Произведение участвует в литературном конкурсе премии «Независимое Искусство — 2019» в номинации проза.
Глава 16. Преступление и наказание
В детстве меня часто наказывали. Наказывали за малейшую провинность, причем иногда авансом, так сказать, на будущее, чтобы неповадно было. Не знаю, что хотели таким средневековым способом мне внушить, но я очень сомневаюсь, что это именно то, чего на самом деле добились. Родители редко задумываются над тем, что чувствует ребенок в тот момент, когда самый родной и близкий ему человек — отец или мать — человек, который в детском восприятии является защитником, берет в руки ремень или скакалку и начинает его бить. Взрослым кажется, что таким образом они внушают ребенку послушание и предостерегают его от ошибок, не подозревая, что послушание, основанное на страхе, не способствует ни умственному, ни нравственному развитию ребенка, а рабская дисциплина формирует рабский характер, лишая человека собственной воли и шансов стать сильной личностью в будущем. Понимают ли взрослые, что, пройдясь в очередной раз болью по телу малыша, они формируют в его неокрепшей психике привычку быть в состоянии насилия. Сами того не желая, руководствуясь исключительно благими намерениями, они создают зависимость от насилия, приучают человека безропотно принимать побои со стороны любимых людей, рождают покорность и смиренность перед сильными. Со временем у ребенка вырабатывается привычка быть жертвой, ощущать себя всегда и во всем виновным. Впоследствии это может привести к болезненному состоянию психики: от глубокой неуверенности, подавленности, и хронической депрессии вплоть до крайней жестокости, мстительности и неконтролируемой агрессии. В результате человек страдает, один за другим его преследуют несчастья: «Родители бьют, сверстники бьют, муж/жена бьет, и жизнь бьет».
Вряд ли любящие и заботящиеся родители хотят воспитать из своего ребенка послушную собачонку со сломанной волей или озлобленную зверюшку, сжатую в комок нервов и мечтающую отомстить за все свои обиды и унижения, но именно к этому приводит насилие. Родители вынуждают детей их ненавидеть. Унижение рождает ненависть. Ребенок, ненавидящий своих родителей, никогда не будет их уважать, и они никогда не станут для него авторитетом. Неудивительно, что, взрослея, дети возвращают свою ненависть взрослым и, будучи инфицированы этой заразой, начинают точно так же поступать с младшими, а потом и с членами своей семьи. В свою жизнь они возьмут именно те качества, которые сформировали в них в детстве, и действовать они будут по шаблону, заученному в детстве.
Для многих родителей именно физическое воздействие на ребенка остается единственно доступным и освоенным методом воспитания — так их воспитывали, так и они воспитывают. «Меня в детстве пороли — и ничего, вырос же нормальным человеком» — любимая фраза тех, кто свою детскую озлобленность, несостоятельность по жизни и отсутствие личного счастья вымещают уже на собственных детях. Приняв удобную и понятную для себя модель поведения, родители даже не задумываются над тем, что наносят непоправимый вред своему ребенку. Они не видят в маленьком человеке полноправную личность, игнорируют его мнение, а вместо формирования его воли ломают ее их собственным своеволием.
В детстве уму-разуму меня учили так же, как и многих моих друзей в то время, и в этом плане система воспитания в нашей семье не являлась чем-то экстраординарным. Две мои подружки — Оксанки — жили в нашем подъезде, и все наше детство мы провели втроем. Оксанку с восьмого этажа мама все время держала в «ежовых рукавицах» и на «коротком поводке», не позволяя слова наперекор сказать, избивая до синяков за каждый несогласованный с ней помысел, пятиминутное опоздание с прогулки или неприготовленный к ее возвращению ужин. Оксанку с девятого этажа родители очень любили, всегда баловали, особенно отец, который ходил вместе с ней на лыжах, учил играть в теннис и разрешал то, что мне под страхом смерти запрещали: не идти в школу, симулируя головную боль или простуду. По строгости воспитания я ощущала себя где-то посередине между ними, искренне жалея Оксанку с восьмого этажа и завидуя Оксанке с девятого.
Дома мне нередко доставалось ложкой по лбу за баловство за столом, отчего вскакивала круглая шишка. Иногда сильная рука тато могла дать такую затрещину, что «искры из глаз сыпались» и казалось, что голова вот-вот отвалится. Мама просила его не бить нас с сестрой по голове, лучше шлепнуть по попе, но в моменты гнева он каждый раз об этом забывал.
За более серьезные провинности, к которым относились разбросанная по комнате одежда, не убранные с пола игрушки, не начищенная после прогулки обувь, не помытая за собой посуда, тато мог «надрать уши». Схватив за ухо и с силой его скрутив, он вел меня, словно нашкодившего котенка, к так называемому месту преступления, чтобы зафиксировать факт провинности и в приказном порядке отдать распоряжение срочно все исправить. От боли я вставала на цыпочки, громко кричала, хватала его руку своими ручонками, чтобы ослабить сдавливание, но это не спасало, и я старалась как можно скорее добежать до точки назначения, чтобы избавиться от этой пытки. Когда тато отпускал мое ухо — оно пылало, словно обожженное, еще несколько часов, а я трогала его и жалела.
