Яйца, роман

Ида Гольц

ЯЙЦА

Драма для гурманов

ЧАСТЬ 1

PARA BELLUM

«Хочешь мира, готовься к войне»

ГЛАВА 1

Пятница. 13-е. Хороший день для свадьбы. Эстер сумела убедить в этом всех.

– Почему именно 13-го? – деловито поинтересовался Оскар, сверившись со своим ежедневником, прежде, чем одобрить выбранную его невестой дату бракосочетания.

– Это всерьез или по приколу? – удивленно рассмеялся Марк.

Старший брат все еще сомневался, верно ли сложился пазл в голове его младшей сестры, несшейся в это замужество, как ураган.

– А вы, как думаете? – еще больше озадачила всех Эстер.

– Это ж надо было додуматься жениться в такой день, прости господи! – дама с белыми крашеными кудельками с эффектом «мокрых волос» ожесточенно обмахивала себя бумажным китайским веером. – Да еще в добавок обещают солнечное затмение!

Женщина произнесла это, ни к кому конкретно не обращаясь, демонстративно отдалившись от своей группы, сопровождавшей пару новобрачных.

– Когда? –Эстер повернулась к ней.

– Что, когда? – та даже не поняла, о чем спрашивает Эстер, настолько была занята своими мыслями. От каждого взмаха ее веера в стороны расходились волны приторно-сладких духов и недовольства всем происходящим.

– Затмение, когда?

– А я знаю? – устало ответила кудрявая блондинка, резко захлопнув складной веер.

Эстер машинально взглянула на прозрачный купол атриума, через который бешеным потоком лился солнечный свет. В фойе дворца бракосочетаний толпилось несколько пар, у каждой из которых было еще по десять-двадцать человек приглашенных. На улице стоял полуденный зной, а здесь, в помещении всех спасал кондиционер. Правда, и он, натужно подвывая, уже выбивался из последних сил, охлаждая застоявшийся теплый воздух.

Дама с веером была из «свиты» невесты, стоявшей поодаль в ожидании приглашения в зал церемоний. Она то и дело бросала презрительно-жалостливый взгляд на новобрачную, из-под белого гипюрового платья которой вызывающе выпирал шаровидный, как арбуз, живот.

В нескольких шагах от них теснилось немногочисленное семейство Эстер, которое вот-вот на законных правах приумножится родней ее избранника. Все были торжественно-взволнованны предстоящим. Отец старался выглядеть невозмутимым, но то и дело бросал на дочь пытливый взгляд.

Оскар им не понравился. Эстер это чувствовала с самого начала.

– Курите? – поинтересовался отец, открывая перед Оскаром после первого знакомства за ужином коробку с доминиканскими сигариллами «Montecristo». – Превосходный табак с привкусом ореха.

Сам-то Борис Робертович предпочитал трубку.

Оскар только протестующе замахал руками.

– Напрасно, молодой человек, – табак- отличное средство коммуникации, – не удержалась от комментария Маргарита Львовна, которая тоже на правах старой знакомой их семьи была вовлечена во все матримониальные дела Эстер.

– Ballantine’s или White Horse? – продолжила тестировать жениха Мириам, когда Эстер их познакомила.

Оскар почувствовал, что тут явно кроется какой-то подвох.

– Ботан, в школе стопроцентно была кликуха «жиробас», недостатки внешности компенсирует бешеным карьеризмом, – выдал свою безжалостную характеристику Марк. – Ты попала, сестренка! Он идеально подходит на роль маньяка-садиста.

«Сказал, словно таракана одним ударом к стене припечатал. И еще ржет!» – подумала тогда Эстер.

Оскар провалил свой экзамен по всем статьям.

Эстер, может, повезло чуть больше. Знакомство с родителями Оскара вышло как-то неожиданно, экспромтом, она даже толком подготовиться не успела.

«Главное не перепутать, – твердила Эстер про себя, вспоминая, что там Оскар рассказывал о своем семействе, – маманя у нас, значит, училка математики, а папаня – астролог. Или все же наоборот?»

Прямо с работы Оскар доставил ее за стол с винегретом и салатом оливье. Кстати, очень неплохими, отметила про себя Эстер. Овощи не переварены, оливкового масла без перебора, салат с двумя видами мяса, а не просто с колбасой, да еще к тому же майонез домашнего приготовления. Двенадцать баллов из десяти возможных, – оценила она готовку мамаши Оскара.

«ЗОЖница-математичка, – дала ей свое определение Эстер, – картошку на кубики резала, наверно, по линейке, ишь какие, все идеальной формы, ровные получились».

– А теперь, когда я выпила, позволю себе сказать, – осмелела его маман, допив стакан свежевыжатого апельсинового сока, на целый кувшин которого капнула наперсток водки.

«Зря только добро переводить», – с сожалением отметила Эстер, глядя на все эти опыты с напитками.

– Тебе этот свитер совершенно не подходит, – закончила свои откровения мать Оскара.

Такой «момент истины» показался Эстер неожиданным. Свой зеленый балахонистый джемпер Эстер вязала, наверное, год. Зареклась больше браться за спицы, потому работой своей особо дорожила.

– Да, он старый и совершенно несношаемый, – невозмутимо парировала Эстер, – в смысле, сносу ему нет…

– Не надо было так рано приезжать, – сказала она Оскару, что-то быстро набиравшему на своем смартфоне.

Она всегда поражалась, как он своими пухлыми пальцами умудряется так точно попадать в нужные буквы. У нее то и дело выходила какая-то абракадабра. Даже ее умная «Сонька» начинала тупить, не выдерживая лингвистических издевательств своей хозяйки.

«Пора переходить на язык эмодзи», – подумала Эстер в очередной раз.

– Ничего, лучше подождать, – Оскар, коротко взглянул на нее, поправив очки на переносице. – Чтобы потом не торопиться. Зачем? – и снова уткнулся в свой мобильный.

-Как, зачем? На встречу своему счастью, – услышала Эстер за своей спиной насмешливый голос брата.

Оскар посмотрел внимательно на Марка, но ничего на это не ответил.

Эстер было развернулась к выходу, но Марк подхватил ее под локоть.

– Ты куда?

– Курить хочется.

– Ничего, обойдешься. А то вон, Минздрав тебя уже в который раз предупреждает…- он кивнул в сторону ухмыльнувшегося Оскара.

Прозвучало довольно двусмысленно. Оскар и вправду был пресс-секретарем министра здравоохранения.

– Слушай, может, ему погоняло дать – «Минздрав»? – тихо, чтобы тот не слышал, проговорил прямо над ее ухом Марк.

– Очень смешно! Пусти! – Эстер выдернула руку из цепких пальцев брата.

– Еще минут двадцать придется подождать, – подошла к ним Мириам.

«Какая у нее все-таки удивительная способность оказываться в нужном месте в нужный момент», – подумала Эстер, чувствуя, как с напряжением нарастает раздражение.

В эту минуту она даже явственно ощутила разлитый в воздухе запах озона, как перед грозой.

– Да не вопрос. Хоть целую вечность. Жених у нас на редкость терпеливый попался.

– Марик, а ты чего разошелся-то? А? Чего так разволновался? В чем дело? – Мириам нарочно встала спиной к Оскару, чтобы тот не только не слышал, но даже не видел ее губ.

– Да ни в чем. Ждем-с. ПапА вот пришел. Королева Марго пожаловала тоже. Уже устанавливает дипломатические отношения с противной стороной, – Марк кивнул в их сторону, ехидно скривив рот.

– Противоположной стороной, – поправила брата Мириам.

– Она же и противная. Какая черт разница! – Марк недовольно покосился в сторону семейства Оскара.

– Это я всех пригласила, – вклинилась Эстер.

– Да кто бы сомневался? – не унимался Марк.

– А тебе чё не нравится?! Это моя свадьба. Когда сам надумаешь жениться, можешь это делать в гордом одиночестве.

– Вот это очень смешно. Правда.

Эстер заметила, что отец и родственники Оскара переключили свое внимание на них и настороженно наблюдают за разгоравшейся перепалкой. Отец даже сделал движение в их сторону, но Маргарита Львовна остановила его.

– Так, давайте не здесь и не сейчас! А лучше никогда, – Мириам решила взять под свой контроль ситуацию. – Вы извините нас, – улыбнулась она виновато Оскару, предпочитавшему сохранять в этой семейной междоусобице нейтралитет, и настойчиво повела Марка на улицу.

Эстер нестерпимо захотелось сейчас скрыться от всех. Хоть на несколько минут. И дико хотелось курить. Она взглянула через стеклянный потолок атриума на раскинувшееся над ней синее небо.

Солнце, замерев в зените, плавило крыши домов и растекалось жаром по каменным стенам зданий, стелилось маревом по дымящемуся асфальту и прожигало все насквозь, как через лупу, в этом аквариуме из стекла и бетона.

«Без сижки я никуда не пойду», – упрямо решила она.

– Я сейчас, – бросила Эстер Оскару, который продолжал копаться в своем смартфоне, и рванула из фойе, где толпилась родня и прочие гости, подпираемые новоприбывшими новобрачными.

В дамской комнате, к счастью, оказалось ни души. Эстер бы с радостью закрыла дверь на ключ, но замок там не был предусмотрен. Устроилась в кабинке, предусмотрительно выбрав ту, где было небольшое прямоугольное окошко в верху стены. Забралась на крышку унитаза, едва доставая до ручки окна, и, приподнявшись на цыпочки, распахнула его настежь. Достала из сумочки пачку сигарет и закурила, блаженно вдыхая дым. Вынула следом свой смартфон, просматривая не отвеченные звонки и не прочитанные сообщения. Все сплошь и рядом с поздравлениями по случаю бракосочетания, которое еще не состоялось.

Изучая содержимое телефона, Эстер время от времени глубоко затягивалась сигаретой, стараясь выдыхать дым в сторону окна, чтобы не дай бог не сработала пожарная сигнализация.

Она услышала, как приоткрылась входная дверь, кто-то, медленно ступая, вошел в дамскую комнату.

«Черт! Кого это еще принесло?!» – Эстер принялась энергично рассеивать рукой дым от сигареты.

– Я знаю, ты здесь!

Она узнала голос сестры.

– Было не сложно догадаться, куда ты могла подеваться.

«Ну да, по запаху нашла!» – Эстер продолжала листать телефонную книжку мобильника, сохраняя гробовое молчание.

– Эстер, ты меня слышишь?

В вопросе уже почувствовалось сомнение, мол, не ошиблась ли она.

– Слышишь… – сама же утвердительно ответила на него.

Эстер уже успела переключится на ленту Фейсбука, продолжая неслышно затягиваться сигаретой.

– Знаешь, – продолжила Мириам, – я тут как-то решила перебрать вещи в шкафу. Сто лет собиралась, все руки не доходили.

Эстер оторвалась от телефона и даже забыла про сигарету, тлевшую в пальцах тонкой струйкой дыма.

– Не представляешь, сколько барахла всякого обнаружила! – продолжала Мириам.

Эстер почему-то была уверена, что сестра сейчас смотрится в зеркало, словно разговаривает сама с собой.

– …Какие-то джинсы старые, свой брючный костюм. Помнишь, черный такой? Мне его в ателье еще шили. Идеальный крой. Мне он так нравился. Зря ты его не захотела взять. Тебе бы подошел. Короче…

Мириам замолчала на пару секунд. Наверняка губы подкрашивает, была уверена Эстер, продолжая сохранять молчание. Сигарета в руке совсем истлела и готова была обрушиться серыми пылинками пепла.

-… Короче, – продолжила снова Мириам, – набралось два мешка всякого старья. Я подумала, если столько времени я ничего этого не ношу, зачем тогда хранить? Для чего? Для кого? Взяла все и выбросила. От ненужных вещей надо избавляться, – щелкнула Мириам замком сумочки, словно ставя финальную точку.

Сестра замолчала, а потом негромко хлопнула дверь. Ушла значит.

Догоревшая сигарета осыпалась прямо на платье из сиреневой органзы. Эстер осторожно сдула пепел, бросила оставшийся фильтр в унитаз и ткнула ладонью в округлую выпуклость слива над бачком.

-И-и-и-и, – послышалось где-то рядом.

Эстер дождалась пока стихнет шум воды и прислушалась. Рядом снова раздался протяжный писк. Она догадалась – из соседней кабинки. Нагнулась к полу, благо, что каждый отсек был отделен лишь легкой перегородкой-ширмой с открытым пространством снизу и сверху, но увидела лишь чьи-то ноги в белых «лодочках». Чертыхнулась про себя. Оказывается, пока она тут дымила сигаретой и выслушивала монолог Мириам, рядом был еще кто-то. Всхлипы за перегородкой продолжились и, распираемая любопытством, Эстер вновь взгромоздилась на крышку горшка, чтобы заглянуть в соседнюю кабинку. Роста не хватило, чтобы разглядеть.

«Ну прям вуйаеристка-извращенка, чесслово», – подумала она про себя, представив всю эту картину со стороны. Хотела было уже тихонько спуститься вниз и побыстрее избавить себя от двусмысленной ситуации, как рядом раздался женский крик. Даже не крик, а горловой, прямо звериный, вопль, исходящий откуда-то из самого нутра.

– Э! У вас там все в порядке? – не выдержала Эстер.

– Не знаю… нет… – уже совсем жалобно ответили из-за стенки.

– Помощь нужна? Что случилось? – Эстер, подобрав подол платья, чтобы не оступиться, уже выходила наружу.

– О, господи…– с глубоким придыханием отозвался женский голос.

– Дверь открыть сможете? – Эстер критически оглядела дверцу соседней кабинки, прикидывая, удастся ли вышибить ее в случае чего, но слегка надавив на нее плечом, проверяя, насколько та прочна, поняла, что вряд ли.

К счастью, щелкнула задвижка, и принимать крайних мер не пришлось.

За дверью оказалась та самая невеста с животом-арбузом и дела у нее были плохи.

«До свадьбы не дотянет, – резюмировала Эстер, глядя на намокший подол ее кружевного платья.

– Ой, мамочки… – выдохнула, поморщившись невеста, придерживая одной рукой свой живот, из которого того и гляди вырвется наружу младенец, а другой потирала поясницу. – Тут одна приходила… про шкаф говорила, – напомнила она услышанный ими обоими монолог Мириам, – а я свой так и не успела перебрать… – лицо бедняжки исказила гримаса боли, – дура… – она часто задышала, пережидая, видимо, волну накатившей на нее схватки. – Ой, дура… детские вещи даже не собрала-а-а-а…

«Какой на хрен шкаф!» – Эстер опрометью метнулась из туалета в фойе.

– Люди! У кого там невеста… – она в замешательстве даже не произнесла «рожает», только руками показала на воображаемый живот, словно обхватила бегемота.

«Без пяти минут папаша», – догадалась Эстер, когда из толпы к ней навстречу рванул коротко стриженный парень, а за ним следом, подпрыгивая, дама с кудряшками и китайским веером. По тому, как он легко и сноровисто в два прыжка одолел расстояние метров в пять, видно было – то ли вояка-контрактник, то ли спортсмен, или на худой конец, охранник.

– Куда?!- властной рукой остановила на лету бегуна пышнотелая дама с глубоким декольте, из которого виднелись колыхавшиеся, словно созревшее тесто, груди. – Стоять! – грозно скомандовала она, показав глазами на дверь со значком в виде вытянутого вверх треугольника.

ГЛАВА 2

Эстер выскользнула из набежавшей толпы родственников невесты, которая, похоже, торопилась стать матерью скорее, чем законной супругой. Оскар по-прежнему подпирал колонну в стиле ампир из искусственного белого мрамора и водил пальцем по экрану своего телефона. Он был, как обычно, невозмутим, и вся эта суматоха возле дамской комнаты его не трогала. Если он вообще заметил, что там произошло.

«В принципе, – мелькнула в голове мысль у Эстер, – можно совсем незаметно просочиться на улицу и спокойненько пойти себе домой. Интересно, он через какое время заметит, что невеста его пропала?»

Да, Оскар Штейн на пылкого влюбленного Ромео никак не тянул. «Характер нордический, выдержанный…» – запомнилась Эстер фраза из старого фильма. Потомок балтийских немцев, чем Оскар отнюдь не кичился, просто изложил еще в начале знакомства как факт, был светлоглаз, белокож, обладал не слишком пышной шевелюрой неопределенного рыжеватого оттенка и явно имел избыточный вес.

– Красава! – съязвил Марк после того, как увидел Оскара впервые.

– Мне казалось, что тебе всегда нравился другой тип мужчин, – осторожно заметила Мириам.

– По крайней мере неглуп, – заключила Маргарита Львовна, «погоняв», как истинный историк музыки, избранника Эстер по музыкальным жанрам.

Шнитке, как оказалось, для него был слишком сложен, Моцарта он, напротив, считал слишком легковесным, а вот Генделя уважал.

– А как насчет последнего альбома Рамштайн?- огорошила его Маргарита Львовна.

Оскар явно был озадачен вопросом, а потому медлил с ответом

– Простите, не слышал, – признался он в итоге.

«Скорее, и не знал, – добавила мысленно Эстер.

– Ты уверена, что это тот человек, который тебе нужен? – задал напрямую один-единственный раз вопрос отец, не став ходить вокруг да около.

Да, это было то, что нужно. Именно то, что нужно. Выбери она какого-нибудь красавца-атлета, сразу было бы ясно-выходит замуж в отместку. А когда жених внешностью не блещет, никто не упрекнет тебя в уязвленном самолюбии.

-Ты прямо, как героиня одного романа. Та задалась целью выйти замуж за самого глупого парня. Завела себе даже блокнот, где после свидания с очередным ухажером отмечала все достоинства и недостатки своих женихов. Про одного так и написала: глуп. Но не настолько, чтобы выйти за него замуж, – рассмеялась Мириам и тут же осеклась, заметив серьезное лицо сестры.

Редактору-то было все равно. Точнее, он просто не знал о буре чувств, переживаемых рядовым корреспондентом новостей телевизионного канала. Она не показывала виду, он не делал никаких намеков. Ни разу за три года, что работали вместе.

По началу, когда Эстер только появилась в редакции, тексты ее репортажей он читал с улыбкой, которую прятал, затягиваясь очередной сигаретой.

– Что ты, как пионерка пишешь?

– А что? – Эстер делала невозмутимый вид и вызывающе смотрела на редактора, стараясь не показывать, что задета его словами.

– Слишком восторженно, – решил он поубавить ее репортерский пыл.

В другой раз он сделал ей довольно резкое замечание, когда Эстер раз в десятый, наверное, подошла к нему с вопросом, как договориться об интервью с одним чиновником из муниципалитета, который под разными предлогами увиливал от встречи.

– Говорю в первый и последний раз, – Редактор откинулся в кресле и посмотрел своими полуприкрытыми, словно от вечной усталости, глазами на Эстер. – Если ты стоишь перед закрытой дверью, то это твое дело, как ты в нее войдешь: вежливо постучишься, откроешь ногой, проползешь ужом через щель. Только запомни раз и на всегда… – тут он сделал паузу, явно для усиления последующего эффекта, – только не звони редактору с идиотским вопросом «что мне делать?!» Никогда! Поняла?!

Эстер в тот момент явственно ощутила, что означает сравнение «смотреть как кролик на удава». Но не растерялась. Заметила круглую вазу с конфетами на редакторском столе, взяла одну и сунула в рот.

– Ага! – послушно кивнула ему головой и вышла.

Но по большому счету, он к ней никогда особо не придирался. Иногда даже хвалил. Но редко. Считал, что похвала только расхолаживает работников. А вот к Ленке, что в редакции «сидела на культуре», ту постоянно заваливал замечаниями по тексту.

– Да он просто глаз на меня положил, – самоуверенно констатировала та и нарочно прошла мимо открытой двери его кабинета модельной походкой от бедра, демонстрируя длинные ноги, затянутые в узкие джинсы.

Эстер ни на секунду не сомневалась, что Редактору и в голову ничего подобного не приходило, но разуверять Ленку, однако не стала. А та то и дело поглядывала в сторону Редактора долгим с мечтательной поволокой взглядом, подсаживалась к нему поболтать на корпоративных вечеринках, якобы, ненароком касалась плеча, стряхивая воображаемые пылинки. Но все это не находило должного отклика у Редактора.

Он был женат. Правда, за несколько лет тесного сосуществования в одной команде, он успел развестись, обрести новую пассию и в очередной раз оказаться на грани разрыва романтических отношений. На этом переломном моменте их и застал ливень в далеком маленьком городке, куда они вдвоем потащились на раскопки диггеров, обнаруживших немецкий военный «мессер».

– Ты сапоги резиновые взяла? – Редактор посмотрел на ее совсем еще новенькие светло-серые Nike.

Эстер совсем и позабыла про сапоги. Да и не было у нее никаких резиновых сапог.

– Держи, – один из парней-копателей, – протянул ей здоровенную пару размера, наверное, 45-го.

Дело было весной. Но накануне после непродолжительного потепления, погода раскапризничалась, просыпала мокрым снегом. В городе от кратковременного циклона уже и след простыл, а в лесу белая насыпь еще лежала. Эстер уверенно зашагала вслед за всеми вглубь лесной чащи пока не угодила в болото. Заснеженная его поверхность была обманчивой, выдавала себя за бугристую лужайку, покрытую кочками. Одной ногой Эстер провалилась по колено в болотистую жижу, другой осталась стоять на травянистом бугре. Редактор, который шел за ней следом, помог вытащить из чавкающей хляби ногу, затем утопший сапог. Вылил из него воду и, поддерживая Эстер за руку, заново натянул сапог на ногу в промокшем носке. До обломков «мессера», покоившихся на дне старой воронки они добрались, отсняли часовой исходный материал. На выходе из леса их застал ливень. Деревья стояли еще голые, редкие разлапистые ели, под которыми по началу старались укрыться, оказались плохой защитой. Дождь стоял стеной. Деваться было некуда, пришлось выбираться к машинам. Когда, наконец, сели в редакторский Рендровер, оба были промокшие до нитки.

– На, переоденься, – он вынул из дорожной сумки свитер и протянул его Эстер. – А то еще воспаление легких схватишь мне.

Он говорил это в своей обычной недовольно-грубоватой манере, но Эстер чувствовала, что все это скорее напускное.

Она юркнула на заднее сиденье и прежде, чем скинуть с себя мокрую одежду, взглянула в зеркало заднего вида, поймав его взгляд.

– Да, не смотрю я… – отвел он глаза, чтобы не смущать Эстер.

В городе остановились, чтобы перекусить, и он поставил перед ней стопку водки. Эстер замотала головой.

– Пей я сказал! – он настойчиво пододвинул к ней стакан еще ближе. – Пей, а то точно простудишься. Или ты что, вообразила, что я тебя сейчас напою и приставать начну? – рассмеялся он.

– А точно будешь? – Эстер залпом опрокинула стопку, уткнувшись носом в краюшку черного хлеба.

На следующий день он неожиданно принес ей томик Муроками. «Мой любимый спутник».

– Мне кажется, это то, что тебе сейчас нужно.

Больше они ни разу об этом не говорили.

Эстер взглянула в зеркало в стенном проеме, поправила волосы, которые утром часа два утюжила парикмахер, превращая ее пружинистые кудри в мягкие волны, собранные кверху, пересыпанные мелкими маргаритками, заколотые в локоны.

– Ну где же ты? – Оскар, наконец, оставил в покое свой мобильник, отправившись на поиски затерявшейся в толпе невесты.

Эстер заметила на его лбу мелкие бисеринки пота.

– Жарко здесь, – он, поймав ее взгляд, вынул из кармана белоснежного смокинга четырехугольник такого же безукоризненно белого накрахмаленного носового платка и промокнул лоб.

– Ничего, скоро все закончится, – попыталась приободрить его Эстер.

Только когда произнесла эту фразу, до нее вдруг докатился истинный смысл сказанных слов. Сожаления в этом никакого не было, тоски тоже, но и облегчения от того, что долгие предсвадебные хлопоты и суета вот-вот дойдут до своего победного финала, она не испытывала.

Их пригласили в служебный кабинет. Исключительно для формальной сверки документов и краткого инструктажа предстоящей церемонии. Но когда вся их немногочисленная процессия выстроилась перед высокими дверями с резным позолоченным декором, Эстер, позабыв все наставления, встала по правую руку от Оскара. Служащая ЗАГСа, готовая уже распахнуть двери зала, кинулась тут же исправлять оплошность невесты. Взяв Эстер за руку, словно неразумного ребенка, переставила ее по другую сторону от жениха. Подхватив Оскара под руку, Эстер показалось, что от пота увлажнился даже рукав его костюма. В этот момент она вдруг явственно ощутила, как холодной ящеркой откуда-то от груди к животу скользнуло чувство глубочайшего одиночества, от которого все сжималось внутри и хотелось свернуться в клубок, поджав колени к подбородку и накрыв голову руками. Так она делала в детстве. Такое случалось нечасто. Когда Эстер впервые испытала это, она не помнила. Но всегда с тревогой переживала этот момент.

– Что-то случилось? – Оскар заметил, как она поморщилась от своих ощущений.

– Ерунда, – успокоила она скорее себя, чем его, – ногу новыми туфлями, кажется натерла, – соврала она.

Мириам, вспомнив в последнюю секунду, сунула ей в руку перевязанный шелковой лентой букет невесты из миниатюрных нежно-розовых маргариток- точь-в-точь, как заколки в ее волосах.

Двери, наконец, распахнулись и под торжественные звуки марша Мендельсона новобрачные шагнули в зал церемоний.

– … является ли ваше желание свободным, искренним и взаимным, с открытым ли сердцем, по собственному ли желанию и доброй воле вы заключаете брак?

Большая половина речи регистраторши- дамы в элегантном золотистом спенсере и синей шелковой юбке в пол – пролетела мимо ушей Эстер. В зале стоял удушливый до дурноты запах лилий, что еще немного и ей казалось, она упадет в обморок. Время тянулось, как жвачка изо рта. Включилась она в происходящее только тогда, когда сотрудница ЗАГСа уже заканчивала говорить.

-Прошу ответить вас, жених…

-Да! – воодушевленно, как примерный ученик, ответил Оскар, проглотив комок волнения, застрявший в горле.

Эстер заметила, как нервно дернулся кадык на его мясистой шее. Оскар преданно смотрел на регистраторшу.

В эту минуту он вдруг показался Эстер настолько трогательным, поблескивая стеклами своих очков в тонкой оправе, что она невольно почувствовала себя прямо какой-то мерзкой Элен Курагиной, обманывавшей добродушного увальня Пьера Безухова.

– Прошу ответить вас, невеста…

Дама с кожаной папкой в руках, в которой лежала, наверное, ее церемониальная речь или какие-то бумаги, которые подписывают потом новобрачные, выжидательно смотрела на Эстер.

А она, все еще медля с ответом, продолжала стоять в немой тишине, не успевая за потоком своих мыслей, стремительно, как сход ледника, ломавших и перемалывающих все, что до последней секунды казалось правильным и верно выстроенным в ее жизни.

Эстер вдруг твердо развернулась на каблуках, будто подчиняясь какой-то внутренней команде. Бросила короткий взгляд на Оскара, который явно не понимал, что происходит, и деревянной походкой устремилась к двери. Уже почти дойдя до нее, Эстер, словно опомнившись, сунула свой букет Марку, который машинально принял его, еще тоже ничего не соображая, и, задержавшись возле него ровно на секунду, она резко, будто ей в спину дунул мощный торнадо, рванула наружу.

Все, кто был в зале, по началу не поняли, что происходит, и куда это невеста помчалась прямо из-под венца. Первым, кто сообразил, в чем дело, был Марк. Реакция у него сработала быстрее, чем у остальных. Замначальника Управления криминальной полиции! Для него святое дело – догонять.

Отбросив уже никому не нужный невестин букет в сторону, он устремился за Эстер.

Букет скромных маргариток, описав в воздухе дугу, упал в руки спутницы отца новобрачной – Маргариты Львовны Шварц, преподавателя Музыкальной академии, от тонкого слуха которой не укрылась фальшь скрипки одного из ее бывших студентов.

ГЛАВА 3

Выскочив из зала и едва не сбив с ног дожидавшуюся у дверей своей очереди новую пару молодоженов, Эстер опрометью бросилась на улицу. Люди, толпившиеся в фойе, провожали беглянку удивленными взглядами. Только когда дворец бракосочетаний оказался позади, она на миг замерла, судорожно соображая, в какую сторону бежать дальше.

Мысль о непоправимости только что совершенного шага быстрым вихрем пронеслась в голове и тут же улетучилась. Это было, как прыжок с высокого утеса когда-то в детстве. Ей было лет восемь. Это тогдашний приятель-сосед по дачам Виталька подбил ее прыгнуть в реку. Взял, что называется, «на слабо». Она с разбегу и прыгнула. А потом было долгое, как ей показалось, погружение в темную от ила воду, в которой колыхались длинные зеленые стебли травы. Словно волосы какого-то гигантского существа, опустившего голову в реку, – подумала тогда Эстер. Она провела по стеблям травы рукой, как по струнам арфы. Растения отозвались на ее прикосновение плавным покачиванием. Здесь, под водой было тихо и на удивление спокойно. Она мягко коснулась ногами бархатистого песочного дна, словно опустилась на теплую постель. Казалось, что сейчас чьи-то ласковые руки коснутся ее, и нежно, убаюкивающе погладят по голове. Откуда-то из глубин памяти всплыло слово: мама. Эстер взглянула вверх, надеясь увидеть ее лицо, но там, над поверхностью воды плескалось только солнце, к которому длиной ниткой бус тянулись пузырьки воздуха из ее рта, и вот тогда стало вдруг страшно. Она отчаянно замолотила руками и ногами, отталкиваясь от дна, и с хрипом глотнула свежего воздуха, когда, наконец, сумела выбросить свое тело на поверхность воды. Виталька не понял тогда, что, собственно, произошло. А они потом еще долго бродили по окрестным садам, обрывая терпкие груши-дичок и кислый, еще недозрелый белый налив, выжидая, пока у Эстер высохнут волосы и купальник. Узнай Мириам, что они без спросу одни отправились на реку, взгрела бы ее так, что мало не показалось.

Эстер бежала, жадно хватая пересохшим ртом горячий воздух, не глядя в слепые глаза смиренных кариатид на старинных фасадах и не замечая холодных взглядов, которыми провожали ее маскароны над порталами. Обернувшись, она увидела через плечо, как Марк прямо по-спринтерски догоняет ее, но от того, что бежать надо было еще быстрее, ноги слушались почему-то все меньше, будто взяли в асфальте. Длинное платье путалось между ног, а туфли на высоченный каблуках грозили вывихом лодыжек.

Марк почти уже нагнал ее. Еще немного и он смог бы коснуться рукой ее плеча, крепко сжать и остановить. Неловко подпрыгивая, рискуя споткнуться на бегу, Эстер стянула с себя туфли и, сжав их в руках, побежала босиком, обжигая ноги о раскаленный асфальт.

Вслед за Марком неслась орава родни и знакомых. Оскар заметно отставал, ему приходилось время от времени замедлять шаг, приостанавливаться.

«Да, не спринтер и даже не марафонец», – отметила про себя Мириам, нагоняя не привычного к таким пробежкам незадачливого жениха.

– Давай, Осик, шевели своим тохес¹! Цигель-цигель! Невеста-то сбежала!

Мириам сама от себя не ожидала такого бесцеремонного отношения к Оскару, держалась с ним всегда подчеркнуто вежливо, а тут вдруг откуда-то выскочило это ироничное, позаимствованное у Эстер, – «Осик».

– Все, не могу! – замедляя и без того не быстрый бег, взмолился Оскар и остановился, понимая, что Эстер ему не догнать. Наклонился, тяжело дыша, упираясь руками о колени.

А Эстер все бежала, не разбирая дороги. Мимо проносились террасы кафе, ресторанов, откуда дыхнуло на нее запахом жаренного на углях мяса, цветочница с тележкой, нагруженной растрепанными хризантемами и благоухающими букетиками цветного горошка, пестрыми ирисами и скромниками-васильками; уличный саксофонист, протяжно выдувавший Stranger in the night, поток прохожих, который Эстер рассекала, как ледокол толщу льда. От бегущей за ней процессии многие шарахались в сторону, недоуменно провожая взглядом растянувшуюся по улице цепочку людей.

– Черт! Только этого не хватало!

Эстер умудрилась зацепиться за угол террасы и торопясь вытащить застрявший в деревянном настиле подол, отчаянно дергала за платье.

– Эстер!

Грозный окрик нагонявшего ее брата заставил действовать без промедления и решительно. Эстер рванула, что есть силы за подол, оставив лоскут зацепившейся органзы, между досок.

– Стой!

Это уже Мириам кричала Марку, стремительно приближаясь к брату.

– Я убью ее! – он вынул из кобуры, спрятанной под смокингом, свой табельный Глок.

– Стой! – Мириам бросилась ему наперерез, раскинув в стороны руки. – Ты что, больной на всю голову?! Пусть бежит. На кой ей этот шлимазл² сдался, а? Ты-то из себя фраера не делай!

Дуло пистолета маячило перед ней, но страха не было. Мириам больше беспокоило, что это зрелище привлечет внимание окружающих. Кое-кто из прохожих уже нацеливал на них объективы своих телефонов, намереваясь запечатлеть зрелищную сцену.

– Мария? Ты ли это? Я тебя не узнаю, – сделанным изумлением воскликнул Марк, но опустил пистолет. – Сразу столько слов?! И каких? Мама дорогая! А я-то думал, что ты у нас единственный в семье приличный человек!

– Все, заканчивай этот цирк. А то еще папа увидит.

Мириам заметила, как к ним приближается отец, стараясь не показывать своей явной одышки, а за ним следом бежит Маргарита.

-Ты прям, как школьница, которую приятель тискает в углу: главное, чтобы только папа не увидел! – Марк скривил рот в едкой усмешке, но спрятал свой Глок под смокинг.

– Спокойно! – обратился он к окружающим, замедлившим было свой шаг при виде человека с пистолетом. – Это-кино. И немец вот сзади ковыляет, – обернулся он навстречу Оскару, замыкавшему всю эту свадебную процессию.

Эстер продолжала бежать по инерции, сбивая ноги о грубую брусчатку, не оглядываясь и не зная, продолжается ли за ней погоня. Оказавшись на какой-то узкой улочке, где едва мог пройти один человек, она, наконец, остановилась, чтобы перевести дух. Здесь было тихо, пахло застоявшейся в тепле сыростью, глухие стены домов с редкими маленькими окошками отгораживали этот мощеный коридор от соседних оживленных улиц. Взгляд Эстер скользнул вверх, к голубой полоске неба, прочерченной вдоль черепичных крыш. Из-за печной трубы медленно выплывало клочковатое ватное облако. На какое-то мгновение она прикрыла повлажневшие веки, чувствуя, как от правого виска к щеке пробежала, как слеза, струйка пота. Когда она снова открыла глаза, все вокруг изменилось. Дневной свет померк, словно догорающая лампочка, которая вот-вот потухнет. Или будто гигантская птица накрыла город своим черным крылом. А, может, Эстер простояла вот так не минуту, а часы, не заметив, как время совершило свой стремительный скачок, резко крутанув стрелки циферблата?

-Вы хотите зайти? – раздался где-то рядом мягкий голос.

ГЛАВА 4

Человек в черной сутане священника распахнул перед Эстер неприметную скромную дверь, приглашая войти. Прижимая туфли к груди, она осторожно шагнула вовнутрь и замерла, переступив порог. Где-то за ее спиной щелкнул выключатель и помещение осветилось желтоватым светом матовой лампы под скромным конусом абажура под потолком.

Небольшая комната с дощатым, выкрашенным светло-серой краской, полом, скамья со спинкой из темного дерева, такого же цвета невысокая этажерка с книгами, на обложке одной была фотография Папы Римского Франциска, канделябр на высокой ножке с тремя свечами. Эстер обернулась и узнала в священнике настоятеля церкви Святой Марии Магдалины.

-Здравствуйте, отец Эдуард, – вспомнила она его имя.

-Мы где-то виделись с вами…- настоятель вглядывался в лицо Эстер.

-Да, зимой. Мы у вас здесь снимали репортаж о фресках Кастальди³.

– А! Правда! – Он хлопнул себя по лбу. – Я не сразу вас узнал. Затмение! – он как-то по-мальчишески легко рассмеялся своему каламбуру.

Сорока с небольшим лет, рыжий, с веснушками, рассыпанному по лицу, серыми глазами в лучиках мелких морщинок, выдававших в нем человека улыбчивого, он совсем не походил на строгого священнослужителя, каковыми кажутся духовники. Отец Эдуард любил посмеяться, ценил хорошую шутку и не напускал на себя менторский тон в общении с мирянами. Таким он запомнился Эстер после той встречи в храме. Дело было под Рождество. В церкви пахло еловой хвоей. Отец Эдуард показывал им Священный Вертеп с младенцем Иисусом в окружении принесших дары волхвов и пел рождественские гимны. У него оказался неплохой баритон. А потом они вместе с оператором карабкались на леса, где настоятель храма показывал фрагменты старой росписи, которая сантиметр за сантиметром открывалась под руками художников-реставраторов, осторожно расчищавших поверхность церковной стены от столетних слоев краски, скрывавших их первозданный вид.

-Хотите чаю? – неожиданно предложил отец Эдуард, ведя ее за собой во внутренние служебные помещения храма. – У меня есть отличный тимьяновый чай. В жару очень помогает.

Эстер согласно кивнула. В горле и вправду пересохло от этой беготни по улицам.

Она присела на кресло без спинки с иксообразными ножками и, смахнув с грязных до черноты пяток прилипшие крошки мелких камешков, надела туфли. Подошвы ног, стертые от бега босиком, горели, будто она прошлась по углям.

Отец Эдуард не мог, конечно, не заметить ни ее растрепанных волос, из которых осыпалась половина заколок-маргариток, ни разорванного подола свадебного платья, ни туфель, зажатых в руках, но ни словом, ни взглядом не выдал своего удивления ее видом. Видимо, считал, что Эстер, если захочет, сама расскажет, как и почему она оказалась у дверей его церкви.

-Вас зовут… простите, запамятовал, – священник поставил перед ней фарфоровую цвета кобальта чашку, из которой струился ароматный парок тимьяна.

-Эстер.

Сел отец Эдуард не за свой массивный письменный стол, на котором громоздились книги и бумаги, а напротив Эстер на стул с высокой спинкой.

Она помнила еще по прошлой встрече рабочий кабинет настоятеля церкви со старым книжным шкафом со стеклянными дверцами, вешалкой с изогнутыми рожками и так по-будничному булькающему закипающему электрочайнику. Похоже, что вся меблировка комнаты пережила уже не одного хозяина и переживет еще, наверное, с десяток. Если бы не эбонитовое распятие за массивным кожаным креслом у стола, сразу и не догадаться, что это обитель священнослужителя.

– Значит Эсфирь… – отец Эдуард задумчиво покрутил чашку. – Красивое имя: Эстер. Не часто встречается.

– Маму так звали…

– В Риме в Палаццо Паллавичини есть рисунок, который долгое время приписывали Боттичелли, – отец Эдуард посмотрел в глаза Эстер. – Позже выяснилось, что он принадлежал другому, не менее талантливому художнику Филиппо Липпи. Так вот у этого Липпи есть невероятно красивый портрет этой главной героини Ветхого Завета – Эсфири. Ее изображения украшали когда-то сундуки с приданым. Она должна была служить невестам образцом женского смирения.

– Это не про меня, – Эстер горько усмехнулась, вспоминая, как она не более, чем час назад удрала со свадебной церемонии. – Я сбежала от жениха. А сейчас уже не уверена, что поступила правильно. Может, я сделала ошибку? – она вопросительно посмотрела на священника. – вы осуждаете меня?

– Вас никто не вправе осуждать. И кто я такой, чтобы делать это?

– Но сейчас мне кажется, что я поступила глупо. Даже подумать боюсь, что там сейчас творится…

Эстер явственно представила расстроенного отца, Маргариту Львовну, Мириам… Осик, наверное, ее проклял. Единственный, кто ее побегу уж точно рад, так это Марк, – была уверена она.

– Совершить ошибку – еще не самое страшное, – прервал ее размышления отец Эдуард, – куда страшнее пребывать в заблуждении, что поступаешь правильно. Благими намерениями, сами знаете…

Эстер кивнула.

-Время все расставит по своим местам, как бы это банально не звучало. Поверьте мне, – отец Эдуард пододвинул к ней вазочку с бисквитным печеньем.

– Вот это меня и пугает…

Эстер, повертев в пальцах печенье, надкусила его чисто машинально, не чувствуя даже вкуса.

– Что именно? – священник пытливо смотрел на нее.

– Время… Неизвестность… Будущее…

Эстер уткнулась взглядом в пол, боясь поднять глаза на отца Эдуарда.

– Может, я покажусь вам фаталистом, – усмехнулся он, – но в жизни происходит именно то, что и должно произойти.

– То есть, мой побег со свадьбы был, по-вашему, неизбежным? – Эстер, наконец, решилась посмотреть настоятелю церкви в глаза.

– Скажем так, он, вероятно, был закономерным. Как говорится, лучше поздно, чем никогда и лучше раньше, чем позже. И корить себя за это не надо.

– А как же чувство вины? – удивилась Эстер.

– Корить и раскаиваться – это все-таки разные вещи, – заметил священник.

Он категорически не принял ее отказа и вызвал такси прямо к дверям церкви.

– Мне не удобно как-то… – Эстер и вправду почувствовала смущение, что с ней случалось редко, когда свалившись, как снег на голову, практически незнакомому человеку, вынудила его заниматься ее проблемами.

– Куда неудобнее будет вам идти по улице… – отец Эдуард поспешил спрятать свою улыбку, чтобы еще больше не смутить ею свою гостью.

Эстер инстинктивно оправила подол платья с выдранным куском ткани. Только когда она уже садилась в машину, священник перекрестил ее в спину.

ГЛАВА 5

Я чувствовала себя отвратительно. Блин, не то слово. Мне было хреново. Потратить тучу времени, чтобы просмотреть эту бесконечную программу на TLC «Оденься к свадьбе», или как она там называлась, выбрать, наконец, то самое платье, которое хотела, а оно просто больных денег стоило, и теперь вон оно, висит на перекладине вешалки с выдранным куском подола. Я –то думала по началу взять что-нибудь на прокат. Ну не паль, конечно, какую-нибудь, а что-то приличное, но отец настоял, чтобы платье было исключительно мое.

«Оставишь на память», – заверила меня Маргарита. Да уж, прямо черная метка в моем мозгу: не ходи, девка, замуж.

После всей этой беготни по городу, я часа два еще отмачивала в ванне свои изгвазданные ноги. Я так не бегала, кажется, с универа. Да что там с универа! Я и в школе так не бегала. Наматывать круги по стадиону как-то не канало.

Помню, в классе седьмом, кажется, у нас придумали какую-то шнягу с ориентированием по лесу. Я сразу поняла тогда, что из этого леса точняк не выберусь. Это с моим-то прогрессирующим с возрастом топографическим идиотизмом! Мне бесполезно давать в руки карту. Сколько бы я в нее, как овца, не пялилась, толку никакого. Я и в трех соснах заблудиться могу. Реально. GPS тоже можно сразу в топку отправлять. Я, хоть убейте меня, ничего не понимаю, что он там бухтит. «На дороге с круговым движением съезжайте с четвертого съезда». Я и съезжаю на четвёртый, а это оказывается ни хрена никакой не четвертый, а третий. А бабца в этом навигаторе все лопочет: «Вы отклонились от маршрута». И мне нравится, но это в больших кавычках «нравится», как Марк при этом орет, что я, блин, даже считать в школе не научилась. Орет, а сам при этом предлагает научить меня водить машину.

Да, ладно. Реально, лес был не для меня. А тот кросс мы бежали вместе с подругой моей Волковой. Наташка-это та еще чудила. Ну, в общем, побежали мы. Карты в руках, типа, мы в них что-то соображаем. А мы тупо пялимся с Наташкой во все эти кружочки, пунктиры, линии там всякие, короче, смотрим мы на всю эту хренотень и понимаем, что мы на самом деле ни хрена ничего не понимаем. Что мы, блин, никуда не добежим. То есть, никогда! А Наташка говорит, такая, давай, включай внутренний локатор. В смысле, будем действовать по интуиции. Ага! Щас!

Мы забрели в какую-то глухомань, продирались через черт знает какой бурелом. У меня все руки потом от каких-то кустов деручих были покоцаны. Забрели мы на опушку, а там, глянь, диво-дивное- старая тахта валяется. Пружины из нее повыскакивали. Мы, две дуры, еще успели на тахте этой попрыгать. Я душу отвела. С детства уже так не резвилась. Когда мелкая дома прыгала на диване, Машка все время вопила: слезь, прекрати, только пыль столбом поднимаешь. Пыль там была, не спорю, но не так, чтобы ее было много. Машка каждую неделю по этому дивану елозила пылесосом.

А прыгать на диване-кайф. Когда отталкиваешься от его пружинистой поверхности и подскакиваешь вверх, вот в этот момент, всего лишь полсекунды какие-то, когда ты оказываешься в воздухе, тебя охватывает ощущение абсолютно беззаботного счастья. Такое бывает только в детстве. В последний раз я такое испытала, наверное, на той самой чертовой тахте в лесу.

Думаю, гринписовцы тем, кто эту рухлядь туда притаранил и бросил, – на кой ее вообще надо было тащить в лес? – руки бы пообрывали. Лично я бы так и сделала. Берегите природу, мать вашу!

Физрук нас с Наташкой по лесу разве что с собаками не искал. К финишу мы с Волковой добежали, есессно, последними. Метров за пять Наташка еще умудрилась ногу подвернуть и распласталась поперек дорожки. А я, блин, на бегу споткнулась о нее и рухнула поперек Наташки. Это был финиш. Впереди маячили голубые флажки. Физрук, у которого уже не хватало нормальных слов, свиристел в свой свисток, как подорванный. Кросс мы с подругой Волковой завалили.

Славное было время. Иногда мне хочется вернуться назад.

А сейчас я вот лежу в ванной, отмокаю от кросса по городу, чувствую, как от воды покалывает стертые подошвы моих ног и нахожусь в полной фрустрации.

В память врезались все до единого лица в тот момент, когда я шла через весь зал, там, в ЗАГСе. Осик, помню, смотрел как-то удивленно. Может, решил, что мне, может, в сортир приспичило? Да-да. Прямо в ту самую минуту, когда еще чуть-чуть и на моем безымянном пальце оказалось бы кольцо. Осик настоял, чтобы на внутренней поверхности колец сделать гравировку с датой свадьбы.

Я видела лица отца и Маргариты. Отец слегка сдвинул брови, как это он делает, когда происходит что-то неподвластное его пониманию. Маргарита Львовна, наоборот, показалась мне даже восторженной, с какой-то чертовщинкой в глазах. Невероятная женщина! На седьмом десятке сохранить такую девичью непосредственность!

У Машки на лице застыл немой вопрос: что происходит? Марк же взирал на все поверх своих очков Ray Ban настороженно. В этих выпендрежных окулярах он мне напоминал Киану Ривза из Матрицы. Ему только черного плаща не хватало! Пижон.

Лучше бы я всего этого не видела. В близорукости тоже есть свои преимущества. Особенно, если ты такой трушный крот, как я. И у тебя на каждый глаз приходится по минус пять.

В школе, помню… Опять, блин, эта школа…

Ну это ж понятно даже любому диванному мозгоеду, что все у нас прется из детства. Это, как по старику Фрейду.

Короче, в школе еще заметила, что со своей третьей парты ни хрена не вижу, что написано на доске. Перепендюрилась тогда на первую. Прям, как отличница. Сидела у исторички под самым носом. А дама она, надо сказать, была истеричной. Звали ее Ирина Ивановна. Для меня же она была всю дорогу Истерией Ивановной. Походу, страдала она мигренями, и я каждый раз угадывала, когда на нее накатывал очередной приступ. В классе стоял одуряющий духман от китайской «звездочки». В такие моменты я задницей начинала чувствовать, что запас эндорфинов у исторички на нуле, и она сейчас начнет кошмарить класс. По ее лицу с застывшей маской боли я читала, как по книге, что перед ней скопище дебилоидов, которым до балды, что творится в этом грешном мире на протяжении веков. И тут она вдруг вскидывается и мечет в класс, как фашист гранату, вопрос: кто написал поэму «О природе вещей»? И смотрит на всех нас этаким коршуном. Всех паралич разбил под этим хищным взглядом, застыли, как суслики. Даже отличники наши молчат, пребывая в полной амнезии. А я не лезу. У нас же, блин, иерархия была, мать ее за ногу. Не высовывайся раньше других. Тех, кто с первого класса тянул руку прямо училкам в лицо, еще не зная даже, что спросят. Ну, я сижу и помалкиваю. Истерия поводит больными глазами, затеяла, видать, что-то недоброе. И тут я такая:

-Тит Лукреций Кар.

– Кто сказал? – взревела Истерия.

– Отлично! – рявкнула она, отыскав меня взглядом.

Не, не то, чтобы я была шибко умная, просто книга Лукреция, которую я уже давным-давно приметила в отцовской библиотеке, с детства не давала мне покоя. Это была старая в коричневатой потертой обложке книга с пожелтевшими страницами, переложенными пергаментом. Еще какое-то довоенное издание. Не знаю, почему, она меня всегда завораживала.

– Кар-р-р! – передразнил меня из-за спины Димка Лукницкий.

Да, блин, я к тому же тогда еще картавила. Поэтому произнести имя, в котором целых две буквы «р» – это, может, и не подвиг. Но что-то героическое в этом определенно было.

-Ты не картавишь, ты грассируешь, – успокаивала меня Маргарита.

А я, как только научилась говорить, даже имя ее толком не могла произнести. Называла «Манганита». Про свое «Эстер» я вообще молчу.

Но однажды моя близорукость сыграла со мной коварную шутку. Корч, шли мы как-то с моей одноклассницей Наташкой со школы. А я мало того, что слепая, так еще сердобольная. Иду и вижу: возле подъезда девчонка какая-то вроде как кота терзает, носом его в землю тычет. Я крылья расправила, ноздри раздула, чувствую, как мои надпочечники бешено качают в кровь эпинефрин, мчусь к девчонке коршуном, думаю, я тя мразь, сейчас точно убью. Переспрашиваю подружку свою Наташку: «Точно это шелупонь котенка душит?» – «Да, точно», – отвечает Наташка. Ну думаю, ах ты ж самка собаки… Подлетаю. «Девочка, – тихо так вежливо говорю, – девочка, ты что же кота мучаешь?! И тут она поворачивается ко мне, и я вижу, мать моя женщина: бабушка, прости господи, божий одуванчик с лопаткой что-то там на клумбе цветочной копается. А Наташка стоит рядом и ржет. Но, как только увидала, что я двинулась с грозной физиономией в ее сторону, побежала, сгибаясь пополам от смеха. А мне перед бабулей этой стыдно так стало.

Да, я никогда не была лучшей ученицей в классе. Мою перспективу на будущее четко обрисовала наша классная. Еще в классе десятом она собрала нас как-то раз всех и давай рассаживать по рядам. На первом, значит, у нас отличники. На втором- хорошисты. На третьем, ясное дело, те, кто звезд с неба не хватает. Троечники. И только нам с Наташкой Волковой нигде места не нашлось. Я говорю, а нам-то, куда садиться? Наивно так спрашиваю. Сама-то понимаю, что среди отличников мне делать нечего. Хотя у нас там ряд почти пустой. Их всего четверо было. Хорошистов уже побольше. Но сфига мне там сидеть? У меня твердые увесистые тройки по математике, физике и химии. Да, но на третьем ряду, правда, забитом под завязку, мы уж с Волковой как-нибудь поместились бы. И тут классная подходит ко мне и тычет мне пальцем в грудь:

– А тебя ждут газетные киоски.

Ну прям, как в воду глядела. Я еще в универе пристроилась внештатником в газету. Но классная, понятное дело, имела в виду другое…

Вот я и компенсировала свои комплексы вызывающим поведением. На школьную дискотеку могла прийти с ярко-красной помадой на губах. Обрезала волосы и сделала что-то вроде стрижки «каре». Машка меня ругала тогда! А я свои кудри сбрызгивала лаком для волос и высушивала феном. Получались такие пружинки. Обхохочешься. В школе говорили «взрыв на макаронной фабрике».

– Научи меня драться, – заявила я однажды Марку. Он заканчивал юрфак и занимался тэквандо.

М-да… полетала я тогда по комнате. Он раскидал меня по стенкам, как пушинку, пока я его, наконец, не одолела, перевалив через плечо. Это я-то со своим цыплячьим весом в сорок пять кг.

