще говорить не надо, если выдернут в административку. Все просто и коротко: Без адвоката никаких разговоров. Понятно?

– Понятно, – ответил Леха. – А почему без адвоката нельзя?

– Потому что ты юридически не подкован, следак начнет тебе говорить, мол, подписывай там досудебку и все будет заебись, а на самом деле ты просто потопишь и себя, и всех остальных. У них на нас нет нихера, кроме этого эпизода с задержанием, понимаешь?

– Дима! – выдернул меня женский голос, и я увидел перед собою следачку и адвоката. Следачка вперед наклонилась, добавила:

– Ему сказал так сделать отец. Ты знаешь его отца?

Я слабо кивнул. Отец у Лехи был полковником МВД. Жил он отдельно, в Иркутске, но, видимо, прознав про то, что сыночек активно его позорит, решил подключиться. Я обмяк.

– А нас уведомить не нужно было? – сердито спросил адвокат у нее. – Нам то, что теперь делать?

– Ничего. Ждать, ознакамливаться с материалами дела, можете вину признать.

Адвокат взирал на меня безмолвно, точно пытался что-то увидеть в моих глазах. Какой-то знак, подсказку, ключ к распутыванию этого сложного клубка разрушенных судеб. Я ручку взял, к бумаге ее поднес. Мыслей больше не было никаких, звук словно отключили, записи расплывались. Я боялся, что вот-вот потеряю сознание. Потому что лоб уже взмок, потому что на вторую часть нам уже, вероятно, перебить не удастся…

10. Выход только для мышонка.

«Не важно сколько ты отсидел. Пять лет, десять или пятнадцать. Эйфория твоя будет длиться от трех до пяти дней, в зависимости от определенных особенностей твоего организма. Дальше все, как и раньше. Как будто и не сидел никогда».

Столпотворение внутренних размышлений приходилось разгонять при помощи полиции регионов серого и белого вещества. Связаться с подельниками не выходило, адвокат вразумительных пояснений дать не сумел, поэтому я был, целиком и полностью, самому себе предоставлен на самосъедение.

А вообще, я старался отвлечься. Изо всех сил старался. Правда. Плюсы искать, как говорила мне мама, о свободе особо не думать, как говорили сокамерники.

Проводя в следственном изоляторе уже пятый месяц, я окончательно убедился в том, что хороший мент – мертвый мент. Самые лучшие из них плывут в комфортных, дорогостоящих гробах, а те, что похуже –  в хреновых. Так уж здесь было заведено. В этом неброском преступном мире. Мир этот обладал своей иерархией и очень напоминал строй политический (я, наверное, уже прежде об этом упоминал). Просто во главе преступного мира был Вор – кристально чистый, незапятнанный человек (с точки зрения этого мира), который жил тем, что зарабатывал деньги преступным путем. А еще жил на деньги тех ребят, что сидят со мной в одной хате. Да, да. Вы не ослышались. К слову о политике. Игра – воровская идея. Играют во что угодно. В шашки, в шахматы, в нарды, в карты, в домино. В классики, разве что, не играют. Но большинство предпочитают «Покер», «Двадцать Одно», «Тысячу» и так далее. Как вы, наверное, уже догадались, все эти игры – карточные. Однако на местной фене карты именуются «Пулеметом» или «Стосом». Делается «Стос» (вы, наверное, и не подумали бы) из листов флюорографических. Это мне Антоха сказал, после чего добавил:

– На «Авито» такой «Стос» баснословные бабки стоит!

И был совершенно прав.

Играют, чаще всего, на деньги. Иногда на сигареты. Часть разыгранных денег уделяется на общак, часть уделяется на тех самых кристально чистых. Те деньги, что уделяются им, записываются в шестую колонку (считается, что каждая шестая раздача разыгрывается на Воров). Шестая колонка в каждой игре обязательна, иначе игра не будет считаться людской. Все это больше напоминает уплату налогов. Это к слову о политике.

– Знаешь, Дим, – покурив плана, говорит мне однажды Толстый. – Весь общак на мамках наших держится. Вот посмотри на них. Кто из них на свободе жил этой жизнью? Да никто. У кого есть бабки, нажитые преступным путем?

Возникла пауза. Я попытался ответить похожим образом.

– Ни у кого?

– Верно, – одобрительно кивнул он. – Поэтому все бабки, которые проигрывают эти дегенераты, завозят их мамки, папки, сестры, братья. Те люди, которые никому ничего не должны. Понимаешь?

Я кивнул задумчиво. Понял, что понимаю. И даже немного расстроился.

Вас, вероятно, не мучает вопрос, откуда в тюрьме связь и наркотики. Но я вынужден об этом сказать (хотя любой здравомыслящий человек, скорей всего, уже догадался или знал об этом до прочтения моей книги).

Любой запрещенный предмет в тюрьму попадает извне (ежу понятно). Способов их заполучения великое множество. Но самыми популярными являются мусорские жопы (или не жопы), за которые они же просят энную сумму денег, перекиды (это когда с вольной стороны бросают через запретную зону телефоны или наркотики, обматывая их губками для мытья посуды для обеспечения мягкой посадки) и этапы (ну, вы, наверное, уже в курсе). В последнее время (благодаря технологиям) участились способы доставки дронами (хотя коэффициент полезного действия у этого способа очень низкий). Прям к нулю близится.

Как-то так, в общем.

А меж тем, посреди одного безуспешного диалога глубокой ночью, между мной и представителем государства Узбекистан, к нам в хату завели человека с внешностью сорокалетнего хипстера. Борода черная, будто у пирата Карибского, рюкзак за спиной, кофта болотного цвета с капюшоном и карманами внутрь, джинсы с мотней и кроссовки. Попытавшись заговорить с ним, мы с Антохой поняли, что наткнулись на парня, который последние шесть лет жил в Тайланде, а теперь, по сигналу интерпола, прибыл сюда, в Россию, в наручниках летя в самолете, за преступление, совершенное почти семь лет тому назад.

– Ох-ре-неть, – подытожил Антоха. – И как они вообще тебя засекли?

– Не знаю. Я на работу собирался, как обычно. И тут бах, бух, меня бросают на землю, затем увозят в миграционку и держат там два с половиной месяца.

– А чем там, в миграционке? – спросил я. – Как в тюрьме?

Парень помотал головой.

– Если бы. Там просто пустая бетонная комната, в которой нет кроватей, где все спят на полу, где за водой ходят с ведрами. Кстати, воды там вообще можно не успеть набрать.

– А народу сколько?

– Человек тридцать, наверное.

– И ты два с половиной месяца там был?

Тот кивнул. У меня челюсть упала на пол. И я еще жалуюсь?

На следующее утро он побрился и сиюминутно превратился в молодого беззаботного парня, лицо которого сияло от счастья. Счастья, что он смог поспать на кровати.

– Сколько тебе лет? –  спросил я.

– Тридцать один, – ответил он, лицо вытирая. – Скоро тридцать два будет.

Я искренне удивился. На его жизнерадостной мине кожа была совсем девственной. Как у младенца. Одного тона, без изъянов, шрамов, прыщиков, родинок, будто у манекена витринного.

Паата ухо навострил, полюбопытствовал:

– Это когда, скоро?

– 7 мая, – ответил тридцатиоднолетний юноша.

Паата расхохотался.

– У меня 7 мая суд. Так щто праздновать, возможно, придется дважды.

Мы улыбнулись. Затем Паата составил неприятный разговор с этим парнем. Звали его, кстати, Юра. У Юры тоже статья была так себе. Один в один, как моя. Только по старому кодексу (Ликбез: в 2012 году произошло ужесточение статьи 228 в части срока лишения свободы. Если бы я попался до принятия этого закона, то моя статья была бы от пяти лет. А так от десяти).

С Юрой мы разобщались. Паата его Туристом прозвал. Мне нравилось с ним разговаривать. Он был человеком творческим, в Тайланде работал гидом. Знал английский, как свой родной. «Таких людей в тюрьме, наверное, не часто встретишь», – подумал я.

Вечером я позвонил Насте. У нее день рождения был.

– Привет, красавица. С юбилеем тебя!

– Спасибо.

– Как старость свою встречаешь?

– Да никак. Собрались тут с девчонками, в кальянной сидим. По тебе скучаю.

В темноте, на лице моем, заиграла улыбка.

– Да ну перестань. Как поэма, кстати?

– Поэма вообще супер. Это ты ее специально на двадцати листах сделал?

– Конечно, – самодовольно ответил я. – Все для того, чтобы вам было тепло и здорово.

– Спасииибо, – тянула она умиляюще. – Мне очень понравилось.

Наши разговоры со временем становились скупыми какими-то, что ли. Общих тем для беседы было все меньше и меньше. Иногда мы просто молчали, к дыханию друг друга прислушиваясь. Иногда и вовсе пропускали день или два без телефонного разговора. Мне казалось, что искра гаснет. Что я дую слабо, что руки уже в занозах от палочки, которую я кручу, пытаясь огонь разжечь. Что Прометей уже не придет. Или он вовсе не приходил никогда? Я начал задумываться над тем, что произошло незадолго до того, как тело мое здесь очутилось. Как я все меньше и меньше тяготел к Насте, как все больше и больше от нее отдалялся. Задумался над тем, что у нас абсолютно разные интересы. Что мы слушаем разную музыку, чтим культуру разную, фильмы смотрим одни, а любим совсем другие. Она упрямая, я – нет. Она делает то, что ей нравится, я делаю то, что нравится остальным. Она любит валяться дома, а я постоянно в движении пребывать. Для меня футбол – это жизнь, для нее – ничего ровным счетом. У нее свои мысли, свои тараканы, которыми она никогда со мной не делилась, ссылаясь на то, что мне это незачем. Такие разные и такие счастливые. Неужели мы и вправду с тобой были счастливы? Но с Настей подобный разговор я завести не решился. Слишком провокационный, слишком серьезный. А вдруг уйдет? Я боялся этого? Видимо, боялся. Иначе бы точно поговорил.

* * *

7 мая и вправду дважды порадовал нас. Юркин день рождения благополучно совпал с освобождением Пааты. Об этом мы узнали поздно вечером, когда он не вернулся с суда и позвонил нам, вероятно, уже одурманенный собственной радостью и чем-то еще.

– Давааайте там, братцы! Жизнь Ворам, Смерть мусорам! – кричал он в трубку, одновременно вызывая Борю (то бишь блевал).

Через три дня Паата умер. Это нам Толстый сказал. Со свободы набрал Малой, который освободился неделей ранее, и поведал об этом. От передоза, говорит. Нашился в усмерть.

– А хули тут весь порошок в тюрьме бадяженный, – говорил мне Антоха. – Они туда выходят и ту же дозу лупят. А там он всяко почище. Вот и отъезжают, прости Господи.

Смерть Пааты я встретил как-то странно для самого себя. Равнодушно. Вроде как умер человек, ну и хер бы с ним. Кислороду побольше будет. После этих циничных мотивов появились мысли о том, что тюрьма меня все же меняет. И, похоже, не в лучшую сторону.

В этот же день Толстый с Серегой Ачинским поставили бражку (если что непонятно – смотрите в Википедии православной нашей). На моих глазах (на глазах городского юноши) такое действо в жизнь воплощалось впервые. Бражка на хлебе. Хлеб несколько дней уверенно плесневеет и начинает отдавать дрожжи. В этот момент все это дело заливается теплой водой (не горячей, чтобы не сварить дрожжи) и засыпается сахаром. У нас бражка была в мусорном пакете, плотно завязанным, из которого торчала ручка шариковая, с помощью которой спускался воздух (он же газ углекислый). Пакет этот нужно было держать в тепле 3-4 дня, после чего, как предполагается, бражка перестает «играть» и можно приступать к ее потреблению. Бражку прогоняют через сито (чтобы кусочки хлеба тебе не попались) и пьют, либо перегоняют на самогон. Но мы просто пили.

– Держи, – Толстый протянул мне стакан.

Я взял его, посмотрел вовнутрь. Там была какая-то чуть оранжеватая жидкость. Я немного поболтал ее, подумав о том, что она, наверняка, кисловата на вкус. Как «Миринда». Или сладковата, но чуть с горечью. Как коктейль алкогольный. Я к губам стакан прислонил, отпил пару глотков. Кисловата.

– Ну как?

Подобно сомелье, я прищурился.

– Как будто квас домашний с «Балтикой Девяткой» смещали. Но на вкус ничего. Пойдет.

По телевизору в эту минуту, когда я давал свою рецензию приготовленному напитку, шло «Евровидение». Его включили я и Турист. Выиграл его трансгендер (если вы не знали). Кончита Вурст. Для нашей камеры это был большой шок. Некоторые даже, как мне показалось, с трудом его пережили.

– Ну и нахуя вы этих пидарасов смотрите?! – накинулись на нас с Туристом бухие сокамерники. – Нравится вам что ли?!

Нет, нам, конечно, не нравилось. Мы просто слушали музыку. Потому что не было музыкальных каналов. А музыку мы с Юрой любили.

Я голову поднял к экрану телевизора, глаза свои пьяные обратил к победному шествию по сцене бородатой женщины (или мужчины, не знаю, как правильно) из Австрии, на бис поющей. Телевизор стоял высоко, на кронштейнах, голову держать было неудобно. Я смотрел в экран, на сцену смотрел, на бороду, пока все не начало расплываться…

– Девушка, вы можете этому столику больше не наливать?

Дама по имени Юля делала рекламу текилы в ночном клубе с ретро-названием «Синий иней». Было 3 часа ночи. Иван Дорн громко пел «Лова-Лова», Тёма в стельку сидел за столом, голову опустил, Юля стояла рядом со своими напитками по 300 рублей за рюмку. Ее задача была ясна – набухать как можно больше народу, от этого и выхлоп ее зависел. А вот у нас проблема была. Ощутимая. Леха пропал из виду, у меня в кармане нет ни копейки, а Тёма последнее пропивает. Надо тормозить.

– Я ему сказала не надо, но он сказал, что деньги у него есть…

«Как же», – взглянул я на невинного Тёму.

– Юль, – взял я ее обеими руками за плечи. – Пожалуйста, больше не надо, я буквально на одну минуту и все. Через минуту вернусь.

– Хорошо.

– Присмотри за ним, будь так любезна.

Юля кивнула. Я к выходу бросился. Но Леху было уже не догнать. Я обратно. Поднимаю бренное тело «Кота Артёма», тащу к барной стойке, чтобы он сумел рассчитаться за выпитую «Санрайз». Бармен протягивает нам прибор, по которому нужно провести банковской картой. Я к Тёме в карман на брюках – он лягаться. Я ему подзатыльник, он становится чуть спокойней, я достаю портмоне, из него платежный предмет вынимаю.

– Твою мать, – сетую я, увидев надпись «Введите PIN».

Друг мой ни петь, ни свистеть.

– Пин скажи, Тём.

Тёма губы надул, глаза сощурил, подвинулся и на ушко мне прошептал:

– Семь пи фрок он струк.

Я понял, что набирать пин-код придется по одной цифре. Но даже это оказалось задачей совсем не из легких.

– Фри склу брик он кидок.

И так продолжалось минут пятнадцать. Нечленораздельная речь, язык инков и недовольная рожа Артёма от моей сообразительности медлительной.

Но победа все же за рабочим классом. Мы выходим из клуба. На глазах у нас пустой переулок, бегущие в разные стороны осенние листья, небо светает, щурится, глядит на наши фигуры, я иду за угол, оборачиваюсь, не слыша ничьих шагов, кроме собственных – Тёмы нет.

– Да чтоб тебя!

Мой псих изнутри проедает, но не успеваю я подойти к дверям клуба, как на моих глазах Артём вылетает из них, будто брошенная граната с чекой, оторванной барышней Юлей.

– Сука, блять, Жора!

Он поднимался, отряхивался от пыли дорожной и гневно смотрел на меня, изрыгать нечистое продолжая:

– Жора, ты нахуя меня вывел оттуда?!?!?!?! Меня теперь обратно не запускают!!!

– Жора!

Страх, сердце колотится, полумрак, телевизор, Кончита Вурст. Рядом стоит Антоха и что-то шепчет.

– Тебя же Жора на свободе дразнили? – спрашивает он у меня.