В особых ситуациях в ход шел ремень. Случалось это нечасто и, как говорил тато, «за дело». Он доставал из шкафа свой толстый коричневый кожаный ремень с металлической пряжкой и начинал им стегать меня или сестру. Я умоляла его не бить, обещала исправиться и быть послушной, извинялась за свой проступок, но это никогда не помогало, и свою порцию ударов я получала сполна. Странное дело, но впоследствии я очень быстро забывала, за что меня наказали, словно память стирала весь ужас произошедшего, но ощущение своей полной ничтожности и страха безграничной власти над собой взрослого человека с ремнем отчетливо впечатались в сознание, сформировав желание вырасти и уехать как можно дальше и навсегда.
Однажды я принесла из школы двойку. И хотя в табеле успеваемости за год у меня были пятерки, в течение учебной четверти в дневнике иногда встречались четверки, в крайнем случае залетала тройка, но чтобы двойка — это было что-то немыслимое. Дома я в страхе ожидала возвращения родителей, понимая, что сильно достанется. Первой с работы пришла мама. Как обычно, она взяла мой дневник на проверку и, увидев там двойку, очень разозлилась. Пытаясь отсрочить момент наказания, я начала объяснять, что это был новый материал, в классе его никто не понял и двойки поставили всем, но маму это не интересовало. Бросив дневник на стол, она направилась в ванную комнату, а я успела прошмыгнуть в туалет. Закрывшись изнутри, я сидела на унитазе и дрожала. Я слышала, как мама вышла из ванной, как прислушивается и дышит за моей дверью. Предчувствие неизбежного заползало в меня. Я ощущала себя добычей, за которой охотится хищник. Мама приказала срочно открыть дверь. Ужас, глубинный черный ужас проглотил мое сердце. Он пульсировал в моих висках, сковывал меня изнутри, не позволяя пошевелиться. Несколько раз повторив свой приказ, мама начала стучать кулаками в дверь. Неожиданно она с силой ногой ее пнула. Я словно умерла. Громкий крик вырвался из меня, и я безудержно разрыдалась. Я плакала, просила прощения, обещала все завтра же исправить, умоляла пожалеть, но мама сказала: «Срочно открой дверь». Сломленно я открыла. Жесткая пластмассовая выбивалка для ковров тут же заколотила по моему телу, больно приклеиваясь к щекам, ногам, спине. Споткнувшись о шерстяную дорожку, я упала на пол, а мама, не позволяя вырваться, с силой хлестала, приговаривая: «Я тебе новый портфель купила не для того, чтобы ты в нем двойки мне приносила». Маленькая сестра, находившаяся в этот момент дома, испугавшись, тоже разрыдалась и кинулась к маме, умоляя не бить. После экзекуции на спине и ногах остались красные полоски, которые сразу же опухли, всю ночь болели и чесались, а в моем сознании возникло стойкое убеждение никогда не попадать в подобные ситуации.
Страх наказания не смог заставить меня лучше учиться, а оказал абсолютно неожиданный эффект: я начала врать. Вырывая листы из тетрадей с нежелательными оценками, подделывая подписи в дневнике, придумывая всякие небылицы учительнице по поводу несделанного домашнего задания, я понятным и доступным мне способом старалась не провоцировать на гнев родителей. Вкусив спасительную сладость вранья, я уже не могла остановиться, до совершенства оттачивая новый для меня инструмент взаимоотношений со взрослыми, пока однажды он не сыграл со мной злую шутку.
Как-то, в классе четвертом, меня поставили на всю ночь в угол на колени на гречку. Я стояла в пустом темном коридоре, повернувшись лицом в угол, и громко плакала. Острая крупа впивалась в нежную детскую кожу, причиняя нестерпимую боль. Я умоляла родителей пожалеть и просила прощения за все свои старые проступки. Самое ужасное, что на этот раз меня наказали за то, чего я не совершала. Я пыталась это доказать, объяснить и убедить, что не виновата. Родители мне не верили, и это было невыносимо обидно. Меня заставляли признаться и осознать свою вину. Я просила о пощаде людей, которых больше всего любила, но они оставались непреклонны. Тато и мама, зная, что я могу соврать, стойко стояли на своем — «Виновна!». Через несколько часов мучения на гречке боль стала настолько жгучей, что охрипшим от рыдания голосом я созналась в том, в чем меня обвиняли. Придумывая на ходу убедительную ложь, как и почему я это сделала, я просила прощения за свой поступок — за поступок, которого не было. Я соврала в ситуации, когда взрослым нужна была ложь. Они ждали ее. Они не слышали меня и не могли услышать правду. В моем маленьком детском сердце поселилась жуткая обида на эту несправедливость, на то, что самые близкие, самые родные на свете люди, мама и тато, мне не поверили. Страшный червь сомнения поселился во мне, и тогда я сказала себе, что никому в этой жизни не нужна и никто меня не любит.