-Ну ты бычара!

У меня потом все тело болело.

-Есть еще способ, если не можешь справиться, – учил он меня. – Бей в пах.

-А что потом?

– Что? Бежать. Потому как нет более разъяренного мужика, чем мужик, которому врезали по яйцам.

– Пап, – отец ответил на мой звонок не сразу. Кажется, только на шестой или седьмой гудок он поднял, наконец, трубку.

Я с облегчением и в то же время волнением услышала его отрывистое «да».

– Я очки купила, – я сглотнула тошнотворную слюну, подкатившую к горлу.

– И как теперь? Лучше стало?

Вот, что значит мой отец: мог ведь с тревогой сейчас расспрашивать, куда, мол, подевалась, что случилось, или вообще устроить допрос с пристрастием. Но это, скорее, по части Марка. Этот бы точно припер к стенке и давай давить мозг, как пресс для цитрусовых: где, когда, что, с кем?

Нет, отец такого никогда не делал. Даже в самый мой зашкварный пубертатный период, когда тебе кажется, что ты уже офигительно взрослый и самостоятельный и незачем отчитываться перед родаками.

– Да, пап, теперь я вижу отлично. По крайней мере очки – не линзы – можно снимать и надевать, когда захочешь.

– Ну ты же знаешь, дочь, выбор-непростая штука, – усмехнулся отец.

-Еще страшнее, пап, когда ты его не видишь, выбор-то этот.

Я взглянула в зеркало. На меня смотрела девушка с собранными в пучок волосами и грустными глазами в больших очках в черной оправе. Я попыталась растянуть рот в улыбке, но по лицу в отражении зеркала текли слезы.

ГЛАВА 6

Марк, заметив, как Мириам, глянув через плечо, поймала его на том, что он читает ее колонку в журнале «DG», с обзором лучшего виски года, тут же перевернул страницу. Издание, в название которого легли имена Ветхозаветных героев Давида и Голиафа, было ориентировано на мужчин-метросексуалов.

– «Какая часть тела тебе нравится больше всего? – Мои большие глаза», – прочитал он выдержку из интервью под снимком девушки в индийском сари, верхняя часть которого едва прикрывала ее грудь. – Разве глаза – это часть тела? – Марк вопросительно взглянул на сестру.

Мириам равнодушно пожала плечами.

Марк зачерпнул пальцем из банки вишневое варенье и слизнул его, за что получил от Мириам легкий шлепок по руке.

Она выкладывала на деревянный поднос тарелку с тостами, крошечную розетку с желтоватым кусочком масла, сахарницу, вазочку с вареньем, чашку с кофе.

После расстроенной свадьбы отец стал чаще, будто невзначай, проводить ладонью по левой стороне груди. Год назад он уже перенес микроинфаркт. «Не хватало еще рецидива», – с беспокойством наблюдала за отцом Мириам.

– Он не выйдет?

Марк следил за приготовлениями Мириам, которая собиралась отнести завтрак отцу.

– Открой, – та показала ему глазами на дверь отцовской комнаты.

«Каждый раз одно и то же», – подумал он с глухим раздражением. Стоило ему переступить порог, как отец скрывался у себя. Так продолжалось уже много лет. Не сразу, конечно, все так сложилось. Первая трещина в отношениях появилась со смертью матери. Это случилось при рождении Эстер. Сложные роды, слабое сердце, трехдневная кома. Домой она не вернулась. Марк выглядел замкнутым. Ему было двенадцать. Мириам было на два года меньше. Она по началу долго рыдала в подушку, потом подползла к детской кроватке, в которой безмятежно посапывала малышка, долго смотрела на младшую сестренку, поглаживая ее сморщенный лоб, просунув руку через деревянную решетку.

Заниматься тремя детьми, к тому же младенцем, отцу было сложно. Борис Робертович был доцентом кафедры психологии, в университете и целиком был занят научной диссертацией. Теперь же работать приходилось урывками. По утрам нужно было бежать на молочную кухню за детским питанием, кормить, менять подгузники, по вечерам купать и укачивать подолгу. Эстер с первых же дней стала проявлять характер: втиснуть ее в ползунки удавалось с десятой попытки. Пока отец сражался с руками-рукавами, она успевала уже выпрыгнуть из штанин и наоборот. Засыпала с трудом. И только исключительно под «Подмосковные вечера», которые без слов, страшно фальшивя, напевал отец. Колыбельных он не знал, а эта мелодия сама нечаянно полилась с языка и действовала на малышку, как мантра.

Пришлось взять няню. Но та оказалась девушкой нерадивой, Эстер с ней заработала стойкий дерматит из-за опрелостей под памперсами, которые нянька почти не меняла, считая, что непромокаемые подгузники не требуют частой смены. Мириам, сама еще в сущности ребенок, помогала, как могла, но до обеда была в школе, потом приходилось бежать в другую-музыкальную. Она училась по классу фортепиано. У Марка же была своя жизнь обычного мальчишки: приятели, футбол во дворе. Музыкой его не мучили. Мать – учительница музыки сама убедилась, что сыну «медведь на ухо наступил» и не стала терзать его гаммами и этюдами Черни.

Время от времени в доме появлялась подруга матери Маргарита Львовна. Захаживала по старой памяти проведать детей и Бориса Робертовича. Это она обратила внимание на чудовищную опрелость кожи у Эстер и решила во что бы то ни стало поговорить с нянькой. Та ей казалась беспечной и неаккуратной. Маргарита деликатно намекнула Борису Робертовичу, что стоит поискать более внимательную и опрятную женщину. А пока шли поиски новой няни, вооружившись мазями и присыпками, принялась сама выхаживать вечно орущую маленькую Эстер.

Была Маргарита женщиной одинокой, бездетной, хотя и дважды выходившей замуж. Первый раз неудачно – брак закончился разводом. Второй сделал ее вдовой. Пытать счастье в третий раз она уже не стала. Ушла с головой в работу. Преподавала историю музыки в Консерватории, вела детский лекторий в Филармонии и уроки в одном из городских лицеев.

По рекомендации той же Маргариты Борис Робертович нашел другую няню. Та в малышке души не чаяла, и Эстер ей отвечала взаимностью. Повеселела, раздобрела. Нянька поила ее не просто молоком, а домашними сливками, которые специально покупала на рынке. Даже ненавистную манную кашу, от которой прежде отплевывалась, Эстер уплетала за обе щеки.

Тем не менее Маргарита то и дело заглядывала к Борису Робертовичу и, отпустив по вечерам няню, сама принималась кормить и купать малышку, что-то напевала ей перед сном. К Эстер она привязалась. Та была и вправду очаровательна: с черными огромными глазищами, темными кудряшками и забавным носом-кнопкой. А Борис Робертович с облегчением вздохнул, что может не отвлекаться, вернувшись домой, на ребенка, а заниматься своей диссертацией. Собственно, так было и прежде, до смерти жены, которая как-то успевала работать в школе, подрабатывать еще репетиторством, заниматься домашними делами и детьми.

-Ты еще играешь в куклы? – заметила как-то Маргарита, как Мириам возится с кукольными одежками.

Та смутилась. Брат обычно поддразнивал ее из-за этого, и при нем она никогда к куклам не притрагивалась. Держала их на коробке возле кровати вроде декора.

– Это же хорошо, – успокоила ее Маргарита. – Не надо торопиться расставаться с детством.

Марк по началу визиты Маргариты воспринимал спокойно, даже равнодушно, пока не стал замечать, как отец задерживает ее руку в своей руке, или украдкой, пока их, якобы, никто не видит, приобнимает за плечи. У Марка это стало постепенно вызывать раздражение, потом злость. Маргарита частенько, заглядывая к ним, приносила коробку с пирожными. Так бывало и раньше, еще когда была жива мама. Теперь же Марку это стало особенно бросаться в глаза. Однажды, во время чаепития, он, надкусив песочную корзиночку, наполненную воздушным сливочным кремом, вдруг демонстративно сморщился, словно во рту у него оказалась какая-то гадость, живописно выплюнул на тарелку откушенный кусок, заявив, что пирожные явно с просрочкой. Он увидел, как отец просто побагровел от такой выходки. По большому счету за такое хамство, вопреки всем его правилам по поводу воспитания детей словом, а не ремешком, стоило, наверное, влепить подзатыльник. Вмешалась Маргарита. Заметила едва сдерживаемый гнев Бориса Робертовича. Слегка коснулась его руки, давая понять, что не стоит поддаваться на провокации Марка: любое действие отца встретит еще большее противодействие сына.

Потом Маргарита с отцом еще долго сидели вдвоем, о чем-то разговаривая. Когда она ушла, Борис Робертович попытался было вытянуть сына на разговор по душам, понимая, какие, должно быть, чувства горечи и несправедливости он переживает. Марк в ответ грубил, с едким сарказмом отвечал на все отчаянные попытки отца установить доверительные отношения. Борис Робертович раз за разом прокручивал в голове их очередной возможный диалог, пытаясь найти наиболее убедительные для сына слова, а в итоге, когда оказывался с ним с глазу на глаз, все сводилось к нудным отцовским нравоучениям, которые сын выслушивал с нагловатой ухмылкой.

Маргарита Львовна вновь появилась через несколько дней. Как ни в чем не бывало и не вспоминая о той злополучной истории с пирожными. Завидев ее, Марк демонстративно ушел к себе. Она попробовала заглянуть к нему в комнату, но он даже не открыл дверь на ее стук.

На все происходящее Мириам наблюдала со стороны. Отец с ней поведение Марка не обсуждал, а брат, видимо, не считал нужным говорить об этом с сестрой.

Так продолжалось несколько месяцев, пока Борис Робертович сам однажды не заговорил с детьми о Маргарите. Он решился сделать ей предложение. В доме нужна была хозяйка, а детям-мать. Это понимала и Маргарита. Конечно, они руководствовались не одним холодным расчетом. Симпатия друг к другу там была. Любви – нет. Но такие отношения, порой, сулят более продолжительное партнерство. И обоих это устраивало. Не устраивало это только Марка.

– Предатель, – процедил он презрительно сквозь зубы.

Разговор тогда остался незаконченным. Решено было не торопить события, дать Марку время все обдумать.

-Ты из-за мамы? – Борис Робертович снова попытался вытащить сына на разговор, но тот резко захлопнул дверь своей комнаты прямо перед его носом.

Мириам, выждав немного, тихонько поскреблась к нему в дверь, но, не услышав ответа, рискнула зайти сама. Марк лежал на кровати с закрытыми глазами, в наушниках у него играла музыка. Он не заметил, как она вошла. В руке у него была зажата фотография матери, где та сидит, уронив голову на руки, лежащие на закрытой крышке старого черного Блютнера. Длинные каштановые волосы расплескались по плечам, взгляд задумчиво устремлен в объектив. Это был один из немногих, сохранившихся снимков, сделанный отцом еще на пленочный фотоаппарат.

Мириам с минуту постояла, а потом так же тихо вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Все решилось где-то месяц спустя. Маргарита пришла, когда отца не было дома, а Мириам убежала на свой урок музыки. Марк, засадив Эстер в манеж, где она возилась со своими игрушками, что-то лепеча на своем непонятном языке, устроился рядом с книжкой.

Маргарита по обыкновению потянулась к Эстер. Та на ее появление ответила улыбкой, обнажив четверку первых зубов, вылупившихся почти разом один за другим.

– Не подходи! – Марк загородил собою манеж, выставив вперед кухонный нож.

Маргарита остановилась. На лице ее застыла улыбка, еще обращенная к Эстер.

– Марк, – тихим спокойным голосом обратилась она к нему.

В том, как она произнесла его имя слышалось скорее удивление, чем испуг. Но Марк придвинул нож еще ближе. Крепко зажатый в жилистой мальчишеской руке, он упирался ей в грудь, прямо между пуговиц, обтянутых черной тканью на светло-сером жакете с черной тонкой оторочкой.

-Я сейчас уйду, – ровным голосом, не выдавая своего волнения, произнесла Маргарита и, отступив на шаг, вышла из комнаты.

Этот момент, когда он на те несколько секунд оказался лицом к лицу с Маргаритой, Марк запомнил на всю жизнь. Он запомнил ее удивленные темно-карие глаза с тонкими лучиками морщинок, легкую складку между бровей, тронутые красной помадой губы. Даже запомнил запах ее духов. Этот аромат намертво врезался ему в память. Только много лет спустя он узнал от одной из своих подруг, с которой у него случился скоротечный роман, что это были французские Climat.

Марк не боялся, что об инциденте с ножом узнает отец. Он даже рассчитывал на то, что Маргарита непременно расскажет ему об этом. Мысленно уже готовился к такому диалогу. Но отец так об этом и не заговорил. Не уж-то не узнал? Или не захотел, а, может, не смог заговорить об этом с сыном? Марк по началу терялся от всего этого в догадках, потом махнул рукой и старался больше не вспоминать об этом.

Маргарита больше не приходила.

Отец как-то замкнулся в себе, сделался молчалив. На все его попытки заговорить с сыном даже на самые отвлеченные тема, Марк отвечал с неприкрытой злостью, сам даже не понимая, откуда она берется. И злился при этом еще больше, но уже на себя.

Учился он неплохо, хотя и слыл лентяем. Его выручала цепкая память и хорошие мозги. Но в остальном с каждым разом доставлял все больше хлопот учителям и отцу, которого все чаще по разным поводам вызывали в школу: пропуски уроков, курение, драки с одноклассниками. Покладистый прежде мальчик превратился в неудобного подростка, доставляющего головную боль учителям.

Как-то раз, Марку уже было шестнадцать, он привел домой девушку. Ее боевой раскрас – черная обводка глаз, малиновый рот и светлые волосы, выкрашенные в какой-то неопределенный зеленый оттенок, неприятно поразили Мириам. Она слышала за стенкой ее смех, который ей казался глупым и вульгарным, потом какие-то стоны и всхлипы. Что там происходит в соседней комнате, она догадалась не сразу. Когда домой вернулся отец, парочка уже переместилась в гостиную к телевизору. Девушка сидела на коленях у Марка, обнимая его за шею, а он тем временем мял под свитером ее грудь.

-Если мое присутствие тебя не смущает, то хотя бы сестры постеснялся, – возмутился отец.

Марк только нагло хмыкнул в ответ, не спуская с колен свою подругу.

– Пошли! – скомандовал он девушке, поднимаясь с дивана.

-Ты куда? – окликнул его отец, когда Марк уже стоял в дверях.

-Трахаться, куда же еще?!

Ночевать в тот день Марк не вернулся. Мириам молча наблюдала за отцом, который несколько лет, как бросил курить, теперь то и дело выходил с сигаретой на балкон. Волновался ли он из-за того, что сын-подросток где-то пропадает ночью, или переживал из-за не заладившегося с самого начала разговора, вытолкнувшего Марка из дома, Мириам не знала. А расспрашивать отца о чем-либо в тот момент не решилась.

Примерно полгода спустя после того случая с девушкой, отцу позвонили из полиции. Как выяснилось, Марка с одноклассниками остановили дэпээсники, когда те раскатывали на чужой машине. Задержали их за угон. Правда, потом выяснилось, что угнали они отцовскую машину одного из приятелей, который сам к тому же и находился за рулем. Прав ни у одного, конечно же, не было. Просто хотелось прокатиться на новеньком «Мерседесе», ключи от которого были вытащены тайком из кармана пальто ничего не подозревавшего папаши. Покрутились по дворовым улочкам между домов. Когда стало скучно нарезать круги по кварталу, решили выехать на соседний проспект. А там-дорожный патруль. Им как-то подозрительным показался неровный ход машины. Остановили. А там-четверка подростков. Без водительских прав, да еще с ярко выраженным пивным амбре.

Борис Робертович мог вмешаться, кинуться на выручку сыну- нужные связи и знакомства были, но не стал. В итоге сам потерпевший- отец горе-угонщика сына – первым же поспешил загладить инцидент. Но штраф, причем немалый: за вождение без прав и за нахождение несовершеннолетних в нетрезвом виде, пришлось заплатить. Решили разделить ровно на четверых. Борис Робертович деньги, конечно, заплатил, деваться некуда было, но в полицейский участок за сыном тогда отказался ехать на отрез.

-Зачем он так? – Марк, задумавшись, не заметил, как произнес этот вопрос вслух.

-Ты это о чем?

Мириам уже вернулась на кухню и выкладывала с подноса чашки и тарелки в раковину.

– Я вот никогда не понимал, как можно всю жизнь, заметь, всю жизнь копаться в чужих мозгах… изучать, как там это было? «Метакогнитивные способности подростков с разными формами дизонтогенеза»- уму просто не постижимо! И не докопаться до своего собственного сына!

– У-у-у! – Мириам догадалась к чему клонит Марк. – Какие мы слова оказывается знаем!

– Ты сильно удивишься, но я как-то умудрился кроме Уголовного кодекса прочитать еще пару книжек., – съехидничал он в ответ.

– А ты до своего Леньки хорошо докопался? Воспитываешь сына, папаша, по воскресеньям.

– Лучше жить на расстоянии и воспитывать раз в неделю, чем под одной крышей и ни хрена не сделать!

– А ты дал ему шанс? – Мириам, скрестив на груди руки, в упор смотрела на брата.

Вызов в глазах Марка от взгляда сестры как-то заметно стал затухать, словно в разгоревшиеся угли плеснули воды.

– А знаешь, твой разрекламированный Green Spot, – Марк уже стоял в дверях, собираясь уходить, – типа, со вкусом фруктов и выдерживается в бочках из-под хереса и прочее бла-бла-бла, отдает простой сивухой. Не понимаю, как можно втюхивать всем про элитное бухло и всякие там сигары гаванские, не выкурив даже ни одной сигареты? И виски ты не пьешь. Это же ерунда какая-то получается…

Мириам только усмехнулась, провожая его взглядом: «Что за характер! Обязательно же надо оставить последнее слово за собой…»

ГЛАВА 7

– У вас гамбургеры с беконом есть?

Эстер, слегка оттянув к виску краешек правого глаза, пыталась разглядеть рекламу над стойкой с кассами, но без очков, которые она пока не решилась надеть, изображение было размытым.

– Есть! – С готовностью выполнить любой заказ, отозвался парень в красной бейсболке с желтой буквой М и голубой рубашке.

Эстер, снова прищурив глаза, взглянула на его бейджик на левом кармашке рубашки с именем «Александр».

– А они кошерные?

Эстер поджала губы, чтобы не прыснуть от смеха.

– В смысле? – парень с бейджиком «Александр» пришел в замешательство.

– В смысле, что я ем только халяль.

– Так, короче, мы берем два гамбургера с беконом и колу, – вмешался в грозивший зайти в тупик диалог Эстер и парня в бейсболке Гарик.

-Не морочь людям голову, – он поставил поднос перед Эстер. – Говори проще.

– Если проще, это не интересно, – отозвалась Эстер, впившись зубами в пышную булку гамбургера. – О, жирнота холестериновая!

– Нормально, кусна, – прожевал с набитым ртом Гарик.

– Если по рейтингу от одного до десяти, кто выше: Макдак или Хесус⁴?

– Макдак, конечно, – Гарик слизнул скатившуюся из нутра гамбургера красную дорожку кетчупа. – Кепчука здесь не жалеют.

– А в Хесусе мазик лучше, – парировала Эстер.

В Фейсбуке в группе «Где поесть» они с оператором Гариком негласно соревновались в оценках различных мест общепита в городе, устраивая то и дело друг с другом пикировки. Несомненным преимуществом Гарика было то, что он был в вопросах еды еще и практиком – сам умел неплохо готовить, а Эстер выигрывала в теории. Могла закидать цитатами из Брийя-Саварена⁵ и во всех подробностях живописать, что едали герои-обжоры Гаргантюа и Пантагрюэль у Рабле, но кроме приготовления смузи и омлета никакими другими кулинарными достижениями похвастаться не могла.

Им с трудом удалось припарковать машину в центре. Офисный планктон еще не успел разъехаться, а на освобождаемые места моментально слетались новые постояльцы. Те, кто приезжал уже, чтобы скоротать вечер в баре или ресторане. Или вот, к примеру, на митинге политической оппозиции.

– Заметил, армейцев там, на улице? – Эстер махнула рукой в сторону здания Парламента, когда они уже двигались по направлению к площади, куда стекался люд.

– Не-а, – Гарик прицеливался объективом видеокамеры в ширившуюся у помоста сцены толпу демонстрантов. – А что? Обычное дело…

– Обычно дело – это менты… – Эстер наблюдала, как полиция выстраивает металлические ограждения по периметру площади.

Она вынула, наконец, из рюкзака очки и протирала теперь стекла о край майки.

– Что-то их много сегодня…

Из буса с тонированными стеклами высыпался еще с десяток человек в темно-синей полицейской униформе, быстро смешавшихся с кислотно-зелеными люминесцентными жилетами муниципального подразделения.

– Смотри! Там что-то блеснуло! – Эстер дернула за рукав Гарика и показала на окно верхнего этажа Радиоцентра.

– Где? – Гарик развернул камеру в том направлении, куда указывала Эстер, но короткий проблеск света уже исчез. – Ничего не вижу.

– Похоже было на отблеск прицела снайперки.

– Да ладно! – хохотнул Гарик. – Показалось. Солнце просто бьет в ту сторону. Станут они еще снайперов сюда тащить? С какого перепугу?

Гарик снова припал глазом к видоискателю камеры и сосредоточился на разворачиваемых митингующими транспарантах.

– До семи, как думаешь, отстреляемся? У меня Витка из Барселоны в восемь с минутами прилетает. Обещал встретить.

Подруга Гарика летала стюардессой на рейсах национальной авиакомпании, а он ревновал ее ко второму пилоту, о чем знали все, только он сам отрицал это.

– До семи долго, – Эстер оглядывалась по сторонам, прикидывая, сколько народу уже собралось на площади. Тысяча, две тысячи человек, может, больше? – В шесть уже надо уносить ноги, а то не успею к восьми сдать репортаж, а он в выпуске стоит первым.

В начале шестого, наконец, начали. К этому времени площадь уже была битком набита народом. На сцену вышел духовой оркестр и заиграл первый ре-минорный концерт Баха.

Гарик скучающим взглядом посматривал по сторонам в ожидании, когда закончится вся эта музыкальная прелюдия и начнется главное действие.

Наконец, на помост поднялся человек в бежевом костюме, в котором Эстер узнала одного из оппозиционных депутатов Парламента.

– Добрый вечер всем! – обратился он к собравшимся, но его услышали разве что те, кто стоял вблизи сцены.

– Не слышно! – заорали из толпы.

Выкрики, подхваченные еще сотнями голосов, волной покатились по площади.

– Теперь слышно? – депутат постучал пальцем по ожившему микрофону.

– Давай, говори! – вновь закричали в толпе.

– Страна в кризисе! – бросил «бежевый костюм» первый пробный камень в толпу. – То, что будет со страной и всеми нами завтра, в наших руках сегодня! Нам нужна другая политика!

– Ну все, потекло г…но по трубам, – крикнул Гарик в ухо Эстер, перекрикивая оратора на сцене, который, чем дальше, тем больше воодушевлялся от своих же собственных слов.

Эстер прижала палец к губам и показала в сторону записывающей все происходящее камеры. Вскоре на смену депутату в бежевом вышел другой парламентарий уже в темно-синем костюме.

– Мы на пороге новой катастрофы! – рявкнул он в толпу перед ним. – Только за последний год ВВП рухнул на двенадцать процентов! На двенадцать! – Он театрально воздел руки к небу, словно моля небеса вернуть назад макроэкономические показатели страны. – Народ нищает!

-Эрменеджильдо Зенья! – не удержался и снова прокричал ей Гарик.

– Что? – не поняла Эстер.

– У него костюм от Эрменеджильдо Зенья! Я видел точь-в-точь такой! Хорош при этом говорить про нищету? А?

Дальше все шло по уже не раз отработанному сценарию подобных мероприятий, на которых Эстер бывала не раз. После пламенных речей политиков, разогретая ими публика, начала скандировать «Долой правительство!» и «Да здравствует новая жизнь!», потом пели песни и запускали в воздух принесенные с собой цветные шарики. Гарик посматривал на часы, давая понять Эстер, что делать здесь больше нечего и можно возвращаться в телецентр. Тем более, что депутат в бежевом костюме, вновь вернувшись на сцену, дал заключительный речевой залп, пообещал бороться с несправедливостью и коррупцией, заручился поддержкой в виде аплодисментов митингующих, шума трещоток и пронзительного воя дудок из атрибутики спортивных фанатов, и призвал всех расходится.

-Давай постоим, – Гарик поставил камеру на каменный парапет, опоясывавший край здания старой Биржи, стоявшей углом к площади, и потер затекшее плечо. – Будешь? – протянул он Эстер пачку сигарет.

– Не-а, – мотнула она головой и вынула из кармана джинсов мобильник, чтобы взглянуть на время.

-Щас, народ, может, чуть рассосется, – Гарик смотрел на медленно растекающийся по соседним улицам людской поток, – быстро протолкнемся, – успокоил он ее.

Неожиданно где-то впереди них, на улице, ведущей к Парламенту, послышались громкие крики, и оба повернули головы на нарастающий шум.

– Ни хрена себе! – Гарик бросил недокуренную сигарету и вскинул камеру на плечо.

Из-за людских спин Эстер не сразу разглядела, что происходит. Пришлось даже на цыпочки привстать. Толпу людей, направлявшихся к выходу с улицы, напористо буравили, идя против общего течения, какие-то люди с прикрытыми до самых глаз черными банданами на лицах и такими же черными бейсболками, надвинутыми по самые брови. В руках у них были картонные решетки с яйцами.

Гарик уже вовсю таранил толпу, продвигаясь как можно ближе к людям в черном. Эстер юркнула за ним.

На светло-коричневом фасаде здания одна за другой стали появляться желтые кляксы. Несколько яиц угодили в военных в бежевой камуфляжной форме, но они стояли, по-прежнему не шелохнувшись с автоматами на перевес, ожидая дальнейшей команды.

Неспешно расходившаяся прежде людская толпа остановилась. Те, кто подходил сзади и еще не видел происходящего, недовольно упирались им в спины и тут же замирали, глядя на импровизированный яичный штурм здания, сопровождаемый выкриками «долой зажравшихся!». Пока основная масса глазела на метания яиц в стены Парламента, в толпе нарастал недовольный рокот. Одни возмущались действиями «штурмовиков», другие, напротив, стали их поддерживать. Кто-то вслед за людьми в черных банданах стал хватать из картонных лотков яйца и метил их уже не только в стены, но и в солдат, вытянувшихся в шеренгу вдоль здания.

Гарик даже приподнял над головой камеру, давая объективу больше обзора. Эстер прикрывала его со спины, не давая уже порядком забурлившей толпе, затолкать его. Где-то с краю, у выхода на соседнюю улицу вдруг послышались крики. На усмирение бунтарей прибыла полиция. Все в касках, вооруженные прозрачными пластиковыми щитами и стеками. Они теснили зевак к тротуарам, те под их напором расступались. Но чем ближе этот полицейский десант пробирался к эпицентру событий, тем большее сопротивление они встречали.

– Это подавление воли народа! – крикнул кто-то из толпы.

-Тоталитарное государство! – выкрикнул другой голос.

Началась давка. Решетки с яйцами, которыми еще не успели забросать военных, под напором человеческих тел, сминались, желтая липкая масса стекала на брусчатку. Несколько человек поскользнулись на яичной жиже, потянув за собой других. «Черноплаточечники» остатками своего «вооружения» пытались атаковать теперь уже полицию. В ответ в ход пошли дубинки. Кто-то, прикрывая голову от ударов, метался из стороны в сторону. Некоторые, возмущенные действиями силовиков, хватали их за руки, желая остановить все разраставшееся побоище.

Эстер рванула Гарика сзади за рубашку в сторону, боясь, как бы удар стека не пришелся по нему. Скользя спинами по стенам домов, они пробирались вдоль улицы, понимая, что вот именно сейчас, в самый разгар событий, мчаться в телецентр и торопиться сбрасывать материал, было бы просто непростительно.

– Мирная демонстрация, б… – усмехнулся Гарик, отирая пот со лба, – хорошо это я за хлебушком сходил…

У Эстер в кармане зазвонил телефон. Точнее, звука она не услышала, почувствовала только зудящую вибрацию на своем бедре.

– Я ничего не слышу! – кричала она в трубку, зажимая пальцем другое ухо. – Говорит, срочно нужен уже отснятый материал. То, что есть, – пересказывала на ходу Эстер разговор с Редактором. – Но тебе, сказал, пока придется остаться. Он пришлет кого-нибудь на смену.

– Держи, – Гарик вынул из камеры видеокарту и протянул ее Эстер. – Буду снимать на вторую.

Он отдал ей ключи от машины, и она двинулась дальше по улице вместе с разбегающимися в разные стороны людьми, прикидывая, каким путем удобнее пробраться к парковке.

– Они загородили выход! – прокричал кто-то впереди.

Эстер увидела из-за спин выставленные металлические ограждения, за которыми маячила темно-синяя полицейская униформа. Вместе со всеми, кто торопился выскочить на магистральные улицы города, она метнулась на боковую улочку, но почувствовав впереди снова торможение бегущих, поняла, что и там уже стоят заградительные щиты.

– Пропустите! Я-журналист! – Эстер подбежала к ограде, роясь на ходу в рюкзаке в поиске пресс-карты и тут же вспоминая, что оставила ее дома, когда утром перед работой перекладывала вещи из сумки в сумку.

– Черт! – уже не от злости, а от бессилия выкрикнула она. – Да! – ответила она уже решительно, увидев на засветившимся телефоне звонок от Редактора. – Я не могу отсюда никак выбраться. Пришли кого-нибудь, я отдам карту, а потом мы с Гариком, когда все закончится, вместе приедем.

Эстер бросилась в обратном направлении, не зная, найдет ли она оператора на прежнем месте. Звонить ему сейчас было бессмысленно. С камерой в руках, в шуме и толкотне, он даже не ответит на звонок. Просто не услышит.

Чем ближе она подходила к тому месту, где она оставила Гарика, тем громче орала толпа и яростнее напирала друг на друга и на полицию, которая пыталась отогнать людей по ближе к стенам домов. Найти в этом месиве человека даже с увесистой видеокамерой на плече было непросто.

Тем временем на смену истощившимся запасам яиц в ход пошли пивные бутылки. Почти полные темно-коричневые литровые «бомбы» какой-то молодняк запускал в толпу. Одна замерев на мгновение в воздухе, приземлилась возле Эстер, обдав ее солодовой пеной. Инстинктивно пригибаясь, она продолжала пробираться сквозь толпу, пока не заметила одного такого метателя.

– Э! А куда это мы так дружно веслами машем? – Эстер остановила парня с пивной бутылкой. – Слышь, может, по пивасу лучше вдарим?

– А с х…? – парень вскинул на нее мутные глаза, и запустил свое орудие в людскую гущу.

– Чё пришел сюда? – Эстер хотела понять, как его занесло в этот водоворот.

– Я? – он оглянулся по сторонам, словно хотел удостовериться, что обращаются именно к нему. – А чтоб этим … гнидам… – он неопределенно махнул рукой куда-то в сторону, – показать, кто такой народ…

– Молодец, показал… – похлопала его по плечу Эстер, и увидела, как с поперечной улицы подтягиваются бойцы из спецбатальона «Альфа», – благодарный народ, в который ты бросаешь бутылки, тебя не забудет!

На противоположной стороне улицы мелькнула взмокшая спина Гарика с камерой на плече.

– Ты чего тут? – удивился он, кинувшейся ему навстречу Эстер. – Почему не уехала?

– Они выходы перекрыли. Отсюда не выбраться. Они никого не выпускают, а я свою пресс-карту дома забыла, – затараторила она, пряча очки в рюкзак.

– Смотри, «астронавты» как выстраиваются, – кивнул Гарик в сторону спецназовцев, плотно вставших поперек улицы, прикрываясь металлическими щитами.

Теперь пивные бутылки летели уже в сторону бойцов «Альфа», которые, повинуясь отдаваемой им кем-то команде, с равномерным интервалом шагали вперед, все больше тесня людскую толпу. Где-то рядом раздался звук разбитого стекла. В сторону соседних домов полетели булыжники. В воздухе повеяло чем-то сладким.

– Быстро давай отсюда! – Гарик толкнул Эстер в плечо. – Походу, они слезоточивый газ распылили!

Они бежали по обломкам стекла, держась за спинами бесновавшейся толпы, продолжавшей забрасывать камнями витрины магазинов и кафе. Кто-то уже пролезал в разбитые двери, хватая выпивку и сигареты. На соседней улице, куда кинулись Гарик и Эстер, группа парней раскачивала полицейский бус, пока не опрокинула его.

– У-ё-ё-ё! – взвыл вдруг Гарик, присев, едва удерживая в руке камеру.

Эстер не сразу поняла, что произошло. Догадалась, когда увидела, как оператор прижимает ладонь к низу живота.

– Ты! Об…ос! – переведя дух Гарик, вновь вскинув на плечо камеру, как тяжелое оружие, пошел во весь рост на того, кто кинул в него камень. – Я те ж… на уши сейчас натяну и через глотку выверну!

В этот момент где-то позади раздалось несколько глухих хлопков.

– Куда! – рванул ее за шиворот назад Гарик и нацелил объектив туда, где раздались выстрелы. – Кажется, парня какого-то завалили, – он всматривался в окуляр камеры, пытаясь разглядеть человека, лежащего на тротуаре.

ГЛАВА 8

Эстер снова и снова просматривала на мониторе студийного компьютера кадры с парнишкой, распростертым на брусчатке. С приближением их камеры, когда они с Гариком подбежали к толпе, окружившей того, кого настигла пуля, десятки ног расступились. Лицо парня было залито кровью, левая глазница превратилась в черное пятно. Он лежал недвижно, что Эстер подумала, что он мертв. Так решили и те, кто толпился вокруг.

-Сволочи! Убийцы! – заорал кто-то в сторону спецназовцев.

Вопль подхватили другие, ринулись было на металлические щиты, но бойцы сделали ответные еще несколько шагов, все больше и больше напирая на толпу. Эстер продолжала смотреть на паренька и вдруг заметила, что он вроде шевельнул рукой. Растолкав стоявших, она кинулась вниз, к мальчишке, приложила ладонь к его шее и почувствовала под пальцами пульсацию артерии.

– Он живой! – крикнула она вверх, возвышающимися над ней людскими фигурами. – Он живой! – еще громче заорала Эстер, приподнимаясь, в сторону замерших щитов.

Когда Гарик с камерой в руках подскочил к спецназовцам, тыча им в зашоренные прозрачными щитками лица своей пресс-картой и требуя, чтобы их с Эстер выпустили из окружения, плотный ряд расступился. Сев, наконец, в машину, он не сразу сумел даже попасть ключом в замок зажигания. На студии их встретили со вздохом облегчения, но деловито. На сантименты времени не хватало. Эстер сразу бросилась в видеомонтажку. На сбор «пазла» из отснятого материала оставались считаные минуты.

Они выбрались из телецентра, когда там готовили к включению очередной экстренный выпуск новостей уже с тем отснятым ими материалом. Теперь уже торопиться было некуда, хотя по инерции все еще хотелось куда-то бежать. Гарик заметно приуныл. Подруга-стюардесса вот уже часа три, как благополучно приземлилась, и пребывала в недовольстве от того, что обещанной встречи с цветами в аэропорту не случилось. Так что остаток вечера грозил одиночеством.

В бар, куда они с Гариком подались уже на исходе дня, был полон народу и клокотал на разные лады голосами, обсуждавшими последние события в городе. В этот вечер здесь не играла музыка, как обычно. Взгляды всех были прикованы к широченному экрану телевизора над барной стойкой, установленного по большей части для футбольных и хоккейных фанатов мировых чемпионатов. Сегодня по всем каналам передавали о беспорядках возле здания Парламента.

«Мирно начавшийся митинг перерос в столкновение с полицией и отрядом специального назначения «Альфа». Начавшиеся в районе Старого Города беспорядки удалось локализовать, был применен слезоточивый газ. Задержано более шестидесяти человек. Есть пострадавшие среди участников митинга. Пятерым потребовалось экстренная медицинская помощь. Виновники беспорядков устанавливаются. Как стало известно, сегодня вечером, один из политиков от парламентской коалиции, обращаясь к организаторам митинга, написал в своем Твиттере следующее: вы довольны?»

-С…ки! – Гарик оторвался от экрана телевизора. – А про то, что стреляли ни слова! – он припечатал допитый стакан пива к барной стойке.

– О, смотри, – толкнула его в бок Эстер, – «Евроньюс» передают.

«…силовики применили против мирных демонстрантов слезоточивый газ и резиновые пули…»

– Ага, как же! Мирные демонстранты, – усмехнулся Гарик, – А у нас все равно «картинка» лучше, чем у европоидов, – теперь он сосредоточился исключительно на видеоизображении последних событий. – Отстой! – заключил он, отвлекаясь от экрана.

Сквозь шум голосов Эстер услышала душераздирающий рингтон «Belivier» Imagin Dragons, от которого частенько вздрагивали окружающие, но сейчас во всеобщей сутолоке на него никто даже не обратил внимания.

Звонил Марк. Явно неспроста, с тоской подумала она. Наверняка уже посмотрел их последний выпуск новостей.

– Ты где? – Без лишних предисловий заорал он в трубку, едва Эстер ответила на его звонок.

– Ты где? – уже тише, но от этого еще более угрожающе переспросил Марк.

– Где-где? В Караганде! – выпалила в ответ Эстер, разозленная наездом брата.

– А точнее? – пропустил он мимо ушей издевку сестры.

– Где мы? – отводя мобильник в сторону переспросила она у Гарика. – В «Пещере», – повторила она с его слов.

-Ты одна? –продолжал допытываться Марк.

– Не-е-е, нас тут много!.. – веселилась вовсю Эстер, отводя душу возможностью поводить хоть немного брата за нос.

Марк появился минут через десять. Подкатил прямо к бару в полицейской машине с мигалками, хотя и без сирены. Одет он был в гражданское, поэтому на его появление никто не обратил внимание, пока он, не выхватив взглядом среди посетителей бара Эстер, примостившейся с краю у стойки, не двинулся к ней.

– Пошли! – он схватил ее твердой рукой за плечо.

– Э! Полегче, братан! – прикрикнул на него Гарик, подавшись телом в сторону своей коллеги.

– Пошли! – не обращая внимания на Гарика повторил Марк.

– Вот допью и пойду, – Эстер показала на половину опустошенный бокал с пивом. – Не обращай внимания, – обратилась она уже к Гарику. – Это-мент.

– Нет, резко встала и пошла! – Марк, чтобы не слишком привлекать внимание окружающих, говорил ей уже чуть ли ни в самое ухо, но по-прежнему крепко держа ее за плечо. – У меня только полчаса, чтобы отвезти тебя домой и вернуться. Сама понимаешь, что творится. Так что твоему приятелю сегодня придется коротать ночь одному.

– Он не мой приятель, – Эстер похлопала Марка по руке, давая понять, что хватку он мог бы и ослабить.

– Все в порядке, мы уходим, – Марк кинул на стойку купюру.

– Обижа-а-а-ешь… – Гарик ребром ладони отодвинул деньги.

После вечерних беспорядков город погружался в тревожный сон. Заметно опустели даже центральные улицы, где обычно жизнь замирала за полночь. Кварталы Старого города, где после усмирения разбушевавшейся толпы царил полный хаос, были оцеплены полосатой красно-белой лентой и патрулировались полицией, топтавшей битое стекло, смятые пластиковые бутылки и выкорчеванный булыжник.

– Я тебя засажу в обезьянник на пятнадцать суток! Буду держать под замком, даже без общественных работ! Идиотка! Дура набитая!

Теперь, когда они сели в машину и остались одни, Марк дал волю эмоциям.

– А твоего редактора, вообще на хрен закрою! Наглухо! И на долго! Он каким, б… местом думал?

– Блин! Это моя работа! Кто знал вообще, что так все выйдет!

Машина миновала центр города и выехала на широкий проспект.

– Когда в тебя стреляют – это ведь страшно.

Эстер вжалась в сиденье полицейского «Опеля» и была похожа на потерянного ребенка. Марк только пожал плечами.

– Ты чего? – она заметила, как брат хмыкнул, чему-то усмехнувшись.

– Да, так, вспомнилась вдруг тоже очень страшная история. Было когда-то одно долгоиграющее дело с наркотой. Следачка с нами тогда еще увязалась. На вид скромница такая. Мышь серая. У нее еще нервный тик я заметил был. Верхнее веко дергалось и глазами она все время моргала. Вообще мутная какая-то баба была. Никто не знал, откуда она вообще взялась. А мы наркокурьера должны были встретить в аэропорту со всем багажом. Но там все так хитро вышло. Все как-то через ж… кувырком. И тут эта еще… Парня-то мы задержали. А он так, не особо и при делах был, как выяснилось. Но вел себя подозрительно. Спалился на ерунде. Мимо него проходил обычный патруль, а он сдуру рванул, не выдержал… Но бегун он отменный оказался. Так следачка эта стартанула с полноги за ним! Спринтерша прямо. Представляешь, запрыгивает ему на спину, как кошка. Бедняга. Вопил так, кажется, переорал даже вой авиатурбин. Эта чокнутая умудрилась откусить ему пол уха.

– Что, серьезно? – недоверчиво переспросила Эстер.

– Реально. Мужики просто охренели.

– А если этот наркоша ВИЧ-инфицированный был? – Эстер брезгливо поморщилась, представив себе картину с откушенным ухом.

– Да ей пофиг, по-моему, тогда было. Она, – Марк похлопал себе по плечу, – звезды зарабатывала.

– И как? Заработала?

– Не то слово, – усмехнулся Марк. – Теперь она метит, – он поднял палец кверху, – в министры.

– Да ладно! Это она-то?

В голове Эстер с трудом умещались в единую картинку история с откушенным ухом и невзрачная на вид кандидатка на кресло министра внутренних дел.

– М-да… Если она станет министром, то вам всем тогда писец…

Было у этого «долгоиграющего» дела и продолжение, о котором Марк вспоминать совсем не любил. История, которая привела его однажды на старый заброшенный химкомбинат. Место малоприметное, хотя и близко к центру города. Стоявшие долгие годы разоренные заводские корпуса скрывались за невзрачным кирпичным забором. В отсутствии привычной жизни здесь вовсю буйствовала природа, отвоевывая свои права у человека. Территория заросла бурьяном, кусты боярышника вымахали ввысь и разлапились в разные стороны. Стоял октябрь, те самые обманчивые по-летнему дни, когда вдруг напоследок перед затяжными осенними дождями, солнце начинает жарить вовсю. Одет он был легко: футболка и легкая спортивная куртка. Никакого на свой страх и риск бронежилета. Он же «свой» по легенде. Только небольшая дорожная сумка через плечо. Якобы, с деньгами. По весу гораздо легче, чем тот героин, который должен был принести дилер.

Он заглянул в один из разгромленных заводских корпусов, где даже среди бела дня в развороченных с зияющими провалами крыши цехах царил полумрак. Под ногами хрустело крошево битого кирпича и стекла, из опрокинутых пластиковых бочек был просыпан какой-то белый кристаллический порошок, жестко похрустывавший, как снег, под подошвами кроссовок. Уже тогда Марка кольнуло неясное и опасливое чувство, что здесь что-то не так. В назначенное время никто так и не появился. Можно было поворачивать назад. Но он замер возле серой деревянной двери, которая, вероятно, вела в какое-то подсобное помещение. Сколько он простоял, взявшись за ручку? Полминуты? Может, чуть больше или чуть меньше. И вот он, наконец, осторожно потянул на себя эту дверь. В этот момент досадливо кольнуло в мозгу: зря, ты так, не поворачивайся спиной.

Пуля, попавшая в спину, чуть ниже левой лопатки, сбила его с ног прежде, чем он услышал звук самого выстрела. Он был, как удар стеком. Боль пришла потом, разлилась, обжигая, по всему телу, перехватывая дыхание. Раскрутившись по началу, словно пружина часового механизма, дала потом обратный ход, увлекая в зияющую где-то в центре своей дьявольской спирали черную дыру весь страх, а вместе с ним и страдание.

Стало вдруг тепло и легко. Последнее, что он тогда запомнил – часы на выброшенной вперед правой руке. Они показывали 14:24.

Очнулся он уже в больнице, когда перед лицом маячила бутыль для капельницы в руках бежавшей рядом с каталкой медсестры. Потом была слепящая белым светом лампа в операционной, потом черный бездонный провал сна и только, вынырнув из этого беспамятства, он, наконец, почувствовал, что, проделав путь в небытие, возвращается назад. По стенам больничной палаты скользили мягкие тени уходящего солнечного дня. Рядом на стуле, подперев голову руками сидела Ладка. Тогдашняя его жена. Ему повезло. Как может повезти одному из десяти тысяч, кого природа, то ли подшутив, то ли всерьез, наградила situs inversus-зеркальными органами. Сердце у него оказалось справа.

– Когда стреляют- это правда страшно, – вновь заговорил Марк после повисшей паузы и взглянул на сестру, уткнувшуюся лбом в окно машины. – А потом уже – нет. Умирать, вот уж точно – не страшно, – усмехнулся он.

Снова повисло молчание.

– А отец тогда так и не пришел… – проговорил после паузы Марк в продолжение своих мыслей.

Эстер медленно перевела взгляд от ночного городского пейзажа за окном на брата.

– Давай ключи! – потребовал он, когда они зашли в ее квартиру.

– Зачем? – уже как-то вяло возмутилась она.

-Чтобы не искала на свою больную голову приключений, – Марк и сам уже значительно сбавил обороты, хотя по-прежнему говорил жестко.

– Мне на работу завтра.

Оказавшись, наконец, дома Эстер чувствовала теперь, как усталость навалилась на нее, как огромный валун.

-Значит придумаешь что-нибудь! – не отступал Марк.

– На! – она кинула ему ключи от квартиры, которые тот поймал на лету. – А он приходил к тебе…

-Кто? – не понял Марк, остановившись в прихожей.

– Папа приходил к тебе тогда в больницу. Только ты был еще без сознания после операции…

Еще полчаса назад Марк от злости на сестру, которую с трудом разыскал в обезумевшем городе, в сердцах бы хлопнул на прощание дверью. Но теперь, при виде перепуганной и поникшей Эстер, только бесшумно прикрыл ее за собой.

ГЛАВА 9

Адреналин, смешанный с алкоголем – тот еще «коктейль Молотова», способный взорвать мозг. Кровь продолжала клокотать в жилах, нейроны мозга то спутывались в дьявольский клубок, то распадались, рассеиваясь, как поднятая пыль.

Я воткнула в уши Cocteau Twins и не знаю уж, сколько времени прошло, но, походу, я выключилась под гипнотическую Beatrix, распластавшись на своем матрасе, прямо в одежде, не раздеваясь.

Я не стала героем. И что? Наплевать. На следующий день вернулась на работу, – весь этот театр с ключами, что устроил Марк накануне, – был чистейшим блефом. Он оставил их в прихожей, повесив на шишковатую ручку шкафчика гардероба. Передумал, значит…

Все лавры героя достались Гарику. И вполне заслуженно. Как он терминатором попер тогда на тех ублюдков!

Короче, благодарность на доске объявлений в студии, премиальные и все такое… Редактор похлопывал его по плечу: молодец, мол, братуха, или что-то в таком роде, добыл такой материал, лез в самую, так сказать, гущу событий, рисковал… На меня же посмотрел, как та училка в десятом классе: а тебя, типа, ждут киоски… Да что там киоски!

Выяснить, откуда прилетела та единственная резиновая пуля, угодившая парнишке в глаз, так и не удалось.

– Но кто-то же стрелял? Не сам же он в себя ее всадил? – доставала я Марка.

Тот молчал, как партизан на допросе.

– Не было там ничего… – выдавил он из себя в итоге.

Ясно, перес…ли они там все у себя в полиции.

– Ты еще скажи: а был ли мальчик? – съязвила я.

Мальчик, конечно же, был. Лежал в центральной городской. От него не отходили родители.

– Год только в мореходке отучился! Все в море рвался. Еще в детстве говорил: вот вырасту, стану капитаном, – мать парнишки определенно находилась в шоковом состоянии. Говорила без умолку, а глаза совершенно сухие. – Господи, и чего его понесло туда? Я его спрашиваю, зачем? А он: ну просто с ребятами гуляли по городу, а там – митинг. Митинг! Ну, митинг! И что? Да вы сами зайдите к нему, он вам все расскажет!

Мать мальчишки меня все подталкивала к дверям палаты, которые подпирал его угрюмый отец. Тот молчал.

– Вы уверены, что он сейчас сможет говорить?

А я уже махала рукой оператору, чтобы тот быстрее руки в ноги за нами с камерой. И тут перед нами выскочила докторица.

– Я не дам вам туда войти. Он ничего вам говорить не будет. И я ничего вам рассказывать не стану. Вы в своем уме? Его ночью только прооперировали. Парень глаза лишился. А вы тут, как крысы, все вынюхиваете…

Она шипела на нас разъяренной кошкой.

– Так пусть главврач что-нибудь скажет, – напирал Редактор, наставляя меня по телефону, – или в Минздрав позвони… Ты же в контакте…

В контакте, блин… С той провальной свадьбы мы с Осиком так и не общались.

Но я все же набрала номер Осика. Хотя стремно как-то все это было. Но знала ведь, знала, что рано или поздно придется встретиться. Хотя бы по работе. Ну если только он не рванет стремительно на повышение куда-нибудь еще. Или я не буду слишком медлить…

– Послушай, но чем наше ведомство тут может помочь?

Я так прямо представляла себе, как он, прижимая плечом трубку, копается в своих бумагах или сидит у себя за компом и, не отрываясь от дел, разговаривает со мной.

– Это сама больница решает, давать комментарии или нет.

– Да я, – говорю, – так, для очистки совести позвонила…

Фу, противно аж до дрожи самой было, что я там что-то мямлила Осику про редактора. Мол, это он настаивает, а я как бы ни при делах.

– Твоя совесть чиста, Эстер.

Мне показалось, что он усмехнулся от многозначности собственных слов.

– Извини, но у меня и правда дел по горло. Завтра международная конференция по нанотехнологиям. А тут и так все на ушах стоят.

– А-а-а, понятно, – я даже как-то обрадовалась такому завершению разговора. – Раз нано, значит нано, – попыталась даже отшутиться в ответ.

В этот момент дверь палаты, где лежал раненый парнишка, распахнулась и двое санитаров вынесли его на носилках. Странно даже как-то. Почему на носилках? А не на каталке или в кресле?

И тут я сквозь зубы цежу оператору: снимай! Он незаметно пристроился за теми медбратьями, что тащили парня. Черт, пацану всего лет шестнадцать. Это я тогда ночью, когда проползла между ног в толпе, толком и не разглядела его. Да и что там можно было разглядеть кроме залитого кровью лица.

Редактор потом всю дорогу разорялся: почему ничего не спросила у парня?

Теперь я вот уже битый час сижу и туплю дома, медитируя на голую стенку. Приспособилась колоть орехи старым Ундервудом. Кладешь их так, аккуратненько, прям под молоточки со шрифтом и хрясь по клавишам. Жрать охота-еще не то придумаешь. А «старичок» оказался крепок. Вот что значит печатная машинка!

Может, оно и немилосердное дело так с раритетным Ундервудом обращаться, но это была любовь, как говорится, с первого взгляда. Нашла я ее на помойке. Иду, как-то раз со своими мешками на мусорку- в одной руке пластик всякий тащу, тетрапак, в другой-органику. Да, блин, я сортирую мусор! Все аккуратненько раскидываю по контейнерам: желтый, синий, зеленый. Даже в подъезде у себя повесила как-то раз объяву, мол, люди добрые, не будьте, в общем, сами знаете кем, и все такое… Марк, правда, тоже, говорит, такой: ты бы в своей башке мусор сортировала. Да кто бы говорил!

Ну короче, иду я себе к этим яйцеголовым цветным контейнерам, и вдруг вижу, там внизу, в песке, штуковина какая-то интересная. Глянь, а это печатная машинка. Целая к тому же. Ну, западает у нее пару букв, но это ерунда.

Жалкая горсть фундука подошла к концу, я начала шарить по кухне в поисках в какого-нибудь хрючева. В шкафу, правда, кроме коробки с овсянкой быстрого приготовления ничего не обнаружилось. Но это мой НЗ на случай вселенской катастрофы.

Зато в холодильнике нашлась одинокая банка с этикеткой «Маринованные огурцы», но уже без единого огурца, а только с маринадом, в котором плавал укроп. Еще завалялся там кусок обветренного размером со спичечный коробок «Голландского» сыра и кубик сливочного масла в серебристой обертке. Молоко в тетрапаке скисло, зато оставалось пять яиц в пластиковой упаковке.