Я киваю.

– Иди в будку переговорную. Там на связи.

Я испуганно поднимаюсь и залезаю за шторку, в ту самую будку, которая больше ширму напоминала больничную. Телефон лежит на подушке, я хватаю его. Говорю:

– Алло.

– Жор, здарова, Это Илюха.

Я глаза к небу, а там лист железный. Не понимаю.

– Какой Илюха?

– В смысле какой? Жор, ты обкуренный что ли?

Башка трещит. Илюха, Илюха…а!

– Бля, Илюх, не обессудь, не узнал.

– Не узнал он. Как у тебя там? Трубка ваша?

Я телефон от уха убрал, посмотрел. Вроде наша.

– Ну, да.

– Что ну да? Как сам, говорю?

– Нормально, Илюх. Выпиваю маленько.

Возник фоновый смех. То ли в динамике, то ли в хате.

– Аааа, ну понятно все. Алкаш проклятый.

– Вовсе нет.

Глубокий вздох.

– Слушай, я на самом деле по серьезному вопросу тебе набрал. Тебя адвокат не дергал?

– Дергал. Вместе со следачкой.

– Видел?

– Угу.

– Короче, Жор, это пиздец. Я пробовал с Лехой связаться, у меня ни хера не растет. Надо на этапе с ним побазарить, чтобы он хотя бы тебя отмахнуть попробовал. Так-то ты же нигде особо и не светился.

Я с надеждой тяну:

– Ну, да.

– Ладно, – резко попытался оборвать Илюха беседу. – Давай на этапе еще поговорим, ага?

– Ага.

– Ну, все, обнял, Жор.

– Обнял.

Вызов завершен. Я держу в руке телефон и пьяными глазами смотрю на расплывчатую картинку. Там водопады. Или тигры. Или кадр из «Властелина колец», на котором Фродо с Бильбо глядят из-за ущелья куда-то. Вскоре гаджет из рук вываливается, экраном вниз падает на тонкое, рваное одеяло. Я облокачиваюсь на стену. Закрываю глаза и кажется, засыпаю…

* * *

И кто бы подумать мог, что на этапе общение с Лехой превратится во что-то невыполнимое, невозможное. В конце мая, когда меня на этап заказали, все выглядело так же, как и всегда. Разве что в прокуренных боксиках с большим энтузиазмом обсуждали амнистию к 70 – летию победы в Великой Отечественной Войне, которую на будущий год готовит наше правительство и по которой отпустят едва ли не всех и каждого. Я стоял в углу, известку пуховиком вытирая и внимал каторжанам, как будто знавшим чуть больше, чем все остальные.

– А еще хотят сделать день за два!

– День за два? – удивлялся другой. – Это как?

Тогда тот, кто рассказывал, принимал позицию настоящего конферансье и предлагал остальным слушателям окунуться в удивительный мир поправок в закон, облегчающим зэку жизнь. Вставал он глухо посередине, доставал тетрадок каких-то стопку и показывал записи.

– Вот, смотрите! – возбужденно произносил он. – Например, сижу я на тюрьме год, да?

Они:

– Угу.

Он:

– А если примут эти поправки, то вместо года мне зачтут два.

Публика кивает с задумчивыми гримасами. Добавляет немногословно:

– Так-то пойдет.

Я про себя стоял и считал, сколько мне зачтут и понял, что по новому закону сижу уже целый год. Целый год! А если мне десять дадут? Надо будет пять отсидеть и все? Терзавшие изнутри вопросы меня измучили. Я дождался, когда все разойдутся и подошел.

– Послушайте, – обратился я к взрослому человеку с высокими юридическими познаниями. – А этот день за два, он до конца срока действует?

Тот взглянул на меня с иронией.

– Пацан, ты вообще нормальный? Дупля отбиваешь?

– Ну, – испугался я так, словно спросил что-то скверное. – Наверное, да.

Наверное, да. А что я должен был ответить? Дупля отбиваешь. Что это вообще за выражение такое?

Тот мину сквасил так, что мне уйти захотелось.

– Это только на СИЗО распространяется. Понимаешь? На время твоего содержания здесь.

– А потом куда?

– Потом на лагерь поедешь. Там уже день за день будет.

Я кивнул. Ушел обратно к известке. Огорчился и вспомнил про маму. Будто перед ней извинялся, что не смогу так быстро освободиться. Будто перед ней я сейчас настоящую вину чуял, не мнимую. Будто мир, это шарик, в котором лежат кусочки оторванной мишуры и если его поболтать, то он станет выглядеть так, словно снег хороводит там, а в центре него все люди, которых я знаю. Будто жизнь моя нажала на паузу и сейчас я все отчетливо вижу. Вижу, что делал правильно и неправильно, хорошо или плохо, как вел себя ответственно и бессовестно, как в потоке двигался, как плыл по течению. Вижу, что все эти люди живут в единой толпе рутинной. У них нет времени остановится в переходе подземном, отойти в сторону и взглянуть со стороны на жизнь свою, сценарий к которой, как им кажется, написан верно и, если надо будет, они его перепишут. Но все это мнимо. Неверно. Лишь мне сейчас это доступно, лишь я это вижу. Ведь только у меня в руках этот шарик. Шарик, в котором снег пойдет только тогда, когда я его потрясу. И никак иначе.

– Парейко?!

Гневный голос начальника оторвал мою спину от белой стены и ноги к выходу потащил. Бокс был почти пустой. «Похоже, сегодня мы на этап уезжаем в числе самых последних», – подумал я и перепрыгнул через невысокий порожек.

Дальше все двигалось таким образом, что наши с Илюхой планы рушились в механизме необратимом. Сначала Леху закрыли в стакан, а нас поместили в общий отсек. Потом конвоир молодой (даже за пачку «Винстона») отказался нас сажать в один бокс Калининского суда. Всех рассадил по разным. Может, повезет, когда обратно поедем? Или мы не поедем обратно?

Ожидание. Реальность. Ушедшие в небытие вместе с моей свободой «мемы» социальной сети «Вконтакте», воплощались в грезах, стучавших об углы маленькой комнаты с тусклой лампой над головой, в которой я ожидал заседания. Заседания, благодаря которому, к превеликому сожалению, мой дорогой читатель, ровно через два месяца состоялось еще одно заседание, на которое я так же ехал из следственного изолятора, под конвоем, в общем отсеке, Леха снова ехал в стакане, нас снова по разным боксам рассадили, я снова сидел один, смотрел в потолок и скучал по Володе с его киселем и галетами. С Лехой мы так и не смогли созвониться. Связи в хате у него не было. Поэтому о том, что было написано в его соглашении досудебном мы могли только догадываться. А догадываться было не сложно.

Когда завели в зал суда, я присел и обмяк. Взор мой упал на Настю. Она сидела у окна рядом с мамой. Настя сегодня была необычайно красива, привлекательна, сексуальна. Волосы, в хвостик убрав (как люблю я), она надела блузку гранатовую навыпуск, которая придавала ее фигуре особый вкус, а моему нутру особенное волнение. Губы наливные, спелым черешневым цветом манящие, сладостно расставались друг с другом подобно непрочно слипшимся между собой шоколадным долькам. Дыхание мое сбилось, я сглатывал ком возбуждения, пытаясь перевести взор на палящее июльское солнце за окнами, но ничего, ровным счетом, не выходило. Кожа по всему телу покрывалась каплями жаркого пота, голова начинала кружиться.

– Парейко?! – вдруг разорвал тишину женский голос брутальный.

Я глаз на судью. Похоже, она. Я встал.

– Вину свое признаете? – спрашивает она у меня.

Я на адвоката. Тот молча в мои глаза, ничего не изображая, никак не жестикулируя. Я головой мотаю, ничего не произнося.

– То есть не признаете? – пытается уточнить она у меня.

Я киваю, роняя слабо:

– Нет, Ваша Честь.

Теперь уже кивала судья, добавляя:

– Так, ну здесь все ясно. Суд удаляется на совещание.

Меня поднимают в вертикальное положение, наручники надевают, выводят из зала и снова по коридору ведут. Настя с мамой снова стоят вдоль стены, снова эмоции, почему-то возникшие, я снова голову опустил, чтобы самому не расплакаться и снова спускаюсь по лестнице в цоколь с двумя конвоирами молодыми. Я впереди ступенек на десять. Один другому:

– Вот эта вот в красной рубашке пойдет такая. Вдул бы ей?

– Конечно, вдул бы. Рачком бы ее так поставил, титечки смял в ладони. Ах, сучка! Нравится тебе, сучка?

Побагровев, я остановился, обернулся и кинулся вверх по лестнице. Увидев, что я, будто с цепи псина сорвавшаяся, оскал показал, второй конвоир попытался меня задержать, но я врезался ему в грудь, отчего тот отскочил в стену, но тут же руками меня схватил и не дал пройти больше ни шага, после чего я изрыгнул его компаньону:

– Себе вдуй, тварь! Понял?!

Тот вид испуганный принял, но заметив, что я обездвижен, и друг его уже встал, воспрял духом и вдруг промолвил:

– Ты че базаришь, а? А?

Ближе подошел, за подбородок меня схватил, сквозь зубы сказав:

– Надо будет и вдую! Тебе все равно десятка корячится! Такая красавица такого уёбка, как ты, точно не будет ждать, понял?!

– Сам ты уёбок.

Тот широко улыбнулся.

– Еще одно слово, – промолвил он хладнокровно, отпуская мой подбородок. – И у тебя еще одна статья появится за оскорбление представителя власти. Уяснил, а? Говна кусок.

Я зубы стиснул. Все тело дрожало. Второй конвоир по-прежнему держал меня крепко-накрепко. Слезы от бессилия на глаза наворачивались. Но я не желал плакать при этих двух псевдопредставителях власти. Я тело расслабил, сказал спокойно:

– Отпусти. Я пойду нормально. Больше такого не повторится.

Через несколько секунд конвоир меня отпустил, а второй поднялся чуть выше, добавив высокомерно:

– Иди, иди, давай.

И я пошел, желая набить ему морду, но, не имея возможности. Зашел в бокс, на лавку упал. Робот захлопнулся, я к лампе глаза и рыдать. Казалось, что вместе со мной весь мир сейчас бьется в конвульсиях. Я зажмурился, в стену уперся, руками скамейку сжимая. Жажда ее раздавить была настолько неиссякаемой, что под опущенным веком мгновенно возникла картина того, как я обретаю силу невиданную, выношу к чертям эту дверь и разрываю на куски эту безнравственную скотину. Мне больно. Жарко. Противно. Я не хочу открывать глаза, не хочу возвращаться в тот мир, где время вспять повернуть уже не удастся. И я кричал изнутри, умоляя все это закончить: «Давай же! Ну! Прекрати это! Пожалуйста! Прекрати!

– Думаешь, это так легко, Дим?

Голос был мне знаком. Я открыл глаза. Увидел тренера своего. Посреди пустого футбольного поля. Я напротив стоял. На мне форма, бутсы, щитки. Ветер порывистый уши мои обжигает. У него под подошвой мяч. Я оглядываюсь назад и вижу за воротами деда. Деда, которому я не звонил уже восемь месяцев. Который смотрит на меня, улыбается в своем любимом костюме джинсовом. Я без раздумий к нему бегу, бросаюсь в его объятия. Прижавшись губами к моему уху, он шепчет:

– Да, Димка, если бы в моем детстве были такие поля, я бы, наверное, домой ночевать только приходил. О таких условиях, в которых сейчас вы занимаетесь, мы могли только мечтать.

– Но ты еще совсем молод, – произношу я, отпуская его. – Мы можем еще с тобой мяч погонять.

– Да нет. Наверное, уже не сможем. Болячки вылазят всякие, да и давление уже ни к черту.

Я голову назад отклонив, взглянул на него с надеждой. С надеждой, что стареть он больше не будет. Что будет всегда подвижным. Что рядом будет.

– Парейко?! – зовет меня тренер.

Я оборачиваюсь. Дед толкает.

– Иди, – говорит он. – Занимайся. Я с бровки на тебя посмотрю.

Я смотрю в глаза его, до боли счастливые и, с трудом сдерживая эмоции, убегаю обратно. Тренер отдает пас. Я подкидываю мяч и начинаю жонглировать.

– Ну, так что? Легко думаешь все это? – спрашивает он.

Я опускаю мяч. Взираю на него вопросительно.

– Что именно, Владимир Саныч?

Тот ближе подходит, остановившись всего в паре метров, и с тоскою в глазах отвечает:

– Вот так взять и по велению волшебной палочки превратиться в хорошего футболиста. С хорошей зарплатой, с репутацией незапятнанной. Думаешь легко?

– Нет, не думаю.

– Правильно, – подходит он еще ближе и выбивает мяч у меня из-под ног. – Потому что нужно работать, Дим! Над собой работать! Со мной работать! Чтобы усталость не чувствовать! Чтобы соперник крестился, когда ты приходишь к нему на фланг! Понимаешь?!

От его крика я голову опустил, оторвал от газона ногу и бережно погладил шипами искусственную траву.

– Парейко, ты меня слышишь?!

– Да, Владимир Саныч.

– Какой еще к черту Владимир Саныч?!

Я поднял глаза и снова увидел бетонные стены зеленые. Кормяк открыт, оттуда торчит башка конвоира, который меня держал.

– Постановление забери, – просит он, увидев, что я, наконец, обратил на него внимание. – Тебе продлили. Хреново молился.

Я молча забрал бумагу и положил на лавку. Дождавшись, когда кормяк закроется, я вытер подсохшие слезы со своих щек, шмыгнул носом и взял в руки постановление. Нахмурился. Прочитал: «Парейко Дмитрий Алексеевич, 26.06.1994 г.р., обвиняемого в совершении преступлений, предусмотренных ч.3 ст.30, ч.4 ст. 228.1 п.(г), ч.1 ст.30, ч.4 ст. 228.1 п.(г), ч.4 ст. 228.1 п.(г) УК РФ»…

– Твою мать! – не сдержал я крик, бросая бумагу на пол.

Теперь все становилось ясно. Досудебное соглашение было дописано. Эпизодов три вместо одного. Один из них законченный. На хэппи энд в таких условиях рассчитывать не приходится. Только бы это был вердикт окончательный и не прибавилось еще парочка. Похоже, что Леха не смог меня отшептать. Или даже не пытался этого сделать.

* * *

Через несколько дней я узнал, что вывести меня из игры, в виду обстоятельств определенных, было бы не так уж и просто.

Меня снова в административку зовут. Снова следачка, адвокат и стопки бумаг, с которыми необходимо мне ознакомиться.

– Вот здесь подпись свою поставь, – указывает ее длинный ноготь, покрытый блестящим лаком, на черточку в самом низу страницы с экспертизой того вещества, которое нашли у меня под диваном. – Теперь вот здесь, – перелистывает она и снова тянет указательный палец.

Я ставлю подписи и поглядываю на своего адвоката. Тот беззаботно кивает, губы поджав и разводит руками, как бы намекая на то, что вещи это само собой разумеющиеся.

– Так, – задумчиво произносит следователь, доставая откуда-то снизу другую папку. – Теперь биллинги и разговоры.

При слове биллинг, я рефлекторно накренил брови и взор негодующий бросил на адвоката. Но тот нем, как рыба. Следачка открывает папку, показывает мне распечатку. Я читаю. Давление начинает расти.

« – Жор, ты где?

– Сейчас дома, а че?

– Блять, я короче в «Марию ра» заехал, надо сделать пятнадцать. Сможешь?

– Смогу. Куда лучше? Под плиту?

– Давай под плиту…»

« – Рыжий, слышь, я ромашку недокупил, сбегай до аптеки ближайшей, возьми четыре.

– Хорошо. Ты скоро подъедешь?

– Минут через десять. «Реги» я уже взял. Борную тоже. Надо только ромашки. Окей?

– Окей…»

« – Рыж, сколько пакетов осталось?

– Я не знаю. Штук десять, вроде.