Но они любили. Любили так, как понимали, как умели, как их любили в детстве в условиях необходимости выживать: скудно, жестко, без теплых слов, сердечности и ласки. Они оперировали физической силой и понятными им командами: «Я сказал…», «Быстро…», «Немедленно…», «Заткнись…», «Рот закрой…». В их детстве им никто не показал на примере, что существуют другие методы воспитания и более эффективные способы взаимодействия с ребенком, основанные на взаимном: «Спасибо…», «Пожалуйста…», «Будь добр…», «Какой ты молодец…», «Умница…» и главной фразе — «Я тебя люблю», на которую в моей семье злой волшебник наложил гриф «Совершенно секретно». Позже, повзрослев, я часто думала о том, насколько действенней и полезней могла бы оказаться замена истязания ремнем или рукоприкладства на отжимание, приседание, качание пресса или пятикилометровую пробежку. Но это уже был бы иной шаблон поведения взрослых, возможный только после осознанного понимания недопустимости и неэффективности предыдущего.
С детства я действовала так же, как относились ко мне, копируя модель поведения взрослых, кулаками и криком заставляя подчиняться свою младшую сестру, принижая и не исполняя данные ей обещания. Для меня это было вполне естественно и абсолютно нормально — так поступали со мной, так поступала я.
Однажды Зоя попросила меня помочь ей решить задачу по математике. Я тут же согласилась, потребовав взамен подмести пол на кухне и почистить залитую и зажаренную газовую плиту. Исколов руки в кровь старой металлической губкой, сестра с печкой все же справилась, но, проверив ее работу, я, конечно же, нашла недочеты и заставила переделать. Вернувшись с проверкой во второй раз, я заметила черную точку возле конфорки и опять заставила переделать. Проверив работу в третий, в четвертый и в пятый раз, я каждый раз находила огрехи, сообщая о них, словно о преступлении вселенского масштаба. Снова и снова придираясь к малейшим пылинкам под столом, я осознанно выводила сестру из равновесия, унизительно отмеряя ей веником по попе или грязной тряпкой по спине. Стараясь изо всех сил, Зоя терла плиту, в десятый раз подметала пол, вручную собирая застрявшие в нитках дорожки крошки, но я опять оставалась недовольна, словно злая мачеха у Золушки. Не выдержав издевательств, сестра расплакалась, а я в ответ лишь рассмеялась. Закрыв ее на кухне, я пригрозила, что она просидит там до прихода родителей и они увидят, какая она белоручка и лентяйка. Рыдая, сестра начала колотить в дверь, а я тем временем умышленно открыла боковую дверь в кладовку, чтобы от каждого удара металлическая ручка стучалась о стекло кухонной двери. Обзывая сестру, я специально провоцировала ее кричать и бить в дверь, получая удовольствие от ее беспомощности. Я упивалась своей властью. Не зная, как еще ущемить и чем разозлить, я сказала, что не буду решать задачу, и Зоя, громко закричав, со всей силы толкнула дверь. Случилось то, чего я подсознательно добивалась: стекло с грохотом посыпалось на пол. Испугавшись, Зоя притихла, а я, воспользовавшись ситуацией, прошипела: «Вот за это тебя родители точно убьют!» Окончательно сломив сестру, я удовлетворенно вернулась к своим урокам, не обращая внимания на ее страх и подавленность. Когда родители зашли в квартиру, я с ухмылкой посмотрела на Зою, и ее пронзительная ненависть хлестнула меня по глазам. Перехватив инициативу, я первая подбежала к маме и тут же наябедничала, что это Зоя разбила стекло, преподнеся ситуацию таким образом, что она одна во всем виновата.
Зло не искоренить до тех пор, пока его не признают злом. Унижая сестру, я действовала по привычному мне шаблону, эффективному в человеческом обществе. Его истоки вытекают из единой человеческой сущности, обрастая по пути, словно река притоками, культурными и социальными особенностями среды, среди которых образец поведения, привитый окружением с детства, играет не последнюю роль. Мои отношения с сестрой выстраивались в точном соответствии с тем, как поступали старшие ребята в отношении младших, «деды» в отношении «новобранцев», родители в отношении детей, мачехи в отношении падчериц, доминирующие группы в отношении малочисленных, идейные в отношении бесхребетных, сильные государства в отношении слабых. Я не считала, что поступаю дурно, иначе мне бы пришлось признать, что и родители поступают со мной дурно, и все вокруг тоже поступают дурно. В то время в моей голове подобные размышления возникнуть еще не могли, и я даже в мыслях не допускала, что люди, которых ты любишь больше всего на свете, могут поступать плохо. Родители всегда правы, их мнение самое главное, и все, что они делают, беспрекословно верно — именно этому меня всегда учили, именно этому образцу я и следовала. Я видела и ощущала мир таким, каким в меня его вживили, и воспринимать могла лишь только ту его часть, которая присутствовала во мне самой. Невозможно транслировать во внешнюю среду то, чего у тебя внутри нет, невозможно дарить ласку и любовь кому-то, если в твоем сердце это не живет.