В общем, это лучше, чем ничего. А главное, яйца, из которых можно соорудить омлет, но без молока, это не вариант. Еще их можно отварить вкрутую. Или пожарить яичницу. Но хотелось чего-то такого, с подвыподвертом.

Можно было, конечно, френдам фейсбучным хелп кликнуть, там найдутся с десяток гоблинов, тот же Гарик, который, если начинает что-то объяснять, то обязательно издалека. То есть, нет, чтобы сказать просто, мол, тебе понадобятся такие-то и такие-то продукты. Или задать еще более резонный вопрос: а у тебя вообще дома продукты есть? Нет, он начинает с того, что если, к примеру, нужно пожарить что-нибудь, то будет долго нудить по поводу того, какая сковородка лучше всего для этого подходит. В общем, Гарик и иже с ним никак не катили.

А потому я ввела в поисковик одно-единственное слово – «Яйца».

Это было опрометчиво, как ступать весной на реку, еще покрытую льдом. Бац, и пучина сия тебя поглощает.

Гугл обрушился на меня лавиной информации. Искомый объект был представлен во всей широте и многообразии понятий, определений и характеристик. От Космического яйца – прародителя всего сущего до пищевого продукта, богатого фосфором и калием, и до женской яйцеклетки и объекта мужского достоинства, а также знаменитых яиц Фаберже. А сколько оказалось способов использования яиц! Больше всего заинтриговал чей-то совет: закопайте яйцо в цветочном горшке и посмотрите, что получится.

Ясен пень, что получится! Из куриного яйца знамо дело вырастет куриное дерево, на котором будут расти омлеты и отбивные! Страна дураков, блин! А еще, когда зарытый в землю «клад» начнет разлагаться, вам, хомо кретинусам, обеспечен стойкий аромат сероводорода. Вдыхайте, оздоровляйтесь, на курорты ездить не надо. Ессентуки с Баден-Баденом в одном долбаном цветочном горшке. Амбре, хоть святых выноси. Вывод один: хочешь подляну кому-нибудь устроить, закопай ему в цветок яйцо и ничего не говори. Отличный способ расправиться с соседом, который любит по воскресеньям утром врубить дрель.

Словом, с яйцами готовы были проделывать все, что угодно. Но мне хотелось их просто съесть.

В Youtube я нашла одну кулинарную блогершу. Та электровеником металась по своей кухне, меча на стол миски, банки, ложки-поварешки, на плите у нее тут же что-то шипело-шкворчало, в духовке жарилось-запекалось, а в руках у нее все время что-то мелькало. То скалку она схватит, то какое-то мачете, которым быстро так, как мясник на рынке, порубает мясо. Мне она напомнила многорукого Шиву.

И тут она вдруг затараторила: а давайте, говорит, приготовим яйца Орсини.

Я на нее смотрю, на многорукую-то нашу, киваю ей чёй-то головой, будто с подружкой разговариваю, говорю ей: а давай! А она выхватывает из плетеного лукошка яйца и так, хлабысь, ловко о край железной чаши миксера разбивает их одно за другим. И трещит при этом без умолку, что, мол, название яиц Орсини, это от имени стародавних графов, или каких там, Орсини. И хрен кто-нибудь теперь узнал бы о рецепте приготовления этих яиц, если бы не потомок, черт знает уже какой их пра-пра-правнук не раскопал бы его в своем итальянском графстве. Короче, обнаружил он этот клочок бумаги, а, может, и не клочок вовсе, но мне так почему-то представилось- живописно выглядит – и отдал художнику Клоду Моне. Потому как итальяшка этот обожал Моне, а Моне оказывается был типичным фуди и собирал кулинарные рецепты.

Дальше я впала в когнитивный ступор. Многорукая на кухне что-то там взбивала в миксере, орудовала теркой, расставляла какие-то там свои миски-плошки-поварешки – объясняла, значит, как там эти яйца готовить, а у меня в башке засели два демона, теребящие мне мозг: Моне, да таинственный Орсини.

Причем Орсини меня интересовал даже больше всего. Я насчитала двадцать четыре представителя этого древнего рода, начиная с тринадцатого века, включая римских пап, кардиналов и военачальников, и откопала даже генеалогическое древо, из которого напрочь почему-то выпали двести пятьдесят лет. Что там во тьме веков происходило – неведомо. А самое главное, нигде и никто и словом не обмолвился, откуда появились эти самые «Яйца Орсини». Кому это вообще в голову пришло так изгаляться? Прям, как загадка Кащеевой жизни и смерти: на острове -дуб, под дубом – сундук, в сундуке- заяц…

Тут сведенный спазмами желудок взбунтовался окончательно, грозя сожрать самого себя.

Я, наконец, разбила яйцо. Белок слизняком тяжело плюхнулся в миску, а за ним из скорлупы норовил выскользнуть желток.

Впервые в жизни я нарушила табу: не фоткать еду. А то так каждый со своим борщом в Инстаграм лезет. В этот раз я тоже свои три копейки вставила. На черную греночку, подсушенную в тостере, выложила дрожащей рукой алкожрицы свой, не побоюсь умереть от нескромности, шедевр – белое облако с желтым глазком посередине. И пусть меня зачморят те, кто скажет, будто я изменила дошику. Но что есть, то есть. Вместо месье Доширака сегодня меня ублажал сеньор Орсини.

От прилива чувств и желудочного сока я выбила на старом Ундервуде одно-единственное слово:

ЯЙЦА

ГЛАВА 10

Ранним летним утром четыре всадника в черных плащах с нависающими до половины лица остроконечными капюшонами, покачиваясь в седлах, неспешно вошли в город через арку Пренестинских ворот и, миновав базилику Санта-Мария Маджоре с венчавшей ее огромной колокольней, двинулись в северо-западном направлении.

В предрассветных сумерках короткой ночи, освещенной лишь редкими проблесками уличных фонарей, почерневших от чадящего в стеклянных светильниках конопляного масла, из синевы исчезающей тьмы, выступали углы и фасады Вечного города. Пройдя краем Эсквилин, всадники продолжили свой путь в сторону Капитолийского холма, и, оставив позади дворцы вечно враждующих друг с другом семейств Колонна, обосновавшихся в Квиринале, и Орсини, занявших противоположную высоту Капитолия, проследовали в сторону Тибра, с возвышающимся над ним Пантеоном замка Святого Ангела.

Рим мирно спал, забывшись крепким сном, какой только бывает на излете ночи, и ни одна душа не слышала мерного перестука лошадиных копыт по выщербленным сотнями повозок и лошадиных подков булыжникам городских улиц, отполированных в довершение башмаками тысяч римских горожан. Узкие улицы, где ютились дома простолюдинов – мелких подмастерьев, разнорабочих – поденщиков и мелкой прислуги, были устланы конским навозом, который старались сметать к обочинам, чтобы во время дождей мощеная дорога не превращалась в непроходимую хлябь. В рытвинах неровной мостовой плескалась вода, смешанная с нечистотами, которые по утрам выносили из жилищ и выплескивали на противоположную сторону улицы, подальше от своего дома, а жильцы домов напротив проделывали то же самое с содержимым своих зловонных ведер. Тут же в дневное время, утапливая лапы в грязи, прохаживалась домашняя птица, выгнанная из клетей, нежились в мутной влаге свиньи, спасаясь от дневного зноя и одолевавших их огромных с изумрудными крылышками мух, для которых обиталища римского плебса становились в летнюю пору настоящим раздольем с многочисленной живностью, нечистотами и остатками еды.

Миновав мрачные и дурно пахнущие кварталы, четверка всадников ступила, наконец, на более просторные и чистые улицы дворцов городской аристократии и почтенных римлян, часть из которых селилась поближе к Леонинской стене, за которой располагалась папская курия.

Путники пересекли мост Святого Ангела и продолжили свой путь, неторопливо двигаясь через Пассетто к папской обители, возвышавшейся своим тиароносным куполом над всем Леонинским предместьем.

Дорогой конники, неведомо откуда и куда державшие свой путь, мерно покачиваясь в седлах, не проронили меж собой ни слова, то ли зная с предельной точностью свой маршрут, то ли полагаясь на лошадей, ведавших сами, куда им следует двигаться. Да и время для своего путешествия неизвестные выбрали верное: кто в предрассветной мгле, станет выглядывать из окон, заслышав цокот копыт? Даже стражники у ворот виридария замка Святого Ангела, застывшие у входа в карауле, без расспросов, двигаясь, словно сомнамбулы, отворили двери, пропуская вовнутрь четверку наездников. Владения Первосвященника спали сном праведника. И кто мог, тем более с высоты конского крупа, разглядеть в предрассветном полумраке невысокого смуглоликого юношу, вжавшегося при виде незнакомцев верхом, в зелень миртового куста, пахнувшего на него горьковато-травянистым ароматом изумрудной листвы. От посторонних взглядов и возможности быть обнаруженным, спасла его не только темнота, но и серая холщовая куртка, надетая поверх белой рубахи. Как его чуткие ноздри защекотало от терпкого мускусного запаха лошадиных тел, так и нутром молодой человек почувствовал, что неожиданная встреча с этой мрачной четверкой, лиц которой, наверное, не разглядеть было бы из-под низких капюшонов и при свете дня, не сулила ему ничего хорошего. Кто тайком пробирается к цели, вряд ли желает быть узнанным.

Кому, как не ему, Зафиру, это было знать? Оставаться незамеченным, скрываться по необходимости от чужих глаз – эту науку он усвоил с детства.

Сейчас, по прошествии лет, в памяти время от времени всплывали размытые воспоминания, как совсем еще ребенком он плыл на корабле, но откуда и куда шло это судно, он представлял смутно. Судя по имени, которое он, конечно, к тому возрасту уже успел усвоить, мог только догадываться, что предки его, вероятнее всего, были родом из Магриба, но попали ли они на Апеннины прямиком с Севера Африки, или добирались сюда какими-то другими путями, Зафиру было неизвестно. До сих пор для него оставалось загадкой и то, как он мог попасть на тот корабль, покинувший по непонятным ему причинам одни берега и причаливший к другим. Но все многократные попытки вернуться мысленно в те дни, когда, будучи еще совсем ребенком, он оказался на палубе парусника, отправившегося в неведомые дали, не приносили никаких результатов. В памяти всплывали лишь обрывки воспоминаний: морской ветер, оседавший горькой солью на губах, грубые голоса мужчин, то и дело ловко вскарабкивавшихся и спускавшихся с корабельных мачт, скрип тяжелых и огромных, как стволы эвкалиптов, весел, вот, пожалуй, и все, что запомнилось из того далекого и кажущегося теперь, каким-то невсамделишным, будто в сказках, прошлого. Он помнил, как проваливаясь постоянно в голодную дремоту – желание есть преследовало Зафира потом еще годами, прижимался головой к мягкому женскому плечу. Даже узор ткани на ее платье запомнился на всю жизнь: на темно-зеленом полотне желтые вытянутые пятна с черной каплей зрачка по середине – как глаза тигра или ягуара – этих диковинных животных он увидел уже гораздо позже, повзрослев, здесь в Риме. Хищников везли по городу в больших деревянных клетках. Вот тогда, заглянув впервые в глаза этих диких кошек, Зафиру вспомнился и тот рисунок на платье женщины, прижимавшей к себе истощенного, изнывающего от жажды, ребенка. В такие минуты он явственно ощущал прикосновение ее рук, поглаживающих его по голове и слова, которые она постоянно при этом повторяла: Зафир, habibi⁶, sgiri⁷, оmri⁸. Что они означали, юноша узнал спустя годы. А по началу, сойдя на берег в полном одиночестве- он и не помнил, куда подевалась та, в пестром платье, что гладила его по голове, прижимая к груди.

Мальчика встретили генуэзские трущобы с узкими, зажатыми меж плотно теснившихся потемневших до черноты от времени и грязи стен домов улицами, где едва мог пройти один человек. Даже высоко поднимавшееся над городом полуденное солнце никогда не заглядывало в окна этих мрачных жилищ, где ютился портовый люд, занимавшийся разгрузкой и погрузкой купеческих товаров и промышлявший здесь же воровством среди зазевавшихся или изрядно захмелевших от дешевого вина в какой-нибудь местной таверне горожан. Тут же шла торговля всем тем, чем можно было поживиться у заезжих гостей и предпочтительней задаром, стянув незаметно, если повезет, с торговой лодки то бочонок с маслом, то мешок пряностей или трав. На голодного и завшивленного ребенка мало кто обращал внимание- много тут таких бродяжек-побирушек, невесть откуда приблудившихся. Для Зафира это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому как мальчишке удавалось что-то украдкой стянуть с ярмарочных прилавков или со столов в тавернах, оставаясь при этом незамеченным из-за малого роста. Плохо, что вынужденное воровство было единственным и не очень надежным источником выживания. Летом, пока еще стояла жара не приходилось даже задумываться о крыше над головой- ночлег был всюду- на связке пеньковых канатов в порту, под раскидистым деревом, укрывавшем от дневного зноя или ночного дождя, прибивавшего хоть на время пыль и дарующего свежесть и прохладу.

Хуже стало к зиме, когда заметно похолодало, а Зафир, как был в простых льняных штанах и рубахе, превратившихся за это время в грязные лохмотья, так и оставался в том, в чем сошел на берег. Возможно, он и не пережил бы ту первую свою генуэзскую зиму, если бы голод и холод не загнал его однажды в пекарню. Там было тепло и пахло хлебом. Он незаметно прокрался в помещение и примостился под массивным столом, на который вываливали из деревянных ведер квашню, а затем, присыпая мукой, раскатывали то в круглые караваи, то в вытянутые колбасы из теста, а то просто разминали руками, превращая в плоские лепешки. Одну, такую, только что вынутую на деревянной лопате из печи, с неровной пузырчатой поверхностью с белёсым налетом муки и местами обуглившейся от огня, Зафир схватил со стола, обжигая пальцы и пряча за пазуху. Хлеб не только дразнил своим пшеничным запахом, но и согревал. От разлившегося по телу тепла и съеденной до последней крошки лепешки, мальчишку разморило. Уснувшего прямо под столом чумазого с раскрасневшимися от печного жара щеками его и застал пекарь Отто. Будучи сам восьмым ребенком в семье, он решил, что прокормит и этого голодранца, ставшего пятым среди его собственных детей. Поскольку ребенок выглядел диковатым даже после того, как его жена Мафальда, хоть и ворча – о, мадонна, к чему нам лишний рот, -но отдраила до красноты давно немытое тело, а Отто сбрил ему свалявшиеся волосы, унизанные белыми бусинами яиц, еще не вылупившихся вшей. Найдёныш оказался на редкость молчаливым, смотрел на всех исподлобья, насупившись, как его звать, не сказал. Недолго думая, Отто сам дал ему имя – Эспозито-Найденыш.

На новое имя Зафир не сразу, но со временем стал откликаться. Сообразил, что обращаются именно к нему. Остальных детей по началу сторонился, да и они разглядывали чужака, кто с любопытством, а кто с настороженностью. Языка, на котором говорили в семье Отто, Зафир не понимал, но довольно быстро усвоил обиходную речь, хотя по-прежнему отмалчивался, только кивал всякий раз головой, когда к нему обращались, и не всегда впопад.

– Он что, немтырь? – не выдержала как-то раз Мафальда, наблюдая за приемышем. – Что с ним делать-то? – вопрошала она с досадой мужа. – Как он дальше то будет? Ни слова от него не добьешься.

– Ничего, – успокаивал Отто жену, а заодно и себя, – месить тесто и печь хлеб, тут не язык, а руки нужны. А руки у Эспозито есть, значит научится. Да и голова вроде на плечах тоже имеется… – добавлял всякий раз он, глядя, что мальчишка, хоть и молчит, но понимать все больше понимает, что ему говорят.

Отто было невдомек, что мальчик может просто не знать их языка. А на иных пекарь и не говорил. Да и поди разберись, какого роду племени этот бродяжка! Кого только в Генуе не повстречаешь! А с виду Зафир не слишком отличался от его сыновей, двое из которых были постарше его, а один- последний ребенок Отто- едва научился стоять на ногах. Мальчики все были темноволосы, но сероглазы. Похожи на них были и обе сестры, одна из которых явно была одногодкой Зафира, а другая чуть старше. Что отличало его от остальных детей, так это более смуглая кожа и черные, как маслины глаза, которых ни у роду Отто, ни у Мафальды отродясь ни у кого не было.

«Хабиби, сгыри, омри», – шевелил одними губами Зафир, боясь даже собственного шёпота, пока темные фигуры неизвестных всадников не исчезли из виду. Слова из далекого прошлого стали для юноши своего рода заклинанием, словесным талисманом, спасавшего его от невзгод и ограждавшего от напастей.

Глухой топот копыт о пыльную грунтовую дорожку рассеялся вдали. Осторожно вглядываясь в предрассветную сизую дымку и вслушиваясь в каждый шорох, Зафир не заметил ничего, кроме рыжегрудых зарянок, перепархивающих с ветку на ветку и нарушающих тишину раннего утра взмахами своих легких крылышек. Только тогда он вышел из убежища миртовых кустов, скрывавших его от неизвестных гостей, не понятно откуда и неизвестно к кому и зачем прибывших в замок Святого Ангела.

ГЛАВА 11

Где-то за римским холмами брезжил рассвет. Неспешно поднимавшееся из-за невидимого горизонта весеннее солнце подсвечивало облака, громоздившиеся над городом, словно вершины огромных, до самых небес, гор, покрытые плотным ковром цветущей лаванды. Пройдет еще немного времени и лиловый оттенок сменится на нежно-бархатистый амарантовый. А значит Зафиру следует прибавить шаг, чтобы не оказаться застигнутым врасплох. В эту неспокойную пору, которую переживал Рим, не стоило попадаться на глаза не только незнакомцам, но и дворцовым охранникам. Валясь с ног в утомительном ночном карауле, они не станут разбираться, кто свой, кто чужой. Легко оказаться принятым за лазутчика. Да и на кухне, если спохватятся, что его нет на месте, ему несдобровать. Заметит еще прислуга, делившая с ним ночлег в общей комнате, что тюфяк, набитый соломой, служивший ему постелью, уже порядком успел остыть. Начнутся расспросы, а это Зафиру ни к чему. Нет, он бы и глазом не моргнул, наплел бы Козимо, который верховодил на замковой кухне всеми работниками и распоряжался всей папской снедью, что, мол, не спалось, вышел по утру пораньше из душной спальни, пропахшей испарениями полдюжины мужских тел, на свежий воздух. Но Козимо с его вечно полузакрытыми, будто отяжелевшими от того, что этот немолодой придворный повар уже успел повидать на своем веку, глазами, даже из-под опущенных покрасневших век способен был распознать нехитрую ложь. А если уж он почует, что его кто-то пытается провести даже по пустякам, то старик, каковым он был в представлении Зафира, спуску не даст. Придумает непременно какую-нибудь отвратительную работенку для хитреца. Скажем, очистить котел от застывшего курдючного сала или вынести помои, а то и накормит розгами за пущую провинность. Чтобы впредь не повадно было, как любил он говаривать, наказывая лодыря или враля.

Словом, попадаться кому-либо на глаза Зафиру не стоило. А потому он тихо, на самых цыпочках, двигаясь осторожно, как кошка, чтобы не дай бог в полутьме не задеть ногой отставленную у печи кочергу или не толкнуть случайно локтем латунный подсвечник, прокрался к своему лежаку и тенью скользнул под грубое шерстяное одеяло. Только тогда он позволил себе осторожно неслышно выдохнуть. Словно выпустил остатки воздуха из надутого бурдюка, и только тогда закрыл глаза. Времени на сон уже не оставалось, того и гляди, завозятся в клетях на заднем дворе куры, разбуженные кочетами. А те, размяв пестрые крыла, тряхнув багряным гребнем, начнут прочищать горло на заре, и хочешь не хочешь придется подниматься снова. Но когда веки слипаются от бессонной ночи, даже несколько мгновений утренней дремоты покажутся сладким сном.

А тогда, в полуночной тьме, преодолев на одном дыхание путь от замка Святого Ангела до дворца Санта-Мария-ин-Портико, и пробравшись только известным ему потайными ходами к небольшой комнатке, где спала Пантасилея, Зафир нисколько не испытывал усталости, хотя позади был день, полный нескончаемых, как ему тогда казалось, повседневных забот. Он потрошил рыбу и птицу, чистил корзинами морковь и репу, прокручивал тяжеленные вертела и перетаскивал десятки увесистых котлов, в которых кипятилась вода или булькало варево.

Весь этот день он думал только об одном: когда работа будет закончена и замок забудется ночным сном, а он отправится в свое самое упоительное путешествие от дворца к дворцу, где его ждет Пантасилея. А та, в свою очередь, удовлетворив все нужды и прихоти своей госпожи: одевая и переодевая ее, помогая умываться и менять наряды, заплетая косы, бегая то туда, то сюда со множеством поручений, не имея, порой, ни минуты покоя, наконец, уединится в своей каморке. И вот тогда, прислушиваясь чутким, приученным к малейшим шорохам, ухом, тихо все ли в господских покоях, присядет на кровать и, вынув из-под подушки маленькое овальное зеркальце с серебряной ручкой- подарок своей госпожи – Лукреции- бросит взгляд на свое отражение. Поправит выбившуюся прядь волос и, смочив слюной указательный палец, проведет им по бровям, чтобы выровнить их изгиб.

До Санта-Мария-ин-Портико Зафиру удалось добраться только за полночь. Он пробрался на задний двор, тенью метнулся к неприметной двери с не задвинутой до конца щеколдой, которую он наловчился отодвигать проржавленным длинным гвоздем, заблаговременно, еще при самом первом свидании с Пантасилеей, припрятанным между кирпичной кладкой. Медленно, привалившись плечом, надавил на дубовый массив проема, и, чуть приоткрыв его, проскользнул в щель. Тьма за дверью стояла кромешная, но Зафира это не пугало. Чуть вытянув вперед руку, он двинулся вперед, ступая шаг в шаг, как кошка, угадывая наощупь уже знакомые предметы: пирамиду вставленных друг в друга пустых корзин, бочонки с маслом, которые касались ног пузатыми боками- все это были уже знакомые Зафиру ориентиры, направлявшие его по нужному пути.

Миновав подсобные помещения, он двинулся по первому этажу, неслышно скользя мягкими башмаками по мраморным плитам, к комнатке, где ютилась его возлюбленная. Ему показалось, что Пантасилея приоткрыла дверь даже чуть раньше, чем он успел поскрести в нее пальцем, подавая сигнал, что он уже на месте. Виделись они не часто. Только, когда монна Лукреция навещала отца и братьев в замке Святого Ангела. И только в те немногие случаи, когда брала с собой Пантасилею. По началу они несколько раз обменялись с ней взглядами, когда девушка оказывалась на замковой кухне. У нее были зеленые глаза. Это первое, что приметил Зафир, когда увидел ее. Потом мягкий изгиб бровей, которые были темнее ее светлых с рыжиной волос, заплетенные в косы и собранные на затылке. Прямой аккуратный нос, мягкий чувственный рот и округлый подбородок. Когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки, а редкая россыпь веснушек довершала ее облик, придавая коже лица какую-то особую прозрачность. Будь он художником, как тот мастер, что с недавних пор поселился в замке, расписывая интерьеры апостольских покоев, он бы обязательно нарисовал бы портрет Пантасилеи! Так считал Зафир, ловивший ответные взгляды служанки Лукреции Борджиа.

По началу девушка лишь скользнула по нему глазами, потом чуть дольше задержала на нем свой взор и, наконец, взглянула на юношу вопросительно. Зафир не настолько был опытен во всех этих переглядываниях с девицами. Да и на кого был смотреть ему в замковой кухне?! Ну уж не на раскрасневшихся же от жара печи поваров, крепкими сноровистыми пальцами ощипывающих кур и каплунов, месивших жилистыми руками тесто. Или на дебелых прачек, орудовавших рубелями для стирки белья, выколачивая его так, что пот струился под рубашкой, стекая тонкой струйкой к расплывшимся грудям? Пантасилея, в отличие от простых прачек да кухарок, что сродни были дородным караваям, которые они пекли, представлялась Зафиру изысканным лакомством. Как миндаль в меду, который он ей приносил, завернув в белоснежную тряпицу, или апельсиновые и лимонные цукаты. Он сам любил сласти, перепадавшие ему изредка с хозяйского стола, приберегал их, чтобы побаловать свою возлюбленную. Он бы принес ей и веточку цветущего миндаля, если б удалось сохранить его свежесть до столь позднего свидания. Но цветы для него были еще большей роскошью, нежели горсть сладких орехов и фруктов, которыми он угощал Пантасилею.

При слабом мерцании свечи, в полутемной своей каморке, Пантасилея казалась Зафиру еще красивее, чем при свете дня, зелень ее глаз глубже, чуть припухлые губы еще желаннее. Чтобы скрыть свое волнение, он принялся рассказывать всякие забавные истории из жизни замка. Правда, кругозор повара был невелик, ограничивался лишь кухней, да залом для трапез, куда его, приодетого для появления перед самим Родриго Борджиа и его приближенными, время от времени выпускали. Зафир в лицах и довольно живо показывал свое окружение, представляясь то главным папским кухарем Козимо, взирающим на все тяжелым взглядом своих полуприкрытых глаз, то толстозадую прачку Франческу, умудрявшуюся при каждом движении сшибать своими необъятными бедрами то плошки со стола, то кувшин с водой. Он даже посягнул изобразить сына папы Чезаре, кардинала Валенсийского, застав его как-то раз в саду замка, когда тот, сняв с лимонного дерева один из созревших с бугристой коркой плодов, разрезал его пополам, впившись зубами в мякоть. Он видел, как от лимонной оскомины перекосилось лицо кардинала и свело скулы. Пантасилею эти истории порядком развеселили, да и сам Зафир, вдохновленный сдавленным, чтобы не дай бог никто не услышал, смехом девушки, разошелся не на шутку, позабыв об осторожности. Рядом как никак была комната самой Лукреции Борджиа.

-Т-ш-ш, – Пантасилея накрыла ладонью рот Зафира, услышав, как в покоях госпожи хлопнула дверь.

Зрачки ее глаз от испуга расширились, от чего казались теперь совсем черными. От ладони девушки исходил аромат лаванды, нежно щекотавший ноздри юноши. Пантасилея все еще продолжала зажимать ему рот рукой, прислушиваясь к чьим-то удаляющимся за дверью шагам, а Зафир, сам того от себя не ожидая, вытянул горячие губы и коснулся ими ее ладони. И этот поцелуй напомнил обоим, что встретились они здесь совсем не ради лакомств, принесенных Зафиром, и не его веселых баек, которыми он потчевал девушку. Но эта продолжительная прелюдия обоим была необходима, чтобы отодвинуть момент, когда слова уже будут не нужны.

Пантасилея это почувствовала, одернула ладонь, будто поцелуй юноши обжег ее огнем, и даже отпрянула назад. И в тот же миг Зафир притянул ее к себе, усаживая на колени, а губы его скользили по тонкой шее девушки, затем к щеке, к виску, минуя ее полураскрытые то ли от испуга, а, может, и сладкой истомы, губы.

– Хабиби, – прошептал он едва слышно, одним губами слово из далекой прежней жизни, которое время от времени всплывало у него в памяти, но которое он почти не произносил вслух.

– Что? – выдохнула ему в ответ Пантасилея, отрывая губы от его рта.

Но пускаться сейчас в объяснения Зафиру хотелось меньше всего. Потом, как-нибудь, он все ей расскажет. Но только не сейчас. Не до того. Не время.

Тело Пантасилеи делалось все более податливым, как тающий в руках воск, и напряглось только, когда Зафир, преодолев все преграды платья, нижней юбки и нательной рубашки, коснулся ее обнаженного живота, а затем его пальцы, хоть и загрубевшие от работы, но тонкие, скользнули еще ниже. Пантасилея, уступая его ласкам, хотя сама, не имея любовного опыта, инстинктивно все плотнее прижимала юношу к своему телу. Неожиданная боль, о которой она хоть и была наслышана от более опытных товарок, что это неизбежно при первом соитии, заставила выгнуться ее дугой и попытаться отстраниться от Зафира. Но он осторожно снял ее руки со своей груди и, заведя ей их за голову с расплескавшимися по подушке волосами, накрыл своими губами ее губы, подавляя крик, готовый вырваться у нее из груди.

– Ты чего там строчишь?

Ленка сунула свой нос в ноутбук Эстер. Та даже не заметила ее появления за спиной.

Ранним утром в кафе телецентра народу не было. Так, пара-тройка человек завтракали после ночной смены. Свои, редакторские, в такую рань сюда заглядывали редко, а потому это, пожалуй, было единственным местом, где Эстер казалось можно спокойно уединиться.

– Что пишешь? – Ленка хитро смотрела на Эстер своими светло-карими, почти желтыми лисьими глазами.

– Да так. Ничего, особенного, – Эстер с глухим раздражением захлопнула ноутбук и вспомнила о своем давно остывшем кофе.

– Хочешь? – Она подтолкнула в ее сторону коробку с рахат-лукумом.

– Не могу. У меня гипергликемия с тяжелой декомпенсацией, – соврала Эстер, отодвигая сладости.

Чем запутаннее звучала фраза, тем большее внимание вызывал у Ленки человек, ее произносивший.

– Что правда? – недоуменно воззрилась та на Эстер, переваривая услышанное и явно не понимая смысл сказанного.

– Слышала про конкурс?

Ленка умела при этом мгновенно переключаться на другие темы, особенно если затронутая ею тема занимала все ее воображение. Она с деланной беспечностью, что означало важность предмета разговора, болтала трубочкой в стакане с клубничным смузи.

– Какой конкурс? – Эстер поправила на носу очки, вглядываясь в Ленку, которая со своего стакана переключилась теперь на созерцание темно-бордового лака на ногтях.

– Ну, мать, ты даешь! – усмехнулась та, вскидывая удивленный взгляд. – Ты что, опять в коме была, когда объявляли, что можно подавать заявки на конкурс программ на новый сезон?

– А что? Какие заявки?

Эстер явно была не в курсе. «Как всегда все сплетни я узнаю последней», – обычно отшучивалась в подобных ситуациях она.

– Да любые! – Ленку воодушевляла неосведомленность коллеги. – А ты зайди к Главному, спроси…

– Всенепременно! – съязвила Эстер

Ленка пристально и, как показалось Эстер, даже с ревностью проводила ее взглядом, когда Редактор сам пригласил ее в свой кабинет.

– Вот, читай, – он сунул ей под нос какие-то бумаги. – Вчера получили. Прямо оттуда, – Редактор неопределенно мотнул головой вверх, давая понять, что почта пришла из главного офиса телеканала.

Одно письмо было из больницы, куда прорывалась Эстер, чтобы увидеться с тем раненым во время беспорядков пареньком. Подписано оно было главврачом, возмущавшимся нарушением порядка сотрудниками телевидения, действовавшим вопреки всем запретам медперсонала на общение с пациентом. Второе- от родителей того же самого мальчишки, грозивших телеканалу судом за несогласованную с ними съемку их сына.

– Да, но… – Эстер взяла оторопь.

От клокотавшего возмущения, вызванного особенно жалобой родителей мальчишки, в горле встал комок.

– Как разруливать теперь все будешь? – Редактор выжидающе смотрел на Эстер.

– Я? Но они же… Мамаша эта сама меня тащила к сыну. Поговорите, поговорите, он все расскажет, он не против…

– Но ты-то должна была понимать, что люди в шоке были! Мало ли что наговорить в таком состоянии можно?

Эстер по началу казалось, что Редактор так, больше для виду напускает на себя строгий вид, и что сейчас они вместе обдумают, как выйти из положения. Не в первой же! И другим приходилось отчитываться перед возмущенными участниками репортажей, посчитавших, что репортеры недостоверно изложили факты. А бывало, что и сами люди, ввязавшись в конфликтную ситуацию, просто шли на попятный и желали потом публичной сатисфакции.

– А что мы, собственно, такого там сняли?

К Эстер вернулось самообладание и от минутного косноязычия не осталось и следа.

– Пацана на носилках? Мамашу, кидающуюся на грудь к сыну? Что?

– Вы не согласовали съемку в больнице, вот что!

Редактор выхватил из ее рук письма и швырнул их на свой стол и зачем-то принялся суетливо переставлять пластиковый стакан с ручками и карандашами, перекладывать с места на место зажигалку, сотовый, коробку с рахат-лукумом.

Точь-в-точь такую, что до этого предлагала Ленка, – заметила Эстер.

– Ну ладно. Что мне теперь грозит? Пятнадцать лет расстрела? – проговорила она, все еще пытаясь вернуться в стойку, как боксер на ринге, который только что схлопотал хук слева.

– Увольнение! Вот что! – Редактор хлопнул ладонью по столу, едва не опрокинув чашку с недопитым кофе прямо на компромат против своей подчиненной. – Там настаивают… – Он снова кивнул куда-то вверх.

– А-а-а, ну понятно…-протянула Эстер, догадываясь откуда ветер дует.

Еще в самом начале, когда она в редакции была совсем новичком, ее пытались уволить. На этом настаивал сам руководитель телеканала. Смешно сказать – за отклеившийся логотип на поролоновой насадке микрофона. Но потом наверху пошумели и затихли. Правда, Редактор не преминул заикнуться Эстер, что убедить шефа не принимать скоропалительных решений, ему стоило немалых трудов.

– Боюсь, не все тебе еще понятно, – Редактор недовольно взглянул на нее, раздраженный, видимо, ее показной беспечностью. – В общем, пиши объяснительную.

Эстер, решив, что разговор на этом закончен, двинулась к двери.

– Ты куда? – рявкнул Редактор.

– Так объясниловку пошла писать…

Он только махнул ей вслед рукой. Вышло это у него совсем как-то не зло, а безысходно, как показалось Эстер. Она шагнула в дверь, которой чуть не сшибла с ног стоявшую за ней Ленку.

– Ну как? – та с любопытством смотрела на Эстер, ожидая подробностей.

– Все, прох…чила ты свой конкурс! – строго взглянула на нее Эстер, возвращаясь к своему столу.

Ленка застыла на секунду, хлопая своими наращенными ресницами и явно что-то быстро прокручивая в уме, и метнулась в кабинет к Редактору.

Эстер смахнула в рюкзак свой рабочий блокнот и решительным шагом направилась к выходу, кинув в мусорную корзину оставшиеся не прочитанными пресс-релизы.

ГЛАВА 12

Сон был, как погружение в плотную, обволакивающую субстанцию, которой обладает, пожалуй, только черный цвет. Так по крайней мере казалось Эстер. По началу ты боишься пошевелиться, прислушиваясь к своим ощущениям. Потом пытаешься пошевелить руками и ногами, повернуть голову и замечаешь за собой непривычную вязкость движений, будто ты оказался в тягучей болотной жиже.

Время от времени она просыпалась, вперившись невидящими со сна глазами в пространство комнаты, и не узнавала ничего из того, что ее окружало. Она не понимала, где находится. Что эта за квартира, казавшаяся ей совершенно незнакомой, и что там за окном. Точно ли тот двор, обсаженный липами и черемухой с квадратом песочницы в обрамлении скамеек? Или это совершенно другой дом, двор и улица? «Где я?», – в судорогах билось ее сознание. Какой сегодня день недели? Понедельник? Четверг? Или, может, суббота? Голова кружилась от внезапного пробуждения, как если после сна резко встать с постели. И только, когда этот дьявольский раскрученный кем-то волчок прекращал вращаться, взгляд, наконец, фокусировался на скользящих по декоративной кирпичной стене тенях. Становились узнаваемые очертания привычных предметов. Вот вешалка-перекладина, темнеющий провал кухни с высоким столом-стойкой, на котором остался незакрытым с вечера ноутбук, на полу под окном горшок с Сансевьерой, похожей на острозаточенные лезвия мечей. Растение было куплено на цветочной распродаже в супермаркете исключительно из-за ярко-зеленого цвета листьев – радуют глаз, и потому, что неприхотливо, не требует особого ухода. В аннотации к упаковке так и говорилось: «практически невозможно погубить, даже если вы не будете к ней подходить полмесяца». Эстер облегченно вздыхала, а через несколько мгновений снова проваливалась в сон. Темный и беззвучный, как вакуумная камера. Она как-то раз бывала в такой. В ней тестируют аудиотехнику. Обитые звукопоглощающими панелями стены полностью вырывают тебя из действительности. Вся твоя реальность – это полумрак и пустота, в которую ты погружен. Ориентиры в пространстве сбиты. Единственное, что ты способен слышать – биение собственного сердца. Кто я? Сначала удивленно, а потом вопя от безответного вопроса бьется в истерике твой мозг. И, наконец, до тебя доходит: ты – всего лишь звук.

– Э-э! Вставай!

Тормошил Зафира за плечо конюх Паоло. Узнать его можно было, не открывая глаз и даже, если бы он молчал. Только по въевшемуся в кожу и поры конскому мускусному запаху.

Зафиру казалось, что он только закрыл глаза, проваливаясь в сладкий сон, как приходится вновь подниматься.

«Лучше бы и не ложился», – Зафир едва смог оторвать тяжелую голову от подушки.

Чтобы сбросить с себя сон, навалившийся на него тяжеленным камнем, он опустил голову в чан с холодной водой. Потом, встряхнув намокшими волосами, от которых в разные стороны разлетелись тысячи мелких брызг, постоял еще немного, покачиваясь от головокружения, вызванным резким пробуждением, и двинулся на кухню.

– Гляньте только! Эка невидаль!

Навстречу Зафиру бежал один из поварят, недавно принятый Козимо для учения.

– Белая курица снесла рябое яйцо!

В раскрытых ладонях у него и впрямь лежало все в желтых да в коричневых крапинах яйцо.

– Точь-в-точь такое, как говаривали, снесла курица в день новоявления Марка Аврелия! – перекрестился мясник, закидывая на плечо увесистый топор.

– А это к чему? – удивленно посмотрел на него Зафир.

– Да кто его знает… – равнодушно пожал плечами тот и направился в кладовую.

Пока на кухню не нагрянул Козимо, работники двигались кое-как, медленно и с ленцой, словно осенние мухи. Слуги не спеша носили поленья дров со двора для розжига большого очага, на который потом водрузят котел для варки супа. Поварята таскали ведрами воду, заливая ее в чан, мальчишки-подручные, кто растапливал печь, где будет потом томиться котелок с просяной кашей- обедом для работников, кто перебирал овощи и крупу, мясники натачивали свои топоры и ножи для свежевания туш и разделки мяса для жаркого.

Приподняв крышку липовой кадушки с замешанной еще накануне квашней, Зафир обмял отстоявшееся тесто, давая ему в тепле от пылающего очага подняться во второй раз. Вот тогда наступит его черед месить, раскатывать, формовать округлые буханки и лепить небольшие, размером в пол ладони булочки. А пока есть время самому перехватить кусок серого ноздреватого хлеба, оставшегося еще с вчера, запив этот нехитрый завтрак кислым красным вином, разбавленным водой. Приниматься за дело совсем не хотелось, а потому Зафир не спеша жевал свою краюху, заклиная, чтобы главный повар Козимо хоть еще ненамного задержался. Но вот уже доедены были последние хлебные крошки, выпиты последние капли вина в стакане, а главный повар все не являлся, давая возможность своим подручным почесать языками. Этого удовольствия они были лишены во время работы. Козимо, не терпел на кухне лишних разговоров не по делу, а тем более сквернословия, которым нередко грешили поварята и обслуга.

– От богохульства и брани молоко сворачивается, опара не поднимается, и каша горчит, – приговаривал он всякий раз, давая бесстыднику увесистый подзатыльник.

Прямо, как папаша Отто, вспоминал Зафир. Тот к выпечке хлеба относился, как священнодействию. Пока пасынок, нареченный с его легкой руки Эспозито, был еще достаточно мал, доверял ему только просеивание муки, попутно раскрывая мальчишке премудрости своего ремесла. Учил из какого помола зерна, что выпекают. А чтобы караваи подольше не черствели, надо в тесто вареного гороха добавить, – делился он секретами своего мастерства. Говорил всегда о хлебе как о живом существе.

– Глянь, – Отто всматривался в хмурое темное небо, нависшее над городом, как упавшая скала, – гроза идет. Тесто сегодня всходить будет медленнее, – поучал он.

Объяснял Зафиру, что квашня всякий раз по-иному себя ведет: жара стоит или холода подступают, убывает луна или ожидать новолуния. И так же, как и Козимо, не терпел ругани в своей пекарне: оскорбить словом тесто все равно, что мать…

Но пока Козимо отсутствовал, установленные правила можно было не соблюдать. А потому один из поварят чертыхался, ударившись о неубранное полено для розжига печи, другой во всех подробностях расписывал свои похождения с прачкой, не стесняясь прилюдно перечислять, сколько раз и как они предавались желанию в комнате для глажки белья.

– Вот заглянула бы туда ее мамаша, отутюжила бы твою задницу утюгом! – посмеивались повара, подзадоривая своим смехом рассказчика.

– А ты чего смурной? – обратил один из них внимание на Зафира, отсиживавшегося в углу и в общем разговоре участия не принимавшего.

Сальные шутки его не веселили, напротив, вызывали отвращение, еще больше усугубляя контраст между разбитной прачкой и похотливым кухарем, и трепетной Пантасилеей. Одно только воспоминание о ней заставляло гулко биться в учащенном ритме сердце и сжимало в любовном томлении нутро.

– Будешь смурной, если всю ночь не спать, – опередил с ответом Зафира снующий рядом поваренок с торчащими вперед крупными зубами, делавшими его похожим на кролика. – Я видел, как он крался утром.

«Вот паршивец!» – поморщился Зафир, метнув в болтуна недобрый взгляд своих черных глаз. Но мальчишка, пробегая мимо и разоблачив на ходу Зафира, даже не глянул в его сторону.

– Во как! – мясник, прислушивавшийся к общему разговору, бросил разделывать кроличьи тушки, громоздившиеся у его ног в плетеной корзине, и воткнул топор в чурбан. – Наш пострел везде поспел? – он заговорщицки подмигнул Зафиру. – Неужто та кружевница из лавки Розалинды?

Зафиру не хотелось втягиваться в этот разговор, и уж тем более обсуждать при всех Пантасилею, существование которой в его жизни, он хотел сохранить в тайне от других. Чужие, охочие до сплетен языки, чего доброго, сглазят еще его счастье и осквернят чистоту возлюбленной.

Он успел только досадливо махнуть рукой, будто соглашаясь с догадками мясника, но не успел прибавить к своему жесту ни слова, как в кухню решительным шагом вошел мажордом Апостольского замка Дезидерио Дукато, прервав своим появлением фривольные разговоры.

– Уважаемого Козимо свалила хворь, – объявил он присутствующим, важно обведя взглядом кухню, как если бы объявлял о появлении важной особы, – вам придется управляться без него. А ты, – мажордом выискал среди поваров, пекарей и свежевальщиков мяса, смуглого юношу с черными, как уголья, глазами, – будешь сегодня за главного, – ткнул он пальцем в Зафира. – Так Козимо сказал, – добавил он, сразу же предупредив возможные вопросы относительно выбора на роль главного повара парнишку, который ничем среди прочих не выделялся.

– Видать Козимо вчера гороховой каши объелся. Кишки ему скрутило, – с ехидной ухмылкой высказал предположение о его внезапной болезни один из поваров и, высунув язык, издал неприличный звук, едва только Дезидерио Дукато удалился.

Отсмеявшись шутке товарища, все воззрились на Зафира. Кто-то в ожидании его распоряжений на правах главного, а кто-то глядел на юношу завистливым и ревнивым взглядом, прикидывая, чтобы устроить ему такого, чтобы тот, не дай бог, не возомнил о себе много.

От пристальных взглядов и воцарившейся в огромной замковой кухне тишине у Зафира все сжалось внутри, а в горле встал комок. Зачем это хворый Козимо выдумал назвать его своим заместителем? Почему не кого-то другого из поваров, постарше, а значит опытнее, чем он? Зафир, конечно, знал, чем и как живет кухня замка Святого Ангела. Четвертый год уже пошел, как он покинул Геную, приютившую его на добрый десяток лет. За то время он научился у Отто премудростям хлебной выпечки и перенял от Мафальды, кормившей многочисленное семейство с оравой ребятишек, умение потрошить рыбу и птицу, варить похлебку и каши. Но то была нехитрая еда городского люда, а не римской знати. Тонкости высокой кухни он постигал уже вдали от дома, проделав извилистый путь от Лигурийского побережья до Флоренции, где пристроился в дом торговца тканями, в лавку к которому захаживали состоятельные горожане, а некоторые из них еще и сиживали с хозяином за одним столом. Потом, уже добравшись до Вечного города, перекочевал в семейство ювелира, на кухне которого, работал подручным у его повара, шлифовал свои кулинарные познания. Затем судьбе юноши было угодно предоставить ему место на кухне в Апостольском замке, куда мальчишка, неизвестно какого роду племени, даже и не мечтал попасть.

И вот теперь ему выпала обязанность стать главным поваром папского двора. На день? Два? Зафир не уверен был сейчас, что рад этому обстоятельству. Скорее, наоборот.

Он подошел к шкафу, где хранил свои бумаги Козимо, в которые каждый день вносил списки блюд обедов и ужинов папского двора, тщательно расписывая рецепты, скрупулезно перечисляя состав продуктов и их количество. Должность обязывала его отчитываться о качестве еды, которую готовили для главы церкви и его окружения, и согласовывать закупку продуктов.

Зафир вперил невидящий от охватившего его волнения взгляд в испещренные угловатым почерком листы, не понимая ни слова из того, что там было написано. Новоявленный главный повар замка Святого Ангела не умел читать! А если бы умел, то обратил бы внимание на заголовки фолиантов, громоздившиеся на столе Козимо, которые тот изучал по вечерам, когда работа на кухне затихала. Папский повар штудировал труды древних: Плиния и Апиция, посвятивших немало времени описанию блюд. Козимо мечтал, что и сам соберется как-нибудь с мыслями и напишет что-либо подобное. Зафир не раз замечал, что главный повар засиживается нередко за книгами, что-то выписывая из них. Обратив как-то раз внимание, что мальчишка наблюдает за ним, Козимо подозвал его к своему столу, заваленному бумагами.

– Я насчитал около двадцати видов специй, которые ты использовал для соуса к жаркому из ягнятины. Верно?

Взгляд Козимо казался суровым из-за тяжелых полуопущенных век, отчего Зафир всякий раз приходил в замешательство, не зная, устроит ли старый повар ему выволочку за какую-нибудь провинность, или, напротив, похвалит. В последнее юноше верилось с трудом- главный кухарь Апостольского замка был скуп на добрые слова, придерживаясь своего правила, что с подручных следует драть три шкуры, нежели поощрять. Бывало, если блюдо оказывалось неудачным, он, сняв первую пробу, а затем демонстративно отплевываясь, будто взял в рот не кушанье, приготовленное для папского стола, а помои, предназначавшиеся на выброс, мог макнуть лицом в миску незадачливого повара. Случалось, что в какого-нибудь из бедолаг летели и плошки с горячим, только что снятым с огня, супом.

Зафир, глядя на Козимо, лихорадочно перебирал в голове все ингредиенты того пряного соуса, которые тщательно перетирал в ступке, прежде, чем отправить их в котел с мясом. Была там и пряная гвоздика, и пахучий кардамон, с бархатистым ароматом корица и горьковатый римский кумин, а еще два вида перца: красный и черный, пажитник и охряная куркума, мускатный орех, придающий своим запахом особую сытность еде и выбивающий слезы из глаз жгучий корень калгана…

– Да, все верно, – подтвердил, наконец, Зафир, не в силах больше выносить буравящий взгляд Козимо.

– Мне доводилось как-то раз пробовать смесь этих специй, – голос главного повара на удивление Зафира звучал уже не столь сурово, как мог ожидать этого юноша, пытливо заглядывавший в неприветливое лицо наставника, – но мне она показалась чересчур… – Козимо сделал паузу, подбирая для своих ощущений более подходящее слово, – как бы это сказать… грубой, резкой, что ли. А у тебя она вышла мягче.

– Это роза… – голос Зафира от волнения сделался глухим, и ответ прозвучал так, будто он извинялся за содеянное.

– Роза значит… – Козимо задумчиво глядел на взволнованного Зафира.

– Лепестки роз смягчают вкус, – позволил себе добавить юноша.

– А ты, смотрю, не равнодушен к цветам!

Впервые за время разговора Козимо улыбнулся, но из-за тяжелых век, обездвиженных атрофией мышц, его улыбка больше походила на зловещую гримасу.

С тех пор Козимо стал пристальнее присматриваться к Зафиру, дотошнее допытываться, что и как он делает на кухне. Заметил, что юноша не только превосходно справляется с выпечкой, – еще бы! – но и смыслит в приготовлении мяса и рыбы, знает толк в пряностях и специях. Козимо никогда не расспрашивал его, откуда родом Зафир, не знал даже его настоящего имени, все его и всюду называли Эспозито, но догадывался, что юноша явно не из здешних мест.

Понравился главному повару и нехитрый рецепт для хлебной намазки – смеси взбитого со сливочным маслом мягкого сыра из буйволиного молока, в который Зафир добавил лепестки маргариток. Сладковато-ореховый вкус и нежно розовый оттенок весенних цветов оценил по достоинству и Родриго Борджиа, несправедливо, по мнению Козимо, прослывший стараниями злых языков недругов чревоугодником, но на деле просто знавший толк в хорошей еде.

– Сам придумал или кто рассказал? – поинтересовался тогда Козимо и, не дожидаясь ответа Зафира, который не имел уже никакого значения, одобрительно похлопал юношу по плечу.

О похвале со стороны самого папы он, разумеется, умолчал, негласно присвоив все заслуги себе. Однако дружеский жест Козимо в отношении молодого повара не ускользнул от внимания остальных. Такого поощрения не удостаивались от него даже те, кто на кухне провел добрую часть своей жизни.

Занять место Козимо, хоть и по его же указке, нисколько не прельщало Зафира. Он не был настолько честолюбив, чтобы мечтать встать во главе кухни Апостольского замка. Интерес главного повара к тому, что он умеет делать, воспринимался им не более, чем любопытство мастера к чужому знанию. И ему, конечно, не могло не льстить такое внимание. От Зафира не ускользнуло, что повар, слушая его, делал какие-то пометки на бумаге. Что-то записывал с его слов. Так, благодаря рассказам юноши и с легкой руки Козимо на папском столе стало появляться то, чего не приходило доселе в голову ни одному повару. А именно: блюда стали не просто украшать цветами, что делалось во время праздничных пиршеств, само многоцветье природы стало источником питания. И не только во время особых приемов. По весне на обеды и ужины стали подавать густой ярко-желтый суп из одуванчиков, приправленный петрушкой, базиликом и чесноком. Осенью Родриго Борджиа и члены кардинальского совета вкушали обжаренные в масле луковицы лилий с лисичками или опятами, а летом, в пору цветения фиалок в замке Святого Ангела лакомились нежно-розовым вареньем из этих цветов.

Теперь же Зафиру предстояло командовать десятками человек, замерших в ожидании его распоряжений. Всего лишь несколько мгновений, пока юноша собирался с мыслями, но этого было достаточно, чтобы успеть заметить всю гамму чувств, которые вызвало на папской кухне решение главного повара поставить его себе на замену. Как бы кто не отнесся к этому, но всем им так или иначе приходилось подчиняться приказу Козимо. Ослушаться, даже в его отсутствие было немыслимо. Тут повар мог бы похвалиться тем, что умел держать своих работников в ежовых рукавицах.

Впрочем, Зафиру не пришлось ничего выдумывать или излишне напрягать память. Список блюд, который Козимо успел составить еще накануне и согласовать с секретарем Его Святейшества, юноша знал наизусть. Он не обладал, к счастью, мрачным взглядом, как Козимо, чтобы одним взором заставить всех броситься за работу, а голос его еще не загрубел от долгой работы среди шипения котлов и жаровен, стука ножей и разделочных топоров, шум которых то и дело приходилось перекрикивать. Он не умел раздавать подзатыльники, поторапливая подручных, и делать этого не собирался. Зафир окинул пространство кухни и произнес внятно и громко единственное: за работу! После чего сам направился к заждавшимся его кадушкам с опарой, уже изрядно прибавившей в объемах и выпиравшей из-под круглых деревянных крышек.