– Слушай, грузи поменьше в них. Забористая какая-то получилась. Мне нарки пишут, что вообще наповал крушит…»

В это мгновение я понял, что нахожусь слишком близко к пропасти. И далеко не во ржи. Что назад дороги не будет, а если бы и была, то мне бы ее точно не показали. Записи разговоров телефонных тянулись страниц на 40. Потом переводы с «QIWI», потом еще что-то. Знакомство с материалами дела шло кропотливо, точечно, адвокат в перманентном режиме делал умную рожу, вид важный принимал, будто зацепку искал какую-то, потирая руки и приговаривая: «Сейчас-то мы их точно нагнем. Сейчас. Да. Сейчас. Еще пара листочков и у нас будет достаточно доказательств, чтобы опровергнуть свою причастность к последним двум эпизодам».

И я, глядя на него, зная, что мама денег на меня не жалеет, верил в успех до последнего. Всеми фибрами души орла молодого верил. Думал про себя, представлял, как он выходит отсюда, и они вместе со следачкой едут в кафе, обсуждают обстоятельства, при которых мне можно дать меньше сроку, а потом отправляются к нему на кровать двуспальную добиваться чаем с конфетами до рассвета, после чего, шары подрав, опытный адвокат откидывает свое одеяло и делает изящное селфи с молодой, но, однако же, совсем голой Панфиловой А.Н. Потом будит ее, отправляет домой, спустя десять минут присылает фото ей на «вотс ап» с подписью «Если мой подзащитный получит реальный срок, то свою службу ты можешь вешать на гвоздь». Ей, безусловно, становится страшно и она, стиснув зубы, сквозь пот, кровь, слезы и недоверие сослуживцев, перебивает мне на вторую часть, после чего я получаю три года условно и счастливый иду домой.

Но сказке, похоже, было случится не суждено.

Я в хату вернулся, повесив нос. Вчера двум пацанам дали по шесть лет строгого режима. Сёме и Олегу. Они заехали позже меня (в смысле задержали их месяца три назад), а уже срока получили. И при том не такие большие.

– Это все потому что вину признали, – говорил мне Юра, когда мы сидели с ним возле окошка, за которым закат ярко-ярко сжигал многоэтажки панельные. – Они в сознанку сразу пошли. Вот и весь хуй до копейки.

В сознанку пошли. Над этими словами я думал ночами, размышлял вечерами, ломал голову утром и в придачу еще целый день. Может мне тоже вину признать? Может мне тоже лет шесть дадут?

– Может быть, – пожимал плечами мой собеседник. – А может и нет. Одному Богу известно.

– Ты веришь в Бога?

Юра вид спокойный свой сохранял, отвечая:

– Все мы во что-то верим. Кто-то в Бога, кто-то просто в высшие силы. Вера – очень сильный аргумент для любого из нас.

Я вспомнил про недавно прочтенную статью в журнале научном, достал его из-под подушки и повернул обложку к Юриному лицу, на которой большими буквами было написано: «Эффект Плацебо, Ноцебо и некачественного хлеба». Тот улыбнулся, сказав:

– И это тоже. Человеку достаточно верить, чтобы умереть или выжить. Как наглядный пример способности человеческого мозга к, необъяснимой ничем, ремиссии. Хочешь сказать, что ты не во что не веришь?

– Почему, верю.

– Вот видишь.

– Но человеческая вера тоже, своего рода, товар.

– В каком это смысле? Секты?

Я кивнул. Юра спину назад отклянчив, потер глаза.

– Ну, это ясное дело, – сказал он. – Все мы не без греха. Кто-то пользуется человеческой слабостью к обогащению и открывает казино, букмекерские конторы, залы игровых автоматов. А кто-то пользуется верой и обращает ее в выгодное для себя русло. Человек – создание так себе.

– Так себе?

– Да.

– И ты считаешь это нормальным?

Юра усмехнулся, слез вниз и пошел на долину. Задернув шторку, сказал: «Не ешьте», и был таков. В этот момент Толстый читал объебон (заключение обвинительное) одного из сокамерников, разрываясь от хохота.

– Не, не, не, пацаны! Вы только послушайте! Ударил дважды трубой сантехнической с круглым сечением сотрудника ГИБДД, одновременно посылая его в сторону мужского полового органа! В сторону, блять! Кто вообще писал это?!

Поймав позитивную нотку, я сумел немного расслабиться. Толстый продолжал листать, вся камера от безудержного смеха прыгала, ходуном ходила, существовала только здесь и сейчас. Никаких лишних мыслей, никаких планов не строил никто. Только шквал добрых и чистых эмоций, продлевающих жизнь. В этот миг исторический, в хате людской, находилось четырнадцать человек. Восемь из них смотрели цветные сны (или не смотрели), шестеро просто смеялись. Никто из этих ребят, парней, мужиков сейчас не сидел. Не находился в следственном изоляторе, далеко от родных и близких, не ждал наказания, не нуждался в поддержке, еде нормальной, большой кровати, работе, деньгах, свободе, в конце концов. Ни один из них, здесь и сейчас, не желал ничего совершенно. Утопая в собственном позитиве, эти люди не видели больше бетонных стен, не глядели с глазами грустными через решетку в пустое окно, нервы друг другу не делали, фото с голыми женами не смотрели, одеялом укрывшись. Может быть все правильно пелось? «Есть только миг, между прошлым и будущим. Именно он называется «Жизнь»?

11.Ночь тревоги.

– Есть людское, есть воровское. Есть гады и бляди. А еще есть они.

– Кто?

– Те, кому все это безразлично.

Наверное, было бы неправильным не упомянуть о том, что существует в арестантском словаре такое понятие, как «трёшка чифира». Вес «трёшка» имеет среди каторжан бывалых весьма и весьма приличный. Даже немного избыточный. Термин, сам по себе, буквальный – состоит из трех глотков настоящего, ядреного чифира (как его приготовить я вам не скажу. А то еще, не дай Бог, приготовите).

Так вот. «Трёшку» эту обычно (бывает еще не обычно) выпивают в нескольких случаях.

Не для кого уже не секрет, что по трассе (дороге людской), в тубусе, иногда приходит длинная бумага, на которой, понятным для всех языком, написан «уклад арестантский». Помимо этого, на точно таких же листах, еще пишутся «Обращения» от Положенца и «Воровские прогоны». В них указываются какие-то просьбы, либо известия о каких-либо изменениях в мире преступном. Короче, местные «РИА новости». Ни одна из этих бумаг, как вы уже знаете, запалу не подлежит (к мусорам не должна попасть). Съешь, сожги, разорви, но не отдавай.

Я же свой акцент хотел бы сделать на бумагах, которые приходят стабильно два раза в месяц. На них нет почти ничего, кроме Воровских имен. Одна из таких бумаг приходит в начале месяца, вторая в середине. Первая с указанием Воров, родившихся в этом месяце, вторая – с именами погибших, либо умерших в этом же месяце. На каждый из этих случаев весь порядочный люд варит «чифир». Рекой он, конечно, не льется. Наливать стараются так (либо гнать одну милестинку (или кружку, как вам удобно)), чтобы у каторжанина получалось, как минимум, три приличных глотка. Первый пьется за здравие (либо за упокой – в зависимости от повода), второй за Кирсана (это Вор такой, чье имя весь Централ знать обязан, потому что именно благодаря ему существует в этом следственном изоляторе ход людской. Погиб он за свою идею еще в девяносто четвертом), третий – за весь порядочный люд. Что вполне естественно.

– Здорово, что у вас здесь чтут Воровские традиции, – говорил мне Резаный, отдавая кружку с остывшим «чифиром».

Резаный с Омска приехал. Молодой пацан. Двадцать пять лет. Однако волос уже седой, на лице морщин куча, да и вообще с лицом были проблемы – его попросту на нем не было. В Омске с положухой совсем тяжело. Хотя, слово тяжело – это, наверное, слабо сказано. Связи нет, дневного сна тоже, курить только в строго отведенном квадрате, за любые попытки режим нарушить – можно по первое число выхватить.

– В общем, – рассказывал он с печалью в своих глазах. – Когда хату мусора открывают, нужно стоять рядом с заправленным спальным местом. Отвечать на все поставленные вопросы, цитировать ПВР (правила внутреннего распорядка). А иначе залетят через пять минут и будут лупить тебя, пока им не надоест это. Без приземлений.

– А ПВР вы откуда должны знать? – спрашивал я.

– А он играет там круглосуточно. В пауке колонка стоит. Там хочешь, не хочешь – заучишь. Шиза конкретная.

Шиза. Сокращенно от «шизофрения». В это понятие вкладывался максимум того, что может свести с ума арестанта. Просидел Резаный там почти год. В себя приходил у нас в хате – месяц. Не разговаривал ни с кем толком, почти не спал. После того, как позвонил на свободу родным, замолчал еще на неделю. Всякий раз, как у нас открывался робот, он вскакивал, заправлялся и, словно по стойке «смирно», встречал легавого. Мы смотрели на него с жалостью, а тех, кто позволял себе засмеяться, быстро на место ставили.

К чему я все это?

* * *

3 сентября 2014 года.

«Я календарь переверну и снова третье сентября…»

Телевизор вещал проникновенные ушные тона музыкальные, мы сидели на своих одеялах серых и буднично наслаждались голосом Шуфутинского, исполнявшего одну из самых популярных своих песен нам уже добрых несколько месяцев, но сегодня, наконец попавшего в самое спелое яблочко. Мелодия от этого звучала особенно искренне, мурашки бежали по коже в два раза быстрее обычного.

Удар в стену. Следом еще один. Толстый с неохотой ныряет под матрас шконаря углового и достает из кабуры тубус. Привстал, затем сел поудобней, открыл, бумагу достал и начал читать ее про себя. Нахмурился, поднял брови, затем снова нахмурился.

– Чего там? – спросил Турист, присаживаясь с ним рядом.

Я смотрю на них, доедая свой «Доширак». Оба задумчивые сидят, мониторят бумагу беззвучно.

– Че, блять, все-таки амнистия будет? – в шутку заорал я. – Или чего посерьезней?

Толстый с Юрой в один момент подняли глаза на меня. На лицах улыбки не было. Даже упреком каким-то пахло.

– Ну чего? – спросил я, отодвигая тарелку. – Можете не томить?

Оба переглянулись. Затем Толстый удрученно сказал:

– «Сеню Малого» «Сукой» объявили.

«Сеня Малой» – нынешний положенец. Но теперь уже, видимо, нет.

– А в чем дело? – привстал я и подошел к ним поближе вместе с остальными ребятами. – Дай гляну.

Я бумагу взял в руки. Это был Воровской прогон. Там синим по белому дежурное приветствие и весть о том, что к «Сене Малому» теперь нужно относиться, как к «Суке». В хату людскую не запускать и выкидывать шкуру на продол. Никаких пояснений более не давалось. Мужики за спиной стояли, читали бумагу вместе со мной.

– Хуйня какая-то, – подытожил Десантник. – Вот так хоп и «Сука». С чего вдруг?

– Может, случилось чего, – предложил свою версию Юра.

– Может, – закивал Толстый. – Мы же в хате сидим. Многого не знаем, многого не видим.

– Например? – наклонился к нему Антоха.

Толстый задумался, психанул.

– Да я хуй ее знает! Че вы у меня то спрашиваете? Наберите в «котел» и спросите!

Все на меня.

– Блондин, набери в «котел».

– А почему я?

– Ну, у тебя язык лучше всех подвешен, – ответил Десантник.

Я шары навыкат.

– В таком случае у нас кандидатура Туриста довольно-таки неплохая. Он даже на английском может с ними базарить, если придется.

– Дим, ну ты то, нахуя начинаешь? – с досадой протянул Толстый. – Не хочешь звонить – не звони.

Я вздохнул тяжело. Присел рядом. Пацаны стояли напротив, с доверием взирая на нас. В голове у меня крутилась куча всяких возможных вариаций развитий события этого. В одной из теорий графических предстала картина того, как мусора раздор вносят, пользуясь ситуацией и начинают келешовать хаты (в смысле зэков переводить), режим наворачивать, вынуждать нас делать все то же самое, что и в Омске. Но, погрязнув в раздумьях чуть глубже, я представил себе, что все кончается гораздо благополучней. Апокалипсис не наступает, на место «Малого» Воры выбирают другого, не менее компетентного человека, у которого все получается, едва ли не лучше, чем у предыдущего положенца. Мусора улавливают его, мужики поддержку дают. И все счастливы.

– Ознакомиться надо, – расстроено берет ручку Толстый и пишет под номером хаты: «Ознакомились все!», после чего убирает бумагу обратно в тубус и соседям в стену шумит, ударив кулаком дважды.

– Оей! – кричит в кабуру. – Маньяк, ты где?

Маньяк отзывается секунд через десять. Толстый тубус ему пихает, говорит:

– Здесь бумага характера общего. Ознакомьтесь и дальше ее. Понял? Пойдем.

Толстый отходит от кабуры. Выдыхает.

– Думаешь, все так серьезно? – подхожу я к урагану, сажусь и смотрю на него. Тот падает на голый матрас, отвечает:

– Не знаю. Я сижу уже почти год. Ни разу ничего подобного не случалось.

Я тарелку к себе подвигаю. Начинаю хлебать оставшуюся лапшу, чувствуя на себе кучу взоров. Оборачиваюсь. Все сидят в полном недоумении, в носу ковыряются, музыку потушили. Я невозмутимо продолжаю употребление дешевой пластмассы, думая о том, что такое, наверное, случается иногда. Власть берет свое. Начинаешь заигрываться и в итоге остаешься ни с чем. Как в той сказке по рыбака и рыбку.

– Шумят! – неожиданно выкрикивает Десантник.

Я взор бросаю на кабуру хаты 142, из которой десять минут назад пришла недобрая весть. Но шумели соседи снизу. Второходы.

– Оей! – бросается туда Толстый. – Чего вам, братцы?

Внезапно все замолкает. Толстый сидит у кабуры, затем с тубусом вылезает. Десантник возмущенно:

– Что здесь, блять, происходит?!

Толстый мотает головой, внимательно смотрит на тубус.

– Я боюсь его открывать, – говорит он.

– Че они сказали? – спрашивает Юра.

Толстый вздыхает.

– Сказали гнать дальше и никого слушать.

Я съедаю последнюю ложку, встаю и в гневе вырываю футляр. Достаю бумагу, разворачиваю ее и, едва только начав читать вслух, замолкаю. Затем убираю бумагу с глаз, смотрю на мужиков и в растерянности шепчу:

– Ларик Башкир больше не Вор. Его блядью объявили.

Мужики в шоке. Я тоже. Толстый вообще упал в крайность (то бишь в ахуе). Рука с бумагой трясется. Шумит 145. Никто не подходит. Все стоят и завороженно глядят в точку. Шумит повторно.

– Антох, подойди! – кричит Толстый. – Рядом сидишь же!

Антоха подходит. Достает тубус и поворачивается к нам с удивленной миной, желая что-то сказать, однако никак не решаясь на этот шаг. Резаный ему:

– Ну?

Антоха испуганно:

– Они сказали, что дальше не будут гнать эту бумагу. Маньяк на меня наорал. Сказал посмотреть, откуда она вышла.

Толстый тубус выхватывает, достает, разворачивает, психует.

– Чего там? – подходит Десантник и смотрит в бумагу. – Аааа. Это даже не с «котла» она вышла. Ни хуя себе.

– А откуда? – спросил я.

– С четыре три, – ответил Толстый, взглянув на меня. – Они ее почти сразу наверх подняли. Ознакомились только четыре хаты.

«43» – это номер камеры с первого этажа старого корпуса. То есть того же самого, в котором находимся мы. Да, я вам одну вещь не сказал. Все бумаги общего характера должны выходить из котловой хаты. Четыре три таковой не являлась. Это была обычная хата со спец. продола, в которой основную массу составляли душегубы (убийцы) и другие тяжелостатейники.

– А за Ларика бумага откуда вышла? – насторожился Юра.

Я глаза в нее. Там снизу подпись: «С уважением к Вам братва Хаты 27». Вместе со мной ее прочитал Алишер.

– А два семь – это котел? – спросил он у Толстого.

Толстый кивнул.

– Ну хоть тут, Слава Богу, – выдохнул я. – Точкуйся (делай запись) и гони ее дальше. Щас будем думать че с этой делать.

– Блондин, – окрикивает меня Антоха.

Я на него. Он из будки мне:

– Тут «котел» на связи. Подойдешь?