Очень удобно переложить ответственность на других, убедив себя, что это они виноваты в том, что я такой озлобленный, жестокий, сломленный или просто неудачник. Очень просто обвинить весь мир в своих бедах, сняв спрос с самого себя. Очень выгодно считать себя жертвой. Очень сладко поступать с другими так же несправедливо, как поступали с тобой. Очень легко впитать то, что считается нормой для окружающих, принять законы стаи и, не задумываясь, всю жизнь следовать заданным когда-то установкам. И очень непросто найти в себе мужество, чтобы разорвать этот порочный круг, сказать себе: «Стоп. Я не такой. Я другой» и начать жить и думать по-другому.
Глава 17. Сила воли
Сила воли для меня — это не дополнительная опция, которую можно заказывать или не заказывать, подключать или не подключать, сила воли для меня — это не роскошь, а способ движения по жизни. От точки к точке, от ступеньки к ступеньке, маленькими шажками и огромными прыжками, падая и взлетая, расшибая лоб и коленки, надрывая живот и попу, через «не хочу» к «надо». С силой воли не рождаются, по наследству ее не получают, и за хорошее поведение тоже не выдают. Силу воли тренируют, словно слабую мышцу и закаляют в тысяче слоев, словно меч Масамунэ. Это то, что заставляет побеждать самого себя, что вытаскивает из привычной зоны комфорта и мягкотелости для достижения чего-то большего. Она начинается там, где заканчивается жалость к себе. Ее наращивают с раннего детства и укрепляют всю жизнь. Младенец тужась, пытается дотянуться до игрушки, а малыш сам завязывает шнурки. Школьник через «не буду» убирает за собой одежду, а ради прогулки быстро справляется с домашним заданием. Человек выходит утром на пробежку, невзирая на дождь, мороз и разлагающее желание еще немного поспать, говорит «Стоп!» закоренелым привычкам, и достигает, казалось бы невозможного.
В жизни мне ничего не давалось легко. Все, что я получала – зарабатывала собственным трудом, невероятными усилиями, терпением и выдержкой, а еще огромной внутренней мотивацией, работающей нередко «от противного», когда я еще не понимала, чего от жизни хочу, но точно знала, чего не хочу. С раннего детства и до окончания школы усилия родителей и обстоятельства судьбы были направлены на то, чтобы выковать во мне прочный внутренний стержень, который удерживал бы всю жизнь. Никто и никогда не называл это «воспитанием силы воли», но каждый шаг, большой или маленький, каждое действие работали на то, чтобы абстрактное понятие «сила воли» приобретало вполне конкретные черты моего характера. И хотя ни тато, ни мама педагогического образования не имели, лучшим примером для них была сама жизнь, опыт, полученный ими в детстве, и, конечно же, собственное понимание особенностей современного воспитания детей, присущее каждому поколению родителей. Во главе моего воспитания стояли четыре ценности: порядок, дисциплина, рационализм и логическое мышление проводником которых выступал тато. Являясь человеком крепкой внутренней самоорганизации и железной воли, он лаконично объяснял и жестко требовал, добиваясь беспрекословного исполнения установленного порядка и правил. Когда же метод убеждения не срабатывал — в ход шла физическая сила, и эта крайность сильно подрывала его авторитет в моих глазах. Именно после применения физической силы во мне просыпался дух бунтарства и ненависти, побуждающий при первой же возможности отомстить или сделать наоборот. Возможно, он хотел вместо меня сына, а может, подсознательно переносил приемы воспитания из своего детства, когда в суровые послевоенные годы родители выковывали настоящих мужчин из своих сыновей. Тем не менее, именно его твердость закалила мой характер и создала прочный внутренний каркас.