ГЛАВА 13

Резкий звук стертых клавиш старого Ундервуда казались сродни «ударам судьбы» Пятой бетховенской симфонии. Настолько громоподобным и непривычным для Эстер был звук печатной машинки, разрывающий в клочья тишину комнаты. То ли дело мягкое пощелкивание клавиш ноутбука. На секунду только представить, если бы в редакции, где и без того бывало шумно и говорливо, загрохотал целый оркестр из десятка таких ундервудов. Через полчаса непрерывного битья по машинке у Эстер появилось ощущение, что в голове у нее поселился прямо какой-то одержимый ударник, остервенело колотящий по своим барабанам и тарелкам. Даже остановив это дьявольское арпеджио, в ушах еще несколько минут звенело эхо печатных молоточков, выбивавших вереницы слов и предложений. А мысль тем временем продолжала мчаться вперед, подгоняя сбитые подушечки пальцев, непривычных к столь тяжелой работе, стучать еще быстрее. При этом каждая новая буква, впечатываемая в лист бумаги, заправленный в валик, требовала еще больших усилий при нажатии на клавишу.

Тем не менее, Эстер, ведомой своими персонажами, удалось под стук старины Ундервуда проделать немалый путь по Риму. Пройти извилистым маршрутом от Аппиевой дороги к району Трастевере, пробежаться мимо лавок менял и банковских кантор, и ни разу не сбившись с пути, переправиться через Тибр по мосту Святого Ангела и, наконец, достичь конечного пункта назначения – Апостольского замка, возвышающегося над городом круглой башней-крепостью с венчающей ее мраморной с медными крыльями фигурой покровителя Вечного города – Архангела Михаила. Удивительное дело, теряясь подчас даже в знакомых, хоженых местах, Эстер ни разу не случилось заплутать в лабиринте средневековых улиц, потеряться среди многочисленных дворцов и замков, прежде чем она спустилась, наконец, в недра Апостольской кухни. А вот тут на каждом шагу подстерегали ловушки и всяческие сюрпризы, ничуть не хуже, чем в картографии города. Оторопь порой брала от обилия кухонной утвари и кулинарных премудростей пятисотлетней давности.

Знатоки поварского дела не ленились тщательно зарисовывать каждый предмет. Погрузившись в их труды Эстер насчитала несколько десятков кастрюль, мармитов, всевозможных пароварок и прочих емкостей для варки и тушения, обнаружила целый ассортимент сковород и жаровен, внушительный арсенал больших, малых и самых миниатюрных ножичков и ножей с плоскими и клинообразными лезвиями для чистки, резки, разделки всякой живности и даже фигурной вырезки овощей и фруктов.

Повара прошлого уделяли огромное внимание обустройству кухонь, расстановке столовых приборов на обеденных столах, но ничтожно мало давали сведений о самих рецептах. При этом никто из именитых кулинаров не утруждал себя фиксацией точного количества используемых в блюдах ингредиентов, ограничиваясь расплывчатыми указаниями вроде того, что следует добавить «толику перца» или бросить «горсть крупы»; все делалось на глазок, на вкус, наощупь, включая определение температуры кипения или жарения, а время готовки рассчитывалось ни минутами и часами, а числом произнесенных молитв.

Работу кухни, которая текла по давно проложенному руслу, неожиданно прервало появление Галлиано – камердинера герцога Гандийского. Он распахнул дверь, за которой клубился пар котлов, томилось рагу из кролика в красном пиве и тушились овощи, сдобренные пряностями и молодыми весенними травами, дышала жаром печь с хлебом и пирогами, пыхтели меха, раздувая огонь в камине, лязгали ножи о точильный брус, глухо ухал топор мясника о деревянную колоду, а вокруг огромного массивного стола сновали несколько десятков пар ног поваров, таскающих из кладовой корзины с овощами и зеленью, мешки с чечевицей, фасолью и горохом. Вместе со слугой Джованни Борджиа на пороге замерла молодая светловолосая женщина в темно-зеленом платье, из-за корсажа которого виднелись кружева тонкой батистовой рубашки. Все обратили взгляд на эту пару, чье появление здесь меньше всего можно было ожидать. Камердинер герцога, наверное, впервые в жизни снизошел с верхнего этажа замка, где находились апартаменты Борджиа, до таких низов. Он выглядел под стать своему господину: держался франтовато, позаимствовал от своего хозяина заносчивость в обращении с окружающими, если это только не были господа, на которых он взирал с подобострастием, как того требовало его положение слуги, на остальных же смотрел с свысока и презрением, как смотрят выскочки из низов на своих менее, на их взгляд, удачливых собратьев. Вместе с тем он перенял и утонченность жестов Джованни, но у Галлиано они выходили как-то особо жеманными. Тщательно следил за своим платьем, был безукоризненно причесан и гладко выбрит, что от блеска лоснились щеки, а идеальной форме его бровей, которые герцогский слуга явно прореживал и подравнивал, используя, наверняка, щипчики своего хозяина, могла позавидовать иная дама.

Окинув беглым взглядом апостольскую кухню, Галлиано брезгливо поморщил свой безукоризненно прямой нос, и скривил пренебрежительно идеально очерченный, словно у девушки рот. Бог знает, откуда этот изнеженный на вид юноша появился когда-то в замке Святого Ангела и как сумел прибиться к Хуану Борджиа, но для герцога Гандийского он оказался просто не заменим, хотя и терпел от своего хозяина немало. Особенно несладко доставалось ему, когда приходилось вытаскивать Хуана после затянувшихся дружеских попоек из многочисленных римских таверн и веселых домов. Несмотря на внешнюю хрупкость, Галлиано был крепок телом, таскал на своих плечах изрядно загулявшего господина, за которым потом ухаживал, как за больным. На другой день Хуан, как правило, просыпался в самом мрачном настроении, и тогда преданному бедняге Галлиано приходилось совсем туго. Молодой герцог проклинал последними словами камердинера за малейшую оплошность, мог запустить в него и тяжеленным бронзовым шандалом. Только благодаря природной проворности Галлиано оставался цел, продолжая, сжав зубы терпеть капризы и дурной нрав своего хозяина.

По мере его приближения, Зафир ощутил исходивший от Галлиано запах жасминовой воды, которую герцогский слуга на себя явно не жалел. Все смотрели выжидающе на нежданных гостей, не понимая, что им понадобилось в этой, окутанной парами кипящих и булькающих котлов и чадом шваркающих жиром жаровен преисподней, куда господа никогда не заглядывали. И уж тем более дамы. Слыханное ли дело, пожаловала сама Лукреция Борджиа! Ее появление вызвало не просто удивление, а полное недоумение. Мясник застыл с окровавленной освежеванной тушкой кролика в одной руке, зажав крепко нож в другой, поваренок, собиравшийся подложить дров в огонь под котлом, где кипела вода, так и остался стоять с охапкой липовых полешек, позабыв об очаге, нечищеная капуста лежала грудой кочанов в корзине, охапка зелени громоздилась на столе, а позабытая распаренная квашня тяжело оседала, вывалившись из кадушек.

– Что угодно Ее светлости? – Зафир быстро отер руки от налипшего теста и вышел вперед, склонив в приветствии перед Лукрецией голову.

Галлиано окинул недоуменным взглядом Зафира, еще не понимая, чего этот чернявый и весь в испарине повар вылез вперед, продолжая искать глазами главного повара.

– Я хочу, чтобы ты приготовил что-нибудь для Хуана… – Лукреция по привычке назвала имя брата на испанский манер, как это было принято в семье, но тут же осеклась, поправив себя за излишнюю фамильярность, – для герцога Гандийского.

Лукреция взяла инициативу в свои руки, ведь именно она настояла на том, чтобы слуга ее брата, все еще пребывавший в замешательстве, проводил ее на кухню, но тут же осеклась,

– Его светлость высказал какие-то пожелания? – все еще борясь с робостью поинтересовался Зафир, вперившись глазами в выщербленный каменный пол.

Впервые в жизни ему приходилось разговаривать вот так лицом к лицу со знатной дамой. Он не был даже уверен, что графиня Пезаро узнала в нем того, которому приходилось пару раз прислуживать ей за столом во время обедов в Апостольском замке.

Держалась Лукреция тем не менее просто в отличие от напыщенного Галлиано, не морщилась брезгливо от кухонных запахов и испарений, не кривила рот при виде потных забегавшихся поваров, и нисколько при этом не походила и на своего брата Хуана, отличавшегося надменностью.

– Навряд ли у герцога есть какие-то особые пожелания. Он слишком слаб и меньше всего сейчас склонен думать о еде.

В замке, конечно же, были наслышаны о боевом ранении Хуана Борджиа и о том, что вот уже с неделю он не покидает своих покоев, поскольку, как говорили, все еще по-прежнему довольно плох. По распоряжению папского лекаря для Хуана готовили особые кушанья: прозрачный куриный бульон с желтоватыми крапинами жира для восстановления сил, пшеничные галеты вместо свежеиспеченного хлеба, чтобы не перегружать желудок и мятный отвар с медом для снятия боли и обеззараживания организма. Но герцог Гандийский оставлял приготовленную ему еду почти нетронутой. Тогда для возбуждения аппетита врач рекомендовал больному давать понемногу вина. Для лечения Хуана Борджиа виночерпий предложил тосканское красное из подвалов маркизов де Фрескобальди, но даже оно оставило папского гонфалоньера равнодушным.

Лукреция смотрела куда-то мимо Зафира, но ему казалось, что от нее ничего не ускользнуло: ни его лоб, покрытый испариной, ни перепачканные в тесте руки, которые в спешке ему не удалось полностью оттереть, и он поспешил спрятать их за спину, чтобы не выглядеть перед госпожой совсем уж замарашкой.

– Приготовь ему что-нибудь простое и в то же время необычное.

Лукреция не требовала, а просила, тем самым приводя в еще большее замешательство Зафира. Говорила она негромко, мягким приглушенным голосом, выдававшем ее обеспокоенность состоянием брата, в котором, говорили, она с детства души не чаяла. Бедняжка изрядно исхудала и осунулась за последние дни, с тех пор, как раненного Хуана Борджиа внесли на носилках в Замок Святого Ангела, беспрестанно молилась за его здравие – единственное, чем она могла помочь ему, – ее даже не пускали на порог его комнаты.

«Простое и необычное. Как такое возможно?» – недоумевал Зафир, судорожно соображая, что же он может такого особенного приготовить для герцога, измученного тяжелым ранением, и отвергавшего любую еду, которую повара, сбиваясь с ног, мчались готовить по первому же требованию Галлиано.

Просьба Лукреции уже сама по себе выглядела необычной. Сама графиня Пезаро, как успел заметить Зафир, в еде была на удивление не прихотлива. Кулинарным изыскам, какие можно было отведать в Апостольском дворце, особенно в праздники, она предпочитала простую пищу: мягкие сыры, политые медом и молочную рисовую кашу с миндалем и корицей, любила тушенные овощи, приправленные оливковым маслом, с удовольствием угощалась рыбой и не только в пятничный пост. Зато ее брат предпочитал мясо.

«Джованни Борджиа жаждет крови!» – шутили в таких случаях на кухне повара, предусмотрительно оглянувшись и убедившись, что поблизости нет Козимо – тот не терпел подобных вольностей в словах. Молодой герцог ел мясо чуть ли не полусырым. Для Хуана с жаркого срезали только слегка обжаренные сверху куски с еще не свернувшейся внутри кровью, сочившиеся прозрачным соком, когда в них вонзался нож, и еще не утратившими своей мягкости и нежности. А вот птицу герцог Гандийский не жаловал. Особенно каплунов, которых нередко подавали к столу.

– Кастрированный самец не внушает доверия, – посмеивался он, глядя, как другие за столом, чуть ли не со стоном впиваются в нежнейшее белое мясо откормленных словно специально для самых больших чревоугодников птиц, слизывая с пальцев струящийся жир, пробавляясь затем глотком горькой монастырской дженцианы для улучшения пищеварения.

Впрочем, Хуан в последние дни, мучаясь лихорадкой от незаживающей раны, оказался равнодушен и к мясному. Хотел его Козимо порадовать артишоками с соусом, замешанным на мяте с рутой, греческим фенхелем и кориандром для придания изысканного вкуса, добавив туда еще щепотку перца для возбуждения аппетита, несколько капель смирны для утоления боли, меда, чтобы смягчить остроту, и немного гарума, чтобы в финале оттенить вес букет пряностей и специй. Но и это блюдо, которое апостольский повар готовил с особым тщанием, как художник выписывает каждый штрих своей картины, осталось не оцененным герцогом Гандийским.

«Художник!» – неожиданно мелькнуло молнией в голове Зафира.

В апостольских апартаментах в ту пору вовсю шла работа. В Замок Святого Ангела пригласили мастеров для росписи стен и потолков. Готовила кухня и для них. Но ничего особенного. Кашу из полбы, лапшу. То, что ели обычно и другие работники. Правда, в отличие от живописцев, повара за день так успевали надышаться ароматами множеств других блюд, что были сыты уже одними запахами. Зато эта вечно голодная братия в перепачканных красками рубахах то и дело заглядывала жадными глазами в котелки, не осталась ли там еще чего съестного. Только главный у них, – Зафир не помнил его имени, – ел обычно торопливо, не замечая содержимого его миски, нередко забывая даже помолится перед трапезой. За еду он принимался быстрее, чем успевали закончить традиционное «Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем…». Только когда звучало в конце «Аминь», художник, будто опомнившись, быстро осенял себя знамением, тут же снова хватаясь за ложку, а потом, проглотив последние капли и крошки со своей тарелки, мчался назад в покои понтифика, где ждала его работа.

Вспомнил Зафир о художнике главным образом по тому, что тот затребовал однажды на кухне огромное количество яиц.

– Они ими рисуют, – пояснил один из поварят, подслушав разговор Козимо с художником, но мало разобравшись, что к чему.

– Что прямо яйцами? – с недоверием слушали его остальные, посмеиваясь про себя: так что же там за художество выйдет, если так рисовать?

Что творили художники в замке, на кухне, конечно, было неведомо, от того и порождало массу слухов и кривотолков. Втихаря и с оглядкой поговаривали даже о каких-то картинах, на которых, якобы, изображены чуть ли не все любовницы Родриго Борджиа, причем в самом непотребном виде.

«Яйца! Ну, конечно, яйца!»- осенило Зафира.

Тут Зафир вспомнил, какие омлеты он едал когда-то в Генуе! Куриные яйца не каждый день появлялись на столе в доме Отто и его жены. Выручали часто как средство от множества болезней, в которое безоговорочно верила Мафальда, перетирая желтки и белки с медом или оливковым маслом, настаивая их на травах, измельчая скорлупу до самого мелкого порошка. Все эти снадобья потом втирались в больные суставы и ушибы, намазывались на язвы и порезы, или принимались в качестве настойки во внутрь при кашле и грудной боли. Время от времени Мафальда баловала мужа и ораву ребятишек, готовя пышные, взбитые в пышную пену, омлеты. Яйца она считала еще и превосходным средством для восстановления сил после болезни. Особым почетом пользовались, конечно же, пасхальные яйца. Их тогда красили в разные цвета. Кошенилью, чтобы придать им красный цвет, травой зверобоя, чтобы сделать желтыми, березовый лист окрашивал в зеленый, бузина-в синий. Лекарство, как и лакомство это было не из дешевых. Отправляясь на рынок, Мафальда предусмотрительно выкладывала на дно корзины солому, чтобы потом, осмотрев со всех сторон каждое по отдельности пегое яичко, аккуратно уложить их одно за другим, словно вещицы из тончайшего стекла.

– Ты уже придумал, что будешь готовить? – вырвала из его раздумий Лукреция, продолжавшая стоять у него за спиной.

– Да, Ваша светлость! Я приготовлю яйца! – восторженно объявил Зафир.

Красиво очерченный рот Лукреции внезапно разочарованно опустился, а в глазах мелькнуло недоверие: тому ли повару поручила она приготовление завтрака для герцога Гандийского?

– Нет-нет, монна Лукреция, это будет, как вы выразились, хоть и простое, но очень необычное блюдо. Лука! – окликнул тут же он одного из подручных, опасаясь, как бы Лукреция не принялась возражать против его предложения, – принеси- ка пяток яиц! Да самых красивых. И только от самых светлых несушек! А вы что стоите?! – Зафир вспомнил, что ко всему прочему он сегодня главный на кухне, а значит работа должна спориться. Суп не перекипеть, мясо не пережариться, а тесто не перебродить. Да и обед уже не за горами.

Галлиано подхватил жестом его зычный окрик, адресованный застывшим, как каменные изваяния, работникам, и вскинул руку, словно дворцовый церемониймейстер, дирижировавший придворным балом.

Зафир принялся разбивать о край миски, принесенные из курятника свежайшие яйца, среди которых затесалось одно пестрое, то самое, что обнаружил один из поварят под насестом белоснежной несушки. Яйцо и вправду было необычным, крупнее, чем все прочие. Он покрутил его в руках, пристально разглядывая со всех сторон и даже вытянул руку, чтобы посмотреть на свет, засомневавшись по началу, стоит ли его употребить в дело, а затем аккуратно, не давая ни единой капли желтка попасть в емкость, а иначе задуманное им блюдо не выйдет, вылил белок в миску, бросив туда щепоть соли. Вооружившись самой тонкой мутовкой, Зафир долго и старательно прокручивал ее между ладоней, растирая прозрачную муссу, пока она не превратилась в белоснежную, как облако, пену.

Все это время Лукреция внимательно наблюдала за действиями повара, застыв у него за спиной, чем вызывала у Зафира неловкость, сказать о которой он просто не мог осмелиться. Точно также за каждым его движением следили еще несколько десятков пар глаз работников, бросивших свои дела и замерших на месте. Чего тут было больше – интереса к тому, что задумал Зафир или любопытство лицезреть в столь неподобающем для высокой особы месте папскую дочь, ему было невдомек.

– Стоит ли оставаться вам здесь, монна Лукреция? – Галлиано чуть склонился к ее уху, в надежде поскорее покинуть кухню.

– Я хочу своими глазами увидеть, как он будет готовить, – упрямо возразила ему Лукреция, непроизвольно дернув плечом, словно стараясь освободиться от присутствия камердинера.

– Боюсь, вам будет здесь…душно, – Галлиано сделал жест, указывающий на все окружающее как неподходящее для благородной дамы место.

На самом деле Галлиано больше беспокоило, что его одежда и волосы могут пропахнуть кухонными испарениями, нежели самочувствие Лукреции Борджиа. Прищелкнув пальцами, он указал глазами поварятам на стоявшую чуть поодаль скамью, которую те тут же проворно кинулись обтирать, хотя она и не была грязной. Сам же Галлиано остался стоять подле Лукреции, время от времени поднося к носу надушенный рукав куртки.

Тем временем Зафир взял две небольшие чаши из сине-зеленой майолики, выложив в них ложкой воздушную яичную массу, затем сделал посередине небольшое углубление и присыпал его слегка черным молотым перцем. Поставив чашки на деревянную лопату, он ловко толкнул их в открытую печь. Выждав совсем немного времени, пока края яичной пены не хватились легкой корочкой, едва опаленной по краям жаром, как тут же, подхватив плошки лопатой, вынул их на стол. Теперь настал черед оставленных в стороне желтков, каждый из которых был с предельной осторожностью выложен в ямку белка, и чашки вновь были отправлены в жаркую печь. Пока запекались яйца, за которыми пристально следил Зафир, он распорядился, чтобы ему слегка подсушили на огне несколько ломтиков пшеничного хлеба, на которые он затем выложил запеченные яйца, осторожно поддев их острым широким ножом, присыпав в финале свое творение натертым пряным овечьим сыром. На мгновение застыв взглядом, оторвал тонкий стебелек молодой петрушки и положил его поверх желтого яичного глазка.

– Да ты настоящий художник!

Зафир не заметил, как Лукреция поднялась со скамьи и подошла к столу. Смутившись, он отошел в сторону, дав ей лицезреть приготовленное блюдо, краем глаза поймав любопытные взгляды других поваров.

– Я хочу это попробовать! – глядя Зафиру в лицо, требовательно заявила Лукреция, как тут же к ней подскочил Галлиано.

Время, проведенное на кухне, ему показалось вечностью, хотя в действительности молодой повар довольно быстро справился со своей задачей.

– Пусть с начала пробу снимет он, – Галлиано пододвинул одну из глиняных чашек к Зафиру.

Лукреция не стала возражать, но вмешательство камердинера вызвало у нее раздражение, промелькнувшее на ее лице тенью легкой досады.

Зафир, взяв ложку, зачерпнул с края кусочек воздушного белка, пробуя на язык приготовленное им блюдо. Галлиано внимательно проследил за поваром, как он глотает яичную массу и как сокращаются мышцы его гортани, и только тогда отошел в сторону, уступая место Лукреции. Ей подали изящную серебряную ложечку, которую кто-то из кухонных работников достал из массивного дубового буфета, где хранилась посуда и прочая утварь для сервировки папского стола.

Зафир с волнением наблюдал, как Лукреция подносит свою ложку ко рту, слегка приоткрывает его, обнажив край ровных белых зубов, а затем ее губы смыкаются, и она них остается капелька желтка, которую она осторожно слизывает кончиком языка. Даже сквозь все кухонные запахи он различил тонкий аромат померанца, исходившего от Лукреции, а в ее светлых волосах блестели золотом, пробивавшиеся в окно солнечные лучи.

– Как называется это кушанье? – поинтересовалась она, проглотив содержимое ложки.

Зафир одернул себя за слишком пристальный взгляд на молодую даму и отвел взгляд в сторону. Лукреция это заметила и слегка поджала губы. Смущение юноши вызывало у нее улыбку, но его скромность внушала симпатию.

– Не знаю… – еще больше робея проговорил Зафир, не понимая, что больше привело его в замешательство: вопрос, заставший его врасплох, или же близость молодой графини.

– Ты запишешь мне, как ты все это готовил, – не отступала Лукреция.

– Как будет угодно Вашей светлости, – смиренно согласился Зафир, предполагая, что это задача для него окажется куда сложнее, нежели приготовление завтрака для Джованни Борджиа.

Плошку с приготовленным блюдом поместили в корзину, куда уложили еще всякой снеди на случай, если у герцога Гандийского все же проснется аппетит, и он пожелает отведать еще чего-нибудь. Едва Зафир успел накрыть приготовленный завтрак белоснежной салфеткой, как Галлиано тут же подхватил корзину, уводя из кухни Лукрецию.

Только теперь Зафир заметил, отирая лоб рукавом рубахи, что весь не на шутку взмок и, кажется, донимал его вовсе не жар от печи. Только самое смелое воображение или же воспаленный нездоровый мозг мог дать волю бурной фантазии, будто юная Лукреция, как-то по-особенному взглянула на прощание на повара, имя которого она даже не удосужилась узнать.

ГЛАВА 14

А как славно все начиналось!

Хуан без сна и устали гнал коня, подгоняя сопровождавшую его кавалькаду всадников от самого генуэзского порта, куда пришвартовалась доставившая его к родным берегам испанская галера. Этот бешеный галоп больше походил на поспешное бегство. Сколь медленно, с большими остановками он направлялся в свои испанские владения, столь быстро он летел назад, в родные пенаты. Сбавил темп, перейдя на легкую рысь, только на подъезде к Риму. Достигнув вершин Капитолийских холмов, позволил себе краткую остановку, жадно вдыхая воздух города, раскинувшего перед ним свои порочные объятия.

Как вовремя, не мог скрыть радости Хуан, пришел приказ понтифика о немедленном возвращении герцога Гандийского, чье присутствие теперь было крайне необходимо в Вечном городе. Как спешно он собирался, подгоняя Галлиано, паковавшего вещи.

-Оставь, Галлиано! Мы едем налегке! –Хуан был в приподнятом настроении и на удивление даже весел.

– Вы рассчитываете скоро вернуться, Ваша светлость? – осторожно интересовался камердинер у герцога, но тот только неопределенно пожимал плечами.

Вопрос Галлиано не был лишен лукавства: а как еще узнать о планах Джованни? В подробности слуг не посвящают, это в их интересах узнавать все до мелочей. Пусть даже окольными путями.

Покидать Испанию в отличие от своего хозяина Галлиано как раз не спешил. В отличие от Рима, где успели побывать французы, пройдясь победным маршем до самого Неаполя, творя по пути всяческие бесчинства- убийства, грабежи и насилие, здесь, в Гандии было тихо и спокойно. Это Хуану было душно и тесно под бдительным оком короля Фердинанда, до которого доходили слухи о многочисленных похождениях герцога и не слишком внимательном отношении его к супруге своей Марии Энрикес. Та все дни проводила в молитвах, в беседах с духовниками и за вышивкой. С Хуаном они встречались в основном только во время трапез, говорили мало, да, собственно, и говорить обоим было не о чем. Заходя в спальню жены, молодой герцог явно скучал, выжидая, пока его супруга окончит свои молитвы, обернув взор к распятию на стене, и только потом скользнет как-то боком, словно с опаской, в постель и замрет, скрестив на груди руки. Прямо, как покойник, думал всякий раз Хуан, глядя с тоской на жену и чувствуя себя обманутым, будто вместо аппетитной сдобы ему подсунули зачерствевшую корку. Каждый раз, выполняя тяготивший его супружеский долг, молился, чтобы Мария Энрикес поскорее забеременела. Хоть это избавит его от нудной обязанности посещать спальню жены.

– Да это почище Святой инквизиции! – ерничал Хуан, замечая за собой то тут, то там соглядатаев испанского короля, устроившего слежку за молодым герцогом.

Хуан привычкам своим не изменял. Только за первые два месяца пребывания в Испании спустил на азартных играх и кутежах более двух с половиной тысяч дукатов приданого. Делами вверенного ему герцогства не занимался, но на его доходы, когда заставила нужда, не преминул посягнуть.

В письмах брату Чезаре Джованни плакался о невеселой жизни в Гандии. Однако Чезаре сочувствия не выражал, напротив, к удивлению Хуана, и вящему его раздражению, наставлял вести более благочестиво.

«Отец недоволен тобой, Хуан, – обращался к брату Чезаре. – Говорят, что ты ведешь разгульный образ жизни. Рассказывают также, что ты завсегдатай на всех попойках в Гандии, ввязываешься в ссоры и, якобы, однажды с собутыльниками наделал шуму, перерезав в округе кошек и собак…»

«Ну, это уже слишком!» –Хуан был просто в бешенстве от нравоучений Чезаре. –«Надо же, корчит из себя святого!» – Но более всего его выводила из себя та бессмыслица, которая неслась почтовыми голубями из Испании в Рим. – «Перерезал кошек и собак…» – не мог успокоиться Хуан. – «Да, скорее я перерезал бы глотку, а для начала вырвал бы язык тому, кто наплел весь этот бред умалишенного!»

Правда, потом, поумерив злость и обиду, собравшись силами и мыслями, Хуан отправил в Рим полное, нет, не раскаяния, а недоумения письмо. «Как Его святейшество, – обращался он к отцу в самом высоком стиле, – могли Вы поверить чьим-то злонамеренным попыткам очернить Вашего… – тут он позволил себе добавить для пущей убедительности, – горячо любящего сына, не принимая во внимание истинного положения вещей?»

В начале весны Мария Энрикес неожиданно поведала Хуану, что в положении. В день, когда из ее уст прозвучала эта поистине благая для него весть, он наградил супругу сочным поцелуем, от чего ее бледное лицо пошло пятнами возбуждения, впервые, наверное, испытанное ею за все свое недолгое пока супружество. Хуан воспрянул духом и даже стал чаще заглядывать к жене. Он трепетно справлялся о ее самочувствии и оказывал всяческие знаки внимания. Поначалу его ухаживания Мария Энрикес восприняла настороженно, словно чувствуя в этом всем какой-то подвох, но со временем успокоилась. На сомнения у нее просто не хватало сил. Беременность проходила нелегко, ей часто бывало дурно, она почти ничего не ела, осунулась, цвет лица и без того нездоровый, принял сероватый оттенок, но Хуан как будто не замечал этих изменений. Он был на седьмом небе от счастья. И в первую очередь потому, что Марии-Энрикес не позволялось теперь никакой близости с мужем, а значит можно было ограничиваться тем, чтобы участливо держать ее за руку и гладить по щеке.

– Я думаю, у нас родится мальчик? – спрашивал он время от времени Марию – Энрикес.

Хуану непременно нужен был сын. Первым обязательно должен быть только сын, – повторял он про себя, как заклинание.

– Не знаю, – отвечала слабым голосом Мария Энрикес, не переставая удивляться переменам, происшедшим с мужем, с тех пор, как она оказалась на сносях.

Тем временем из Рима стали приходить тревожные вести.

«Все только и говорят, что о короле франков Карле, который собирает большую армию ландскнехтов и швейцарцев, – писала Лукреция в письме Хуану. – Его святейшество, видимо, чтобы я не волновалась, в разговорах со мной отшучивается, как будто его ничего не волнует, но я вижу, что он всерьез озабочен…»

Карл VIII успел к тому времени перебросить свое многотысячное войско со всем вооружением через Альпы и двинулся к Апеннинам. В Риме в ту пору разразился мор. Город заметно опустел. Те, кто еще был на ногах, предпочитали отсиживаться по домам, выходя только к воскресной мессе, вознося молитвы всем святым, чтобы уберегли их от мучений и смерти. На улицах горожане испуганно озирались по сторонам, завидя фигуры в черных плащах и носатых чумных масках, и провожали скорбным взглядом обозы, нагруженные трупами умерших. В несчастье, обрушившимся на Рим, многие видели дурное предзнаменование.

– Беда не приходит одна, – вещал зловеще монах Савонарола, известный своими мрачными пророчествами, и гневно грозил пальцем в сторону Апостольского замка, а на языке то и дело вертелось: близко к церкви- далеко от Бога. – Рим погряз в грехе, который ему придется искупать большой кровью!

Из Ватикана потянулись недобрые вести. Хуан с беспокойством следил за делами в Риме. Все семейство Борджиа вынуждено было перебраться в Орвието-папскую резиденцию на юго-западе Умбрии. На случай, если неприятель решит посягнуть и на эту вотчину понтифика, укрыться можно было в подземном городе с разветвленными туннелями и надежными укрытиями, не хуже, чем лабиринты Минотавра, о котором знали лишь сам папа и близкий круг приближенных.

Хуан был вне себя, когда его мать Ваноцца сообщила о разграблении двух ее гостиниц, которые она держала в Риме.

– Если кто-нибудь из этих варваров хоть пальцем коснется моей матери, я раздавлю их своими руками, как самых мерзких гадов! – негодовал он, узнав о том, как хозяйничают наемники французского короля,

К счастью, никто из семейства Борджиа от рук французских и швейцарских головорезов, взятых на службу к Карлу VIII, не пострадал. Хуан был тому рад. Но более всего его радовало то, что, находясь под неусыпным контролем короля Фердинанда, он был в то же время защищен от участия в военных операциях договором о невмешательстве Испании в дела Ватикана. Словом, на всю антифранцузскую кампанию Хуан Борджиа благополучно взирал издалека, старательно исполняя роль нежного супруга, ожидающего наследника.

Когда же Мария Энрикес, промучившись всю ночь, разрешилась, наконец, от бремени, Хуан, не без дрожи в руках принял младенца, но только для того, чтобы, откинув край пеленки, удостовериться, что это действительно мальчик, вполне здоровый на вид. После чего вернул его служанке, присел возле жены и, слегка сжав ее прохладные пальцы, целомудренно поцеловал в лоб. Миссия была выполнена. Вернувшись к себе, он чуть ли не с порога рухнул на постель, чтобы, наконец, забыться безмятежным сном.

Армия Карла тем временем, не встречая никаких препятствий на своем пути, продолжала свой путь дальше, к югу. Камнем преткновения для них стало даже не сражение за крупные города, а битва у небольшого местечка Форново близ Пармы, где французы неожиданно потерпели полное фиаско. Зализывая многочисленные раны и подсчитывая человеческие и финансовые потери, Карл вынужден был отступить. Вот тут и пробил час Хуана Борджиа. Он возвращался под крыло родного города и под протекторат наместника Святого престола, возлагавшего на него не менее, а, может, куда и более важную миссию, нежели изгнание французов.

– Внешний враг приходит и уходит, -рассуждал Родриго Борджиа, встретив сына по возвращении, – а свой, как древесный жучок, все подтачивает изнутри, изводит постоянно. И его надо вытравить! С домом Орсини пора покончить раз и навсегда!

Кто предал однажды, предаст и дважды! Александр был недалек от истины. Вражда скрепляет, порой, даже крепче, чем любовь. Почти полвека Орсини вели непримиримую борьбу с «каталонцами», как называли всех выходцев из рода Борджиа, уже дважды за это время занимавших святой престол. И даже пост наместника Рима, всегда принадлежавший семье Орсини, и тот достался испанцу- Педро Луису де Борха-младшему брату нынешнего понтифика. После внезапной смерти брата Александра не покидала мысль: а не замешаны ли в странной кончине совсем еще молодого и не страдавшего никакими недугами Педро Луиса те же бунтовщики Орсини? И потом эта их в тайне от папы сделка с королем Неаполя Ферранте- покупка двух стратегически важных замков, лежащих на полпути между Неаполем и Римом? Теперь вот еще сговор с Карлом Французским. На этот раз Орсини предали не только Александра, но и обвели вокруг пальца неаполитанского короля Ферранте, понадеявшегося на их защиту от неприятельского вторжения. Но вопреки всем обещаниям и ожиданиям глава дома Орсини – Вирджинио не только не выступил против французов, но даже заручился их поддержкой, оказывал всяческие почести королю и предоставил ему в виде временной резиденции свой замок в Браччано.

Понтифик объявил, что собирается присвоить Джованни Борджиа звание гонфалоньера Церкви. Отныне ему предстоит стать главнокомандующим папскими войсками и гордо нести знамя Ватикана, а вместе с ним и родовой стяг со знаком быка.

К церемонии в храме Святого Петра готовились тщательно, в течение нескольких дней. Не менее хлопотными они выдались и для будущего знаменосца, которому предстояло возглавить поход против предателей Орсини. Но Хуана более заботила вовсе не предстоящая военная кампания.

-Осторожнее! – недовольно прикрикнул он на Галлиано, вооруженного золотыми щипчиками, когда тот слишком коротко подрезал заусениц на пальце герцога.

Распарив Хуану в горячей воде с добавлением миндального масла руки, камердинер принялся с предельной осторожностью подрезать тончайшим миниатюрным ножичком ногти, полируя их до блеска затем нежнейшей бархоткой и смазывая его мягкие, совсем не похожие как у воина, ладони персиковым маслом.

Не менее придирчиво отнесся Хуан и к подбору костюма и украшений, в которых ему предстояло выйти перед всеми во время торжеств. Черный казался ему слишком мрачным, цвет граната не гармонировал, на его взгляд, с цветом волос.

– Нынче носят зеленый, – осторожно заметил Галлиано, подавая ему куртку из темно-зеленого бархата с оторочкой из золотой парчи.

Хуан взглянул на поднесенную ему одежду, мгновенно оценив, что зеленый и вправду идет в тон его глазам, но выглядит все же не слишком торжественно.

– Значит я буду в синем, – своенравно заключил он.

Герцог Гандийский не собирался подстраиваться по общепринятые вкусы, к тому же золотое ожерелье с темно-красными, как капли крови, рубинами на его взгляд смотрелись выигрышней именно на синем цвета кобальта фоне.

Галлиано возражать не посмел и, наконец, облегченно вздохнул, порядком уже устав от бесконечных примерок и недовольства хозяина своим внешним видом.

Медленным шагом и замирающим сердцем Хуан вошел в массивные двери церкви Святого Петра под торжественные звуки органа и пение хора и двинулся к алтарю, где ожидал его понтифик. Опустившись перед ним на колени, он коснулся губами золотого перстня с изображением апостола Павла, опускающего невод в воды Галилейского моря, и замер. Музыка и пение смолкли, и Хуану казалось, что удары его сердца гулким эхом раздаются в тишине храма. К горлу подкатил комок. Он не помнил, когда еще был так взволнован. Даже представ перед испанской королевской четой Фердинада и Изабеллы во время своего венчания в Барселоне, он не испытывал такого трепета, как сейчас.

– Да покроет тебя Господь плащаницей своего милосердия, и да облечет Он тебя одеждами радости, – произнес над его головой понтифик.

Хуану показалось, что голос отца не так уверен и тверд, как обычно. Произнеся прерывающимся от волнения голосом слова посвящения Родриго Борджиа накинул на плечи сына плащ знаменосца церкви из золотой парчи, а Чезаре на правах кардинала Валенсийского водрузил ему на голову малиновый берет с горностаевой оторочкой и вышитым из жемчуга голубем- символом Святого Духа. Вместе с одеянием гонфалоньера Церкви Хуану был вручен меч, украшенный драгоценными камнями и белый жезл главного капитана папских войск.

Отныне Джованни Борджиа получил право занимать первую и самую высшую ступеньку папского трона. Честь, которой удостаиваются только суверенные государи. Чезаре смотрел на все происходящее с легкой улыбкой на губах, призванной для окружающих выражать согласие с волей Отца Церкви и тихую радость за успехи Хуана, на деле же, братья, как нельзя лучше других понимали, что кроется за смиренным видом кардинала Валенсийского.

– А взамен… а взамен я дарую им свободу! Нет! Я дарую им жизнь! – Хуан лихорадочно мерил нервными шагами пространство палатки, все больше впадая в пафосный раж и придумывая раз за разом все более нелепые приказы, как подчинить себе строптивых Орсини.

Вот уже седьмую неделю армия Ватикана томилась в ожидании решающей схватки под Браччано. Неприступный замок Орсини находился на осадном положении. Нет ничего более изматывающего, чем ожидание битвы. По началу оно держит в напряжении, когда любой шорох с неприятельской стороны может показаться сигналом к боевым действиям. Когда приходится даже среди ночи поднимать по тревоге пехотинцев и кавалеристов, смахивая с себя короткий неспокойный сон. Но со временем боевой запал уступает место лени. Гвидобальдо Урбинский, которому было доверено командование военной операцией против Орсини, это хорошо знал. Не зря понтифик приставил его к своему сыну, хоть и возведенного в срочном порядке в капитаны, но пороху не нюхавшему.

– На войне нужно уметь не только атаковать, но и выжидать, – повторял Гвидобальдо всякий раз, когда Джованни Борджиа проявлял нетерпение от того, что осада Браччано затянулась так надолго.

Командующий армией Гвидобальдо и сам хотел бы поскорее выкурить этот выводок Орсини из гнезда. А то, что вялотекущая осада замка действует расхолаживающее на армию, он знал хорошо. Потому и приказывал ежедневно проверять и начищать пушки и аркебузы, натачивать алебарды и держаться в боевой готовности, запретив игры в кости и ограничив весь военный состав в потреблении вина. Любое отступление от установленного порядка каралось наказанием палками.

А ведь так все славно начиналось! Проходя победным маршем по всем укреплениям Орсини, сдававшим одну за другой свои позиции под натиском аркебуз и пушек, которые едва успевали подвозить к осажденным городам-крепостям, Хуану казалось, что начатая военная кампания завершится быстро. И он, на белом коне, в золоте и бархате, победоносно вернется в Рим героем, салютуя понтифику и всему Вечному городу.

– Это чертово Браччано! – герцог Гандийский напряженно до боли в глазах всматривался в зубчатые башни замка, возвышавшиеся в пушечном выстреле от разбитого лагеря папского войска. – С одним уродцем покончили, – Хуан имел в виду кривобокого и на редкость безобразного французского короля, – тут еще один выискался! – намекал он на командующего обороной Браччано Бартоломео д’Альвиано.

Кондотьер тоже, мягко говоря, не блистал красотой, но был отчаянно храбр, а потому сдавать последний оплот Орсини не собирался.

На все метания Хуана, раздраженного до крайности неудачей со взятием неуступчивого замка Орсини, Гвидобальдо Урбинский, наделенный Александром VI полномочиями главнокомандующего армией Ватикана, смотрел как на капризы малого ребенка, которого лишили вдруг лакомства. Будучи всего года на три старше сына понтифика, Гвидобальдо тем не менее успел уже пройти не одну военную кампанию и имел достаточный опыт в боях и сражениях. Призыв капитана армии герцога Гандийского к командующим армией Орсини добровольно сдаться, любому военному показался бы смешным. Такие, как Бартоломео д’Альвиано и его вояки драться будут до последнего, вгрызаясь зубами в каждую пядь своей земли.

– Что за шум?! – Гвидобальдо, заслышав какие-то крики снаружи, выскочил из шатра.

Он готов был к тому, что силы Орсини решили, наконец, перейти в наступление, но никакого движения на башнях замка не заметил. Зато в сторону их лагеря мелко переступая двигался осел.

-Подожди! – герцог Урбинский опустил руку арбалетчика, вскинувшего было свое оружие, целясь в животное. – Посмотрим, что за троянский конь забрел к нам. – Усмехнулся Гвидобальдо, вызвав своими словами всеобщий смех.

– Это что еще такое?! – всеобщее оживление заставило выйти из палатки и Хуана.

«Пропустите меня, я-посол к герцогу Гандия», – гласила табличка, прикрепленная к шее осла.

Смех тут же оборвался, как только надпись была прочитана всеми, кто умел читать. Те же, кто грамоте обучен не был, сами осеклись, глядя на умолкнувшее улюлюканье. Всем было известно, насколько Джованни Борджиа самолюбив. Достаточно было неосторожного взгляда, чтобы сын понтифика счел его неучтивым или оскорбительным для своей персоны. А тут такой четвероногий посланец, отправленный в лагерь папской армии явно с дальним прицелом.

– Тут еще кое-что, – подручный Гвидобальдо кивнул в сторону осла.

Командующий махнул рукой, приказывая принести лист бумаги, свернутый под хвостом ишака, придерживаемого за холку тем самым арбалетчиком, что готов был пустить в него стрелу.

– Послание адресовано Вашей светлости, – обратился Гвидобальдо к Хуану, как только письмо было передано ему в руки.

Хуан, не скрывая брезгливости, кончиками пальцев развернул бумагу. Уже сам факт, что письмо было прикреплено к ослиному заду, говорил красноречивее любых слов. То, что излагалось дальше в этом послании звучало хуже любой площадной брани, хоть и облаченной в самую изысканную форму. Если все описанное перевести одной фразой, то смысл ее сводился к одному: родившийся ослом, лошадью не умрет.

Гвидобальдо не решился даже спросить, что там было написано. Достаточно было посмотреть на побагровевшего Хуана и на то, с каким ожесточением он рвал эту ненавистную им бумагу, сжигая клочки в пламени факела.

– Готовься к бою! – рявкнул он, хватаясь за свой меч.

– Постойте, герцог! – Гвидобальдо преградил ему дорогу. – Я не знаю, что там было сказано в этом письме, но действовать сгоряча очень опрометчиво!

– Я камня на камне не оставлю на этом Браччано! – Хуан прерывисто дышал от душившего его негодования, раздувая ноздри.

«И впрямь, как бык», – подумал Гвидобальдо, глядя на Борджиа.

– Послушайте, Джованни, – пытался урезонить его герцог Урбинский, – Орсини только на это и рассчитывают: на ваш горячий нрав. Что вы сорветесь, как только послание, которое, как я понимаю, звучало крайне оскорбительно, дойдет до вас.

– Ты правильно понимаешь, Гвидобальдо.

– Так не поддавайтесь им! В том-то и расчет. Нам сейчас лучше занять выжидательную позицию.

– Выжидательную?! Мне надоело ждать! Сколько еще можно выжидать?! – Хуан входил в раж и порывался вырваться из палатки.

– Сколько потребуется, герцог! Сколько еще потребуется! – Гвидобальдо по-прежнему преграждал путь Хуану к выходу. – Вы же сами знаете, что французы подтянули свои силы в поддержку Орсини. Нам нужно ждать своего подкрепления.

– Иди ты к дьяволу, Гвидобальдо! Я принимаю тут решения! Я! А ты назначен главнокомандующим лишь для того, чтобы помогать мне! Помогать! А не мешать! Ты заметил разницу?!

– Я не мешаю вам, герцог! Я лишь заклинаю вас набраться терпения и выдержки, – Гвидобальдо и сам из последних сил пытался урезонить Хуана и едва сдерживал себя, чтобы не ударить этого зазнавшегося выскочку, привыкшего к легким победам и ничего не смыслящего в военном деле.

– Пошел ты к черту! Кого ты из себя возомнил!? – Хуан с силой толкнул в плечо Гвидобальдо, открывая себе дорогу.

– Проклятие! – герцог Урбинский бросился вслед за Хуаном, понимая, что теперь того остановит лишь свинец неприятельской аркебузы или роковой удар алебарды.

Одним махом меча Хуан отсек на скаку голову четверного посланца Орсини, словно это был набитый соломой тюфяк, на котором упражняются мечники. Струя алой крови брызнула из смертельной раны, завалившегося на бок животного, успев лишь каплями брызг оросить задние ноги белого, как снег коня Борджиа.

Пехота спешно выстраивалась терциями, пропуская между собой артиллерию. Гвидобальдо отдал приказ готовить орудия к обстрелу замка. Не бездействовал и Бартоломео д’Альвиано, выстраивая свои шеренги копейщиков, подкрепляя их с левого фланга конными аркебузирами.

Джованни Борджиа двигался на два корпуса вперед прямо на пики неприятеля.

Удар был не сильным. Капитан папской армии лишь качнулся в седле, но удержался. И только потом, спустя несколько мгновений Джованни почувствовал, как жгучая боль запульсировала в бедре, растекаясь все дальше по телу.

ГЛАВА 15

-Позвольте, мадонна Лукреция!

Галлиано, стараясь, как можно деликатнее, отвел в сторону руку, не давая Лукреции перехватить корзину с приготовленной для герцога Гандийского едой.

– Нет, Галлиано, я сама отнесу ее Джованни, – настаивала она на своем.

Эти препирательства вызывали тщательно скрываемое за учтивостью раздражение камердинера.

– Джованни что, не свеж, не мыт и дурно пахнет? – продолжала возражать Лукреция на все протесты Галлиано.

– Что вы, мадонна Лукреция! Как вы могли подумать?! – испугался камердинер ее подозрений, будто он недостаточно хорошо ухаживает за ее братом.

– Тогда вряд ли его вид может меня смутить! – Лукреция решительно шагнула вперед.

«И не такое приходилось видеть!» – подумала она при этом.

Супруг ее Джованни Сфорца, – угораздило же выйти замуж за тезку брата, – усмехнулась Лукреция про себя, – одно имя на двоих, а, как небо и земля! – бывало навещал ее, не потрудившись даже привести себя в порядок. Наваливался, обдавая тяжелым запахом конского мускуса и собственного пота, отчего ее мутило, да так, что, когда Сфорца засыпал, она пододвигалась к самому краю постели, скидывала с себя пропахшую, как ей казалось, до последней нитки, этим конским и человеческим смрадом рубашку и утыкалась лицом в подушки, чтобы только не вдыхать этого зловония.

Если он допустит, что Лукреция войдет к Джованни, размышлял Галлиано, закусывая от кажущейся ему безысходности положения губу, ему несдобровать. Запрет наложенный хоть и не самим понтификом, а кардиналом Валенсийским, приводил его в не меньший трепет. Чезаре после первого посещения брата строго-настрого велел ему не пускать к Джованни сестру. Мол, незачем волновать нежное женское сердце прискорбным видом больного. При этом кардинал буквально пробуравил Галлиано своим острым взглядом, что только самый беспечный и бестолковый слуга мог ослушаться такого требования. Что последовало бы за тем, если бы он нарушил запрет, не трудно было догадаться. Кулак Чезаре Борджиа прошелся бы по его бокам, а то и по физиономии. Причем последнего Галлиано опасался более всего. И тут бы Джованни, к тому же обессиленный ранением, ему вряд ли бы помог.

– Пусти, Галлиано! – Лукреция оттолкнула камердинера, выхватив у него корзину, которую он уже не посмел дольше удерживать, чтобы не показаться грубым перед госпожой. – Я сделаю так, что никто не узнает о моем появлении здесь, – добавила она, пускаясь на хитрость, догадавшись, что, скорее всего, запрет на ее посещения наложил даже не сам Хуан, а отец или Чезаре. А договориться с братом она сумеет. Достаточно потереться щекой о его плечо, взглянуть на него самым простодушным взглядом, мол, повинную голову меч не сечет, и сердце Чезаре, жесткое и глухое к провинностям других, перед Лукрецией уж непременно растает.

Галлиано отступил, не столько поверив в слова Лукреции, сколько не в силах больше противостоять настойчивости герцогини Пезаро.

«А, ладно! Будь что будет!» – мысленно махнул безнадежно рукой камердинер, сдаваясь уговорам молодой женщины.

Стараясь, как можно осторожнее, Лукреция приоткрыла массивную дверь, чьи старые чугунные петли способны в самый неподходящий момент издавать капризный скрип, и тихо на цыпочках прошла вовнутрь, придерживая у груди корзину с едой. В лицо пахнуло сладким запахом жасмина – излюбленного Хуаном аромата, казалось пропитавшего его покои до последней нитки на подушках и коврах и въевшегося даже в дерево потолочных перекрытий.

Вернувшись в Рим, Хуан уже неделю не покидал своих комнат в замковых апартаментах Борджиа. Единственным человеком, которому он не мог отказать в визите, помимо лекаря, занимавшегося врачеванием его раны, был отец. Тот сразу же навестил сына по возвращении и провел подле него не менее двух часов. Вероятнее всего Родриго хотел лично обсудить с Хуаном все события военной кампании, а заодно удостовериться, что состояние сына после ранения не внушает опасений.

Убедившись, что жизни Хуана ничего не угрожает, он перешел к разговору об осаде Браччано. Родриго достаточно был наслышан о том, что там происходило. За время затяжного противостояния он получал доклады сына и Гвидобальдо Урбинского, порой, разительно отличавшиеся по своему содержанию. Джованни рапортовал понтифику, что опальное семейство возьмут измором. И ждать уже осталось недолго. Замок долгое время находился в блокаде, а запасы крепостных подвалов не бесконечны. И тамошний люд, мол, и без того с каждым днем все больше теряет боевой дух в присутствии под стенами замка папского войска. Гвидобальдо Урбинский, напротив, имел смелость делиться с главой Церкви своими опасениями. По его сведениям, крепость Браччано держится уверенно, сдаваться не собирается. Более того, ждет, как ему стало известно, французское подкрепление, направленное Карлом на выручку Орсини. Если папским войскам не подоспеет подмога, которую здесь уже порядком заждались, тогда на осадном положении окажется уже не враг, а они сами.

Теперь, когда противостояние у Браччано завершилось столь бесславно, Родриго Борджиа хотел узнать все подробности от самого Хуана, а не в пересказах кондотьеров.

– Бездарь! Тугоголовый! – поносил он при этом Гвидобальдо Урбинского, на которого взвалил все неудачи в провальной операции под Браччано, поставившей крест на стремлении покончить с Орсини. При этом он даже словом не обмолвился сыну о том, что командующий армией сам оказался в плену.

С тех пор, как до Рима докатились известия о провале осады замка, понтифик пребывал в мрачном и подавленном настроении. Подолгу закрывался в своих апартаментах с Чезаре, прикидывая, что можно предпринять в сложившейся ситуации.

– Гвидобальдо нужно вызволять из лап Орсини, – рассуждал он, смакуя терпкое красное вино из подвалов Апостольского замка, вкус которого могло подпортить только имя герцога Урбинского, которого он винил еще к тому же и в ранении Хуана.

Никто из кондотьеров, разумеется, не рискнул и обмолвиться о неразумности действий его сына-боялись, зная, насколько Родриго трепетно относится к Джованни. Любой намек на то, что капитан армии Святой Церкви сам свел все усилия расправиться с предателями на нет, чреват был обвинением в предательстве уже тех, кто осмелился только подумать об этом.

– Но они требуют за герцога Урбинского выкуп, – резонно заметил Чезаре, задумчиво вертя в руках пустой стакан на изящной серебряный ножке.

Он не искал в вине успокоения- оно ему не требовалось. Его не мучила жажда. Он хотел только одного – утолить свою неприязнь к брату. С самого начала было понятно, что тот не справится с возложенной на него задачей. Чезаре было жаль только, что отец из-за своих амбиций и упрямого стремления сделать для Хуана военную карьеру, этого не видел. А Хуан… Недаром злые языки поговаривали, что все командование герцога Гандия заключается в том, что он красиво выезжает из Рима, чтобы не менее эффектно вернуться назад. Не вышло… На этот раз не вышло.

– Пятьдесят тысяч- немалые деньги, – продолжал Чезаре, усмехнувшись.

Вспомнил, что все свадебное приданое Лукреции обошлось почти в половину меньше, чем требовали теперь Орсини за Гвидобальдо Урбинского.

– Вот пускай его семейство само и позаботиться о своем родственничке! – заключил в итоге Родриго Борджиа, хлопнув ладонью по столу.