В смятении я подхожу и прячусь с телефоном за шторку из двух простыней. Подношу его к уху, меняю голос на более грубый и говорю:

– Алло, здарова!

– Здарова, это Сорока, – звучит из динамика молодой жизнерадостный тон. – Ты Блондин?

Дыхание сбилось. Страх поселился в жилах.

– Да, я, – чуть дрожащим голосом отвечаю. – А что?

– Мне сказали просто, что ты самый компетентный в хате. Ну там сидишь давно, знаешь, как че должно быть.

Я киваю. Сорока не видит этого.

– Ты слышишь меня вообще?! – взбудоражено повышает он голос. – Але, Блондин!

– Да, да, я здесь.

– Как у вас там че? Бумаги никакие не ходят?

Я растерялся, ответил:

– Ходят.

– Че за бумаги?

– За Сеню Малого и за Ларика.

– И че вы с ними уже ознакомились?

Я задумчиво на бумагу, затем на закрытый тубус.

– Ну, – тяну я. – С одной да, с другой еще нет.

– А с какой уже ознакомились?

– Которая с Малым.

Из динамика вздох недовольный. Затем кто-то просит отдать ему трубку, потом говорит:

– Алло, это Шипа. С кем говорю?

– С Блондином, – отвечаю испуганно.

– Слышь, Блондин, вы там че, вообще поебанулись?! Вы хоть иногда смотрите откуда выходит бумага?!

Я глотаю ком. Отвечаю:

– Ну, да.

– А какого хуя вы тогда с ней ознакамливаетесь, если она вышла не с котловой хаты?! А?!

Я молчу. Выглядываю из-за шторки на пацанов. Пацаны на меня.

– Алло, блять?! – доносится из гаджета крик и скрежет. – Ты там уснул, что ли?!

Я телефон к уху. Тяну еле слышно:

– Нет, все нормально.

– Че у тебя там, блять, нормально?!

Я снова молчу. Он вторит:

– Алле! Блондин! Ты неадекватный что ли?!

– Почему, адекватный.

– Ну а какого члена у вас тогда происходит? Халатность?

– Наверное.

Снова вздох тяжелый. Тишина. Пауза. Затем итого:

– Короче, я не знаю, че вы там будете делать, но дальше ни одну из бумаг гнать нельзя. Будет лучше, если вы их вернете обратно.

– Но как? Их никто брать не хочет.

Удар по трубе. Я слышу, как шумят второходы. Выглядываю. Толстый полез. Из динамика голос:

– Как хочешь, Блондин! Ты взял бумагу, так что ты теперь и расхлебывай. Все, давай, обнял.

Вызов завершен. Я трубку бросаю в будке, лезу наружу, сажусь, все взоры свои ко мне приковали.

– Ну че? – спрашивает Юра. – Сказали, что нам пиздец?

Я киваю, отвечая параллельно ему:

– Вроде того. Сказали бумагам этим ходу не давать. Мол, они диверсионные.

– Но как?! – возмутился Антоха, протягивая бумагу. – Тут же вон, – показывает он на нижние записи. – Смотри, сколько Воров подписалось.

Я на бумагу. Там пять Воров.

– Этого мало, наверное, – говорю я. – В котле настоятельно попросили вернуть их обратно.

– Но это же интригантство какое-то! – заорал Десантник. – Так не делается!

Интригантство порядочному люду – вещь неприемлемая.

Толстый отходит от кабуры второходов. Все переключаются на него.

– Че им надо? – любопытствует Юра.

– Шоколада, – отвечает Толстый. – Спросили, отправили или нет.

– А ты че?

– Говорю: пока нет.

– А они?

– Говорят, что надо быстрее ознакамливаться и отправлять.

Я вскидываю руками и падаю на шконарь.

– Ебана в рот! Че делать то, Толстый?!

Словно брошенная на дно котла с кипящей, бурлящей водой, таблетка заменителя сахара, без шансов теряющая себя, ситуация выходила из-под контроля, компетенции, любого, доступного для излечения, уровня вменяемости, в общем была необратима, страшна, и подобно снежному кому росла с каждой падающей мелкой частичкой в песочных часах учителя русского языка и литературы, заставляющего своих подопечных читать на скорость произведения-шедевры выдающихся русских классиков. Казалось, что оставалось совсем чуть-чуть, после чего последняя песчинка упадет на гору себе подобных и вынудит лопнуть наконец, тот пузырь, который надулся в нашей тюремной камере.

Словно с документами особой важности, мы все вместе за башку похватались, держа тубусы у кабуры, наготове, в случае чего приготовившись их быстренько сбагрить. С продола раздался какой-то шум. Все затаили дыхание. Шум нарастал. Я подошел к роботу вплотную, ухо прислонил к холодному листу металлическому. Юра тоже самое сделал. Мы глянули друг на друга в смятении, не понимая откуда раздается странный, растущий гул. Я на корточки присел, зыркнул в щель кормяка – все тихо, спокойно. Я снова поднялся, посмотрел в недоумении на Туриста, пожал плечами.

– Чего там? – спросил Антоха.

Я к нему повернулся, сказал шепотом:

– Пока не понятно. По ходу этажом ниже.

По ходу этажом ниже. Дима, с чего взял? Может это с самого начала продола громыхает неизвестное что-то. Тут до конца коридора метров шестьдесят, не меньше. И все же ты сделал выбор на удалении. Почему?

– Я из кабуры слышу, как по роботу кто-то пинает! – воскликнул неожиданно Толстый.

Мы с Юрой обернулись. Толстый лежал внизу – возле кабуры второходов. К нему подошел Антоха. Залез под шконарь, по соседству лег. Закричал:

– Мать вашу, парни! Да там бунт настоящий!

– Чего? – наклонился Десантник, не веря своим ушам.

Толстый с Антохой вылезли одновременно, присели на тапочки, промолвили в унисон:

– Там робота вылетают.

Наши глаза медленно превращались в столовые блюдца, брови лезли к затылку, точно два альпиниста, а рот открывался все шире. Внезапно, металлический лязг прогремел уже с нашего коридора. Я подлетаю к роботу, в щель гляжу – дверь камеры напротив начинает ходить ходуном. Затем, судя по нарастанию волн звуковых, и остальные подхватили флэш-моб. Я встал, оценивающим взглядом прошелся по роботу снизу-вверх и замер. Замер в нерешительности. Замер в сомнениях. Шум на продоле становился невыносимо громким. Я трясся, не зная, что делать. Бить или не бить, подхватывать или нет.

– Лупи, Блондин, лупи! – требовали парни голосами из-за спины. – Уже все бунтуют! Одни мы гасимся!

Не оборачиваясь, я повторно взглянул на дверь, в шаге от меня пребывающую, и ударил по ней кулаком, что есть мочи. Затем еще. И еще. И еще. Потом двумя руками стал бить, следом ногами пинать. Робот двигался так активно, что казалось вот-вот откроется. Из-за спины кричали: «Давай, давай!», адреналин захлестывал, остановиться возможным уже не виделось. Я будто потерял контакт с внешним миром, будто ничего, кроме этих ударов по старому, с отваливающейся краской, металлу уже не существовало. И не будет существовать никогда. Но секунд через тридцать громкость грохота на продоле начала на убыль идти. Я прислушался и сам не заметил, как прекратил. Кто-то кричал с коридора:

– Мужики, угомонитесь! Не надо шуметь!

А ему из камеры кто-то:

– Я щас тебя сам угомоню!

А он:

– Это кто такой там?!

Я в щель заглянул. Увидел наискосок, как Леха Борец (смотрящий за этажом) подошел к хате №138 и закричал:

– Я щас зайду к тебе, и мы будем базарить уже по-другому! Понял?! Ты даже не знаешь, за что кипишь подняли! Ты даже часть ситуации не знаешь! Вы как стадо, блять! Взяли и подхватили! А че шумим, зачем шумим, хуй кто пояснит потом!

В ответ я ничего не услышал. Леха дальше прошел. Остальных попросил не греметь, затем прогулялся обратно, затем и вовсе пропал из виду, из ушных перепонок, пропал насовсем. Я от робота отошел, к пацанам повернулся, сказал:

– Чувствую, что ничем хорошим это не кончится. Стрема убирайте.

Телефон быстро упаковали, стос тоже. Убрали в курок и сели, смотря друг на друга, в потолок переводя взоры, на стены, на пол. Вонью задумчивой пропитывая пыльный воздух, которого из без того на всех не хватало, каждый из сидящих ныне в хате со мной собирал паззл, на деталях которого не было ни рисунка, ни цвета, не было ничего, кроме двух аннотаций. На одной из них было написано: «Сеня Малой – Сука», на другой: «Ларик Башкир – Блядь». Все это больше напоминало какой-то конфликт двухсторонний, неясно затеянный кем, для чего и почему, что немаловажно. Но в центре него оказались мы. А именно наша хата.

– Шумят, – еле слышно сказал Десантник, и я услышал, как нервно трясется труба, ведущая ко второходам.

Сам залез под шконарь, в кабуру заглянул, прокричал:

– Тут я.

Оттуда:

– Кто ты?

– Блондин это.

– Слышь, Блондин, а вы че не на связи? – голосом недовольным.

Я спокойно:

– Нет. У нас убрана.

Там пауза. Цоканье красноречивое. Затем:

– Держи. На связи вас.

В кабуру рука залезает худая и протягивает кнопочный телефон с горящим экраном. Я хватаю его, сразу к уху:

– Алло.

Из динамика гневный голос:

– Слышь, это ты там бумагу морозишь?!

– Ну, я.

– А че вы там первоходы вообще поахуевали?! Или че ты думаешь, что в последний раз заехал?!

– Я ничего не думаю.

– Дразнят как тебя?

– Блондин.

– За че сидишь, Блондин?

– Двести двадцать восьмая.

– А часть?

– Четвертая.

– ООО! – будто в лотерее миллион приплыл, замычали оттуда. – Да ты барыгос еще, значит. В Тогучин пади поедешь, али на восемнашку. Думаешь, что в хате получится прогаситься?! Ни хуя! На лагерь приедешь тебе всю соску твою расколотят! Понял?!

Я ком проглотил, веки опустил, поднял. Горло першило, я молвил:

– За что?

– За то, что людскую бумагу морозишь!

– Мне в котле сказали…

– Да у вас там, в котле вообще хуй пойми кто сидит! Они сегодня в хату ворвались и просто Бродягу забили! Понимаешь?! Да так забили, что его на вольную больничку подмотали!

Нет, Бродяга – это вовсе не затерявшийся странник, которого в современное время скорее бомжом нарекают. Бродяга – это один из статусов, который также может дать только Вор. Человек, которого называют Бродягой, живет воровской идеей, страдает за нее, но Вором никогда не будет. Бродяга – одно из самых авторитетных в преступном мире имен.

– Ты слышишь че я тебе говорю?! Барыгос, блять?!

– Слышу, слышу. Меня Блондином дразнят.

– Ну так не вынуждай меня напоминать тебе за че ты сидишь. Отправляй давай бумагу.

– У меня соседи ее не берут.

– А кто у тебя соседи?! Красные что ли?! Ты в какой хате вообще сидишь?!

– В 143.

– Андрюх, дай мне глобус, – сказал он кому-то у себя в хате. Затем пауза. Затем ответ. – Слышь, ну и кто не берет? Сто сорок пятая?

– Да.

– Толкни им дудку на связи!

Я телефон от уха убрал, попросил кого-нибудь прибить пику, после чего вылез, подошел к кабуре 145, шуманул, дождался:

– Оей! Говори!

– Кто там? – спросил я.

– Маньяк это.

– Держи на связи, Маньяк.

Трубку просунул в кабуру, Маньяк забрал ее и вместе с ней куда-то ушел. Я обратно к пацанам повернулся. Весь от волнения потный, замученный. Голова начинала кружиться, медленно тошнота к кадыку подходила.

– Кто это? – спросил Юра, глядя в мои глаза недоверчиво.

Я отдышался, ответил:

– Не понятно пока. Не представился.

– В смысле не представился? А че говорит?

Я взглянул на Юру, как на последнего идиота, подозревая, что он просто испытывает на прочность функциональность моей нервной системы. Но потом я отвел взгляд в сторону – все остальные смотрели на меня точно так же.

– Да нихуя он не говорит, – привстал я и подошел к урагану, чтобы попить воды кипяченой. – Только жути гонит и все. Мол, на лагерь приедешь – тебе там пиздец.

– Почему?

– Потому что я морожу воровские прогоны, – повернулся я к Юре и яростно зыркнул. – Потому что я их морожу, а не котел.

– В смысле? – недопонял Антоха. – Ты им сказал, что мы в котел звонили?

– Сказал.

– А они че?

Я бросил на него взор ошалелых очей, воды налил молча себе полкружки, высыпав со дна чайника с нею накипь и выпил залпом. Кружку поставил, повернулся к нему и сказал:

– А они говорят, что у нас в котле хуй пойми кто сидит. Мол, они сегодня всей хатой зашли к Бродяге и забили его.

– А че за Бродяга? – спросил Десантник. – В какую хату?

– Не знаю, – ответил я. – Мне мало давали участия в диалоге. Я в основном слушал.

На лице моем ясно отображалась претензия. С каких это пор я вынужден отдуваться за всех? И бунт поднимать, и беседы вести категорически неприятные. Как будто один сижу. Как будто один решения принимаю.

Послышался удар в стену. Следом еще один. Я к кабуре наклоняюсь – там голова Маньяка, освещаемая слабым лучиком света теплого из их хаты.

– Чего? – я интересуюсь.

Тот трубку мне, добавляя:

– Держи. Тебя.

Я снова прошу прибить пику, сжимаю пальцами нагревшийся телефон и снова прислоняю к виску.

– Да?

– Слышь, Блондин, ты?

– Я.

– Короче, бумагу с Лысым давай в 92 (второходы), а Ларика пихай в 142. Понял?

Я головой помотал. Но, похоже, этого оказалось несколько маловато.

– Ты слышишь?! – звонко до меня доносилось.

Я храбрости набирался.

– Слышу, слышу. Но бумаги отправлять никуда не буду.

– Ты охуел?! – рассвирепевшим воплем раздалось. – Ты бессмертный что ли?!

– Вовсе нет. Просто не отправлю и все.

Оттуда раздаются какие-то крики, угрозы. Казалось, они там всей хатой меня проклинали. И тут я спросил, ощутив, что сумел дать отпор:

– А ты сам то с какой хаты?

– Да тебе это знать не дано! Ниче, ниче. На этапе полюбому пересечемся. Я еще всему спецкоридору скажу, что есть один барыгос-первоход охуевший, надо бы его в чувства привести. Так что жду с нетерпением встречи, сосок поросячий.

Я решил промолчать, не видя никаких предпосылок к продолжению диалога, после чего залез под шконарь, ударил дважды по трубе отопления и терпеливо дождался, когда подойдет кто-нибудь из второходов, параллельно слушая вопли шипящие, из динамика рвущиеся наружу.

– Говори, – обратились ко мне с нижнего этажа.

Я телефон аккуратно просунул в кабуру, сказав:

– Забирай. Наговорились мы.

Тот забрал. Испарился. Я с пола поднялся и тут же приземлил на ближайшее одеяло свою пятую точку опоры (то бишь задницу).

– Я так понял, – попробовал догадаться Антоха, присаживаясь рядом со мной. – Что мы будем слушать наш котел, правильно?

Я закивал. Задумался. Закряхтел от того, что по полу налазился. Затем думать начал о том, что с бумагами делать. И не придумал ничего лучше, чем сбросить с себя ответственность.

– Толстый? – позвал я его, когда тот выходил с долины. – Отправь бумагу с Лариком в 92. Скажи ВТ ее.

– Думаешь возьмут? – удивленно спросил он.

Я рукой махнул.

– Возьмут. Куда они денутся.

И они взяли. Как ни странно.

– Че они даже ничего спросили? – изумленно взглянул Десантник на Толстого.

Тот ответил:

– Спросили. Мол, кто ВТ делает. Я сказал, что мы. Правильно же? – взглянул он на меня неуверенно.

Я кивнул. Антоха оглох.

– Ну давайте тогда и эту вернем? С Малым которая, – предложил он.