Мне часто в детстве говорили, что если нет порядка в окружающих человека вещах, то и в его мыслях тоже порядка не будет. Именно поэтому, занималась ли я лепкой или рисованием, играла ли я в куклы или выжигала паяльником узоры на фанере, пришла ли я с прогулки или встала из-за обеденного стола — за собой всегда обязана была убрать. И не существовало такого оправдания, позволившего бы мне забыть на ковре игрушку или оставить на письменном столе после выполнения домашнего задания ручку или тетрадь. Когда тато входил в комнату — ничто не должно было цеплять его взгляд. Как любой ребенок, я нередко что-то где-то забывала, нарушая тем самым правило номер один, после чего непременно наступали последствия в форме «уши надрать». Надо сказать, что это сформировало во мне четкое осознание неизбежности наказания за каждое нарушение заданных правил и выработало умение приспосабливаться к окружающим реалиям. Понимая, что родителям важен порядок, я старалась его поддерживать, но лишь на поверхности, пряча весь ненужный мусор в тумбочки или в шкафы. Где-то раз в месяц, когда ящики письменного стола переставали закрываться, до них добирались мама или тато и, вывалив содержимое в одну большую гору на пол, заставляли меня разбирать. Отстроченная во времени неизбежность наступала, я садилась на ковер рядом с этой горой и начинала пересматривать каждую вещь, мысленно определяя степень ее необходимости и важности для меня. Вскоре большая часть из этого оказывалась в мусорном ведре, в тумбочках все было идеально сложено и рассортировано, причем, как учил тато, в верхних лежало то, чем пользовалась я чаще всего. Родители каждый раз недоумевали, почему нельзя выбрасывать сразу обрезки цветной бумаги, разрисованные красками газеты, очистки от цветных карандашей, яблочные огрызки, и прочий мусор, а надо непременно засовывать в тумбочки, но я отчаянно отстаивала каждую спрятанную вещь. Больше всего я любила складировать обертки от конфет. Ими были заполнены все ящики, карманы одежды, портфель, батареи и пространство между матрасами на кровати, куда помещалось особенно много. Отчасти, таким экзотическим способом я пыталась скрыть факт того, что спрятанный мамой на полке в шкафу мешок с конфетами на самом деле уже давно опустел. Возможно, мой «плюшкинизм» был элементарным копированием поведения взрослых, только вместо заштопанных носков и капроновых колгот, я оберегала свои «сокровища», которые непременно должны были мне когда-то пригодиться. Но по большей части, это была протестная лень, и отстаивание своей территории, с надеждой на отсроченное наказание в условиях жесткой дисциплины и порядка. Даже в старших классах я продолжала скомкано запихивать одежду на полки, создавая, как говорил тато, “затыкало”. В плотно утрамбованных вещах невозможно было что-либо найти, и каждый раз, выискивая кофту или футболку, я вынуждена была в очередной раз вынимать охапку мятой одежды, чтобы выудив необходимую, отправить перекрученный комок обратно в шкаф.
Каждое утро я просыпалась по команде мамы «Раз, два — встали!» или армейского приказа тата «Подъем!». Надо сказать, что в этом таилось что-то противоестественное, вступающее в диссонанс с моей психикой, не принимающей тот факт, что голос самого любимого человека так жестко прорезает сладкую безмятежность. С меня мгновенно стягивали одеяло, не оставляя ни малейшего шанса досмотреть сон или просто понежиться на кровати. На все мои капризы ответ был один: «Как проснулся — так вставай, волю лени не давай!». После этого меня отправляли в ванную комнату умываться холодной водой, сама мысль о которой вызывала бурю протеста. Из вредности я включала тоненькую струйку чуть теплой воды и, намочив один палец, терла по глазам. Стоило тату это заметить — он тут же брал за меня за шею и, наклонив голову вперед, щедро, раз пять окатывал лицо ледяной водой. Потоки лились с подбородка на грудь, живот и ноги, стекали по локтям на пол, а я кричала, сопротивляясь: «Все, хватит! Я сама!». Затем мне выдавалась тряпка и поступал приказ вытереть за собой пол. Дрожа от холода и обиды, я размазывала лужу по кафелю, бубня наперекор, что никогда больше не буду умываться.
По будням меня поднимали в одно и то же время — в шесть тридцать утра, а если предстояло на свежую голову повторить стихотворение — то в шесть. Исключение составляли дни, когда мы ездили в село к бабушке. Эти дни я ненавидела больше всего, и не только потому, что меня в очередной раз лишали выходного дня и возможности поиграть с друзьями, но еще и потому, что утренний автобус уходил в пять часов с автовокзала, и чтобы на него успеть, приходилось вставать в половину четвертого. У меня не было права сказать «Я не хочу» или «Я не поеду» — это была такая же обязанность, как убирать за собой игрушки или заправлять постель. Даже когда я выражала протест — никто и никогда мое мнение в расчет не принимал, оперируя словом «Надо!» или «Я сказал поедешь, значит — поедешь!». Мне так сильно не хотелось ехать, что я мечтала заболеть, мечтала о том, чтобы автобус сломался, и чтобы село это провалилось сквозь землю.
Однажды автобус действительно сломался, правда, не на автостанции, а уже в дороге. Следующий мог приехать часов через семь, легковые машины на сельских дорогах тогда почти не встречались, да и попутки ловить было как-то не принято, в лучшем случае мог кто-то на телеге подвезти. Стоять у дороги с двумя маленькими детьми и двумя тяжелыми сумками было бессмысленно, и мама решила идти пешком. Тринадцать километров, вдоль обочины дороги по косточки в пыли, мы шли через села Степанцы и Синявку до самой Козаровки.