Больше разговора о командующем армии ни понтифик, ни кардинал Валенсийский не заводили.

Чезаре тем не менее надеялся, что после такой позорной кампании, отец охладеет к Хуану. Но, как оказалось, сильно заблуждался. Отец хотя и выказывал ему все большее признание, отдавая должное его умению мыслить масштабно и не застревать на неудачах, но Хуан по-прежнему оставался его любимчиком. Чезаре считал это вопиющей несправедливостью. Брат получил все, даже не мечтая и о малой доле того, чем одарила его судьба. А точнее, щедрая рука отца. Ну, допустим, невесту, он унаследовал от младшего брата отца – Педро Луиса, лишь по старшинству. Но вместе с Марией Энрикес, Хуану перешло целое герцогство, а вместе с этим еще и покровительство испанского короля. Но даже не это волновало Чезаре. Он никак не мог понять, почему отец упорно не желает признавать столь очевидных вещей: Хуан не был наделен ни одним из качеств хорошего кондотьера и умного командующего, какими обладал Педро Луис. Тот, служа в армии вел себя храбро и имел военные награды. А Хуану куда были важнее победы в постелях куртизанок или завоевание молоденьких девушек, оказывающих ему серьезное сопротивление. У него это создавало иллюзию одержанной в ходе сражения победы.

Надо ли говорить, что к ранению брата Чезаре отнесся равнодушно. Как бы там ни было, в сражениях случается получать ранения, рассуждал он. На то это и война. Потому, донимавшей его расспросами о брате Лукреции он сообщил, что ранение Хуана оказалось не слишком серьезным, и не стоит из-за этого так сильно переживать.

– Хуан, вероятно, как всегда преувеличивает, – добавил Чезаре в опровержение всеобщих разговоров, что герцог Гандийский, мол, чуть не отправился к праотцам.

Лукреция не особо поверила Чезаре о преувеличенных, якобы, самим Хуаном страданиях от загноившейся раны. Ей показалось, что в словах брата сквозит ревность и обида, от того он так и желчен.

Лукреция скользнула внутрь комнаты, в которой не бывала многие месяцы с тех пор, как Хуан вернулся в Рим. Ничего здесь за это время не изменилось. Ни драпировка стен с замысловатым восточным рисунком золотом на синем фоне, ни большой на полу ковер, ни резной сундук из темного ореха по правую сторону от двери. У левого окна все тот же диковинный диван с подушками из парчи – подарок турецкого принца Джема. Стол с откидной крышкой, на котором лежали бумаги и книги. Наверное, все тот же Данте с заложенным на недочитанной странице пером, – догадывалась Лукреция. А рядом наверняка оставлена чудная вещица, всегда так привлекавшая ее внимание – луковица серебряного помандера, где каждый лепесток-коробочка наполнен ароматами: пикантным кардамоном, жгучей гвоздикой, теплым благоуханием лаванды или резким мускусным духом лабданума.

Лукреция, наконец, подошла к кровати с задернутым пологом и осторожно отодвинула край белого муслина.

Хуан полулежал на поднятых к изголовью кровати подушках, пристроив раненную ногу, прикрытую легким шерстяным покрывалом, на валик, туго набитый утиным пухом. Как вошла Лукреция, он не слышал, а потому даже не приоткрыл глаз, давая ей тем самым возможность неспешно разглядывать его.

Сон Хуана был не столь безмятежным, как могло показаться. В правой руке, покоившейся на груди, он крепко сжимал нефритовые четки, время от времени перебирая пальцами небольшие гладкие бусины. Тоже давний подарок сына турецкого султана, ставшего для него же самого роковым. Принц Джем в виду своих семейно-политических междоусобиц вынужден был искать убежище в Риме, а стал в итоге разменной монетой между Александром VI и французским королем. За отказ вести крестовый поход против своих же единоверцев, был задушен. Этими самыми нефритовыми четками. Такой выход из положения предложил Чезаре. Только вот выполнять задуманное выпало Хуану. Его рвало потом мучительно – перед глазами все стояло лицо удавленника-Джема с вывороченным изо рта посиневшим языком. Ватикан же объявил, что турецкий принц скончался от заразной болезни.

Лукреция пристально, стараясь не потревожить брата, вглядывалась в его лицо. От нее не укрылась морщинка, пролегшая вертикалью между напряженно сведенных бровей, и синева полукружий под глазами, подчеркивавших бледность исхудавшего лица с заострившимися скулами. Таким брата, отличавшегося всегда здоровым и цветущим видом, ей никогда раньше не приходилось видеть. Не похоже, что дела его идут на поправку, как уверял ее Чезаре со слов отца.

– Подойди ближе! – охрипший со сна голос Хуана заставил Лукрецию вздрогнуть от неожиданности.

Он провел ладонью по краю кровати, предлагая сестре устроиться рядом.

– Тут еда, – Лукреция протянула ему корзину с заготовленной провизией. – Тебе следует поесть.

– Не сейчас, потом, – поморщился Хуан, даже не взглянув на содержимое плетеного короба.

– Твой камердинер, как настоящий сторожевой пес, еле удалось уговорить его пустить к тебе хотя бы ненадолго, – Лукреция осторожно присела рядом.

– Твое появление здесь будет непременно стоить ему жизни, – Хуан улыбнулся, пытаясь шутить, но чувствовалось, что дается ему это нелегко.

Пустяковая на первый взгляд рана от удара клинком, не давала ему покоя вот уже много дней. По началу он не придал ей особого внимания, даже гордился собой за полученное первое в жизни настоящее боевое крещение – все прежние царапины от упражнений с холодным оружием не шли в расчет. Но спустя пару дней, когда отряды папской армии уже двигались в сторону Рима, Хуан почувствовал, что передвигаться верхом ему становится все сложнее. Нога выше колена, куда пришелся удар, кровоточила, к боли все не затягивавшейся раны добавился озноб, заставлявший выбивать зубами дробь, сменившийся затем жаром, от которого мутилось все в голове да так, что Хуан едва держался в седле, вцепившись онемевшими пальцами в поводья.

Возвращение в Рим было совсем не таким, каким представлялось когда-то: торжественное шествие к замку Святого Ангела под ликующие возгласы горожан и одобрительным взором Папы. Вечный город встречал потерпевшую поражение армию Ватикана проливным дождем и пустынными улицами.

Вызванный в замок Святого Ангела лекарь с превеликим трудом снял, окропляя теплой водой посеревшую от дорожной пыли и грязи с бурыми пятнами крови повязку, обнажив размером не больше полу пальца неровно прочерченный след от неприятельского ножа. Рана уже покрылась толстой коркой засохшей крови, сквозь трещины которой проступали желтоватые капельки гноя. Стиснув зубами палку-единственное, чем папский врачеватель пытался по началу облегчить страдания раненого, Хуан едва не перекусил ее от той нестерпимой боли, что причиняли ему все проводимые над ним манипуляции. Чтобы прекратить мучения раненого, врач велел приготовить ему снотворную губку, смоченную в теплом отваре из целого букета трав и снадобий: опиума, сока горькой ежевики, белены, молочая, мандрагоры, плюща и семян латука. Вдохнув глубоко эту одуряющую смесь, Хуан через короткое время провалился в полное беспамятство, дав, наконец, лекарю, покончить с очисткой раны. После чего он принялся зашивать ее, уверенно накладывая стежок за стежком и стягивая иглой края ножевого разреза. Оставив Хуана спящим, он строго приказал Галлиано менять повязки, следить за состоянием раны, обкладывать ее для заживления листьями портулака, а в качестве обезболивающего, если потребуется, подмешивать несколько капель белладонны в вино.

Последующие сутки Хуан провел в глубоком забытье. Все это время заботливые руки Галлиано меняли ему не раз мокрые от горячечного пота рубашки, освежали его жаркий лоб холодными компрессами, для которых то и дело носили из дворцового погреба в комнаты герцога колотый лед. Через несколько дней Хуану стало заметно лучше, но он по-прежнему был все еще слаб. И все же в Апостольском замке, где все эти дни с тревогой наблюдали за происходящим, вздохнули, наконец, с облегчением.

Лукреция медленно коснулась рукой покрывала в том месте, где, как она почувствовала наощупь, была наложена тугая повязка, вопросительно взглянув на брата: не причиняет ли она тем самым ему боль.

– Тебе не стоило… – помедлил Хуан, разглядывая Лукрецию.

– Не стоило приходить? – закончила она вместо него оборвавшуюся на середине фразу.

– Не стоило так беспокоиться… – поправил ее Хуан, перехватив протянутую через него руку сестры.

Из высоких окон струился мягкий свет, какой бывает только по утрам, пока солнечные лучи не достигли этой части замка. Лукреция присела на край высокой кровати, чуть склонившись к Хуану, и он уловил, исходившей от нее знакомый чуть горьковатый аромат померанца. Тонкая батистовая рубашка под корсажем платья была приспущена, обнажая не угловатые, как когда-то раньше, а округлые плечи, на которые легкой волной легли светлые волосы.

«Замужество Лукреции пошло на пользу, вот только с мужем не слишком повезло», – Хуан оценивающе смотрел на сестру, но даже в слабости от ранения не мог удержаться от едкой мысли в отношении ее супруга.

– Все только и говорят о тебе, но никто ничего толком так и не знает. Даже твой Галлиано молчит, словно воды в рот набрал, – Лукреция ощутила, как у Хуана за время военного похода огрубела кожа на ладонях. Точь-в-точь, как у Джованни Сфорца, – отметила она про себя. – Может, все-таки мне удастся уговорить тебя хоть немного поесть? – спохватилась она, вспомнив под каким предлогом она проникла к брату.

Лукреция осторожно высвободила руку из ладоней Хуана и потянулась за оставленной на полу корзине с едой.

– Ну разве только ради того, чтобы оправдать твой приход ко мне, – улыбнулся Хуан нехитрой уловке сестры.

Под крышкой корзины продолжали томиться ломти еще теплого, источавшего щекочущий ноздри запах хлеба, сдобренного розмарином и тимьяном, глиняный, прикрытый крышкой, горшочек наваристой с кусками распаренной ягнятины и фасолью, приправленной сельдереем и фенхелем душистой менестры, которую повар Зафир все же решил предложить герцогу, завернутая в плотную матерчатую салфетку покрытая синей глазурью миска с запечённой пышной пеной белков с яркими, почти как апельсиновая корка, глазками желтков, украшенными веточкой петрушки.

– Ты не зря пришла, – Хуан подцепил кусочком хлеба нежно заколыхавшуюся на кончике корки яичную массу, только сейчас ощутив, насколько оказывается был голоден.

– Знаешь, что ты сейчас ешь? – Лукреция хитро посмотрела на брата, – «Яйца Орсини».

– Смешно, – Хуан, чуть не поперхнулся. – Ты это сама придумала?

– М-м-, нет, – снова слукавила Лукреция. – Это мне сказала Пантасилея. А она это услышала от повара, в которого без памяти влюблена. Или он в нее… В общем, неважно.

– А этот повар не боится готовить блюда, присваивая им имена врагов Борджиа? – пошутил Хуан, – к нему возвращалось прежнее расположение духа. – Хотя, знаешь, я бы на него взглянул, на этого смельчака. Съесть «Яйца Орсини» – в этом что-то определенно есть!

ГЛАВА 16

В кабинете Редактора повисла тишина. Он не очень любил рабочие планерки, считая их по большому счету ненужной тратой драгоценного времени. Журналисты и так живут в постоянном цейтноте. К тому же собрать всех разом в одно время было практически невозможным. С самого утра съемочные группы разъезжались по объектам. Кто-то начинал работу раньше, кто-то позже. Возвращались на студию тоже в разное время. После обеда, как правило, начинался аврал, а к вечеру, бывало, редакцию уже сотрясала нервная дрожь- нужно успеть к эфиру сдать полностью весь выпуск. Но сегодня случай был особый.

Гарик, сосредоточенно чиркавший что-то в своем блокноте, пододвинул его Эстер.

«Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие…», – прочитала она и усмехнулась.

– К нам нагрянет руководство канала, – словно продолжив написанную Гариком цитату, изрек в итоге своего обращения к коллегам Редактор.

– Даже не ревизор, – успел шепнуть, посмеиваясь на ухо Эстер Гарик пока не осекся под строгим взглядом Редактора.

– И это вам не хиханьки да хаханьки, – возмутился Редактор, не почувствовав, видимо, от сотрудников должного в таких случаях благоговения.

– Помыться успею? – не удержался, схохмил Гарик.

Ленка, сидевшая по правую руку от Редактора, не удержалась, подавилась еле сдерживаемым смехом от старого пошловатого, известного в редакции, анекдота.

– А о чем речь пойдет? – поинтересовался кто-то из журналистов.

Визиты высшего начальстве здесь случались еще реже, чем редакторские планерки.

– А речь пойдет о предстоящем новом сезоне, который уже не за такими уж дальними горами, – в тон вопросу отвечал Редактор. – И в связи с этим у нас грядут изменения. И самые разные. Не исключены и кадровые перестановки…

Последняя фраза, как показалось Эстер, была скорее всего обращена к ней, хотя Редактор даже не взглянул в ее сторону. Она посмотрела на коллег, следя за их реакцией на редакторский монолог. Кто-то задумчиво чиркал что-то в своих блокнотах, кто-то внимательно вслушивался в каждое слово руководителя. Гарик, откинувшись на стуле, со скептическим взглядом следил, как Редактор, явно пытаясь скрыть нарастающую нервозность, потирает ладони, напряженно склонившись над своим столом. Ленка же, напротив, как заметила Эстер, беспечно покачивая ногой, закинутую на загорелое колено, видневшееся из-под белоснежной узкой юбки-карандаш, сосредоточенно рассматривала свои безукоризненной формы ногти.

«Ее-то, видно, кадровые перестановки не коснутся… Или коснутся, но с самой приятной стороны…» – подумала Эстер и невольно бросила взгляд на свои руки с появившимися кое-где у ногтей заусенцами.

Когда собрание было закончено, она машинально вместе со всеми поднялась с места, но Редактор, выждав, когда все уже успели выйти за дверь, остановил Эстер.

– А ты свободен, – кивнул он на выход Гарику, застывшему на месте. – Это часть разговора тебя уже не касается.

– Почему же, не касается, – тот не спешил уходить. – Я так понимаю, разговор-то как раз пойдет о съемке в страховой компании.

Накануне их с Эстер отправили в фирму, куда наведались сотрудники финансовой полиции. Дело касалось задержания, якобы, преступной группировки, занимавшейся отмыванием денег и сокрытия налогов на несколько миллионов. Гарику не надо было объяснять, как работать в подобной ситуации. Камеру он включил еще на подходе к дверям компании. Вовнутрь они вошли без проблем. В вестибюле и у стойки администратора не было ни души. Все действо разворачивалось дальше. В кабинетах сотрудников вовсю хозяйничали полицейские, просматривая папки с документами и загружая их в черные пластиковые мешки, отсоединяя от сети компьютеры. Один из них, в штатском, завидев журналистов, потребовал немедленно покинуть помещение.

– Мы отсюда никуда не уйдем, пока не поговорим с руководителем компании, – твердо заявила Эстер, вытянув перед носом человека в штатском пресс-карту.

– Вы мешаете следствию! Здесь сейчас проводится обыск и изъятие вещественных доказательств!

Тот мельком взглянул на журналистское удостоверение, протянутое Эстер, двинулся в их сторону. Гарик инстинктивно отступил назад, но только для того, чтобы не снимать надвигающуюся на них фигуру слишком уж крупным планом.

– Я могу поговорить с руководителем компании? – настаивала Эстер.

Хозяин фирмы сам позвонил им, попросив приехать для съемки репортажа, уверяя, что полиция действует по чьей-то наводке и что, мол, все это дело с отмыванием денег – не более, чем сведение с ними счетов конкурентами, а, может, даже политический маневр – устроить показную порку, причем, не самой крупной фирме, с тем, чтобы показать, как продуктивно ведется в стране борьба с коррупцией.

– Нет, не можете, – твердым голосом, не терпящим возражений, произнес полицейский в штатском.

Эстер тем не менее вынула из кармана джинсов мобильник, отыскивая номер звонившего им фирмача. Телефон у того оказался выключен.

– Хорошо, тогда, может, вы объясните на каком вы здесь основании и что происходит, – Эстер понимала, что этот воинственно настроенный страж порядка точно не будет давать никаких комментариев, но тянула время, чтобы Гарик мог, как больше заснять внутри, прежде чем их выставят за дверь.

– Я ничего вам не обязан объяснять! Покиньте помещение! – рявкнул тот, указав пальцем на дверь. – И прекратите снимать!

– А как же закон о СМИ и право журналистов собирать необходимую информацию всеми законными способами? – Эстер даже не шелохнулась, хотя полицейский почти вплотную приблизился к ней, явно рассчитывая своими наступательными движениями заставить настырную журналистку уйти.

– Послушай, ты, – зашипел он прямо ей в лицо, брызжа слюной, – если сейчас же не уберешься отсюда, я тебя привлеку за неподчинение представителю органов правопорядка!

– Вы не имеете права!

– Имею!

От сильного толчка, который, наверное, мог свалить с ног и мужчину, Эстер отлетела метра на три, припечатавшись спиной к стеклянным дверям.

– Ты как? – Гарик одной рукой подхватил ее под мышку, помогая подняться.

– Ты все снял? – отмахнулась она от ненужных, по ее мнению, в такой момент расспросов о самочувствии.

– Снял! – недовольно буркнул в ответ Гарик. – Дура! А если бы башкой своей протаранила дверь? Что тогда?

– Ну что тогда? Кровищи было бы! Сломанная черепушка! Короче, картина маслом! – съязвила Эстер.

– Ну да, когда мозгов нет, чего расстраиваться-то? – надулся Гарик, но в глубине души он сам был доволен отснятым материалом.

– Может, ты брательнику своему позвонишь? Мол, что за беспредел такой творится в рядах доблестной полиции и все такое…

– Еще чего! – возмутилась Эстер.

«Да он пальцем не пошевелит», – подумала она о Марке, уверенная в том, что этот инцидент в фирме дойдет до него раньше, чем выйдут вечерние новости.

Но Марк ни в тот вечер, ни на следующий день не позвонил.

Просматривая уже готовый репортаж, Редактор только довольно хмыкнул, но потребовал вырезать из сюжета финал перепалки с полицейским.

– Не стоит дразнить быка красной тряпкой, – осмотрительно заявил он и покосился на Эстер.

За несколько минут до выхода программы в эфир, Эстер не удержалась, поднялась к студийным режиссерам и уговорила на свой страх и риск выпустить репортаж без редакторских купюр, оставив все, как было: и то, как ее толкает полицейский, и как она, не удержавшись на ногах, летит к дверям.

– М-да… – тоскливо протянул Редактор.– Смотрю, тебя та история с пацаном в больнице так ничему и не научила. Думал, отсидишься несколько дней дома, обдумаешь все, как надо, а ты…

– А почему ты тогда именно Эстерку поставил на эту съемку? Дал бы кому-нибудь другому снять репортаж про фирмачей… – резонно заметил Гарик.

– Да потому…

Редактору ничего не хотелось что-то еще объяснять. Знал, что такая, как Эстер сумеет вывернуться в сложной ситуации, пробьется, не спасует. Знал, хотя и боялся, что ввяжется опять в какую-нибудь историю. Как в воду смотрел.

– Перес…ал что-то, редактор наш, – усмехнулся Гарик, затягиваясь сигаретой, когда они вышли во внутренний двор телецентра.

– Да, говорят, он в контрах с главным, – Эстер кивнула головой вверх, намекая на руководство канала. – А тот еще решил зачем-то на экскурсию к нам пожаловать.

– Ага, потому и отправил тебя домой. От греха подальше, – Гарик сплюнул сквозь зубы, отшвырнув щелчком пальца докуренную сигарету в урну. – Завидую! Чем займешься?

– Посмотрю, наконец-то, последний сезон «Игры престолов», – хохотнула Эстер и направилась к выходу.

На третьей серии, в самом начале битвы с Дотракийцами, когда появляется Мелисандра и зажигает магические мечи-аракхи, веки Эстер окончательно сомкнулись. Сон был недолгим, но показался очень глубокими, без каких-либо видений. Из забытья ее вырвал резкий звук телефонного звонка. С трудом разлепив, склеившиеся от сна ресницы, Эстер, прищурив левый глаз, посмотрела на экран телефона, на котором высвечивалась надпись «Редактор». Она машинально взглянула на настенные часы. Одинокие стрелки на пустом графитового цвета циферблате показывали начало одиннадцатого вечера. Значит план съемок следующего дня уже сложен, вся работа распределена. Для звонка с оповещением, когда и куда выезжать завтра, поздновато.

– Я тебя в завтрашний план не включил, не удивляйся. Подумал, отсидишься денек… Тайм-аут тебе не помешает. Верно?

Эстер ничего не ответила. По вязкости речи редактора ей показалось, что он слегка пьян, хотя старательно это скрывает.

– Чего молчишь?

Она представила, как он после затянувшейся паузы, наверняка в этот момент взглянул на телефон, убедиться, что связь не прервалась.

– Говорю вот теперь, – произнесла, наконец, Эстер.

Разговаривать на самом деле совершенно не хотелось. Все теперь вдруг показалось каким-то мелким, бессмысленным.

– Шеф приходил…

-Угу. Ты из-за него меня спровадил подальше? Чтобы я ему на глаза не попадалась?

– Ну, ладно, ладно, – напоминание о дневном разговоре ему, видимо, было неприятно и он спешил замять эту неловкость момента. – Он хвалил тебя. М-да-а… Сказал, что нам побольше бы таких кадров…

Эстер снова замолчала, не найдя ничего, что сказать в ответ. Вроде Редактор не оправдывался за свою перестраховку перед начальством, а выглядело, будто извиняется сейчас перед ней.

– Ты там не слишком?.. – он не договорил, оборвал фразу на середине от неловкости.

– Что «не слишком»?

– Ну, этот кабан из финансовой полиции тебя так швырнул в дверь…

– Ты имеешь в виду, не слишком ли я приложилась там башкой? – Эстер почувствовала, что теперь она окончательно проснулась и к ней возвращаются силы, а вместе с ней и язвительность. – Н-е-е-т… Привыкла. Когда я подростком не слушалась мать, знаешь, что она делала? Хватала меня за волосы и со всего размаху об стол!

– Ты же говорила, она умерла… – опешил Редактор, не зная, верить ли словам Эстер.

– А пока не умерла, била меня башкой об стол! Теперь я, как Робокоп, хрен сломаешь!

– Ну, ладно, ты это… – Редактор понял, что Эстер издевается, но не стал на это обращать внимания и решил перевести разговор в другое русло. – Заявку на новый сезон подавать будешь? Есть идеи?

– Обязательно! Пришлю голубиной почтой!

Продолжать дальше недосмотренную «Игру престолов» уже не хотелось. Эстер слонялась из угла в угол, чувствуя, что и уснуть сейчас ей тоже не удастся. Мысли в голове путались, как хаотичное перемещение атомов и молекул в Броуновском движении. Остановить их мог только… Она не успела еще придумать, что бы могло привести ее сознание в порядок, как раздался звонок в дверь. Она помедлила несколько секунд, не зная, стоит ли открывать, но чья-то рука настойчиво продолжала нажимать на кнопку звонка. Взглянув в глазок, Эстер увидела расплывшееся от эффекта «рыбьего глаза» лицо Осика.

«Господи, его-то чего на ночь глядя принесло?» – подумала она, но все же открыла дверь.

– Я могу войти?

Осик стоял, тяжело опираясь о дверной косяк и, судя по всему, – невиданное дело- был здорово пьян.

«Что ж мне так везет сегодня на пьяных мужиков?» – Эстер уже пожалела, что впустила его в квартиру, хотя и не представляла, что за этим последует. За все время знакомства, а это уже более года, ей еще ни разу не приходилось видеть Осика нетрезвым.

– Эстер! Я пришел! – Он взял ее за руку, приложив ее церемонно к своей груди. – Сам!

Этим, видимо, он хотел подчеркнуть, что стоит выше всяческих обид, источник которых, как догадывалась Эстер, он видит исключительно в ней.

– Я долго думал тут… – он зачем-то вынул из кармана пиджака плоскую бутылку Renault, на дне которой плескались недопитые остатки коньяка двадцатилетней выдержки. – и решил все-таки сказать тебе…

«Вечер откровений продолжается», – с тоской подумала Эстер, понимая, что совершенно не хочет сейчас выслушивать чьи-либо долгие монологи.

– Я пришел сказать тебе, что ты совершенно не при чем, – Осик положил ей покровительственно руку на плечо.

– То есть? – Эстер всматривалась в лицо Осика, пытаясь понять, насколько он пьян, чтобы отдавать отчет тому, что говорит. – Что ты имеешь в виду?

Осик прошел в комнату и неловко примостился на высоком табурете у кухонного стола.

– Я имею в виду ту историю в больнице. Ну, с тем парнем, которому прострелили глаз. – Он поправил, съехавшие на нос очки и серьезно посмотрел на Эстер, как ей показалось, совершенно трезвым взглядом. – Это я подговорил врача и родителей мальчишки написать жалобы на тебя. Никакого криминала в том, что вы там в новостях показали этого парня, не было, конечно…

– Ну, зато отомстил, – Эстер подвела черту под его признанием.

– Отомстил… – Осик устало потер пальцами глаза, задрав очки на лоб.

– Легче стало? – Эстер смотрела на него, не испытывая ни малейшего сочувствия и жалости к раскаявшемуся Осику.

– Мне с самого начала не стоило связываться с тобой, – он невесело рассмеялся. – Мы на разных полюсах, Эстер! Вот…

Осик грузно сполз с табурета, собираясь уходить.

– Вызвать тебе такси? – Эстер все еще с сомнением посмотрела на его способность беспрепятственно передвигаться.

– Я сам! – заносчиво воспротивился Осик, доставая свой смартфон, и принялся тыкать пальцем в мобильное приложение по вызову такси.

Когда он ушел, Эстер взглянула в окно, через которое просматривался двор, подъехавшая машина с черными шашечками на оранжевой светящейся макушке, которая подобрала припозднившегося хмельного пассажира и повезла его дальше по улицам засыпающего города.

Открыв ноутбук, Эстер написала краткое заявление и отправила его на адрес редактора. Вынула затем оставшуюся в «Ундервуде» отпечатанную до конца страницу и заправила чистый лист.

ЧАСТЬ 2

ШАЛТАЙ-БОЛТАЙ

„Никогда не мог понять, в чем мораль Шалтая-Болтая. Единственное, что пришло мне в голову: «Не сидите на стене, если вы яйцо».“ — Рики Джервейс, британский актер.

ГЛАВА 1

Темп! Слишком медленный темп! Было ощущение, что все тело вязнет в длинных скрипичных проигрышах, каждое движение, как в замедленной съемке. Легкое allegro⁹ превращалось в сдержанное andante¹⁰, moderato¹¹ – в тягучее adagio¹², воздушная поддержка, когда Жизель взмывает вверх, вспорхнув своей пачкой-облаком, была сродни толчку штанги в двести килограммов. Так тяжелоатлет, прежде чем сбросить вниз взятый рекордный вес, замирает на те одну-две секунды, когда на вытянутых вверх руках готовы, как струны, лопнуть жилы.

Я вижу, как у танцовщиц из кордебалета, вынужденных, как и солисты, подстраиваться под заданный оркестром заторможенный темп, струится между лопаток пот. А вот у них-то, кто почти все действие спектакля не покидает сцены, нет даже возможности смахнуть с лица растекающуюся по щекам влагу. У меня появляется догадка, что замедленная оркестровка подстроена исключительно под исполнительницу главной балетной партии. При этом ни одной репетиции с оркестром, ни одного прогона перед премьерой. Жизель пропускает свой выход, принц Альберт теряется в незнакомых декорациях, обоих сбивает столку синий сумеречный свет, освещающий сцену, в котором все выглядит слишком призрачным даже для артистов.

-Ты зачем, черт тебя дери, на ногу после поддержки так жестко ставишь? – шипит «моя возлюбленная» в конце первого акта, не дожидаясь, когда дадут занавес.

В антракте мы расходимся по своим гримеркам, оба недовольные всем происходящим. Мы откровенно не нравимся друг другу. Она не может простить, брошенное ей на репетиции мое колкое замечание о том, что, мол, не стоит, наверное, так налегать на десерты. Но, скорее всего, дело даже не в этом. У нее слишком много мышц. Тугих, накаченных в спортзале. Она больше походит на бодибилдера, чем на танцовщицу. Крутые бедра, зад, как два резиновых мяча и крепко натренированная большая грудная мышца. Да, еще вдобавок и рост. На пуантах она, при моих-то метр восемьдесят три, выше меня на четверть головы. Я изначально рассчитывал на другую партнершу. Инна, вот та была создана для Жизели. Тонкая, хрупкая, почти прозрачная, которую стоит лишь чуть приподнять, и она уже сама взлетает вверх. А главное, послушная твоим рукам, в которые удобно ложится ее тело, словно хорошо подогнанные детали, идеально складывающиеся в единую фигуру. И еще у Инки потрясающий зависающий прыжок-ballon, когда ее невесомое тело на доли секунды как бы замирает в воздухе, а потом легко, как пушинка, вновь опускается на сцену. Прирожденная виллиса. Но хореограф сделал свой выбор. Точнее, выбор сделали за него. Он только его озвучил. Моя сегодняшняя Жизель – жена олигарха. Лет десять в прошлом оттанцевала в кордебалете, но поняла, что дальше этого ей не двинуться. Потом появился муж-крупный бизнесмен, ребенок. Теперь вот решила взять реванш. Тем более, что ее денежный мешок стал спонсором спектакля, прикрывшись, разумеется, именем своей энергетической компании. Такие могут позволить себе все: и элитный спортзал, и театр оперы и балета. Причем, и то, и другое, как я догадываюсь, не более, чем хобби и сиюминутное желание потешить свое честолюбие. Она оттанцует премьерные спектакли, засветится в глянцевых журналах, пооткровенничает с желтой прессой, потом с ней же поскандалит, якобы, они вынюхали что-то, что для их глаз и ушей не предназначалось, и отправится назад на свою виллу или что там у нее есть, чтобы, плавая в своем личном бассейне или занимаясь фитнесом, а, может, йогой, но тоже непременно с личным тренером, придумать, какую еще вершину искусства стоит покорить. Ну, к тому времени балетная труппа очнется от этого кошмара с олигархической Жизелью, жизнь вернется в привычное русло и Инка, оставшаяся не удел, наконец, получит принадлежащую ей по праву роль.

Я выдергиваю из коробки пару салфеток и осторожно прикладываю их к лицу, чтобы не испортить грим. На тонкой бумаге остаются пятна пота. Стягиваю верх костюма-колет, делаю небольшой глоток воды, задерживаю его в пересохшем рту и даю затем медленно стечь по гортани. Пока еще есть время сбрасываю балетные туфли, оставившие рельефные следы от резинок на ступнях, и ложусь на диван, забросив ноги на высокий подлокотник. Сейчас лучше отключиться минут на десять. Не спать, а просто ввести себя в состояние полного бездумья и не насиловать свой мозг многократным прокручиванием спектакля, выискивая погрешности. Где-то явно не докрутил вращение, где-то сиссон вышел нечетким, где-то еще что-то было не так. Хотя даже самый въедливый зритель вряд ли на это обратил внимание. Я закрываю глаза, стараясь прислушиваться лишь к мерному ритму своего сердца. Только вот сознание отказывается подчиняться. Оно по-своему воспринимает мою команду «расслабиться» и в качестве темы для релакса предательски подсовывает мелодию из композиции Гвинет Герберт «My Mini and Me», которая тащит за собой в компанию, и надо отметить, достойную, Джона Фаулза. Я раза три перечитывал его «Мага». За хитрой цепочкой ассоциаций тянутся старые воспоминания. Фаулз и Герберт и вправду неожиданно оказались очень хорошей парой. Просто, я бы сказал, – идеальной. Как там было?..

«Алисон бормотала, ерзала, кусалась, скользила по мне –эти ласки звались у нее турецкими».

Потом Алисон каким-то чудесным образом перевоплотилась в Саломею, а Саломея превратилась в Алисон. Я – в Николаса д’Эрфе.

– Алисон!

Нет, это же Саломея!

– Алисон, что ты делаешь?

Алисон-Саломея коснулась языком моих губ, затем скользнула им по кончику носа, направилась к щекам. Было приятно от этих щекочущих ласк. Кажется, я даже рассмеялся.

Кончилось все тем, что я, помнится, написал в Фейсбуке пост следующего содержания: «Сегодня между репетициями я заснул. Проснулся от того, что белая с рыжими пятнами кошка старательно вылизывала мне лицо».

Я взял тогда эту непонятно откуда взявшуюся кошку на руки. Она дала себя погладить и спокойно устроилась у меня в руках.

Я открыл глаза. По громкой связи объявили начало второго акта.

Да, “My Mini and Me” Гвинет Герберт – в самом деле очень сексуальный трек.

Во втором акте во время па-де-де незаметным движением Жизель вполне ощутимо врезает мне по ребрам. Будем считать, что квиты. По крайней мере на сегодня. А что будет завтра, я не хочу загадывать.

– Ты зачем в конце голову повернул влево? – подлетает ко мне Худрук. – У тебя же любимая умирает, ты на нее смотреть должен! Почему налево?

– От такой, как эта, любой бы налево пошел, – не удержался я от грубости.

– Ты не хами. В нотации четко указано, что и как нужно делать.

Худрук был явно недоволен, но я знал, что он в сущности незлобив. Мне он был всегда симпатичен. Он был достоин всяческого уважения. Пробиться в балет с плоскостопием, с которым бессмысленно даже соваться в школу на отборочный конкурс- это же какой целеустремленностью и настойчивостью надо обладать. И еще силой воли, чтобы ломать себе стопу, для которой требуется высокий подъем. Он себя переделывал годами, выбился в солисты и теперь, выйдя на пенсию, возглавлял балетную труппу театра.

– В нотации ничего не было о повороте головы, – все же замечаю я.

– Но на репетициях мы оговаривали каждое движение! Это- классика, мой мальчик, а не перформанс-импровизация. Так что будь добр в следующий раз…

Он не договаривает, завидев олигарха, который по-хозяйски зашел за кулисы с огромным снопом красных роз для своей жены. Та, хлопая своими накладными ресницами, словно у нее на глазах выступили слезы умиления, принимает охапку цветов.

– Бери, не бойся. Тут все свежее.

Макс, которого я пригласил на спектакль, настороженно присматривается к устрицам в раскрытых раковинах, выложенных на огромном блюде с колотым льдом.

После премьеры, как водится, устраивают банкет. На этот раз он особенно пышный, с размахом, но я на все смотрел равнодушно. Есть совершенно не хотелось. Чем больше физическая нагрузка, тем меньше испытываешь чувство голода.

– Зря ты так… – Макс сбрызгивает долькой лимона, покоившегося в раковине моллюска, и шумно проглатывает его.

Я не ем устриц, они всегда вызвали у меня отвращение, даже просто наблюдать, как их едят другие. В чем удовольствие от них я так и не понял.

– Она вполне себе породистая лошадка, – продолжил Макс, промокнув губы салфеткой.

Как нетрудно было догадаться, это он, как обычно, без всяких вступлений принялся за обсуждение сегодняшней исполнительницы главной партии в спектакле.

– Кстати, – он не замедлил подхватить с услужливо поднесенного официантом подноса бокал шампанского, – у этого… как его… – он пощелкал пальцами, пытаясь вспомнить фамилию олигарха, – есть в поместье конюшня?..

Макс сам заржал, как истинный жеребец, но тут же осекся, как только рядом с нами оказалась девушка с диктофоном.

– Извините, – она улыбнулась Максу одним губами и тут же перевела все свое внимание на меня. – Многих очень интересует вопрос: почему вы всегда в черном?

Я машинально оглядел себя и бросил взгляд на стоявшего рядом Макса. Тот, как и полагается, был в костюме и белой рубашке, правда, по дороге в театральное кафе в бельэтаже, где был организован банкет, сунул галстук в карман.

– Меньше приходится задумываться над тем, что надеть.

Я улыбнулся девушке в надежде, что этот ответ ее устроит и вопросов больше не последует. В общении с журналистами я чувствую себя неловко и стараюсь их по возможности избегать.

– Тем более, что и надеть-то особенно нечего, – влез разговор Макс.

Вот он –то никогда не упустит возможности почесать языком. Его любовь к шуткам, произносимым с самым серьезным видом, ставила порой окружающих в тупик.

– Майка Бенеттон, куртка… – он вывернул назад ворот моей куртки, чтобы посмотреть на пришитую там фирменную марку, – куртка от Армани. Выбор, как видите, небольшой. Но если вы обратите свой взор дальше, милая барышня, – он кивнул в сторону собравшейся в зале публики, – то тут вы обнаружите превосходные экземпляры от Дольче и Габбана или Ямомото…

– Ну, что, теперь можно по-простому, без церемоний, – предложил Макс.

Мы вышли на улицу и оба облегченно затянулись сигаретой.

– По пиву, а?

Учитывая, что за один только сегодняшний спектакль я сбросил килограмма два, как минимум, восполнить вес парой бокалов пива, не было таким уж тяжким преступлением.

ГЛАВА 2

Мог ли я родиться в семье артистов балета? Вполне! Как говорится, с таким-то талантом и данными, сам бог велел, чтобы матерью моей была балерина, а отцом-какой-нибудь танцовщик. Но только вряд ли, чтобы кто-нибудь из танцовщиц решился бы лет в двадцать оставить сцену, танцкласс, оторваться от балетного станка, стянуть с разбитых и стертых в кровь ног пуанты, ради того, чтобы родить ребенка. Даже по простому глупому залету, такому не бывать. Годам так к тридцати, или даже позже, возможно. Но нет, не в двадцать. Только не это! Когда за плечами девять лет балетной школы и той казарменной муштры, о которой с улыбкой вспоминают уже потом, как солдаты-срочники армейскую службу после дембеля. А тут даже не срочная, а сверхсрочная служба. После школы начинается чернушная работа в театре. Сначала в кордебалете, а только потом, если повезет, конечно, выдвинешься в солисты. И каждый, разумеется, надеется вырваться в первые ряды. Причем на исполнение всех амбициозных мечтаний тебе отведено лет пятнадцать, ну, может, двадцать. А потом все! Тебя быстрехонько выпроваживают на пенсию. При этом тебе нет еще и сорока. И все, о чем ты можешь дальше мечтать- это стать преподавателем в кружке танцев в каком-нибудь Доме культуры. Так что рожать в двадцать лет ребенка?! Если честно, будь у меня самого ребенок, я бы нашел для него занятие получше, чем, обливаясь потом в танцклассе, после которого пропотевшие до нитки майку и трико можно выжимать, как после стирки, пахать по десять-двенадцать часов. Нет, в таком семействе я себя не вижу.

Но я мог бы, конечно, родиться и в каком-нибудь другом не менее благородном окружении, скажем, университетских преподавателей, или школьных учителей. Этаких страстных балетоманов, решивших разнообразить свою родословную занудных профессоров, танцовщиком.

Или все же это была чета предпринимателей? Папа-бизнесмен и мама бизнес-вумен? Деньжищ навалом. Балетная школа? Да, без проблем! Какая? Вагановская? Или, может, Лондонская королевская? А что? Скока-скока тысяч фунтов в год? Тридцать? Сорок? Пффф. Нормально. Плюс личные расходы. Какой разговор! Балетные туфли даже не стоит бесконечно латать-подшивать. Истерлись- выбросил. Купим новые. Трико, майки, гетры и прочее, чем там балетные себя укутывают, заматывают, – возьмем что-нибудь брендовое. Кто-там, Армани? Нет, предки, Армани ничего для балета не шьет. Но все равно будет дорого. Там свои бренды. Бренды-шменды. Ты главное танцуй, сынок. Остальное мы купим. Даже место премьера в Большом? Или Ковент-Гардене? Да где угодно!

А что, если бы меня угораздило появиться на свет у папаши-сантехника и мамаши-посудомойки? Могло бы такое случиться? А почему бы и нет? Родители-простые работяги, а сын, типа, самородок. Правда, батя, сказал бы, наверняка, что, мол, не хочет, чтобы его сын красовался бы в колготках перед всеми, да еще накрашенный, как баба. И ваще, знаем мы этот балет, там все такие, сплошные пидарасы. Разве нормальный мужик станет таким делом заниматься? А маманя, замахнувшись на него кухонной тряпкой – она, что на работе, что дома, одно дело-ложкомойка, чем ей еще аргументировать мужу, как только не тряпкой или застиранным фартуком, – шикнула бы на папаню, мол, что ты понимаешь кроме как своих разводных ключей, труб, бачков да унитазов. Хочешь, чтобы и сын за пол литру прокладки в кранах менял, да в дерьме копался? У-у-у, потекло говно по трубам… – удрученно произнес бы батя, понимая, что тут ему мать не переспорить. А потом бы он пришел на премьеру в театр. Надел бы по такому случаю костюм, который и надевал-то, наверное, в жизни второй после свадьбы раз. Теперь уже пуговицы на пиджаке сходятся с натягом, так как, папаня с годами оброс пивным брюшком, погрузнел, отяжелел от монотонной и скучной жизни. Ни разу в жизни он не бывал в театре- а что там делать? Тем более на балете. И чего там смотреть? Как мужики ногами машут? Смешно! Девки, ладно, куда еще ни шло. А на парней смотреть тошно. Но тут совсем другое дело. Тут, сын, понимаешь. Правда, сына в балете он ни разу еще не видел. Это мать приходила на школьные концерты, на дипломный спектакль. А батя видел только, как я, растянувшись то в продольном, то в поперечном шпагате, смотрел телик по вечерам. После школьных занятий и так приползал еле-еле домой. Мать наготовит каких-нибудь протертых овощных супчиков, котлеток на пару- ребенку же силы нужны, калории, – а мне даже есть не хотелось от усталости. Зато где-нибудь на уроках вдруг втемяшится в голову какая-нибудь зверски аппетитная картинка: жареная румяная картошечка, отбивная с хрустящей корочкой, сдобный воздушный пирог с яблоками, посыпанный сахаром и корицей. От этих видений аж скулы сводит от голодных спазмов. А батя, усмехнувшись при виде моей растяжки перед телевизором, только буркнет: ты там не заснешь на своем шпагате? А тут вот значит театр, премьерный спектакль. Мать по такому случаю в парикмахерскую наведалась, платье самое лучшее надела- двоюродная сестра из своего обширного гардероба презентовала как-то. Отец все порывался зарулить в театральное кафе, коньячком успокоиться, все-таки волнение какое-то покое не давало, да мать его настойчиво так, вцепившись мертвой хваткой в локоть, тащила мимо столиков, в зал. Батя такой поворот предвидел, а потому запасся заранее шкаликом армянского Арарата, который одним глотком влил в себя в театральном сортире, уединившись в кабинке. Хотел было водки взять, но подумал, что как это совсем уж не благородно- искусство все-таки идет смотреть. На сына! Балеруна, едрит твою медь! А потом был спектакль. Они сидели в ложе, в первом ряду. Я их увидел только в самом конце, когда выходили на поклоны. Бросил взгляд в их сторону, заметил. Отец ожесточенно хлопал своими мозолистыми ручищами. Мать приложила ладонь ко рту- ее душили слезы от пережитого волнения и гордости. Кругом раздавались крики «браво», на которые папаня с удовлетворением косился, а мать, та смотрела только на меня, ничего не замечая вокруг. Я им позвонил из гримерки, чтобы не ждали, ехали домой. Отец дома тоже припас бутылку грузинского для матери и себе еще коньячку ноль-пять. Но когда вернулись, пить как-то расхотелось. Батя долго стоял задумчиво на балконе и курил. Точнее, не курил, а смотрел куда-то вдаль, поверх крыш домов и деревьев, напрочь забыв об истлевшей до самого фильтра сигарете. Может, в театре этом все и пидары, но уж точно не его сын.

Но нет, не было у меня таких родителей. Как и не было родителей-университетских профессоров и академиков, бизнесменов или артистов. Мои предки были отвязной парочкой студентов-художников. Оба учились на факультете скульптуры в Академии художеств. Каменотес, говорил о себе отец, продолжатель династии! Это он шутил. Прапрадед тот в прямом смысле был каменотесом. Строителем. Сосланным в Сибирь из далекого шляхетского края за участие в солдатском бунте. Оказавшись на поселении в Забайкалье, куда протопал и проехал по этапу из Польши через всю Россию, пан Голубовский вернулся к своему прежнему ремеслу. Пошел по строительному делу. И надо сказать, приобрел себе репутацию хорошего градостроителя. Осел в Иркутске, обзавелся семьей, сколотил себе группу подрядчиков. Строил, рассказывал отец, не только купеческие дома, но и храмы. Ожесточенно спорил с попами, потому как оставался католиком, что неизбежно вызывало споры с православными батюшками на почве некоторых расхождений в религиозных взглядах. Попы за ересь грозились отлучить его от церкви, но, когда узнавали, что строитель не из православных, плевались, что не в их власти совладать с этим упрямым католиком, но продолжали водить с ним дела, потому как ремесло свое пан Голубовский знал отменно. Строил крепко, добротно. Таких мастеров поискать еще надо. Но сын его по стопам своего отца не пошел. Стал юристом. Преподавал римское право в Иркутском, а потом в Московском университете. А вот внук, зато не подкачал. В юриспруденцию не подался. Считал это все дело кислым, неинтересным, зато с детства любил рисовать, пропадал в школе в кружке лепки из глины. Его отец смотрел на все это со снисхождением. Ну, кто из детей не любит возиться с карандашами и красками или лепить глиняных петушков? Став старше, тот подался в изостудию и чем дальше, тем больше. Пропадал днями в мастерской студийного руководителя. Тот был человеком небездарным, но пьющим, чем нередко грешит их брат-художник. Кое-где временами выставлялся, но особого успеха не имел, поскольку тяготел к авангардному творчеству, которое официально не поощрялось. И это еще, мягко говоря. Хотя был очень неплохим графиком. Его триумфом стали иллюстрации к «Преступлению и наказанию» Достоевского, который вышел в одном небольшом издательстве. Рисунки, выполненные углем, жесткими размашистыми линиями, как нельзя лучше передавали гнетущее состояние главного героя романа, метущегося по душному Петербургу и терзаемого внутренними демонами: «человек я или тварь дрожащая…». Но неосторожные высказывания среди художественной братии преградили ему путь во всемогущественный союз художников, обещавший если не почести и лавры, то хотя бы сносную жизнь. Так что ничего не оставалось другого, как стать школьным учителем рисования. Но и со школой пришлось со временем расстаться из-за пристрастия учителя к зеленому змию. Перебивался частными уроками и студией изобразительного искусства при доме культуры.

На талантливого мальчишку обратил внимание сразу. Почувствовал вдруг тягу к отеческому покровительству юноши. То, чего в жизни он сам был лишен, поскольку ни семьей, ни детьми к своим сорока с чем-то лет так и не обзавелся.

– В Академию тебе поступать надо, – вынес он свой вердикт, глядя на рисунки ученика, но тут же осекся.

На учебу надо положить лет шесть труда, а потом еще больше сил, чтобы пробиться и не затеряться, как он.

Но юноша без особых усилий поступил в Академию. Правда не на отделение живописи или графики, а подал документы на скульптурный факультет.

– Ну, смотри, – печально качал головой художник, приговаривая вторую бутылку Каберне, принесенную учеником по случаю его поступления в Академию. – Смотри, как бы потом не кончилось все тем, что вместо каких-нибудь аполлонов и давидов ты станешь мастырить надгробные памятники. Хотя… за это неплохо платят. Даже хорошо платят. А главное, заказов много. Никого сея чаша не минует… – погружаясь в свои мысли, философски произнес художник в заключение.

К концу последнего курса отец женился. На сокурснице. Эффектной блондинке с длинными русалочьими волосами и челкой. Счастье искать молодые отправились за океан, распахнувший свои двери на встречу павшему железному занавесу и разлетевшемуся вдребезги, казавшемуся доселе нерушимому, Союзу.

ГЛАВА 3

Виктор устроился консультантом, так, кажется, называлась его должность, в Нью-Йоркской галерее эпатажной Валери Шекспир. Саму Валери, точно также, как и ее мужа Терри, лицезреть удавалось далеко не каждому. Даже сам Ринго Старр, забредя как-то на их выставку, не видел неподражаемую Валери. Зашел он туда со своей спутницей как раз в тот момент, когда Виктор, воспользовавшись отсутствием клиентов, решил слегка перекусить. Вытащил из сумки пакет с булочками, а тут откуда не возьмись мистер Старр собственной персоной. И застает он Виктора в элегантном черном костюме, при белой рубашке, галстуке и пластиковых пляжных шлепанцах на босу ногу с бубликом в руке. От обалдения этот самый бублик застревает в глотке Виктора. Он вскакивает со своего места, сглатывая с превеликим трудом слюну, чтобы протолкнуть идиотский кусок теста подальше в свое нутро.

– Can I help you, m-m-m?¹³.. – Дежурная фраза тоже дается ему нелегко, он не знает, чем ее продолжить, и она обрывается каким-то неясным мычанием.

Но Ринго Старр предпочитает обойтись без посредников, бегло осматривает экспозицию и исчезает.

Однако находятся и такие, которые кое-что покупают. Например, аквариум, заполненный водой «Evian» – самой чистой водой в мире». Внутри стеклянного куба плавают рыбки. Когда рыбки задевают своими прозрачными плавниками длинные стебли морских растений, те начинают слегка покачиваться в застывшей, недвижимой воде. Менять воду в этом аквариуме нет необходимости, – она ведь кристально чистая, а значит не может застояться и покрыться какой-нибудь ряской. В этом, так сказать, и состоит вся суть прикола.

А могут, к примеру, приобрести кусок какого-нибудь ржавого железа, только потому, что ржа, покрывшая металл, тоже самая ржавая в этом проржавевшем насквозь мире. И так далее и тому подобное.

Так вот, когда кто-нибудь из клиентов заглатывал наживку, которую Виктор, не скупясь насаживал на крючок, и появлялась та самая невероятная Валери Шекспир. Виктор, убедившись, что покупатель созрел, незаметным движением руки нажимал кнопку, делал театральный жест в сторону позолоченного металлического шеста и voilà¹⁴, откуда-то сверху по нему слетала мадам Валери.

Ей было лет шестьдесят, и она ничуть не стеснялась своего возраста. Приземлялась прямо у ног, присевшего от непередаваемого удивления, клиента, вся в каких-то блестках и с обнаженной грудью. Валери сразу же включается в сделку и, потрясая, в прямом и переносном смысле, своими опавшими телесами, окончательно добивает очередного любителя авангардного искусства, у которого рука инстинктивно тянется в нагрудный карман за сердечными таблетками, но почему-то нащупывает там вместо них чековую книжку или банковскую карточку.

Где-то через год, к лету Мария поняла, что беременна. Работа в баре, куда ей пришлось устроиться, пока Виктор занимался осуществлением своих честолюбивых планов-стать частью артистической тусовки Нью-Йорка, давалась все тяжелее. И в первую очередь из-за кухонных запахов, густо замешанных на жареных в кляре из кукурузных хлопьев куриных ножках и бычьих хвостах-фирменных блюдах этой забегаловки, которую облюбовали преимущественно афроамериканцы. Она давно примирилась с тем, что в подсобке ютятся крысы, от которых она поначалу шарахалась, боясь наступить этим тварям на их длинные лысые хвосты, и ее быстро перестали изумлять специфические вкусы местной публики, заказывавшей дорогущий Rémy Martin, разбавленный колой. Марию мутило от всего, что жарилось, парилось и варилось на этой кухне. Она литрами поглощала мятный чай – единственное, что усмиряло ее ежедневный токсикоз и беспрестанно жевала желейные конфеты Мишки Гамми. Ей едва удавалось обслуживать посетителей. Принимала заказ, мчалась на кухню, где на ходу бросала повару клочок бумаги, и опрометью летела в туалет, где изливала и без того скудное содержимое своего желудка. Склонившись как-то раз над покрытым ржавчиной унитазом, содрогаясь в рвотных спазмах, Мария даже не заметила, примостившуюся рядом здоровенную крысу, которая совсем уже не хищно, а скорее с сочувствием взирала на нее черными бусинами своих глаз. Это соседство с грызуном, размером чуть ли не с гандбольный мяч, уже не пугало Марию. И вот это и показалось ей самым, что ни на есть чудовищным: полнейшее равнодушие, охватившее ее разум и тело.