Я развернулся. Тубус лежал на подушке. Я долго смотрел на него, будто надеялся, что со временем он исчезнет. Но тот все никак не хотел следовать моим указаниям. А еще говорят, что мысли материальны. Шарлатаны проклятые.

– Отправляй, – внезапно выдохнул я. – Говори, что мы ВТ делаем.

– Серьезно? – посмотрел на меня, прищурившись, проснувшись от шума, Артур Казах. – Ты возьмешь на себя ответственность сделать две бумаги общего характера ВТ, только потому что тебе так в котле нашем сказали?

– Да.

Артур шары выпучил, протянул, закрывая шторку и ложась обратно:

– Если что я тебя не знаю. И вообще я все время спал и ничего такого не видел. А то еще меня с тобой под одну гребенку зацепят. Нахуй надо.

– Очканул что ли?

Тот из-за шторки:

– Конечно, очканул. Ты щас всей тюряге войну объявил из-за каких-то блатных с нашего этажа. Ты сам то нормальный вообще?

– Нормальный, – напрягся я. – Все мы делаем правильно. Я уверен.

– Угу. Смотри, чтоб твоя уверенность тебя не завела никуда.

Я взбунтовался. Заорал:

– Ты спать лег?!

– Да.

– Ну и спи тогда! Хули ты разворчался?! Отсидеться, думаешь, получится?! Ну и дерзай тогда! А то бухтишь там всякую чепуху! Мужикам в хате раздор вносишь.

– Я сам разберусь, – тихо доносилось оттуда.

– Вот и разбирайся под одеялом у себя! А сюда вообще не лезь!

Вдруг раздался удар ключом по кормушке. Я на дверь. Там глазок открыт.

– Все нормально, начальник, – подошел к нему Толстый. – Спать укладываемся.

Я у Юры:

– Сколько время?

Тот мне:

– Пол двенадцатого.

Я выдохнул облегченно, вглядываясь в стекло с человеческим оком за ним, понимая, что робот сейчас без ДПНСИ разморозить у них не выйдет. И то хорошо. Глазок снова закрылся. Толстый подошел ко мне и сказал:

– Это Шуршалочка была. Она все понимает. Так что не гони шибко. Наряд привести не должна.

Шуршалочка – это местное имя одной из сотрудниц, работающей здесь дежурной по этажу. Звали ее Саша и у нее были ярко выраженные (очень сильно шуршащие) брюки. Оттого и имя пошло – Шуршалочка. Бывает на пике сидишь глубокой ночью, на продоле тишина гробовая, и тут звук этот характерный штанов шуршащих. Так и узнавали ее.

– Е, слушай, Блондин? – раздался голос Алишера из-за шторки нашей телефонной переговорной. – Тут какой-то Алик тянется с Тогучина. Потележить с тобой желает.

Я взгляд в потолок. Взгляд сломлен, взгляд просто повержен. Облегчение как рукой сняло. Вновь психологический тошнотворный рефлекс и отсутствие сил для того, чтобы сдвинуться с места. Ноги ватные, вставать никак не хотели. Спина полумесяцем, нос заложен, щеки горят…

– Эй, Блондин! – окликнул снова меня Алишер. – Ты идешь?

Иду, иду. Прикладывая недюжинные усилия, я сумел оторваться от матраса, встать и пройти пару метров до будки переговорной. Алишер ушел. Телефон оставил внутри. Я залез, трясущейся рукой взял устройство мобильное, веки опустил, слюни все проглотил, шмыгнул носом и произнес в микрофон:

– Да, я слушаю.

– Слушаешь ты, да? – проворчал голос нерусский.

Я вздохнул тяжело.

– Слушаю, слушаю.

– Ты там че, самый умный?

– Нет.

– А кто у вас самый умный?

– Не знаю.

– Блять, ты со мной не базарь так, слышишь?! – закричал он. – У тебя че здоровья до хуя? Бумагу почему ВТ делаешь?

– Потому что в котле…

– Я тебе говорю – твой котел, я его маму ебал, там вообще нет людей! Ты от кого вообще двигаешься?!

– От людей.

– Ну а хули ты тогда исполняешь?! Внизу у тебя мужики сидят?!

– Мужики.

– Справа, слева – мужики?!

– Мужики.

– А ты какого хуя этих блядей тогда слушаешь?! А?! Ты сам то, кто после этого?!

Я телефон отложил, не зная, что на это ответить. Мне трудно было. Телефон трещал, лежа на одеяле, шипение безраздельное, я голову запрокинул, сил набрался, воздух взял, схватил его и сказал:

– Послушай меня, я сижу первый раз. И ситуация такая со мной впервые. Откуда мне знать, что все это правда? Не смута какая-нибудь. Я своими глазами видел, как Борец по коридору ходил и всех успокаивал.

– Да петух твой Борец! И все, кто с ним был тоже! Ты за Ларика, почему бумагу морозишь?! Он сейчас здесь! В Тогучине! Ты хочешь других Воров услышать?! Я устрою тебе конференцию! Договорились?!

Я не знал, что ответить.

– Договорились.

– Все, жди. Через пять минут перенаберу.

Я положил трубку. Лег на спину. Глаза закрыл, губы, слипшиеся от пересоленого «Доширака», языком облизал. Я так хотел, чтобы все закончилось. Так мечтал, чтобы все немедленно прекратилось. Тюрьма, разговоры, все…

– Дииииииим? – Настин голос сладко меня будоражил.

Я потер руками глаза. Увидел ее в футболке своей бледно-розовой. Она покорно сидела на мягких девичьих пяточках, с краю нашей постели, занимательно уставившись в экран нового телефона.

– Что ты делаешь? – спросил я, с неохотой размыкая прищур от яркого света. – Который час?

– Половина десятого, – не отрывая взгляд от дисплея, отвечала она. – Зацени, как ты классно вышел. На кого похож?

Настя легла рядом и показала мне фото во весь экран, на котором я сплю на спине, с откинутым одеялом, вытянув губы в трубочку и, скрестив пальцы, сложил ладони себе на грудь.

– Владимир Ильич на курорте? – повернулся я к ней, широко улыбаясь.

Закусив губу нижнюю, Настя вырвала из рук моих гаджет и добавила радостно, продолжая водить по экрану подушечкой пальца большого:

– В точку!

Я к щеке прильнул ее. Она шепотом загадочно протянула:

– А еще у меня есть настоящее доказательство того, что Ленин все-таки жив. Гляди.

Она фото перелистнула. На нем нижняя часть меня спящего, с торчащими из-под одеяла пальцами ног. Я присмотрелся внимательней и заметил, что в основании, там, где по задумке должны быть мои трусы, одеяло немного приподнято.

– Не думаю, что у покойников есть подобная функция! – рассмеялась она.

Я посмотрел на нее, сокрушительно содрогаясь от колкого юмора. Настя уста свои разомкнула багровые, тихо сказала:

– Диман?

Я нахмурился. Вокруг снова темно. Лишь тусклый оранжевый свет пробивался через пелену, по кругу затянутую. Я голову приподнял. Увидел Юру, сидящего у моих ног и волнительно взирающего на мое, лежащее без движения, тело.

– ДПНСИ на этаже, Дим, – строго добавил он шепотом. – А ты с трубкой уснул. Гонишь что ли?

Головная боль тут же ударила по вискам. Я привстал. Увидел, что в кабуре чопик (ведерко из-под майонеза, доверху наполненное застывшим цементом).

– Почему закрыто? – спросил я.

– Потому что война настоящая тут разгорается, – вытащил Юра из-под меня устройство переговорное и взялся прятать его в самодельный кармашек на спортивных трико в области органа полового.

– Думаешь, туда не полезут? – обратил я внимание на курок сомнительный. – Так-то Эдик тот еще яйцехват.

Юра футболку навыпуск сделал, беззаботно демонстрируя свои белые зубы.

– Думаю, педик этот полезет туда в последнюю очередь.

– Почему?

– Потому что ночь, Дим. Они все думают, что мы стрема по кабуре отгонять будем. Никто из этих шавок мусорских и не думает, что мы станем петлять на себе телефон. В этом и преимущество. Закрываем кабуру и делаем вид, что беспокоимся за соседей.

Юра был довольно смышленым парнем. Его креатив в действиях не раз уже выручал нас при подобных набегах. А потому все сомнения он быстро развеивал своей неординарной способностью обороняться психологически.

– Сто тридцать восьмую разморозили! – крикнул пиковой. – И сто тридцать шестую!

– Далековато от нас, – подытожил я, с облегчением потирая руками коленные чашечки. – Так в чем дело? – вновь взглянул я на Юру. – Почему кабуры все закрыты?

– Потому что они сказали, что мы «под вопросом».

Ликбез: Под вопросом может находиться либо арестант, либо целая хата. Когда возникает подобная ситуация, это означает, что судьба человека (либо хаты) является нерешенной. Под вопрос обычно становятся те, чья делюга выглядит неоднозначно (например, заехал за изнасилование, но говорит, что не делал этого), либо совершая какие-то действия (находясь, будучи, в заключении), неприемлемые порядочному люду. Судьбу их в силах решить сам Вор. К каждой ситуации стараются подходить индивидуально.

– Отлично, – до чертиков охренел я, делая телевизор погромче. Там футбол. – Лучше Лигу Чемпионов буду смотреть.

– Согласен, – присоединился ко мне Антоха и упал рядом, облокотившись на ураган. – Хули толку сидеть горевать. Как сделали, так сделали. Че теперь?

Алишер закивал.

– Да я тоже думаю, что мы все правильно сделали. Мы же не знаем, как все было на самом деле. Мы же не видели. Как мы в разрез с людьми пойдем?

– Никак, – проронил Десантник. – Давай уже молча футбол смотреть.

«Ювентус» играл с «Боруссией». Итальяшки с немцами. Турин против Дортмунда. «Ювентус» лучше играл. Был более классной командой и по праву забил первый гол еще на двадцатой минуте. Красивый такой. Головой с одиннадцатиметровой отметки.

ДПНСИ ушел с этажа через 40 минут. Мы снова вышли на связь. Какой-то абонент звонил четырнадцать раз.

– Похоже, нас очень хотели услышать, – взгрустнул Толстый, читая последние «смс».

– И, наверняка, хотят до сих пор, – предположил я. – Придется готовиться к серьезному диалогу.

– Не придется, – замотал подбородком Толстый. – У нас уже входящий вызов. Будешь разговаривать? – спросил он, на меня глядя. – Просто они с тобою уже знакомы. Тебе как-то проще будет.

– Ну, точно, – съязвил я. – Куда уж проще.

Толстый мину сквасил, произнес удрученно:

– Диман, ну давай уже не будем сейчас крайних искать. Поговори, пожалуйста.

Я дудку выхватил. В будку залез. Нажал кнопку зеленую, к уху прижал.

– Слушаю.

– С кем говорю? – оттуда.

– С Блондином.

– Это какая хата?

Я вспомнил слова Пааты о том, что могут и мусора звонить.

– Ты сам то представься, – сделал я грубый голос.

– Это Мага. Со сто шестьдесят второй.

– Ну здарова, Мага, – поуверенней почувствовал я себя. – А то как-то неправильно мы с тобой разговор начинаем.

– Здарова, Блондин. Так какая у тебя хата?

– Сто сорок третья.

А дальше…дальше вообще редкий трэш. Я бы даже сказал – вымирающий вид.

Мага устроил целую конференцию, соединив меня еще с тремя абонентами, каждого из которых Вором именовал. Один из Мордовии, другой из Ростова, третьего я не расслышал. Все они в один голос, по громкой, довольно любезно, излагали свою точку зрения, касаемо сложившейся ситуации. Никто из них на меня не орал, но все пытались воздействовать, призывая меня, максимально деликатно, к неоспоримой смене позиции. Были это действительно уважаемые (так Воров называли) или нет, можно было только гадать. А потому я, во избежание всякого рода эксцессов, после каждого, услышанного мной предложения, выдыхал в микрофон не многозначительное: «Угу», одновременно кивая, как бы не вербально соглашаясь с самим собой. Затем они отключились. Минут через пять. Остались лишь я и Мага. С громкой связи мы снова перешли на обыкновенную, я телефон, от ладони моей разогревшийся, прислонил к щеке и чуть приподнял. Дал понять Маге, что мы всей хатой сейчас коллегиально решим, как нам действовать, отталкиваясь от той точки зрения, которую только что изложили Воры. Он сказал, что перезвонит через десять минут. Я ответил ему: «Хорошо» и нажал на сброс. Следом отключил телефон, Антохе отдал.

– Убери его, – устало добавил я. – Нет аппарата – нет этих разговоров нервозных. Кабуры закрыты. Мы под вопросом. Значит, будем соответствовать.

Все, кто в эту минуту был на ноге, безмолвно со мной согласились. Кивнули. Дружно выдохнули. Однако Десантник все же не удержался и проявил любопытство.

– Это были Воры?

Я с улыбкой ему ответил:

– Не знаю. По телефону хоть кто мог Вором назваться. И чем ты докажешь обратное?

Десантник кивнул одобрительно, после чего произнес нерещительно:

– Это довольно мудро, Диман. Однако…- задумался он. – Как мне кажется, эта ситуация нам все равно выйдет боком. Мы сейчас идем вразрез почти всей тюряге.

– Что поделаешь, – с ухмылкой проронил я. – Придется кому-то в боксиках отдуваться.

Мы весело посмеялись, пропуская шутки о том, что больше из хаты не выйдем. Даже если на этап вызовут. Петлять будем до последнего.

Ночь закончилась ярким заревом за окном в решетку прямоугольную. Проверка. Бутерброды с колбасой варено-копченой. Набитые животы и сон крепкий. В хате четырнадцать человек. Десять из них в закате без задних ног. Четверо принудительно на ноге. И я среди них.

– Иди ложись, – уговаривал Юра. – У тебя уже синяки под глазами.

Но мне не хотелось спать. Мне хотелось в окно смотреть, бросать взор тоскующий на жилые дома и грезить о скорой свободе. О том, что заслужил наказание, но не то, на которое кодекс ссылается уголовный. О том, что неделю назад окончательно просрал учебу бесплатную (академический отпуск был предоставлен мне до конца августа этого года), подвел отца, который работал в учреждении госстатистики, Аллу (сестру отца), которая также работала там и, наверняка, не сложил теперь о себе хорошего мнения. Впереди было неизвестное что-то. Позади – только день задержания, который всплывал в моей памяти, соблюдая идеальную хронологию. Будто вчера все произошло. Будто триста дней за решеткой – неправда. Вкус роллов на языке, теплота тактильных прикосновений, снег хлопьями, слезы Насти солью морской. Можно ли повернуть время вспять? Похоже, что нет. Срок годности этого чуда, вероятно, уже истек. В роли маркетолога теперь выступал адвокат, которыми всеми силами пытался мне доказать, что «чудо» все еще действует, выставляя его на самых видных полках своего магазина, заканчивая музыкой звуков природы и словами: «Не унывай». Я с коляской шел вдоль прилавков. Со мной мама. Деньги в ее кошельке. Мы долго смотрим на товар красочный с желтым ценником, следом мама берет его в руки и, не желая искать на нем дату изготовления, бегло бросает в корзину. Я свой детский невинный взгляд поднимаю к ее очам. Она смотрит на меня водяными глазами, через боль улыбаясь.

– Все нормально, сынок… Все нормально…

12. Я когда-то умру, мы когда-то всегда умираем.

«А я все чаще проклинаю тот день,

Когда я написал свой первый текст,

И тех, кто в детстве

Советовал презреть лень и честным быть,

Жить по законам чести, ведь если

Мной побрезговали, то есть ли смысл

 в этом всем?

Мне не стать их героем, как Цой.

Не сломать устоев, как Элвис Пресли.

Только пустой зал. Один выход. Одна песня…»

Наглотавшись сполна за одиннадцать глав слюней и соплей моих, вы, наверняка, ждали с нетерпением финала драматичного, душераздирающего, полностью соответствующего основной линии сюжетной, в которой (по возможности) срываются и надеваются маски, чувства главного героя, как из рога изобилия, на листы выливаются, а также, несомненно, мораль находит свое место между черными мелкими буквами, заплетаясь в абзацах, цитатах, погружаясь в пучину иносказательной жизни и замирая в, ничего не значащих, предложениях. Мы ведь русские. Для нас нет опыта без морали, книги и фильма без намека на ценности национальные, личностные. Для нас не существует культуры без смысла. Менталитет в разных уголках нашей необъятной страны, конечно, имеет различия. Одни не говорят в приличном обществе слова «жопа», другие, напротив, считают это нормальным. И пусть мы не всегда понимаем друг друга, но мораль, по определению, быть должна. Must have. И у меня она будет. И хэппи энд вы, наверное, ждете. Иначе откуда бы взяться всему повествованию этому, верно?