Мы останавливались попить воды в незнакомых дворах, отдыхали от жары в тени придорожных деревьев, но уже через полтора часа сил ни у меня, ни у Зои практически не осталось. Мама пыталась приободрить нас песнями и загадками, но это не помогало. Сестра тихонько хныкала, но из-за сумок мама взять малышку не могла. Несколько раз я пыталась Зою нести, но руки не выдерживали, и метров через десять я вынужденно ее опускала. Когда сестра в очередной раз расплакалась — я взгромоздила ее к себе на спину, как бабушка носила мешок с картошкой, и, обхватив за ноги, прошагала так целых два поворота. Ситуацию это, конечно, не спасло, но плакать сестра перестала, увлекшись тем, что в кои-то веки может меня, словно лошадку, подгонять. Растертые ладони мамы невыносимо пекли. Она часто останавливалась, чтобы на них подуть, смочить холодной водой или заменить разорвавшиеся листья лопухов, которыми были обмотаны грубые ручки сумок. Я очень устала, хотела есть и спать, к тому же начала хромать на левую ногу из-за огромного волдыря от босоножка на пятке. Своим мужеством и терпением мама вдохновляла нас, повторяя, что мы настоящие герои, а герои никогда не сдаются. Эта похвала действовала на нас живительно, и, забыв о физической боли, мы шли. Шли с песнями и слезами, через «Не могу!», «Не хочу!», «Не буду!» — шли к «Надо!» и «Ты можешь!». Мы преодолевали не километры, мы преодолевали себя. Уставшие, измотанные, с окровавленными ногами и ладонями, с лицами, покрытыми пылью и растрескавшимися от солнца губами, часов через пять мы дошли до заветной таблички «Козаровка».
В тот самый момент, когда поворачивали с главной дороги на боковую, ведущую прямиком к дому бабушки, нас обогнал автобус. Вероятней всего, узнав о поломке, следующий рейс пустили на несколько часов раньше, и я увидела, как из открывшейся двери вышли наши утренние попутчики. Получилось очень обидно. Я заплакала. Обняв меня и сестру, мама сказала: «Вы молодцы. Я горжусь вами. Еще чуть-чуть и мы дома». Когда, наконец, мы зашли во двор, о недавних слезах напоминали лишь размазанные следы на испачканном лице, и, увидев бабушку Галю, я тут же кинулась рассказывать ей о наших приключениях. Мы это сделали. Мы смогли. Я смогла. Это была победа над собой.
С первого дня обучения в средней школе моя жизнь подчинялась строгому распорядку в соответствии с обозначенными родителями приоритетами. На первом месте всегда шли школа и учеба, затем — помощь по дому, и лишь после этого — прогулка и личные интересы. Я не имела права пойти на улицу, не выучив уроки, не подметя пол и не помыв за собой после обеда посуду. К возвращению родителей с работы я обязана была купить и принести домой хлеб, молоко и все, что просили родители. И хотя готовить ужин меня, как Оксанку с восьмого этажа, не заставляли, в старших классах я нередко делала это по собственной инициативе, стараясь помочь маме. Надо сказать, что уважение к старшим в нашей семье культивировалось с раннего детства, и уже в семь лет я была переполнена чувством долга перед родителями и стремлением помочь бабушке по хозяйству. После выпуска из детского сада родители велели мне обращаться к бабушкам, дедушкам и любому взрослому человеку только на «Вы», демонстрируя тем самым свое почтение. Школа и общество активно продолжили взращивать во мне чувство уважения и долга посредством воспитательных уроков, литературы, фильмов и любимых всеми школьниками выпусков юмористического киножурнала «Ералаш». Для меня было обычным делом уступить место в автобусе старику или женщине с ребенком, пропустить их вперед при выходе или посадке, помочь немощным подняться по ступенькам и перевести их через проезжую часть, принести ветеранам и просто пожилым людям продукты с магазина, медикаменты или ведро воды. Идеи, заложенные в детстве на примере героев повести «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара прививали детям ответственность за слабых и беззащитных, воспитывали уважение к старшим, учили любить Родину и ненавидеть ее врагов, формируя в обществе единую систему ценностей, апеллирующую к лучшим качествам человека.
Мне ничего и никогда не покупали по первому требованию. Нередко, поклянчив игрушку или новое платье, я быстро о своей просьбе забывала, что для родителей являлось признаком того, что вещь мне не очень нужна. Тем не менее, если спустя какое-то время я настойчиво продолжала о ней вспоминать – начинались переговоры. Взамен мне непременно следовало что-то сделать: подметать каждый день пол, приносить со школы в течение недели одни пятерки, закончить четверть на «отлично» или на протяжении какого-то времени больше ничего не просить. Как правило, все требования сводились к учебе или трудовой повинности.