Перспективы и в самом деле были не самые радужные. Медицинской страховкой Мария за год жизни в Штатах так и не обзавелась. А именно ее спрашивал врач, вынесший вердикт: третий месяц беременности. Новость, с которой она вернулась домой, стала для обоих неожиданностью. Не то, чтобы они ни разу не задумывались об этом, нет, думали, но то были довольно туманные планы на неопределенное будущее. И вот оно наступило.

Чтобы как-то скрасить не самые приятные, как оказалось, первые месяцы ожидания ребенка, и пока Мария не отяжелела телом и была еще относительно легка на подъем, решено было махнуть в Европу, в отпуск.

Двенадцатичасовой перелет «Дельты» из Нью-Йорка в Барселону показался Марии вечностью. Виктор хотел посмотреть Саграда Фамилья, пройтись по Рамбла, наслаждаясь архитектурой Гауди, забраться в парк Гуэль, а она думала только об одном – растянуться на кровати в крошечной квартирке, снятой где-то в районе Эшампле и спать. Шумная, суетливая Барселона, вся утыканная башенными кранами новостроек, сводила ее с ума. Она поняла, что продолжать это путешествие – были еще планы двинуть из Испании автостопом во Францию – она не в силах.

– Поехали домой? – в ее глазах Виктор заметил грусть и тоску. И он понял, что речь идет не о их студии в Нью-Джерси.

Быстро собрав свои рюкзаки- ехали налегке, так удобней, они рванули в Эль-Прат, чтобы улететь первым же рейсом. Самый ближайший вылет был только в восемь утра. А до него еще целый вечер и ночь. Оставаться в здании аэропорта не было никакой возможности. Огромный терминал утопал в клубах сигаретного дыма, который Мария со своей гиперчувствительностью даже к самым невинным запахам, не в силах была выносить. Устроились на лужайке рядом, прямо под низкорослой пальмой, гостеприимно раскинувшей над ними веер остроконечных листьев.

Я родился в семь утра. Прямо к завтраку, как любила шутить мать, рассказывая о той ночи накануне моего появления. Поняла она, что пора ехать где-то к полуночи. Вот тут ее и охватило волнение перед предстоящим, хотя до того ничего, через что она должна была пройти, ее вроде не волновало. Ни рассказы подруг, призванные впечатлить своими ужасающими подробностями о родах, ни страх перед неизбежной болью. А тут, когда у дома поджидало вызванное Виктором такси, Мария вдруг засуетилась, схватила зачем-то из корзинки с фруктами лимон и, запихнув в спортивную сумку смену белья и приготовленные детские вещички, отправилась в неизведанное. В роддоме выяснилось, что она забыла паспорт.

– Ты точно не положила его в сумку? – уже в который раз переспрашивал ее Виктор, перерывая вещи.

В его глазах Мария впервые заметила непривычную для этого мощного мускулистого человека беспомощность.

– А лимон? Лимон зачем ты взяла? Скажите, – обратился Виктор уже к медсестре, записывавшей в пухлый регистрационный журнал всех новоприбывших рожениц, – лимоны точно нужны?

– Не знаю, – та обескураженно всплеснула руками, – ну, может, чаю с лимончиком попить…

Виктору пришлось снова вызывать такси, чтобы вернуться домой за паспортом. Марию, кусающую губы от накатывавших ее схваток, уложили на кушетку в приемном отделении.

– А что мне теперь делать?

Виктор, вернувшись, наконец, в роддом с паспортом, растерянно озирался по сторонам, не зная теперь куда девать себя.

– Что делать, что делать? За шампанским бежать, папаша! – ответила медсестра, вновь углубившись в свою тетрадь. – Пока бегает, – она проводила взглядом молодого отца и взглянула часы, которые показывали уже начало третьего ночи, – глядишь твоя и родит уже.

– Как мальчика назовете? – интересовались новоиспеченные бабушки-дедушки, умиляясь пухлому крепышу, накрепко перепеленатому отцовской рукой.

Молодые родители только пожали плечами, переглянувшись.

– Ну вот, дите родили, а об имени не позаботились! – возмутилась одна из теток-староверок, заглянувших по случаю в гости.

За месяцы ожидания ребенка им и вправду даже в голову не пришло задуматься над именем наследника. Так и говорили между собой «ребенок», не напрягая фантазии.

– Предлагаю сыграть в лотерею! – заявил кто-то из друзей уже на вечеринке по случаю моего дня рождения.

В мастерской собралась разношерстная компания родительских приятелей. Кто-то выудил армейскую ушанку, раздобытую Виктором на блошином рынке. Сколько помню, отец зимой, когда работал в своей плохо отапливаемой студии, всегда надевал эту лопоухую, подбитую цигейкой, шапку. В нее и полетели со всех сторон свернутые в трубочку и сложенные в крошечные квадратики клочки бумаги с вариантами имен. На удивление предложения не блистали особой оригинальностью. За исключением одного. Среди всех саш, андреев, сергеев, угораздило же Марию выбрать самое невероятное.

– Фридрих! – громко огласил один из гостей, развернув судьбоносную бумажку с нацарапанным уже явно чьей-то нетвердой хмельной рукой именем.

– Чего? – недоуменно воскликнул отец. – Прямо Энгельс какой-то!

Тянуть с оформлением метрики уже было нельзя. Вот уже месяц, как я пребывал безымянным. Мария, подхватив сверток с одеялом желто-цыплячьего цвета, в котором я мирно спал, отправилась оформлять документы. По дороге в трамвае, она произносила про себя то одно имя, то другое, поглядывая на ребенка, словно примериваясь, что из всего перечисленного могло бы подойти ему лучше всего. Но ничего из того, что ей вспоминалось и приходило на ум, ей решительно не нравилось.

– Эдмунд, – произнесла она в ответ на вопрос служащей ЗАГСа, как записать ребенка.

– Дантес! – на ходу выпалил ворвавшийся в кабинет Виктор, опасаясь, что опоздал к знаменательному акту, и его сына и впрямь нарекут каким-нибудь Фридрихом.

– Нет такого имени! – возразила дама в очках с неряшливой гулей на затылке, порывшись в своем справочнике имен.

– А у моего сына будет! – твердо парировал отец, опершись своими внушительными кулачищами ваятеля-мастерового о стол.

– Ты обалдел?! – набросилась на него Мария, когда они уже выходили из ЗАГСа с новенькими, на которых едва высохли чернила, метриками. – Какой Дантес?! Что это за имя такое?! Это даже не имя, фамилия! Дантеса, который стрелял в Пушкина звали Жоржем! – негодовала мать. – В «Графе Монте Кристо» Дантеса звали Эдмоном!

– Вот! А я, о чем говорю! Эдмон! А ты хотела Эдмунд! – победоносно воскликнул Виктор.

– Так моего дядю звали! – Мария была в отчаянии от самоуправства Виктора, настоявшего, на ее взгляд, на совершенно нелепейшем имени Дантес. – И вообще, Дантес Голубовский, это все равно что какой-то Джон Сковородкин!

– Но-но! – угрожающе возразил ей Виктор. – Голубовский это тебе не Сковородкин! Это фамилия! Маш, ты сама-то в девичестве была Вилка¹⁵!

– Я всегда подписывалась всюду Мария Вилкс!

– Да, но по документам ты была Вилка!

Тут я не выдержал ожесточенного спора родителей и громко напомнил о себе.

– Дантес! – в оба голоса откликнулись на мой плач отец с матерью.

И я умолк. Виктор удовлетворенно хмыкнул и покосился на Марию.

– Сын сам знает, что ему лучше подходит, – заключил он, посчитав, что на этом распря вокруг имени ребенка полностью исчерпана.

ГЛАВА 4

Шорох бумаги, шелест листьев за окном, шипение кофеварки, разбрызгивающей бежевую пену, неясный шепот, шаги… Звуки то переплетались, сливаясь в общий шумовой фон, то распадались на отдельные составные.

Дантес проснулся, а вокруг еще чернела ночь. Время тянулось в темпе lento di molto¹⁶, и темнота никак не желала окрашиваться в синеву предрассветных сумерек. Тело затекло, разливаясь болью в затылке, отдававшей синкопирующим ритмом в правый висок. Он еще долго лежал, перевернув подушку, ощущая, как с каждой минутой прохлада ее нетронутой головой поверхности все больше наполняется теплом. Заснуть снова так и не удавалось. Оставалось только зарыться под одеяло, думая с тягучей тоской, что вот наступит утро, и придется, так или иначе, подниматься. И это утро не принесет ему ничего нового, ничего такого, что его по-настоящему оживило или взбудоражило чем-нибудь. И неважно, что это могло бы быть: хорошее или плохое. Но это должно было быть чем-то таким, что непременно всколыхнуло бы его до глубины души, заставив ощутить то, чего он до сих пор не ощущал, и испытать то, чего никогда раньше не испытывал. Лежа ничком на кровати, он пытался вспомнить хоть какой-нибудь сон, который наверняка где-то затерялся в лабиринтах подсознания, но, сколько не старался, ничего такого в памяти не всплывало. Но что-то же наверняка должно было быть! За последние полгода, а в этом он был почти уверен, он не припоминал, что бы ему хоть раз что-то снилось. А ведь раньше бывали даже повторяющиеся сюжеты сновидений! Это невесомое восторженное парение над землей с проплывающей внизу геометрией улиц и домов, или, напротив, пугающий своей нескончаемостью подъем по лестнице с просветами между ступеней, куда так и норовит проскользнуть обретшее невиданную легкость тело. И если раньше он просто не обращал внимания, то в последнее время все чаще и чаще ловил себя на том, что, стоит закрыть глаза, как начинается это, уже без сновидений, падение в темноту, которая погребает его под собой, как зыбучие пески. И никакого просвета. Ни единого всполоха. Сплошная чернота. Ему подумалось, что это определенно скверный признак. Не известно, правда, еще признак, чего именно, но было в этом что-то пугающее.

Он с трудом заставил себя приподняться и, не включая свет, который резанул бы по глазам, нащупал на тумбочке возле кровати упаковку Суматриптана. Обычные обезболивающие уже давно не давали нужного эффекта, наступление которого можно было иногда ждать и час, и два, и так и не дождаться, а тело продолжало изнывать от боли и сверлящей мозг мигрени, подкатывавшей к горлу тошнотой или, хуже того, рвотными спазмами. Он уже научился предугадывать наступление приступов, которые, к счастью, случались не часто, но бывали продолжительными, иногда по два и три дня. Начиналось все иногда внезапно, словно кто-то поворачивал тумблер в другом направлении, когда свежесть отдохнувшего после сна тела и утренняя бодрость вдруг сменялись неприятием всего окружающего. Когда начинает казаться, что вокруг только одни непривлекательные люди, а симпатичных как будто и нет.

Выдавив из блистера таблетку, он отправил ее в рот и, прежде чем открыл бутылку воды, успел ощутить на языке ее горечь. Потом еще долго лежал, распластавшись на животе, зарывшись с головой в подушки, прислушиваясь к своим ощущениям. По-хорошему, стоило заставить себя подняться, размять тело, а потом отдать его на растерзание массажисту, но малейшее усилие сейчас представлялось ему просто немыслимым.

Действие синтетического алкалоида наступало обычно не раньше, чем через полчаса. Иногда за эти тридцать минут, которым, бывало, предшествовали часы и даже дни выматывающей пытки, если спасительное средство вовремя не оказывалось под рукой, боль обостряла до такого предела обоняние, что даже самые нейтральные запахи казались невыносимыми, вызывая спазмы в желудке и дурноту, от которой вышибало холодный пот, а от самых даже приглушенных звуков хотелось зарыться под землю, как от скрежета чем-то острым по стеклу. В такие часы спасти от желания не-жить могло только полное отсутствие жизни, любых ее внешних проявлений. Потом, когда кровоток примет очередную порцию химии, разнося ее по всем жилам, где-то в задней части головы появится по началу легкое покалывание, перерастающее в жжение, как бывает, когда онемеет нога или рука, время от времени еще взрывающееся пронзительно высокой нотой боли, мелодия рэгтайма, бьющая в висок, достигнув своей каденции, переходит на спад, неотвратимо двигаясь к финальной коде. Зафиксировать момент, когда плывущее по волнам этого болевого джэм-сейшена, где каждый нерв стремится перехватить сольную партию, отрываясь в долгой витиеватой импровизации, переходит в медленное покачивание на зыбких волнах полусна, уже не удается. Истерзанное болью сознание погружается, наконец, в блаженство, отпускающее на волю измученное тело.

Он провел рукой по прохладной глади накрахмаленной простыни, нащупав пальцами твердый переплет книги. Еще вчера, а точнее уже сегодня, поскольку лег, когда время перевалило за полночь, он вынул ее из своей спортивной сумки, собираясь почитать перед сном. Но как нередко с ним случалось, окрылявший его недавний физический подъем вдруг сникал, и вся энергия куда-то в миг исчезала, стоило ему только коснуться головой подушки.

Дантес пододвинул увесистый том «Жизни растений» поближе и, чуть приоткрыв обложку, пролистал страницы, пахнувшие так, как могут пахнуть только добротные книги: тем, не поддающимся определению ароматом старой, но со временем не выветрившейся, типографской краски и нисколько не утратившей своей белизны вощенной бумаги. Что ему взбрело в голову таскать с собой эту увесистую энциклопедию, – он и сам сейчас толком не мог объяснить. Наткнулся на нее в доме у одного из своих друзей. Сидел просто и рассеянно рассматривал все эти стебельки и соцветия, одни названия которых чего стоили: ИЗОЭТОПСИДЫ, МАРАТТИОПСИДЫ, ГНЕТОПСИДЫ и даже ОФИОГЛОССОПСИДЫ.

«Безумие какое-то», – пробормотал он, продолжая изучать мудреную терминологию мировой флоры. Он уже ничего не помнил из школьного курса ботаники, да и, похоже, они в такие дебри и не забирались. К тому же в школе биологию ставили первыми уроками, на которых он частенько беспробудно спал, особенно если накануне допоздна задерживался в балетном классе. Немолодой учитель, преподававший в хореографической школе уже не первый год, снисходительно смотрел на закимаривших учеников, но, когда время подошло к освоению анатомии, нещадно стучал по партам длиннющей указкой, требуя к себе внимания.

– Вы можете не знать, что такое чашелистики и не разбираться в строении беспозвоночных, но строение тела человека вызубрить обязаны! Тело – ваш рабочий инструмент! – будил он громким окриком класс и неизменно, но уже более миролюбиво заканчивал, – а цветы с пестиками и тычинками вам пусть поклонники и поклонницы потом носят.

Впрочем, проснувшийся невесть от чего интерес к растениям был делом, пожалуй, вторичным. Началось то все как раз с вещей, очень отдаленных от всех этих лепестков и пестиков, и куда более приближенных к анатомии и физиологии, нежели к внешне безобидной ботанике.

Его физическая, а вместе с тем и сексуальная потенция была сведена практически к нулю. Работа по двенадцать-пятнадцать часов в день кого хочешь измотают и превратят в хлам. Он все грешил по началу на обезболивающие таблетки, которыми все чаще приходилось избавлять себя от одолевавшей ломоты в суставах и боли в спине. Макс заверил его, что дело тут не только в таблетках и, может, даже не столько в них. Раздобыл ему адрес одного известного психотерапевта, якобы занимавшегося подобными проблемами. Принимал он в Клинике малых неврозов. Дантес по этому поводу даже позволил себе поиронизировать. Мол, бывают, значит, еще и большие неврозы! Выходит, у него еще не все так плохо. Впрочем, он всегда с некоторым подозрением относился к любым психоаналитикам. Считал, что ими определенно становятся типы, сами страдающие уймой комплексов и проблем. Просто они сумели превратить свои личностные недостатки в ремесло, приносящее им неплохой заработок.

Тот психотерапевт, к которому Дантес с подачи Макса все-таки подался, окончательно убедил его в точности своих предположений.

Мозгоправ оказался тщедушного вида немолодым мужчиной с вечно всклоченными редкими волосенками на огромной рахитичной голове. Он только и делал, что бесконечно чиркал что-то у себя в блокноте и дымил непрестанно сигаретой, обсыпая пеплом все вокруг. Дантес хоть сам и курил, но не выносил табачного дыма. Так бывает. Чем больше он смотрел на этого странноватого эскулапа, тем больше ему казалось, что тому самому было в пору записываться в пациенты к кому-нибудь из своих коллег. А замечание, что желтый – излюбленный цвет сумасшедших, когда Дантес появился у него на приеме в ярко-лимонном джемпере, окончательно разубедило его в необходимости этих посещений.

«Ну ты додумался! Прийти в желтом! Ты бы еще в розовом пришел!» – поднял его на смех Макс.

Помнится, его прежняя, еще совсем недавняя, подружка все пыталась разбудить в нем вкус к эротике и решила данный вопрос довольно-таки оригинальным, на ее взгляд, способом – делала стрижки на лобке. Оказывается, есть даже специальные парикмахерские, оказывающие подобные услуги. «Я-то думал, кроме обычных бывают разве что салоны для стрижки собак». И первое, чем она похвасталась перед ним – был смайлик. Спустя пару недель его сменило чувственное сердечко, выкрашенное к тому же в розовый цвет. Но потом то ли фантазия мастера иссякла, то ли у того начался новый творческий период, и модельные стрижки уступили место аскетичному прямоугольнику. Черный квадрат сменился красным, затем полоска стала заметно сужаться и в один прекрасный день, она, намазав свой многострадальный четырехугольник какой-то дрянью, налепила поверх него лоскуток бумаги, похожий на пластырь, и в-вжик! Ее лобок стал чист, как у младенца. Может, это была идея изобразить белое на белом? Он тогда дико хохотал, но позже поймал себя на том, что скудные остатки ее волос, некогда, пусть хоть и слегка, но прикрывавшее то, к чему он с таким трепетом прикасался, теперь открыли ее лоно с такой вопиющей ясностью, что оно утратило для него неожиданно всякий интерес.

Был еще и другой случай, повергший его если не в отчаяние, то, во всяком случае, оставившим совершенно обескураженным. Оказавшись раз на какой-то клубной тусовке, где под конец вечера, когда все уже изрядно потеплели от выпивки, он обнаружил себя в компании двух ведущих с музыкальной радиостанции Relax FM. Одна была блондинка, другая – рыжая. Обе так и льнули к нему, мурлыча что-то ему в оба уха. У рыжей на кончике языка блестело тоненькое серебряное колечко, которое показывалось каждый раз, когда она открывала свой рот и начинала ворковать. Это его страшно забавляло. Он даже подумал, а что если поиграть этим колечком кончиком своего языка? Рыжая, словно почуяв исходящие от него флюиды разыгравшейся фантазии, засунула ему в рот свой язык так глубоко, что в тот момент показалось, что он его вот-вот может проглотить целиком. Впрочем, ничего особенного от этого хищного поцелуя он не ощутил. Да и в этом болтающемся на языке колечке тоже на самом деле не было никакой особой прелести. Но это не помешало ему притащить рыжую к себе домой.

Когда она стянула с себя свитер, перед ним предстало достаточно пикантное зрелище: оба ее соска были также увенчаны кольцами, а в углублении пупка сверкала капелька горного хрусталя. Но и это было еще не все! Самое ошеломляющее последовало дальше. Обнажившись перед ним полностью, она явила его очам нечто, чего он еще ни разу не видывал. Наверно, это был коронный номер рыжей. Самые тонкие и нежные ткани ее междуножья были увиты двумя плотными рядами самых разнообразных колечек, шариков и шишечек. Он просто впился взглядом в эту напирсингованную промежность, смутно представляя, как его «милый дружок», его «дорогой малыш» будет продираться через эти металлические заросли. Чем больше он на них смотрел, тем более они казались ему зловещими и хищными, угрожающе нацелившимися на его сокровище, как остроконечные пики.

– Что-то я сегодня не в форме, – удрученно пробормотал он и, подобравшись поближе к краю кровати, закрыл глаза.

Любить такую «железную леди» ему казалось делом не безопасным. Ей-богу, если бы на ней оказался пояс верности, и то было бы лучше. В этом крылась бы хоть какая-то интрига. А тут только железный частокол, от которого пропадало напрочь всякое желание. Нет, это его ничуть не вдохновляло. Рыжая несколько раз вздохнула обиженно, а потом, решив, видимо, что к утру состояние его духа будет намного лучше, прижалась к спине и, закинув ему ногу на бедро, так, что все ее металлические штучки впились в его ягодицы, вскоре уснула.

Макс посоветовал ему тогда побольше налегать на сырые и вареные яйца. Слышал, мол, в одной телепередаче о каком-то то ли китайце, то ли корейце, которому стукнуло не много ни мало сто девять лет, и при этом нисколько не утратившего ни силы, ни здравомыслия в столь преклонном возрасте и только потому, что на протяжении многих лет он ежедневно съедал не менее четырех яиц, ставших залогом его здоровья и долголетия.

ГЛАВА 5

– Представь, один торговый центр заказывает мне рекламный ролик.

Макс начинал говорить сразу и напористо, опуская приветствия, считая их пустой тратой времени. Об остальном же он мог трепаться часами.

– Что вы хотите? – спрашиваю я их, – продолжал он тем временем пересказывать свой диалог с рекламодателями. – А они мне: Рождество, девушка на эскалаторе, вокруг куча людей, все покупают подарки. Девушка смотрит на них, и в ее взгляде … нет, ты только послушай – в ее взгляде чувствуется несчастливая женская судьба!

– А не рановато ли для Рождества?

Я все еще лежал с закрытыми глазами, слушая его трескотню.

– Ну ты что, старик?! Как говорится, готовь сани летом…

Макс обрушивал на меня водопад информации, выдаваемой с такой скоростью и в таких невероятных гигабайтах, что вклиниваться в этот монолог не представляло никакого смысла. Во-первых, переварить все услышанное разом было сложно, во-вторых, вставить хоть слово в этот нескончаемый поток речи было просто невозможно. Макс наслаждался собственным красноречием.

– Вот скажи, как я могу показать девушку на эскалаторе с неустроенной женской судьбой?! – Макс все же дал мне шанс начать диалог.

– Ну, не знаю…- я, честно, не поспевал за его мыслью, да и сам был еще далеко. Я едва продрал глаза. – Может, она с тоской разглядывала бы в магазине мужские носки?

– Носки? Почему носки? – Макс задумался на секунду, а потом вдруг громко расхохотался.

Я нажал на красную кнопку музыкального центра. «Умная машина» поприветствовала меня, высветив на голубоватом дисплее ДОБРОЕ УТРО! Недолго думая, я определился с выбором. Бетховен: Концерт для фортепиано № 5 Ми-бемоль мажор, «Император» соч. 73 – 3. Рондо: Темп быстрый, но не слишком.

-И-и-и ра-а-а-з! И-и-и два! Поворот! Плие! Меняем позицию! Релеве!

К одиннадцати утра, когда начинался балетный класс, я уже был в довольно сносной форме. В голове, правда, еще ощущалась легкая расфокусировка сознания и реальности, но это пройдет. Мигрень сдала свои позиции, и я в приливе великодушия готов был простить человечество за все его несовершенство.

В высокие окна зала лился солнечный свет, отражаясь в зеркалах, отчего помещение, это вместилище запаха пота и парфюма, казалось сегодня наполненным воздухом и свежестью. Мне показалось даже, что я ощутил запах моря. Не тот легкий, едва уловимый, как на Балтике, а крепко пропитанный горечью соли. Как на набережной в Неаполе, в районе порта, где швартуются паромы, курсирующие между материком и прибрежными островами – Искья и Прочида. И там, помнится, стояло еще на приколе у пирса смешное, в каком-то растаманском раскрасе суденышко «Ship to Gaza».

Я тогда сбежал на неделю из февральского ветряного Милана на юг в надежде на тепло. Мой приятель Джино, сам южанин, калабриец, принятый, как и я по контракту в труппу Ла Скала, все допытывался:

– У тебя есть… как это… fidanzata¹⁷?

Мы говорили на смеси итальянского и английского, и он не всегда мог подобрать нужные иноязычные слова.

– Девушка? – догадался я, хотя знал, что итальянское fidanzata – это не совсем английское girlfriend¹⁸, а скорее, означает «невеста». – Нет.

– Тогда с местными лучше не связывайся, – наставлял он меня с видом знатока, имея в виду миланок. – Много выпендриваются, а сами холодные, как лягушки, – он даже поежился от воображаемого озноба. – Лучших девушек надо искать южнее от Рима, – продолжал Джино. – Но только не связывайся с сицилийками.

– Это почему? Мафия? – меня забавляла эта амурная «география» итальянца.

– Да какая там мафия! – небрежно махнул он рукой. – Их бабы сами, как мафия. Пока ты с ней то да се, не успеешь глазом моргнуть, как она уже тащит тебя к родителям. А там, после пары стаканов Марсалы, ты, типа, все, жених уже. И не отвертеться. Готовят они, правда, отменно. Всякие там Arancini¹⁹, Panelle²⁰… А какая у них Pasta alla Pelermitana²¹! А Dolci²²! – Джино даже закатил глаза, судорожно сглотнув слюну, от оргазмических кулинарных воспоминаний, – Canolli²³! Какие у них Canolli! Язык проглотить можно! – И тут же, спускаясь с небес на землю, сурово продолжил. – Но через пару месяцев, ты почувствуешь себя откормленным боровом. Так, что зад от стула тяжело будет отодрать. Но это еще ладно. Ты не заметишь, как окажешься у своей женушки под каблуком. Она, конечно, будет делать вид, что ты-самый главный и все такое, но на самом деле эта она будет из тебя веревки вить. И попробуй ты хоть только глазом покосись еще на какую-нибудь, как тут же в миг набежит вся ее родня – папаша, братья и бог знает, кто еще, седьмая вода на киселе, и скрутят тебя в бараний рог. Нет, лучше искать золотую середину…

Нырнув в самое нутро шумного, крикливого, пропахшего выхлопными газами машин Неаполя, я очутился в охраняемом карабинерами и военной полицией Испанском квартале, где-то в районе via Toledo. Это был настоящий оазис тишины узких, геометрически расчерченных улочек, теснившихся друг перед другом старых домов и безмятежно обдуваемого ветром развешанного по верхним этажам, словно флаги, белья. Единственное, что напоминало о крутом нраве местных обитателей, так это козырьки навесов над входами в местные кафе и лавки с характерными дырами в окружении паутины треснувшего от пули какого-нибудь головореза стекла.

Кстати, свою первую татуировку- всполохи пламени- я наколол именно там, в самом сердце печально известной Каморры. Угрюмый на вид татуировщик с кривым шрамом на щеке старательно выбивал на моей спине от поясницы до лопаток придуманный мною на ходу рисунок. Это заняло довольно много времени и было на самом деле жестокой экзекуцией. Когда, уже позже, я делал скромную наколку на ноге «Ахилл», как раз там, где находится ахиллесово сухожилие, мне эта процедура показалась легкой детской забавой. Я даже как будто бы был разочарован. А там, в Неаполе, когда над моей спиной жужжала машинка татуировщика, я испытывал жуткую боль. И странное дело, ловил при этом неимоверный кайф. Видимо, я мазохист. Наверное, как и все балетные. Каждый из нас постоянно живет с ощущением какой-нибудь боли: растянутые мышцы, ушибы, вывихи. И каждый из нас при этом скажет: если я однажды не почувствую в своем теле никакой боли, значит я, скорее всего, умер.

Вот там, в Неаполе, все, собственно, и приключилось. Нет, конечно, не в Испанском квартале, из которого я благополучно выбрался. Это произошло в куда более прозаичном месте. В метро. Тяжелый поезд, туго набитый сотнями пассажиров в час пик, устало остановился на станции Dante. Казалось, автоматические двери уже не способны ни то что никого впустить, но даже выпустить из вагона. Рядом со мной, плечом к плечу оказался синьор в шляпе и сером пальто – прямо вылитый Тото²⁴ с плаката, где он сидит в баре за чашкой эспрессо. Там еще надпись: «Caffè sospeso», то есть, когда клиент заказывает один кофе, а платит за два в расчете, что оплаченной тобою чашкой может воспользоваться любой бездомный или бедняк в Неаполе.

Синьор в шляпе, похожий на Тото, с напряженным видом вглядывался через спины пассажиров в толпу на платформе, норовившую втиснуться в поезд, крепко сжимая в руке свернутую в трубку неапольскую Il Mattino²⁵. Первая полоса газеты обещала в самые ближайшие дни улучшение погоды после обрушившегося на теплолюбивый юг Арктического циклона. Терпение господина в шляпе лопнуло, когда несколько отчаянных смельчаков, не давая захлопнуться дверям, попытались зайти в вагон.

– Оh, Madonna! – взмолился он, закатив глаза, и, собрав последние силы в этой явно неравной борьбе с напирающей на него людской массой, угрожающе вскинул зажатую в руке газету, приготовившись отражать атаку наглецов, из-за которых поезд не мог сдвинуться с места. – Сhe cazzo, dove vanno, idioti!²⁶

С явным натягом и шумным вздохом пневматические двери все же сомкнулись за спинами тех, кто сумел зацепиться за поручни и плечи других пассажиров, оставив на платформе бедолаг, которым не хватило места в вагоне, и поезд медленно тронулся вглубь черного туннеля метро, набирая скорость.

Я заметил, как она жадно, с придыханием, ловит спертый от сотен, прижатых друг к другу в чреве длинного, как питон, вагона, людских тел, воздух. Как подрагивают ноздри ее тонкого с легкой горбинкой носа, вдыхая весь этот коктейль ароматов, густо замешанный на парфюме и пердеже, какой только витает обычно в салонах автобусов, трамваев и вагонах электричек. Выбившиеся пряди ее с медным отливом волос, схваченных на затылке заколкой в виде крыльев черной бабочки, щекотали мне лицо, заставляя то и дело задирать выше подбородок или отворачиваться в сторону. Она же уткнулась взглядом в чью-то квадратную, обтянутую курткой спину, не замечая моих тщетных попыток увернуться от растрепавшейся копны ее рыжих кудрей. Прижатые вплотную друг к другу, нас разделяла только ее широкая сумка из тонкой черной кожи, которую она молитвенно прижимала к груди. Такая, как эта в метро обычно не спускаются, предпочитая Мерседесы и Ауди, или на крайний случай –такси, – сразу же определил я, оценив ее внешний вид: светло-бежевое пальто явно не из сетевого магазина, ориентированного на средний класс. Каким ветром ее занесло сюда? «Там что, контракт на миллион евро? – хотелось мне пошутить над ее цепкой хваткой в сумку, но я этого не сделал, посчитал неуместным. Бедняжке явно было не по себе от духоты, и, если бы не плотность тел, невольно поддерживающих ее со всех сторон, она бы наверняка свалилась в обморок.

Миновав станцию Museo и связующую ее Piazza Cavour, поезд, едва выгрузив на этом перекрестке линий метрополитена часть пассажиров и облегченно вздохнув, тут же вынужден был принять новых, и тяжело двинулся дальше, в направлении Materdei. Перемещающаяся в вагоне от остановки к остановке людская масса сместила нас ближе к дверям, и когда они вновь распахнулись, рыжеволосой пришлось выйти, чтобы выпустить наружу людей. В самый последний момент она сделала движение в мою сторону, и я уже готов был протянуть ей руку, чтобы помочь снова войти, но ее ладонь, обтянутая черной замшей перчатки, только успела скользнуть по лацкану моего пальто, зацепившись за пуговицу, как тут же автоматические двери разъединили нас.

Она осталась на перроне, провожая, как мне показалось, удивленно и растерянно уходящий поезд. А я остался в битком набитом вагоне, лишившись пуговицы на пальто.

Я вернулся в Милан, обветренный морским бризом и обласканный южным солнцем, которое не пожалело все же своего тепла на Неаполь, и нырнул в привычную жизнь. Ее ежедневное течение циркулировало между квартирой на Корсо Буэнос-Айрес и театром на Пьяцца делла Скала и так шесть дней в неделю с одним выходным. В этот единственный свободный день я чаще всего отсиживался дома, тупо глядя в телевизор, не особенно даже задумываясь, что там показывают. Я был вымотан и ничего не хотел. Пока однажды не услышал в одном из репетиционных залов, как какой-то женский голос c ярко выраженным неаполитанским акцентом распевал Funiculi Funicula²⁷. Я приоткрыл дверь и увидел ту самую, с волосами цвета меди, из неаполитанского метро.

– Allora, dov’e ‘ il mio bottone? ²⁸

Я собрал всю свою наглость, на которую только мог быть способен, чтобы вот так, обратиться к ней.

Рыжая сначала взглянула на меня непонимающим взглядом, потом сдвинула брови, в карих глазах что-то мелькнуло. Кажется, она меня вспомнила, но я не был до конца уверен.

– А что мне за это будет?

Она неожиданно ответила по-русски с каким-то незнакомым, но приятным акцентом, вынула из кармана пальто ту самую оторванную у меня пуговицу, которую я совсем не рассчитывал найти, и которая сейчас была только удобным предлогом для знакомства, и рассмеялась.

Звали ее Саломея.

Окольными путями я раздобыл номер ее мобильного телефона. Пытался дозвониться, но бесполезно. Потом отправил ей сообщение с приглашением поужинать в одном из ресторанчиков неподалеку от Ла Скала, в галерее Витторио Эммануэле, прождал ее там час, но Саломея так и не пришла. Через день или даже два мы снова столкнулись в театре, и я поинтересовался, видела ли она мое сообщение. Она рассмеялась, извиняясь за неожиданность и пикантность ситуации, мол, эсэмэску, которую я ей отправил, сжевал, зараза, кот, не дав даже прочитать ее. Пришлось потом долго ждать, пока мое послание не выползет назад естественным, так сказать, путем. Было немного досадно, но Саломее я готов был простить многое.

ГЛАВА 6

Безупречно сидящий брючный костюм, белоснежная сорочка с серебряными запонками в форме липового листа и отцовская черная шляпа «Борсалино». Точно такая же, как у Бельмондо и Делона в старом одноименном фильме. Довершали этот гангстерский ансамбль сигара во рту и стакан виски, который Мириам держала небрежно, чуть отведя в сторону руку. Эстер застала сестру дома одну.

– И по какому поводу весь этот бал-маскарад?

Эстер даже присвистнула от удивления. Такой Мириам она видела, наверное, впервые.

– Идем! – поманила та за собой сестру вместо ответа. – Смотри! – она вынула из шкафа, забитого книгами и стопками журналов, деревянную шкатулку. – Настоящая гаванская Cohiba!

Мириам протянула Эстер запечатанную в целлофан сигару.

– Самый лучший табак и самые тонкие листья из Вуэльта Абахо. Такие курил сам Фидель! Дарю!

– А вискаря накапаешь?

Эстер понюхала сигару и краем глаза заметила, что Мириам откупоривает уже начатую бутылку Macallan “ Rare Cask”.

– А что празднуем-то? – поинтересовалась она, все еще не веря своим глазам, что Мириам курит сигару и потягивает виски, будто для нее в порядке вещей вот так вот расслабляться по вечерам.

– Знаешь, я тут в монастырь собралась, – Мириам продолжала рыться в шкафу.

– Чё сразу-то в монастырь? – Эстер чуть не поперхнулась глотком виски. – Хотя… – она оценивающе взглянула на сестру: в отцовской Борсалино та неплохо смотрелась, – тебе бы подошел этот… колпак… белый такой…

– Белый колпак, как ты говоришь, называется кишнот. И носят его только настоятельницы монастыря. Это чтобы ты знала, милая моя. Вот, смотри, – Мириам раскрыла перед ней какой-то буклет. – Виноградные улитки!

– А причем тут монастырь?

– Да при том, что этих виноградных улиток выращивают в одном монастыре кармелитов!

– Так есть же ферма, где их выращивают? – Эстер было не понятно воодушевление сестры какими-то улитками.

– Виноградные улитки в Европе и появились только благодаря христианским монахам, которые вывезли их из Южной Америки.

– А-а-а, так ты про историю? Написать о них что-то хочешь? – Эстер наслаждалась теперь всеми оттенками виски, оставлявшему во рту легкий привкус ванили и шоколада. – А я-то думала, ты про пожрать, – тут она с деланным разочарованием рассмеялась.

– Кстати, есть возможность воспользоваться «золотой картой»! – предложила Мириам. – Приглашаю!

Обладательницей «золотой карты», которая позволяла ей посещать несколько раз в месяц, хотя и с определенным денежным лимитом, лучшие рестораны, Мириам стала благодаря только тому, что вела колонки в нескольких глянцевых журналах, рассчитанных на богатую публику. Карта была подарком спонсоров и приятным бонусом в работе, которым она легко делилась с близкими и друзьями.

Улиток в итальянском ресторане Bocca Buona, правда, не подавали, зато здесь готовили отменный стейк из ягнятины. Но прежде, чем остановить свой выбор на нем, Эстер, ощутив острый приступ голода, металась между желанием заказать жареную кукурузу с куриной грудкой или лосося по-шотландски. Хотелось всего и сразу, тем более, что деньги, полученные в качестве расчета, таяли на глазах.

– Э! Что за манеры! – одернула ее сестра, заметив, как Эстер крепко сжала в руках бокал с рубиново-красным Avignonese di Montepulciano. – Ты же не алкоголичка какая-нибудь. Бокал надо держать за ножку.

Сама же Мириам ограничилась жаренными на гриле овощами с зеленой сальсой.

Кухней здесь заправлял самый что ни на есть настоящий итальянец, родом из Вероны, по имени Меркуцио, точно также, как звали одного из шекспировских героев «Ромео и Джульетты», обессмертившего себя на века крылатой фразой «Чума возьми семейства ваши оба!». Было ли это случайным совпадением или намеренным желанием родителей Меркуцио дать сыну такое имя, осталось тайной. На этот счет итальянец загадочно молчал. Не признался Мириам даже на интервью, когда она готовила хвалебную статью для журнала тонких ценителей высокой кухни. Оказавшись несколько лет назад впервые в незадолго до того открывшимся Bocca buona, у которого на тот момент кроме названия не было ничего итальянского, веронец настоял на слогане pizza, pasta e basta!²⁹, который стал своеобразным эпиграфом к вывеске заведения, придумал дизайн зала, развесив под потолком на обычных бельевых веревках рубашки и платья, наподобие того, как вывешивают на улице белье в Италии, стены украсил длинными косами из чесночных головок и стручков красного перца, и взялся за дело. Через год это стало одним из престижных мест в городе.

– А знаешь, кому это все принадлежит? – Мириам обвела ресторанный зал десертной ложкой в руке.

Одарив похвалами повара, который приметил в зале Мириам, сестры лакомились теперь комплиментом от шефа-панакоттой из лаванды с лесными ягодами и мятой.

– Это все владения Директора Оперы.

– Да ну? У него еще оказывается и ресторан есть? – удивилась Эстер. – Губа не дура.

О ресторане тот мечтал давно, еще на заре своей актерской молодости, – поведала ей Мириам, умудренная жизнью местного бомонда и истеблишмента.

Уже тогда предприимчивый молодой человек сообразил, что класть яйца в одну корзину не стоит. Актерское ремесло – дело подневольное, капризное, судьба переменчива. Правда, мечтал тогда будущий директор оперы, не о ресторане. Он хотел открыть свой бар. Провел даже целое маркетинговое исследование, хотя в то время понятием «маркетинг» владели разве что университетские экономисты. Не умудренный такими знаниями рядовой человек называл эти вещи проще: спрос и предложение.

– Одним словом, – продолжала Мириам зачерпывая ложечкой очередной кусочек нежно-лиловой панакотты и отправляя его в рот, – он обошел все питейные заведения в городе. Он мне сам рассказывал, что когда-то, кстати, где-то здесь, неподалеку, была рюмочная, не поверишь, с совершенно невинным названием «Звездочка»!

– Боже, я от умиления сейчас заплачу, – рассмеялась Эстер, отпивая глоток черного, как нефть, эспрессо.

– Короче, он обошел все места в городе от простых забегаловок до самых помпезных и дорогих ресторанов. Он знал абсолютно все: где, что наливают и чем кормят, где, какая публика собирается.

Директор Оперы, еще не будучи тогда директором, а молодым театральным актером, жаждавшим славы и, конечно же, денег, снявшись в нескольких фильмах и одном сериале, так и не стал известным и знаменитым. Его появление ни на большом, ни на малом экране не было отмечено особым вниманием прессы, он не удостоился ни одного кинематографического приза. Несколько проектов, на которые он амбициозно делал ставку, с треском провалились. Режиссеры, снимавшие эти фильмы, вдруг лишались финансирования, съемки останавливались и никогда потом уже не возобновлялись, а если их и удавалось довести до конца, то они все равно стопорились на этапе постпродакшн, и эти фильмы так и не были показаны ни на киноэкране, ни на телевидении, и даже не появились в dvd- версии.

Как выразилась Мириам: «Это был с большой буквы Актер Несбывшихся Надежд».

Может, он так и остался бы этим самым АНН с несбыточной мечтой о собственном питейном заведении, если бы… Если бы, когда ему уже было хорошо за тридцать, он не сорвался бы с места и не рванул в Стокгольм. Там, добившись себе стипендии, он поступил в университет на факультет музыковедения и перформанса, получил диплом и вернулся домой уже в совсем ином амплуа – режиссера. Поставил в Опере вагнеровского Тангейзера, переодев средневекового миннезингера в денди девятнадцатого века, а Венеру, оставив в одном нижнем белье, превратил в куртизанку. Даже самые смелые меломаны, готовые ко многим театральным экспериментам, плевались после премьеры. А Директор, отряхивая с себя досужие разговоры публики и желчность критиков, как пылинки с костюма, брался за следующие постановки и снискал в итоге себе славу одного из лучших оперных режиссеров, которого стали звать в Берлин, Вену. Петербург и Москву. Да, и он осуществил, в конце концов, свою давнишнюю мечту – стал владельцем ресторана.

Директор театра методично разделывал свой рибай, не умолкая ни на минуту, считая, что слух во время еды тоже необходимо ублажать, как и желудок, в то время, как Дантес без всякого интереса ковырял вилкой свой салат Капрезе. Заказ более, чем скромный для такого ресторана, способного удовлетворить куда более требовательные вкусы посетителей, но Дантес не привык к поздним ужинам.

– Было в свое время такое кафе с совершенно идиотским названием «Коза», – продолжал между тем Директор, – там собиралась вся местная богема. Сцены разыгрывали не хуже, чем у Шекспира. Знаешь там, с выплескиванием содержимого стаканов в лицо, буханьем на колени и обещаниями заколоть кого-нибудь вилкой…

Была когда-то еще, по его рассказам, «Пчела», где встречались диссиденты. Те пили «Черный бархат»-коктейль из водки и бальзама; когда на коктейли уже не хватало, переходили просто на водку, беспрестанно курили и жадно спорили друг с другом. «Суккуб», названный так скорее из-за неразборчивости хозяев и их незнания мифологии, и славившийся своим коронным трехцветными сине-красно-зелеными коктейлями, облюбовали фарцовщики. «Старая башня» считалась кафе для интеллигентных старушек. Дамы с неизменным перманентным фиолетового отлива пушком на головах, которым уже хорошо переварило за семьдесят, лакомились бисквитными пирожными и кофе со взбитыми сливками, который готовила премилая бариста – вылитая Мирей Матье со вздернутым носиком и стрижкой сэссон. И, наконец, знаменитый «Шкаф» – вместилище музыкантов, главным образом джазменов, умевших так вдохновенно пить, как никто другой, что готовы были, если заканчивались деньги, заложить за выпивку, что угодно, но только, разумеется, не инструменты. За порцию коньяка в таком случае в ход шли часы, запонки, зажигалки Zippо, даже обручальные кольца, но вот их бармен, обычно возвращал, даром что в последствии стал священником, освящающим таинство брака; а еще он помогал женам некоторых, причем довольно известных завсегдатаев, выводить из кафе их изрядно засидевшихся маэстро.

– Но знаешь, я всегда мечтал о баре. Предлагал своему брату открыть дело на паях, – продолжал между тем Директор, – но его эта идея с баром совершенно не привлекала. А мне хотелось, чтобы это было такое, атмосферное, место, в гангстерском стиле, что-то в духе «Путь Карлито». Видел этот фильм?

Дантес кивнул, поддев на тарелке кусочек моцареллы, дожидаясь, когда от продолжительных воспоминаний, поданных ему, вынужденному играть роль благодарного слушателя, в виде антипасти, Директор, наконец, перейдет к главному блюду.

– Послушай, я тут переговорил кое с кем, и знаешь, есть идея в новом сезоне поставить «Мефистофеля», – Директор, наконец, покончив со своим рибаем, перешел к главной теме вечера, ради которого, судя по всему, и был затеян весь этот ужин в собственном ресторане.

Дантес отодвинул в сторону тарелку с недоеденным Капрезе, что не ускользнуло явно от внимания Директора, и продолжал выжидательно молчать. О том, что зреет новая постановка он уже слышал. Так что «переговорил кое с кем», как выразился Директор, означало, что здесь замешаны «Жизель» и ее муж-миллионер.

– Фауст твой! – Директор приподнял свой бокал с красным Фрескобальди, рассчитывая явно на ответный жест Дантеса.

– Догадываюсь, кто станет моей милой Гретхен, – усмехнулся Дантес, крутя свой бокал в руке.

– Ну… – Директор, – ты же сам понимаешь, кто платит, тот и…

– Кто будет ставить? – не дав договорить ему, Дантес решил перейти к конкретике, – Киллиан или Нормайер, я слышал? Она, что серьезно, готова заманить к себе лучших хореографов?

Он нарочно не сказал «сюда, в театр», а именно «к себе».

– А что ты думаешь, они не поедут? – Директор, казалось, был даже слегка задет иронией Дантеса, – Но не обязательно они. Есть Прельжокаж, есть Кобборг. Почему бы и нет?

– Послушай… – Дантес все держал не тронутый бокал вина, – я хочу вернуться в Милан.

– Не вопрос, – легко согласился Директор.

Дантес от неожиданности вскинул взгляд, оторвав его, наконец, от темно-красного, как кровь вина, и внутренне подобрался, не веря тому, что только что услышал. Сколько раз он заводил разговор о том, что получает предложения стать приглашенным солистом в Марсель, Мюнхен, Петербург, но всякий раз у Директора находились отговорки. То впереди премьера, потом другая, гастроли, фестивали.

– Впереди лето, отправляйся в отпуск в свой Милан. Одного месяца хватит? В августе я уже планирую начать репетиции «Мефистофеля».

Дантесу показалось, что разочарование, которое ему не удалось скрыть, доставило Директору особое удовольствие, которое он смаковал не меньше, чем тирамису, которое им за столик принес лично шеф-повар ресторана.

– Ты серьезно? Готов меня отпустить? На целый месяц? – Дантес постарался вложить в свои слова максимум желчи, на которую был только способен, – Какая щедрость!

– Послушай, ну зачем тебе все эти марсели, миланы, петербурги? Что тебе там такого могут предложить, что ты не получишь здесь? А? Ну посуди сам… – Директор, казалось, пропустил мимо ушей язвительность Дантеса. – Ты лучше попробуй! – Он кивнул в сторону его нетронутой тарелки с десертом. Сколько я не пробовал тирамису, но у моего Меркуцио он получается лучше всех.

Дантесу решительно ничего не хотелось есть, но он для вежливости ковырнул вилкой край нежнейших савойярди, облаченных в воздушный крем, и отодвинул тарелку.

– Мне в Ла Скала могут дать контракт, – решительно заявил Дантес, не желая больше ходить вокруг и около.

– Я знаю, что тебя так гонит в этот Милан, – Директор тоже недовольно отодвинул недоеденный десерт, и теперь сидел, откинувшись на спинку стула, поигрывая в руке серебристой зажигалкой Givenchy, – там Саломея. Так ведь?

Директор вперил в Дантеса колючий взгляд, от которого хотелось отвести глаза.

– А если и так? И что? – Дантес смотрел на него, не отрываясь, словно старался прочитать по лицу то, что не договаривал его язык.

– Ничего, – пожал плечами Директор, поднимаясь из-за стола. – рискуешь потерять больше, чем найти. Извини, очень хочу курить, – и он двинулся к выходу.

Дантес остался сидеть за столом, раздумывая над словами Директора. Что значит: «рискуешь потерять больше, чем найти»? Разве приглашение в Ла Скала – это так уж мало?

– Ой, простите!

Проходившая мимо девушка случайно смахнула со стола его салфетку. Прежде, чем она успела присесть, чтобы поднять ее с пола, Дантес сумел ловко подхватить салфетку, возвращая ее на место.

– Ничего страшного, – проговорил он, провожая взглядом Директора. На девушку он даже не взглянул.

Задержавшись у столика, с которого она рукой случайно задела белоснежную крахмальную салфетку, Эстер отстала от Мириам, которая этого, кажется, даже не заметила, уткнувшись на ходу в свой смартфон. К чему была вся эта прелюдия с переодеванием, виски и сигарой, а затем ужин в дорогом ресторане, где только одна бутылка вина, как украдкой заметила Эстер, взглянув на шкаф с винами, стоила примерно столько же, сколько все их заказанные блюда, так и осталось неизвестным. Мириам об этом не проронила ни слова. Сама же Эстер подобные эскапады называла не иначе как «выгуливанием собственного либидо».

Лист бумаги, заправленный в старый Ундервуд, по-прежнему так и оставался чистым, не тронутым не единой буквой и запятой. Эстер время от времени останавливала свой взгляд на печатной машинке, подходила к ней, проводя пальцами по круглым клавишам-кнопкам, но так и не смогла выбить ни одного слова. Одна история завершилась, а новая так и не началась. Ничего путного в голову больше не приходило, хотя еще несколько дней назад казалось, что запас воображения неисчерпаем.

Заявление об уходе, отправленное по электронной почте, Редактор подписал. Даже отговаривать не стал. Но Эстер и не рассчитывала на уговоры остаться и слезное расставание. Даже, попробуй он отговорить ее от этого шага, она точно бы еще упрямее настаивала бы на своем. В редакции многие вообще не поняли, зачем она вдруг решила уйти. Вроде бы все и так шло неплохо. Ну, подумаешь, задали пару раз встряску из-за проблемных репортажей, но кому из репортеров не приходилось получать от начальства по голове из-за излишней самоуверенности в работе или, наоборот, из-за нерешительности в действиях? Кто-то посчитал, ее уход следствием подступившей звездности, мол, захотелось девчонке снискать себе лавры крутого журналиста, лезущего в самую гущу событий. А кто-то, как Гарик, например, увидел в этом обычный психоз: не выдержала натиска со стороны руководства, вот и хлопнула дверью.

Но так или иначе, дверь в прежнюю жизнь была закрыта, а выход в новую еще не найден.

ГЛАВА 7

Слоняясь в один из дней, наполненных теперь вынужденным бездельем, по городу, Эстер вдруг остановилась перед вывеской у входа в один из ничем не примечательных домов неподалеку от центра. Надпись гласила: «Клининговая компания «Золушка». Доверь уборку мне!». Звучало даже забавно. Особенно, по мнению Эстер, это политкорректное: клининговое агентство. Нет, чтобы просто написать: фирма по уборке помещений. Она немного постояла, разглядывая вывеску, а потом неожиданно для себя толкнула дверь подъезда.

– Вам раньше приходилось работать в этой сфере? – поинтересовалась хозяйка агентства – увядающая женщина за сорок, пытающаяся сохранить молодость лица.

Она вышла на появление Эстер из-за какого-то закутка в глубине небольшого помещения, заметно прихрамывая, но держась очень прямо. Выправка, как у солдата, подумала Эстер, увидев ее.

– Нет, не совсем, – туманно ответила она на вопрос хозяйки.

– Понятно, – та оценивающе взглянула на ее руки, которые Эстер держала на высокой администраторской стойке, и тут же поспешила их спрятать. – В принципе, ничего сложного нет, – продолжала женщина.

Судя по тому, что Эстер, заявившейся просто вот так, с улицы, в поисках работы, не дали сразу от ворот поворот, означало, что фирме нужны были работники.

– Обычная уборка квартир и домов. Тряпки, щетки. Пылесос. У себя дома мы делаем тоже самое, верно?

Эстер кивнула, соглашаясь, хотя должна была признаться, что уборкой квартиры не слишком себя утруждала. Да и что там убирать, думала обычно она, когда в доме ни ребенка, ни котенка.

– Девчонки у нас некоторые очень неплохо зарабатывают. Это если, конечно, взять на себя несколько объектов и работать каждый день. К нам обращаются не только частные лица. Крупные компании тоже.

– Я готова, – неожиданно для самой себя выпалила Эстер.

Хозяйка внимательно посмотрела на Эстер, потом открыла крышку своего ноутбука и принялась задумчиво изучать его содержимое.