Однако анонса не будет. Моя последняя глава, безусловно, не превратится в конфликт души, быть может она даже вас не зацепит. Но в ней есть кое-что, чем не каждая книга, основанная на реальных событиях, может похвастаться: чистая правда. Почему я выбрал именно этот путь? Потому что вся честность, как коробка с овощами у рыночного торговца, будет под завязку забита моралью. Потому что я – будущее. Потому что я – это ты. И только тебе выдалась прекрасная возможность понять меня. Понять, как непросто дается выбор, когда не спрашивают: «Ты будешь мыть пол?», а подходят и говорят: «Ты будешь мыть пол в зале или на кухне?». Как высока цена неправильного решения, как трудно видеть, где выход, но не иметь возможности выйти.

Я – это и есть финал. Я молодой, современный…хотя…не до конца, конечно.

* * *

Я никогда не летал на самолете, к морю не ездил, за рулем не сидел, в «Макдональдсе» не обедал, не играл в «Dota», «Танки» и «PUBG» (хотя на момент моего задержания его еще не было). Прожив девятнадцать лет в современном городе-миллионике. Мои сверстники пучат глаза. Но и это еще не все.

– Это что? – разворачивая маленький черный сенсорный телефон, спросил я у Толстого.

Тот хмурится, сообщая:

– Это «Ай фон», Дим.

Я гаджет перевернул. Там яблоко кто-то надгрыз.

Что? Ну да, я ни разу не видел четвертый «Ай фон». В ту минуту я даже почувствовал себя до того дискомфортно, что немедленно стал взрослей лет на двадцать пять. А то и на тридцать.

Данную вещь мне пригнал по трассе Илюха. Чтобы я мог немного развеяться. Шел сентябрь, я на первом ярусе окопался (там, где Паата когда-то), поэтому с большим удобством зашторился вкруг простынями (тонировка такая тюремная для спокойствия и уюта).

В социальной сети «Вконтакте» я не был с момента моего задержания. В тюремных стенах подобные объекты всемирной паутины звались «Гадскими сайтами». Вроде как придумало их ФСБ, граждан отслеживает, а зэков тем более. Поэтому за бетонными стенами все стараются лазить в них под «левыми именами». Я же зашел под своим логином для того, чтобы избавиться от аккаунта. Но не удержался и пошел по страницам шарить. Сначала, в нужной графе, написал старосте своей бывшей, потом долго держал большой палец над кнопкой «Отправить», но все же решился.

«Привет, Аль. Я хотел извиниться, что так получилось. Надеюсь, у нас еще получится создать вместе вокальный шедевр».

Незадолго до попадания в стены темницы, я предложил создать нескольким людям коллектив музыкальный. Староста была в их числе. Точнее сказать, она была ключевой фигурой. Занималась вокалом, прекрасно пела. Да и сама была ничего. Даже очень ничего. Я бы мог стать отличным продюсером. Но не стал. Мечта о создании современной группы, покоряющей просторы «youtube», а затем гастролирующей по стране, канули в лету вместе с моей свободой. Что обидней? Даже не знаю. Я так серьезно настроился. Но судьба, как говорят во всех взрослых фильмах на телеканале «Россия 1», дала мне пощечину. Видимо, не в музыке мое будущее.

– Зажми все струны на ладе. Это Баре называется, – твердил мне одноклассник, сидя в моей квартире и помогая мне научиться играть на гитаре.

Я зажимаю. Мне неудобно.

– Не больно? – спрашивает он.

Я поднимаю глаза, отвечая:

– Немного.

– Это еще у тебя струны нейлоновые. Надо привыкать, Дим.

– Я стараюсь.

– Херово стараешься. Такими темпами мы дальше сольного исполнения «Кузнечика» не уедем. Теперь здесь зажми, – переставлял он мои пальцы нараскаряку по разным ладам. – Крепко струну зажимай. Иначе нужного звука не будет.

– Этот аккорд называется «Ля мажор де-минор»?

– Ля мажор до-пидор, – засмеялся Ваня. – Пробуй бой теперь.

На гитаре я полноценно играть так и не научился. Не успел. Или не захотел. Скорее второе, чем первое.

Ответ от Али пришел через десять минут.

«Посмотрим, Дим. Как ты? Тебе еще срок не дали?»

«Посмотрим» звучало холодно. Я прекрасно понимал, что прошла уйма времени, и все уже давно научились жить без меня. Хотя и до этого, наверное, отлично справлялись. Это уж я так. Для себя. Самоуспокоение. Одно из любимых Настиных выражений было: «Сам себя не похвалишь – никто не похвалит». И я ему твердо следовал.

Но в ту минуту я все же ощутил угнетение, в след за которым, почти рефлекторно, написал Насте и попросил отправить мне фото в стиле «nudes». Однако она противилась.

«Зачем?»

«Соскучился»

«И что?»

«Ничего. Просто хотел увидеть тебя во всей натуральной красе»

«Ой, все, Дим. Я спать. Напиши завтра.»

«А что завтра? Ты сменишь позицию?»

«Может быть…»

Последнее сообщение вызвало мелкий восторг. Прыгая на старом, набитым лохмотьями, матрасе от радости, будто ребенок от очередной козни Маши над бедным медведем, я отправил: «Sleep sugar», приправляя сообщение поцелуем, отправленным следом.

Затем свернул браузер. Взглянул на часы. 22:47. Зеленая иконка на рабочем столе мой задумчивый взор к себе приковала. Кому позвонить? Жеке, Тёме.…И вдруг, я нажал на нее и начал самопроизвольно набирать номер. Спонтанно, не планируя звонка этого. Наушники вставил. Гудки услышал. Один, второй, третий…

– Да? – вопросительно и возбужденно оттуда.

Я ком проглотил. Глаза зажмурил. Сказал, стиснув зубы:

– Привет, дед.

– Дим, это ты? – испуганно. – Дим, я не слышу.

– Да, да, это я, – чувствуя, как щипит всю глотку, как слезы наворачиваются, как стыдно становится.

А он в таком теплом тоне, словно я вчера еще с ним разговаривал, словно не было этих десяти месяцев:

– Ну как ты? Живой, здоровый?

– Нормально. Жить вроде можно. Ты это…

Сопли потекли, кулаки сжались от сопротивления бесполезного, глаза заболели. Дед будто опережал мою мысль.

– Дим, не нужно. Это я не досмотрел. Я не доглядел. Мне нужно было поговорить с тобой и тогда, возможно, ничего бы и не случилось.

– Мне было стыдно тебе звонить. Я думал, что подвел тебя. Я и до сих пор так считаю. Мне трудно свыкнуться с этой мыслью.

– Перестань.

– Не могу.

– Нужно смочь. Ты ведь уже взрослый парень. Тем более все совершают ошибки…

– Такие не совершают.

– Еще как совершают, – не соглашался он. – Ты думаешь, у меня нет «скелета в шкафу»? У матери твоей нет? Вон Лерку хотя бы вспомни. Ей, правда, больше повезло – она условкой отделалась. И я тоже мог в свое время за драку попасть в такую же ситуацию.

– Но не попал же.

– Какая разница? Тебе сейчас наоборот необходимо набраться сил, чтобы пройти это испытание. Я вообще считаю, что в жизни человеку ничего просто так не дается. Если так вышло, что ты оказался там, значит, так нужно было для чего-то. Я, например, мог бы стать футболистом успешным. А кем стал? Поехал с другом в Томск, сдуру сдал вступительные экзамены и поступил в один из самых престижных вузов! – будто удивляясь, передавая истинные эмоции, говорил он. – Дело случая.

– Это точно.

– Но это я раньше так считал. А с годами стал понимать, что у каждого человека есть свой сценарий. Кому-то суждено стать великим, а кому-то суждено остаться простолюдином. Но у каждого из них свои цели, функции. Я, например, семью создал, проработал всю жизнь на заводе и нисколько не жалею об этом. Я прожил отличную жизнь. И ты проживешь. В прошлой жизни мы были другими людьми. И в следующей будем другими.

– В прошлой жизни ты был танкистом, – улыбаясь, вспомнил я, как дед рассказывал, что у него родимое пятно на спине от того, что его в прошлой жизни в танке враги подорвали.

Дед засмеялся.

– Точно, Дим. Так что не вешай нос. Мы все тебя очень любим, ждем, никто от тебя не отвернулся, все с пониманием. Всякое может случиться.

Я закивал.

– Спасибо. Прости, что я не звонил так долго.

– Ничего, – нежно произнес он. – Ты главное не сдавайся. Я горжусь тобой. И очень люблю.

Я снова зажмурил глаза от боли. Слезы по щекам покатились. Нос соплями забит, воздуха бы набрать, да поймет все дед. А потому я трубку кладу, открываю рот и, заикаясь, набираю полную грудь. Шепотом и под нос говорю:

– Спасибо.

После чего привожу в порядок себя, вытираясь одной из простынок и говорю отдельное ласковое «спасибо» производителю белья постельного (а именно ФКУ ИК-9 (женская колония), если верить печати на уголке), благодаря которому никто из сокамерников меня в таком виде не лицезреет. Выдыхаю уверено, захожу в плей-лист и включаю переделанный трек «ДДТ» от «Басты». «Это все». Откидываюсь на подушку. Укрываюсь. Один наушник оставляю у себя на груди, чтобы не прослушать легавых. Вася поет, я глаза закрываю, мне так хорошо и в то же время тоскливо, что я невольно прокручиваю картины своего беззаботного детства.

База отдыха «Голубая волна». Я. Дед. Старый, поросший вокруг высокой травой, деревянный дом, ясное небо и жаркое солнце августа. Мы приехали вдвоем сюда. Мне лет семь или восемь. Точно не помню. Деду еще не исполнилось пятьдесят. Но он все же с усами. Они – его неотъемлемый атрибут. Как шляпа Боярского.

– Ты погасил лампу? – спросил он ранним утром, когда мы вышли из дома.

Похоже, что нет. В очередной раз. Я так взволновался. Сердце заколотилось, сотрясая красную футболку с изображением скейтера. Мне казалось, что дед отлично знал о моей забывчивости и просто решил отругать меня, чтобы я впредь о таких вещах постоянно помнил. Взгляд его недоброжелательным, строгим был. Я головой помотал, он губы поджал, кивнул пару раз, явно не поощряя меня за проступок и молча зашел обратно, наступив на скрипучее крыльцо всем своим весом, вынуждая зажмуриться от противного звука.

В доме не было электричества. Лампа керосиновая – наш единственный света источник. Как свеча. Мы жили так, по-спартански, довольно долго. На катамаранах кататься ходили, на лодке, однако все это было не то. Все это не доставляло мне удовольствия детского, не приносило мне радости искренней.

– Дед, пойдем в теннис, – уговаривал я его, дергая за короткие шорты, в которых он любил бегать. – Я хочу играть в теннис!

Стол для настольного тенниса был в соседней базе. В «Теремках». Дед вздохнул пару раз, посмотрел изможденно на небо, но все же отвел меня. Попросил постоять у стола, пока он куда-то сходит, пришел через пять минут, держа в руках сетку и пару ракеток. Мы быстренько натянули преграду и встали в противоборстве. Стол металлическим был, а потому белый шарик стукался об него с особенным звуком. Дед играл здорово. Это он научил меня. Однако первая длинная партия осталась за мной.

– Ты поддаешься! – злился я на него. – Зачем?!

– Ну ты чего, Дим? – создавал он образ невинный. – Когда я тебе поддавался?

– Сейчас!

– Ну прям, ага. Подавай, – злобно добавил он.

Я подал. Дед отбил. Я в угол ударил. Он снова парировал, после чего шарик зацепил сетку и упал совсем рядом, возле нее. Преследуя желание дикое, я забрался на стол и не дал шарику удариться дважды, отбросив его на сторону деда, однако предмет игровой тут же ударился о край столешницы и улетел за ее пределы. Сопля за соплю.

– Уоооо, – запричитал дед игриво. – Да у нас тут какие-то сопливые развелись! Что скажешь? Опять я поддался?

Моему счастью предела не было. Я отбил коварный удар и сам смог нанести еще более ловкий. Сейчас дед точно не поддавался. И этот выигранный розыгрыш я запомню теперь надолго.

– Блондин? – раздалось шепотом из неоткуда.

Я глаза открыл. Снова потолок из металла, осознание гибели, музыка странная. Я вынимаю наушник, сажусь на жопу и вижу Антоху, который забрался ко мне в шалаш.

– Чего тебе? – спрашиваю.

– У тебя «Вайбер» есть?

Я в голове мотаю рабочий стол. Иконка фиолетовая с белой трубочкой. «Viber», кажется.

– Ну, есть, – отвечаю я. – Тебе набрать надо?

Антоха кивнул.

– Надолго?

– Минут на пятнадцать.

Я брови сжимаю на лбу, поворачиваю экраном к себе телефон и смотрю на часы. 01:12.

– Серьезно, что ли? – уточняю, искренне удивляясь. – Ты время видел?

– Да мне девчонке. Она с работы сейчас должна ехать.

– С работы? Она у тебя что, пашет в «Пивной Арене»?

Тот улыбнулся.

– Не. «Арена» же щас до шести.

– В натуре?

– Ну.

За когнитивным анализом я разблокировал произведение «apple», музыку вырубил, закрыл все приложения и протянул телефон Антохе вместе с наушниками.

– Можешь здесь разговаривать, – сказал я, вылезая наружу. – Я пойду пока чай попью.

– Ну сам знаешь.

Пролезая под основной шторой, я выбрался окончательно, увидев, что в камере сохраняется искусственный полумрак, созданный надетой на лампу коробкой из-под пайка. На ноге, кроме Алишера, который сидел на пике, и Юры, который, видимо, на трассе сейчас пребывал, никого больше не было. Что-то не сходится.

– А где еще один? – спросил я.

– Ты меня что ли потерял, Диман, родненький? – послышался с долины шутливый голос Артура. – Сейчас, еще пять минут и я с вами.

– Нет, спасибо. Без тебя нам гораздо лучше. Ты выйдешь – опять тесно станет.

Пауза короткая.

– Даааа, Диман. Если ты сейчас такой, то каким же ты в старости дедом ворчливым будешь!

– Нормальным я буду!

-ООО, сомневаюсь, сомневаюсь…

– Ты делай давай там дела свои молча!

– Давать – это как-то не по-мужски, Диман.

Понимая, что диалог резко переходит в состояние деструктивного, я замолчал и в том же безмолвии поставил чайник на подставку, включил, дождался звука кипения, выключил и вылил из него воду в кружку свою, заливая безжалостно пакетик «Принцессы Нури». Помакал его с десяток раз. Вытащил, отжал, выбросил. В этот момент я услышал отчетливо, как чопик упал в рот крокодилу. Следом выходит Артур, с широкой улыбкой, руками, в стороны разведенными. Я встречаю его каменной миной. Он торжественно произносит:

– Вэлком, май фрэнд! – руками провожая меня на долину.

Я продолжаю стоять и безмолвно смотреть на него, как на идиота. Наш перегляд оказался недолгим. Артур быстро понял, что я не предрасположен к беседе юмористической и свернул к себе на шконарь.

Я за ураган сел. Отпил чаю. Глоток, два. На третий начинает всю челюсть ломить. Затем только нижнюю. Я кружку ставлю на место и хватаюсь за подбородок. Локация болевая сужается. Я понимаю, что недомогает лишь один зуб, который на свободе долечить возможным мне не представилось. В центре кусача коренного ничего уже толком не было. Один забор по периметру.

– Ты чего? – подошел ко мне Юра. – Зуб?