Однажды, классе в пятом, я захотела фигурные коньки. В магазинах Канева они не продавались, и для жителей нашего маленького городка это был, скорей, атрибут из кино, нежели реальная вещь, поэтому к моей просьбе родители отнеслись как к очередному капризу. А мне так хотелось кататься на коньках. В мечтах я не раз представляла, как в белоснежных ботинках и в коротеньком платье с блестками красиво скольжу по гладкому льду, как, взмахнув, словно крыльями, руками, лечу навстречу ветру, как делаю «ласточку», после чего, развернувшись, вывожу эффектный круг с искрами из-под острых лезвий. Когда по телевизору показывали фигурное катание, я бросала все свои дела и бежала смотреть. Усевшись поближе к экрану, я мысленно повторяла давно знакомые фигуры, впитывая силу и красоту каждого движения спортсменов.
Я так сильно хотела коньки, что готова была выполнить любую просьбу родителей, но не понимая, где эти коньки можно достать, озвучивать какие-либо условия они не торопились. О своей мечте я по секрету рассказала своей однокласснице Свете. Какое же было мое изумление, когда на день рождения родители Светы подарили ей фигурные коньки. От зависти и обиды я расплакалась. Это была моя мечта, это я хотела коньки, это я хотела скользить по льду, и это я должна была всех в нашем классе удивить, но коньки купили ей. Отец Светы работал водителем на какой-то базе, часто ездил в столицу, откуда и привез дочке подарок. Вернувшись домой, я прорыдала весь вечер. Я умоляла родителей поговорить с отцом Светы, чтобы он и мне привез коньки, но они категорически отказались. Гордость не позволяла им это сделать. Просить кого-то о чем-то расценивалось в нашей семье как зависимость и унижение. Втайне я разузнала у Светы сколько коньки стоят и начала собирать деньги. Экономя на школьных обедах и отказывая себе в самом сокровенном — в шоколадных батончиках с мягкой начинкой, копейку за копеечкой я складывала в секретную шкатулку, спрятанную за стопками книг в шкафу. Каждый день, вернувшись из школы, я ее доставала, добавляла очередную монету, и, пересчитав, записывала сумму на бумажке. Я с грустью смотрела на маленькие цифры, мечтая, что однажды они станут большими рублями. Ради коньков я готова была на все.
Как-то вечером мама и тато позвали меня в гостиную на разговор. Приготовившись получить очередной нагоняй, я виновато села на край стула, настороженно втянув голову в плечи. Неожиданно речь зашла о коньках. Родители сказали, что в целом против коньков ничего не имеют и даже готовы подарить их мне в ноябре на день рождения, но не понимают, кто меня будет на них учить кататься и где я смогу это делать – ни одного катка в городе не было. Не веря в свое счастье, я тут же выпалила, что научусь сама, и мигом продемонстрировала ласточку с круговым разворотом. Вот только с местом для катания получилась заминка. Реку из-за трещин и лунок рыбаков запретили сразу. Утрамбованные площадки возле ледяных горок подходили больше, но там было много песка, и торчали вмерзшие в лед куски картонных коробок, на которых дети скатывались вниз. Тем не менее, я клятвенно пообещала найти место – главное, чтобы купили коньки. К моему удивлению родители согласились, выдвинув ряд условий: во-первых, в табеле успеваемости за четверть должны быть только «пятерки», во-вторых, мне предстояло самой договориться с отцом Светы, и, в-третьих, я обязана была найти безопасную площадку.
За все мои школьные годы более сильной мотивации учиться у меня не было. Казалось, поставь мне условие получить не только «пять», но и «двадцать пять» — я бы и это выполнила. Впервые в жизни без участия родителей мне предстояло убедить малознакомых взрослых людей купить чужому ребенку дорогую вещь. Конечно же, мою просьбу они восприняли несерьезно. Каждый день я приходила к ним в гости и каждый раз заводила разговор о коньках. Света кататься в одиночестве не любила, ее коньки простаивали в шкафу, поэтому со своей стороны тоже уговаривала родителей. Через неделю, поняв, что мы не отстанем, они согласились. В конце ноября родители подарили мне необходимую сумму и велели отнести отцу Светы. В мои десять лет это было самое ценное и важное задание, которое мне когда-либо доверяли.
Через неделю впервые в жизни я обула белоснежные ботинки, и, затянув потуже шнурки, встала на острые лезвия. Что чувствует человек, когда сбывается его самое заветное желание? А что он чувствует, когда оно сбывается не по волшебству, а благодаря собственным усилиям? Я была не просто рада и даже не просто счастлива. Я гордилась собой, словно вместе с этими коньками в меня вошла какая-то невероятная внутренняя уверенность. Впервые в жизни я поняла, что сама, своим трудом могу добиться очень многого.