– Обычно новичков я стараюсь отправлять на какие-нибудь командные работы. Чтобы привыкли, осмотрелись, – призналась она, хотя скорее имела ввиду присмотреться самой к новой работнице, – Но нам пришлось недавно отказаться от одной, а тут как раз появился заказ на уборку квартиры. Так что могу вам предложить этот вариант. Объект в центре. Только имейте в виду, клиенты у нас, сами понимаете, люди солидные. Работы там немного. Всего пару раз в неделю, но строго по дням: вторник и пятница. С одиннадцать и до трех. Не раньше и не позже. Это требование хозяев. Уборка только в их отсутствие.

Тут владелица агентства еще раз оценивающе окинула взглядом Эстер, раздумывая видно, насколько можно ей доверить явно дорогущую квартиру, и, видимо, полагаясь на свою проницательность, перешла по-свойски на «ты».

– Успевать будешь? Дети есть?

– Нет, – Эстер удивилась неожиданности вопроса о детях.

– А то знаешь, ребенок, вся это беготня: в садик отвести-привести, начинаются потом всякие пропуски, неувязки.

Эстер заметила, что на ухоженных руках хозяйки не было обручального кольца. «Наверное, детей тоже нет», – сделала она вывод со слов о сложностях с детьми.

– Ну вот и ладно, – заключила та. – Только про перчатки не забывай, с химией придется работать. Вмиг заработаешь себе дерматит…

Эстер, пробежав глазами договор, подписала бумаги с условием оплаты работы в конце месяца. И никакого аванса. Деньги еще, правда, были, так что до первой зарплаты на новом месте, дотянуть можно.

Это был один из домов, расположенных в старинных кварталах застройки рубежа позапрошлого и прошлого веков, прозванных «дворянским гнездом». Угловой пятиэтажный дом возвышался на перекрестке двух центральных улиц города, словно бисквитный торт с лепными розочками из крема на фасаде и львиными масками над высокими окнами, балконами с вычурными коваными решетками на самом верхнем этаже, и каменными на нижних. Все это великолепие в стиле модерн венчала остроконечная башенка в обрамлении пышных вазонов с флюгером на макушке, где значилась дата основания здания – 1890-й год. Поверх голов всех входящих с высоты третьего этажа взирала куда-то вдаль городских улиц Муза, в правой руке которой было что-то вроде макета греческого акрополя, а левой она придерживала, надо полагать, свитые в рулон чертежи будущих зданий. Дом, как было известно, принадлежал в прошлом одному из известных архитекторов. Он сам его когда-то спроектировал и сам в нем жил, занимая весь второй этаж здания.

Войдя в резную из темного дерева и стекла дверь подъезда, Эстер показалось, что она очутилась в каком-то сказочном месте. Потолок и стены были украшены яркой лепниной в виде цветов и фигурами животных. В лучах золотого солнца, увитого лилиями и подсолнухами, парила ласточка, под луной, подмигивающей одним глазом, примостилась сова. В болотных камышах сидела огромная жаба, а на фоне лучей восходящего небесного светила гордо возвышался петух с ярко-красным гребнем. По ступеням лестницы с потертыми перилами на деревянных консолях с аккуратными женскими головками, Эстер поднялась на самый верхний этаж, не удосужившись даже посмотреть, есть ли в доме лифт, и остановилась у квартиры с номером шесть. Порывшись в рюкзаке в поисках ключа, она открыла, наконец высокую дубовую дверь, которая сразу же, как только она переступила порог, захлопнулась, словно от внезапно налетевшего откуда-то порыва ветра. Латунная «шестерка», казалось бы, намертво прикрепленная к дверному наличнику, вдруг сорвалась и, повиснув на одиноком шурупе, превратилась в «девятку». Но Эстер этого, разумеется, уже не могла видеть.

-Здравствуйте! – громко произнесла она в пустоту квартиры, так, на всякий случай, если кто-то из хозяев ненароком оказался бы дома.

Ответом была глухая тишина. Она осторожно положила массивный ключ на высокий тонконогий столик в прихожей, будто боялась резкими движениями нарушить царивший здесь покой. Вздрогнула, заметив краем глаза мелькнувшую тень у стены. Облегченно выдохнула только, когда поняла, что это было всего лишь ее собственное отражение в овальном зеркале на стене.

Не снимая, накинутый на одно плечо рюкзак, словно воришка, готовый в любую секунду броситься наутек, если почует опасность, она двинулась вглубь комнат.

Высоченные потолки, обрамленные лепниной и розетками для люстр, обилие пространства, не загроможденного вещами, все создавало ощущение небывалой воздушности. Это все так не походило на тот дом, где Эстер жила прежде. Отцовская квартира хоть и с такими же высоченными потолками, выглядела более темной и какой-то приземистой. Наверное, из-за множества вещей, наводнявших ее. И уж совсем эти апартаменты в «тихом центре» не шли ни в какое сравнение со съемной квартиркой-студией, в которой теперь обитала Эстер, и где все умещалось в одном помещении: и спальня, и кухня, и рабочий кабинет.

Отцовский дом, тот жил совсем иной жизнью, где каждый предмет имел свою историю, и каждая история была связана множеством нитей с наполнявшими эту квартиру вещами. Массивный буфет из светлого ореха в гостиной был настоящей сокровищницей для Эстер в детстве. Он обладал необычайным запахом добротного дерева, смешанный с ароматами чая и кофе в жестяных банках, сладким запахом песочного печенья и шоколада в вазочках за стеклянными дверцами шкафчиков. В выдвижном ящике под столешницей мерцали, разложенные по узким ячейкам, столовые приборы: тяжелые с витиевато украшенными ручками мельхиоровые вилки, ложки и ножи. Тут же у буфета стоял его гарнитурный собрат – круглый стол на четырех крепких ножках, покрытый бежевой ажурной вязки скатертью.

Но больше всего Эстер завораживал всегда отцовский кабинет. Тяжелый книжный шкаф со стеклянными дверцами с гравировкой в виде звездочек по середине. Там, за стеклом, стояли самые старые издания книг с потертыми от времени обложками: коричнево-кофейные тома литературной энциклопедии, в которой так удобно было высушивать цветы клевера или васильков для школьного гербария, учебник по истории Иловайского, собрания сочинений Андреева и Чехова еще с ятями.

Библиотека у отца была обширная и вся в старинный шкаф, конечно, не умещалась. Более современные и самые новейшие издания были выстроены уже в ряды на стеллажах у противоположный стены, где находился громоздкий двухтумбовый стол, покрытый зеленым сукном. Эстер помнила еще по детству, что сукно это к тому времени уже порядком истерлось, и его пришлось заменить, что оказалось совсем не просто, так как найти нужную ткань такого же темно-изумрудного цвета было практически невозможно. Давно прошли те времена, когда письменные столы отделывали сукном. Но самым впечатляющим экспонатом отцовского кабинета была, конечно же, картина с отсеченной головой Иоанна Предтечи на серебряном блюде. Прежде чем Эстер научилась читать, листая и разглядывая отцовские книги, она могла подолгу сидеть у него в кабинете, забравшись с ногами на тахту, загипнотизированная безжизненно-бледным лицом с прикрытыми глазами Иоанна и библейской Суламифью, задумчиво воззрившейся на отсеченную голову Пророка. Картина была написана каким-то безымянным местным художником, списавшем ее с альбомной черно-белой репродукции, а потому и переданной в серебристо-серых призрачных тонах, поскольку мастеру была неведома истинная палитра красок автора. Маргарита, как запомнилось Эстер, полотно это не любила и не понимала, почему отец с таким трепетом к нему всегда относился.

Здесь же, в этой чужой и незнакомой квартире, стены были пусты. За исключением гостиной цвета светлого речного песка, что в солнечный день делало ее по особенному теплой, где над строгим камином цвета нефрита, висел один-единственный в доме, как заметила Эстер, мрачно-депрессивный пейзаж осенней аллеи в парке в желто-коричневых тонах.

Она раздвинула легкие полупрозрачные шторы и открыла дверь, ведущую на балкон. Хотелось вдохнуть в помещение, пропитанного благородным ароматом то ли какого-то парфюма, то ли отдушки, свежего воздуха. Она осторожно шагнула за порог, отделявший комнату от небольшого пространства, ограниченного кованой решеткой, над которым на нее равнодушно воззрилась то ли морда какого-то мифического черта или Приапа, то ли рогатого Моисея.

Эстер распахнула следующую дверь, которая вела в смежную комнату. Здесь в отличие от солнечной и теплой гостиной, на Эстер повеяло морской прохладой отделанных в голубых тонах стен, одна из которых почти полностью была занята огромными зеркалами, у которых примостился балетный станок. На краю его перекладины висела, подвешенная за атласные ленты пара алых балетных пуантов. Эстер еще никогда не приходилось держать в руках балетные туфли и теперь она с интересом разглядывала их, ощупывая блестящую ткань, жесткий носок-стакан, – она даже постучала ими для верности по деревяшке перекладины, удивляясь, что он может быть настолько твердым. Заглянула во внутрь туфель, где на тонкой замшевой стельке золотыми вензелями были выписано: Gaynor Minden. Приложила пуанты к своей ноге, прикидывая, оказались бы они ей впору, хотела было примерить, но не решилась, аккуратно повесила их снова на перекладину, оставив все, как было.

Точно с таким же аскетизмом была обставлена и спальня. Опять же, вся в зеркалах встроенного стенного шкафа, с обычной под серым набивным покрывалом кроватью и заглядывавшим прямо ей в изголовье своим абажуром-тюльпаном торшером с длинной изогнутой «шеей». Рядом присоседилась низкорослая тумбочка с парой книг. Эстер взялась сначала за фолиант «Жизнь растений», полистала ее, пробежавшись по рисункам, потом взялась за другую – «Маг», на обложке которой была изображена физиономия некоего существа с выпученными глазами, расплющенным носом и разинутым ртом, чернеющим своим провалом, как бездна.

Эстер сначала присела на кровать, потом прилегла на нее, свесив предусмотрительно ноги, чтобы не испачкать ненароком покрывало, и не заметила, как погрузилась с головой в хитро сплетенный сюжет, прочитав одним махом полсотни страниц, пока из глубин романа ее не вырвал телефонный звонок. Хозяйка клининговой компании участливо интересовалась, справляется ли Эстер на вверенном ей объекте уборки. Тут она взглянула на часы, поймав себя на том, что уже часа полтора не меньше увлеченно читает книгу, совсем позабывав о своих обязанностях уборщицы. Она бросилась на поиски щеток и тряпок, обнаружила их в маленькой подсобке-кладовке у кухни, выудив заодно оттуда и мохнатую пеструю метелку для пыли, вспомнив не совсем прилично звучащее ее название – пипидастр.

«А что тут, собственно, убирать?» – удивилась Эстер, окинув взглядом комнаты, в которых не заметила ни скопления пыли, ни сора. – «Купили бы лучше робот-пылесос. Делов-то». Но при этом отметила, что, воспользуйся хозяева механическим уборщиком, для нее бы места здесь уже не нашлось бы. «А значит, и плакали бы мои денежки», – заключила в итоге Эстер, кинувшись в спешке, смахивать невидимую пыль и подметать незаметный сор.

ГЛАВА 8

Я направился в сторону гостиничной кухни, не имея какого бы то ни было четкого представления, зачем я, собственно, это делаю. Прошел через зал, в котором толпились небольшими группами люди, среди которых я никого толком не знал. Некоторым из них меня представили. Верзила с квадратным лицом, на котором, как в книге отпечаталось его богатое, начиная с детских лет, криминальное прошлое, был управляющим крупной сети супермаркетов. Средних лет очкарик в бабочке – на вид интеллигент в бог знает каком колене оказался банкиром, за стеклами его дорогих в тонкой оправе очков чувствовался жесткий взгляд невыразительных рыбьих глаз. Дама неопределенного возраста, которой смело можно было дать от сорока до шестидесяти, а истина, как говорится, была явно где-то по середине. Кто-то, проходя мимо, успел шепнуть мне в качестве подсказки, что она являлась главой Дворянского собрания, – я удивился тому, что у нас оказывается есть такое. Предводительница дворянства носила титул то ли какой-то княгини, то ли баронессы. Впрочем, очень сомнительно было, что в ее жилах текла голубая кровь, она, скорее, напоминала мне забытую с детства продавщицу из соседнего с домом магазина. Свое расплывшееся тело она втиснула в розовый брючный костюм, делавший ее похожей на поросенка. Она была уже порядком разогрета шампанским, которым здесь щедро угощали, и под глазами виднелись подтеки туши.

– И чем вы занимаетесь? – поинтересовалась она после нескольких общих фраз о погоде и о том, что для приема выбрали один из лучших ресторанов.

То, что еще какой-нибудь час назад я порхал перед ними то Базилем из Дон-Кихота, то Зигфридом из Лебединого озера, в расчет ни шло. Вероятно, Дама в Розовом вообще не смотрела, что происходит на сцене этого зала, где до официального приема, были убраны столики, а стулья составлены в ряды, как в театре. Жена олигарха решила не останавливаться на балетной премьере «Жизели», устроила вместе с мужем этот вечер дивертисментов в фешенебельном ресторане, загнав туда всех толстосумов, рассчитывая на их поддержку в будущем. На новую постановку и лучших европейских хореографов нужны были немалые деньги. Оттанцевав несколько спектаклей, мы кое-как приспособились друг к другу. Она меня терпела, потому что я – премьер, а я ее с трудом выносил, потому что у меня не было другого выхода.

– Так, чем же вы занимаетесь? – повторила вопрос дама, прихватив с подноса, пробегавшего мимо официанта, очередной бокал шампанского, скользя по мне своим нетрезвым масляным взглядом.

– Я? – тут и я вспомнил, что давно грею в руках свою порцию Veuve Clicquot, – пью.

– Ну это понятно, – все не унималась та, – а вообще?

– Танцую.

Она сначала недоверчиво взглянула мне в лицо, потом чуть отодвинулась в сторону, оценивающе смерив меня с ног до головы.

-Ну, когда я выпью, я тоже танцую! – фыркнула в итоге дама в Розовом и отошла, посчитав, видимо, что я над ней просто издеваюсь.

Тут на подиум в глубине зала, где до фуршета в качестве аперитива и закусок, как я полагаю, мы с хозяйкой вечера исполняли свои пируэты и па-де-де, вышел какой-то хлыщ в блестящем костюме, пробрался к стоявшему на возвышении микрофону и пронзительно выкрикнул в зал:

– А сейчас я хочу представить вам, господа, нашу очаровательную пару выдающихся артистов!

Кто-то потянул меня за локоть к сцене, на которую нам с «Жизель» пришлось выйти, раскланиваясь перед публикой. Мы смотрели друг на друга так, будто любили друг друга с детства. Под вспышками фотокамер «Жизель» прижималась ко мне, слегка склонив свою голову к моей, ее бедро упиралось в карман смокинга, где лежал не слишком объемистый по размеру, но довольно внушительный по содержанию конверт. Я чувствовал себя стриптизером, отработавшим свой акробатический трюк на пилоне под сладострастно-оценивающие взгляды богатых стервозных дамочек.

Я очутился на кухне, где, похоже, работа не прекращалась ни на минуту. Над всеми этими разделочными столами, плитами, котлами трудилась, в прямом смысле слова, в поте лица довольно многочисленная армия людей в белом. Я прошел мимо них, занятых каждый своим делом, почти не замеченным. Что я хотел тут найти, и сам толком не знал. Просто шел, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, заставлявшему меня внимательно всматриваться в фигуры людей и окружающие предметы, пока не обнаружил на одном из столов блендер, прозрачная чаша которого была заполнена больше чем на половину шариками яичных желтков.

Помнится, Макс как-то посоветовал Саломее для улучшения голоса и придания ему бархатистых оттенков старый добрый гоголь-моголь.

«Значит так, – объяснял он, – взбиваешь желток с сахаром. Две чайные ложки вполне достаточно на одно яйцо. Взбиваешь его пока он не станет белым. Потом отдельно взбиваешь в густую пену белок. Добавляешь в желток столовую ложку хорошего коньяка. Лучше, выдержанного, постарше. Скажем, Raymond Ragnaud, он мягкий, с оттенком ванили. И ни в коем случае не Leyrat. Его жесткий привкус все испортит. Если нет Raymond Ragnaud, подойдет Hennessy или Remy Martin… Можно Courvoisier… ну вот, добавляешь коньяк, а потом осторожно вбиваешь в эту смесь белки. И вуаля! Гоголь-моголь».

Саломея к гоголю-моголю из сырых яиц отнеслась скептически. Боялась сальмонеллеза.

А вот меня это нисколько не пугало.

«Ну вот, что он сюда приперся?», – явно читалось на лице немолодого повара, нарезающего зелень и, как я успел заметить, краем глаза поглядывавшего на меня. А я застыл перед этой чашей с желтками, уставившись на них, словно на доисторический реликт. Оттянув рукава смокинга, я расстегнул жесткие манжеты рубашки, закатав их повыше и погрузил руку в блендер с желтками. Зачерпнул их целую горсть, рассматривая, как эти склизкие комки перекатываются на ладони, так и норовя шлепнуться на пол, потом, что есть силы я сжал их в кулаке, так, что они начали сочиться у меня сквозь пальцы. Отряхнув затем руку от клейкой массы, я взял чашу и большими глотками отпил разом не меньше четверти ее содержимого. «Придурок», – услышал я краем уха, как проговорил сквозь зубы повар, не сделавший, однако при этом ни одного движения в мою сторону, чтобы остановить меня от этой, кажущейся совершенно сумасбродной, выходки.

Я прополоснул водой рот из-под крана, смыл с рук налипшую к ним яичной слизь. Ощущение от проскальзывающих в глотку желтков было ничуть не лучше, чем от лакомства устрицами, в котором я никогда не видел ровным счетом никакого удовольствия. После чего я развернулся и, не глядя на равнодушные спины кухонных работников, поспешно вышел.

– Даю свое бренное тело на растерзание, только дай поспать!

Я взгромоздился на массажную кушетку, стараясь максимально расслабиться после репетиции. А вечером еще предстоял спектакль. Слава богу, уже не премьерный. «Раймонда», знакомая до самого последнего жеста и шага, повторять которые в тысячный раз не имело смысла, поэтому я, прогнав, наиболее сложные па, быстро ушел с репетиции. Я их не люблю, когда приходится повторять старые спектакли. Лучше сберечь энергию, которая, как я чувствовал вытекает из меня быстрее, чем я успеваю подзаряжаться сном и отдыхом.

– Да, и с ахилллом моим понежнее. Что-то тянет в последнее время, – предупредил я массажиста, мотнув левой ногой, где место травмированного год назад сухожилия было отмечено скромной татуировкой на греческом αχίλλες, и вскоре отключился, дав ему вычерчивать крепкими цепкими пальцами свои концентрические круги на моей спине и впиваться в мышцы рук и ног.

Я вырвал для себя полчаса сна.

В детстве я мечтал быть Джеки Чаном. Или Брюсом Ли. Именно быть, перевоплощаясь в их героев, а не просто казаться похожим на кого-то из них. Я миллион раз просмотрел «Разборки в Гонконге» и «Кулак ярости», заучив их наизусть. Мне было пять, когда отец отвел меня в секцию карате, где тренировал его приятель. Мне там решительно понравилось все и сразу. Начиная от ласкающего слух непривычного слова татами до, разумеется, кимоно. Я не тупил, как некоторые мои одногодки, которые большую часть времени прыгали и кувыркались на матах, или скакали по скамейкам, расставленным вдоль стен. Я сходу принял боевую стойку и сделал резкий выпад ногой в сторону. Я тогда понятия не имел ни о каком «Мае гери дзедан” – ударе ногой в челюсть, как он назывался в карате, я просто продемонстрировал то, что видел у своих кумиров и заучил, глядя на них. В челюсть, естественно, я не попал – был еще слишком мал ростом, но носком ноги я сумел все же заехать тренеру – парню выше среднего роста- в грудь, под самую ключицу. Он осторожно осадил мою бойцовскую, прыть, но, как я понял позже, оценил мои физические возможности. У меня была хорошая от природы растяжка, но мне уже тогда хотелось большего, хотя первые пару лет с нами больше занимались общей физической подготовкой, постепенно обучая отдельным элементам карате, которые со временем должны были превратиться в хитро сплетенный рисунок приемов боевого искусства. А оно для меня и впрямь было настоящим искусством- магическим, завораживающим, полным диковинных фантастических слов, звучавших, как заклинания: шуто маваши, дзедан, гедан, хиза гери… Я мог подолгу наблюдать за уже опытными каратистами, впитывая глазами каждое их движение, исполненное с какой-то невероятной кошачьей грацией и при этом полное силы. Они мне напоминали пантер, точно таких же, как черная, преисполненная достоинства и мощи, Багира в мультике про Маугли. Мне нравилось просматривать видеозаписи с поединками мастеров в замедленном темпе. Это выглядело невероятным по красоте танцем, пусть я и был тогда далек еще от таких сравнений. Позже, лет в семь-восемь меня стали понемногу отправлять на всяческие детские соревнования. Мечтой, конечно, было достичь всех вершин и стать обладателем высшей мудрости и черного дана. И я к этому стремился всеми силами. Честолюбия мне было не занимать. Помимо двух тренировок в неделю, я занимался дома самостоятельно. Разминал тело, руки, растягивал мышцы – без труда быстро сел на шпагат и легко при этом мог еще закинуть вытянутую вперед ногу на край стула, пружиня на упругих мышцах.

Отец был всем страшно доволен, а вот мать наше мужское увлечение не разделяла.

С моим рождением она вообще довольно сильно изменилась. Может, перемены в ней начались еще в Штатах, просто отец их не заметил, упустил из виду? Пока он вынашивал дерзкие мечты прославиться как художник в Америке, мать занималась исключительно приземленными вещами: работала официанткой. По началу, рассказывала она, пыталась еще набрасывать какие-то эскизы, лепить пробные макеты из глины или пластилина- что было под рукой, но времени и сил после изматывающей работы в баре, когда, отбегав с подносом из кухни в зал по двенадцать часов, отдраив затем столы, она возвращалась из Нью-Йорка в студию, расположенную в каком-то бывшем фабричном здании в Нью-Джерси, на творческую фантазию уже не хватало. Да и мечты насчет «страны больших возможностей» у нее быстро улетучились. Иногда она обижалась на отца, когда вернувшись домой, вымотанная работой, мечтая только о том, как погрузить в таз с прохладной водой отекшие ноги, а потом вытянуться на кровати и спать, она заставала компанию таких же, как и отец, художников, чьи амбициозные планы витали только в клубах сигаретного дыма или оседали на дно стаканов дешевого виски. Ее как новенькую поставили работать даже в новогоднюю ночь, а отец в это время зажигал с друзьями на взрывающейся праздничным салютом и фейерверками Times Square, заполненной многотысячной ликующей толпой.

До черного пояса на белоснежном кимоно мне еще было, как до Джомолунгмы, на которую я уперто карабкался, несмотря на бесконечно получаемые синяки. Было даже, что неделю красовался с фингалом под глазом, не увернувшись от неудачного выпада своего такого же, как и я, малолетнего спарринг-партнера. Но бодрило это чрезвычайно, только разжигая спортивный азарт.

– Еще не хватало, чтобы ребенок без глаза остался! – заявила мать, уже, видно, тогда, а, наверное, и еще раньше, задумав свернуть мои и отцовские честолюбивые планы по поводу взятия вершин каратэ.

– Не дай бог, бандитом вырастет! – дуэтом вторила ей бабушка, наслушавшись, видимо про всяких там качков в «адиках», промышлявших рэкетом и прочим разбоем.

Не знаю уж, кем были услышаны их молитвы-причитания, но однажды я свалился от температуры под сорок. Оказалось, крупозное воспаление легких, и я даже загремел в больницу. Провалялся там недели три, а потом меня совершенно ослабевшего, едва передвигавшего от перенесенной болезни ноги, и прозрачного, что, взглянув на себя в зеркало мне самому стало не по себе – на бледном лице с темными провалами глаз проглядывали даже голубоватые вены на висках и под глазами, отправили домой. Помню, мать меня потащила к какой тетке-знахарке, которая, бормоча что-то невнятное- то ли молитвы, то ли заклинания, – катала по моему полуживому телу яйцо. Мне от всего этого было как-то не по себе, страшнее даже, чем от уколов в больнице, после которых на заднице образовывались плотные шишки, что приходилось спать исключительно на животе.

Что там шептала и ворожила эта странная и неприятная мне тетка, какую такую чудодейственную силу она вкладывала в яйцо, но после этого я стал быстро поправляться, хотя врачи говорили родителям что-то по началу не слишком утешительное. Помню еще, что после всего этого магического обряда, знахарка расколотила яйцо, вылив его содержимое в чашку, и вместо ярко-желтого, как обычно, желтка, я увидел какой-то черный сгусток, от которого меня чуть ли не стошнило прямо там на месте.

О тренировках больше не могло идти и речи. Так по крайней мере заявила мать, и на этот раз категорично. Я впервые тогда ощутил, исходящее от нее железобетонное упрямство. И чем дальше, тем больше стала проявляться ее настойчивость во всем, на чем она начинала настаивать. Возможно, уже тогда, как я сейчас подозреваю, у них начался разлад с отцом.

Промыкавшись в полной безвестности и без определённых перспектив в нью-йоркской галерее Валери Шекспир, вернувшись домой, он неожиданно стал очень востребованным художником. Камень он сменил на хрупкий фарфор и научился отливать фигуры довольно крупной формы, за что мало, кто из мастеров брался. Куда проще создавать миниатюры. А тут нужна предельно точная форма, правильной консистенции фарфоровая масса, аккуратный обжиг. Отец работал в стиле супрематизма и неопластицизма, создавая разнобокие угловатые фигуры, сам же их расписывал. Его работы стали появляться в каталогах галеристов, на выставках, а некоторые оседали в частных коллекциях знаменитостей. Он пропадал целыми днями в своей мастерской в «башне», как мы называли старинный дом на набережной, над верхним этажом которого возвышалась эта странная, похожая на полусферу, надстройка. Временами он выезжал на зарубежные выставки, а со временем его даже пригласили преподавать в Академии художеств, где когда-то он учился сам.

Мать, вернувшись из Нью-Йорка, вплотную занялась мной и домашними заботами, которых с моим появлением на нее свалилось предостаточно. На то, чтобы вернуться к творческой работе, времени просто не хватало. И она, как будто смирилась с этим. Виду не показывала, но была ли она довольна такой жизнью? Иногда я заставал ее перед зеркалом. Приодевшись и накрасившись, она всматривалась в свое отражение, то ли изучая свое отражение, то выспрашивая что-то у него, потом выдергивала из забранных наверх волос все заколки и шла смывать косметику в ванную.

В один прекрасный день она пошла и состригла свои русалочьи волосы, сделав совсем короткую стрижку.

– Машка, ты на зечку похожа! – посмеялся как всегда в своей ироничной манере отец.

– А мне насрать! – вдруг как-то с вызовом ответила мать.

В воздухе повеяло настоящим бунтом. Вскоре она заявила, что устроилась художником-дизайнером в одну архитектурную компанию. Следующим ее шагом стало заявление, что Даника, как меня стали попросту называть вместо напыщенно-нелепого «Дантес», следует отдать в балетную школу.

– Будет, как Александр Годунов, – честолюбиво заявила мать, положив перед собой какой-то журнал, где крупным планом была фотография знаменитого танцовщика. – Даник даже на него похож, – удовлетворенно заключила она, взглянув на меня.

– Мария, это твоя материнская блажь? – отец, кажется, не поверил своим ушам.

Ему было известно, что в детстве она бредила балетом, пересмотрела чуть ли не все спектакли в театре, но, когда уговорила родителей отвести ее в балетную школу, там ее благополучно завернули. Сказали, что у девочки, мол, нет достаточно данных, чтобы заниматься хореографией. Это правда. Девчонок там заворачивают пачками. Даже тех, у кого данные есть. Все равно лишний раз придерутся, что, мол, выворотность ног не слишком хороша, растяжка маловата или заметна склонность к полноте. Мать тогда винила своих родителей. Если бы они, говорила она, отдали бы ее с раннего детства в танцевальный кружок, куда она просилась, то была бы лучше подготовлена к конкурсу на поступление.

Я совершенно не был готов ни к какому конкурсу. И я тоже никогда не занимался ни в каком танцевальном кружке. Но я был растянут, пластичен и за плечами у меня был настоящий «бойцовский клуб», который впоследствии выручал меня не раз. Воспитанный там «маленьким спартанцем» я привык уже жить по принципу «упал-отжался».

– Что ты можешь нам показать? Какой-нибудь танцевальный номер?

На меня воззрились пять пар глаз, внимательно осматривающих меня с ног до головы. Я не знал, что на конкурс в балетную школу приходят с подготовленными номерами, отрепетированными у педагогов в кружках, студиях и на частных занятиях, с записью на кассетах специально подобранной музыки. Похоже, моя амбициозная мама, решившая за счет меня осуществить, наконец, свои несбывшиеся детские мечты, об этом даже не додумалась позаботиться.

Словом, показать я мог только то, что умел. А именно: каратэ. Я вспомнил все, чему старательно учился несколько лет. Я, то скользил мягко и осторожно, как готовящийся к прыжку гепард, выслеживавший свою жертву, мои руки плавно следовали движениям тела, то замирал, а потом делал неожиданный выпад. Так, повторяя и варьируя все известные мне приемы, я задал сам себе определенный ритм, сам же себя завораживая изобретенным на ходу танцем. Трудно сказать, как все то, что я проделывал, выглядело в глазах профессиональных хореографов, но меня долго никто не прерывал, хотя некоторых моих предшественников благодарили и выпроваживали из зала уже через полминуты.

В итоге я был принят, и не знал, радоваться этому или расстраиваться. Вот отец точно не был восторге от этой затеи. Нет, он не считал, что я непременно должен стать каратистом-профи. Просто для него было само собой разумеющимся, что сын занимается спортом, причем настоящим таким, мужским. А вот балет вызвал у него сомнения. Ну и, конечно, всякие разговоры вокруг этого, что нормальных мужиков там, мол, нет.

– Данька, – спросил он меня тогда, – а ты сам-то хочешь учиться в этой балетной школе, а?

Я пожал плечами, не зная, что толком ответить. Что я тогда мог знать о балетной школе?

Жесткач начался с первых же дней. Даже при хороших исходных данных требовалось немало усилий, чтобы выдерживать весь этот тренаж в балетном классе у станка, выворачивая ноги и насилуя свое тело. Привычный в прошлом к спортивным тренировкам, здесь же пришлось приспосабливаться к настоящей, прямо армейской муштре и полной перекройке своего тела. Первым делом мне пришлось худеть, хотя я никогда не отличался плотным телосложением. В свои девять лет при росте метр сорок я весил тридцать пять килограммов, что вполне считалось нормой. В школе от меня потребовали сбросить лишние шесть кило. Под запрет сразу же попало все, что я любил: мороженое, конфеты, воздушная кукуруза, кока-кола и картошка. От мяса я, правда, никогда не отказывался. Без него начинает пошатывать. Чистое вегетарианство и балет – вещи плохо совместимые. На одних салатных листьях просто не выжить. Но от отбивных или куриных ножек с хрустящей корочкой пришлось все же отказаться. Таблицу соотношения роста и веса нам пришлось зазубрить, как таблицу умножения. Хуже всего приходилось девчонкам. Чем они становились старше, тем больше опасностей их подстерегало. Вчерашняя худышка вдруг превращалась в девицу с объемными формами, а это автоматически ставило таких в ряды кордебалета, где можно было застрять на последующие лет двадцать. Правила школы бесстрастно гласили, что «девочки весом свыше 50 кг на занятия дуэтом не допускаются, но обязаны присутствовать в качестве наблюдателей». Перед ежемесячным взвешиванием, которого мы боялись, как огня, многие девчонки сутками голодали. Отмечались, облегченно вздыхая, что втиснулись в требуемые нормы, а потом от съеденного школьного обеда, высчитанного до последней калории, у них начиналась рвота- желудок отказывался что-либо принимать.

Но мне удалось совладать со своим весом, а вот с дисциплиной – не всегда. По началу я детские конфликты легко решал с помощью драки, помня, правда, о строгом вето, наложенном еще тренером по каратэ, на боевые приемы. Однажды мне даже пригрозили отчислением из школы, но от этого спасло только то, что я готовился к конкурсу юных танцовщиков. Правда, условие выдвинули суровое: выиграешь конкурс, останешься в школе.

– Еще раз меня вызовут в школу, я не знаю, что я с тобой сделаю!

Мать была не на шутку рассержена, моя балетная карьера, еще не начавшись, уже висела на волоске. Отца она во все это не вмешивала, да и он, видя, какой отпор получают все его попытки защитить мое право на обычную мальчишескую жизнь: гонять в футбол или кататься на коньках, грызть печенье или пить газировку- все это травмоопасно или вредно, все дольше старался пропадать в своей мастерской, все больше закрываясь в этой башне из слоновой кости.

Конкурс я выиграл, может, даже скорее от злости на всех, кто мне грозил хоть какими-нибудь неприятностями, мать меня не убила, из школы не выгнали. Я попал даже в детский состав балета Щелкунчик в Опере. Выходил на сцену в роли маленького солдатика, сражающегося с мышиным войском. Еще через год меня уже выпустили с двумя одноклассницами в па-де-труа в роли Пастушка. Честно, в театре я отдыхал. От школьной муштры и бдительного надзора. Здесь я чувствовал себя свободно. Бродил по театральным коридорам, забирался даже на колосники. Когда впервые вышел на сцену, она мне показалась гораздо больше, чем виделась из зала. А зал, наоборот, своим полукружьем балконных ярусов, выглядел со сцены, словно раскрывшая свои перламутровые створки раковина, лежащая на ладони.

– А где папа? – поинтересовался я у матери, которая зашла ко мне за кулисы после моего премьерного выхода в Щелкунчике.

– Не смог, заболел, – отрывисто ответила она и перевела разговор на другую тему.

Я обижался на отца, наивно по-детски полагая, что он сам избегает меня, считая все эти занятия балетом никчемным делом. Мне и в голову тогда не приходило, что мать просто могла и не посвящать его во все это.

ГЛАВА 9

«Есть разговор. Перетрем?»

Эсэмэски Гарика были настолько кратки, что являли сбой даже не признак таланта, а уже, скорее, гениальности. Пробежав глазами сообщение, Эстер сунула телефон в карман джинсов и взялась за пылесос.

Вот уже месяц она, как и было велено хозяйкой всех «золушек», по вторникам и пятницам наведывалась в дом-пирожное, как она прозвала свой главный и единственный до сих пор рабочий объект. За редким исключением Эстер перепадала еще какая-нибудь работа, когда ее звали на подмогу убирать другие помещения, преимущественно офисы компаний, изредка квартиры в элитных новостройках, готовые к сдаче в эксплуатацию.

Перевернутую «шестерку» на входной двери так никто и не удосужился за все это время вернуть в прежнее положение. Эстер попыталась было прикрутить разболтавшийся шуруп, вооружившись за неимением отвертки кухонным ножом, но после очередного хлопка двери от невесть откуда налетавших сюда сквозняков даже при всех закрытых окнах, упрямая цифра все равно срывалась. «Нехорошая квартира», – усмехнулась тогда про себя Эстер и, как выяснилось, была недалека от правды.

Выложенный елочкой паркет- явно ровесник самого дома- местами поскрипывал и постанывал. И впрямь, как столетний старик. В комнатах иногда слышались чьи-то приглушенные, как шелест листьев, голоса и легкий смех, похожий на дребезжанье стекла и посуды – так бывает, когда за окном проезжают громоздкие трамваи, сотрясая своим тяжелым неповоротливым движением стены старинных зданий. Но по здешней улице никогда не ходили трамваи, и вообще эту часть города недаром прозвали «тихим центром», поскольку она находилась чуть поодаль от главных транспортных магистралей. Что же до шепотов и звуков, то Эстер по началу приняла это за голоса соседей и только потом сообразила, что другая, расположенная на этом же этаже квартира никак не может примыкать к этой. Выше была только башня с флюгером. Помещение жилое, но до сих пор пустующее, а ниже этажом обитал адвокат, так по крайней мере гласила табличка на его двери, который, похоже, редко бывал дома в дневное время.

– О, деточка, так это та самая квартира, где жили булгаковская Маргарита, – воскликнула тезка героини известного романа Маргарита Львовна, когда Эстер поведала ей о странностях в «доме-пирожном».

– Так Маргарита жила ведь в Москве!

– Это героиня у Булгакова жила в Москве, а ее прототип была-то как раз из здешних мест. И вся эта «нехорошая квартира» в романе списана с той самой, в которую ты захаживаешь.

– И что же теперь делать? – недоумевала Эстер, хотя вовсе не была склонна к мистицизму и вере в «дома с привидениями».

– А что делать? Натирай там полы… – усмехнулась Маргарита.

Эстер нашла другой выход из ситуации. Чтобы не будоражить свое воображение посторонними непонятными звуками, она заткнула уши кнопками наушников, включив бодрячок Black Gypsy от Brothers Moving и принялась за работу.

– К президенту легче дозвониться, чем до тебя, – недовольно буркнул Гарик, когда Эстер, пропустив пять его звонков, наконец, ответила.

– Так ты вписываешься в тему или как? – жал он свое, напоминая о начатом пару дней назад разговоре об интернет-проекте, который затевал параллельно новостной работе на телевидении.

– Так тема конкретно, о чем?

Эстер еще раздумывала, стоит ли ей подписываться под предложение Гарика.

– Ну это прямо по твоей части: «скандалы, убийства, расследования», – хохотнул он, – ты же такое любишь.

– Ага, а потом тебе дают здоровенный пендаль и вышвыривают на улицу или по яйцам там врезают… – не удержалась она и поддела в ответ Гарика.

– Ну ладно, по яйцам тебе точно уж не врежут, ясное дело, а в остальном… отстреляемся как-нибудь и уйдем огородами…

– Звучит заманчиво, хотя не очень обнадеживающе. Давай уж, колись, что там у тебя за тема… – согласилась Эстер.

– Пять косарей – это самый дешевый яд. Удушье, судороги, пена изо рта и прочая байда, как при эпилептическом припадке.

Ему было на вид лет тридцать, может, тридцать пять или даже чуть больше. Худой, с бесцветными глазами, с белесыми бровями-ресницами и неопределенного светлого оттенка волосами, он из-за тщедушности своего тела казался явно моложе и напоминал студента. «Альбинос»- прозвала его про себя Эстер.

– Такой яд при вскрытии обнаруживается на раз, – просвещал их парень.

Судя по всему, он был профессиональным химиком и наверняка работал в какой-нибудь научной лаборатории. Вряд ли он мешал свои смертоносные коктейли дома на кухне, – предположила Эстер. От встречи в каком-нибудь кафе он сразу отказался. «Только не в помещении», – заявил «Альбинос». Предложил где-нибудь в людном месте. Договорились встретиться на привокзальной площади, от которой лучиками растекались подземные туннели. Удобно, скользнув вниз, затеряться в толпе, снующей вверх-вниз.

Гарик случайно наткнулся в интернете на объявление о продаже ядов. Указанный телефонный номер, как позже выяснилось, был непрямой, через посредника, но сработал. Гарик даже не подозревал, что оказывается так просто найти любую смертоносную отраву и, обдумав немного, загорелся заснять на видео процесс торговли.

– Ну а цимес в чем? – не унималась Эстер, когда он предложил ей осуществить задуманное совместно. – Ну снимешь ты это все, а потом толкнешь на Youtube? Типа, народ, налетай, кому яду хорошего, самого свеженького?

– Нет, конечно. Но если я набрел на такое объявление, то наша доблестная полиция что, интернетом совсем не пользуется? Только в «стрелялки» всякие там на компах играют? Вот ты поинтересуйся у своего брателло, как там у них со статьей «Об обороте сильнодействующих и ядовитых веществ» дело обстоит.

– Ну киоски с галлюциногенным куревом закрыли же, – возразила Эстер, но Гарик почувствовал, что история с ядами ее заинтриговала.

– А что тебе мешает в новостях наших… – она осеклась, заметив за собой это по привычке вырвавшееся у нее «наших», и тут же поправила себя, – В ваших новостях провернуть такой сюжет? Редактор только слюной изойдется, почуяв жареное.

– Да зас…т Редактор, – уныло произнес Гарик, – ты же не будешь этих «торговцев смертью» снимать в открытую. Типа, встаньте-ка вот здесь, нет чуточку правее, вот так, корпусом на камеру, а я сейчас тут штативчик под вас подстрою, баланс на белом наведу, и вы нам подробненько все расскажите, что, чего и как. Ты так себе представляешь? Тут придется втихую, скрытой камерой снимать, а Редактор наш на это не подпишется, потому, как не положено использовать спецаппаратуру для слежки и видеозаписи в общественных новостях. Усекла?

Это была металлическая брошь под бронзу с лиловым глазком посередине в виде камешка «кошачий глаз». Гарик, разумеется, воспользоваться столь экстравагантным для мужчины аксессуаром не мог. А вот Эстер, обернув хлопчатобумажное стального цвета кашне вкруг шеи, закрепила вполне эффектно смотревшуюся на нем брошку.

– За семь тысяч яд убивает не так быстро, как самый дешевый, но зато безболезненно, – продолжал рекламировать свой товар парень.

Чтобы продавец не заподозрил не ладное и не решил, что ему устраивают допрос с пристрастием, Гарик обнял Эстер за плечи, и со стороны казалось, что это просто парочка, встретившая на вокзале своего приятеля, которые непринужденно о чем-то болтают.

– А что с человеком в это время происходит? – поинтересовалась Эстер.

– Да ничего особенного, – пожал плечами «Альбинос», – все выглядит, как банальное пищевое отравление. Но при вскрытии опять же яд обнаружится.

– А есть что-то такое, до чего никакое вскрытие не докопается? – поинтересовался Гарик.

-Есть. Только это будет стоить уже двадцатку.

«Кассовый аппарат» химика крутился в бешенном темпе, отсчитывая тысячи евро. Эстер и Гарик переглянулись. Сумма была немаленькой.

– А дешевле не уступите? – Гарик попытался начать торг, но парень только развел руками, давая понять, что названная цена не обсуждается.

– И что же там такого, что никто и никогда не догадается, в чем причина смерти?

У Эстер в голове все никак не умещалось, что можно вот так, просто, придя на вокзал, купить сильнодействующий яд, распознать который не в состоянии ни один патологоанатом.

– Ну я же не спрашиваю вас, зачем вам это все понадобилось? – вопросом на вопрос ответил «Альбинос», не желая вдаваться в подробности.

– А если яд не подействует? – засомневалась Эстер, – или его обнаружат на вскрытии?

– Пока никто из клиентов не жаловался, – усмехнулся продавец.

Эстер судорожно сглотнула и вопросительно посмотрела на Гарика.

– Мы подумаем, – Гарик, прощаясь, протянул парню руку, – деньги большие… сразу так… сами понимаете…

– Ну, если надумаете, звоните, – усмехнулся тот и через считанные секунды растворился среди бурлящего на площади потока людей.

«Все выглядит, как банальное пищевое отравление…». Эти слова продавца ядов не выходили из головы Эстер. Она взглянула на белеющий лист бумаги, заправленный в печатную машинку. За все это время она так и не написала больше не строчки. А ведь история с «наследием» Орсини, обессмертившим имя знатного римского клана кулинарным рецептом, еще не была завершена. Известно ведь, что Вирджинио Орсини, которому принадлежал замок Браччано, так бездарно атакованный папской армией, был впоследствии сам схвачен неаполитанцами и оказался в плену у соратников Борджиа.

– Зафир!

Негромкий, но твердый оклик, заставил Зафира замереть на месте, когда оставалось всего ничего – юркнуть в подвальный этаж, быстро, как мышь пробежать между чуланов и кладовых, выскочить во внутренний двор Санта-Мария-ин-Портико, а там уже рукой подать до спасительного Апостольского замка. Услышав впервые за долгие годы свое имя, которое он никогда не произносил вслух, которое даже не успел прошептать Пантасилее, все еще не решаясь доверить ей свою тайну, ему показалось, что в груди у него все похолодело, а сердце вот-вот замерзшим куском льда ухнет вниз и разобьется вдребезги на тысячу кусочков.

Он не мог сразу распознать, кому мог принадлежать этот голос. Мысли вихрем проносились в голове, наскакивая одна на другую, судорожно ища ответ, как быть, если тебя вот так застали врасплох? И кому это не спится в самый ранний предрассветный час, когда даже дворцовые стражники, призванные бдительно нести свою службу, клюют носом?

– Зафир! – голос незнакомца вновь зазвучал, но уже гораздо ближе.

Юноша оглянулся и увидел кардинала Валенсийского, темная фигура которого не в церковном пурпурном одеянии, а в обычном кафтане из черного бархата, отделилась от ниши в стене и приблизилась к нему.

– Ведь тебя именно так зовут, верно?

На лице Чезаре Борджиа скользили мягкие тени от подрагивавшего в светильнике на стене пламени свечи.

Зафир не знал, что ответить, чувствуя, как от сухости во рту язык сделался неповоротливым.

– Ну-ну, кто не пользовался покровом ночи, чтобы не нашептать какой-нибудь прелестнице всяких милых глупостей! – Чезаре вполне миролюбиво похлопал по плечу Зафира и негромко рассмеялся. – Обещаю, я никому про это не скажу.

– Откуда вам известно это имя?

Зафира сейчас заботило только одно – как Чезаре Борджиа узнал то, что он хранил в тайне от всех, страшась проговориться о себе даже во сне? За свидание со служанкой, к которой он тайком прокрался, минуя дворцовую охрану, его могли разве что пожурить. Скорее, стражников могли бы подвергнуть наказанию за отсутствие бдительности. Куда опаснее, оказывается, хранить тайну все своей жизни.

– Я знаю здесь все и обо всех, – улыбка слетела с лица Чезаре, – я знаю, что в Рим ты прибыл из Генуи, а там ты оказался, следуя из Испании, что мать твоя умерла в пути, и тело ее давно изглодано рыбами где-то между Барселоной и Лигурией.

От той равнодушной легкости, с какой Борджиа произнес то, о чем смутно догадывался сам Зафир, и что со временем память превратила то ли в сон, то ли в легенду, в которые он сам уже верил с трудом- было ли это все на самом деле, ему стало не по себе. Было понятно, что эта случайная встреча была вовсе не случайной.

– Что вы хотите, Ваше высокопреосвященство? – Зафир не знал, куда клонит Чезаре и чем для него обернется эта неожиданная встреча.

– Давай, пройдемся! – кардинал Валенсийский тронул Зафира за локоть, предлагая последовать за ним, – нет ничего лучше прогулки в ранние часы. Почувствуй, как легко дышится!

Выйдя наружу, Чезаре вдохнул полной грудью свежесть утра, расправляя плечи, словно после сна.

– Нет ничего лучше, чем подниматься на рассвете! Или вовсе не спать, а? – кардинал Валенсийский заговорщицки подмигнул Зафиру. – Только рано утром или на закате природа дает нам возможность прочувствовать всю свою силу. Не так ли?

Он сорвал, росшую в дворцовом внутреннем дворике гвоздику, и размял в пальцах ее небольшой бледно-розовый бутон, вдыхая сладкий и пряный аромат цветка.

– Кажется, этим тебе удалось спасти нашего достопочтимого Козимо от неминуемой смерти? – Борджиа рассмеялся, выбрасывая смятую головку гвоздики, вдыхая оставшийся на пальцах запах.

Недавняя история с недугом главного повара Апостольской кухни, свалившего его с ног, оказалась не на шутку серьезной. Обычное несварение желудка, за которое Козимо принял по началу свое недомогание, сменилось жаром и ознобом, попеременно терзавшими его тело. Его желудок извергал даже безобидный ромашковый настой, которым он пытался поставить себя на ноги. Лекарь принес ему черный угольный порошок, которым, как говорили в замке, спасся от неминуемой смерти при отравлении вином, в которое кто-то из недругов Борджиа подмешал яд, сам папа Александр. Но даже чудодейственный порошок оказался бессилен перед сразившей Козимо болезнью. Зафир тогда предложил ему попробовать настой из цветков гвоздики. Обессиленный мучениями папский повар без всякой надежды на улучшение своего состояния принял из рук своего помощника стакан с приготовленным отваром и через некоторое время забылся спокойным, впервые за последние несколько дней, сном. Дня через три, все еще слабый, но уже по крайней мере стоявший на ногах и не терзаемый более непонятным недугом, Козимо вновь появился на кухне.

– Но любое растение может стать как спасителем, так и врагом? Не так ли?

Взгляд Чезаре, каким он при этом посмотрел на Зафира, показался тому уколом тысяч булавок, впившихся в кожу.

– Да, нужно знать, сколько, как и куда добавлять, с чем смешивать… – тихо проговорил молодой повар, начиная догадываться, к чему клонит Борджиа.

– Ты слышал когда-нибудь о Лукусте?

– Что это? – удивился Зафир.

– Не «что», а кто, – усмехнулся Чезаре, – Лукуста жила здесь, в Риме, правда за полторы тысячи лет до нас с тобой.

– И чем же она прославилась? Тоже умела готовить? – Зафир настороженно краем глаза разглядывал папского сына, к которому впервые находился вот так близко плечом к плечу и разговаривал с глазу на глаз.

Чезаре вел себя просто, без напускной важности, которая могла быть вполне свойственна его высокому положению, но говорил с присущей ему иронией.

– Лукуста, как ты говоришь, прославилась тем, что исполняла исправно роль Харона в Риме, – продолжил между тем кардинал Валенсийский.

– Я не понял… – Зафир остановился, от охватившего его дурного предчувствия.

– Она помогла императору Нерону отправить на тот свет брата его Британника, что же тут непонятного? – усмехнулся Чезаре.

– Так вы … это… Ваше высокопреосвященство… тоже? – Зафир был в ужасе от той догадки, которая пришла ему, наконец, в голову.

– Да как ты мог подумать! Что я вот так смогу? – рассмеялся Борджиа и добавил с самым серьезным видом, – запомни, я очень люблю своего брата. Всем сердцем.

Он для убедительности приложил руку к груди, но почему-то справа.

– Ах, да! – он тут же, спохватился, заметив удивленный взгляд Зафира, и переложил ладонь влево.

Они уже вошли в виридарий Апостольского замка и остановились у плотно сомкнутых в непроницаемую зеленую стену миртовых кустов.

– Твое имя, если не ошибаюсь, на арабском созвучно слову «зеферан»-шафран? Лукреция, насколько мне известно, просила тебя как-то приготовить что-нибудь простое, но необычное. Вот выдумщица! А ты теперь придумай что-нибудь под стать себе… красивое и необычное.

Чезаре Борджиа небрежно потрепал его по щеке, но не успел Зафир сказать и слова, как тот исчез так же внезапно, как и появился перед ним во дворце Санта-Мария-ин-Портико.

В Неаполь Зафир собирался с тяжелым сердцем, его не оставляли дурные предчувствия, которые только усиливались с приближением конца их слишком долгого, как ему казалось, пути.

Пройдя по узкой насыпи от города к небольшому клочку суши на море, группа всадников во главе с кардиналом Валенсийским, остановилась у стен мрачной крепости, Кастель дель Ово.

«Вот уж действительно, пути господни неисповедимы», – усмехнулся про себя Зафир. По злой иронии судьбы, злейший враг семейства Борджиа Вирджинио Орсини был заточен в крепость Яйца, названной так из-за своей продолговатой формы. Чезаре объявил, что прибыл в Неаполь с миссией провести с Орсини переговоры, подчеркнув при этом, что исключительно мирные.

Зафир, как и предписывала ему роль, отправился на крепостную кухню, которую, с его очки зрения, и кухней-то назвать было нельзя. Мрачное, как и все вокруг, помещение, с черным от копоти очагом, грубыми и, как показалось, юноше, не слишком чистыми столами, менее всего было приспособлено для приготовления пищи. Здесь ему предстояло приготовить кушанье, которое, по словам, Чезаре, должно было быть красивым и необычным.

Отскоблив, насколько это было возможно, стол, Зафир разжег печь, подвесив на крюк котел с водой, и огляделся вокруг. Теперь можно было приступать к работе. Он взял яйцо и, слегка ударив ровно по середине ножом, осторожно раскрыл его хрупкие половинки, выпуская наружу ярко-оранжевый желток, мягко осевший в горке муки, подняв вверх легкое облачко белоснежной пыли.

– Я пришел к тебе с миром, Вирджинио, – обратился Чезаре к Орсини, настороженно наблюдавшем за неожиданным гостем, неожиданно пожаловавшим в крепость.