Я головой покачал. Лицо мое скукожилось в ташкентский изюм. Боль постепенно становилась невыносимой. Юра к соседям шумел. К одним, ко вторым. Обезболивающих ни у кого не было. Я ходил взад-вперед по камере, изнывая, корчась, жмурясь, вздыхая, матерясь, моля о пощаде, ускоряя шаг, замедляя, хныкая где-то внутри и невозмутимо снаружи себя подавая. Час. Два. Казалось, что всему есть конец, у всего есть предел (кроме луча, конечно), но щупая зуб языком я лишь раздразнивал внутреннего копейщика, который неустанно всаживал в нёбо острие свое, ядом пропитанное. Я сел на матрас, встал. Антоха спросил, из-за простыни вылезая:

– Ну че? Не прошел?

Я мотаю башкой от досады. Он осторожно роняет:

– Тогда я еще полазию? – на «ай фон» намекая.

Я кивнул. Тот залез обратно. Я вздохнул. Тот зашерудил простынями. Юра под боком сочувствующий вид сохранял, Артур беззаботно смотрел телевизор, по которому музыка началась в пять утра на «Пятнице». «Елка» поет про любовь, да и все остальные тоже. Я взгляд заостряю на клипах. Слушаю и постепенно понимаю, что зуб перестал беспокоить. Капли пота по всему телу мгновенно похолодели. Я слюну проглотил густую. Во рту сухость, но чая я больше отпить не решился.

Лег спать. В 9 проверка. Встал по пояс раздетый, с одним глазом открытым на продол вышел, через минуту зашел обратно. Опять лег спать. На бок перевернулся. На другой. Диалог слышу. Десантник и Борода посудачить решили.

– Какое сегодня число, Сём?

– Семнадцатое.

– Уверен?

– Конечно! У сеструхи моей день рождения сегодня!

– Сколько стукнуло?

– 33.

– ООО! Возраст Христа! Поздравишь ее от меня?

– На хрен ты ей сдался, проклятый уголовник!

– А че? Я как раз не женатый. Сын у меня уже взрослый, квартира есть.

– Ага, – рассмеялся Сёма. – То-то я вижу, что ты сидишь по сто пятьдесят восьмой! За двадцать тысяч угрелся, домушник сраный!

– Там еще золото было!

– Две цепочки?!

– Да пошел ты!

Я улыбнулся. Накрыл одеялом часть подбородка и сладко уснул.

– Диман! – резко врывается в мою жизнь чей-то голос.

Картинка медленно появляется. Тюряга. Десантник. Взгляд вопросительный.

– Что случилось? – спрашиваю я у него.

– Тебя в административку тянут.

От недовольства я вздыхаю со стоном. В такие моменты зэки обычно добавляют, что спать хочется сильней, чем освободиться.

– Сколько время? – опрокинув на подушку затылок, в потолок из пластин говорю я.

Сделав телик потише, Сёма ответил:

– Пятнадцать минут одиннадцатого.

«Ахереть можно», – сетовал я про себя. Вот именно сегодня. Когда я не спал всю ночь из-за этого дерьмового зуба. Господи, где справедливость?

«А ее как не было, так и нет», – отвечало мне безмолвное бытие. Я поднялся с большим трудом, убрал занавески, ноги поставил на пол и по привычке поймал «масть пешехода».

– Блять, кто пол мыл?! – спросил я озлобленно.

Рашид повернулся, немедленно слезая с ведерка пятилитрового, сидя на котором смотрел телевизор.

– Я, Блондин. А что не так? – сказал он, нахмурившись.

– Тапки мои где, Рашид?

– Под кроватью, наверное, – как ни в чем не бывало, отвечал он, подходя ближе, упав на корты и заглядывая туда. – Ну, вот они, – достал он два тапка.

Я вздохнул обреченно, понимая, что объяснять ему без толку. Поэтому просто сказал:

– Блин, ты можешь их не оставлять там?

– Могу. Но зачем?

Рашид – он будто ребенок.

– Просто не оставляй и все. Хорошо?

– Хорошо.

Я вплюнулся в тапки, шконарь заправил, сходил на долину, умылся, оделся, закинул в рот пару крекеров, и сел на трамвай в ожидании мусора. Тот себя долго ждать не заставил, дверь отворил, фамилию мою произнес, после чего я послушно вышел наружу, раздумывая о том, что скажу в боксиках, если вдруг спросят с какой я хаты.

После того, как нашу хату поставили «под вопрос», наступила полнейшая тишина. По трассе с нами никто не катал дня два или три. Потом разморозили, благодаря нашим доброжелательным с соседями отношениям, потом подзабыли про инцидент. Но когда-нибудь обязательно вспомнят.

Оказалось, что даже раньше, чем я себе мог представить. Прямо на этаже, у подъезда, толпа ребят смотрела на меня, идущего им навстречу, такими глазами жадными, словно все эти две недели в томном ожидании пребывали. И вот я вышел. Кушать подано, господа.

– Здарова! – встретил меня радостно самый лысый и, вероятно, самый голодный. – Ты же Блондин?

Я кивнул, опустив уголки своих губ, принимая вид повседневный, хотя сердце в груди так стучало, что, казалось, его слышат все.

– Ну и как у вас? Все нормально? – продолжал лезть под кожу лысый.

Я плечами пожал.

– Да вроде ниче. Пойдет.

– Пойдет, да?

– Ну. Я же вроде сказал. Ты не слышал?

– Давай, давай, выебывайся. Сейчас в боксики спустимся – думаю, найдутся мужики, у которых возникнут к тебе интересы. У меня в том числе.

– Хорошо, – непринужденно ответил я, наблюдая, как мусор подходит к дверям подъезда и открывает. – Я ж не против.

Лысый самоуверенно потряс головой, руки в карманы убрал и первый спустился по лестнице. В безмолвии мы преодолели почти весь путь. Перед входом в бокс он спросил у меня:

– Готов?

– Готов, готов, заходи, – решительно отвечал я, проталкивая вперед его.

Попав вовнутрь, я понял, что очутился в самой гуще гиеновой стаи. Взоры падали на меня, будто я выделялся как-то. Будто белой вороной был. Все, что мне оставалось – это повторять про себя без умолку, что я правильно поступил, что я первоход, что делал все так, как нужным считал. Но если только показать им свою слабину, то все – сожрут и костей не оставят.

– Привет, Блондин, – начал какой-то пацан молодой с говором гопника. – Меня Антохой Малым дразнят. Я со сто сорок первой.

– Привет, Антоха.

Заметив, что я стою у самых дверей и не двигаюсь, один мужик протянул:

– Ты проходи, не стесняйся. Мы подвинемся.

– Да не, я лучше постою.

– А че? – нахохлился он. – Так думается лучше или ты стартануть готовишься?

– Первое.

Мужик сделал такое лицо, словно посчитал мой ответ дурацким.

– Ну так че? – продолжил Антоха. – Как жить то будем, Блондин?

– Как раньше жили, так и будем.

– Нееее, – злобно заулыбался он. – Раньше мы так не жили. Мужики сплоченно живут, понимаешь? В единстве сила. А ты мужиков игнорируешь. Знаешь, что игноратор – хуевая птица?

Я знал, но помотал головой, внимательно наблюдая за его рьяной жестикуляцией.

– Не знаешь?

– Нет.

– А игноратор – хуевая птица, потому что на хуй быстро садится.

– Я никого не игнорировал. Бумага вышла не из котла.

Дед, рядом сидящий, махнул рукой агрессивно, бурча:

– Бумага вышла из хаты, в которой сидел Бродяга. Этого тебе недостаточно?! А вторая вообще со спецов пришла! Из котла, между прочим.

– Старый, да я понимаю…

– Да нихуя ты не понимаешь! Как баран, блять, уперся и не знаешь нихера больше, кроме этих сраных выражений дежурных! Нахватались верхушек, теперь считаете, что все знаете и никто к вам по житухе не подойдет?!

–  Да почему…

– Да потому! Тебе лет сколько, сопляк?!

– Двадцать.

– Двадцать лет! – сгущал он краски еще сильнее. – А мозгов, как у голубя после лоботомии!

– Да они, дед, хули, сейчас пепсикольные, – вступил в разговор еще один мужичок бородатый, сидящий в самом углу. – Их от мамкиной титьки оторвали бедных, они не украсть не покараулить! За че сидишь то, Блондин?

– За наркотики?

– Продавал?

– Нет.

– А какая часть?

– Четвертая.

– А че, мусора пади мутят, да? – с издевкой спросил он.

Я выдержал паузу, взглянул в окошко, что в двери было, ответил:

– Думай, что хочешь. Я знаю правду, мне этого достаточно.

По двери ключом ударили, от неожиданности я подскочил.

– Парейко? – раздалось с продола.

– Дмитрий Алексеевич.

Дверь тут же открылась, я вышел, не оборачиваясь назад и стремительно отправился дальше по коридору. Мусор кричит:

– Стоять!

Я стою. Поворачиваюсь налево, в сторону комнаты для встреч с адвокатом – там Илюха, Леха, следачка. Я улыбаюсь. Мусор мне отворяет. Я захожу и понимаю, что рад их видеть, как никогда. Чувство, что вернулся к чему-то родному, накрыло меня с головой, заставляя впадать в забвение чувства-антагонисты. В эту минуту мне было плевать на то, что Леха написал досудебку, на то, что сижу, на то, что сейчас, возможно, нам скажут, что сидеть до китайской пасхи придется. Мне было плевать. Я был рад, что вернулся к своим друзьям. Пусть даже они подобного не ощутят. Пусть даже Леха от нас отвернулся. Сейчас уже ничего не исправить. Обратной дороги нет.

– Здарова, Рыжой! – обнимая меня, закричал Илюха. – Ну как ты? Слышал, в неприятную ситуацию угодил? Обошлось?

Скромно улыбаясь, я вымолвил:

– Обошлось.

Отпустив меня, Илюха присел обратно. Леха вел себя чуть спокойней, однако же не скрывал того, что рад нашей встрече. Но извиняться за досудебку не стал. Кинул пару, знакомых только нам, выражений, застыл. Сказал следом:

– Тебе мама моя должна была посылку отправить.

– Я получил. Спасибо. Там ананасы были.

– Ананасы?! – удивленно спросил он. – Прикольно. Че прям одни ананасы?

– Ну, да. Два штуки.

Леха молча кивнул и повернулся к следачке. Та мне:

– Сегодня будем закрывать двести семнадцатую. Мальчики уже в курсе, но для тебя повторю еще раз: Сейчас вам троим будет предъявлено обвинение в совершении преступлений, предусмотренных статьей двести двадцать восьмой прим один, – словно с учебника читала она. – Эпизодов у всех по-разному, в зависимости от роли. У тебя, по-моему, меньше всех, – сомнительно глянула на бумаги, лежащие рядом. – Ах, да. И еще. Эпизод, который был у вас незаконченный, приготовление к преступлению, вроде…в общем там часть поменяли с четвертой на пятую.

Я затрясся.

– Но для вас это погоду почти что не поменяет. Шибко не егозите.

Она произносила все эти фразы с такой отвратительно-неприкаянной миной, словно читала рецепт кулинарный. Мне легче от этого должно становиться? Но не становится.

Через пару минут подтянулись адвокаты. Мой и Илюхин. Они, как обычно, отрабатывая визит многотысячный, вид создавали рабочий, спорили зачем-то с, единственной в этой комнате, женщиной на право ознакомиться подробней с обвинительным заключением, а еще на тему того, что лучше подпись ставить в левом углу, а не в правом. В общем, спектакль разыгрывали сложнейший. Вся эта процедура заняла у нас полчаса. Нас с Ваней спросили в последний раз, признаем ли вину мы, и тут я засомневался.

– Сколько нам примерно дадут? – спросил я следачку.

Она вздохнула, взглянула на адвокатов, и повернулась.

– Ну, тебе лет восемь-девять, соседу твоему чуть побольше, так как у него на один эпизод биография шире.

– А Лехе?

Леха ушел пятью минутами ранее.

– Не знаю, – заволновалась она, затем наклонилась ко мне. – Вот тебе о Лехе че думать? Ты о себе думай. Сейчас, если вы вину опять не признаете, вам дадут минимум по десятке. А так я смогу сейчас вам и явки ваши к делу приложить…

Адвокат молчал. Я на него. Он на следачку.

– Можете нас оставить на пару минут?

Та встала с сопутствующей фразой: «конечно» и удалилась. Адвокат мой сказал задумчиво:

– Решать, безусловно, тебе, Дим. Но если ты сейчас признаешь вину, то шансов на то, чтобы откусить те эпизоды, которые вам приплел этот ваш дружок, уже точно не будет.

Было ли мне так плохо когда-нибудь? Наверное, да. Когда задержали. Был ли в моей жизни момент более ответственный? Наверное, нет.

Что было дальше? Дальше все было весьма прозаично. Мы послушали адвокатов, подписали где надо было и вышли. В боксики нас не вернули – сразу домой отвели. Я шел до камеры с опущенной головой, шел так, словно бой проиграл самый главный. А может и проиграл…

– О, Диман! – воскликнул Десантник, когда меня завели в хату. – Тебе тут подруга твоя письмецо приносила. Я на шконку положил.

Не отвечая ничего ему, я бросился к спальному месту, присел, снял кроссовки, подушку положил на другую сторону, чтобы можно было облокотиться и свет падал ровненько на конверт. К себе его повернул поудобней. Письмо от бабушки. С кучей марок по четыре рубля, печатью, чернилами синими. В графе «Кому» были написаны лишь моя фамилия и имя. Без отчества. Я бегло открыл большим пальцем конверт распечатанный и достал два исписанных листа А4. Перевернул дважды. Нашел начало.

«Здравствуй, дорогой мой Дима!

Как-то получается, что письма я пишу каждый месяц в десятых числах. Как ты там? Холодно, наверное? У нас обещали дать тепло к 10 сентября, но пока что им не пахнет. В доме холодно, делать ничего не хочется. Мы с дедом приехали домой 5го числа и, наверное, во вторник уедем уже в последний раз. Надо закрывать сезон, а ехать уже не хочется. Печки нет, холодно, да и толку то с нас немного. Но надо. Я смогу пригнуть малину, посадить чеснок и, если ботва высохла – сжечь ее. Антон (брат двоюродный) обещал в следующий выходной приехать, чтобы поставить опоры в парнике, скопать кое-что, занести стол и скамейки в баню. Здесь требуется мужская сила. Картошку копали мы с Аллой, хотя мне теперь уже и с глазами наклон запрещен, но…

С другой стороны, вроде бы и зачем мне это надо? Папа твой в этом году ни разу не был. Во время урагана (13 августа) у нас сорвало парник и с будки шифер. Нанимали узбека, сделал крышу и надел снесенный с банной трубы искрогаситель. Еще и нанять то не так просто.

В общем то мы с дедом и тетей Валей прожили все лето (со средины июня) на даче. Там мне как-то морально легче, дед от пребывания там счастлив, хотя раньше двух часов дня на улицу не выходит.  Спит до 10 – 10:30, лечится, а завтракает за час до нашего обеда.

Вот так живем мы. Думы мои все о тебе, мальчик. Как, что и почему? Ты у меня в голове и день и ночь.

Дед, как приехал, каждый день (ночь) смотрит то волейбол, то футбол. Ложится в четыре часа утра. Ходит очень плохо. Иногда не может встать по утрам. Тяжело, но делать нечего – надо жить.

Димочка, я знаю у тебя сейчас очень тяжелый период, но держись. Что сделал, к сожалению, то сделал, вспять не повернешь. Но будь сильным. Все еще впереди. И теперь только от тебя зависит, как все будет. Но мы с тобой, хотим, чтобы достойно все выдержал, чтобы остался таким же добрым и чистым. Ведь у тебя светлая душа. Как бы я хотела получить от тебя хотя бы несколько строчек. Если сможешь – напиши. Возможно, это одно из моих последних писем…дальше видно будет.

Пишу, конечно, ерунду всякую. Когда прокручиваю в голове, вроде бы о многом напишу, но потом. Целуем тебя. Твои дед и бабушка! До свидания, родной! Держись.»