И хотя внешне все пока оставалось по-прежнему, за исключением, конечно, коньков, внутри меня запустилась удивительная цепная реакция, оказавшая воздействие на всю дальнейшую судьбу, словно для того, чтобы обрести внутреннюю уверенность, мне вначале потребовалось уверенно встать на коньки. И я встала. Самостоятельно, без чьей-либо помощи, наставлений и подсказок, падая и подымаясь, выдирая белые клочья колючими зубьями из прекрасных ботик и разрезая кожу острыми лезвиями. Я научилась скользить по льду и разучила простые движения, запомнившиеся из выступлений фигуристов по телевизору: «змейку», «ласточку» и «фонарики». Я открыла для себя секреты шнуровки, узнала, как можно при помощи ваты и трех пар носков подгонять ботинки на три размера больше ноги, купленные с запасом на несколько лет.
Каждый день, сделав уроки и быстро справившись с домашними обязанностями, я бежала кататься, и ни мороз, ни метель, ни кромешная тьма не могли меня остановить. Мое тело, словно само знало, что надо делать, а неожиданно открывшееся бесстрашие подталкивало на самые смелые эксперименты. Через месяц я не просто каталась — я крутила такие пируэты, что прохожие на тротуарах в изумлении останавливались, видя, как полная круглая девочка в длинном тяжелом ватном пальто в зеленую клетку и теплой шапке-ушанке уверенно совершает на скорости красивые развороты и пытается крутить твизл.
Что касается площадки, то с этим пришлось непросто. С родителями мы, конечно, сошлись на хоккейном поле за домом, но лед там был весь в глубоких бороздах, поэтому втайне каталась я прямо на проезжей части. Машины зимой тогда почти не ездили, разве что днем продуктовые грузовики или пассажирские автобусы, солью с песком дороги тоже не посыпали, поэтому утрамбованный снег отчасти походил на настоящий каток. Однажды появившиеся на дороге «Жигули» вынужденно отпрыгнули в сторону, когда в свете фар неожиданно на них помчалась фигура на коньках. Случилось это всего лишь один раз, родители, конечно, ничего не узнали, а я впредь каталась более осторожно, прижимаясь к обочине, и отслеживая обе стороны дороги.
Во время зимних каникул я освоила лед на пруду в селе. И хотя для этого мне приходилось часа два широкой деревянной лопатой расчищать снег, последующее удовольствие перекрывало усталость, особенно, когда я видела наблюдающих за мной с берега местных жителей и мальчишек, которые рады привлечения внимания, кидались в меня снежками. Тяжелое пальто сковывало движения, выбившиеся из-под шапки пшеничные пряди волос прилипали к потному лбу, словно ягоды калины пылали щеки, но мне казалось, что я парю над землей. Я была счастлива.
Сотни маленьких и больших событий, мое отношение к ним, и выбранный родителями метод воспитания день за днем вытачивали из меня личность, укрепляя необходимые черты характера. Конечно, оказавшись в селе под покровом бабушек, я тут же забывала о распорядке дня и других строгостях, и, погрузившись в атмосферу любви и доброты, могла позволить себе спать до полудня, а когда шел дождь – нежиться до двух и даже трех часов дня. Капризы послушно исполнялись, конфеты выдавались по первому требованию, денег на новое платье или босоножки тоже никто не жалел, правда, в обмен на помощь в огороде или по хозяйству. Несхожесть подходов бабушек и родителей в моем воспитании, точнее, их полная противоположность, позволяла мне вседозволенностью компенсировать недостающую любовь, тем не менее, взрослея, я начала по-иному к этому относиться. Уже в старших классах я не только положительно оценила практическую пользу от дисциплины, порядка и самоконтроля, но и добровольно повысила личностную планку требований к себе. Даже выйдя из-под опеки родителей, я осознанно продолжила опираться на заложенные в детстве ценности, собственными усилиями и силой воли добиваясь поставленных целей. Именно поэтому всю жизнь я терпеть не могла слабовольных нытиков, с огромным уважением относясь к тем, кто духом сильнее меня. Это уже не была одна лишь слепая зависть, наоборот, я начала воспринимать успех других как пример для себя.
Автор публикации
Жанна, пишите хорошо, интересно. Слогом вполне владеете.
Хочется высказаться о теме.
Мне показалось, что тема больше относится к психологии, а не к литературе. Ну или к жанру автобиография, которую в конце жизни пишут знаменитые люди. Но… пока вы молоды и не так знамениты, не лучше ли написанные эпизоды приберечь для литературного текста? Например, вставить в какой-нибудь роман или повесть, как объяснение хар-ра гл. героя. Вот тогда эти эпизоды могут заиграть гораздо ярче. А так… вы никому (пока, кроме близких) не известны. Кому интересны психологические мотивировки вашего теперешнего хар-ра?