Вот уже несколько месяцев он находился в плену у короля Федерико, сменившего на неаполитанском троне старика-Ферранте после его смерти, что сыграло на руку понтифику. Все это время, находясь в заточении, к нему никто не проявлял интереса. Будто все разом потеряли интерес к пленнику, за которым до того так рьяно охотились, выслеживая, словно зверя на охоте. А тут вдруг на тебе, пожаловал сам кардинал Валенсийский!

– Крепость, которая ведет переговоры, близка к сдаче, так, кажется, говорят, – мрачно пошутил Орсини при виде Борджиа.

– Ну, не будем принимать так буквально смысл всякой поговорки, – панибратски похлопал его по плечу Чезаре. – Оставим все наши споры в прошлом. Нет ничего, в конце концов, лучше худого мира, не в пример доброй войне? – рассмеялся Чезаре. – Как видишь, я тоже люблю разные пословицы.

Он потребовал принести в полутемную комнату, в которую был помещен Орсини, больше свечей, не желая сидеть в потемках, и подать им лучшего вина. На темное, как венозная кровь, вино пленник взглянул с опаской, зная, как легко пьянящим и будоражащим кровь напитком, отправить на тот свет любого. Только когда Чезаре первым налил себе из принесенного кувшина, Вирджинио осмелился прикоснуться к протянутому ему кубку.

В скором времени появился смуглый юноша. На столе одно за другим стали появляться блюда с закусками: жареным хлебом с корицей, кусочками сыра, запеченного в лавровом листе. Затем настал черед яблочного супа с панчеттой и луком и, наконец, на стол водрузили глубокую серебряную миску с чем-то похожим на лапшу, но гораздо тоньше нарезанную, золотистую на свет, украшенную еще в довершение нежно-лиловыми цветами.

– Ну-ка, Зафир, расскажи нам, что ты приготовил на этот раз, – Чезаре остановил юношу, готового как можно скорее юркнуть за дверь.

– Это кушанье называется тальятелле… Так я его назвал, – робея проговорил Зафир.

– Вот как? Забавно звучит – тальятелле, – рассмеялся Чезаре. – Мне кажется, они напоминают волосы моей прекрасной сестры Лукреции. Похоже ведь, правда? – он подмигнул Зафиру, замершему на месте, как соляной столб.

Чезаре был недалек от истины. Не слишком тонко, но и не крупно нарезанные нити тугого теста, и впрямь напоминали роскошные локоны Лукреции, а нежно золотистый цвет тальятелле придал шафран, подмешанный в соус из сливок. В довершение Зафир украсил блюдо бутонами крокуса, что создавало впечатление, будто цветы были

искусно вплетены в косы.

– Повар мой не слишком разговорчив, да и к чему поварам молоть языком? Верно? А, Вирджинио? По-моему, это уже наша работа.

Чезаре махнул Зафиру рукой, показывая, что тот может идти, и повар с превеликим облегчением, выскочил за дверь.

– Ну же, отведай! Не смотри, что он еще совсем молод, – Чезаре кивнул головой в сторону двери, в которую только что вышел Зафир, – дело он свое хорошо знает.

Под пристальным взглядом Борджиа Вирджинио положил себе в тарелку немного пасты, выжидая, пока Чезаре отправит первую порцию еды себе в рот.

– О, заранее предчувствуя, что здесь не хватает самой малости, – Борджиа неожиданно отложил в сторону вилку, на двузубец которой до этого аккуратного насадил пасту, свитую в небольшой клубок. – Щепотки соли, которую все повара, словно сговорившись, не докладывают в еду.

Он окликнул кого-то из своих людей, но Вирджинио Орсини видел уже только, как раскрывается рот Чезаре, зовущего к себе слугу, но не слышал его голоса. Фигура кардинала Валенсийского стала размытой, будто на зеркало плеснули воды. Последнее, что успел увидеть Орсини, прежде, чем взгляд его помертвел, это мягкие черные сапоги с золотыми пряжками, к каждой из которых была прикреплена крошечная фигурка быка.

По возвращении Чезаре из Неаполя в замке Святого Ангела был устроен роскошный пир. Кардинал Валенсийский особенно нахваливал изобретение молодого повара – пасту тальятелле. Никто и не догадывался, что именно сподвигло Зафира приготовить такую тонкую лапшу, которую еще нигде и никогда не подавали к столу. Козимо прямо-таки мертвой хваткой вцепился в юношу, заставив продиктовать ему рецепт. Впрочем, секрет успеха нового блюда заключался не только в тонких тальятелле, а в соусе из шафрана, придававшим им мягкий золотистый оттенок.

Когда огромное позолоченное блюдо, на котором горой, подобно Везувию, возвышались ставшие в миг знаменитыми тальятелле, внесли в обеденный зал, все собравшиеся ахнули при виде такого великолепия. Обычная лапша, которую готовили даже в простых домах из самых обычных яиц, муки, воды и щепотки соли, была по общему признанию доведена до совершенства. Представленное гостям блюдо было украшено в довершение всего лиловыми лепестками гвоздики и апельсинного цвета головками календулы. На росшие в замковом саду крокусы Зафир после Неаполя смотрел с содроганием. Ночь после проделанной им по приказу Борджиа работы в Кастель дель Ово молодой повар провел почти без сна, а когда изможденный от терзавшей его мозг бессонницы он, наконец, провалился в черноту беспамятства, откуда-то из ее самых темных глубин выплыл тот самый зловещий бутон цветка, из жерла которого, как языки ядовитого змея, к нему тянулись жадные багряные, как кровь, хоботки пестиков.

Впрочем, та, единственная, которой в тот день более всего хотел угодить Зафир, осталась равнодушна ко всем его стараниям. Лукреция сидела за пиршественным столом перед нетронутой тарелкой с тальятелле и вряд ли находила в них какое-то сходство со своими чудными золотистыми волосами. Лицо у нее было бледно, вид подавленный. В замке поговаривали, что дочь понтифика понесла, но от чего-то этому обстоятельству оказалась не слишком рада. Джованни, сидевший рядом с сестрой, имел не менее кислый вид, и только его брат Чезаре и сам Родриго Борджиа, казалось, были довольны всем. «Войны выигрываются не армиями и золотом, а поварами на кухнях и распорядителями званых обедов», – многозначительная фраза, произнесенная Александром VI, точно также, как и паста тальятелле, осталась в веках…

Смахивая пыль в гостиной на четвертом этаже в «нехорошей квартире» булгаковской Маргариты, Эстер время от времени отвлекалась на оставленный на журнальном столике «Мир растений». «Крокус или осенний шафран – одно из самых ядовитых растений в мире «Яд колхицин, содержащийся в этом красивом цветке, может привести к тяжелому отравлению. Смерть наступает от резкого до самой критической отметки падения кровяного давления и остановке сердца. Противоядия колхицин не имеет».

– И вот этой ерундой, ты говоришь, вы взяли его на понт? – усмехнулся Марк, вертя в пальцах брошь с «кошачьим глазом», в которую была встроена крошечная видеокамера. – Ну и полный лох он, этот ваш химик. Странно даже, что у него не возникло никаких сомнений.

Они сидели на террасе кафе у городского канала. Эстер понимала, что участвовать в съемке брат не будет. Да и не имеет права. Любое интервью, если оно официальное, требует согласования с пресс-службой полицейского Управления. Участвовать же в неофициальном разговоре для какого-то сомнительного на его взгляд интернет-проекта было, с точки зрения Марка, просто несерьезным для человека в звании подполковника. Но поговорить с Эстер вот так, по-дружески, по-братски, он не отказался.

– А ты не думаешь, что я сейчас записываю наш разговор скрытой камерой? – усмехнулась Эстер.

– Ну тогда не стоило обниматься при встрече!

Наивность сестры его рассмешила.

– Думаешь, я бы не увидел и не почувствовал, есть на тебе что-то подозрительное или нет? Я такие вещи за версту чую.

– Ну хорошо, – Эстер попыталась не показать виду, что задета его иронией по поводу всех их с Гариком шпионских уловок, – а что скажешь по поводу химика и того, что практически любой яд можно купить вот так, просто на улице?

– А познакомишь с ним? С химиком этим? – рассмеялся Марк. – Ладно, если серьезно, – он поймал недовольный взгляд Эстер, – не ввязывайся ты в это дело, вот, что я тебе скажу, сестрица. Вы ищете сенсацию, а мы – работаем.

– Мы говорим только о том, – возразила с обидой Эстер, – что смертельный яд купить проще простого, как контрабандные сигареты с рук. И почему-то вы, доблестные правоохранительные органы, бездействуете!

– А с чего ты это решила?

Эстер заметила, как недовольно дернулись желваки на щеках брата, хотя он по-прежнему сохранял миролюбивый тон.

– Вы видели этот самый яд? Нет? То-то и оно. А даже, если бы вы его заполучили, что дальше? Как определите, что это отравляющее вещество? Лизнете купленный порошочек и посмотрите, что будет дальше? Проверить, что вам втюхали за огромные бабки, можно только лабораторным путем. Это даже не кокс, который определяется на раз и два. Принесете в НИИ продовольственной безопасности? Мы, мол, тут с дружком чё-то непонятное купили, не знаем, съедобное оно или нет? Вас первыми же завернут, если кто-то докопается, что за штуку вы им подсунули. И загремите по полной! Оба! А ваш химик потом окажется чудесным образом не при делах. Словом, кто сеет ветер, пожнет бурю. Выкинь ты это все из головы! В лучшем случае, – Марк постарался смягчить тон, – вас просто развели бы деньги, дав взамен какое-нибудь фуфло.

Эстер сидела, зажав ладони между коленей так, что от напряжения, которое вызвала вся эта тирада брата, у нее занемели руки.

– Знаешь, если уж у тебя такая страсть к расследованиям, написала бы ты лучше какой-нибудь роман, – рассмеялся Марк, пытаясь разрядить сгустившуюся атмосферу.

– М-м, еще какое-нибудь очередное «Убийство в Восточном экспрессе»? – саркастически ответила Эстер.

– Почему бы и нет? Могу тебя познакомить с одним патологоанатомом. Легендарная старуха, между прочим. Столько всего тебе понарасскажет! Сходим к ней на экскурсию в морг. Кстати, она готовит отменный кофе по-турецки! На песке! Такое редко сейчас, где встретишь, – он уныло взглянул на свою недопитую чашку с эспрессо.

– Где она кофе свой варит? Прямо в морге что-ли? На прозекторском столе? – усмехнулась невесело Эстер. – Ладно, пошла я творить свои великие дела.

– Надеюсь, не за ядами на рынок собираешься? – Марк никуда не торопился и подозвал даже официанта, подумав, не заказать ли еще одну чашку эспрессо.

– Нет, проведу остаток дня в компании пылесоса! – съязвила она. – Раз ты меня лишаешь славы, надо хоть чем-то зарабатывать на жизнь.

ГЛАВА 10

Иногда я в шутку называл ее Суламифью. Не знаю, почему, но она страшно злилась.

– Я – Саломея! – настаивала она каждый раз на единственно правильной, по ее мнению, интерпретации своего имени. – Меня назвали в честь Саломеи Чиковани!

Саломея Чиковани – пра-пра-какая-то там внучка какого-то там князя из знатного мегрельского рода была святыней. Хотя, судя по услышанным мною от ее тезки рассказам, святой отнюдь не слыла. Упоминать о ней в семье Саломеи было не принято. А деду Гедевану Константиновичу на старости лет ох, как хотелось выговориться! Единственным и благодарным слушателем, не задававшим лишних вопросов, кроме одного: а что было дальше? – оказалась маленькая Саломея. Она впитывала все, что рассказывал старик Гедеван. Самыми завораживающими, конечно, были его театральные истории. Начинал он в свое время осветителем еще тогда в довоенном Тифлисском театре оперы и балета. Хотя сказать «был осветителем» – это не сказать ничего. Он был мастером, изобретателем и художником. Для одного из балетных спектаклей придумал костюмы со множеством крошечных лампочек. Когда танцовщицы касались носком пуантов прикрепленной к сцене металлической ленты, их пачки загорались десятками цветных огней. В те времена это стало настоящей сенсацией. С тех пор оперный певец мог «дать петуха», а танцовщики сбиться с такта – это было уже неважно. Публика прощала любые огрехи и рукоплескала восхищенно от восторга перед невиданными нигде доселе световыми эффектами, увиденными на сцене.

Надо ли говорить, что Гедеван Константинович в театре был человеком незаменимым и очень уважаемым. Жил на широкую ногу, имел прислугу, слыл в Тифлисе модником и желанным гостем в лучших домах города. Будь в те времена театральные премии за лучшую сценографию, он наверняка бы удостоился самой престижной из них. Слыл красавец Гедеван и любителем преферанса. Когда Саломею, по ее воспоминаниям, обсыпало с ног до головы ветрянкой, те несколько недель, что она провела дома в обществе деда, не пропали зря. Дед развлекал внучку рассказами о молодости. Тогда-то родители Саломеи впервые и увидели в руках ребенка колоду карт, которую Гедеван Константинович после подробных демонстраций внучке игры в преферанс, опрометчиво оставил на столе. Застав дочь за расписыванием пульки, родители пришли в ужас. Деду сделали внушение, а колоду карт заставили спрятать подальше от детских глаз. Но оставались бесчисленные рассказы.

– А дальше, что было? – подгоняла Саломея деда, иногда замолкавшего в середине своих длинных монологов, задумавшись о чем-то своем.

Больше всего ее завораживало, и она тревожно замирала, когда дед начинал, уступая настойчивым просьбам Саломеи, декламировать в очередной раз стихи Якова Полонского.

На горах, под метелями,

Где лишь ели одни вечно зелены,

Сел орёл на скалу в тень под елями

И глядит — из расселины

Выползает змея, извивается…

И, конечно, неизменным пунктом этого многодневного дедовского бенефиса становились рассказы о Саломее Чиковани – примадонне тифлисской оперы, обладательницы глубокого, как говаривал дед, чарующего меццо-сопрано. Чудом сохранившаяся граммофонная пластинка на 72 оборота с арией Кармен «У любви, как у пташки крылья» должна была служить тому доказательством, хотя качество старой записи порядком искажало ее голос. Дед водружал на плиту турку, заваривал себе некрепкий кофе- берег сердце после перенесенного инфаркта, – и затягивался трубкой-папирос и сигарет не признавал, но с пагубной привычкой прощаться не собирался, да и врачи не советовали – слишком большой стресс для старческого сердца опаснее, чем никотин. Итак, вооружившись кофе и табаком, Гедеван Константинович извлекал на свет старый, в потёртом кожаном коричневом переплете фотоальбом. От той Саломеи остались лишь воспоминания и один-единственный снимок, сделанный в тифлисском фотоателье братьев Мнджоянов. Фотокарточка на плотном картоне. Там она заснята в костюме Кармен. Невысокая, с полными бедрами и пышной грудью. О красоте лица судить сложно – фотография в полный рост делала черты его совсем мелкими. Внешность не слишком завораживающая, по современным меркам. Чем она очаровала деда – низким грудным голосом, пышностью тела или чем-то еще, но водился за Саломеей-Кармен один грешок –водила она дружбу с Бахусом. Вот этот пассаж в рассказе о таинственном и непонятном для маленькой Саломее Бахусе, был самым любопытным для нее. Гедеван Константинович, увлеченный своими воспоминаниями молодости, не сразу удосужился пояснить малышке, кто такой Бахус, а она в свою очередь, пока не задала деду вопрос, представляла себе его в виде представительного господина в фетровой шляпе, с тонкой изящной тростью и непременно в длиннополом габардиновом пальто. Так по крайней мере выглядел дед на старых фотографиях. Настоящий красавец. Черноволосый, с орлиным профилем и пронзительным взглядом темных глаз. У женщины, которой он так восхищался, таинственный друг Бахус, по представлениям ребенка, должен был выглядеть не менее презентабельно.

Со временем миф был развенчан, разъяснения по поводу Бахуса получены. И все стало на свои места. Стало понятно ворчание дедовой прислуги- женщины простой, но бдительно следившей за порядком в доме хозяина, способной вежливо, но настойчиво напомнить барышням, когда у Гедевана собиралась театральная компания, что забираться с ногами на софу не следует, а то обивка затрется, а диван-то дорогущий. И тут же под ноги она подкладывала дамочкам бархатистую подушечку. А вот с Саломеей Чиковани рачительная домоправительница справиться не могла. Каждый раз после ее ухода вытаскивала из тахты пустые винные бутылки, а порой и водочные шкалики. Оперная дива не брезговала ничем. Остается вопросом, проводила ли Саломея Чиковани ночи в дедовском доме исключительно с Бахусом, или делила их вместе с красавцем Гедеваном Константиновичем, история умалчивает. Четырехлетней Саломее такие вопросы в голову не приходили. Но разговоры о Саломее Чиковани в семье всячески пресекались. Жена деда Нино белела от злости всякий раз, если о ней заходил разговор.

– Эта, эта… – бабушка Нино не решалась в открытую называть соперницу неприличным словом, – доводит меня до белого каления!

Расшифровать значение этого выражения маленькая Саломея не могла, и всякий раз, когда речь заходила об этом «белом калении», бросала взгляд на бабушкины ноги. Когда ей доводилось в редких случаях видеть бабушку без чулок, ее взгляду представали гладкие и впрямь белые колени Нино. Та ревновала мужа к давнишней пассии всю жизнь. Но когда на свет появилась Саломея-младшая, дед настоял именно на этом имени. Бабушка Нино сдалась. Уж больно ждала появление внучки.

Впрочем, в наследство от Саломеи-старшей ей досталось не только имя, но и голос. А, может, оперная примадонна, уйдя, причем не в самом преклонном возрасте, в мир иной, вернулась к своему возлюбленному в образе его внучки?

Голос у Саломеи с детства был сильный, грудной, поставленный, как говорят, от природы. Девочку отдали в музыкальную школу, засадили за фортепьяно, а дальше пошли гаммы и вокализы. Но и тут дедовское воспитание дало себя знать. Помимо коронных для гостевых вечеров «Песни к Элизе» или «Отвори мне калитку», от которых у друзей родителей увлажнялись глаза – Боже, да это же вторая Нани Брегвадзе! – Саломея пела и легкомысленные опереточные куплеты из «Сильвы», от которых ее мать театральный-критик только морщила нос. Ее дочь никогда не будет петь в оперетте! А дома, ладно уж, пускай. Но репертуар Саломеи не ограничивался только этим. I Will Always Love стала ее школьным хитом – коронным номером. Ее она вытягивала даже на два такта больше, чем Уитни Хьюстон.

Я вообще любил чем-нибудь поддразнить Саломею. Мог, например, предложить мороженное. Ей-то этого было нельзя. Ничего слишком холодного, как и слишком горячего – вредно для голосовых связок. Если я берег свои суставы, она – горло. Парочка этаких теплолюбивых вечно кутающихся существ. Но мороженное я-то мог себе позволить. А она разве что теплую молочную лужицу из размякшего вафельного стаканчика. Но это же совсем уже не то! И вот тогда я доставал из холодильника коробку с пломбиром и, зачерпнув ложкой, с невинным видом предлагал ей.

– Хочешь? Ну всего лишь одну ложку, совсем чуть-чуть. Ну же, Саломе! Совсем немного. Разве от одного раза что-то случится?

Однажды она не выдержала и слизнула протянутый ей белоснежный комочек. Задержала его во рту, пока он не растаял, и осторожно проглотила. Я видел, как сократились мышцы на ее шее, когда растаявшее мороженое потекло струйкой по гортани.

-Может, еще? Давай, детка, доставь себе удовольствие…

– Ты прямо, как змей-искуситель, – сопротивлялась всеми силами Саломея, чтобы не съесть еще один твердый, как лед, кусочек пломбира.

– Змей соблазнял Еву яблоком, что стало причиной их с Адамом изгнания из рая – заметил я, зачерпывая очередную ложку, – я же тебе, наоборот, предлагаю райское блаженство. Нет, не хочешь?

– Слушай, это же идеальная сцена соблазнения! – воодушевился Макс, когда я ему как-то рассказал эту историю с мороженным. – Это же прямо уровень Тарковского!

Ну это он загнул, конечно.

– Дарю! Я не жадный.

С ним я был великодушен.

Смешно это было. Я Максу просто так наболтал все это, а он прямо загорелся чуть ли не кино снимать.

– Считай, что Оскар, Пальмовая ветвь и что там еще дают на кинофестивалях у тебя уже в руках.

Подозреваю, что Макс в этот момент обдумывал, а не использовать эту историю в качестве рекламного трюка, скажем, для промо-акции какого-нибудь молочного комбината.

Я уходил из Ла Скала, как спасаются бегством грабители, очистившие банк на миллион, чувствуя, как им в затылок дышит полиция. Выдернув из рук ошалевшего директора театра бумаги, подтверждавшие, что я прекращаю контракт и никаких претензий к руководству не имею, я вырвался на волю. Договор и вправду подходил к концу, но мне давали понять, что заинтересованы всячески его продолжить. Вопрос, мол, решенный, все остальное – лишь формальности. И так бы оно и было, не случись той поездки в Неаполь, давки в метро… Короче, не сошлись бы те тысяча нитей в один клубок, я задержался бы в Милане и на год, и на два, может, еще больше. Только вот Саломея там задерживаться не собиралась. Она, как вольная пташка, порхала с ветки на ветку и пела там, где хотела. И куда, разумеется, пригласят. Она и впрямь, как перелетная птица, к лету устремилась с юга на север, и я сорвался вслед за ней. К тому же, я давно не бывал дома.

После моего возвращения в театр, знакомый до каждой последней пропыленной кулисы и забитого в сцену гвоздя, солистам в балетной труппе пришлось потесниться. Кое-кто смотрел на меня волком, а мне было наплевать.

Я снял квартиру в «тихом центре». До театра пешком можно спокойно дойти минут за двадцать. Этим я позволил себе сделать приятный подарок. По утрам мне обычно сложно подниматься, и я страх, как не люблю вставать рано. Так что это прекрасно решало мои проблемы с утренним подъемом. Закончив все приготовления к приезду Саломеи, расставив по комнатам во всех раздобытых мною стаканах и вазах с десятка два орхидей, я в качестве награды позволил себе чашку капучино в кафе с веселым, как мне показалось названием «Кофемолка» в квартале от дома.

Здесь пахло свежей сдобой. У двухрожковой кофемашины Lavazza над чашкой кофе колдовала брюнетка с глазами цвета шоколада. Я так и прозвал ее про себя: Горький Шоколад. На пышной молочной шапке она ловко, словно перышком, вывела тонкой струйкой кофе рисунок в виде оливковой ветви. Капучино был отменным, я не удержался и тут же сбросил в Инстаграм фото чашки кофе, прикрепив краткий пост:

«И я остался у Кемп».

Фраза вызвала моментальную реакцию десятков подписчиков, накидавших мне в ответ целый ворох смайликов и сердечек, а также уйму комментариев.

А кто такая Кемп?

Кажется, это из романа Джона Фаулза.

Это фэнтези?

Нет, это, можно сказать эротико-психологический роман.

Это, скорее, мистика!

Будет повод прочитать!

Теперь уже можно и не читать!)))

В аэропорт утром я примчался в последний момент. Чуть не проспал, хотя будильник в телефоне каждые пять минут напоминал мне, что пора вставать. Давно уже пора вставать.

– А кто такая Кемп? – первым делом поинтересовалась Саломея.

А что я собственно ждал? Что вся эта игра слов, аллюзии, метафоры останутся незамеченными ею? Ясное дело, до комментариев к посту в Инстаграме она уже не дошла, остановилась на одной только моей цитате.

Я ничего не ответил, только осторожно просунул руку через густую гриву ее медных кудрей и обнял за плечи.

– Представляешь, мне как-то на днях приснилось, как мы занимались любовью.

В глазах Саломеи вспыхнуло любопытство. Кажется, она была заинтригована таким началом встречи. Я замолк, но пауза показалась ей слишком затянутой.

– И? – она ждала продолжения. – Это как было? – прошептала она мне, уткнувшись в шею, поглядывая украдкой на шофера, не прислушивается ли он к нашему разговору.

– Это было прекрасно, – выдохнул я ей в ответ.

Что толку-то пересказывать ту любовную сцену из романа Фаулза?

– А проснулся я от того, – продолжил я, – что какая-то кошка старательно вылизывала мне щеки.

– Пффф… – выдохнула разочарованно и даже с каким-то с оттенком брезгливости Саломея.

– Кошка в смысле – кошка, – поспешил я предупредить очередной вопрос Саломеи.

Дальнейшие расспросы, кто такая Кемп, утонули в ее размышлениях.

– Ты-циник, – заключила она в итоге, после минутного раздумья.

ГЛАВА 11

Тот день начинался так, как начинались множество других таких же дней. Нет, не так… Этот день начался так, как не мог начаться ни один из всех предыдущих дней.

Саломея подолгу отлеживалась в ванне. Выглядела она прямо, как Офелия на картине прерафаэлита Милле: длинные волосы слегка колыхались в воде, как морские водоросли, кисти рук чуть разведены в стороны, а большой и указательный пальцы сомкнуты, словно она медитировала. Она лежала с прикрытыми глазами, не нарушая ни единым движением ровного мерцания маленьких свечей, покачивающихся на поверхности воды. Она и впрямь медитировала. На этот раз под Casta Diva³⁰ в исполнении Суми Йо.

После натянула на ноги угги, завернулась в махровый халат, едва прикрывавший бедра, на шею намотала длиннющий шерстяной шарф, довершив весь этот нелепый ансамбль водруженным на голове тюрбаном из полотенца.

Черная с никелированной отделкой красавица Delonghi выдала идеальный капучино, мягко прикрыв его молочной пеной. Для аромата и терпкости вкуса я припудрил ее еще щепоткой корицы. Саломее предлагать не стал – все равно откажется. В день спектакля кофе у нее всегда был под запретом. А тем более корица – пряности и специи раздражают голосовые связки. От орехов першит в горле, от шоколада – склеивает. Я знал все эти предосторожности и, случись так, что, решившись бы ей за что-то мстить, в моем распоряжении был бы целый арсенал средств, чтобы навредить ей самым, на первый взгляд, безобидным, но и самым при этом изощренным способом.

Такой день Саломея выстраивала до мелочей. Утренняя ванна, полный покой, прорезаемый лишь звуками стереосистемы. Звучать могло, что угодно: от надрывного, прерываемого протяжно-заунывными, как пение муэдзина пассажами, фламенко до грузинских духовных песнопений. Какое отношение имела Пречистая Богиня Casta Diva к сегодняшней ветреной парижской куртизанке Травиате, трудно сказать. Мне всегда было сложно разобраться в душевных порывах Саломеи. Может, она молилась?

От омлета с томатами черри она, однако, не отказалась. А меня, который мог позволить себе абсолютно все- горячий шоколад, кофе с корицей, да хоть приправленный жгучим перцем и солью, от одного вида яиц воротило. Я их никогда не любил.

Это было утро, одно из немногих, когда завтракали не спеша. Я раскрыл томик Достоевского и, быстро пробежав глазами по строчкам, отыскал ту, на которой остановился с вечера: «…Он был задавлен бедностью».

Тишина. Этот день мы проведем в молчании. Саломея будет что-то вполголоса мычать себе под нос- беречь голос для вечернего триумфа- пробуя итальянский на язык и на слух.

В театр я примчался уже ближе к полуночи, закончив вечернюю репетицию и разыскав для Саломеи ее любимые белые лилии. Она позвонила после спектакля и нараспев, словно продолжая оперную партию, вылила мне сладко в уши свой вокализ: мы- тусим-юбилей главного- приходи.

Директору исполнилось пятьдесят, во что не совсем верилось, поскольку тот всегда был подтянут, свеж, неизменно с безупречными манерами и шармом и выглядел моложе своих лет. Именно шармом, что как нельзя лучше его характеризовало. Дамы его обожали, и с ними он был подчеркнуто галантен и любезен, если только дамы эти не были артистками и сотрудницами театра. Со своими он не церемонился. Бывал вспыльчив, груб, мог, улыбаясь, говорить гадости и безжалостно расставался с теми, кто ему становился неугоден. Да, и ему непременно нужно было суметь понравиться. Его ценили, недолюбливали, обожали и ему завидовали. Наверняка у него была куча врагов – недруги упорно докапывались до театральной бухгалтерии, недвусмысленно давая понять, что слишком уж затратные в театре постановки и служебные командировки, однако уже более десяти лет он продолжал руководить всей этой своей машинерией, приглашая к себе лучших танцовщиков, певцов и режиссеров. Определенно он заслуживал всяческих похвал и Chivas Regal двенадцатилетней выдержки. Любимый виски Френка Синатры Директор оценил по достоинству.

Кафе в бельэтаже театра благоухало добротным парфюмом, кофе и коньяком. Из открытых настежь дверей балкона тянуло ароматом вишневого трубочного табака. Жужжание голосов, смех и ненавязчивый джазовый фон сменила взрывная Sempre libera³¹ из первого акта Травиаты. Золотые кудри Саломеи, перехваченные на затылке заколкой, расплескались по плечам. Придерживая длинный подол юбки из пурпурного шелка, она вихрем вскочила на стол, стоявший посередине зала, на лету скидывая туфли. На скулах румянец от вина, глаза горят. Хороша! Не сфальшивила ни единой ноты, пробегая по ним легко, как по ступеням верх-вниз и снова верх, давая своему голосу понежится там на самых высотах и не опускаясь до куриного клекота, как приходилось слышать иной раз у некоторых оперных див. Словом, развернулась во всю мощь в три октавы – а ее сопрано способно взять и все четыре. Под арию Виолетты она отплясывала тарантеллу, прищелкивая пальцами. Я пришел в самый раз. Fine dell’ Atto primo³². Браво, Саломея!

– Уже скоро полночь, пора бежать из дворца, а то платье превратиться в лохмотья, карета – в тыкву, ну и сама знаешь…

Я старался наш поспешный уход обыграть как можно шутливее, не злить ее, а то еще заупрямится. Крепко держал ее под локоть, замедлив шаг только, чтобы она успела на ходу натянуть сброшенные туфли. Оставаться дольше было опасно. Рядом бродила роковая тень ее тезки Саломеи Чиковани в обнимку со старинным приятелем Бахусом. Эту истину я усвоил хорошо. После первого бокала вина Саломея-младшая превращался в хохотушку, после второго в ней начинала бурлить кровь, бледные матовые щеки заходились румянцем, после третьего стакана глаза темнели, дальше наступал апофеоз веселья, граничившего порой с ведьминским шабашом- златокудрая дева превращалась в дьявольскую валькирию -после которого Саломею угомонить уже было сложно. И тут или спасать ее, или же спасаться самому – это уж как получится.

Придерживаемая мною, Саломея скользила вниз по выложенным ковровой дорожкой ступеням. На улице нас ждало такси. Оставалась самая малость –втолкнуть ее в машину. И вот тут-то все и застопорилось.

– А ведь ты мне так и не ответил! – Саломея с укором погрозила мне пальцем.

– Господи, что еще?! Что не ответил? Когда? – я украдкой смотрел на водителя, который уже добрых полчаса поджидал нас у театрального подъезда.

– Так мы едем, или как? – взмолился таксист, раздражено наблюдая наше топтанье возле машины.

– А вот так! – Саломея взгромоздилась на капот машины.

Туфли в очередной раз взмыли вверх и, описав дугу, приземлились на асфальт.

– Никуда не поеду, пока не скажешь, кто такая, черт возьми, эта КЕМП!!!

В подтверждение сказанному, она откинулась на лобовое стекло, прижав к груди прихваченный – надо же, не забыла! – букет белых с дурманящим ароматом любимых ею белых лилий, который я принес. Прямо Дама с камелиями, незабвенная Виолетта Валери на смертном одре, прости, господи!

Таксист выпрыгнул из машины, поперхнувшись явно не самыми изысканными словами.

– Вы что это позволяете себе, дамочка! – от оторопи выдохнул он фальцетом.

– Follie!… follie!… delirio vano è questo!…³³ – не унималась Саломея.

– Извините, дама сейчас спустится, – пытался я уговорить водителя, стягивая при этом Саломею с машины.

Она упиралась ногами в капот и слезать не собиралась. Наверное, с минуту, а, может, и дольше, продолжалась эта идиотская возня, и я уверен, что в итоге мне удалось бы сладить с Саломеей, если бы… Если бы перед нами откуда не возьмись не выросли две фигуры в зеленых люминесцентных жилетах.

– В чем дело?

Вопрос звучал угрожающе и явно предвещал муторные объяснения с двумя полисменами.

– Освободите транспортное средство!

Пока я увещевал доблестного муниципала, клятвенно обещая, что мы сейчас «освободим транспортное средство», его напарник тщетно пытался стащить Саломею за ногу. Таксист при этом настаивал расплатиться с ним и грозился, что никуда нас дальше не повезет. Может вот так, уговорами и удалось бы все уладить, по крайней мере я до конца надеялся на мирный исход всей этой нелепой ситуации, если бы Саломея, пытаясь освободиться от цепкой хватки полицейского, крепко державшего ее за ногу, не толкнула бы его со всей мощи. Бедняга покачнулся, но устоял на ногах. Саломея уже сама готова была сползти с этого дурацкого капота, но разве эти двое могли предположить, что она вот так послушно подчинится.

– Сопротивление при задержании сотрудниками правоохранительных органов!

Тот, кого она пнула ногой, изловчился и снова повалил ее на многострадальный капот такси, но уже лицом вниз, заломив за спину левую руку.

– Эй, да вы что?! – такого поворота я никак не ожидал. – Мы сейчас уйдем!

– А деньги? – влез в эту перепалку таксист.

Я даже накинул ему еще сверху за моральный, так сказать, ущерб. Но пока я расплачивался, Саломею уже вели в полицейский бус.

– Да ты только знаешь, кто я?! Я – певица! Я – лауреат международных конкурсов! Canto lirico в Италии, Marcello Giordani – Америка! Глинка- в Москве! Ты слышал? Ты знаешь? Я по всему миру пою! В Опере!

– А вот сейчас мы оперу напишем! – ехидно прервал муниципал, толкая Саломею в спину к машине.

– Эй, стойте, куда вы ее? – Я рванул вслед за ними.

История принимала неожиданно самый неприятный поворот.

– Куда? В участок. Составим протокол…

– Какой, на х…- тут я уже прикусил язык, – протокол? Ничего же особенного не произошло!

– Ну это вам так кажется… А на самом деле тут ей «хулиганка» светит. Сопротивление представителям полиции, нанесение, так сказать, телесных, я подчеркиваю, телесных повреждений! Да и к тому же девушка ваша… это… подшофе… А это уже отягчающее обстоятельство.

– Ну это ерунда какая-то… Послушай! Лейтенант?

Я пытался разобраться в его нашивках на форме.

– Ну… – подтвердил он правильность моих догадок.

– Может, договоримся, а?

– Не-а, не договоримся, – он поглядел по сторонам, возможно, прикидывая, сколько камер наружного наблюдения сейчас записывают этот уличный инцидент.

Мне показалось, что такое служебное рвение объяснялось только скукой. Ночное дежурство – надо чем-то занять себя. Да и «галочка» за задержание и доставку, наверное, тоже не была лишняя…

Я так и остался стоять с туфлями под мышкой и букетом лилий. Потом только спохватился, что Саломею увезли босиком. Начал тыркаться в своем смартфоне, выискивая адрес того самого Центрального полицейского участка. Нашел. Оказалось, совсем недалеко.

В отделении стояла гробовая тишина и ночной полумрак. Желтоватым светом настольной лампы освещен был только квадрат окна дежурного. Я поставил перед его носом пару черных лакированных туфель, на которые вперились невыразительные рыбьи глаза белесого сержанта.

– Утром передадите, – выслушав мои объяснения, отрывисто ответил он.

Ох, как ему не хотелось отрываться с насиженного места, но под напором моего настойчивого взгляда, он все же поднялся, взял туфли и двинулся куда-то в недра участка.

-Передал, – отчитался он по возвращении.

Я перебрал множество вариантов и после недолгих колебаний позвонил Максу. Это, пожалуй, был единственный человек, у кого водились самые разнообразные и, порой, самые неожиданные знакомства. От известного хирурга-трансплантолога – вместе выпивали в компании общих друзей, до торговки на рынке. «Прекрасная Колбасница», – называл он ее, – третий ряд справа от главного входа. Отменная ветчина и восхитительные домашние паштеты! Был ли у него кто-то «из своих» в полиции я понятия не имел. Но других вариантов у меня не было.

– Что?! В полиции?!

Похоже, я его оторвал от сладких снов. Ну да, время-то было уже около двух ночи. Макс не сразу врубился, чего я от него хочу.

– Да ладно… – недоверчиво ответил он. – Саломея пнула мента ногой, а он ее заломал на капоте машины? Шутишь?

Тут до него, наконец, дошла вся картина происшедшего, сон, как рукой сняло, и он заметно оживился.

– Вот это сюжет!

Проболтается потом всем. Я был в этом уверен. И не стоило даже говорить «мол, это только между нами». Тогда точно разболтает. Макс обещал подумать, но гарантий, что удастся выйти с кем-то нужным на связь – ночь все-таки, сам понимаешь, – не давал.

Я был зол. На Саломею. Дура. Всегда подозревал, и вот тому доказательство, что у оперных, даже при всем их вокальном даровании, с мозгами неважно. Такое впечатление, что они через их глотки вылетают, как в трубу. И чем сильнее глотка, тем быстрее улетучивается содержимое черепной коробки. Саломея здесь была не исключением, а, скорее, правилом. Что она прицепилась с этой Кемп?!

Следующим этапом стало самобичевание. Тоже, мол, хорош, нет, чтобы четко и ясно сказать, кто такая Кемп, начал морочить ей голову, заговаривать зубы. Женщины же ценят прямоту. Спросят, к примеру, так ты остался у Кемп? И сходу лучше чистосердечно признаться – да, остался. Тогда точно решат, что не было, к черту, никакой Кемп. Хотя реакцию Саломеи в таком случае предугадать, скорее всего, было не трудно. Все равно влепила бы пощечину. За наглость. Потом сама бы корила себя, что жест опередил мысль.

Четыре часа утра – тот самый рубеж, когда после ночных бдений силы иссякают и ты валишься с ног, либо просыпаешься после короткого сна и уже не можешь больше уснуть. Я к этому времени окончательно сдался. Провалился в сон без каких-либо видений. Просто нырнул с головой в черную бездну.

Разбудил меня звонок телефона. Я не сразу распознал в дремотной пустоте звуки старой песни «Taja, taja, vatatajata, maka ladzhi radaraja ,tsheli puri, hachapuri, cicila …»³⁴. Звонил Макс.

– Приезжай к девяти в Управление. Найдешь там главного. Его фамилия Киссель.

– Как?

– Киссель. Не перепутай, с ударением на «и» и ни в коем случае не на «е». Понял? А то обидится, и твоя Саломея на веки-вечные останется в тюремных застенках, – посмеялся Макс. – Он – мой школьный кореш. Дорос, понимаешь, теперь до подполковника полиции. Надо же! Никогда бы не поверил! А было время, когда мы с ним косячок забивали. Да-а-а… Покупали траву у местных цыган. Была там одна… Я ее называл Донна Роза… Тогда мне она старухой казалась, а, наверное, и не очень старая была. С черными усиками такая. Ее потом посадили. Не на долго. И не за траву. На какой-то ерунде попалась. Торговали они еще каким-то там шмутьем. А трава у нее была знатная, забористая. Духман такой сладкий, тяжелый от нее шел. Так мы с Мариком, ну с Кисселем этим, на крышу многоэтажки забирались и там шмалили. А он чуть было по малолетке не загремел. Машину с пацанами хотели угнать, что ли… Но отмазался как-то. А, может, и не при делах был… Короче, сам надел погоны. «Сдался в полицию», как он говорит. Мол, лучше я буду ловить других, чем другие – меня.

Макс, как всегда, умудрялся между делом выдать такой объем информации, что потом ты не знал, что с этим словесным багажом делать. Но его трескотня меня успокоила. Я даже воспрял духом и готов был выпить чашку кофе. Это мне уж точно не помешало бы после бессонной ночи. Но моя любимица Delonghi капризно пофыркала мутными водянистыми пузырями и замолкла. Контейнер для кофе оказался пуст. Ни соринки, ни зернышка.

До девяти еще было время. Я завернул в «Кофемолку» рядом с домом. Пахло свежей утренней выпечкой и густым ароматом кофе. Горький Шоколад, как мне показалось, удивилась моему столь раннему появлению. По утрам я сюда еще никогда не заходил. Я почти одним глотком выпил двойной эспрессо, жадно запив его холодной водой.

Начальника по фамилии Киссель у дверей его кабинета я прождал еще добрых полчаса.

– По какому вопросу? – поинтересовался он, перебирая связку ключей в поисках нужного.

Я кое-как объяснил, сославшись на Макса. Кислое выражение лица его сменилось на более приветливое. Честно говоря, столкнись мы с ним где-нибудь на улице, и не будь он форме, ни за чтобы не подумал, что он служит в полиции, да еще в чине подполковника. Короткая стрижка, зеркальный отблеск Ray Ban. Ему бейсболку надвинуть пониже, на глаза, на плечи набросить черную кожанку, и он с легкостью сошел бы и за своего «пацана на районе», или за парня, промышляющего бог знает, какими темными делами, или даже за столичного выпендрежника. Хамелеон. Вполне вероятно, что школьные байки Макса про трудного подростка по фамилии Киссель, могли быть чистейшей правдой.

– Будешь? – он по-свойски перешел на «ты» и выудил из ящика стола уже початую бутылку коньяка.

– Нет, я за рулем, спасибо.

– А, ну это да… – Киссель дунул в нутро чашки и плеснул туда коньяка. – Правильно. А мне тут еще до самого вечера куковать со своими бандерлогами.

Когда он снял свои темные очки, я заметил на белках его глаз тонкие красные прожилки. Похоже, что уже накануне полицейский зам предавался возлияниям.

Он рывком опрокинул содержимое чашки в рот, и медленно, словно выполнял асану, выдохнул коньячные пары.

– Так что там у тебя, певица, говоришь?

Он вынул из черной кожаной папки лист бумаги и положил перед собой.

– Пьяный дебош с нанесением телесных повреждений должностному лицу в область…- Киссель приблизил бумагу к носу, – черт, пишут, как курица лапой, ни хрена не разберешь… а вот… повреждений… в область паха… А! Паха! Ну надо же… Чё она ему по яйцам врезала?! Ну дела! – расхохотался Киссель.

– Ну какой пьяный дебош? – рискнул я прояснить ситуацию, скупо и с явным перегибом изложенную в протоколе, – Ну поговорили немного на повышенных тонах… – пытался я вступиться за Саломею. – Но ведь ничего такого не было. А по поводу телесных повреждений… ну, этот, ваш сотрудник пытался стащить ее с машины… за ногу… это все как-то случайно вышло… И потом, я клянусь, если бы не ваши полисмены, мы во всем разобрались бы сами…

– Случайно?

С лица подполковника моментально слетела улыбка.

– У нас тут все случайно.

Его жесткий взгляд был, как прямой удар кулаком ой-цуки³⁵.

– Один несколько раз головой о кирпич приложился. Случайно, – продолжал он сурово. – Другой на нож напоролся. Аж пять раз подряд. Тоже случайно. А кому-то вздумалось несколько раз пальнуть в себя, да еще до кучи контрольный выстрел в голову сделать. И все, заметь, случайно!

Я не верил своим ушам. Банальный случай превращался прямо на глазах в скверную историю. Спасибо, Макс, выручил, нечего сказать!

– Мда-а-а, задала она там всем жару, – Киссель отложил бумагу в сторону.

У меня внутри холодной змейкой пробежал страх. Дура, что она еще там натворила?

– Говорят, пела всю ночь.

Киссель неожиданно рассмеялся, а я не знал, что и думать. Его смех как-то не расслаблял.

– Наши-то привыкли, что обычно их постояльцы орут, благим матом надрываются, а тут прям филармонический концерт. В оперу ходить не надо. Все с доставкой, так сказать, на дом, а точнее, по месту службы. А что, она у тебя правда такая знаменитая?

Представляю эту ночку. С нее станет, с Саломеи. Перепоет любого, а закончится все полной моральной опустошенностью. Это как после цунами. Вода уходит, обнажая масштабы сотворенных ею разрушений. И вот тогда тихо, приглушенно она затянет свою тоскливую «Kviteli potlebi»³⁶. Да, я просто очень хорошо знаю Саломею.

– Вот протокол, – Киссель протянул к моим глазам бумагу, – она ничего не подписывала.

Он, не дав мне дочитать до конца, разорвал лист на несколько частей и выкинул его в мусорную корзину.

– Финита ля комедия, как говорится…

– Спасибо, – тут я почувствовал неожиданную усталость.

– Ну, «спасибо», как говорится, не булькает, – он принюхался к своей чашке, где до этого плескался коньяк.

– Понятное дело, – охотно согласился я.

А чего уж тут непонятного? Значит ему бутылка Henessy– свои алкогольные предпочтения он уже продемонстрировал. Что-нибудь еще тем двум, что оказались так не кстати ночью у театра, ну и, наверное, еще пару билетов в оперу для этого приколиста в погонах.

– Вот здесь все ответы на твои вопросы.

Я припечатал к приборной панели книжку Фаулза, когда мы с Саломеей сели в машину.

– Тут про все. И кто такая Кемп и прочее!

Лицо у Саломеи было бледное, припухшее, под глазами серые полукружья осыпавшейся туши. Хорошо потусила, нечего сказать.

– Да что ты привязался с этой своей Кемп, – Саломея поморщилась, потирая виски.

– Это я привязался?! Это ты меня уже достала вопросами «кто такая Кемп? Кто такая Кемп?».

Саломея уперлась тяжелой головой в окно. Видно было, что ей тяжко, но жалеть ее сейчас я не собирался. Сама виновата.

– Я в Милан возвращаюсь.

У меня по началу чуть не вырвалось «куда?», но я прекрасно понимал, что не ослышался. В горле встал неприятный комок, сглотнуть который стоило усилий.

– Поехали уж…

Саломея устало посмотрела на меня.

– Поехали… – я, как можно равнодушнее пожал плечами, будто она ничего такого и не говорила до этого про Милан, и повернул ключ в замке зажигания.

ГЛАВА 12

Я проснулся и увидел, как по краю подушки ползла божья коровка. Время от времени она останавливалась, расправляла свои прозрачные крылышки, будто разминала их, приноравливаясь к тому, как вот-вот, еще мгновение, и она оторвется от поверхности, а потом снова их складывала, пряча под красные с черными точками надкрылья.

Ladybird, fly away home,

Your house is on fire and your children all gone…³⁷

Странные все же эти британцы, подумал я, как легко безобидную вещь они могут превратить в настоящий хоррор. Другое дело: «Божья коровка улети на небко, там твои детки кушают конфетки».

Дав крошке пробежаться по тыльной стороне ладони, я встал и открыл окно…

«Проснулся от надоедливой Ladybird³⁸, пришлось ее прогнать.» Комментарии к посту в Инстаграме позабавили. Многих порядком озадачила эта таинственная Ladybird. Я слегка взбодрился.

||:Спортзал | Класс |Репетиция | Спектакль :|| Эта реприза превращалась в заунывный повторяющийся мотив шарманки, что к ней уже напрашивался по крайней мере ремикс. А, может, бросить все? – закралась крамольная мысль. Вообще все? Соскочить с этого надоедливого ритма, как игла проигрывателя соскальзывает с виниловой поверхности пластинки? Мне не хватало драйва.

– …он начинал с того, что писал диссертацию по морфологии. Тема, знаешь, была просто феноменальная! – «Частотность повторения слов, содержащих в своем составе букву «х», – Макс рассказывал о ком-то из своих приятелей, с которым, если я ничего не путал в его рассказах, нагромождавшихся один на другой, как слоеный пирог, когда-то учился в университете.

Меня всегда поражала его способность не сбиваться с темпа на беговой дорожке, продолжая на ходу что-то непрестанно рассказывать. Я спросил его как-то, так, безо всяких обид, закрывает ли он рот, когда спит. Он признался, что дома – настоящий молчун. На него даже его тогдашняя подруга, жаждущая по вечерам общения, частенько обижалась.

– И что стало с той диссертацией? – поинтересовался я.

– А хэ-зэ, – Макс жадно припал к горлышку бутылки с минералкой, выдув разом не меньше, наверное, полулитра. – Гораздо интереснее, что он написал потом еще и книгу «Психология победителя». Читал? Нет? И забей на это. Муть полнейшая – вся эта лабуда про закомплексованное детство и прочее, но самое ведь главное, что он то сам действительно вышел победителем. Книжка в итоге стала бестселлером и разошлась бешеным тиражом. Попал так сказать в точку. Рассказы про тяжелое детство – одна из выигрышных тем, уж поверь. У тебя было тяжелое детство, Дэн? Если ты сумеешь написать про себя душераздирающую историю – вознесешься на Олимп славы.

Я не ответил, поскольку внимание мое привлек репортаж в новостях, точнее, картинка на огромном экране, поскольку звук у телевизора, установленного перед тренажерами, был выключен. Но я уже не слышал, что там говорил Макс.

– Включи!

Я видел Саломею, а рядом с ней какого-то чернявого парня. Она что-то говорила, время от времени бросая с улыбкой взгляд на этого типа, прямо-таки пожиравшего ее глазами.

Макс, наконец, отыскал этот чертов пульт от телевизора и включил звук.

«…премьера «Нормы» в Ла Скала, а в середине лета выступления на всемирно известной Арена ди Верона», – продолжала говорить Саломея то и дело поглядывая на рядом стоявшего типа. – «У вас впереди еще одно немаловажное событие…» – влез чей-то голос за кадром, – «Да, после Вероны мы планируем сделать небольшой антракт», – заговорил тот, что был рядом с Саломеей. И тут же следом выплыли титры, представившие его как дирижера миланского оркестра. – «У нас впереди радостное и долгожданное событие…» – дирижер на секунду замялся, взглянув восхищенно на Саломею…

Дальше я услышал только чьи-то радостные возгласы за кадром, и в довершение всего Саломея продемонстрировала кольцо на безымянном пальце. Дальше я уже не слушал. Макс нажал на пульт, и экран погас.

Я не заметил, как остановил свой бег. Движущаяся дорожка уходила из-под моих ног, и я чуть не рухнул грудью на дисплей тренажера.

– Старик, я думал ты в теме, – пробормотал Макс.

С тех пор, как Саломея уехала, мы созванивались и не раз. Заглядывали к друг другу в Инстаграм, судя и по ее отметкам «нравится» под моими постами, но за все это время она и словом не обмолвилась ни о чем таком.

– Ты знал? – я посмотрел на Макса.

Бесполезный вопрос. Я это понимал. Спросил, скорее, машинально.

– Мне казалось, это ни для кого не секрет. Странно, что…- Макс не договорил.

Похоже, он был удивлен моей неосведомленностью.

– Она же из-за него… – он мотнул в сторону уже выключенного телевизора, – и сорвалась отсюда. Я был уверен, ты в курсах. Удивился даже, как ты так… Думал, ну надо же, такая выдержка и все такое…

– Ты что, уснул, чувак?

Я, вернув штангу на стойку, так и остался лежать на скамье, прикрыв глаза. Отключился, казалось, только на секунду. И тут вдруг этот парень с пудовыми гантелями в руках.

Нет, не уснул. Просто размышляю. Встал потом снова на беговую дорожку. Перед глазами экран телевизора. И я бегу. Километры, километры…

«…в ходе дела выяснилось, что в помещениях отеля, где бизнесмены и политики вели переговоры, были установлены прослушивающие устройства. Расшифровки записей всех разговоров переданы в прокуратуру…»

На экране мелькнуло знакомое лицо олигарха-муженька «Жизели», но каким боком он там был там замешен, я не стал уже вслушиваться в эти подробности. Мысли бежали со скоростью движущегося полотна бегового тренажера.

Может, сменить телефон? Выйти из Инстаграма? Залечь на дно? Неожиданно вдруг подумал: хорошо бы вообще нигде не быть. Вообще не жить?!! Просто исчезнуть и все.

Вспышка фотокамеры и щелканье затвора были похожи на выстрелы в упор. Театр готовил тизер для будущего спектакля. Меня заставили облачится в черные под кожу латексные брюки и майку с поперечными, словно от лезвия ножа, росчерками неровных рваных разрезов. Девушка-гример не менее получаса с самым серьезным видом что-то выписывала черным лайнером и карандашом на моем лице. Когда я взглянул на себя в зеркало-ужаснулся. Черная подводка глаз и подчеркнутый рельеф скул чем-то мне напомнили супрематические лики отцовских фарфоровых скульптур, а в сочетании с подобранной для меня одеждой, я и вовсе смотрелся крайне двусмысленно.

-Что это за фигня?! По-вашему, что, Фауст – любитель оргий БДСМ?- взбунтовался я.