«Возможно, это одно из моих последних писем…»

Бабушка писала мне регулярно. Но я ей не отвечал. Звонил иногда. Но писать…писать почему-то не мог. Брал ручку, листочек, садился за стол, начинал, но…не клеилось все, не шло как-то. То предложение читается по-дурацки, то мысль правильно изложить не могу. Очевидно, что короткие сообщения в соцсетях взяли верх над содержательным состоянием бумаги из прошлого. Ведь раньше писали не раз в пять минут, а раз в месяц. За месяц много накапливалось всего, обо многом поведать хотелось. Люди умели писать, потому что жили в то время. И бабушка моя тоже оттуда родом. А я – нет. Это не упрек и не крик души. Это петля временная. Я на одном конце, она – на другом. «Привет!», «Как дела?» – вот и все письмо. Скупое, дежурное. Закончилось, не успев даже толком начаться.

Аккуратно сложив бабушкин текст обратно в конверт, я убрал его в стопку ко всем остальным. Стопка в сумке лежала. «В прохладном, проветриваем помещении», – как любят писать на упаковке продовольственного товара.

Потом меня накрыл с головой долгожданный сон. Вечером снова зуб разболелся. И так неделю. Потом полторы, потом я начал молить Бога, в которого слабо верил, о том, чтобы этот зуб исчез из ротовой полости, забрав с собой, если надо, еще парочку. Но молитвы мои услышаны были лишь на 12-й день, хотя день на десятый я начал думать, что медленно и мучительно умираю. Но обошлось.

В начале октября мне пришла бумага о том, что прокуратура передала «дело» в суд. Следом бумага о назначении первого заседания – 14 октября.

В тюрьме не происходило ничего нового. Разве что хату нашу под вопросом уже не держали, смутьянов всех перебили (как в котле обозначились), а второходы даже руку пожали мне через кабуру.

– Жму правую до хруста! – отзывался Женька Слепой, не отпуская меня. – У тебя просто железные яйца, Блондин!

– Я просто заднюю не сдавал.

– И молодец. Не каждый сможет пойти против всех за правдой. Мне искренне жаль, что так вышло.

– Ничего. Все, что нас не убивает, делает нас сильнее.

И мудрее. Мне показалось, что за этот, без малого, год, проведенный в следственном изоляторе, я стал мыслить иначе, дорожить тем, чем не дорожил никогда, быть крепче тогда, когда организм бросается в бегство.

На первое заседание мы съездили с Илюхой довольно быстро. Там нам ничего толкового не сказали. Лишь упомянули о том, что выделили наше дело в отдельное судопроизводство от Лехи. Когда и как судили Леху, опять же, мы могли только гадать.

В конце октября у нас телик сломался. Сначала мы этому факту обрадовались, но уже на пятый день поняли, что общение друг с другом становится просто невыносимым. В карты у нас почти никто не играл, в нарды уже наскучило, рассказы о жизни свободной пошли по второму кругу. Мы попросту охренели – настолько сильно телевизор вызвал у нас зависимость.

– Сергеич, ну давай телик организуем? – сидел я у кормяка упрашивал режимника позволить нам снова вдохнуть кислорода.

Тот качал головой, песню свою напевая:

– Давай. Только нужно его зарегистрировать как гуманитарную помощь. Привезете сто телевизоров на тюрьму и вуаля! Но не факт, что к вам хоть один попадет.

– Бля, вот зачем ты так?

– Ну а по-другому я не могу.

Пришлось звонить маме и просить ее о том, чтобы она к начальнику СИЗО на прием записалась. Начальник у нас был новый. Старого сбили с катух (уволили), после случая с избиением Бродяги и дело уголовное завели о превышении должностных полномочий.

– Слушай, ну съездила я к вашему этому начальнику, – лился долгожданный мамин голос из динамика вечером. – Ниче такой мужик. Нормальный, сговорчивый. Спросил, кем я тебе прихожусь. Я говорю – мамой. А он такой шары выкатил, побледнел. Спрашивает: «А сыну вашему лет то сколько?» Я говорю: «Двадцать». Он такой головенку повесил, загрустил и телик мне передать разрешил к вам в камеру. Так что вот так, сына. На жалость удалось надавить.

Правда было условие – в телевизоре не должно быть USB-разъема и пломбы должны стоять заводские. Короче, капец. На торговку пацаны съездили, в ретро магазин «Мелодия», но в итоге нашли за шесть тысяч какой-то. Мы в камере дружно скинулись и через три недели забрали.

– Ебануться, – с досадой произнес Толстый, увидев, как мы с Юрой заносим в хату огромный ящик из-под арбузов. – И вот это чудо шесть тысяч стоит?

– Оно новое, зато, – отвечаю я, улыбаясь. – Ни одна муха на нем еще сексом не занималась.

Что еще нужно зэку для счастья? Разве что сроку поменьше. Кстати, о сроке…

* * *

Заседания судебные обернулись прениями. Это когда выслушиваются все стороны. Приезжают свидетели, излагают свои показания, судья задает им вопросы – они отвечают. Такие обстоятельства возникают обычно, когда подсудимый не признает вину и требуется ее доказать. В нашем с Илюхой случае, свидетелями поголовно являлись сотрудники оперативные, которые разыгрывали такие спектакли с адвокатами нашими, что любой театр им позавидовал бы. Вообще, суд российский – это отдельная культурная категория. В ней куча всяких нюансов, смотреть ее всегда интересно, потому что не угадаешь никогда, как поведет себя тот или иной участник в конкретном случае. Вот вам отличный пример от заседания 24 ноября:

Адвокат:

– Какой цвет волос у Парейко Д.А.?

Оперативный сотрудник:

– У Парейко Д.А. светлый цвет волоса, например, у меня темный цвет.

Адвокат:

– У вас имеются какие-либо проблемы со зрением?

Оперативный сотрудник:

– Нет.

Адвокат:

– У вас имеется водительское удостоверение?

Оперативный сотрудник:

– Да, сегодня я представил суду для удостоверения своей личности именно водительское удостоверение.

Адвокат:

– Вы сфотографированы на водительском удостоверении в очках?

Оперативный сотрудник:

– Нет.

Адвокат:

– Вы пользуетесь очками в повседневной жизни?

Оперативный сотрудник:

– Нет.

Адвокат:

– Вы подтверждаете ваши пояснения в судебном заседании о том, что Парейко Д.А. передавал другому лицу крупную партию наркотических средств для их последующего сбыта?

Оперативный сотрудник:

– Да.

Адвокат:

– Как вы можете объяснить то, что именно Парейко Д.А. сделал «закладку» в водосточную трубу, расположенную с правой стороны дома №3, которую потом забрал Мухомедьяров Т.Р.?

Оперативный сотрудник:

– Когда были проблемы с «закладчиками», сам Парейко Д.А. делал «закладки» для покупателей наркотических средств.

Адвокат:

– У Парейко Д.А. были проблемы с «закладчиками»?

Оперативный сотрудник:

– Проблемы с «закладчиками» никак не касались Парейко Д.А., поэтому данные проблемы его не волновали.

Адвокат:

– На период 08.11.2013 года вам была известна фамилия Парейко?

Оперативный сотрудник:

– Я не помню.

Адвокат:

– У сотрудников ФСКН России по НСО имеется доступ к базе ИЦ?

Оперативный сотрудник:

– Да, но ИЦ очень долго делать, возможно, что запрос в ИЦ на период 08.11.2013 года был направлен, но ответ на него не был получен.

Адвокат:

– Я вам задал вопрос о том, имеется ли у сотрудников ФСКН России по НСО доступ к базе ИЦ, а не к базе ГИАЦ.

Оперативный сотрудник:

– Я вам и отвечаю, что очень долго ждать ответ из ИЦ.

Адвокат:

– На период 08.11.2013 года у вас, как действующего сотрудника ФСКН России по НСО, имелся доступ к базе ИЦ?

Оперативный сотрудник:

– Да.

Адвокат:

– На период 08.11.2013 года был направлен запрос в ИЦ в отношении Парейко Д.А.?

Оперативный сотрудник:

– Насколько я помню, да.

Адвокат:

– Когда вы достоверно узнали фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, паспортные данные моего подзащитного?

Оперативный сотрудник:

– Я достоверно узнал все выше перечисленное тогда, когда я посмотрел его паспорт.

Адвокат к судье:

– Я прошу занести в протокол судебного заседания то, что у Парейко Д.А. цвет волос шатен-рыжий.

На том же заседании задавались вопросы судьей к оперативному сотруднику, который видел, как я сооружаю «закладку», после которых я понял, что тону безнадежно, что круг спасательный мне не бросят, а если придется, то вообще отберут.

Судья:

– Почему вы не задержали Парейко Д.А., когда он совершал «закладку»?

Оперативный сотрудник:

– Я и еще один сотрудник находились на большом расстоянии. Мы бы попросту не успели. Зато мы задержали покупателя.

Судья:

На момент ОРМ вам было известно место жительства Парейко Д.А.?

Оперативный сотрудник:

– Насколько я помню, да.

Судья:

– Так в чем же дело? Почему вы не задержали Парейко Д.А.?

И тут сотрудник замялся, начал взгляд бросать по углам разным маленького зала суда, на меня посмотрел, на Илюху, следом опять на судью. А она ему такая:

– Посчитали не целесообразным для следствия?

Оперативный сотрудник с облегчением:

– Да. Именно так, Ваша Честь.

Меня бросило в пот. После этого перефраза я не мог говорить больше часа. Спустился в бокс, молча уселся напротив двоих сокамерников. Они что-то говорили, но я не слышал. В моей голове лишь Настя без умолку болтала.

– Дим?

Я лежал на краю постели. Настя валялась рядом, закинув на меня одну ногу. Свет от полной луны освещал ее нагое, стройное тело. Я чувствовал, что засыпаю, отвечал неохотно:

– Что, Настюш?

– Кажется, я люблю тебя.

– Кажется?

Она на спину перевернулась, чмокнула губами меня в лопатку.

– Угу. Я больше не могу подходящих слов, чтобы описать свои чувства. Мне так хорошо с тобой.

– И мне с тобой.

– А ты меня правда любишь?

Я повернулся к ней аккуратно, прижался к ее пипке носа своей и шепотом произнес:

– Правда.

Через три дня я умер. Нет, не как Паата. По-другому. Совсем иначе. Ноябрь кончался. Похоже, что на этот месяц, у всевышнего, планы на меня были свои. Моральный дух испарился, испарились надежды, вера, утопия размышлений моих испарилась. Я волос седой искал на своей голове, битый час проводя у зеркала, старался домой звонить реже, Насте вообще перестал набирать. А все почему? Потому что днем ранее…

– Блондин, тут тебя к аппарату. Пойдешь?

– Кто там?

– Илюха какой-то.

Я трубку перехватил в один миг, прислонил ее к уху:

– Але?

– Жор, привет, – удрученным голосом. – Как ты?

– Да нормально вроде. Ты позвонил, чтобы поздравить меня?

– С чем?

– Ну скоро уже год, как мы уселись в это болото. Разве нет?

Оттуда молчание.

– Илюх?

– Да, да. Точно. Я и забыл, – растеряно как-то сказал он. – Слушай, тут новости есть…

– Какие?

– Леха срок получил.

Я ком проглотил, задышал активней, спросил:

– Сколько?

– Семь, Жор. Семь лет.

Трубку убрав, положив ее на одеяло, я в потолок ледяной и темный свой посмотрел, пытаясь сдержать эмоции. Через минуту схватил телефон, оттуда:

– Жор, ну ты где?!

– Я здесь. У нас просто контора была у соседей, – соврал я. – И че? Сколько думаешь нам дадут?

– Да лет по двенадцать вхуярят, Жор! Это пиздец! Я думал, ему года четыре дадут с досудебкой! А ему запрашивали аж блять восемь с половиной!

По двенадцать. Я сидел в раздумьях весь вечер, всю ночь, все утро.

Я никогда еще так сильно не сомневался в своей судьбе. Но тот день пришел. Все было по-настоящему. Я, тюрьма, бледные лица людей потерянных. Все было совсем не так, как я себе представлял. Все шло по иному сценарию. Один шаг превращает человека в изгоя пожизненно. На тот момент я и представить себе не мог, что проведу за решеткой двенадцать лет. Бежал от тюрьмы, бежал сломя голову. Не брал ничего без спросу, когда никто против не был, не крал ничего в «Ашане», когда все крали, не переходил дорогу на красный, когда вокруг ни одной машины не числилось. Не делал ничего, что могло повлиять на меня отрицательно. Потому что правила, как считал я, придумали совсем не для дураков. А я оказался кем-то намного хуже. Я оказался приступником. Потому что приступ – причина жизни моей исковерканной. Потому что приступ – явление краткосрочное. Но последствия его могут навсегда оказаться частью твоего замысла.

Что дальше?

Я мог бы закончить эту книгу самым вероятным финалом с оправдательным приговором. Но не стану этого делать. Почему? Потому что через два месяца мы с Илюхой получим по одиннадцать лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии строгого режима. Потому что реальный срок стал реальностью. Потому что пришлось сидеть. И написать я хотел изначально вовсе не о том чуде, которое, возможно, вы все так с нетерпением ждали, а о том, что таких, как я, в тюрьме оказались десятки тысяч. Десятки тысяч двадцатилетних парней, жизнь которых изменилась напрочь из-за одного неверного шага. И я олицетворяю каждого. Каждого, кто потерял репутацию, знакомых, друзей, любовь свою первую потерял… Каждого, кто оказался в этой пучине дерьма с потерянным поколением. Поэтому концовка будет такой. Я не буду писать лишний раз о том, как на приговоре плакали родные и близкие, о том, как сложно было пережить весь этот этап. Вы итак уже все прочли. Просто будьте умней. Поймите, что каждое ваше решение обязано взвешенным быть. Потому что я – настоящий. Потому что я – это вы.

13.Эпилог

Спустя 6 лет и 1 месяц со дня задержания. Драматический Театр имени К. Хабенского. Окончившийся спектакль. Полный зал. Выход на сцену автора постановки.

– Здравствуйте, дорогие дамы и господа. Я сегодня предстал перед вами лично. Для того, чтобы…как можно лучше донести до вас главную мысль сегодняшней, развернувшейся на ваших глазах, трагедии. Трагедии, в которой я вовсе не хотел хоронить поколение. Апофеоз которой наступил лично для меня…после ее финала. У каждого человека, будь он заложником блокадного Ленинграда или глупых, юных решений, всегда есть будущее. Будущее, которое он в силах построить. Будущее, которое, быть может, и не выплатит ему моральную компенсацию, но…сделает его гораздо сильней остальных. Я не говорю сейчас, что каждому, от мало до велика, просто необходимо пережить стрессовый миг. Или год. Или десять лет. Я говорю лишь о том, что нужно всегда сохранять надежду и веру. Это то, что есть только у человека. Без этих двух компонентов, к сожалению, – мы не люди. Мы пустышки. Выброшенные врачами пробирки, в которые никто ничего уже не нальет. Но и это еще не все. Рано или поздно вас утилизируют окончательно. Вы будете кататься по урнам разных размеров, колесить из одного места в другое. А потом…потом вас просто превратят в пыль. И развеют ваш прах над большой планетой. Так наступает смерть. Смерть человека, потерявшего веру в себя… «Утро добрым не бывает», – так говорил один мой знакомый каждый раз, когда я желал ему именно этого. Хотя все было намного проще и прозаичнее: ложился он поздно, вставать приходилось рано, идти туда, куда совершенно идти не хотелось и следовать правилам, подчиняться которым ему не нравилось больше всего на свете. А еще был срок. Настоящий. Тюремный. Он получил его в один день с нашим главным героем. Двенадцать лет лишения свободы. И все. Дальше без хэппи энда. Он скончался в этот же вечер. От потери веры в себя, от нервов своих же. Его мозг настроился на другую волну. И утопил. Нещадно. «Все болезни у нас отсюда», – говорю я сейчас товарищам и тем, кто мне просто не безразличен, тыкая указательным пальцем себя в висок. Поэтому берегите голову, дорогие дамы и господа. Не засоряйте ее чем попало. С наступающим Вас. Перед вами выступал главный герой сегодняшней драмы. Парейко Дмитрий Алексеевич…

[1] Богиня равноправия и справедливости.

Автор публикации

не в сети 3 года

Данила Решетников

2

Комментарии: 0Публикации: 1Регистрация: 23-11-2020

Другие публикации этого автора: